П. А. Вяземский
О духе партий, о литературной аристократии
I
II
КОММЕНТАРИИ
О ДУХЕ ПАРТИЙ, О ЛИТЕРАТУРНОЙ АРИСТОКРАТИИ
О духе партий, о литературной аристократии, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1830
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Вяземский П. А. Сочинения: В 2-х т. — М.: Худож. лит., 1982. — Т. 2. Литературно-критические статьи. Сост., подг. текста и коммент. М. И. Гиллельсона. 1982.
Если верить некоторым указаниям, то в литературе нашей существует какой-то дух партий, он силится восстановить какую-то аристократию имен. Указания эти повторяются отголосками журнальными, но нигде не объясняются убедительными доказательствами, а мнения без ясных улик остаются предубеждениями, предрассудками, не заслуживающими веры. Литература наша ограничена таким малым числом действий и действующих лиц, так еще молода, что смешно искать в ней явлений литератур обширных, многолюдных и достигнувших зрелого возраста. Известное слово о бурях в стакане воды может быть применено и здесь. Впрочем, встречаются такие охотники до бурь, что они рады искать их и в стакане, помня пословицу, что хорошо ловить в мутной воде. У нас можно определить две главные партии, два главные духа, если непременно хотеть ввести междоусобие в домашний круг литературы нашей, можно даже означить их двух родоначальников: Ломоносова и Тредьяковского. К первому разряду принадлежат литераторы с талантом, к другому литераторы бесталанные. Мудрено ли, что люди, возвышенные мыслями и чувствами своими, сближаются единомыслием и сочувствием? Мудрено ли, что Расин, Мольер, Депрео были друзьями? Прадоны1 и тогда называли, вероятно, связь их духом партии, заговором аристократическим. Но дело в том, что потомство само пристало к этой партии и записалось в заговорщики. Державин, Хемницер и Капнист, Карамзин и Дмитриев, Жуковский и Батюшков, каждые в свою эпоху современники и более или менее совместники, были также сообща главами тайного заговора дарования против дюжинной пошлости, вкуса против безвкусия, образованности против невежества. Такие естественные, необходимые по законам нравственной природы, союзы утешительны и назидательны. Они заключаются не в силу обдуманного договора с его гласными и негласными статьями. Эти союзы делаются сами собою. Карамзин и Дмитриев были друзьями и, так сказать, основателями новой школы, единомышленниками, единоверцами, исключительно потому, и просто потому, что один был Карамзин, а другой был Дмитриев. И так далее. Знаем, что для иных утешительнее было бы видеть раздор между людьми, коих соединило само провидение, освятив их печатью благородства и избрав их орудиями благоволения своего к человечеству, но, по счастию, события не оправдывают злонамеренных упований завистливой посредственности. Союз людей, возвышенных по своим дарованиям и нравственности, скреплен и освящен самою природою: они — союзники, а противники — их сообщники. Сообщество сих последних неверно, непрочно, как страсти, личные выгоды, расчеты корысти, служащие зыбким основанием сим случайным сделкам. Если и были примеры, что возвышенные литераторы современные враждовали между собою и неприязнью своею утешали тайных ненавистников своих, то примеры, по счастию, довольно редки. Можно сказать решительно, что у нас их не было. Распри Ломоносова с Сумароковым не идут к делу. Сумароков был раздражительное дитя, к тому же в нем был ум, но не было гения, следовательно, он мог и не постигать высоты соперника своего. А в другом отношении он в Ломоносове не столько поэта, сколько преобразователя языка ненавидел. Грамматический старовер, он чуждался, страшился новизны, как ереси, а где вмешается раскол, там рассудок и чувство побеждаются предубеждением. Кроме сего исключения, которое, впрочем, не совсем безусловно, у нас между литераторами возвышенными господствовало согласие, не возмущенное печальными расстройствами. Сойдите с высоты, на которой являются они взорам нашим, сойдите на широкое поприще, усеянное толпами,— и тут вы найдете беспрерывную сшибку мелких страстей, мелких личностей, мелких выгод. Не говорим уже о несостоятельности отношений сих задорных ммрмидонов к лицам, которые стоят на вершине для них недостигаемой, к лицам, пред которыми они повергаются то на колени, то в забавном напряжении кидают перед ними детскую свою рукавичку: нет! следуйте за движениями их отдельных и частных междоусобий, читайте журналы, сии обличительные хроники анархической литературы нашей, в коих написанное за год, за неделю, в явном противоречии с написанным сегодня, в которых вчерашний враг готовится в завтрашние друзья, и наоборот, и вы увидите, на которой стороне заводятся партии, заключаются и расстроиваются союзы. Мы уже сказали: разумеется, есть аристократия дарований. Природа действует также в смысле некоторого монархического порядка: совершенного равенства не существует нигде. Она также дарует законные преимущества в мире физическом и нравственном: родятся силачи и хилые, стройные и горбатые, красавцы и уроды, умные и глупые, писатели и писачки, поэты и рифмоплеты. Природное, нравственное достоинство есть неотъемлемая собственность первых, но превратность судеб человеческих часто ниспровергает в действиях последствия непреложенных начал. Случалось иногда горбатому быть счастливым соперником красавца у своенравной женщины, иной расслабленный имеет свою минуту торжества над силачом, и так далее. Лукавство, пронырство, ничем не возмущаемое упрямство, никакими средствами не пренебрегающая дерзость вырывали иногда случайную победу из рук менее деятельного, более бескорыстного достоинства. И те, которые у нас более других говорят об аристократическом союзе, будто существующем в литературе нашей, твердо знают, что этот союз не опасен выгодам их, ибо не он занимается текущими делами литературы, не он старается всякими происками, явными и тайными, овладеть источниками ежедневных успехов и преклонить к себе если не уважение, то благосклонность, которая гораздо податливее первого. Уважение какая-то сила скрытная, она оказывается медленно и без шума, растет и зреет со временем, благосклонность нетерпеливее, она действует необдуманно, плод минуты, она и пожинается минутно. Справьтесь с ведомостями нашей книжной торговли и вы увидите, что если одна сторона литературы нашей умеет писать, то другая умеет печатать, с целью скорее продать напечатанное. А это уменье род майората, без коего аристократия не может быть могущественна. Мы живем в веке промышленности: теории уступили поле практике, надежда — наличным итогам. Видя, что многие худые книги удаются, то есть сбываются лучше иных хороших, несправедливо было бы искать тому причины в одном неразумии публики. Невинность публики идет своим чередом, но воздайте и каждому свое: припишите часть успехов сноровке и ловкости писателей. Некоторые из них были уже заранее провозглашены друзьями своими и ловкими товарищами. Например, ‘История русского народа’2 и ‘Иван Выжигин’, сии книжные близнецы нашего времени, сии Иван и Марья в царстве литературного прозябения, имели гораздо более расхода, чем несколько других творений, заслуживающих истинное уважение. Таким образом, литературной промышленности, которая есть существенная аристократия нашего века, нечего по-пустому заботиться и кричать о так называемой аристократии, которая чужда оборотов промышленности.
Двуличность мыслей порождает двусмысленность выражений, которое не что иное, как бессмыслие, когда оно не умышленно и не искусственно. Эта двоякость в словах обыкновенно заметна в людях, худо владеющих даром слова изустного или письменного. Желая прикрыть свою мысль, для свободного пропуска, они вдаются в уловку — и тут и ждет их неудача. Язык или перо их подвертывается под расслабленною мыслью и, метя в одно, попадают они в другое. Но чаще всего удар их разражается на воздухе или действует обратно на них самих. Беда умничать тем, которым умничанье не далось. Для объяснения сказанного нами ссылаемся еще раз на повторяемые нападки некоторых журналов на так называемую литературную аристократию. Можно, зная противников своих, догадываться, на кого и во что они метят, но, стоя у цели, никак не видим, чтобы удары их достигали ее. Дело в том, что им нельзя сказать то, что у них на уме, и нет в них достаточно искусства, чтобы пособить своему бессилию.
Что можно подразумевать у нас под литературного аристократиею?
Имеем два возможные истолкования сему выражению. Исследуем их одно за другим.
Идет ли дело о том, что некоторые из коренных дворян наших занимаются литературою, что некоторые из сановников наших были первоклассными писателями, что, например, князь Кантемир, Державин и Дмитриев были министрами, что иные из писателей и нашего поколения, по рождению своему, по обстоятельствам, по образованию, полученному от европейского и утонченного воспитания, стоят на высшей степени русского просвещения, а вместе с тем и на высшей степени русского общежития, что им доступны равно и места служебные, и ученые общества, и гостиные обеих столиц и столиц европейских, что имена их встречаются с честью и в царских указах, и в статьях журнальных, и в учебной книге г-на Греча3, и даже в нарядных альбомах светских красавиц? Но тут, кажется, нет ни малейшего повода к порицанию. Что худого, что, например, творец ‘Недоросля’ носил при имени своем аристократическую частичку фон, имел право быть воспитан в университетском благородном пансионе, что, возмужав, был он в связи с Чернышевыми, с Паниными, с Булгаковыми, имел способы объездить несколько раз Европу и был вместе писателем и светским человеком? Что худого, что Карамзин был не только лучшим писателем нашим, но рождением, образованием и навыками всей жизни своей принадлежал всегда вершине лучшего общества, был собеседником и приятелем государственных мужей и вельмож наших, что из ученого кабинета своего переходил он к царскому столу, что в беседе его находил удовольствие император Александр, который, мимо царского величия, по утонченной вежливости и вообще аттицизму нравов своих и обхождения4, слыл в просвещенной Европе одним из самых благовоспитанных людей современной эпохи? Неужели ‘История’, им писанная, тем виновата, что и он был человек благовоспитанный, что по связям с государственными сановниками имел он более способов изучать людей и дела, вернее судить о прошедшем по удобству видеть вблизи настоящее. Неужели вследствие того ‘История’ его должна быть хуже, чем, например, ‘История русского народа’, рожденная в конторе ‘Московского телеграфа’, и двойчатка журнала парижских чепчиков и венских колясок?5 Неужели некоторым участникам ‘Литературной газеты’ теперь не дают пропуска на Парнас, как сказано в ‘Телеграфе’, потому только, что они помещики и что они у места в высшем круге нашего общества? Давно ли имя благорожденного и благовоспитанного человека сделалось у нас укоризною и поводом к исключению? В каком литературном уложении сказано, что ныне истинному дарованию должно ездить на извозчике, взятом с биржи, а не в карете четвернею? Высший класс в государстве всегда должен быть уважен: того требует политический порядок, а образованный класс в народе, будь он высший, средний или нижний, равно достоин уважения, у нас же высший класс есть и образованнейший. Есть в этом случае исключения, но, верно, большинство не на их стороне. Хорошо и почтенно образоваться самоучкою или выучиться многому на медные деньги, но не должно предавать осмеянию тех, которые, по милости божией, воспитаны были на золотые или хотя на ассигнационные, потому что в этом ничего нет смешного. Нападать на безграмотность аристократии нашей, или дворянства, несправедливо, ибо одно это звание у нас и грамотное. Ссылаясь на биографические словари Новикова6 и Греча, мы укажем, что большая часть писателей наших принадлежала аристократии, то есть званию, пользующемуся преимуществами, дарованными дворянству: следовательно, в России выражение литературная аристократия нимало не может быть нареканием, а напротив, оно похвальное и, что еще лучше, справедливое нарицание. Дворянские гостиные наши также не вертепы мрака и невежества: они соединяют нас с образованною Европою, в них читаются русские и чужеземные книги, в них иностранные путешественники, каковы: Гумбольдт, г-жа Сталь, Статфордт Кавинг, граф Сегюр7 находят сочувствие и соответствие своим понятиям, в них раздаются отголоски европейского просвещения, в них, а не в домах купеческих, не в жительствах мещан, ремесленников наших. Разумеется, доля исключений и здесь идет в счет, но мы должны иметь в виду одни общие итоги.
По ком знает и судит нас Европа, по ком признает нас народом, скоро догнавшим народы, временем нас опередившие? По тем же аристократам, к коим должна принадлежать и литературная аристократия и которые, начиная от князя Кантемира до наших современников, были с честью и блеском представителями русского дворянства в кабинетах Монтескье, Вольтера, Шатобриана и в гостиных лучшего общества во всей силе и в просвещенном значении слова сего. Демократические нападки на наши аристократические гостиные также несправедливы и неблагодарны, как были бы жалобы на дух притеснительный нашего духовенства, на его нетерпимость, гонение наук и просвещения, потому что французские философы XVIII века имели право жаловаться на дух притеснительный членов западной церкви. Не довольно либеральничать, должно еще либеральничать с толком и совестью, а не то либеральные понятия будут тем, чем их назвал некто: завиральные.
Дворянство не дает дипломов на ум и просвещение, но не есть же оно синоним глупости и невежества. Ведь вы не говорите, что такая-то литературная школа дурна, что писатели такой-то эпохи, такого-то рода не стоят уважения. Вы говорите о литературной аристократии: все дело, вся мысль ваша, если она есть, заключается в слове аристократия, в слове аристократ. От этой улики нельзя отвернуться никакими умствованиями, никакими грубостями, никакими камнями, что ни кидайте их прямо в лоб противникам своим, что, между прочим, вовсе не аристократический и не литературный способ возражать на мнения противоречащие. Но это в сторону: у литераторов-не аристократов, или, вернее, у не литераторов-не аристократов может быть своя полемика, и, как видите, полновесная.
Повторяем: звание аристократа, а особливо же в монархии, не хуже другого, ругаться им неприлично, равно как и всяким другим. Каждое звание, как часть государственного общества, имеет свое относительное достоинство. Когда начали у нас упрекать одного писателя купеческим званием его, то нынешние же так называемые аристократы выставили на позор несообразность и непристойность подобных упреков. Дело не в звании, в котором родимся: ‘On ne se choisit son pere’ {Отца себе не выбирают (фр.).}, как говорит Ламот в оде своей к Руссо8, но в том, как носишь свое звание. И дворянин дворянину, и купец купцу розница9. Есть и дворяне, которые дворяне по одной грамоте, и купцы, которые купцы по одной гильдии. Не довольно быть записанным в купечество, но для приобретения уважения должно еще чем-нибудь торговать, и торговать честно, быть деятельным участником в торговых оборотах, споспешествующих промышленности народной, богатству государственному, но купец, например, торговавший бы одним своим пером или открывавший подписки на книги еще не написанные, был бы не лучше и не хуже дворянина, который в глуши деревни своей обирает крестьян своих и оплетает соседей.
Что означает слово аристократия, но греческому корню своему? Правление, составленное из некоторого числа людей мудрых и могущих, одним словом, именитых. До Французской революции слово аристократ никогда не бывало наименованием поносительным. В эту эпоху оно, как и многие другие слова, было превратно перетолковано парижскою чернью.
Но нельзя же нам ссылаться на лексикон безграмотных крикунов и свято держаться определений его. Нельзя не сознаться, что неуместно и неблагонравно брать у чужого народа, и особливо же из совершенно чуждой эпохи, выражения, служившие некогда орудиями ослепленных и ожесточенных страстей, и применять их там, где нет им положительного и добросовестного смысла, где весь смысл их только относительный, и то еще в каких отношениях. Смешно, но извинительно, когда русский историк передразнивает наобум, наугад понятия, соображения и язык Гизо или Тьера, когда он кроит нашу историю по чужим вырезкам, привыкнув в звании своем журналиста мод одевать нас по парижским покроям, но из подражания или из того, что сказать что-нибудь хочется, а сказать от себя не сумеет, заводить у нас и чужеземную терминологию, запятненную в свое время не одною грязью, оно хотя и смешно, но не извинительно. Спешим сказать, что мы в обвиняемых нами умысла не ищем и указываем на одно действие. Знаем неведение противников наших: оно во многом не лукавое и часто умилительно своею младенческою безответственностью, знаем, что многим из них, что никому столько, сколько г-ну Полевому, не позволяется сказать в оправдание свое: перо мое — враг мой. Но все же есть мера и неведению и невинности. Мало ли что ребенок больной или слепец могут сделать несообразного с общим порядком: но на них есть дядьки, сестры милосердия и вожатые. Говорите, что стихи, что проза князя такого-то не хороши: мнения в этом случае свободны и вкусы независимы. Вы, может быть, и правы, но оставьте княжество его в стороне. Не говорите о нем языком неприличным: разве княжество его стихами записано в родословную книгу и стихи его копия с дворянской грамоты? Ибо князь такой-то, лицо, который умеет пренебрегать личностями людей, которых он ни в каком случае не может признавать судиями над собою, к тому же князь такой-то может быть и достоин порицания, но княжество его — достоинство, записанное в родословной книге кровью предков его и которое он обязан передать чистым потомкам своим, и потому оно должно быть недоступно перу журналиста.
1830
Впервые литературное наследие П. А. Вяземского было собрано в двенадцатитомном Полном собрании сочинений (СПб., 1878—1896), в нем литературно-критическим и мемуарным статьям отведено три тома (I, II, VII) и, кроме того, пятый том содержит монографию о Фонвизине. Во время подготовки ПСС Вяземский пересмотрел свои статьи, дополнив некоторые из них Приписками, которые содержат ценнейшие мемуарные свидетельства. В то же время необходимо учитывать, что на характере этих дополнений сказались воззрения Вяземского поздней поры. Специально для ПСС он написал обширное ‘Автобиографическое введение’. ПСС не является полным сводом произведений Вяземского, в последние годы удалось остановить принадлежность критику некоторых журнальных статей и его участие в написании ряда других работ (подробнее об этом см.: М. И. Гиллельсон. Указатель статей и других прозаических произведений П. А. Вяземского с 1808 по 1837 год. — ‘Ученые записки Горьковского государственного университета’, вып. 58, 1963, с. 313—322).
Из богатого наследия Вяземского-прозаика для настоящего издания отобраны, как нам представляется, наиболее значительные литературно-критические работы, посвященные творчеству Державина, Карамзина, Дмитриева, Озерова, Пушкина, Мицкевича, Грибоедова, Козлова, Языкова, Гоголя. В основном корпусе тома выдержан хронологический принцип расположения материала. В приложении печатаются отрывки из ‘Автобиографического введения’, мемуарные статьи ‘Ю. А. Нелединский-Мелецкий’ и ‘Озеров’.
Учитывая последнюю авторскую волю, статьи печатаются по тексту ПСС, исключение сделано для отрывков из ‘Автобиографического введения’, так как авторская правка по неизвестным причинам не получила отражения в ПСС, во всех остальных случаях разночтения, имеющие отношение к творческой истории статей, приведены в примечаниях к конкретным местам текста.
Обвинения писателей пушкинского круга в ‘литературном аристократизме’ начались почти сразу же после выхода в свет ‘Литературной газеты’ Дельвига, деятельными участниками которой были Пушкин и Вяземский. В этой связи Вяземский высказывает предположение, что закулисным инициатором подобных обвинений следует считать ‘некоторые указания’ (намек на III Отделение), которые ‘повторяются отголосками журнальными’. Булгарин, опасаясь конкуренции ‘Литературной газеты’, возглавил эту журнальную полемику. Конечно, опытный ‘переметчик’ и делец, Булгарин учитывал подозрительное отношение Бенкендорфа к Пушкину и его соратникам, именно поэтому он и рискнул бросить им обвинение в ‘литературном аристократизме’.
Злобно издеваясь над Пушкиным и Вяземским, Булгарин утверждал, что аристократические претензии свели ‘с ума множество поэтов и стихотворцев’, и не постеснялся рассказать анекдот о поэте негритянского происхождения, ‘купленном шкипером за бутылку рома’. Этот пасквильный намек на происхождение Пушкина получил отповедь в нескольких редакционных статьях ‘Литературной газеты’, написанных, вероятно, Пушкиным совместно с Вяземским и Дельвигом. Булгарин преследовал коммерческую цель — уничтожить газетного конкурента — ‘Литературную газету’. В основе нападок Н. Полевого (‘Московский телеграф’) скрывалось стремление представителей ‘среднего’ сословия начать наступление на устои дворянской культуры. Остальные журналы, не вникая в сущность полемики, сводили личные счеты с ‘Литературной газетой’, на страницах которой порой резко обличались серые, бездарные авторы.
Само собой разумеется, что вопрос о ‘литературной аристократии’ в понимании Пушкина и Вяземского выходил далеко за пределы ‘коренной’ или сословной принадлежности. Речь шла прежде всего о художественно-нравственном содержании явлений литературы, о ‘силе и владычестве вымысла и художественности’, об ‘аристократизме дарований’. Именно поэтому охранительно-сатирические низкопробные романы Булгарина, выдвигавшие на авансцену пронырливых российских Выжигиных, равно как и журнальная деятельность братьев Полевых, пытавшихся от имени ‘среднего’ сословия развенчать дворянскую культуру, подвергалась резкой критике Вяземского.
По своей социальной сущности это было столкновение пушкинского круга писателей, многие из которых по личным связям и общественным симпатиям имели непосредственное отношение к деятелям декабристского движения, с представителями ‘среднего’ сословия. На этом этапе борьбы разночинная литературная прослойка не представляла еще однородного самостоятельного явления. Оформление разночинных писателей в передовое демократическое направление произойдет лишь во второй трети XIX столетия.
Правительство, неприязненно относившееся к ‘Литературной газете’, явно сочувствовало той журнальной травле, которую раздувал Булгарин, цензура запретила последующие полемические выступления Вяземского, в которых он доказывал вздорность обвинений в ‘литературном аристократизме’. И вообще было дано указание прекратить эту полемику, так как обсуждение в печати сословных вопросов в их социальном аспекте не входило в расчеты правительства. Говоря же о неуместности брать у других народов ‘выражения, служившие некогда орудиями ослепленных в ожесточенных страстей’, Вяземский имеет б виду именно социальный аспект: речь шла о знаменитом выражении времен Великой французской революции: ‘Аристократов на фонарь’ (‘Les aristocrates a la lanterne’).
Впервые — ЛГ,. 1830, ч. I, No 23, с. 182—183 под названием: ‘Статья 1-я. О духе партий, о литературной аристократии’. Вторая часть — ПСС, т. II. Печатается по изд.: ПСС, т. II, с. 156—165.
1 Прадон Никола — французский поэт, тщетно пытавшийся соперничать с Расином.
2 В 1829 г. Н. Полевой начал издавать ‘Историю русского народа’, в которой, по сути дела, пытался опровергнуть историческую концепцию Карамзина.
3 Имеется в виду ‘Учебная книга российской словесности’ (1819—1822) Н. И. Греча.
4 Аттицизм — афинский диалект, считавшийся в Древней Греции самым изящным, здесь употреблено в переносном смысле: изысканность.
5 Намек на то, что в МТ печатались картинки мод.
6 Имеется в виду книга Н. И. Новикова ‘Опыт исторического словаря о российских писателях’ (1772).
7 Гумбольдт Александр — немецкий ученый, естествоиспытатель, посетивший Россию в 1829 г. Г-жа Сталь была в Петербурге и Москве летом 1812 г. Статфорд Канинг — английский дипломат ведший в конце 1824 и в начале 1825 г. переговоры в Петербурге с Нессельроде по греческому вопросу. Сегюр Филипп Поль, граф, французский генерал, историк.
8 Строка из оды французского поэта Антуана Ламотта-Удара (1672—1731), обращенной к поэту Жану Батисту Руссо, сыну сапожника (см.: Houdar de la Motte. Oeuvres, tome premier, seconi partie. Paris, 1753, p. 526 — ‘Le Merite Personnel, ode a monsiei Rousseau’).
9 Речь идет о нападках на купеческое звание Н. А. Полевого.