НЕСКОЛЬКО ЛИЧНЫХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ
НЕСКОЛЬКО ЛИЧНЫХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ
ДВЕ КУЛЬТУРЫ
ДВЕ КУЛЬТУРЫ
О Финляндии, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1911
Время на прочтение: 4 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
———————
Когда приходится читать и слышать призыв ‘усмирить’ Финляндию, совершить по ней ‘хорошую военную прогулку’, как выразился один из дворян на съезде, — невольно вспоминаешь те впечатления, которые пришлось вынести от непосредственного общения с этим своеобразным и в высшей степени симпатичным народом.
Финляндский вопрос с правовой точки зрения совершенно ясен. Двух ‘искренних’ мнений здесь быть не может.
И сторонники нового государственного переворота, с большей или меньшей откровенностью, оправдывают политику правительства мотивами не принципиальными, а ‘исторической необходимостью’. Апеллируют не к праву, а к высшим ‘государственным’ соображениям.
‘Историческая необходимость’ — в воинственных и сепаратистских стремлениях финского народа: если Финляндию не обрусить, она всегда готова ‘отторгнуться’…
С год тому назад в ‘Новом времени’ определённо сообщалось, что каждый финн уже обзавёлся ружьём, якобы для охоты ‘за лисицами’…
Конечно, лучший способ ‘решить’ финляндский вопрос — это, по моему мнению, поехать и самому наблюдать, как живёт этот народ. При малейшей беспристрастности, я убеждён глубоко, результат такого наблюдения может быть только один: признание совершеннейшей несообразностью все упрёки в какой-то ‘воинственности’ финнов.
Только надо ехать не в город, а в деревню.
Полная корректность и лояльность финских властей признаётся чуть ли не всеми. Под подозрение берётся главным образом простой народ — эти загадочные ‘охотники на лисиц’.
К простому народу и надо ехать.
Жил я в Финляндии летом 1908 года. В замечательно красивой местности между Выборгом и Иматрой, на берегу реки Вуоксы, недалеко от станции Антреа.
Местность эта дачная, но я снимал простой крестьянский дом, вернее, только одну его половину, а в другой жили сами хозяева, простые крестьяне-земледельцы.
Старик, почти не выпускавший изо рта трубки, Хейка, жена его, два сына, три дочери, одна больная параличом, два работника, работница, а с приходящими соседями иногда набиралось человек 10-15.
Время было предвыборное. К обеду, когда собирались все вместе, с почты приносили газету, — читали вслух и часто горячо о чём-то спорили.
Очевидно, их очень волновали предстоящие выборы.
Однажды, когда я наблюдал их спор, не понимая ни одного слова, ко мне подошёл старый финн с трубкой и на ломаном русском языке, показывая на себя пальцем, сказал:
— Мы… хотят… социалист…
И очень обрадовался, что я понял.
Присматриваясь к их жизни, я невольно сравнивал её с нашей русской деревенской жизнью. И всегда думал: возможно ли ‘обрусить’ народ, до такой степени обогнавший нас в своей ‘культурности’.
Мой хозяин Хейка был не ‘кулак’, а обыкновенный зажиточный крестьянин. Но он следил за ‘усовершенствованиями’ в области сельского хозяйства и даже выписывал какой-то сельскохозяйственный еженедельник.
Вечером в субботу, после работы, они все отправлялись в баню, которая стояла поодаль, ближе к лесу. А потом вместе с соседями собирались на дворе и занимались ‘спортом’.
Проделывали гимнастику, просто и с играми, поднимали тяжести, — всё это под несмолкаемый хохот и шутки. ‘Угрюмые финны’, оказывается, умеют веселиться. И такой хорошей, ‘трезвой’ весёлостью. Нечего говорить, что о ‘пьянстве’ не было и помина.
В праздники они почти целые дни распевали псалмы. И в кухне, и во дворе, и за какой-нибудь мелкой работой ‘по хозяйству’ — всё время слышались протяжные церковные мотивы.
О воровстве, каких-нибудь хулиганствах там, можно сказать, не слыхали, — и я ни разу не запирал своей ‘квартиры’, и мои хозяева, уходя в поле, оставляли кухню с открытой настежь дверью.
Чувство ‘законности’ до того вошло им в плоть и кровь, что они даже ‘представить’ себе не могут такого ‘незаконного’ покушения на чужую собственность.
Должен сказать ещё, что страшно бросается в глаза действительное равноправие мужчин и женщин. У финнов равноправие — не теория, которая путём ‘постановлений’ стала фактом, — у них это совершенно естественное, нечто такое, что иначе ‘быть не может’, вещь столь сама собой разумеющаяся, как, например, ношение женщинами платья, а мужчинами пиджака. Там даже ‘решать’ вопрос о равноправии нечего. Самого вопроса-то не существует. Одна из причин такого явления лежит в удивительной их нравственной чистоте, чистоте не отдельных людей, а какой-то особенной, я бы сказал, ‘национальной’. В мужских банях, например, женская прислуга. И ни одному финну не придёт в голову видеть в этом какую бы то ни было пакость. Я сам наблюдал, как работники через весь двор раздетые идут в баню и, встретившись с женщинами, разговаривают с ними, — и опять-таки без малейшей тени какой бы то ни было ‘половой’, хулиганской окраски.
Это у них совершенно просто. Потому что безупречно в моральном отношении.
Я прожил всё лето, много гулял, заходил в другие крестьянские ‘фермы’, встречал старых и молодых финнов, женщин и детей, — и всегда меня поражала необыкновенная приветливость, с которой они относились ко мне, русскому и совершенно чужому для них человеку.
Если бы этих финнов кто-нибудь стал ‘обличать’ в ненависти к ‘русскому’, я думаю, они приняли бы такого ‘обличителя’ за сумасшедшего.
Ещё в большей степени поразился мой добродушный Хейка, если бы у него потребовали объяснения, зачем он держит ружьё, — и стали уличать его в военных замыслах против Российской империи.
Финский народ трудолюбивый, упорный, не любит никакого ‘треска’, никаких ‘авантюр’, — и его от сетей и пашень разве силой можно вынудить взяться за ‘оружие’…
‘Военная прогулка’!
Конечно, есть у нас и войско, и сила, и мы можем разорить Финляндию.
Но ‘обрусить’ её — не в нашей власти.
Я два года не был в Финляндии. И вот теперь снова, только что побывав в знакомых местах, не могу отделаться от новых впечатлений.
Въезжая в Финляндию, немыслимо освободиться от ‘политических’ размышлений. Нельзя впечатления от ‘природы’ не смешивать с политическими воспоминаниями о только что свершённых Россией несправедливостях. ‘Финляндский вопрос’ почти заслоняет собой финляндскую природу. И когда хочется наслаждаться видами Саймского озера — невольно воскрешаешь перед собой образ покойного Столыпина и, глядя на сосновые леса, думаешь о будущих карательных экспедициях в ‘непокорном’ крае. Политические думы особенно яркими делаются от обилия петербургских бюрократических физиономий.
Петербург выезжает в Финляндию ‘на дачу’. Он привык смотреть на свою соседку, как на ‘дачную местность’, а не как на самостоятельную страну. Финляндия создана, по мнению его, для отдыха уставшим петербургским чиновникам, а вовсе не для своей особой национальной жизни.
И вот начался сезон — всюду русские ‘хозяйские’ лица. Это символ русской политики — и потому их особенно неприятно видеть. Они же подчёркивают и другое: всю невозможность соединить воедино Финляндию и Россию. Потому что это два различных народа, две национальности, две страны, две культуры.
Можно, пользуясь случайным составом Думы, случайным соотношением политических сил в стране, провести тот или иной ‘финляндский закон’, можно силой нарушить финляндскую конституцию, можно переименовать Випури в Выборг и даже совсем включить Финляндию в состав Российской империи, превратив целую страну в какую-нибудь ‘Глуповскую губернию’, — но нельзя слить две культуры путём насилия и административного распоряжения.
Различие культуры чувствуется во всём, от крупного до мелкого. От своеобразной народной литературы до последней черты костюма. Я подолгу жил в финляндских деревнях и видел народ, значит, не книжную культуру, а то, что вошло уже в плоть и кровь, — и мог воочию убедиться, что ‘русская политика в Финляндии’ — это один из тех продуктов петербургских канцелярий, в котором таится много несчастья, но который не принесёт никому ни славы, ни пользы.