З. H. Гиппиус
О Евангелии-книге
В ‘Зеленой Лампе’
КОММЕНТАРИИ
О Евангелии-книге, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1928
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Кто-то спросил: почему кружок ‘Зеленая Лампа’ занимается только литературой? Но ‘З. Л.’ с чего бы ни начинала, всегда занимается всем: каждый доклад можно взять с любой стороны: литературной, политической или религиозной. Вот хоть сегодняшний доклад Г. Адамовича: он явно трехсторонен — Толстой, большевики, Евангелие. И вопрос о Евангелии в нем немаловажен.
Впрочем, религиозных вопросов и в ‘Зеленой Лампе’ следует, по-моему, касаться с осторожностью. Такое время: темы эти сделались особенно ответственными, а эмигрантское наше общество продолжает тут пребывать в состоянии первобытного невежества, просто в безграмотстве. (Не говорю о ‘спецах’ с чисто конфессиональным образованием.) Чтобы понять глубину неведения, достаточно послушать спор, внезапно возгоревшийся меж руководителями и главными сотрудниками ‘Дней’ и ‘Посл. Нов.’. Сухомлин, Милюков, Керенский, Скобцова, чуть ли не Кускова — все застремились ‘высказаться’ по вопросу… религиозному. И уж действительно, высказались! О социализме и вообще о политике — не речь, там привычно, там все каждому, про себя, известно. Но вдруг рядом обнаружилась еще религия! Что с ней делать? И что она, пристегивается к социализму, или не пристегивается?
Сотрудники ‘Дней’ из христиан, так сказать, ‘зарегистрированных’ — держатся в стороне. Со своими услугами они появляются лишь в особо важных случаях. Может быть, и своими делами заняты: измеряют температуру ада или группируют тексты, которыми будут побивать ‘непримиримых’.
Талин из ‘Посл. Нов.’, тоже втравленный в спор, оказался (отдадим ему справедливость) тактичнее многих. Не посягая на рассуждения о вопросе, ему неведомом и неприятном, он лишь отвечал на вполне невинные, но немного наивные религиозно-социалистические выступления г-жи Скобцовой (это — новообразовавшееся туманное пятно, эсэсы), причем отвечал Талин недурно.
Наконец, на все это, пришел — Минор. Может быть, и неловко передавать, что сказал Минор, но уж очень художественно: целые 60-е годы восстали из тьмы былого… От всего своего народнического сердца удивился Минор: что, мол, тут такое? Религия? Да наука же объяснила… Вот, гром, например, и молния. Люди не знали, боялись, вот и была религия. А наука теперь объяснила.
Я не думаю, конечно, чтобы в ‘Зелен. Лампе’ нашелся Адамовичу возражатель с громом и молнией. А все-таки предпочитаю сузить мои замечания насчет третьей стороны доклада — религиозной. То есть, я постараюсь не говорить собственно о религии, о вере, о христианстве, а только о Евангелии как книге, — в связи с некоторыми положениями докладчика.
Адамович находит что у Толстого отношение к Евангелию было особенное (и, м.б., исключительно верное): Толстой будто бы брал его не толкуя, просто как написано. Не противиться злому — не противься, подставить левую щеку — подставляй. Толстой пытался по Евангелию (по ‘написанному’) жить, однако ему это не удавалось. По слабости? Нет. Адамович думает — потому что по Евангелию вообще нельзя жить. Не такова книга. Толстой дошел лишь до первых отрицаний: отрицаний государства, культуры, искусства, науки, половой любви (т. е. и семьи), всякого насилия (даже над мухами). А если бы он все додумал, дошел до конца, — то понял бы, что эта книга, — Евангелие, — отрицает и разрушает самую жизнь. Без остатка.
Первое положение, будто Толстой не ‘толковал’ Евангелие, — надо устранить. Очень толковал. Ведь он выбирал из ‘написанного’, одно брал, другое зачеркивал, даже соединял выбранные кусочки в одно, свое, Евангелие. Это ли еще не толкование?
Но Адамович, конечно, не о толстовском Евангелии говорит, а о настоящем. О нем, как о книге, зовущей прочь от жизни, разрушающей жизнь. Тут у Адамовича есть могущественный союзник. Это не Толстой, это Розанов (известного периода). Занимался он Евангелием неотрывно, с мукой, со страстью. Пытался прочесть не только то, что там прямо написано, но и сказанное косвенно. ‘Роль косвенного громадна везде, — говорит он. — А смеем ли мы сказать, что содержание Евангелия обозримо и наглядно, как прибор, поставленный на стол, что там нет косвенного?’.
Какая сила пленительного соблазна заключена в этой книге в ‘униженных в божественности’ зовах, — Розанов отлично знал. Случайно бросил взгляд на какой-то текст — и вдруг потрясен красотой: ‘Душа парализуется такой красотой. Перестаешь видеть. Как зачарованный. Ударенное сердце ничего не помнит…’.
А любовь, — ‘тихий ветер’? Да, да, говорит Розанов, и от этого тихого ветра, ‘от разрушительной евангельской любви, горы повалились и сравнялись с долами…’.
Выводы Розанова и Адамовича здесь сходятся. Но последние ли они у Розанова? Открыв, разрушительную силу Евангелия, он вдруг и всем соблазнам, и открытию своему, закричал: ‘Не хочу! Не может быть!’. И с неимоверной музыкой стал проталкиваться еще куда-то — дальше.
В этой воле к ‘дальше’ — весь вопрос. Нельзя останавливаться. Остановишься — зачаруешься, соблазнишься.
Остановится ли Адамович? Сейчас, насколько можно уловить его волю, он говорит: ‘Ну, и пусть так. Пусть тихий ветер разрушает жизнь. А тех, кто этого боится, надо предупредить, чтобы они к этой книге не приближались’.
В самом деле, какая странная книга! Без малого две тысячи лет люди над ней бьются, — принимают, отвергают, соблазняются, утешаются, плачут над ней, смеются над ней, бегут прочь, — и снова возвращаются, снова думают — и никогда до конца не додумывают…
А что, если она не додумываема и даже недочувствуема, пока длится дление жизни? Розанов видел в этом ее чудесность, но и без веры в чудеса приходится это признать. Источник, невычерпываемый до дна, пока есть кому пить. И как источник никого не поит насильно, так и книга эта только всегда тут, для каждого. Ни малейшего долга нет перед нею: свобода уйти, забыть, и свобода опять вернуться. Не она и дает, — всякий сам берет, по своей силе, сколько может. Больше сила — больше возьмет, дальше прочтет. Еще больше — еще дальше. Думаю, Толстой по всей своей силе взял, не поленился. Много ли, мало ли, но ему во благо. Розанов захватил далеко, до такой страницы дочел, на какой останавливаться нельзя, — страшно. Он и завопил: не хочу так! Но не убежал, а начал дальше продираться.
Вернемся, однако, к докладу и к его автору. Не лично к нему: дальнейший путь всякого современного человека, подходящего к Евангелию так, как брал его Розанов и берет Адамович, — определен серьезностью его отношений, его интереса к этой книге. Если интерес случаен, так, ‘мимо проходил, горстью воду зачерпнул’, — то и небольшое соблазнение не трагично, жизни не разрушит, напротив, легкая ‘тень вечности’ послужит к ее приукрашению. Но если интерес серьезный и достойно-глубокий, если человеку действительно важно то, что он в Евангелии открывает (в докладе Адамовича мы все почувствовали серьезность интереса), — он на второй странице не остановится, непременно заглянет и на третью, чего бы ему это ни стоило.
Один сибирский мужик сказал: ‘Небо-то что? Небо в рост человека’.
Так и Евангелие: тоже в рост человека. Много имеешь — много оно тебе и откроется. Но не по закону справедливости, по-иному. Ведь там и такие слова написаны: от имеющего мало — отнимется и дастся тому, кто имеет много.
Впервые: Возрождение. Париж, 1928. 27 февраля. No 1000. С. 2. 18 и 27 февраля 1928 г. в ‘Зеленой Лампе’ состоялось собеседование на тему ‘Толстой и большевизм’. Г. В. Адамович произнес вступительное слово. Гиппиус выступила в прениях с сообщением ‘О Евангелии-книге’.
Скобцова (Кузьмина-Караваева, мать Мария) Елизавета Юрьевна (1891—1945) — поэт, философ, общественно-религиозный деятель.
Минор (Залкинд) Осип Соломонович (1861—1932) — публицист, эсер. Эмигрировал в 1919 г. В 1920—1922 гг. соредактор газеты ‘Воля России’.
…от имеющего мало — отнимется и дастся тому, кто имеет много — Мф. 13, 12, 25, 29.