Лев Троцкий
Лев Троцкий
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
* * *
Комментарии
Комментарии
———————————————
О Глебе Ивановиче Успенском, Троцкий Лев Давидович, Год: 1902
Время на прочтение: 28 минут(ы)
/* Статья об Успенском (часть большой и до сего дня незаконченной работы) была напечатана в 1902 году в журнале ‘Научное Обозрение’. В тот период слово марксизм и имя Маркса были строго изгнаны из легальной печати. Приходилось говорить обиняками. Читатель должен все время иметь в виду это обстоятельство. Л. Т.
Из народников-беллетристов, столь славных в свое время и столь основательно и, надо сознаться, справедливо забытых в эпоху литературной ‘смуты’*, один Успенский не будет снесен всепожирающим потоком новых общественных настроений и отражающих их литературных течений, — как драгоценный камень, он будет и будет чаровать игрой не тускнеющих от времени красок и огней. Единственный среди многих, мученик собственной бесстрашной мысли, он глядит скорбно-проникновенным взором через головы своих сверстников и единомышленников (единомышленников — по злой иронии общественных судеб) — в глаза будущему.
/* ‘Смутой’ назвал Н. К. Михайловский эпоху появления марксистов в легальной публицистике, декадентов — в поэзии.
Тому поколению, к которому принадлежит автор этой работы, Успенский должен быть вдвойне дорог. Прежде всего потому, что его произведения представляют собою — к сожалению, крайне мало использованный в свое время — арсенал, содержащий богатейший выбор оружия для борьбы как раз с тем направлением, в которое условия общественности загнали самого Успенского. В этом его общественное значение, которое и будет, между прочим, выяснено в этой статье. Вторая причина особливого значения Успенского для указанного поколения имеет — позволим себе такое выражение — лирический характер. Это требует пояснения.
Начало 90-х годов — духовные Wanderjahre (годы странничества) того течения, которое исторически и логически вытекло из народничества, вытеснив это последнее из сферы общественного сознания. Эти Wanderjahre, как всякое время душевного перелома, имели глубоко-драматический характер. То был момент ликвидации пришедшего в ветхость идейного инвентаря, когда многим приходилось отрывать от души старые догматы, из которых поток времени вымыл все реальное содержание, оставив лишь пустую, но родную душе оболочку. То был момент генеральной самопроверки, испытания привычных догматов при помощи иной доктрины. Эта самопроверка и это испытание обнаружили полнейшее духовное банкротство. С ужасом пришлось убедиться, что
‘… не осталось слова,
Которое б вконец не истрепалось,
Свой истинный не потеряло смысл’ —
пришлось убедиться, что ход общественного развития превратил в предрассудок обломки древней правды и из вчерашней истины сделал сегодняшнюю ложь.
Так называемая ‘перемена фронта’ произошла на поверхностный взгляд чрезвычайно быстро и притом почти с механической простотой, по такой приблизительно программе: Маркс родил Бельтова, Бельтов родил свою книгу*, а от этой книги, если верить г. Михайловскому, ‘современная смута’ стала есть. В действительности процесс был гораздо сложнее и мучительнее. Мы меньше всего склонны отрицать в изображаемом нами идейно-общественном процессе роль, скажем, той или иной книги, но все же, повторяем, это были только книги…
/* Н. Бельтов (Г. В. Плеханов). ‘К вопросу о развитии монистического взгляда на историю. Ответ гг. Михайловскому, Карееву и Ко’. СПБ. 1895.
Когда этот процесс завершился, оказалось, что многие писатели, которые еще недавно, почти вчера, были тебе так близки, говорили одним с тобой условным языком и защищали неизменными аргументами столь дорогое пустое место, — эти писатели тебе чужды, не заражают тебя более своими сакраментальными ‘формулами’, в которые некогда укладывалось и твое настроение, говорят не так, как ты, чувствуют не то, что ты, а главное, оказалось, что пустое место есть пустое место и больше ничего*.
/* Когда касаешься этого обстоятельства, невольно вспоминается рассказ о том, как при дворе одного из русских царей был посажен куст и для охраны этого куста поставлен часовой. Год приходил на смену году, куст превратился в дерево, часовой сменял часового… Дерево состарилось, засохло и, наконец, превратилось в ‘ничто’, земля, питавшая некогда его корни, сравнялась, уничтожив самые следы его существования, а часовой и по сей день сменяет часового по правилам воинского устава, ревниво охраняя пункт, где некогда был все же августейший куст, а ныне — увы! — пустое место…
И как отрадно было убедиться, что в пережитой беспощадной душевной ломке лучше всего уцелел Глеб Иванович Успенский. Этот неутомимый правдоискатель, столь близкий, столь родной до периода внутренней ревизии, стал после нее — для тех, кто к нему снова обратился, — вдвое дороже и роднее. Изменившееся настроение, новая точка зрения не только не нанесли ущерба его писательскому облику, но — напротив — помогли открыть в нем его истинный смысл и непреходящее значение, они показали, как этот рыцарь духа, по рукам и ногам опутанный сетями ложной общественной теории, умел завоевать для себя широкую свободу и в этих сетях, они осветили сложную и глубокую драму писательской души, которую стихийный ход общественного развития загнал в тупой переулок.
Трудно назвать другого писателя, в котором столь страстное стремление понять жизнь, как она есть, проникнуть сознанием до ее основ, до сердцевины, сочеталось бы с таким жадным исканием правды в жизненных отношениях, с такой верой в необходимость воцарения красоты и гармонии человеческих отношений. Подобное сочетание художественной правдивости, исключительной ненависти ко всякой фальшивой идеализации, жажды проникновения в смысл действительности, словом, беззаветной любви к правде-истине, — со жгучим стремлением к гуманизации общественных отношений, с неугасимой потребностью веры в человека и его будущее, словом, с напряженной тоской по правде-справедливости, подобное, говорим, сочетание при иных общественно-исторических условиях могло бы стать залогом высокой духовной цельности, счастливой внутренней гармонии и радостной удовлетворенности… Увы! Глебу Успенскому две указанные стороны его духовной натуры не дали гармонии и удовлетворения. Властным велением жизни эти две основные движущие силы его души отделились друг от друга и постоянно тянули в противные стороны. Стоило этой измученной душе со своей тоской по идеалу ухватиться за одну из абстракций, которыми столь богато народничество, как проникновенное сознание художника указывало на истинный смысл абстракции, ее социальную природу и полное отсутствие в этой природе законных мотивов для идеализации. На помощь стоявшему на страже художественной правды сознанию приходил, чаще всего, юмор, которым Успенский был так богато наделен, который он так щедро расходовал, — приходил, и срывал покров обаяния с пустого места. Кто бы ни побеждал в этом трагическом междоусобии, изо дня в день совершавшемся внутри писательской души, жертвой борьбы всегда оказывался сам писатель, душа которого безжалостно разрывалась на части.
Характерная особенность письма Успенского, которая г. Михайловскому представляется как неразложимая ‘склонность’*, является на самом деле лишь симптомом внутреннего раскола. Доводя с беспощадной прямотою диаметрально противоположные положения до ‘самых крайних логических концов’, Успенский, конечно, не занимается диалектическими экзерсисами, он не применяет также этой манеры преднамеренно, для более яркого освещения вопроса, — он просто дает поочередно волю каждой из двух соперничающих ‘страстей’ своей души, а сам присутствует на этом трагическом диспуте, истекая кровью и скрывая юмором от читателя — отчасти и от себя — свои терзания.
/* ‘Успенский склонен ставить поднимающиеся в нем, под напором жизни, вопросы ребром, ‘бесстрашно’ и без соображения с какими бы то ни было доктринерскими мерками (‘формулами прогресса’. Л. Т.), доводя известную мысль до самого крайнего ее логического конца, чтобы вслед затем так же бесстрашно произвести эту самую операцию над другою, может быть, прямо противоположною мыслью’. (‘Русское Богатство’, 1900 г., XII, 167. Курсив мой. Л. Т.)
Писать о Глебе Успенском — трудное и ответственное дело. Многострунна душа этого писателя, многосложны его произведения. Тут, рядом с плодом художественной интуиции, возвышающимся до степени строго научного обобщения, стоит аналитическим путем добытый публицистический вывод, получающий немедленно художественное воплощение, тут беспощадно правдивые образы действительности и мучительные стоны души, поранившейся об острые выступы жестокой действительности, тут фальшивая публицистическая тенденция под ударами художественной правды и художественная правда в борьбе с жаждой правды общественной… и главное, все это, и заблуждение и истина, — сок нервов и кровь сердца, да простится эта заношенная фраза! — да, Успенский имел несравненно больше прав сказать ее о себе, чем сам Берне! Понятно, значит, в какой мере наследство этого писателя требует бережного и внимательного к себе отношения.
Жалеть ли о художественно-публицистической раздвоенности писательской деятельности Успенского? Мы затрудняемся ответить на этот вопрос категорически. Во всяком случае при решении его мы бы ни на минуту не упускали из виду, что, если бы Успенский оставался только художником, он не дал бы нам ни ‘Власти земли’, ни ‘Разговоров с приятелями’, ни очерков ‘Крестьянин и крестьянский труд’, составляющих в совокупности художественно-публицистическую поэму мужицкой жизни, — поэму, с начала до конца выдержанную. Здесь все стороны крестьянского бытия и миропонимания выведены с любовной тщательностью из особенностей земледельческого труда, — и это тем замечательнее, что Успенский не только не соображался, как выражается г. Михайловский, ни с какими ‘доктринерскими мерками’, но вряд ли и был сколько-нибудь близко знаком как раз с той доктриной, которую он с таким блеском иллюстрировал своим анализом мужицкой жизни и мысли.
Ярко выраженная тенденция в писаниях Успенского отмечалась критиками не раз. Одного из этих критиков г. Михайловский вразумляет: ‘Сам Успенский объяснил мужицкую психику не экономическими условиями, — по крайней мере, не ими на первом месте. Он говорит в очерке ‘Не суйся’: ‘При этом, во-первых, я должен был корнем этих влияний признать природу. С ней человек делает дело, непосредственно от нее зависит’. И, например, дождь и бездождие, на которое указывает далее Успенский, имеют, конечно, очень важные экономические последствия, но сами-то по себе не суть экономические явления. Это, впрочем, мимоходом’*.
/* (‘Русское Богатство’., 1900, XII, 163.) Г-н Михайловский все ‘мимоходом’: пощебечет и дальше. И куда он так торопится? Речь идет об Успенском, вопрос затронут основной: отношение мужицкой психики к мужицкой экономике. Г-ну Михайловскому известно, что ‘легкомысленное отношение к серьезным вещам всегда непозволительно’, и кроме того, что ‘писания Успенского требуют особенно вдумчивого внимания’ (там же, 167). Это не помешало, однако, г. Михайловскому, как мы сейчас покажем, в своем олимпийском ‘мимоходом’ проявить по отношению к серьезнейшему вопросу писаний Успенского беззаботнейшее легкомыслие, нимало не стесненное путами ‘вдумчивого внимания’.
‘Дождь и бездождие сами по себе не суть экономические явления’… Убийственно! Природа, как известно, вообще ‘сама по себе’ не экономическое явление, а Успенский выводит психику мужика из его непосредственной зависимости от природы, в том числе от дождя и бездождия. Что же сталось при сей оказии с ‘экономическим базисом’? Но мы все-таки позволим себе спросить: окажут ли дождь или бездождие одно и то же влияние на земледельца-мужика и на свободного туриста, на петербургского писателя, проживающего на даче, и на фабричного рабочего? Конечно, нет. Чем же объясняется, что одно и то же явление — дождь, бездождие — производит на мужика совсем особливое действие, исключительное и по размерам и по форме? Объясняется это, по Успенскому же, исключительно характером земледельческого производства. Дождю в той только мере дана власть формировать мужицкую душу, в какой он положительно или отрицательно фигурирует в земледелии, способствуя или препятствуя земледельческому труду на исторически данных технических основаниях. Почему природу надлежит признать ‘корнем’ мужицкой жизни и мысли? Потому, что с ней, с природой, мужик ‘делает дело, непосредственно от нее зависит’. Мы с г. Михайловским ‘не делаем с природой дела’, непосредственно от нее экономически не зависим, а потому и не можем называть ее своим ‘корнем’. Дождь сам по себе, действительно, не экономическое явление… Но ‘дождь сам по себе’ не играет никакой роли: он властен над крестьянской душой постольку, поскольку он нужен для овса и сена.
Если бы Успенский сказал, что обилие или недостаток влаги создают различные темпераменты, вообще — психические типы, которые и проявляют себя в разных типах производства, общественного строя и т.д., тогда победоносное замечание г. Михайловского, что дождь и бездождие не суть экономические явления, имело бы смысл. Но ведь Успенский учитывает влияние дождя исключительно с точки зрения его отношения к производственному процессу на данных технических основаниях и поясняет свою мысль такой превосходной иллюстрацией: он мысленно вводит паровой плуг в крестьянское производство, в числе прочих замечательных результатов оказывается: ‘Так как плуг вздирает землю и в дождь и в грязь, то количество восковых свечей должно несомненно убавиться’. (II, 557.) Ясно? Дождь и бездождие сохраняют прежнее соотношение. Изменилось лишь одно из технических оснований земледельческого процесса, — вместе с тем изменяется влияние дождя на мужицкую психику*.
/* Совершенно с равным успехом г. Михайловский мог бы построить такое рассуждение. Один из героев Успенского вполне, мол, точно отмечает следующее свое наблюдение: ‘Кормиться надо… Душа просит прокорму’ (‘Тише воды, ниже травы’). Известно, что потребность в прокорме, — мог бы пояснить г. Михайловский, — лежащая в основе всей экономической деятельности человека, сама по себе не есть явление экономическое. Следовательно…
Что сказать о писателе, который после столь продолжительной, шумной и многословной полемики обнаруживает столь вопиющее непонимание азбуки разбираемых им вопросов? Но поищем смягчающих вину обстоятельств. Они под рукою. Г-на Михайловского соблазнили в приведенной им цитате наличность слова ‘природа’ и отсутствие упоминания об ‘экономике’. Конечно, если бы Успенский сознательно руководствовался доктриной, он избег бы той формулировки, которая смутила его комментатора. Но не говоря о том, что смысл и этой неудачной формулировки вполне ясен, если отнестись к ней не с фразеологической поверхностью, а с ‘вдумчивым вниманием’, — у Успенского та же основная мысль выражена десятки раз гораздо яснее и научнее. Напомним г. Михайловскому.
‘Множество явлений русской жизни, — говорит Успенский, — русской действительности оказываются необъяснимыми или объясняются фальшиво, ложно, и досадно терзают вашу наблюдательность потому только, что источник этих явлений отыскивается не в особенностях земледельческого труда, сотканного из непрерывной сети на первый взгляд ничтожных мелочей, а в чем-либо другом. (II, 544.)
А вот особенно поучительная цитата (с несущественными сокращениями). ‘Построенное на таком прочном, а главное, невыдуманном основании, как веления самой природы, миросозерцание Ивана Ермолаевича, создавшее на основании этих велений стройную систему семейных отношений, последовательно, без выдумок и хитросплетений, проводит их и в отношениях общественных… Требованиями, основанными только на условиях земледельческого труда и земледельческих идеалов, объясняются и общинные земельные отношения… Эти же сельскохозяйственные идеалы — и в юридических отношениях… Объяснения высшего государственного порядка также без всякого затруднения получаются из опыта, приобретаются крестьянином в области только* сельскохозяйственного труда и идеалов’. (II, 553.)
/* Курсив Успенского, неоговоренные курсивы — мои. Л. Т.
Из этой важной для нашей задачи цитаты, в которой в качестве всеопределяющего начала сперва называются ‘веления самой природы’, а далее ‘только условия земледельческого труда и земледельческих идеалов’ (из того же труда, как показывает Успенский, вытекающих), ясно, как солнце полудня: во-первых, что для объяснения крестьянской жизни Успенский пользуется ‘природой’ и ‘экономикой’ безразлично, во-вторых, что, по Успенскому, ‘веления самой природы’ учитываются крестьянской психикой ровно в той мере, в какой они учитываются земледельческим трудом. Из множества относящихся сюда разъяснений Успенского, одно другого убедительнее, приведем еще только одно:
‘… Когда мне пришлось… показать значение земли, земледельческого труда и морали, заимствованной непосредственно от природы (благодаря этому труду)*, в области проявлений народного духа — задача моя вдруг приняла размеры неподобающие, огромные. Брак, семья, народная поэзия, суд, общественные заботы и т.д. и т.д. — словом все стороны народной жизни оказались проникнутыми этими влияниями и моралью труда земледельческого, во всем оказался его след, везде стала виднеться черта, начало которой — в поле, в лесу…’ (II. 654, см. еще 655, 671.)
/* В скобках слова Успенского, курсив мой. Л. Т.
Мы назвали соблазнившее г. Михайловского выражение Успенского неудачным. Сделаем пояснительное ограничение. Одна из возможных и для нашего случая наиболее пригодных формулировок ‘исторического материализма’ гласит, что основным моментом социальной эволюции является степень власти человека над природой или степень зависимости человека от природы. Эти ‘степени’ определяются, конечно, уровнем развития производительных сил. Поскольку приводимое г. Михайловским утверждение Успенского, что ‘корнем’ надлежит признать ‘природу’, подчеркивает зависимость мужика от стихийных сил природы, от ‘власти земли’, вследствие низкого уровня производительных сил, постольку неудачная формула Успенского приемлема. Но не более того*.
/* Не можем сделать ничего лучшего, как отослать читателя к самому Успенскому, преимущественно к следующим очеркам, представляющим наиболее зрелые плоды его творчества: ‘Крестьянин и крестьянский труд’, ‘Власть земли’, ‘Из разговоров их с приятелями’. (II. 519 — 718.)
Итак, ‘корнем’ крестьянского существования надлежит признать природу, т.-е. земледельческое производство на первобытной технической основе. Из этого ‘корня’ вытекают и гармония, и легкость, и справедливость крестьянской жизни, словом, все те качества, которые делали ее в глазах Успенского самым совершенным типом человеческого существования. Как же относился, в таком случае, Успенский к освобождению крестьянина от власти земли? Как он относился к технике?
Отношение публициста, болеющего болями своего времени, ищущего разрешения проклятых вопросов ‘жизни и духа’, к технике, к primus movens (первому двигателю) социального развития, является — с точки зрения нашего миропонимания — вопросом основным.
По отношению к тому направлению, которое известно под именем народничества, вопрос этот необходимо должен предъявляться в двух формах: 1) в абстрактно-логической: каково отношение писателя к технике вообще, к технике, как к орудию власти общественного человека над природой, и 2) в конкретно-исторической: каково отношение писателя к технике в той социальной форме, в которой техника в последнюю историческую эпоху развивалась. Конечно, в настоящее время слишком ясно, что практическое значение имеет лишь второй вопрос. Но в свое время и первый вопрос имел громадное значение.
В народничестве были две стороны: 1) оно было протестом против надвигавшегося капитализма, 2) протест этот опирался на натурально-хозяйственное крестьянство. Хотя это лишь две стороны одной и той же монеты, но разные народнические течения поворачивали монету разными сторонами: то ‘орлом’, то ‘решеткой’. Одно течение видело главную задачу в изыскании средств перехода к высшим формам общественности, минуя капиталистическую стадию развития, при чем община и артель, как и все элементы народно-хозяйственного уклада, ввиду заключающейся в них силы сопротивления капитализму, должны были служить средством, полем опоры для интеллигентских усилий, другое же — подчеркивало правду натурально-хозяйственного обихода крестьянской жизни, в самом себе заключающего свою цель и требующего лишь ограждения от внешних вредоносных влияний. В то время как последнее течение изнывало в прожектерстве и пером Юзова* создало курьезную реакционно-народническую философию, — первое специализировалось на критике буржуазной культуры с голоса западно-европейской литературы и не хотело капитализма нигде — ни в городе, ни в деревне. Юзов и Михайловский являются, пожалуй, крайними литературными выразителями этих двух течений. Разумеется, тут была масса переходных ступеней. Да и в самом Михайловском сидел Юзов, только окончательно расплывшийся в абстрактных формулах и нередко сам пугавшийся собственной конкретной физиономии.
/* И. И. Каблиц (Юзов) — публицист-народник 70-х годов прошлого века. В ‘Основах народничества’ восставал против притязаний интеллигенции навязывать народу новые формы быта. Такие писатели, как Михайловский, были в его глазах ‘либеральные будочники’.
Отношение первого из намеченных народнических течений к технике может быть формулировано приблизительно так: ‘Мы’ принимаем технику, поскольку она означает возрастание человеческого могущества, но мы отказываемся от нее, поскольку она создает ту форму оседлания бесчисленных человеческих хребтов, которая называется вольным наймом. ‘Мы’ отказываемся от капиталистического типа развития производительных сил и требуем этого развития внутри общинно-артельных отношений, словом, мы не восстаем против нарастания общественного ‘постоянного капитала’, но он должен быть не буржуазным, а общинно-артельным, его задача — не создавать прибыль капиталовладельцу, а экономизировать рабочую силу хозяев-производителей.
В такой абстрактной формулировке отношение народников к технике логически приемлемо: пусть оно практически бесплодно, так как не указывает тех общественных сил (кроме пресловутого ‘мы’), тех реальных средств (кроме благопожеланий), посредством которых можно было бы вогнать развивающиеся производительные силы в рамки общины и артели, вогнать так, чтобы эти силы не расперли, не разорвали в клочья навязанной им оболочки, пусть оно, это народническое отношение, даже реакционно, — но все эти черты — практическая бесплодность и общественно-историческая реакционность — обнаруживаются лишь тогда, когда мы подвергаем народническую формулу эмпирической проверке путем подстановки в нее реальных социологических моментов, в своей же абстрактной форме она не заключает в себе логических противоречий, и пока реальная жизнь не развила этих противоречий до грубой наглядности, интеллектуальная совесть народничества могла оставаться спокойной.
У Успенского же самая постановка вопроса бесконечно усложняется. Начать с того, что Успенский совсем не верил в единоспасающее значение общины и артели, что они для него были всегда явлениями вторичного порядка и чисто служебного, второстепенного значения. Община получает свое существование, свой смысл и свое значение опять от власти земли, от земледельческого труда*. Не община или артель придают цельность и красоту крестьянской жизни, не они вносят гармонию и правду в отношения между мужем и женой, родителями и детьми, не они, словом, сообщают смысл всему существованию, а крестьянский труд, неизбывный, нескончаемый земледельческий труд под мудрой опекой ‘матери-земли’, — труд, который, с одной стороны, отнимает у крестьянина все время, заполняя собою все поры его существования и его мышления, лишая его всякой свободы и личной инициативы и тем сообщая необыкновенную ‘легкость’ его существованию, а с другой — позволяет ему ни от кого не зависеть, быть самому себе и слугой и хозяином, сочетать в своем лице все отрасли производства, необходимые для поддержания человеческой жизни. Но если так, если в основе правильной крестьянской жизни лежит не община, а власть земли, тогда задача сводится не к тому, чтобы вдвинуть рост техники в общинно-артельные рамки, а к тому, чтобы примирить его с властью земли. Но такая задача уже логически нелепа: она требует, чтобы растущие производительные силы, задача которых — подчинить природу человеку, мирно уживались с абсолютной властью земли над человеком.
/* См., напр., т. II, стр. 611.
Если с точки зрения вышеприведенной ординарно-народнической формулы могло быть желательным невозможное практически, но приемлемое логически превращение поземельной общины в земледельческую ‘фабрику’, без капиталиста-хозяина, с равноправными общинниками-производителями, с высоким ‘органическим составом’ общинного капитала, т.-е. с самым широким применением наиболее усовершенствованных машин, создающих громадную экономию рабочей силы, — то с точки зрения Успенского такое превращение раскрыло бы самые безотрадные перспективы. Пусть эта кооперативная земледельческая фабрика оставляла бы нетронутой общину, — что из того? Ведь она в корне подрывала бы ‘власть земли’, так как человеку пришлось бы охаживать не землю, а машину, что нивелировало бы столь важную для Успенского разницу между трудом земледельческим и неземледельческим. Далее. Применение усовершенствованных машин, экономизирующих человеческую силу, создавало бы досуг, требующий заполнения, вызывало бы новые потребности, требующие удовлетворения, — и этих ‘заполнения’ и ‘удовлетворения’ пришлось бы по необходимости искать вне земледельческого труда, вне сферы труда вообще. Это в корне подорвало бы ту цельность и внутреннее единство, которые сообщает крестьянской жизни земледельческий труд, проникая всюду, заполняя все поры и определяя все частности. Наконец, если ‘настоящий’, ‘непопорченный цивилизацией’ мужик — ‘все сам’, ‘ни от кого не зависит’ и пр. и пр., то мужик-соучастник земледельческой ‘фабрики’ этого про себя сказать не сможет: машины сам не сделаешь, да и с готовой уже машиной не всякий, конечно, мужик справится: машина требует специалиста. Возникнет, следовательно, разделение труда, это ‘проклятие’, тяготеющее на ‘культурном’ обществе.
В то время как в лице г. Михайловского народничество расплывалось в такие бездонные историософические формулы, в которых можно было утопить и общину, и технику, и многое другое, без надежды что-нибудь извлечь из них для практики текущего дня, в лице Успенского оно останавливалось перед альтернативой: земледельческая ‘правда’ или техника, — в мучительном раздумье, без разрешения и без надежды на разрешение вопроса. Свидетельствуя, что Успенский далеко оставлял позади себя своих единомышленников по части проникновения в глубину указанной трагической альтернативы, эта позиция доставляла, однако, самому Успенскому одни муки и терзания.
Успенский нигде категорически и безусловно не говорит, как он относится к развитию техники, хотя десятки раз подходит к вопросу с разных сторон, — и вовсе не потому он не решается отказаться от ‘язвы-цивилизации’ в пользу нецивилизованной крестьянской ‘правды’, что дорожит ‘этикеткой прогрессиста’, как думает г. Е. Соловьев*47, а потому, что Успенский сам был прежде всего человеком культуры, народником, а не ‘народом’, и понимал всем своим громадным умом внутреннюю связь этой культуры с теми условиями, которые ему так страстно хотелось разрушить и проклясть. Вот что говорит об этом сам Успенский… ‘Я валю к его (мужика) ногам всю* цивилизацию всех веков и народов и изображаю ее так, что иначе, как ‘паршивою’, наименовать ее невозможно… В приведенном образчике под цивилизацией поименованы кабаки, извозчики, пьянство, наклонности к разрушению семейных порядков, показано, что от ‘цивилизации’ Алексей бьет жену и т.д. Словом, взято множество свинств, и все они наименованы цивилизацией, которая поэтому сама собой уже оказывается свинством… И, однако, ведь говоря по совести, я знаю же, что и цивилизация выдумала массу добра для человечества, ведь по сущей совести я знаю, что моя-то личная жизнь значительно облегчена, услаждена, благодаря этой настоящей цивилизации’… (II, 587, курсив мой. Л. Т.) Но эта же цивилизация, точно ураганом, сносит устои земледельческой правды. Что делать? Что делать?
/* Курсив Успенского.
Прочитайте следующие строки: ‘На том самом месте, где Иван Ермолаевич (‘подлинный’ крестьянин-земледелец. — Л. Т.) ‘бьется’ над работой из-за того только, чтобы быть сытым, точно так же бились ни много, ни мало, как тысячу лет, его предки и, можете себе представить, решительно ничего не выдумали и не сделали для того, чтобы хоть капельку облегчить ему возможность быть ‘сытым’… ‘Хуже той обстановки, в которой находится труд крестьянина, представить себе нет возможности, и надобно думать, что тысячу лет тому назад были те же лапти, та же соха, та же тяга, что и теперь… Прародители оставили Ивану Ермолаевичу непроездное болото, через которое можно перебираться только зимой, и, как мне кажется, Иван Ермолаевич оставит своему мальчишке болото в том же самом виде. И его мальчонко будет вязнуть, ‘биться с лошадью’ так же, как бьется Иван Ермолаевич’*. (II, 530, 531.) Эти строки, далеко не единственные у Успенского, ничего не оставляют желать по определенности мысли и яркости изображения: низкий уровень техники, рутина хозяйственных приемов кошмарным гнетом тяготеют над подлинно-крестьянской жизнью Ивана Ермолаевича. Только всемогущая ‘формула прогресса’ может родить в этих условиях разностороннюю человеческую индивидуальность, подлинная же крестьянская жизнь ничего об ней не знает. ‘Посмотрите, в самом деле, — продолжим мы словами Успенского, — что это за жизнь, и посудите, из-за чего человек бьется… Летом с утра до ночи без передышки бьются с косьбой, с жнивом, а зимой скотина съест сено, а люди хлеб, весну и осень идут хлопоты приготовить пашню для людей и животных, летом соберут, что даст пашня, а зимой съедят. Труд постоянный, и никакого результата, кроме навоза, да и того не остается, ибо и он идет в землю, земля ест навоз, люди и скот едят, что даст земля’. Поистине страшно!.. ‘Меня и поражает, — продолжает автор, — бесплодность труда, бесплодность по отношению к человеку (курсив Успенского), к его слезам, радостям и к зубовному его скрежету. Именно в человеческом-то смысле или, говоря точнее, ‘в расчете-то на человека’, бесплодность неустанного труда оказывается поразительною. Как бы пристально ни вглядывался в него, как бы ни ужасался его размеров, — я решительно не вижу, чтобы в глубине этого труда и в его конечном результате лежала мысль и забота о человеке, в размерах, достойных этого неустанного труда’. (II, 529, 530.) Далее следует мастерская иллюстрация ‘невнимания к человеку’, которую я с горячим сожалением опускаю, отсылая читателя к самому Успенскому.
/* Очень поучительно, что в тех случаях, когда Успенский-материалист склоняется пред Успенским-утопистом, изображенная выше деревенская косность фигурирует под симпатичным именем ‘устойчивости’ земледельческой жизни. (См. т. II, стр. 712 — 713.)
Где же выход из этого бесстрастного ‘севооборота’ жизни, в котором человек так фатально переплетается с навозом? Выход один: в повышении власти над природой. Необходимо, как говорит сам Успенский, ‘сократить те невероятные размеры труда, поглощающего всю крестьянскую жизнь, не оставляя досуга, который теперь лежит на крестьянине таким тяжелым и, как мне казалось (и кажется), бесплодным бременем’ (II, 529.) Призывает ли Успенский к сокращению труда и облегчению бремени с надлежащей решительностью? Нет! Отказывается ли он от них категорически? Нет! Тут его бесстрашная мысль защемляется тисками рокового противоречия. Непосредственно почти после мыслей об отсутствии в крестьянской жизни определенной границы между человеком, овсом и навозом, Успенский высказывает такие соображения: ‘Для меня стало совершенно ясным, что творчество в земледельческом труде, поэзия его, его многосторонность составляют для громадного большинства нашего крестьянства жизненный интерес, источник работы мысли, источник взглядов на все окружающее его, источник едва ли даже не всех его отношений, частных и общественных’. (II, 544, Курсив мой. Л. Т.) Как неожиданно грубо-суровая, навозная проза жизни окрасилась поэзией и многосторонностью. Но это не все: оказывается, что ‘огромнейшая масса русского народа до тех пор и терпелива и могуча в несчастьях, до тех пор молода душою, мужественно-сильна и детски-кротка… покуда над ним царит власть земли, покуда в самом корне его существования лежит невозможность ослушания ее повелений, покуда они властвуют над его умом, совестью, покуда они наполняют все его существование’… ‘в этой-то массе тяготы*, под которой человек сам по себе не может и пошевелиться, тут-то и лежит та необыкновенная легкость существования, благодаря которой мужик Селянинович мог сказать: ‘меня любит мать сыра-земля’. (II, 605, 608.)
/* Курсив мой, остальные курсивы Успенского. Л. Т.
Но если так, то основательно ли автору ‘казалось и кажется (!)’, что тяжкий, заполняющий все поры мужицкой жизни и мысли труд лежит на Иване Ермолаевиче ‘бесплодным бременем’? Не правильнее ли эту ‘массу тяготы’, в которой заключается ‘необыкновенная (поистине необыкновенная!) легкость существования’, признать благодетельной, а не бесплодной? И не братоубийственно ли по отношению к мужику призывать облегчение этого бремени?
В самом деле, каков будет дальнейший результат этого облегчения? Что будет, ежели ‘ядовитая цивилизация вломится в наши палестины, хотя бы в виде парового плуга?.. Произойдет опустошение во всех сферах сельскохозяйственных порядков и идеалов, а на место разрушенного ничего не поставится нового и созидающего’. (II, 557, курсив мой. Л. Т.) ‘Оторвите крестьянина от земли… — говорит Успенский в другом месте — и нет этого народа, нет народного миросозерцания, нет тепла, которое идет от него. Остается один пустой аппарат пустого человеческого организма. Настает душевная пустота, ‘полная воля’, т.-е. неведомая пустая даль, безграничная пустая ширь, страшное ‘иди, куда хошь’… (II, 605.)
Логически развивая свою мысль, Успенский приходит к такому вполне последовательному выводу: ‘…Для сохранения русского земледельческого типа, русских земледельческих порядков и стройности, основанной на условиях земледельческого труда, всех народных частных и общественных отношений, необходимо всячески противодействовать разрушающим эту стройность влияниям, для этого необходимо уничтожить все, что носит мало-мальски чуждый земледельческому порядку признак: керосиновые лампы, фабрики, выделывающие ситец, железные дороги… (и пр., и пр.). Все это необходимо смести с лица земли, для того чтобы Иван Ермолаевич, воспитавшийся в условиях земледельческого труда, на них построивший все свои взгляды, все отношения, на них основавший целый, особый от всякой цивилизации, своеобразный ‘крестьянский’ мир, мог свободно и беспрепятственно развивать (сохранять неизменными? Л. Т.) эти своеобразные начала’… (II, 559.)
Нужды нет, что Успенский считает эти требования невыполнимыми и называет их ‘легкомысленными’, — ведь от этого он не перестает отчетливейшим образом понимать и помнить, что их действительно необходимо выполнить, чтобы спасти Ивана Ермолаевича: иначе — смерть. Понимает и помнит — и вместе с тем даже теоретически не решается осудить на гибель ‘всю цивилизацию всех веков и народов’. Он доводит свою (именно свою) мысль с героическим бесстрашием до ее крайних выводов и… застывает в трагическом недоумении. Что делать? Что делать?
Но этим противоречия не исчерпываются.
Возьмем того же подлинного мужика — на этот раз не Ивана Ермолаевича, а толстовского Платона Каратаева* — и посмотрим, ‘какие же это типические, наши народные черты?’… ‘Жизнь Каратаева, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких, но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком’… ‘… Эта, не имеющая смысла, жизнь, — комментирует Успенский, — не любя никого отдельно, ни себя, ни других, годна на все, с чем сталкивает жизнь… Все может сделать Платон: ‘возьми и свяжи’… ‘возьми и развяжи’, ‘застрели’, ‘освободи’, ‘бей’ — ‘бей сильнее’ или ‘спасай’, ‘бросайся в воду, в огонь для спасения погибающего’, — словом, все, что дает жизнь, все принимается, потому что ничто не имеет отдельного смысла, ни я, ни то, что дала жизнь’… (II, 673.)
/* Л. Н. Толстой. ‘Война и Мир’. Ред.
Да, все может сделать Платон: и развязать, и связать, и утопить, и спасти утопающего. В этом и состоит (по Марксу) идиотизм той жизни, которая создала и воссоздает Платона. Пока Платон мог жить и жил жизнью замкнутой в себе общины, до тех пор ‘идиотизма’ не было: внутри общины все было пригнано, ‘как в галке’, одно к одному, все было связно, цельно, уместно. С нашей точки зрения, мы, конечно, не можем видеть в этой зоологической цельности и законченности ничего привлекательного, заманчивого, обещающего успокоение и исцеление истерзанной душе. Но дело не в этом, а в том, что, с тех пор как русская земля стала есть, община входила в состав общегосударственной жизни, служа ей фундаментом. И в тех именно отношениях, в какие становится крестьянин к миру, начинающемуся за деревенской околицей, проявляется во всем своем грозном смысле особенный характер его жизни. Природа ‘учит его признавать власть, и притом власть бесконтрольную, своеобразную. Терпи, Иван Ермолаевич. И Иван Ермолаевич умеет терпеть, терпеть не думая, не объясняя, терпеть беспрекословно’. (II, 546, 547.) ‘В результате ржаной науки — ‘повинуйся’ и ‘повелевай’ до такой степени прочно вбиты природою в сознание Ивана Ермолаевича, что их оттуда не вытащишь никакими домкратами’. (II, 549.)
Итак, ясно: наука ржаного поля годна и применима, цельна и даже привлекательна — в пределах практики ржаного поля, но и только… ‘Иван Ермолаевич, безропотно покоряясь напору чуждых ему влияний и в то же время упорно стремясь осуществить свои земледельческие идеалы в том самом виде, в каком они были выработаны при отсутствии давления нового времени, чувствует себя весьма нехорошо и вырабатывает — конечно, будучи в этом вполне невиновен — взгляды на окружающее вполне непривлекательные’. (II, 559, курсив мой. Л. Т.)
С одной стороны, ‘зоологическая правда’ крестьянской жизни является для Успенского единственным прибежищем, единственной надеждой, единственным оазисом среди безбрежности всечеловеческого зла и насилия, миросозерцание ‘десятков миллионов, ежедневно слушающих мать-природу’, есть единоспасающее миросозерцание, промотать этот драгоценный перл значит ввергнуть себя в бездну полного социального и морального банкротства. С другой стороны, оказывается, что единоспасающий тип крестьянского миросозерцания, воспитанного под командой ‘травки зелененькой’, имеет свой необходимый ‘корректив’ в типе ‘хищника для хищничества’.
Где же выход? Остается, очевидно, либо героически отказаться от зоологической правды ‘ржаного поля’ со всеми необходимо дополняющими, но отнюдь не украшающими ее правовыми и иными явлениями, — и поискать выхода где-нибудь за пределами крестьянского жизненного уклада, либо принять его со всем тем, что — по словам самого Успенского — необходимо из этого уклада вытекает. Успенский не остановился ни на одном из них: он призвал на помощь народническую утопию. Необходимо сохранить уклад земледельческой жизни во что бы то ни стало, но вместе с этим необходимо освободить этот уклад из-под гнета ‘хищников и виртуозов терзания’. Кто же совершит это трудное дело? Сам крестьянин, представитель правды земледельческого труда? Куда уж! Но если не крестьянин, то кто же? Не сам ли виртуоз хищничества откажется от своего растленного ремесла и, подобно волку райских селений, мирно возляжет рядом с овцою? Но на такую чудесную метаморфозу надежды, разумеется, еще менее. Остается поискать ‘способов’ вне обеих заинтересованных групп. Но где именно?
Интеллигент — не в нем ли спасение? Интеллигент взвалит на спину свою тяжелую ношу истории и, обливаясь потом и кровью, взнесет эту ношу в нагорное царство идеала.
Человеку ‘бессознательной правды земледельческого труда’ со всею силою своего убеждения он скажет: ты владеешь величайшим сокровищем, ты представляешь собою ‘образцовейший тип существования человеческого’, но ты не сознаешь этого и рискуешь легкомысленно промотать свое бесценное достояние. Сознай это! Пойми, что в случае такого мотовства тебе грозит утрата гармонии и чистоты духа, зависимости от того громадного, сложного и беспощадного чудовища, которому имя общество, наконец, утрата самого важного, самого ценного — смысла жизни, который в труде и ни в чем ином помимо труда. И еще многое, столь же прекрасное и высокое, столь же утопическое и противоречивое скажет он человеку земледельческого труда, коллективному Ивану Ермолаевичу. Что услышит он в ответ?
— Не суйся!
Только. ‘Но это ‘только’ имеет за себя вековечность и прочность самой природы. Но этим кротким ответом интеллигенту Иван Ермолаевич может ограничиться единственно только по своей доброте, ежели же он человек не с слишком мягким сердцем, то ответ его должен непременно выразиться в предоставлении этого самого интеллигента к ‘начальству’, не как злодея, а просто, как сумасшедшего пустомысла, который болтает зря ни весть что и своими пустомысленными разговорами может вредить в таких делах, в которых не смыслит ни уха, ни рыла, полагая, что в делах этих можно что-нибудь изменить, тогда как Ивану Ермолаевичу доподлинно известно противное, что ничего тут изменить невозможно и что вообще ‘без этого нельзя’. (II, 550.)
Г-н Михайловский думает, что не только во внутреннем характере условий крестьянской жизни лежит причина грозного ‘не суйся’, которым Иван Ермолаевич ошарашивает интеллигентскую душу, но и в том роковом противоречии, которое раскалывает самого интеллигента надвое. Вот, впрочем, подлинные слова г. Михайловского: ‘по-видимому, ‘не соваться’ цивилизованному человеку следует не только потому, что крестьянскую массу одолевает ‘деревенский идиотизм’, а и потому, что сам он, цивилизованный человек, ‘расколот надвое гуманством мыслей и дармоедством поступков’, значит, будь его внутренний склад иной, он, может быть, и имел бы право и возможность ‘соваться’… (‘Русское Богатство’, 1900, XII, ‘Мой промах’, стр. 164.)
Мы только что слышали, что ‘Ивану Ермолаевичу доподлинно известно, что ничего тут изменить невозможно’ — совершенно независимо от интеллигентской расколотости. Послушаем Успенского далее. ‘Войдя в этот мир и вполне проникнувшись сознанием законности и непреложности всего существующего в нем, посторонний деревне, хотя бы и озабоченный ею человек, должен невольно оставить свою фанаберию, и если он не сумеет думать так, как думает Иван Ермолаевич, и притом не убедится так же, как убежден Иван Ермолаевич, что иначе думать при таких-то и таких-то условиях невозможно, то решительно должен оставить втуне все свои теории, выработанные на почве совершенно иной’. (II, 554, курсив мой. Л. Т.)
Ясно, значит, что ‘расколотость’ интеллигентного человека не при чем. Корень в том, что ‘иначе думать при таких-то и таких-то условиях невозможно’, в силу чего приходится ‘оставить втуне все свои теории, выработанные на почве совершенно иной’. (У Успенского период построен неправильно, но мысль ясна.) Более того, ‘расколотость’ и давала интеллигенту еще некоторую надежду приблизиться к Ивану Ермолаевичу: не чувствуя под своим гуманством прочной почвы поступков, интеллигент обращался за ‘почвой’ в сторону Ивана Ермолаевича. Будь интеллигент ‘целостен’ на своем месте, — между ним и мужиком не только не было бы точек соприкосновения, но и стремления найти их.
Если Успенский отчетливо показал, что интеллигент встречает на своем пути негостеприимное ‘не суйся’ вовсе не в силу его интеллигентской расколотости, а по той причине, что его идеи (сожительствуют ли они с поступками, или остаются вечными девами, это, — с точки зрения вышеприведенных объяснений Успенского, — совершенно безразлично) ‘выработаны на почве совершенно иной’, если, говорим, Успенский обнажил это всем своим изумительным анализом ‘севооборота’ мужицкой жизни, то это не мешало ему, в целях искреннего интеллигентского самообличения, морального самоистязания, — с явной, разумеется, непоследовательностью — взвалить весь ‘грех’ на свою интеллигентскую душу. Mea culpa! Mea maxima culpa! (Моя вина! Моя великая вина): Я расколот, я негоден!..
Спасается ли этим что-нибудь? Открывается ли впереди просвет? Исследуем вопрос. ‘… Будь его внутренний склад иной, он, может быть (может быть? — экивоки, экивоки, г. Михайловский! Л. Т.), и имел бы право и возможность ‘соваться’, осторожно намекает нам г. Михайловский и затем обходится посредством ‘фигуры умолчания’ с такой же легкостью, как N-ские дамы обходились посредством платка. Сталкиваясь лицом к лицу с кардинальной практической проблемой, г. Михайловский по своему обыкновению оставляет решение в тумане догадок. По ‘внешним’ причинам? Не только: в г. Михайловском теоретический ‘социолог’ всегда несколько пугался собственной практической физиономии. И в этом случае, как в прочих, г. Михайловский открывает лишь самое ‘интересное’ и, бессознательно подражая грации все тех же N-ских дам, хочет заставить нас думать, что наиболее пикантное скрывается за изящной драпировкой пустопорожних абстракций и бессодержательных условностей. Но из-за этих, недостойных публициста, преследующего определенную общественную, а не фразеологическую цель, пустых условностей (‘будь его внутренний склад иной… может быть’…) на нас продолжает глядеть ни на миллиметр не продвинувшаяся вперед практическая проблема.
Пусть г. Михайловский прав. Но где же решение вопроса? Где те реальные, существующие на земле, а не в условных фразах, силы, влияния или условия, которые сделают душу Ивана Ермолаевича восприимчивою к ‘гуманству мыслей’ фактически связанному (худо ли это или хорошо) с ‘дармоедством поступков’? Или: где те реальные силы или влияния, которые способны заполнить зияющую бездну между ‘размышлениями и беспокойствами’ интеллигентного человека и соответственными поступками?
Задача получается поистине неразрешимая. Чтобы обрести целостность, чтобы заполнить бездну несоответствия между идеалом и общественной наличностью, оказывается необходимым оплодотворение ‘гуманства мыслей’ трудовой практикой мужицких будней. А между тем эта устойчивая и суровая практика настоятельно рекомендует ‘не соваться’. По рекомендации г. Михайловского остается начать с противоположного конца: предварительно привести в опрятный вид собственную свою интеллигентскую физиономию, произвести ‘своим средствием’ поступки, соответствующие мыслям, а затем, в лучезарном сиянии своей ‘цельности’, направиться напрямик к Ивану Ермолаевичу, который, будем надеяться, встретит тогда интеллигента хлебом-солью…
Чтобы разобраться в этой путанице намеков, неясностей и условностей, необходимо прежде всего поставить вопрос: о какой ‘расколотости’ идет собственно речь у Успенского и, затем, у г. Михайловского? По отношению к занимающему нас вопросу надлежит различать два вида расколотости интеллигентского духовного естества. Только это различение может нас вывести из дремучих дебрей абстрактно-публицистической фразеологии.
Расколотость No 1. В превосходном маленьком очерке ‘Прогулка’ (I, 791) гуманнейший акцизный чиновник, с живым и просвещенным вниманием следящий за ‘самыми последними номерами журналов’, с нетерпением ожидающий, когда, наконец, во Франции вспыхнет революция (‘Давно пора!’), поражающий молодого ритора, исключенного из семинарии, своим передовым ‘умонаклонением’, подводит спокойнейшим и коварнейшим образом под горькую беду семейство мещанина Гаврилы Кашина, торгующего вином без патента… В интимной беседе, в тужурке и туфлях, образованный человек занимается самообличением и самоуничижением, готов ‘проклясть себя, осрамить себя’, а мужика возвести в перл создания. Но стоит образованному человеку облачиться в мундир, в фуражку с околышем и кокардой, как он уже почти стихийною силою своего общественного положения начинает совершать такие поступки, от которых дым идет коромыслом. Такая ‘расколотость’, в сущности очень поверхностная, действительно довольно широко распространена. Но об ней и разговаривать не стоит.
Расколотость No 2. Какой-либо прогрессивный деятель, даже всецело отдавая душевные силы практике общественной борьбы, в своей личной жизни необходимо подчиняется обиходным условиям: покупает и продает, нанимает и нанимается, служит в банке и т.п. Его оправдание — если он в этом нуждается — в том, что нельзя себя, подобно барону Мюнхгаузену, вытащить за волосы из окружающей социальной обстановки. Эта двойная бухгалтерия тоже свидетельствует, если угодно, о ‘расколотости’, но это уж, очевидно, расколотость иного рода.
Слишком ясно, что та группа, от имени которой говорит Успенский, может быть отнесена лишь к нашей второй категории. Между тем Успенский в исступленном самообличительстве берет себя за общую скобку. ‘Что бы мне стоило, — восклицает Успенский, — если уж я так раскаялся чистосердечно, проклясть себя в самом деле, сказав, например: ‘я — бессовестный человек, потому что знаю очень много секретов, которые бы улучшили жизнь Ивана Ермолаевича, но, мол, бессовестность запрещает мне их открыть ему, он тогда плюнет на меня и уйдет, а мне надо, чтоб он секретов-то не знал и работал на меня. Этого-то вот, настоящего-то, я ни за что не скажу’… (II, 586.) Неужели же тот интеллигент, которого коллективный Иван Ермолаевич ошарашил своим ‘не суйся’ с присовокуплением некоторых недвусмысленных поступков, имеющих отношение к лопаткам, неужели этот интеллигент хотел утаить от Ивана Ермолаевича ‘настоящие’ секреты? Быть не может! — Или, с другой стороны: неужели слегка и не без грации расколотые своекорыстные интеллигенты действительно совались к Ивану Ермолаевичу и потерпели неудачу только в силу своей расколотости? Невероятно!
И к какой из этих двух категорий ‘цивилизованных’ людей относится условный период г. Михайловского: ‘будь его внутренний склад иной, он, может быть, и имел бы право и возможность соваться’? Неужели к расколотым первого рода? Или эта темная фраза относится к той группе интеллигенции, которая уж, конечно, не думала скрывать какие бы то ни было ‘секреты’, а, наоборот, стремилась раскрыть все ей известные? Но тогда вы сугубо неправы! Ведь весь трагизм в том и состоял, что она, эта группа, пыталась воплотить свое гуманство мыслей в соответственные общественные поступки, а Иван Ермолаевич встретил ее своим окриком. Какой же ‘иной внутренний склад’ ей прописал бы для успеха г. Михайловский, раз причина неуспеха — хоть отчасти — лежала в ней, в этой горсти? О, г. Михайловский, г. Михайловский! Вы безнадежно запутались в сетях партизанских схваток, ибо давно утратили руководящую общественно-практическую идею, этот незаменимый компас публициста.
Успенский в характерном интеллигентском самообличительном увлечении взял всю вину на себя, — не как на лицо, а как на группу, — втоптал себя в грязь. Тут, на этом пункте, перед Успенским открывается покатая плоскость в сторону самого несостоятельного социального морализирования… Успенский ‘договаривается’ до таких слов: ‘…я, русский образованный человек, я виновен самым решительным образом, я виновен тем, что до сих пор, 25 лет, не нашел в себе решимости по совести признать, что Иван Ермолаевич уже не крепостной, не раб, и что я, бывший барин, теперь завишу от него, хотя бы только потому, что его — миллионы, что теперь даже из желания нажиться я должен действовать так, чтобы удовлетворять насущным потребностям Ивана Ермолаевича. Я должен строить дорогу преимущественно в видах Ивана Ермолаевича, если хочу не быть его разорителем, я должен устраивать промышленное предприятие не иначе, как в видах, главным образом, миллионной массы, если, во-первых, не хочу разориться, а во-вторых, если стыжусь разорить. Но именно этого-то последнего я и не стыдился, и даже не стыжусь, пожалуй (?), и теперь. Напротив, я умышленно старался (?!) его затмить, расстроить, не давал ему ни науки, ни земли, ни малейшего облегчения в труде. Я так знакомил его с цивилизацией, что он только кряхтел от нее. За всю эту искренность Иван Ермолаевич и наказывает меня тем, что начатое мною расстройство его быта практикует и в деревне, собственными руками разрушает то, на чем, если бы только я мог решительно стать на сторону устроения, а не разрушения, действительно можно бы создать крупное общинное хозяйство, в котором бы не было людей, не имеющих права на хлеб, и в котором нашел бы место работника (за деньги, не беспокойтесь!) и образованный человек’. (II, 591 — 592, курсивы Успенского.) Горько и обидно, читатель, выписывать эту длинную цитату!..
И вот к этому-то месту, производящему среди перлов и адамантов творчества Успенского прямо-таки тягостное впечатление, отсылает нас г. Михайловский такими словами: ‘там он (читатель) найдет соображения, по которым ‘соваться’ можно и должно, но не людям, ‘расколотым надвое между гуманством мыслей и дармоедством поступков’. Указана и цель этого возможного и обязательного ‘сования’ (‘Русское Богатство’, 1900, XII, стр. 172). Вы прочитали только что эти рекомендованные вам ‘соображения’, — и что же? Вы можете лишь скорбеть, что смелый размах мысли, за которым вы с таким напряжением следите на всем протяжении очерков ‘Крестьянин и крестьянский труд’, заканчивается этим бледным, утопическим, в худшем смысле слова, публицистическим построением.
Каков идеал, намеченный тут Успенским? ‘Крупное общинное хозяйство’, нерасколотые… железнодорожные строители и фабриканты, строящие — из разумно-понятого ‘желания нажиться’ — дороги и промышленные предприятия ‘преимущественно в видах Ивана Ермолаевича’, наконец, нерасколотый ‘образованный человек’ — конечно на приличном жаловании при… крупном общинном хозяйстве… Что за несообразная, сумбурная утопия! И всех этих благ ‘я’ не достиг потому, что ‘я’ был ‘труслив, своекорыстен и нерешителен’… И кто этот ‘я’? Фабрикант и строитель, не рассчитавший, как следует, шансов наживы, образованный человек, озабоченный вопросом, как бы не лишиться жалованья при ‘крупном общинном хозяйстве’ (‘не беспокойтесь!’ — утешает его Успенский), или интеллигент, ничего не услышавший в ответ, кроме ‘не суйся!’?.. И можно ли найти в приведенной цитате хоть намек на примирение того противоречия между идеалами этого интеллигента и строем крестьянской жизни и крестьянских понятий, которое сам Успенский вскрыл с бесстрашием, поистине самоубийственным?..
Только в момент общественного надрыва, нервного надсада может явиться желание променять первородство собственных идейных запросов, хотя бы и не разрешающихся соответственными поступками, на примитивную ‘гармонию’ существования Ивана Ермолаевича. Конечно, разлад между словом и делом, между теорией и практикой, между ‘гуманством мыслей’ и ‘дармоедством поступков’ заключает в себе мало отрадного и уж, разумеется, не представляет собой идеала, — но он заключает в себе сознаваемое противоречие, а, значит, и движение, и жизнь, и стремление к примирению противоречия, к гармонии, к цельности. Жизнь же Ивана Ермолаевича характеризуется чисто стихийной законченностью, ее внутренняя гармония покоится на незыблемости объективных условий и на неизменности потребностей тела и запросов духа. Это гармония неподвижности, цельность застоя, законченность бессознательной удовлетворенности… Нет, это не идеал!
Могут сказать, что не самая жизнь Ивана Ермолаевича со всем своим эмпирическим содержанием, замкнутостью в обиходе своего двора, угрюмой неподвижностью форм существования и мышления представлялась Успенскому идеалом, но лишь характеризующая эту жизнь и отвлеченная от ее материального содержания черта цельности, единства между мыслью и поступком… Но такое соображение будет совершенно неосновательным. Чисто формальная идея ‘цельности’ существования, гармонического соотношения между субъективным и объективным, между индивидуальным и социальным, может быть указана во всяком социальном идеале, какая бы общественная группа ни выступала его носительницей. Так, в эпоху первой французской революции, буржуазный строй рисовался как гармоническое примирение индивида с обществом, объективного права с моральным сознанием. Народнический идеал общежития также необходимо включал в себя момент цельности, гармонии, но не эта формальная идея характерна для народнического идеала, ибо она объединяет его со всеми другими идеалами всех веков и всех общественных групп. Для народнического идеала характерно то, что материальным воплощением указанной формальной идеи выставлялся натурально-хозяйственный крестьянский быт, всецело определяющийся, как показал Успенский, ‘властью земли’, т.-е. земледельческим производством на низком уровне производительных сил.
Мы начали с того, что нам ‘могут сказать’, будто Успенского увлекал в крестьянской жизни не весь ее материальный склад, а формальный момент ‘цельности’. Поправимся: Это уже сказано. Г-н Михайловский рекомендует читателям и критикам Успенского помнить ‘одну из его основных черт: условное почтение ко всякой гармонии и безусловное отвращение ко всякой расколотости’ (‘Русское Богатство’, 1900, XII, 172, курсив г. Михайловского). С этой ‘условной’ точки зрения Успенский находил нечто хорошее в старинном становом, в подлинном невежестве… С этой же точки зрения оценивал он и ‘земледельческие идеалы’, в силу которых, например, Паланька и Михайло ‘покорно отказываются друг от друга и от счастья взаимной любви’ (там же, 170). Г-н Михайловский верен себе. Он просеивает социальные реальности через редкое сито формально-психологических абстракций (‘честь, совесть, цельность, гармония’). Неужели Успенский сказал бы старинному становому многозначительные слова: вы представляете собою ‘образцовый тип существования человеческого’, ‘образчик самого совершенного человеческого типа’? (II, 709, 712.) А мужику он это сказал (устами Протасова). Совершенно напрасно г. Михайловский обезличивает отношение Успенского к ‘народу’. Г-н Михайловский может, раз это ему любезно, разбавлять постепенно и незаметно для своих почтительных адъютантов (гг. Чернова*48, Подарского*49 и пр.) крепкое вино ‘субъективного метода’ водою осторожных оговорок, но незачем совершать ту же неблагодарную работу над Успенским. Он слишком определен и ярок. Он слишком конкретен. Наконец, он поучителен, как всякий глубоко-искренний писатель, и в своих заблуждениях.
Круг замкнут.
‘Легкость’, гармония и правда крестьянской жизни, словом, то ‘тепло’, которым она веет на измученную противоречиями душу интеллигента, сохраняются только под тяжелой, но любовной опекой земли. ‘Цивилизация’ (она же ‘язва’) неудержимо напирает со всех сторон и подрывает устои крестьянской жизни. Что делать?
Крестьянский тип, взлелеянный благожелательно-суровой рукой природы, прекрасен, гармоничен, образцов. Но он же служит неизменным базисом хищнику. Что делать?
Остается надежда на ‘интеллигента’, который придет, научит, спасет.
И он пришел — чтобы научить и спасти. Но ржаное поле сказало ему тысячами голосов: ‘не суйся!’ и… пощупало у него лопатки. Интеллигент самоотверженно обвинил в неудаче себя. Mea culpa! Я негоден!
Для нас факт остается фактом. Ржаное поле, как оно есть, не приняло интеллигента, как он есть. Социальные условия деревни стали в противоречие с задачами интеллигенции.
Это противоречие нашло в душе Успенского убийственно-яркое отражение. Объективное противоречие превратилось в душевное междоусобие. Личность писателя как бы теряет при этом свои индивидуальные черты и символизирует трагедию эпохи.
В конечном итоге объективного противоречия рушилось целое направление, которому никто не откажет ни в широте задач, ни в талантливых представителях.
‘Научное Обозрение’
Апрель 1902 г.
*47 Соловьев Г., — писатель-публицист, сотрудник ‘Русского Богатства’.
*48 Чернов, Виктор Михайлович — организатор и руководитель партии эсеров, был в конце 90-х и начале 900-х годов одним из представителей народнического направления и поместил в ‘Русском Богатстве’ ряд статей по вопросам, вызывавшим тогда коренные разногласия между народниками и легальными марксистами. (‘К вопросу о положительных и отрицательных сторонах капитализма’, ‘К вопросу о капиталистической и аграрной эволюции’, ‘Субъективный метод в социологии и его философские предпосылки’ и др.) После Февральской революции 1917 г. был министром земледелия в коалиционном правительстве Керенского. В ноябре 1917 г. был избран председателем Учредительного Собрания. После разгона последнего уехал за границу, где возглавляет сейчас центр эсеровской партии.
*49 Подарский — сотрудник ‘Русского Богатства’, руководивший в этом журнале в 1900 — 1905 г.г. отделами ‘Наша текущая жизнь’ и ‘Наши газеты и журналы’.
Источник текста: Л. Троцкий. Сочинения. Том 20. Москва-Ленинград, 1926 г.
Оригинал находится на странице: http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl455.htm.