О Фет.
О Фет.
Оглянись — и міръ вседневный
Многоцвтенъ и чудесенъ.
А. Фетъ.
——
——
О Фете, Якубович Петр Филиппович, Год: 1902
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Въ прошломъ году вышло въ свтъ, въ изданіи г. Маркса, ‘Полное собраніе стихотвореній А. А. Фета’ въ трехъ томахъ. Какъ заявляется въ предисловіи, изданіе это, ‘оставаясь общедоступнымъ по назначенію, по вншности (?) и цн (5 р.), все же иметъ въ виду удовлетворить по возможности и взыскательнымъ требованіямъ научной критики, какъ относительно точности текста и полноты собранія, такъ и въ отношеніи хронологическихъ указаній’.
Задача похвальная, но, къ сожалнію, пониманіе редакторомъ изданія Б. В. Никольскимъ требованій научной критики оказывается весьма своеобразнымъ. Такъ, въ новомъ изданіи стихотворенія размщены въ столь удивительномъ, прямо фантастическомъ порядк, что для разъясненія идеи и плана этого quasi-порядка понадобилась цлая дюжина страницъ,— и, однако, не смотря на вс краснорчивыя разсужденія о ‘клумбахъ’ и ‘окраинахъ фетовскаго творчества’, научная критика, и не очень даже взыскательная, врядъ-ли почувствуетъ себя ‘удовлетворенной’. Довольно сказать, что стихи Фета раздлены почтеннымъ редакторомъ на 88 (шутка сказать!) отдловъ, съ особыми названіями для каждаго, красующимися на отдльныхъ блыхъ листкахъ, а нердко новому отдлу предшествуютъ и два блыхъ листа: на одномъ выписано общее заглавіе отдла (положимъ — ‘Сердце’), на другомъ стоитъ лишь римская цифра I въ обозначеніе того, что это первый подъ-отдлъ, за которымъ послдуютъ еще и другія части… ‘сердца’. Дале идутъ: ‘Грезы’, ‘Сны’, ‘Безсонница’, ‘Природа’, ‘Снга’, ‘Звзды’, ‘Море’ (это уже не природа?), и т. д., и т. д. Почему бы не помстить еще отдловъ: ‘Лужи’ и ‘Ледяныя Сосульки’?.. Благодаря такой оригинальной систем, въ трехъ томахъ ‘Полнаго собранія’ публика получаетъ 196 страницъ чистой бумаги!
Что касается хронологіи, то, казалось бы, чего естественне (разъ ужъ стихи размщены въ произвольномъ порядк) отмчать время написанія каждой пьесы подъ ея текстомъ? Вмсто этого, г. Никольскій заставляетъ читателя, ни въ малой даже мр: fie задающагося цлями научной критики, а просто лишь любопытствующаго узнать, въ какомъ году сочинена Фетомъ та или другая пьеска, продлывать сложную и довольно-таки запутанную процедуру. Положимъ, во II том вы заинтересовались крошечнымъ стихотвореніемъ ‘Сонъ’ (6 строчекъ). Просмотрвъ весь этотъ томъ, заглянувъ и въ первый и убдившись, что въ нихъ нигд не указана дата стихотворенія, вы переносите свои поиски въ заключительный томъ изданія (третій) и здсь, въ удовольствію своему, дйствительно, находите ‘Хронологическій указатель’. Но вотъ задача: какъ къ нему подступиться? Оказывается, указатель занимаетъ ни много, ни мало — 35 страницъ мелкаго шрифта, и стихи расположены въ немъ не въ алфавитномъ порядк, а по годамъ написанія, слдовательно, для того, чтобы найти интересующее васъ стихотвореніе, вы должны… предварительно знать, когда оно написано! Перелистывая въ уныніи страницу за страницей, вы, однако, открываете, что г. Никольскій предвидлъ затрудненіе и въ томъ же III том помстилъ и ‘Алфавитный указатель’. Благодареніе Богу! Здсь вы находите: Сонъ. Снился берегъ мн скалистый… U, 70, No 343.
На минуту вы опять становитесь втупикъ: что сей сонъ означаетъ?.. Но — счастливая догадка!— бросаетесь обратно въ ‘Хронологическій указатель’. Тутъ, подъ No 343, въ числ другихъ 42 NoNo, стихотвореніе ‘Сонъ’, дйствительно, оказывается занесеннымъ въ рубрику ‘4 января 1854 года’. Наконецъ-то!..
‘Научная критика’ могла бы, пожалуй, замтить еще, что не могъ же Фетъ 4 января 1854 г. написать сорокъ два стихотворенія, но простой читатель не станетъ придираться, по горло довольный и тмъ, что его хожденія по многочисленнымъ канцеляріямъ и столамъ увнчались, въ конц концовъ, успхомъ, за то въ другой разъ онъ врядъ-ли ужъ захочетъ любопытствовать… Да и къ чему? Г. Никольскій приводить мудрое соображеніе, что у такого поэта, какъ Фетъ, хронологія почти не иметъ значенія: большинство его стиховъ отлично-де могло бы быть написано въ любой стран и даже въ любомъ вк. Но тогда для чего же почтенный редакторъ и огородъ городилъ?..
Мы уже видли, что изъ трехъ томовъ ‘Полнаго собранія’ добрый томъ составился изъ чистой бумаги, но еще больше занимаютъ въ немъ мста плохіе переводы (изъ двадцати слишкомъ иностранныхъ поэтовъ), обширный отдлъ совершенно непоэтическихъ одъ и посланій, а также огромное количество неуклюжихъ и искусственныхъ виршей, написанныхъ Фетомъ въ старости, когда, подъ вліяніемъ чтенія Шопенгауэра и поддаваясь лести окружающихъ, онъ пытался создать нчто глубокомысленное и проникновенное. Въ старости онъ писалъ, напримръ, такіе стихи (какъ бы пародируя свое же знаменитое ‘Шопотъ, робкое дыханье’).
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня, и свта,
Этотъ синій сводъ,
Этотъ крикъ и вереницы (?),
Эти стаи, эти птицы,
Этотъ говоръ водъ,
Эти ивы и березы,
Эти капли, эти слезы,
Этотъ пухъ — не листъ,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчелы,
Этотъ звкъ и свистъ (?),
Эти зори безъ затмнья,
Этотъ вздохъ ночной селенья,
Эта ночь безъ сна,
Эта мгла и жаръ постели,
Эта дробь (?) и эти трели,
Это все — весна!..
Конечно, этотъ фокусный наборъ словъ и образовъ не только къ поэзіи, но даже и къ грамматик иметъ весьма малое отношеніе, и, тмъ не мене, благодаря усиліямъ г. Никольскаго, такимъ стихотворнымъ мусоромъ завалены теперь лучшія произведенія фетовской музы, по справедливости признаваемыя украшеніемъ русской лирики.
Но у г. Никольскаго свой оригинальный взглядъ на то, что мы называемъ мусоромъ. ‘Извстно,— говоритъ онъ,— какъ медленно росла слава Фета среди непогоды площаднаго недоброжелательства (курсивъ везд нашъ. П. Г.), и какъ постепенно даже теперь расширяется кругъ ея завоеваній. Какъ ни безслдно растаетъ со временемъ предубжденіе читателей противъ Фета, оно до сихъ поръ еще существуетъ, и до сихъ поръ еще приходится съ нимъ считаться… тщательно остерегаясь, чтобы слабости великаго лирика не заслоняли въ глазахъ предубжденія великихъ его достоинствъ. Приходится прежде всего раскрыть все безпредльное глубокомысліе, всю мощь и богатство идейнаго содержанія его поэзіи, чтобы съ первыхъ же страницъ читателю становилась очевидной нелпость мннія объ отсутствіи въ ней мысли, о бдности ея содержанія’.
Вотъ почему новое изданіе начинается съ стихотвореній Фета позднйшаго періода. ‘Псни молодости’,— по мннію г. Никольскаго,— ‘лишь эпизодъ въ дятельности Фета, лишь проба пера, почти безсознательное проявленіе того, что сознательно и твердо выражено имъ въ стихахъ старости‘. Послдніе — ‘глубокомысленне’, въ нихъ ярче просвчиваетъ ‘величіе поэта философовъ’ (такимъ громкимъ титуломъ награждаетъ г. Никольскій своего любимца). ‘Изъ всхъ лирическихъ поэтовъ, досел жившихъ (!!), ни одинъ до такой степени не сумлъ усвоить чисто-философскій духъ и остаться при томъ поэтомъ’.— ‘Этотъ великій художникъ — какое-то золотое звено, связующее красоту съ истиною, золотой мостъ между философіей и поэзіей’. Этого мало: ‘Фетъ до такой степени поэтъ будущаго, что съ полнымъ правомъ могъ бы во глав своихъ стихотвореній поставить знаменитыя слова Шопенгауэра: черезъ головы современниковъ передаю мой трудъ грядущимъ поколніямъ’.
Къ удовольствію нашему, споръ на эту тему является лишнимъ по той простой причин, что въ той же панегирической стать г. Никольскій такъ искусно самъ себя уничтожаетъ, что лучшаго и пожелать ничего нельзя. А именно, онъ пишетъ: ‘Его (Фета) стихотворенія требуютъ долгаго и вдумчиваго изученія. Его замыселъ нужно высматривать, какъ папоротникъ въ Иванову ночь… Музу Фета приходится почти только угадывать по его произведеніями какъ Золушку по башмачку‘. Г. Никольскій охотно признаетъ, что это большой недостатокъ: ‘то, что оправдываетъ иной разъ въ глазахъ читателя недостатки изложенія у философовъ, не можетъ служить извиненіемъ художнику слова’.
Мы скажемъ больше: это есть лучшее доказательство того, что Фетъ-философъ — не поэтъ! Истинная поэзія легко овладваетъ умомъ и чувствомъ читателя, и если нужно покрыться седьмымъ потомъ для того, чтобы ‘высмотрть замыселъ’ поэта, то… дло его плохо! Поэтъ въ той только мр можетъ, безъ ущерба для себя, касаться вопросовъ философскаго умозрнія, въ какой вопросы эти органически имъ восприняты, претворены, такъ сказать, въ плоть и кровь его духа. Тогда онъ ‘мыслитъ образами’, идущими къ нему безъ усилія, иначе онъ — лишь холодный риторъ, фальсификаторъ поэзіи, какимъ Фетъ (за рдкими исключеніями) и былъ въ послднія тридцать лтъ своей жизни.
Касаясь, дале, не однихъ философскихъ, но всхъ вообще стихотвореній Фета, редакторъ новаго изданія говоритъ объ ихъ художественной форм слдующее: ‘Вопреки площаднымъ сужденіямъ о великихъ, будто бы, достоинствахъ этой формы, позволительно, напротивъ, утверждать, что превозносить форму Фета въ ущербъ сущности его поэзіи могутъ искренно только т, кому послдняя недоступна’. Взглядъ этотъ, правда, не новъ — его проводили еще старые панегиристы Фета. Такъ, Василій Боткинъ писалъ въ 50-хъ годахъ, что ‘надобно кое-что прощать’ Фету, который рдко бываетъ ‘полнымъ художникомъ’. Точно также у Страхова читаемъ: ‘Фетъ очень небреженъ. Его стихотворенія, не смотря на образцовую краткость, свойственную лирик, часто не имютъ полной правильности въ постройк, того отвлеченнаго порядка, который такъ помогаетъ прозаическимъ читателямъ’. Однако, г. Никольскій оставляетъ обоихъ старыхъ критиковъ далеко позади: онъ прямо утверждаетъ (хотя и не подкрпляя словъ своихъ примрами), что ‘синтаксисъ Фета — *тото совершенно невроятное, а слогъ безпрестанно впадаетъ въ изысканность и даже вычурность’.
‘Ужъ эти, эти мн друзья!’ могъ бы сказать покойникъ Фетъ, услыхавъ такую защиту своей поэзіи противъ ‘площадной’ (читай — либеральной) критики…
Одинъ изъ представителей столь презираемаго г. Никольскимъ направленія критики, г. Коробка, подхватываетъ и подробно развиваетъ его мысль (‘Образованіе’ 1901, No 7—8). Помимо недостатковъ синтаксиса и слога, критикъ ‘Образованія’ находитъ у Фета существенные недочеты и въ области стихосложенія, видитъ отсутствіе въ его талант чувства мры и правдивости, нарушеніе на каждомъ шагу элементарнйшихъ требованій эстетики и, приведя многочисленные образчики невозможно-плохихъ стиховъ, заключаетъ, что Фетъ долженъ быть поставленъ въ русской литератур разв лишь рядомъ… съ г. Бальмонтомъ!
Такимъ образомъ, въ вопрос о художественной форм Фета почти трогательно согласіе между критиками двухъ враждебныхъ литературныхъ направленій. Слдуетъ только оговориться, что мотивы этого согласія діаметрально противоположны. Г. Никольскій, въ стремленіи возвысить Фета-философа и посрамить либеральную критику, признававшую за поэтомъ одни чисто-вншнія, ‘птичьи’ достоинства, соглашается утопить его, какъ художника формы, наоборотъ, критикъ ‘Образованія’, чтобы врне уничтожить Фета-философа, съ радостью ухватывается за легкомысленную уступку редактора ‘Полнаго собранія’, мотивируетъ ее, развиваетъ и окончательно развнчиваетъ Фета, какъ поэта вообще…
Уже одно то обстоятельство, что критики столь различныхъ эпохъ (Боткинъ писалъ еще въ 50-хъ годахъ), направленій и точекъ зрнія согласно находятъ у Фета большіе недостатки формы, показываетъ, что недостатки эти, дйствительно, бросаются въ глаза. Не даромъ же Фетъ такъ счастливъ былъ на пародіи и еще, какъ острилъ Тургеневъ, на опечатки… Если задаться цлью, какую иметъ въ виду г. Коробка, то можно бы, пожалуй, привести и боле яркіе и безспорные примры.
Прудъ — какъ блестящая сталь,—
воспваетъ Фетъ въ одномъ мст вечеръ:
Травы — въ рыданіи…
Можно-ль тужить и не жить
Намъ въ обаяніи?
Или, напримръ, какъ вычурно и нелпо слдующее стихотвореніе:
Тсне и ближе сюда,
Раскрой ненаглядное око!
Ты — въ сердц съ румянцемъ стыда (?!),
Я — лучъ твой, летящій далеко.
На горы во мрак ночномъ,
На срую тучку заката,
Какъ кистью, я этимъ лучемъ
(т. е., значитъ, собою?)
Наброшу румянца и злата.
Туманности, двусмысленности, вульгаризмы, несуществующія слова и ударенія, дйствительно, довольно щедро разсыпаны въ стихахъ Фета (особенно позднйшаго періода) и нердко безнадежно портятъ самыя красивыя и граціозныя вещи. У него есть: ‘гречъ’ вмсто ‘греча’, ‘распускные цвты’, ‘раздающійся соловей’, ‘пахучая страсть’, ‘овдоввшая лазурь…’
Все это такъ, но, во-первыхъ, несомннные курьезы, врод только что приведенныхъ, встрчаются все же въ ограниченномъ количеств, что же касается выраженій, неизящныхъ, или непонятныхъ по мннію одного, то другому они могутъ казаться вполн удачными. Все это довольно субъективно. Почему, напр., излюбленное выраженіе Фета ‘звздъ золотыя рсницы’ не только не представляетъ, по словамъ г. Коробки, поэтическаго образа, но даже лишено всякаго смысла? Если и въ народной псн, и у поэтовъ всего міра звзды называются ‘Божьими очами’, если общеупотребительно выраженіе ‘звзды мигаютъ’, то почему бы звзднымъ лучамъ не называться и ‘золотыми рсницами звздъ’? Пожалуй, это даже красиво и поэтично. ‘Жгучій мсяцъ’, конечно, представляетъ нкоторую гиперболу, но и это, опять-таки, не кажется намъ безсмыслицей. Вспомнимъ стихи Пушкина:
Тамъ, гд море вчно плещетъ
На пустынныя скалы,
Гд луна тепле блещетъ…
О теплот мсяца, слдовательно, говорить можно въ поэзіи. Высмиваются такъ же, какъ совершенно нелпые, слдующіе стихи Фета:
Какая грусть! Конецъ аллеи
Опять съ утра исчезъ въ пыли,
Опять серебряныя зми
Черезъ сугробы поползли.
На неб ни клочка лазури,
Въ степи все гладко и бло…
Мы же, съ своей стороны, думаемъ, что картина зимней вьюги, когда по снжному полю тамъ и сямъ ползутъ и вьются серебряныя змйки, нарисована Фетомъ очень удачно.
А затмъ, отъ величія до… г. Бальмонта не одинъ же шагъ, и мы полагаемъ, что, увлекшись пикировкой съ г. Никольскимъ, г. Коробка, въ свою очередь, сильно погршаетъ противъ истины. Его утвержденіе, будто ‘дйствительно-поэтическихъ стихотвореній, колоритно изображающихъ природу и вызываемыя ею настроенія’, наберется у Фета не больше двухъ десятковъ, да и въ тхъ ‘нтъ настоящаго лирическаго подъема чувствъ’ — настолько произвольно и странно, что врядъ-ли можетъ быть оправдано даже и полемическимъ раздраженіемъ. Въ противовсъ этому утвержденію можно бы сослаться на Тургенева, который тоже говорилъ о двадцати стихотвореніяхъ Фета, но говорилъ, что ихъ будутъ помнить и цнить и черезъ сто лтъ (см. ‘Сверные Цвты’, No 2).
Ошибка г. Никольскаго (какъ раньше — Страхова) въ другомъ род: во что бы то ни стало, ему хочется выше лса стоячаго, выше облака ходячаго превознести все, что только когда-либо было написано Фетомъ, вс или почти вс 875 стихотвореній, включенныхъ въ послднее изданіе! Это, молъ, великій лирикъ, черезъ головы современниковъ завщающій что-то такое грядущимъ поколніямъ!
Надо ли, однако, доказывать всю неосновательность подобной претензіи?
Во глав такъ называемыхъ ‘философскихъ’ стихотвореній г. Никольскій ставитъ пьесу ‘Измученъ жизнью, коварствомъ надежды’, при всхъ ея стилистическихъ недочетахъ дйствительно плняющую слухъ оригинальнымъ, трудно опредлимымъ и, тмъ не мене, гармоническимъ размромъ.
Измученъ жизнью, коварствомъ надежды,
Когда имъ въ битв душой уступаю,
И днемъ, и ночью смежаю я вжды
И какъ-то странно порой прозрваю.
Еще темне мракъ жизни вседневной,
Какъ посл яркой осенней зарницы,
И только въ неб, какъ зовъ задушевный,
Сверкаютъ звздъ золотыя рсницы.
И такъ прозрачна огней безконечность,
И такъ доступна вся бездна эира,
Что прямо смотрю я изъ времени въ вчность
И пламя твое узнаю, солнце міра!
Въ минуту невыносимаго душевнаго страданія, смняющагося утомленіемъ, человкъ проникается иногда неожиданнымъ, яркимъ сознаніемъ того, что со всми своими стремленіями и горестями онъ лишь ничтожный кусочекъ (‘лишь сонъ мимолетный’) огромнаго цлаго, называемаго вселенной, и это чувство сліянія съ нею даетъ на время забвеніе страданій. Тема, несомннно, счастливая, и въ цитированныхъ нами стихахъ душевное настроеніе передано Фетомъ тонко и красиво, тмъ не мене, никакой философской идеи, которая могла бы быть ‘завщана’ грядущимъ поколніямъ, усмотрть тутъ положительно невозможно. Не говоримъ уже о томъ, что дальше стихотвореніе становится туманнымъ и искусственнымъ:
И неподвижно на огненныхъ розахъ
Живой алтарь мірозданья курится,
Въ его дыму, какъ въ творческихъ грзахъ,
Вся сила дрожитъ (?) о вся вчность снится (?).
‘Потомство счастливе современниковъ,— продолжаетъ витійствовать г. Никольскій,— современники, старшіе и младшіе, поневол (?) знаютъ относительно Фета, что онъ когда-то былъ кавалергардскимъ офицеромъ, потомъ практическимъ помщикомъ, бранившимъ, богатя, новые порядки, что старъ и младъ когда-то глумились надъ его произведеніями, то провозглашая ихъ пошлостью и порнографіей, то заявляя, что ихъ авторъ — гнусный реакціонеръ, а, стало быть, эти произведенія никуда негодятся, потомство все это или забудетъ, или будетъ разсматривать лишь какъ забавное (?!) личное воспоминаніе великаго старца’.
Сколько разнородныхъ вещей намшано здсь въ одну кучу! Что Фетъ былъ кавалергардомъ (какъ Лермонтовъ — уланомъ), это отнюдь еще не позоръ, но что онъ, богатый помщикъ, готовъ былъ со свта сжить крестьянъ, гуси которыхъ попортили у него поле, и вообще былъ ярымъ крпостникомъ, — врядъ-ли можно назвать это ‘лишь забавнымъ (для кого? для крестьянъ?) личнымъ воспоминаніемъ’. Потомству, если только оно вообще будетъ помнить имя Фета, напоминать подобные факты будетъ и сама его поэзія. Любопытно, напримръ, стихотвореніе, обращенное имъ въ знаменательномъ 1866 году къ Некрасову:
На рынокъ! Тамъ кричить желудокъ,
Тамъ для стоокаго слпца
Цннй грошовый твой разсудокъ
Безумной прихоти пвца.
Тамъ сбытъ малеванному хламу,
На этой затхлой площади,
Но къ музамъ, къ чистому ихъ храму,
Продажный рабъ (?!), не подходи!
Влача по прихоти народа
Въ грязи низкопоклонный (!) стихъ,
Ты слова гордаго ‘свобода’
Ни разу сердцемъ не постигъ!
И это имлъ развязность говорить человкъ, который дйствительно всю жизнь низкопоклонничалъ передъ сильными міра (объ чемъ свидтельствуетъ отдлъ многочисленныхъ одъ), ‘свободу’ же обнаруживалъ единственно въ томъ, что людей ‘толпы’ не называлъ иначе, какъ глупцами и подлецами!
Въ 1857 году Фетъ обращается къ Италіи:
Твоихъ сыновъ паденье и позоръ
И нищету увидя, содрогаюсь…
Но тщетно стали бы вы искать въ его стихахъ того же періода выраженія хотя бы столь же поверхностнаго и мимолетнаго состраданія къ родному народу, еще стонавшему подъ крпостнымъ игомъ. Въ посланіи къ Тургеневу, объясняя, за что ‘съ такой любовью’ онъ любитъ родину, почему, въ разлук съ нею, сердце его ‘готово истечь по капл кровью’, онъ не находитъ ничего лучшаго, какъ указать на красоту сверной весны:
Синй, мечтательнй божественныя очи,
И раздражительнй не меркнущія ночи,
И зеленй ея внецъ…
Нтъ, панегиристамъ Фета лучше совсмъ не упоминать объ его ‘идеяхъ’.
Махровый цвтокъ, пышно расцвтшій въ теплиц помщичьей усадьбы, поэзія Фета слишкомъ нарядна и безпечальна,— и нетрудно понять тотъ гнвъ, который она не разъ вызывала въ людяхъ 60-хъ годовъ, въ тотъ острый моментъ, когда борьба идей только что вышла изъ тиши литературныхъ кабинетовъ на широкую арену жизни. Теперь для Фета и его литературной дятельности уже наступила исторія, — мы можемъ отнестись къ длу хладнокровне и рядомъ съ грубымъ, отталкивающимъ образомъ крпостника Шеншина разглядть и легкій, воздушный очеркъ музы Фета.
Эту разницу между человкомъ и поэтомъ безсознательно чувствовалъ, повидимому, и самъ Фетъ, очень сердившійся, когда содержаніе его стиховъ пытались пріурочить къ фактамъ его личной жизни, и развивавшій въ частныхъ бесдахъ и переписк съ друзьями оригинальную мысль о томъ, что поэзія есть ложь. Въ этомъ парадокс, поскольку онъ относится къ фетовской поэзіи, пожалуй, есть нкоторая доля истины. Муза Фета отражаетъ не столько сознательныя, подлежащія этической оцнк, сколько неуловимыя, смутныя душевныя состоянія, роднящія человка съ неодушевленной природой и лучше всего передаваемыя музыкой. Въ этой именно области Фетъ былъ настоящимъ чародемъ искусства, имющимъ мало соперниковъ не только въ русской, но, можетъ быть, и во всемірной литератур. Пвецъ неуловимаго, смутнаго, рющаго въ сознаніи, какъ легкая вечерняя греза, онъ можетъ быть непонятенъ и даже смшонъ людямъ съ трезвой, положительной складкой ума, Боткинъ, одинъ изъ первыхъ его цнителей, справедливо замтилъ, что поэзія его ‘требуетъ прежде всего симпатической съ нею настроенности’. Возьмемъ для примра хотя бы слдующее стихотвореніе:
Какъ мошки зарею,
Крылатые звуки толпятся,
Съ любимой мечтою
Не хочется сердцу разстаться.
Но цвтъ вдохновенья
Печаленъ средь будничныхъ терній,
Былое стремленье
Далко, какъ отблескъ вечерній.
Но память былого
Все кроется въ сердце тревожно…
О, если бъ безъ слова
Сказаться душой было можно!
При бгломъ и равнодушномъ чтеніи, эти удивительно-музыкальныя строки могутъ, пожалуй, затруднить читателя: ему покажется невозможнымъ уловить даже логическую связь между ними… Что это, въ самомъ дл, за ‘крылатые звуки’, и гд они ‘толпятся’? Не вмст ли съ мотками на берегу рки или болота? Но тогда при чемъ, дале, ‘цвтъ вдохновенья’? Наконецъ, что значатъ эти два ‘но’, поставленныя, повидимому, совсмъ не кстати? Однако, вдумайтесь, перечитайте стихи въ минуту грустныхъ размышленій объ ушедшей свтлой молодости, сознанія убывающихъ силъ — и смыслъ музыки вамъ откроется. Вы легко поймете, что крылатые звуки толпятся въ сердц поэта, являясь тмъ зерномъ, изъ котораго при благопріятныхъ условіяхъ выростаетъ ‘цвтъ вдохновенья’. Сердце не въ силахъ разстаться съ несбывшимися грезами юности,— оно стремится воплотить ихъ хоть въ слова, хоть въ художественные образы, но текущая жизнь такъ печальна — слова и образы выходятъ блдны, слабы, да и въ душ нтъ уже былой бодрости… А сердце все не хочетъ смириться, ‘память былого’ все не умираетъ…
О, если бъ безъ слова
Сказаться душой было можно!—
невольно повторяете вы вслдъ за поэтомъ. Никакой ‘философіи’, никакого особенно-глубокаго ‘замысла’ здсь и съ огнемъ не сыщешь, но поэзія это несомннная…
Фетъ пишетъ съ простодушной наивностью ребенка, который для выраженія своихъ чувствъ и мыслей хватается за первое попавшееся слово (и, конечно, очень часто невпопадъ), какъ ребенокъ же, онъ очень многое пропускаетъ, оставляя подразумваемымъ, и рчь его поэтому производитъ нердко впечатлніе безсвязнаго лепета, къ которому нужно еще подыскивать ключъ. Такимъ ключомъ обыкновенно и бываетъ та ‘симпатическая настроенность’, о которой говоритъ Боткинъ.
Въ наивной, часто безсвязной рчи Фета отразился и внутренній міръ тоже, въ сущности, взрослаго ребенка или, скоре, дикаря, перенесеннаго въ обстановку современной культурной жизни.
Поэтъ обладалъ изумительно-тонкимъ и врнымъ чутьемъ природы. Въ этомъ отношеніи мало сказать, что онъ соперничалъ въ наблюдательности съ первобытнымъ человкомъ (довольно вспомнить о множеств восптыхъ имъ ‘примтъ’),— онъ органически сливался съ природой, чувствуя себя нераздльной частью великаго цлаго. Напомнимъ, хотя бы, нкоторыя строки извстныхъ ‘Пчелъ’:
Пропаду отъ тоски я и лни…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дай, хоть выйду я въ чистое поле,
Иль совсмъ потеряюсь въ лсу!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нтъ, постои же! Съ тоскою моею
Здсь (!) разстанусь. Черемуха спитъ.
Ахъ, опять эти пчелы подъ нею!..
И никакъ я понять не умю,
На цвтахъ ли, въ ушахъ ли звенитъ?
Боле полнаго превращенія живой человческой души, въ какой-то растительный организмъ нельзя, кажется, и представить! Но вдь таковъ почти весь Фетъ въ лучшихъ его, наивныхъ и искреннихъ, стихотвореніяхъ. Другіе поэты любятъ олицетворять природу, оживлять ее человческимъ сознаніемъ и настроеніемъ,— у Фета она живетъ сама по себ, отдльно и независимо отъ его длъ и стремленій. Вотъ нарисованная имъ картинка степи вечеромъ:
Клубятся тучи, мля въ блеск аломъ,
Хотятъ въ рос понжиться поля.
Въ послдній разъ за третьимъ переваломъ
Пропалъ ямщикъ, звеня и не пыля.
Нигд жилья не видно на простор.
Вдали огня иль псни — и не ждешь.
Все степь, да степь. Безбрежная, какъ море,
Волнуется и наливаетъ рожь.
За облакомъ до половины скрыта,
Лупа свѣ,тить еще не сметъ днемъ.
Вотъ оку къ взлетлъ и прожужжалъ сердито,
Вотъ лунь проплылъ, не шевеля крыломъ.
Покрылись нивы стью золотистой,
Тамъ перепелъ откликнулся вдали…
И слышится, въ изложин росистой
Вполголоса скрипятъ коростели.
Ужъ сумракомъ пытливый взоръ обманутъ.
Среди тепла прохладой стало дуть.
Луна чиста. Вотъ съ неба звзды глянутъ
И, какъ рка, засвтитъ млечный путь.
Не даромъ въ этой картин ямщикъ, т. е. человкъ, пропалъ изъ вида… Выбросьте отсюда, кстати, и нивы спющей ржи — и вы получите единственное въ своемъ род изображеніе природы, прямо поразительное по объективности: вотъ такъ, думается, жила она въ ту отдаленную эпоху, когда покоя земли не смущалъ еще своими мудрствованіями homo sapiens!..
Сліяніе духа съ матеріей для нашего поэта-пантеиста такъ же естественно, какъ и превращеніе матеріи въ духъ. Характерна въ этомъ смысл рисуемая имъ картинка лтняго вечера, когда сосны бросаютъ уже въ долину таинственныя, все растущія тни, а вершины ихъ озарены еще блескомъ, и кажется, что ‘и землю чувствуютъ родную, и въ небо просятся он’…
Въ этомъ умньи проникать въ душевную суть природы Фетъ не знаетъ различія между грандіозными и мелкими явленіями. Съ всепоглощающимъ любопытствомъ разсматриваетъ онъ прихотливый узоръ, нарисованный морозомъ на оконномъ стекл,— легко и свободно чувствуетъ себя и передъ величественной картиной звзднаго неба.
Я-ль несся къ бездн полунощной,
Иль сонмы звздъ ко мн неслись?—
съ прелестной наивностью спрашиваетъ онъ въ одной пьеск.
Въ своемъ непосредственномъ воспріятіи впечатлній природы и жизни нашъ поэтъ не знаетъ рефлексіи, тоски и сомнній, и если у него и найдется нсколько пьесъ съ настроеніемъ явнопессимистическимъ, то не он являются характерными для его поэзіи. Да и пессимизмъ этотъ какого-то особаго свойства. Вотъ, напр., прелестное стихотвореніе ‘Не спрашивай, надъ чмъ задумываюсь я’:
Мн сознаваться въ томъ и тягостно, и больно,
Мечтой безумною полна душа моя
И въ глубь минувшихъ лтъ уносится невольно.
Сіянье прелести тогда въ свой кругъ влекло:
Взглянулъ — и пылкое навстрчу сердце рвется!
Такъ голубь, бурею застигнутый, въ стекло,
Какъ очарованный, крыломъ лазурнымъ бьется.
А нын предъ лицомъ сіяющей красы
Нтъ этой слпоты и страсти безотвтной,
Но сердце глупое, какъ ветхіе часы,
Коль и забьетъ порой, такъ все свой часъ завтный…
Я помню, отрокомъ я былъ еще. Пора
Была туманная. Сирень въ слезахъ дрожала,
Въ тотъ день лежала мать больна, и со двора
Подруга игръ моихъ надолго узжала.
Не мчались ласточки, звеня передъ окномъ,
И мошекъ не толклись блестящихъ вереницы,
Сидли голуби, нахохлившись, рядкомъ
И въ липникъ прятались умолкнувшія птицы.
А надъ колодеземъ, на вздернутомъ шест.
Гд старая бадья болталась, какъ подвска,
Закаркалъ воронъ вдругъ, черня въ высот,
Закаркалъ какъ-то зло, отрывисто и рзко…
Тотъ плачъ давно умолкъ,— кругомъ и смхъ, и шумъ,—
Но сердце вчно, знать, пугаться не отвыкнетъ:
Гляжу въ твои глаза, люблю ихъ нжный умъ —
И трепещу: вотъ-вотъ зловщій воронъ крикнетъ!
Стихи эти приводятся нердко въ доказательство того, что безпечная жизнерадостность Фета сильно преувеличена враждебной ему либеральной критикой, и что и въ его сердц таилась глубокая трещина… Судя по началу пьесы, и дйствительно, думаешь, что поэтъ хочетъ сдлать какое-то ужасное, гнетомъ лежащее у него на душ, признаніе. Однако, если не считать болзни матери, о которой упоминается лишь вскользь, за одной скобкой съ отъздомъ въ гости ‘подруги игръ’, то ни о какихъ страданіяхъ или несчастіяхъ въ стихотвореніи нтъ рчи, и весь ужасъ разсказа (правда, очень милаго) сводится къ тому, что воронъ неожиданно каркнулъ однажды надъ самымъ ухомъ ребенка… Мотивовъ для пессимизма, какъ видитъ читатель, не особенно много!
‘Мы рождены для вдохновенья, для звуковъ сладкихъ и молитвъ!’ — беретъ Фетъ эпиграфомъ къ своему стихотворенію ‘Муза’. Вдохновительница поэта отказывается быть ‘трубой погрома’, встницей человческаго страданія, потому что
Страдать? Страдаютъ вс! Страдаетъ темный зврь!
И, исполняя завтъ Музы, Фетъ съ презрніемъ относится къ пвцамъ человческой скорби (ярко въ этомъ смысл упомянутое уже стихотвореніе къ Некрасову).
Однако, передъ нами не стоическій взглядъ человка, закаленнаго въ битвахъ жизни, самъ Фетъ, проведшій безоблачно-ясную жизнь богатаго барина, изъ всего многообразія человческаго горя испыталъ разв лишь страданія нераздленной любви съ ихъ своеобразною радостью:
Не нужно, не нужно мн проблесковъ счастья,
Не нужно мн слова и взора участья,
Оставь… и дозволь мн рыдать!
Къ горячему снова прильнувъ изголовью,
Дозволь мн моей нераздльной любовью,
Забывъ все на свт, дышать!
Когда бы ты знала, какимъ сиротливымъ,
Томительно-сладкимъ, безумно-счастливымъ
Я горемъ въ душ опьяненъ…
Это — горе соловья, который всю ночь терзается надъ розой, наступаетъ разсвтъ, заря отрезвляетъ птицу — ‘и счастью, и псн конецъ!’
Никакого другого смысла не было въ томъ культ ‘страданія’, какой можно сыскать въ стихахъ Фета. Незнакомый самъ съ горечью настоящихъ слезъ, онъ и чужія разсматриваетъ сквозь дымку поэзіи: