Илья Репин
(Мои личные впечатления и воспоминания)
I
II
III
О графе Льве Николаевиче Толстом, Репин Илья Ефимович, Год: 1925
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Литература русского зарубежья. Антология в шести томах. Том первый. Книга вторая 1920-1925.
М., ‘Книга’, 1990
Летом в Ясной Поляне Лев Николаевич встает в 10—10 1/2 час. Умывшись и одев всегда одну и ту же черную блузу, он пьет кофе, чай в обществе жены. Пьет вдоволь, не торопясь. Если хорошая погода, чай сервируется на открытом воздухе, в саду, между акациями, под большой, развесистой липой, если дождик — графиня ждет Л. Н. в гостиной.
Окончив чай и закусив парой яиц всмятку, Л. Н. идет вниз, в свой небольшой кабинет, заставленный весь очень тесно книжными шкапами простой работы,— и погружается там в умственную работу.
Занимается он усидчиво, серьезно, до трех и более часов, после чего идет на полевую работу, если она есть. Полевые работы не всегда бывают, и работает граф только в пользу бедных, слабых, вдов и сирот. Если полевой работы не предвидится, Л. Н. берет корзиночку и идет в лес собирать грибы, это дает ему часы уединения с природой и самим собою.
Случается, что это время от 3—6 час. он отдает какому-нибудь заезжему гостю. Знакомые и совсем незнакомые люди, иногда из очень далеких краев России и других стран, приезжают к нему нарочно, по самым разнообразным вопросам жизни.
В его душевной беседе и отзывчивом сердце эти ищущие люди всегда находят много утешения, разъяснений и глубокоразумных истин.
К б час. Л.Н. возвращается к обеду в свою многочисленную семью, состоящую из 10 детей всех возрастов, начиная от 26-лети, старшего сына, кончая двухлетним младенцем. Надо прибавить к этому гостей, товарищей сыновей, кузин, подруг дочерей, учителей, гувернанток и заехавших иногда приятелей графа и графини. Большой белый зал старо, графского дома, увешанный фамильными портретами предков, весь пересекается огромным столом и наполняется во время обеда веселым, громким разговором всех возрастов и всевозможных интересов.
После обеда Л.Н. перебирает и перечитывает привезенный только что из Тулы большой ворох писем, журналов, брошюр и разных корреспонденции со всего света. В этом очень утомительном деле Льву Н-чу помогает его старшая дочь Татьяна, она же часто пишет и ответы по инструкции отца.
Вечером, часов в 9, вся семья, за исключением малолетних, которые идут спать,— собравшись опять в зале, к вечернему чаю и фруктам,— устраивает самые разнообразные развлечения. Или это бывает литературное чтение — читает большею частью сам Л. Н., читает он хорошо: просто, выразительно и необыкновенно завладевает всеобщим вниманием. Или пение — аккомпанирует чаще всего сам Лев Н-ч, с большим тактом, помогая певице. Или устраивается музыка: молодой скрипач из московской консерватории, преподаватель музыки детям Л.Н. — на скрипке, а старший сын графа — на рояле, исполняют какую-нибудь музыкальную пьесу, большею частью Бетховена. Играют всегда с большим энтузиазмом, какой встречается только у любителей, и часто очень удачно.
Сам Л. Н. очень любит музыку, хорошо ее знает, сопровождает игру очень вескими замечаниями и нередко бывает растроган до слез патетическими пассажами музыки. Случалось, что после какой-нибудь впечатлительной сонаты Л. Н. рассказывал нам целую драму, которая рисовалась ему во время исполнения пьесы.
Молодежь, дети и племянницы Л. Н. составляют из себя часто целый цыганский хор с гитарами. Они очень близко подражают захватывающей страстности цыган. переливам, замираниям и пронзительным взвизгиваниям цыганок, хватающим за душу. Этим особенно отличается вторая дочь графа, Мария. Вегетарианка, строгая последовательница жизненной теории отца, неутомимая работница в поле с крестьянами, стройная, высокая, худенькая блондинка, с чисто русским типом лица.
После 12 час. семья расходится спать.
Лев Николаевич необыкновенно искренно и горячо увлекается всяким занятием. Я был свидетелем его неутомимой, трудной работы в поле. От 1 часу дня до самых сумерек, 8 1/2 час. вечера, он неустанно проходил взад и вперед по участку вдовы, направляя соху за лошадью и таща другую, привязанную к его ременному поясу, лошадь с бороной: он запахивал, ‘разделывал’ поле. Пот валил с него градом, толстая, посконная рубаха, одеваемая им на полевые работы, была мокра насквозь, а он мерно продолжал. Плоскость была неровная: надо было то всходить на гору, то спускать соху под гору с осторожностью, чтобы не подрезать задние ноги лошади. Внизу, в овраге, лежала бутылка воды с белым вином, завернутая в пальто графа от солнца, иногда он, весь мокрый, отпивал наскоро из этой бутылки, прямо из горлышка, и спешил на работу.
Часто во время подъема на гору побледневшее лицо его с прилипшими волосами к мокрому лбу, вискам и щекам выражало крайнее напряжение и усталость, а он, поровнявшись со мной, каждый раз бросал ко мне свой приветливый, веселый взгляд и шутливое словцо. Я попросил его наконец дать мне соху и попробовать попахать. Он сообщил мне необходимые правила, и я пошел. Сначала мне показалось легко, но от неумелости держать соху на равномерной глубине в земле и в то же время следить за правильностью борозды и за шагом лошади я начал спутывать линию борозды, соха то врезывалась очень глубоко, то скользила поверх, и я, собрав всю свою выдержку, едва дотянул второй подъем на гору и возвратил соху хозяину, вспотев и устав до невероятности от непривычного труда,— правда, и день был жаркий 9 августа.
Я вспомнил про свой карманный альбомчик и зарисовал графа пашущим в двух позах, ловя моменты, пока он проходил близко мимо меня.
Поздно, в сумерках, кончил он наконец второй участок вдовьей земли. С оврага подымался уже сырой туман, и я боялся, чтобы Л. Н. не простудился. Он одел пальто сверх промокшей насквозь рубахи, и мы отправились домой.
Л. Н. был в самом счастливом расположении духа, в голосе его слышалась переполненность благости душевной без всякой сентиментальности.
— Меня удивляет,— говорил он,— как это люди лишают себя самого блаженного состояния, самых счастливых часов жизни — часов полевого труда. Сознание несомненно принесенной пользы, сладкое утомление, превосходный аппетит и крепкий сон — вот награда полевому работнику.
Голос его звучал необыкновенно глубоко и трогательно. Он говорил много интересного: о пустоте, измельчании человечества в городах, о их пустозвонной, фальшивой суете и крайнем нравственном и физическом бессилии и развращенности горожан.
А между тем сделалось совсем темно, дорога исчезла, и только вызвездившее мириадами бездонное небо помогало нам не спотыкаться в колеях. Мы были в самом счастливом, блаженном настроении, хотя я уподоблялся мухе на рогах пахавшего вола.
Однако, по приходе домой, графиня немножко отрезвила нас и заставила присмиреть. В самом деле, вся многочисленная семья, с гостями и детьми, ждала нас до половины восьмого — мы пришли в 9. Переспевший обед, долгое голодание детей — все это вещи, неприятные для матерей и хозяек, но, главное, графиня ни на минуту не могла забыть, что Л. Н. только что оправился от серьезной болезни, простуды желудка, происшедшей от такого же, как и сегодня, непомерного увлечения тяжелой работой в поле.
Доктор положительно запретил ему такие большие дозы физического труда. Что молодому Л. Н-чу сходило благополучно, теперь каждый раз грозило каким-нибудь серьезным недугом. Она была права.
Надо сказать несколько слов и о графине. Высокая, стройная, красивая полная женщина, с черными, энергичными глазами, она вечно в хлопотах, всегда за делом. Большое сложное хозяйство целого имения почти все на ее руках. Вся издательская работа трудов мужа, корректуры типографии, денежные расчеты — все в ее исключительном ведении. Детей она обшивает сама и Льву Николаевичу сама шьет его незатейливое платье, сапоги себе он шьет сам. Всегда бодрая, веселая графиня нисколько не тяготится трудом, и я видел, как она в свободные часы стегала ватное платье какой-то выжившей из ума дворовой женщине. Казалось невероятным, как эта, не первой молодости графиня, повергшись всем своим красивым корпусом над разостланной в зале материей, в продолжение нескольких часов, не разгибая спины, работает так, как не работает ни одна женщина в бедной семье.
Графиня наделена живым, реальным умом и необыкновенно острым взглядом. Во время писания мною у них портрета с Л. Н. самые верные замечания были сказаны ею — быстро, на лету, без всякой претензии.
Иногда я не удерживался от удивления при меткости ее замечаний. Тогда она с грустью говорила, что прежде и Л. Н. слушался ее замечаний в его беллетристических трудах, но теперь, с тех пор как он перешел философию, он уже избегает ее и не делится с ней своими идеями. ‘По-моему, это совсем не его дело’,— говорит она нетерпеливо.
Во всем, что касается семейных и хозяйственных дел, Л. Н. всегда советуется с ней и очень ценит и любит ее как верного, преданного друга. Сам он устранился от всех хозяйственных дел и в семейных вопросах необыкновенно добр и до крайности терпелив. Дети его страстно любят.
Беседы Л. Н. производят всегда искреннее и глубокое впечатление: слушатель возбуждается до экстаза его горячим словом, силой убеждения и беспрекословно подчиняется ему. Часто на другой и на третий день после разговора с ним, когда собственный ум начинает работать независимо, видишь, что со многими взглядами его нельзя согласиться, что некоторые мысли его, являвшиеся тогда столь ясными и неотразимыми, теперь кажутся невероятными и даже трудно воспроизводимыми, что некоторые теории его вызывают противоположные даже заключения, но во время его могучей речи этого не приходило в голову.
В Москве я жил недалеко от квартиры Л. Н. и часто после работы, под вечер, отправлялся к нему ко времени его прогулки.
Не замечая ни улиц, ни усталости, я проходил за ним большие пространства. Его интересная речь не умолкала все время, и иногда мы забирались так далеко и так уставали наконец, что садились на империал трамвая, и там, отдыхая от ходьбы, он продолжал свою интересную беседу. Как часто я жалел, что не был стенографом: сколько глубоких мыслей, метких характеристик и вечных истин высказывал он над явлениями жизни, политики, литературы и искусств.
В моей мастерской, стоя иногда перед начатой мною картиной, он поражал меня совершенно неожиданными и необыкновенно оригинальными замечаниями самои сути дела, освещал вдруг всю мою затею новым светом, прибавлял животрепещущие детали в главных местах, и картина чудесно оживлялась. Чувствовался огонь гениального художника… Такое же действие производил он и на товарища моего, художника Сурикова, который жил по соседству, встретившись с ним и сообщив друг другу замечания Толстого, мы чуть не лезли на стену от восторга — так он нас подымал!..
В Ясной Поляне однажды встретили мы босого мужичонка, что называется ‘заморуха’. Он шел к Льву Николаевичу за пособием, просить семян, посеяться.
— Хорошо, тебе дадут,— сказал ему кротко Л. Н.— Я попрошу, ты через час придешь к приказчику и получишь.
Заморух поблагодарил апатичным кивком почти безбородой головы и побрел назад, подковыривая босыми пятками.
— Вот,— сказал Л. Н.,— этот Трофим к зиме по миру пойдет.
— Как, неужели,— спросил я,— да разве ему нельзя помочь?
— Что вас это так удивляет? — сказал спокойно Л. Н.— В народном быту у нас это вовсе не так страшно. Зиму отбудет питаться с семьей кусочками — будут сыты, будут и работать, а к будущей осени урожаем, Бог даст, и поправится. У него было много несчастий: пала корова, угнали лошадь и, главное, была долго больна жена, а она у него сильная работница. Сам-то он плохой, забитый, а жена молодец, ею только он и жил.
— Но, мне кажется, Л. Н., нищенство развращает, деморализует людей, ведь он обленится,— возразил я.
— О, совсем нет, вы судите как горожанин. ‘От тюрьмы да от сумы не отцураешься’ — говорит пословица. Сума — это есть дно для каждого утопающего крестьянина, он опускается на это дно, становится ногами, упирается в него и опять выталкивается наверх. Не беспокойтесь, поправится: будет работать и пойдет понемногу. Это часто бывает. И ведь это особенное нравственное состояние человека простого. Он смиряется, входит в себя, раскаивается во многих ошибках, возбуждаются в это время все его умственные и душевные силы и служат хорошим лекарством слабой воли и нерадения. И знаете ли, это особенная внутренняя сладость смирения — почти лирическое состояние души, оно возвышает простого человека.
Да, бедность, нищета — это великие учителя жизни.
В самом деле, и мне рисовалась глубоко нравственная повесть из крестьянской жизни. Дошедшая до нищенства семья смирением, трудом и прилежанием снова приходит к благосостоянию. Но после, в раздумье, мне стало приходить в голову, уж не скуп ли Л. Н. и не туг ли он на помощь ближним.
Однажды в сумерках, разыскивая графа, косившего в поле, я попросил деревенского мужичка провести меня в поле, где работает граф. По дороге мы разговорились, и я спросил у него, каковы г. г. гр. Толстые, помогают ли они крестьянам в нужде?
— Это уж что говорить, грех сказать что-нибудь — отцов родных не надо,— сказал он серьезно и строго.— Ни в чем нам отказу нет. А два года назад тут пожар сильный был, полдеревни выгорело. Так граф всем новые избы построил и на обзаведение по 25 р. дал погоревшим. Известно, у кого дочиста все сгорело, по нашему по крестьянству значит.
И она добра, добра! Друг дружку стоят, надо правду сказать. Л. Н. нередко навещает В деревне больных, а также и здоровых. Однажды я сопровождал его. Больных мы обошли в обществе медика, студента Моск. университета, 5-го курса. Этот молодой человек был последователь Толстого, лето он провел на покосе, с крестьянами, работая все время за установленную плату рабочим, наравне с косарями. Теперь он возвращался в университет к началу лекций. Пространство верст 300 делает пешком, до Москвы. Сначала, рассказывал он, к нему косари относились недоверчиво, считали его то за писаря, то за рассчитанного приказчика, но когда он своими советами помог несколько раз заболевшим, к нему стали относиться с большим уважением. Под конец его очень полюбили за тихий характер и считали за фельдшера. При нас он осмотрел и выслушал тщательно старуху, больную воспалением кишок, давал советы, прописывал лекарства.
Аптека у Толстых своя. Иногда дочери графа ухаживают за беспомощными больными: носят им легкую пищу и лекарство.
Посещение здоровых было гораздо приятней. Возвратившиеся только что с поля вечером крестьяне были веселы, они шутили запросто с барином, графом, и незаметно переходили на нравственные вопросы жизни о душе, когда вспоминали о прочитанных книжках, которыми наделяет их граф. Эти пожилые уже люди все были грамотны, все они выучились здесь же, в Ясной Поляне, у этого же гр. Л. Н. И им очень хорошо уже были известны многие нравственные вопросы жизни, занимавшие так его.
В сумерках мы зашли к одному страстному грамотею-мужику. Он сидел на пасеке и, высоко подымая книгу к глазам и свету, не мог оторваться от строк. Увидав Л. Н., он быстро радостно заговорил книжным языком под сильным впечатлением только что читанного.
— Читаю биографию художника Иванова-с.— И он негодовал на несправедливость судьбы к истинным талантам в чиновном Питере, погрязшем в интригах, бесчувственном…
Л. Н. прервал его.
— Ну что, барышня уехала? — спросил он.
— Уехала, уехала!.. Так мать родную не провожают, как мы ее провожали.
— Ну а что, каков она человек? — спросил Л. Н.
— Она т. е. человек очень, очень хороший человек она! Посудите сами, ваше сиятельство, мы в поле — она у нас и детей уходит,— ведь извините, маленькие, всего тут… и накормит малых, и самовар поставит, и все готово, как нам вернуться с поля. Такая барышня, так просто удивленье одно!.. И книжки хорошие давала читать. А это у меня старая: Русский вестник 62 года — да что делать, нечего читать. Нет ли у вас еще чего новенького, ваше сиятельство?
Л. Н. обещал прислать ему. Эта барышня была одна из многочисленных теперь последовательниц учения Толстого. Они летом, во время страды, приезжают в Деревни и помогают крестьянкам по дому, у кого некому присмотреть за хозяйством и за малыми ребятами, моют им белье и стряпают обед.
Последователей у Л. Н. делается все больше и больше. Люди самых разнообразных профессий и возрастов приезжают к нему за советом. Часто зайдет и странник по св. местам, то наконец придет к нему целая группа странников и странниц затем только, чтобы посмотреть на^него. Он дарит им на память книжечки для народа изд. ‘Посредник’, большей частью сочинения его и его последователей.
Однажды утром прервал наш сеанс какой-то приехавший господин с женой,— просил видеть наедине Л. Н. Через час Л. Н. вернулся очень возбужденный и даже несколько сконфуженный.
— Можете представить: молодой человек перед окончанием курса женился… женился на проститутке, по страстной любви, и теперь желает обратить ее на путь истины,— говорил вполголоса Л. Н. — Безнадежнейшее существо! В ней глубоко укоренился нигилизм жизни, настоящий страшный нигилизм. ‘Верите ли вы в Бога?’ — спрашиваю ее. ‘Нет’,— отвечает почти нагло. Сколько ни старался, кажется, ничем не удалось ее растрогать. Погибшее существо!.. Жаль его, кажется, хороший и даровитый человек.
Л. Н. очень любил обходиться без помощи прислуги. И когда семья его на зиму переезжает в Москву, он остается иногда еще целый месяц в Ясной Поляне совсем один. Сам себе ставит самовар и делает все горячее. Он особенно любит это свое одинокое время. Говорит, что из поставленного самим самовара чай несравненно вкуснее. Зайдет к нему какой-нибудь прохожий, странник, зазовет он его, накормит, напоит, и так-то хорошо бывает: тепло, любовно. Больше простору, больше свободы душевным интересам.