О двух нравственностях: тео-антропической и зоо-антропической, Федоров Николай Федорович, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Н. Федоров

О двух нравственностях: тео-антропической и зоо-антропической &lt,&lt,1&gt,&gt,

(По поводу книги B. C. Соловьева ‘Оправдание добра’)

1

Свое большое сочинение Соловьеву следовало бы назвать не оправданием добра, а полным осуждением и отрицанием лишь порока, потому что высшее положительное добро есть только воскрешение, т. е. возвращение жизни сынами отцам, и вытекающая отсюда жизнь бессмертная. Чичерин обсуждает сочинение Соловьева с точки зрения зоо-антропической, а следует сделать и даже нельзя не сделать замечаний на него с точки зрения нравственности тео-антропической. Опровергнуть первого, то есть Соловьева, и дополнить, сделав некоторые изменения в критических замечаниях второго, т. е. Чичерина, берется человек неученый, но воспитанный службою Страстных дней и Пасхальной утрени, как выражения высшей нравственности,&lt,&lt,3&gt,&gt, которой должна предшествовать четыредесятница покаяния в общих всем грехах: в культуре, т. е. самоубийстве, в искусственном вымирании, в цивилизации, или взаимном истреблении, и в эксплуатации или истощении природы.

Стыд, сострадание, справедливость, отождествляемая у Соловьева с состраданием, и благоговение составляют весь круг нравственных понятий Соловьева, тогда как согласно с Евангелием в основу следует поставить детскую, сыновнюю и дочернюю любовь, любовь без страха и похоти, не отождествляя ее с благоговением, не ставя ниже сострадания и стыда и уж, конечно, не приписывая животным того чувства, которое переживает детство и которое проявляется в поминовении, так что и сама смерть не полагает ему предела. Стыд, сострадание, справедливость — это только отрицание зла, а не признание добра, которое состоит в обращении чувственной, слепой, смертоносной, действующей и в нас, и вне нас силы в управляемую совокупным, всечеловеческим разумом, как живоносным орудием Божиим, уничтожающим в корне порок и водворяющим полноту блага, тогда как нынешняя нравственность, хотя тоже заключается в борьбе со злом, но в борьбе врознь, не уменьшающей зла ни на йоту.

На пути обращения слепой смертоносной силы в управляемую разумом (силы чувственной и бесчувственной в чувствующую и потому оживляющую), в чем и состоит основная задача нравственно-разумного существа, т. е. осуществление блага, истины и красоты, словом — Царствия Божия — на этом прямом царственном пути стыд является только указанием на уклонение от истинного направления, на движение назад, на искажение знания и действия в зачатии и рождении и в предшествующем процессе подготовления к зачатию, выражающемся в неопределенном стремлении к удалению от родителей и родства. Стыд есть выражение измены отцам, нарушения долга воскрешения, обращения воли в похоть. В зачатии и рождении выражается физическая необходимость, в стыде — нравственная. Плодом этого уклонения является новое существо, долженствующее пройти тот самый путь, который был уже пройден уклонившимся или остановившимся на пути к истине и благу.&lt,&lt,4&gt,&gt, Руководимое стыдом знание должно было бы осветить совокупными усилиями всего рода человеческого как существа уже объединенного, а не в розни находящегося этот внутренний, ретроградный процесс (что оно отчасти уже и делает) и дать ему направление противоположное (о чем оно еще и не думает): воспроизводить не подобное с самой низшей его стадии, а восстановить для жизни сознательной, высшей действительное, бывшее, страдавшее, жаждавшее жизни и умершее. Стыд, таким образом, указывает на нарушение первых двух заповедей, т. е. на творение подобий вместо действительного восстановления и на подчинение себя слепой, чувственной силе, иначе говоря — на признание иной власти, иного Бога, кроме Единого Всеведущего, Всемогущего, Коему должны мы служить всем своим существом. Начало греха, полуневольного для рождающих и совсем невольного для рождаемого, совпадает с началом утробной жизни, уже с той поры начинается нарушение первых двух заповедей, ведущее к смерти. Вместе с ростом и развитием начинается отчуждение рождаемого от родительского существа, отчуждение, сопровождаемое даже болезнью родительницы, соболезнованием родителя, если они (т. е. оба родителя) стали плотию и духом единым, т. е. начинается нарушение и пятой заповеди. Словом, стыд указывает на умерщвление и требует воскрешения.

Но уклонение это не есть зло безусловное, зло по существу, ибо это рожденное есть новое существо, бытие которого не случайно, а необходимо. Оно должно бы появиться и иным путем, не путем слепого зачатия и рождения, а тем, который указан в учении о Св. Троице, в рождении сына и исхождении Св. Духа, потому что для совершенства жизни множество столь же необходимо, как и единство. Человек не от одной похоти рождается, мать и отец и по рождении могут оставаться девственными, присно-сынами и присно-дщерями, и должны даже делаться все более и более такими, потому что это составляет условие воскрешения.

Эмбриональное развитие, рассматриваемое с нравственной стороны как невольный первородный грех, может казаться повторением преступления, совершенного в животном царстве, когда оно из растениеядного превращалось в хищное и даже когда приобретало половые органы, что означало кроме увековечения плотоядности, т. е. убийства для хищного, уже и самоубийство для всякого рождающего. Рождаясь, обособляясь и этим как бы отказываясь от жизни со всеми для всех, отказываясь по неведению, оно, это слепое существо, по непредусмотрительности, т. е. тоже по слепоте, отказывалось от того, что должно было делать со всеми живущими для всех умерших. В эмбриональной же жизни зародыш приобретал и органы для жизни со всеми и для всех, если желудок означает жизнь для себя, а половые органы — жизнь для других, то грудь и голова означают жизнь со всеми и для всех, со всеми живущими и для всех умерших, грудь (сердце) — орган скорби и сострадания по умершим и умирающим, а голова — носитель проекта воскрешения.

Ретроградный процесс внутренний повторяется и во внешнем мире: прах предков обращается в пищу потомкам, а не возвращается предкам, не воссозидается в их тела. Понятна радость крестьянина при урожае, радость матери при рождении ребенка, но Соловьев, по-видимому, не признает и той малой доли радости, которую чувствует мать, производя на свет существо, имеющее лишь отдаленное себе подобие. Радость эта есть только слабый намек на радость воскрешения, когда воспроизводится существо, способное ответить полной взаимностью, дать полное удовлетворение потребностям умственным, нравственным и особенно — художественным. Процесс зачатия нельзя признать священным, божественным, как делают это язычники и их последователи гуманисты, но его нельзя признать и таким греховным, бесовским, каким признают его аскеты и скопцы. Отвергая рождение, Соловьев не признает и воскрешения. Стыд для него — высшая, единственная добродетель, которой нет у животных. Человек, мог бы он сказать, есть существо краснеющее, человека создает кровь, отливающая от низших органов к высшим. Сделав стыд предметом гордости, Соловьев лишил его плодотворности. Не рождать не есть еще добродетель. Рождение, как общее свойство слепой природы, сопровождается болезнью и смертью — также общим свойством слепой природы, вызывающим у разумного существа не соболезнование и сострадание лишь, но и искупление от всех зол и с ним — радость избавления.

Христианство выразило все добродетели (стыд, сострадание, искупление) не в отрицательной форме, а во всей их полноте и величии в службе Страстной Седмицы и дня Пасхи, что и будет ясно из последующего. Стыд тут не ограничивается отрицанием порока. Соловьев не остановил, по-видимому, своего внимания на той великой женщине, на целомудренной блуднице, этой героине центрального дня Страстной Седмицы — Великой Среды — на той блуднице, которая не только отреклась от половой страсти, горькими слезами оплакивая свое падение, но и то миро, которое на пиру жизни служит для усиления разрушительной половой страсти и для полового подбора, употребила на приготовление к погребению, смысл коего есть воскрешение, а не mеmento лишь mоri.&lt,&lt,5&gt,&gt, Соловьев не остановил своего внимания на великой женщине Великой Среды, потому что он и вообще не придает обряду никакого значения, а между тем обряд есть произведение всех благоговейных способностей всего народа, тогда как догмат есть произведение только мысли, и притом мысли лишь немногих. Догмат только подтверждает установившийся уже обряд, только подыскивает для него основание (в области религиозной мысли). Опровержение, вернее, игнорирование обряда удается лишь временно. Обряд может быть заменен только делом. Вот почему и протестантизм, как замена обряда только мыслью, может держаться лишь временно.

Для Соловьева, признающего только сострадание, но не признающего вообще сорадования, страдание умирает вместе с Великим Страдальцем в Великий Пяток. Для него за днем страдания следует невечерний день покоя, субботы или нирваны, а не труд, приводящий к невечернему дню воскрешения. Но тот, кто хоть раз был у пасхальной заутрени, тот не может не знать чувства сорадования, кто сострадал Распятому в Великий Пяток, кто спогребался Ему в Великую Субботу, тот не может не совоскреснуть, ‘воскресшу Ему’. Это и есть сорадование, которого никак не мог понять философ, а тем паче его критик, юрист.

К двум отрицательным добродетелям Соловьев прибавляет отрицательную же третью, еще более ограниченную — справедливость, соединяемую им с состраданием, расходясь в этом случае с Чичериным, который, как юрист по существу, понимает ее уже в самом узком и строго юридическом смысле, т. е. как такую добродетель, которая злом хочет уничтожить зло, за убийство карает убийством, давая таким образом в результате два убийства. Воскрешение же есть искупление греха убийства, а в этом грехе виновны более или менее все, если признать в смысле евангельском, что всякое суровое слово есть уже умерщвление, хотя бы и медленное. Покарала мирская правда Того, Кто вопреки закону слепой природы, осудившей Лазаря на смерть, возвратил его к жизни, покарав любовь, злая правда тем самым осудила самое себя. ‘Велик день’ есть торжество любви над правдою. Слово Златоуста, в этот день произносимое, есть объявление всеобщей амнистии, оно заставляет признать Пасху не только седмицею работников 11-го часа, т. е. позднего вечера, получивших плату, равную с работавшими от раннего утра, но даже больше — выражением смысла, заключающегося в притчах о драхме утраченной и найденной, об овце заблудшей и возвращенной, а смысл их тот, что радость Пасхи есть радость о возвращении последнего грешника, т. е. о всеобщем спасении. Это и радость, и благодарность (евхаристия) невечерняя, безграничная, благодарность всех оживших вечно живому Богу.

В Страстной Седмице и в Пасхальной, принимаемой за один день, написан таким образом полный нравственный кодекс, т. е. план или проект воскрешения, и он же в ослабленной форме &lt,&lt,6&gt,&gt, повторен в прочих 50 неделях и особенно в неделях двух триодей, имеющих глубокое нравственно-воспитательное значение, так что нравственное учение сливается не только с догматическим (догмат становится заповедью), но и с самим обрядом, как внешним выражением догмата и заповеди, т. е. богословие догматическое, школьное, соединяется не только с нравственным, жизненным, но и (если можно так выразиться) с эстетическим, школа соединяется с храмом, приготовляя к внехрамовому делу, или к обращению кладбищ в крепости, не защищающие лишь прах отцов, а долженствующие и оживлять его, что и обращает их из мест погребения в места воскрешения совокупными всех силами. Пятидесятикратное повторение обряда в таком трояком проявлении (т. е. переживание всех добродетелей: раскаяния во всякой мысли нечистой (Среда), братотворения у поминальной трапезы (Четверг), сострадания (Пяток), соумирания (Суббота), сорадования в воскрешении (Воскресенье)) имеет цель педагогическую — преобразовать ветхого человека в сына человеческого для исполнения долга воскрешения… Но и обряд без соответствующего внехрамового дела оказывается также бессильным преобразовать внехрамовую жизнь. Как же уничтожить противоречие между храмовою службою и внехрамовою жизнью?..

Между воспитательным значением еврейской недели и Страстной Седмицы, соединенной с Воскресеньем, лежит целая бездна: четвертая ветхозаветная заповедь, как поняли ее евреи, требовала, чтобы они служили истинному Богу лишь один день,&lt,&lt,7&gt,&gt, притом мысленно, или мнимо, т. е. служили бы неделанием, шесть же дней разрешала служить действительно, делами, богам ложным: Меркурию, Марсу, Венере, т. е. личным похотям и выгодам, которые в торговле, в промыслах всего более получают свое полное разъединяющее выражение, а в земледелии всего менее, ибо дождь и вёдро объединяют в общем желании, хотя еще и не в общем деле. Воспитательная сила христианской недели ведет в противоположность цивилизации и культуре языческой и еврейско-магометанской не от села к городу, а от города к селу. Еврейская неделя шестидневной розни и однодневного объединения в неделании, в покое, тогда как христианская, Страстная, превращаясь в страдную, т. е. в трудовую, именно и начинается с указания на те бедствия и страдания, которые ожидают мир, если объединение не состоится. Первые два дня и приводят к сознанию зла от розни. (Даже ‘декадентство’, можно сказать, служит выражением этого сознания). Среда — поворот от розни к объединению, Четверг собирает у поминальной трапезы всех живущих, производит подъем, возвышает чувства и мысли горе, откуда, созерцая уже исполнение долга воскрешения, совершает евхаристию, благодарение. Эта среда дня, полдень трудового дня, литургия. День страдания. Пяток, закрепляет соединение состраданием, сострадание же проявляется в Субботу вместо покоя в труде воскрешения, завершающем объединение, говоря короче, христианская неделя в противоположность еврейской есть объединение для воскрешения.&lt,&lt,8&gt,&gt,

Если день покоя, неделания, заменить днем оргий, получим неделю языческую. Прочими днями она не отличается от европейской, и новая Европа сохранила этот культ в теперешних названиях дней недели, а воскресенье обратила в Англии в день покоя, в прочих же странах в день игры, пиров, забав, как у древних. Ислам и день страдания обратил в день ликования. Буддийская неделя требовала бы превращения всех семи дней в одну субботу, в неделание, в нирвану, тогда как христианство требует превращения всех дней в воскрешение, как бы в один ‘невечерний день’. Христианская неделя является естественною заменою и завершением язычества, еврейства, магометанства и буддизма, т. е. всех главных религий мира. Когда каждый день недели повсюду будет пробуждать те чувства и мысли, которые пробуждаются службами в дни страстной седмицы и седмицы пасхальной, тогда объединение всех в мысли и чувстве, можно будет сказать, началось, началось для исполнения долга воскрешения в действительности.

Правда, ежегодное пятидесятикратное повторение Пасхи Крестной и Воскресной в течение почти девятнадцати веков еще не обратило людей в сынов человеческих, не объединило их в деле воскрешения, но это великое орудие (многократное богослужебное повторение) тогда только получит плодотворное применение, когда будет поставлена цель, когда будет признано дело, для которого люди призваны. Это и будет совершеннолетием рода человеческого. И для чего нужно употреблять это орудие, если у человека нет цели, нет великого дела, для которого нужно было бы объединиться? Когда же будет открыта, т. е. сознана цель, тогда этому великому орудию теоантропической (богочеловеческой или богоотеческой и богосыновней) нравственности нужно будет дать возможность всеобщего распространения.

Такая возможность и открывается в трех проектах: 1) в проекте повсеместного построения школ-храмов (каковое означает соединение школьного — догматического — с обрядовым) к 500-летнему юбилею открытия мощей Чтителя Пресв. Троицы, 2) в проекте всеобще-обязательного знания и, наконец, 3) в проекте обращения кремлей, то есть центральных и местных кладбищ, долженствующих при всеобщей воинской повинности стать крепостями, — в такие учреждения, которые будут служить не для обороны только от себе подобных, а для обращения умерщвляющей силы природы в оживляющую, то есть будут служить для внешней и внутренней регуляции.

2 СТРАСТНАЯ НЕДЕЛЯ В ЖИЗНИ

Страстная неделя как выражение религиозности и тео-антропической нравственности в противоположность зоо-антропической, заменяющей Бога слепою, отцеубивающею, чувственною силою и учено-сословным правом блудных сынов.

Отвлеченный догмат бессилен, он получает свою силу только в столь ныне презираемом обряде. А обряда, т. е. соединения нравственного с догматическим и эстетическим, Соловьев и не признает, по крайней мере, судя по тому, как представляет дело Чичерин. ‘Г-н Соловьев, — говорит он, — хочет построить свою нравственную философию не только независимо от всякой положительной религии, но и не прибегая к теоретической философии или к метафизике’. Чичерин одобряет первое, а осуждает второе. Но первое вопреки Чичерину совершенно непонятно и неверно, если религия есть культ Бога-отцов, а нравственность — любовь к Богу и отцам, из коей братство вытекает само собою. Братство же как основа, как требование права на благополучие всех есть самая злая насмешка, если не принято мер к обеспечению необходимого всем, а такое обеспечение мы будем иметь лишь во внешней регуляции. Что же касается второго (построения нравственной философии, не прибегая к теоретической или к метафизике), то это и дСлжно, и возможно, ибо прежде необходимо знать всякому, в чем состоит нравственное дело и общий всем долг. Соловьев же, начиная с неопределенного понятия человек вместо сын человеческий, действительно отрекается от религии и впадает в метафизику. Религия обща всем, а философия — принадлежность сословия тех людей, которые отказались от дела и стали только мыслителями. Сословие ученых и мыслителей есть временное, а не вечное, если только род человеческий не осужден навсегда оставаться в нынешнем жалком состоянии, когда одни обречены на бездействие, а другие на невежество, и конец такого прискорбного разъединения, полного отрицания родства уже приближается. Впрочем, и метафизика может религионизироваться, когда она разуму придаст значение не субъективное лишь, но и не объективное только, а проективное, когда всеобщее дело станет решением вопроса о знании, когда естественное знание, представление сынами отцов станет действительным воскрешением.

Всякий человек знает себя сыном матери и отца, внуком деда, потомком предков, коих уже не видит, т. е. признает их умершими. Смерть он знает из непосредственного наблюдения, как самовидец, из свидетельства других и по преданию. При каждом подобном случае он (т. е. всякий) представляет себе и сырость могилы, и червей и т. д., словом, переживает с умершим весь процесс смерти и разложения, т. е. соумирает и спогребается с ним (это Пяток и Суббота). Но в тоже время он (всякий) является и погребающим, акт же погребения показывает, что погребающий не признает полной действительности смерти и не может отказаться от возвращения полной, действительной жизни (воскресения) умершему, потому что погребение в основе своей не иное что, как противодействие смерти (хотя и бессильное), и возвращение жизни (хотя и недействительное). Погребение указывает на то, что в сынах умерших отцов живет неискоренимая нужда в воскрешении. Противодействуют сыны умерших отцов смерти, сколько хватит силы, а сила зависит от объема и степени знания и от объединения для употребления его в дело. Противодействуют сыны даже при нынешнем ничтожестве знаний, направленных притом же в другую сторону. Гроб, могильный склеп нужен для того, чтобы мачеха-‘сыра земля’ не прикасалась к умершему, т. е. сыны противодействуют этим разложению.&lt,&lt,9&gt,&gt, Сыны отмечают и место, где полагают отца и мать. Этого мало: устроив место умершим, как живым, они однако не считают свое дело оконченным, они не могут примириться с удалением от себя отцов и вообще умерших, почему и зовут это удаление — хоронением (субботнее дело). Скрыв в землю по необходимости физической, сыны по необходимости нравственной (родственной) тотчас же выводят скрытого из могилы, тотчас же восстановляют его, воздвигая памятник или, насколько умеют, подобие умершего (это художественное воскрешение). Каждый памятник есть выражение единичного воскрешения, а храм — общего воскрешения многих. Такое уменье и есть искусство и знание, теснее — наука, еще теснее — философия. Границ ни того, ни другого (знания и искусства) мы не знаем, да и не обязаны полагать им границ, ибо только воскрешение дает смысл и науке и искусству, соединяя их в одно дело, только воскрешение разрешает все заключающиеся в них противоречия. Спогребение и погребение в смысле воскрешения и дает человеку цель и смысл жизни. Чтобы (не) бояться смерти за себя, как это бывает у утративших смысл жизни, нужно пережить с другими весь разрушительный процесс смерти. Сын потому и противодействует, хоронит отца, т. е. защищает его от разрушительной силы, что не может не представлять за этою силою Существо, разрушению неподверженное, бессмертное, орудием Которого себя и делает, борясь с разрушительною, смертоносною силою, и подобием Которого он (сын) и является в погребении (т. е. в воскрешении). Еще прежде погребения начинается противодействие смерти или приготовление к погребению: соборное отчитывание, приобщение к жизни бессмертной, и отходная при агонии — это все повторение Страстных Среды, Четверга и Пятницы в отдельных случаях. Затем начинается отпевание, которое повторяется и будет продолжаться, пока не состоится объединение для действительного воскрешения…

Точно так же впадает Соловьев в метафизику, говоря, что нравственность предполагает отношения к другим людям. Если бы Соловьев вместо отвлеченного понятия ‘человек’ поставил живое ‘сын человеческий’, то этими ‘другими’ оказались бы отцы, родители и Отец отцов, следовательно, вовсе не другие, не чужие, а свои, коих отделять от себя не следует, точно так же как не чужой, не другой и для Сына Человеческого, а вместе и Сына Божия, был Отец отцов. Другое, как это и должно быть, стало бы для Соловьева то, что мы зовем природою, которая разными лишениями привела человека к сознанию, благодаря чему он очень рано признал, что не в природе, а с нами Бог, признав же природу за ‘другое’, он тотчас признал, что за нею есть еще и свое, не другое. Но и природа остается другою, враждебною, смертоносною лишь по бездействию и розни своих, и природа — враг лишь временный, а друг вечный.

3 ОСНОВЫ НРАВСТВЕННОСТИ ИЛИ ДОЛГА ВОСКРЕШЕНИЯ

Ошибка Соловьева (конечно, если мы сами не ошибаемся) именно в том, и заключается, что он с самого начала не отверг искусственно-отвлеченное, неопределенное, пустое понятие ‘человек’ и не поставил на место его понятие, ‘сын человеческий’, полное смысла и чувства, т. е. сын не только живущих, но и умерших отцов, в котором дана обязанность сынов, дан долг воскрешения. Там — неопределенность и пустота, тут — ширь и глубь необъятная! Вместе с признанием людей сынами дано отечество и братство, отвергнуто же, как низменное, все юридическое, экономическое и социалистическое. Отвергнуто не только юридическое понятие и имена ‘гражданин’ и ‘гражданство’, столь ныне громкие и прославленные, и заменившие ‘брат’ и ‘братство’, отвергнуты не только экономические понятия хозяин и наемник, ставшие на место понятия отец и сын, но и социалистическое понятие ассоциация, товарищество, основанные на участии каждого в барышах. Гражданин — не брат, наемник — не сын, хозяин — не отец, товарищество — не братство. Все это является нечистым в той нравственности, которая признает только родство, так что было бы большою ошибкою полагать, что самые идеальные построения социалистических обществ невозможны, неосуществимы потому, что люди не ангелы. Как раз наоборот! Они неосуществимы потому, что люди не ангелы!

Неразрывно с признанием людей сынами является, как лежащее в основе его, понятие или представление Бога триединым, выражающее чистейшее родство, так что нечестиво и говорить о происхождении идеи Бога, а можно и должно говорить лишь об отчуждении и даже более — об измене отцам и Богу отцов, откуда и происходит отрицание Бога, являющееся лишь теоретическим выражением практического отчуждения, измены, — отрицание, возможное лишь у блудных сынов или граждан, хозяев, наемников, товарищей-барышников. Благоговение или точнее и вернее сыновнюю и дочернюю любовь (без похоти и страха) должно поставить в основу всего нравственного, умственного и художественного, а не спрашивать, согласно с Чичериным:&lt,&lt,10&gt,&gt, ‘можно ли утверждать это начало как общеобязательное нравственное правило наряду с принципами аскетизма и альтруизма?’&lt,&lt,11&gt,&gt, А между тем братство, вытекающее из отношения к отцам, стоит несравненно выше и аскетизма, и альтруизма, ибо требует жизни не для себя и не для других только, а со всеми живущими для всех умерших, т. е. долга воскрешения. А этот долг требует не воздержания, не аскетизма, а замены рождения воскрешением. Для сынов умерших отцов или предков должное несомненно есть вместе с тем и желательное, свое, легко и необходимо открываемое сынами, а потому и нет необходимости в новом пророке, еще менее — в новом Мессии, и уже совершенно невозможен новый единородный сын Божий.&lt,&lt,12&gt,&gt, Хотя Соловьев и говорит только о пророке, но путь от него к Мессии не закрыт и может грозить новою рознью. По нашему мнению, дух пророческий будет действовать не в одном, а во всех сынах и дщерях, как провидел это пророк еще в Ветхом Завете: любовь к отцам подскажет сынам, для чего нужно собирание, объединение всех, а Соловьев не признает, по-видимому, совершеннолетия даже и в последнем, высшем периоде жизни, который он называет пророческим, что означает возвращение к ветхозаветному несовершенству. Люди (а не сыны) остаются во мраке, нуждаются в пророке. Неужели нужно новое откровение, чтобы слова ‘будьте совершенны’ заменить словами ‘будь совершен’, т. е. множественное число заменить единственным, ибо прибавка ‘не желай’ и ‘будь и будьте’, конечно, есть лишь пояснение. Нужен, следовательно, не пророк, а комментатор. Но в этой замене множественного числа единственным и заключается, по нашему мнению, ошибка. Не только ‘имей добрую волю, будь честен, будь добродетелен’, но еще ‘будь безболезненным, бессмертным, нетленным’ — значит: ‘будь западником, выше всего ставь личность, будь Фаустом, слушайся Мефистофеля’! Бессмертие, следовательно, прежде всего, а воскрешение (если только Соловьев признает его) уже затем, да и то воскрешение лишь порознь! Это уже не альтруизм, а эгоизм, ибо сначала требуется самому сделаться бессмертным, а потом уже сделать так, чтобы и ближние твои стали безболезненны, бессмертны, нетленны. Заметьте — ‘ближние’, а не отцы, т. е. дело идет о бессмертии живущих, а не о воскрешении умерших, как будто сделаться лично, да притом еще и порознь, бессмертным несравненно легче, чем достигнуть всеобщего воскрешения! Соловьев не прибавил и не убавил ни одного слова к евангельской заповеди, а изменил лишь ее грамматическую форму, и вышло нечто несообразное. Он, конечно, не признает, как это и выше сказано, что должно жить не для себя и не для других, а со всеми и для всех…

Теперь понятно, что у Соловьева нет долга воскрешения, воскрешение у него — не добродетель, признавая же воскрешение за добродетель, мы должны признать за ним и нравственную обязательность, признать воскрешение долгом. Воскрешение и нравственное совершенство тождественны, поэтому совершенствоваться совокупными силами значит побеждать каждому пороки не в себе лишь в отдельности, но в самом корне их, в причинах, в слепой силе природы. Это значит объединиться в труде познания слепой силы природы, носящей в себе не только голод, язву и смерть, но и производящей все пороки. Такого рода объединение и есть братство, коего долг заключается в воскрешении. Не отожествлять совершенствования с воскрешением (т. е. с обращением рождаемого в воссозидаемое, само собою происходящего в управляемое разумом) значит оставить совершенствование неопределенным, желать для него особого досуга. При отождествлении же совершенствования с воскрешением требование отдыха будет равносильно приостановке в деле возвращения жизни отцам и приобретения бессмертия себе, будет требованием смерти по отношению к родным всего человеческого рода.&lt,&lt,13&gt,&gt,

4 О ДВУХ ТРУДАХ И ДВУХ МЫСЛЯХ ИЛИ НАПРАВЛЕНИЯХ

О рабочем вопросе или суетном труде и работе тлению (т. е. по вопросу об изнурительном труде и отдыхе, о черной, однообразной, механической работе и о досуге для умственной и художественной забавы, для развлечения, для праздничных оргий) и о деле воскрешения, родном для всех сынов.

О двух мыслях и направлениях: а) по одному — мир есть представление каждого, т. е. каждый признает действительность лишь своего существования и мнимость или призрачность существования других, принимая свою зависимость и рабство внешнему миру за господство, б) по другому направлению — признание зависимости от внешнего мира, выражающейся в утратах, приводит к проекту возвращения утрат.

Братство и отечество свое полное выражение получают в объединении живущих для воскрешения умерших, в объединении всех сынов без разделения и без слияния для возвращения жизни отцам. Связь между объединением живущих и воскрешением умерших, т. е. связь получивших жизнь с теми, от кого они ее получили, безусловно необходима. Это нравственно-естественная жизнь. Не оживлять умерших это значит для живущих обречь себя на нравственное бездействие, умерщвлять себя, не исполнять безусловного требования. (Не одинаково ли бесцельно только умерщвлять себя (аскетизм) и только поддерживать жизнь других, обреченную на смерть (альтруизм)?) А такие требования, как, например, чтобы всякий человек имел обеспеченные средства к существованию, достаточный физический отдых и мог бы пользоваться досугом для своего духовного совершенствования, доказывают, что Соловьев не признает дела воскрешения, как все в себе вмещающего, или Царства Божия, а рядом с ним ставит царство мира сего, ибо цивилизация, культура, эксплуатация природы есть взаимное истребление, самоистребление и истощение природы, т. е. дело умерщвления вместо воскрешения, царство мира сего вместо Царства Божия. Соловьев проповедует право на благополучие, как будто вне долга воскрешения может быть благополучие! Царство Божие, давая высшее благополучие, исключает всякое злополучие. Говорить об отдыхе, т. е. об ограничении дела, которое есть воскрешение, восемью, семью, шестью часами и т. д. до нуля часов, это значит отдых обратить в наказание, так как это было бы требованием, чтобы человек ограничил себя в самом существенном и любимом деле, которое каждому — свое, родное, а вместе — и всеобщее. Говорить же о досуге для совершенствования, признав воскрешение всеобщим делом, было бы явною несообразностью, потому что воскрешение, т. е. обращение рождающегося, само собою происходящего, в воспроизведенное, есть уже само совершенствование.

Очевидно, что современный жгучий вопрос об отношении рабочих к капиталистам побудил философа из сочувствия к угнетенным требовать для каждого прав на благополучие, т. е. на обеспеченность в средствах существования и на достаточный физический отдых, на досуг для нравственного совершенствования. Это предполагает, что будут вечно существовать и капиталисты, и рабочие, т. е. что объединения для воскрешения никогда не будет. А между тем только долг воскрешения, выражающийся в регуляции, может дать мирное разрешение страшному вопросу, не социализм, а только естествознание, если оно не будет приложением к производству предметов, возбуждающих вражду, если оно не будет вооружать эту вражду истребительными орудиями и отдастся все на дело регуляции, — только естествознание может вести к мирному решению вопроса. Дело воскрешения вытекает не из сочувствия к угнетаемым рабочим, не из ненависти к угнетающим капиталистам, а из сокрушения о раздоре. Иначе говоря, оно происходит не из общественного пауперизма, а из естественной слабости, естественного несовершенства человеческой природы, общего тем и другим, т. е. из ее смертности, а также и из презрения к самим предметам, вызывающим раздор. Дело воскрешения даже упраздняет вопрос о распределении благ, обращаясь к самому корню раздора, и — что всего замечательнее — разрешает вопрос о распределении благ, вовсе не имея его и в виду. Сокрушаясь о раздоре, презирая самый объект его, т. е. не предметы нужды, а производимые мануфактурою игрушки, предметы роскоши, указывающие на наше несовершеннолетие, род человеческий, или союз вооруженных народов, превращаясь в силу естествоиспытательную, действующую по одному общему плану, от самых первых же шагов в деле воскрешения начинает с регуляции метеорического процесса, чем и обеспечивает всем без исключения насущный хлеб. Потому-то распространение воинской повинности не должно нас печалить, ибо она есть необходимое условие объединения для регуляции, которая делает урожаи независимыми от случайностей погоды, а вместе с этим как необходимое следствие регуляции распределяет и солнечную силу каждому селу и деревне, обращая фабричное производство в кустарный, семейный промысел, получающий с неба оборотный капитал для производства.&lt,&lt,14&gt,&gt, Тогда и скопление населения, т. е. сынов, покинувших землю отцов, в городах станет ненужным. Благодаря регуляции ненужным станет и тяжкое добывание силы из глуби земной. Силу эту будут получать из атмосферы. Не нужны станут металлы, добываемые посредством каторжной работы из глубоких рудников, их заменят металлы метеорического или космического происхождения, привлекаемые из небесного пространства посредством регуляции притягательной силы земли, предполагая, что, вероятно, таким путем произошли запасы металлов и в самой земной коре. Людям, освобожденным таким образом от экономической необходимости скопляться в городах, т. е. блудным сынам, откроется обширное поле для приложения их совокупной деятельности в сельском труде, в деле восстановления жизни умерших отцов и обеспечения тем самым своего существования, уже не временного, а вечного.&lt,&lt,*1&gt,&gt,

¹ О двух нравственностях: тео-антропической, или долге всеобщего воскрешения, и зоо-антропической, или праве на личное наслаждение (без труда, без исполнения долга воскрешения), т. е. о праве на благополучие, на отдых и досуг. Но при братском объединении живущих для воскрешения своих умерших отцов и предков, откуда возьмется частное злополучие? Для чего нужно будет требование отдыха, когда не будет эксплуататоров труда? Для какого совершенствования нужен будет досуг, когда воскрешение заключает в себе всестороннее совершенствование?&lt,&lt,2&gt,&gt, Осуществление воскрешения (начиная с первого объединения в труде избавления от голода, язвы и смерти) без всякого насилия уничтожит нынешнее капиталистическое хозяйство и пролетариат.

Долг воскрешения не может быть только предметом этики, ибо в него входит и вся эстетика, и все знание. Если Соловьев говорит, что природа равнодушна и безжалостна, и мы будто бы за это не отвечаем, и прибавляет даже: ‘конечно не отвечаем’, то он уже, очевидно, не признает теоретической основы долга воскрешения, не признает, что если Бог создал силу слепую, следовательно безжалостную, то Он же создал и разумную, и потому за все зло, творимое первою, безжалостною, отвечает вторая, чувствующая, разумная, жалостливая. Бог не создавал слепоты.

Будьте как дети (‘цели как дети’). Цельность есть свойство детей. У дитяти мысль об умерших не отделяется от чувства, от любви к ним, а потому и воскрешение не может не стать для них долгом. ‘Будьте как дети’ означает: будьте ‘цели как дети’. Голуби, в выражении Христа, равнозначащи с детьми. Не отделять, а соединять знание змеиное, дьявольское, с ангельским, детским чувством и значит быть как дети. Для сохранивших цельность отделение веры и знания было бы величайшим злом.

^{2 Если бы}^право^{наслаждения заменить обязанностью, по возможности ограничивать наслаждение, в этом не было бы противоречия делу воскрешения.}

^{3 Низшая нравственность выходит из ‘Познай самого себя’, т. е. знай только себя, не признавая свидетельства братьев, т. е. всех других, ни предания, т. е. свидетельства отцов, низшая нравственность признает только личное сознание за единственно достоверный источник. Христос же в евангелии Иоанна отвергает личное свидетельство и указывает на дело, как на самое достоверное свидетельство.}

^{4 Давая своему первенцу имя отца или матери, подчинившийся физиологической необходимости сын выражает в этом наименовании психологическую, нравственную необходимость, хотя лишь номинально, а не действительно возвращая жизнь.}

^{5 В долге воскрешения соединяются и ‘mеmento mori’, как прискорбный факт, и ‘memento vivere’, как необходимая, неизбежная цель. Женщина, царица промышленного мира, отрекается от роли соблазнительницы, заставлявшей сынов забыть отцов, и открывает путь братотворения, которое и совершается на Тайной вечери.}

^{6 В наименее ослабленной форме повторен этот кодекс в Новом Иерусалиме, там он представляет наибольшую воспитательную силу. Великий Пяток в Новом Иерусалиме — постоянно, а Пасха — в каждое воскресенье. Если православие (т. е. религия) отождествляется с Пасхою страдания и Пасхою воскресения, то такое отождествление наиболее понятно именно в Новом Иерусалиме.}

^{Ново- и Старо-Иерусалимский храм есть кувуклия, к которой пристроена церковь. Все же наши храмы — церкви без кувуклии (прежде кладбища заменяли кувуклии). Для бывшего в Иерусалиме наши храмы должны казаться пристройками, частями, у которых нет еще главного строения. Точно так же литургия воскресения без пасхальной утрени перед нею мне кажется уже чем-то незаконченным.}

^{7 Четвертая заповедь имела значение большое, но временное, пока существовали труд рабский и суетное, то есть излишнее дело, не вызываемое ни физическою, ни нравственною необходимостью.}

^{8 Евреи злоупотребляли снисходительностью четвертой заповеди, особенно когда они из народа, у праха предков живущего, обратились в безземельное сословие (без отечества), которое даже и не мыслию, а лишь устами чтило Бога отцов, а всею мыслию, всем сердцем служило золотому тельцу. Евреи составили самую безбожную в действительности и самую набожную по наружности корпорацию. Но если бы евреи искренно, всею мыслию, служили истинному Богу один день, они бы не могли и в прочие дни действительно служить ложным богам. Христианский вопрос требует разрешения противоречия между праздничною мыслию о Боге и будничным служением лжебогам.}

^{9 … Кроме разве исказивших в себе всякое родственное чувство — рационалистов-молокан и им подобных, самых пустейших из всех сект.}

^{10 Ни в чем так не выражается зооантропичность понятия Чичерина о нравственности, как в выражении: ‘а когда разум разовьется, зависимость прекращается’. На самом же деле она не прекращается даже со смертью родителей, а только изменяется, со смертью родителей она даже усиливается.}

^{11 Аскет-альтруист желает и дает другим то, чего не желает себе, считает низким для себя.}

^{12 Пророк у Соловьева — представитель земства. Не хочет ли он сделать пророка преемником юродивых древней Руси, которую можно назвать монархиею, ограничиваемою юродивыми? В каком отношении будет находиться пророк к науке? С пророком входит в жизнь человеческого рода знание мистическое, но есть ли у Соловьева место для знания немистического?}

^{13 Дело воскрешения превращает каторжную горнозаводскую и однообразную фабричную работу в сельский земледельческий труд, поддерживающий жизнь в живущих и возвращающий жизнь отшедшим путем исследования и управления жизненным процессом, в нас и вне нас работающим.}

^{14 Превращение фабричного, городского в кустарное, сельское дело есть переход от производства предметов роскоши к производству предметов необходимости.}

^{*1 Окончание статьи утрачено. Статья эта, со слов Николая Федоровича Федорова, была редактирована покойным Иваном Михайловичем Ивакиным и добавочно проверена Н. П. Петерсоном (}^{Н. П. П.}⁾^.

Оригинал здесь — http://www.magister.msk.ru/library/philos/fedorov/fedor095.htm

Н. Федоров

О двух нравственностях: тео-антропической и зоо-антропической &lt,&lt,1&gt,&gt,

1

2

СТРАСТНАЯ НЕДЕЛЯ В ЖИЗНИ

3

ОСНОВЫ НРАВСТВЕННОСТИ ИЛИ ДОЛГА ВОСКРЕШЕНИЯ

4

О ДВУХ ТРУДАХ И ДВУХ МЫСЛЯХ ИЛИ НАПРАВЛЕНИЯХ

Читайте также: