О древнеславянском переводе хроники Георгия Амартола, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1857 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 63 минут(ы)

H. А. Добролюбов

О древнеславянском переводе хроники Георгия Амартола
(Первая редакция вступления к статье)

H. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах

Том первый. Статьи, рецензии, юношеские работы. Апрель 1853 — июль 1857

М.,-Л., ГИХЛ, 1961

Литература наша есть явление переводное, в самом обширном значении этого слова. С легкой руки Кирилла и Мефодия да благоверного князя Владимира переводы не только распространились, но и совершенно освоились у нас на Руси, до того освоились, что наконец сами переводчики потеряли ясное сознание о различии между переводом и оригинальным сочинением. На все обвинения в том, что их оригинальность чисто переводная, — они, как Александр Дюма, очень бесцеремонно отвечают, что берут свое добро везде, где его находят,¹* и для большей убедительности скрепляют французское мнение латинской цитатой, важно произнося: homo sum et nihil humanum a me alienum puto… {Я — человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.). — Ред.} Оно, как видите, совершенно оригинально по-русски, т. е. не заключает в себе ничего собственно русского. Такое явление, с точки зрения европеистов наших, весьма утешительно, доказывая широту и всеобъемлемость русского духа, но зато оно возбуждает горький плач так называемых славянофилов, которые из всех сил хлопочут о том, чтобы русские были людьми не так, как все люди, а как-нибудь иначе, на свой особенный салтык. Оно и в самом деле немножко как-то странновато видеть, что вот все понимает и знает человек, какую угодно штуку повторит за вами, да еще лучше вас, пожалуй, а своего мнения ни о чем не скажет и порох выдумать оказывается решительно неспособным…

Как угодно — а ведь это означает пассивную натуру.

Говорят, такая пассивность и в частных людях не от натуры происходит, а от разных обстоятельств, подавлявших развитие личности еще в раннем детстве. Может быть, да едва ли еще не с большим правом, то же самое можно отнести и к целому народу. И тогда, вероятно, окажется, что подражательность наша совсем и не стоит того, чтобы по поводу ее толковать о существе русского духа, а что она составляет явление чисто педагогическое.

Кто-то (из европеистов, конечно) сказал, что жизнь Руси до Петра представляет колыбель великого народа.²* Чтобы довершить это остроумное применение, можно заметить, что жизнь Руси после Петра составляет тот период младенчества, когда детей носят гулять, учат произносить ‘папа’ и ‘мама’ и ‘боженька’ и даже по временам заставляют одних пробежать по комнате — от стула до стула, маня их при этом какой-нибудь блестящей игрушкой.

Если бы даже случилось, что сравнение наше не совершенно подтвердилось бы фактами, то все-таки мы имеем на своей стороне логическую последовательность. А то какая же логика — судите сами — сказать, что 800 лет с лишком лежало дитя в колыбели, а тут вдруг в 150 лет выросло, возмужало, побежало, догнало и перегнало всех… Да ведь это фантастическое изобретение, совершенно под стать ‘мальчику с пальчик, — сам с ноготок, борода с локоток’, это даже просто незнание счета, вроде того, что, дескать, уехал герой Иванушка-дурачок — за тридевять (27) земель в тридесятое (30) царство…

К Иванушке-то подобная вещь очень идет, конечно, да не век же нам стараться походить на Иванушек… Правда, один красноречивый ученый, пользующийся ныне шумной известностью (впрочем, не разделяющий мнения, что Русь до Петра-колыбель), публично сравнивал русский народ с Ильей Муромцем и даже ставил означенного Илью в некотором роде идеалом для нас…³* Но если мы, из вежливости, и согласимся даже, что мы похожи на сидня Муромца, то преобразители-то наши, явившиеся с гниющего Запада, не имеют ни малейшего сходства с каликами перехожими, напоившими сидня пивом богатырства, — и даже положительно недостойны того, чтобы через них совершилось какое-либо чудо… Для всякого беспристрастного судьи это должно быть чрезвычайно ясно… Но дело здесь, собственно, не о красноречивом ученом, а о переводах… т. е., если хотите, и этот красноречивый ученый — тоже перевод, только вольный… Вообще, по нашему мнению, у нас вся литература — перевод… Начиная с договоров Олега⁴* и кончая хоть последним романом Дружинина⁵* или ученым исследованием Кудрявцева,⁶* все перевод, только, разумеется, в разных степенях и с разными достоинствами. У нас, например, немало есть плохих, бестолковых переводов ‘Бориса Годунова’ Пушкина, а ‘Борис’ Пушкина есть поэтически-подстрочный перевод истории Карамзина, история Карамзина — вольный, но верный перевод актов и летописей, акты и летописи — перевод с греческих, норманских и других источников, — иногда рабски-верный, если переводчик понимал, в чем дело, а иногда и довольно свободный, если переводивший не понимал подлинника… В самом деле, куда ни бросьтесь, в нашей истории везде вас преследует чуждое влияние, с самой половины IX века и особенно с конца X. Странно, как еще есть люди, утверждающие, что подражателями нас сделала собственно реформа Петра, что она разрушила какую-то русскую народность, подкопала основания русской народной жизни, и т. п. Как будто не та же самая история была у нас во все время нашей исторической жизни. В самом деле, чего вы хотите для доказательства? Религию? Она к нам пришла от греков, и пришла не потому, чтобы ее особенно искал русский дух, — а так, случайно. Прочтите хоть простодушный рассказ Нестора о крещении Руси, чтобы убедиться в этом. Владимиру надоели славянские боги, потому что они ему были чужие. Варяжская кровь его еще находила некоторое соответствие Перуна с Оденом (не филологическое, конечно, как утверждал какой-то русский ученый, сопоставляя один и первый {См. ЖМНП, 1841, No 5.¹*}), но уже никак не могла понять ни мирного Радегаста, ни Волоса — скотья бога… Он начал искать новой веры… Между тем ни из чего не видно, чтобы и подданные его тоже хотели переменить религию… Напротив — они еще, кажется, только что выходили в то время из своей естественной непосредственности, — только что начали задумываться над противоречиями многобожия — с признанием одного высшего владыки мира, над обожанием физических размеров рядом с пробуждающимся чувством красоты более человечной, над отношениями явлений природы к явлениям жизни… У них видим начатки и живой мифологии, и поклонения силам природы, и антропоморфизма — и все это только в начатках… Может быть, славяне готовились уже облечь свои инстинктивные впечатления в светлые образы, придать своим неуклюжим божествам пластически-величавые формы, стать с природою в самые рациональные отношения, повторить в себе, сознательно и независимо, светлый мир Греции, выработать свою собственную мысль, свою физиономию, без сомнения прекрасную, потому что она была бы своя, следовательно, была бы не тупа, не безлична, не двусмысленна, а полна энергии, сознания, выразительности, характера личности… Все это могло бы быть… Но славяне слишком поздно для этого явились на поприще истории… Они че могли остаться вдали от общего исторического движения и должны были неминуемо подпасть под влияние народов более развитых, с которыми пришлось им иметь дело. Влияние это могло бы, конечно, войти в славянскую народность и неприметно, мало-помалу, могло бы тесно слиться с национальным элементом, переработаться в народной жизни и сделаться своим. Но это возможно было только при других исторических обстоятельствах, которых у нас не было и не могло быть. Обращаясь собственно к русским, мы находим, что чужой элемент вошел к нам крутым переворотом и не слился внутренно с народной жизнью, а покорил ее себе внешним образом. Не убеждение, не чистое стремление к истине, не светлое понимание высоты религии руководило тем человеком, который отверг одну веру за то, что она запрещает вино пить, другую потому, что ‘отцы наши этого не приняли’, а третью предпочел под влиянием страха пред картиною Страшного суда… Не дух христианства действовал и на послов князя, увлекшихся в Константинополе великолепием патриаршеского богослужения, не дух христианства одушевлял и народ киевский, крестившийся потому, что князь и бояре крестились. Скорее можно сказать, что все эти побуждения противны духу религии, проповедующей поклонение богу в духе и истине, внушающей братство и любовь, утверждающей, что в страхе несть любы и что бог смотрит не на лицо, не на внешность, а на сердце и совесть… Введенная приподобной обстановке — как же могла эта, по превосходству духовная, религия проникнуть в дух этого, покоренного чувственностью, народа, который и до сих пор еще соединение перстов ставит выше братского единения душ, чистоту уст от скоромного кушанья — выше чистоты сердца и совести, уважение к деревянному образу — выше хранения в себе образа божия?.. Что мог этот народ произвести в области духовной литературы, в которой должно было выразиться его понимание религии? Поневоле стали переводить, переводить и до сих пор все переводят… Не говоря о книгах богослужебных, возьмите ‘Изборники’,⁸* минеи,⁹* поучения, послания, — везде вы находите перевод — непосредственный или посредственный, буквальный или измененный, — но все-таки перевод, в смысле передачи своими словами чужих, а не своих мыслей…

Религия, сделавшись основанием государственных установлений и источником образованности, отразилась, разумеется, и на других отраслях литературы, с тем же оттенком чужеземного влияния. Пересмотр наших кормчих¹⁰* и уставов — не только церковных, но и гражданских, указал уже значительную долю перевода законов из Византии, не считая того, что принесли с собою варяги.

Летописи наши, не говоря о духе и тоне их, которым они, конечно, одолжены немало Византии, — сколько представляют прямых переводов в самых частностях? Космография, исчисление племен, расселение славян, предание об апостоле Андрее, известия о болгарах, описание обычаев племен, упоминания о греческих императорах, и пр., и пр. — откуда все это, какие из греческих источников? Даже самое начало Русской земли обозначено царствованием греческого царя… Даже народные предания, записанные в летописи, например, о походе Олега, о смерти его, о мести Ольги — оказываются не славянскими, а варяжскими…

И нет сомнения, что чем более будет исследований о русской древней литературе в сравнении с византийской и латинской, тем более найдется переводов и заимствований. Вспомним, что еще недавно только уяснены заимствования Нестора, указаны переводы Кирилла Туровского, найдены места, взятые у чужих, даже в таких произведениях, которые носят на себе как будто отпечаток народности. Кажется, можно бы писать самостоятельно о себе самом Даниилу Заточнику, можно бы руководиться только собственным одушевлением Вассиану в послании, возбужденном одним из важнейших, вековых явлений русской государственной жизни…¹¹* А между тем оба они заимствовали, почти буквально, места из ‘Пчел’, переведенных с ‘Антологий’ Максима и Антония…¹²* В XV—XVI веках входит в Россию светская литература, и это опять переводы, то с греческого, то, через Польшу, с различных западноевропейских языков. То же самое — с мистериями XVII—XVIII веков…¹³* Личность народа часто в этих переводных произведениях не рисуется даже и отрицательно: переводчики даже не отбрасывают тех подробностей, которые совершенно чужды нашему народу, а берут все сплошь, с одинаково холодным, мертвенным пафосом говоря о Константине и Владимире, об исходе евреев из Египта и об избавлении Руси от татар, о жертвоприношении Исаака и варяга в Киеве.¹⁴* Нет, напрасно хлопочут славянофилы о восстановлении допетровской Руси: плохо развивалась и тогда наша народность…

А уж после Петра — тут, кажется, и говорить много нечего о том, как прижалась и спряталась наша народность. Начните хоть с сатир Кантемира на русское общество, переведенных из Горация, Ювенала и Буало, хоть с первой оды Ломоносова на русскую победу, взятой из Гюнтеровой оды на австрийскую победу,¹⁵* — хоть с первой поэмы нашей, переведенной Тредьяковским с французской прозы,¹⁶* хоть с первых трагедий, в которых отец российского феатра заставляет своих Росславов и Ярополков выражаться тирадами, краденными из какой-нибудь Федры, Андромахи или Меропы…¹⁷* Начните с чего вам угодно и продолжайте как вам угодно — хоть до нынешнего дня, везде вы встретите ни на минуту не прекращающееся влияние иностранных подлинников на нашу литературу. Если что в последнее время и приобрело некоторый вид самостоятельности, так это разве сатира, да и ее самостоятельность, если сказать по правде, состоит в том, что она ближе подошла к обществу, т. е. вернее стала передразнивать его обезьянство… А есть люди, которые указывают в ней чужеземные влияния и в других отношениях. Например, один знаменитый критик наш нашел, что все описания русской природы в ‘Мертвых душах’ написаны под непосредственным влиянием Италии.¹⁸* Видите, как далеко можно доводить нашу мысль. Но мы гораздо умереннее, — мы думаем, что природа наша несколько отличается от итальянской и что она даже несколько выражается все-таки в самих переводах и подражательных трудах наших, — так точно, как натура художника, копирующего чужую картину, отразится и в самой копии… Но все-таки картина не ему принадлежит… Все-таки наша публика в театрах потешается над русскими купцами в водевилях, переделанных на русские нравы с французского… Все-таки в хрестоматиях наших помещается образцовое описание северной страны, переведенное из французского описания совершенно другой страны, находящейся даже в другом полушарии.¹⁹* Все-таки являются старые и новые опыты о богатстве народном,²⁰* сочиненные русскими людьми — совершенно так, как сочиняются подстрочные переводы… Все-таки у нас много ученых, пользующихся громкой славой благодаря уму и учености тех иностранных ученых, которые подвизаются на одном с ними поприще. Все-таки библиотеки людей, занимающихся русской историей и словесностью, заставлены сверху донизу иностранными книгами, — наконец, все-таки сама ‘Русская беседа’ не может обойтись без иностранного обозрения!..

Все это длинное и, может быть, на взгляд многих, неприятное и неуместное рассуждение ведет к тому, чтобы, по всем правилам классических вступлений, доказать и превознести важность предмета, к которому мы приступаем.

Что за охота терять время и труд над плохим переводом (потому что перевод — плох) — плохой византийской хроники (хроника — действительно — не превосходная, да еще к тому — византийская). Так могли бы сказать любители высших взглядов и общих очерков… Чтобы зажать им рот, мы и постарались, со всевозможным красноречием и со всей игривостью своего соображения (сколько нашлось у нас), бросить высший взгляд на переводы и дать общий очерк нашей литературы, в котором с достаточной, кажется, ясностью имели удовольствие доказать, что вся русская литература есть не что иное, как перевод, и, следовательно, переводами пренебрегать мы никак не должны. Отсюда прямое заключение, что и перевод хроники Амартола вполне заслуживает нашего внимания и достоин самого тщательного рассмотрения… Доказавши сие, мы с спокойной совестью и с подобающей важностью приступаем теперь к самому предмету.

ВСТУПЛЕНИЕ

В числе направлений нашего времени, столь обильного самыми разнородными направлениями, нельзя не отличать двух, особенно поражающих своей яркой противоположностью. Одно — гордое, самоуверенное, стремящееся к общим взглядам, к великим результатам, к основным началам ведения, — широко распускает свои крылья и парит высоко в прозрачных пространствах высших умозрений. Другое, осторожное, робкое, медленное, идет ощупью, роется в земле, собирает мелкие зернышки и из них составляет запас своего муравейника. Ничто не может быть привлекательнее для ума, особенно молодого, как первое из этих направлений, ничто не может быть неблагодарнее второго. Широк и пространен путь общих взглядов, и многие идут им, приобретая славу распространителей просвещения и установителей здравых понятий в обществе. Но, к сожалению, — и здесь, как во всем на свете, при множестве прекрасных сторон есть также и свои неудобства. Многие пускаются в этот дальний путь, в это неведомое море — без кормила и весла, и бродят в тумане общих мест и во мраке неведения. Как бы пугаясь сами застигшей их темноты, они вдруг начинают кричать и так остаются на всю жизнь бессознательными крикунами и пустозвонными фразерами… Тогда — прощай любовь к науке, прощай просвещение!..

Есть крайности и в другом пути: на нем легко измельчать, человеку и сделаться сухим, мертвым педантом. Легко вообразить свой темный муравейник целым светом, а свои зернышки великими памятниками славных подвигов. Но опасность прийти к такому ложному понятию о своих трудах бывает тем более, чем менее сил у человека, следующего этим путем, и чем более склонен он к безжизненной схоластике. Для человека же юного, кипящего силами, готового на всякий труд, на всякий подвиг, как бы он ни был тяжел, — для юноши,

перед которым жизни даль

лежит светла, необозрима,²¹* —

для него гораздо опаснее пускаться в общие взгляды, нежели приниматься за скромное труженичество. Желание обобщить свои занятия никогда не оставит его и никогда не допустит привязаться к мертвой букве, без духа жизни, без жизни духа…²²* Напротив — чем добросовестней труд, чем глубже и серьезнее изучение подробностей, тем вернее приводит оно к общим выводам. Между тем как люди с претензиями на философские умозрения — летают за призраками, которых не могут поймать, убогий труженик науки дробит в осколки твердый камень,²³* уравнивая и прокладывая дорогу к виднеющейся вдали цели. Со временем пройдут по ней и эти Дедалы новейших времен, когда они упадут на землю из области воздушных мечтаний… но пройдут они, не сказавши спасибо тем, кто проложил дорогу, и даже, по всей вероятности, не вспомнят их… Нужды нет… всякому свое: одним честный труд, другим плоды чужой жатвы… В чем больше наслаждения и которое наслаждение чище — может решить только каждый за себя.

Такие мысли навеял мне труд, которым я занимался долго и тщательно. Труд этот весьма скромен и не предъявляет никаких притязаний. Это — просто разбор одного из древних памятников нашей письменности. Я не дошел ни до каких общих результатов, я ничего не сделал, что бы могло быть с пользою повторено другими, но тем не менее я не считаю труд свой потерянным. Он много раз избавлял меня от самонадеянных предположений, он постоянно сдерживал и сосредоточивал мою мысль на частностях, самых мелких, самых незначительных. И однако он не остановил меня на букве. Напротив — чем долее я занимался, тем более расширялась сфера занятий. Сначала понадобилось сравнение с подлинником того перевода, которым я занимался, а с этим неизбежно соединилось изучение самого подлинника. Затем нужно было сличить и некоторые другие переводы с греческого, для того чтобы видеть приемы, обыкновенно употреблявшиеся переводчиками. Потом нужно было проследить законы словообразования и словоизменения в древнем языке — церковнославянском и в древнем русском, нужно было обратить внимание на наречия болгарское и сербское, отметить особенности правописания в различных рукописях и пр. Далее — представилось отношение рассматриваемого памятника к другим памятникам древней славянской письменности… Наконец, представился вопрос о значении его в целом ряде подобных литературных явлений. Тут представилась необходимою для сличений и выводов целая богатая литература — византийская, так что задача оказалась даже превышающей мои силы и требующею нового, продолжительного и добросовестного приготовления… Так расширялась моя программа, так настойчиво вел меня скромный труд — все к дальнейшему и дальнейшему изучению. Если бы не ограниченный предел времени, требующий, чтобы я положил конец занятиям, я бы и теперь еще не подумал об окончательных результатах: так много предварительной обработки требуют собранные материалы. Представляю немногое, сознаваясь заранее, что ничего не успел сделать кроме приготовительных работ. Вот план моего труда, как он исполнен много в настоящем виде.

Избранный мною для разбора перевод хроники Георгия Амартола имеет ближайшее отношение к нашей древней летописи, и с этой стороны на него обращали внимание многие из наших ученых, занимавшихся историческими исследованиями. Но об общем его значении, о сущности содержания и о характере его было говорено весьма мало. Еще менее занимались переводом Амартола собственно с филологическими целями. Имея в виду все это, я решился сначала представить общий обзор литературы предмета, т. е. перечислить все, что о нем было писано, и на основании собранных данных — изложить литературную историю хроники, особенно с тех пор, как она сделалась известною в России.

Затем я счел нужным представить обозрение известных рукописей, в которых сохранился перевод Георгия Амартола. Подробное описание сделал я для тех рукописей, которыми сам пользовался и которые сличал между собою. Далее — представил я несколько общих филологических соображений относительно языка перевода, с фонетической и грамматической стороны.

Наконец, я приложил ко всему этому выбор замечательных в словарном отношении вариантов из двух рукописей и выбор замечательных слов из перевода сравнительно с текстом греческого подлинника.

Все это — не более как предварительная работа. Существенный смысл рассмотрения хроники Амартола в славянском переводе должен состоять в показании его значения в ряду письменных памятников древней Руси. Для этого необходимо, между прочим, и определение места, какое занимает временник

Амартола в ряду византийских хронографов. Этот труд еще впереди, и в нем уже предчувствуется для меня примирение мелочного, фактического изучения подробностей со стремлением к высшим соображениям и общим выводам.

I
ЛИТЕРАТУРНАЯ ИСТОРИЯ ОТКРЫТИЯ У НАС ХРОНИКИ ГЕОРГИЯ АМАРТОЛА И ОБОЗРЕНИЕ КАСАЮЩИХСЯ ЕЕ ИССЛЕДОВАНИЙ

Едва ли какая-нибудь литература больше русской может нуждаться в тщательном осмотре и разборе византийских писателей. Все, кто только ни принимался за исторические исследования о России, чувствовали эту нужду (кроме тех, разумеется, которые лишены способности чувствовать какую-нибудь нужду в исследованиях). И чтобы почувствовать это, не нужно даже особенных соображений: сами памятники часто указывают на свои источники. Не говоря о сочинениях Иоанна Златоустого, Григория Назианзина, Мефодия Патарского, Кирилла Иерусалимского, Василия Великого, Афанасия Александрийского и пр. и пр., переводы которых так и надписаны их именами, — даже в древних русских произведениях беспрестанно попадаются ссылки на греческих писателей. В летописи нередки указания: ‘яко же глаголеть Василій’ (Лавр. лет., стр. 49), ‘яко же сказаеть Меодій Патарійскый’ (стр. 99), ‘глаголеть Георгій въ лтописаньи’ (стр. 6) и т. п. Ученые исследователи нашей древней письменности скоро обратили должное внимание на эти указания и старались определить по ним степень и значение заимствований, встречающихся у наших древних писателей. Большая часть подобных определений сделана была довольно легко. Но большое затруднение представлял долгое время загадочный Георгий, которого, при всех усилиях, нигде не могли отыскать, несмотря на великое множество Георгиев в византийской литературе. Лев Алляций написал целую книгу о Георгиях, изданную в первый раз еще в половине XVII столетия, а потом перепечатанную у Фабриция в греческой библиотеке, издававшейся с 1705 года. {Leoms Allatii do Georgiis et eorum scriplis diatriba, scripta an. 1644, d. Pariz, 1651 (Лев Алляций. Исследование о Георгиях и их сочинениях, написано в 1644 г., изд. в Париже, 1651 — лат. — Ред.) — Фабрициево издание 1705—1728 годов заключает эту диатрибу в XI томе, а в издании Горлеса (1809) помещена она в XII, на стр. 1—136.} В этом сочинении трудолюбивый итальянец насчитал 77 Георгиев — писателей византийских, но Горлес, позднейший издатель Фабриция, и этим не удовольствовался, и у него к числу канонических 77 Георгиев прибавлены еще Georgii varii, {Георгии неканонические (лат.). — Ред.} которых наберется тоже десятка два. В таком страшном количестве выбирать было мудрено, и потому ученые критики и исследователи поставлены были в страшное затруднение. Особенно долго и замечательно безуспешно возился за этим вопросом Шлёцер, рисующийся таким ярким светилом в мрачном облаке нашего собственного неведения. Много лет он, по собственному признанию, бился над Георгием (Шл. Нест., ч. I, стр. 236) и ничего не добился. ‘Ни удивительная начитанность Шлёцера, — как говорит г. Строев (Тр. и Лет. О., ч. IV, стр. 169), — ни его подноготное знание византийского хроницизма, ни даже редкие пособия Геттингенской библиотеки, ничто не помогло открытию таинственного Георгия…’ Неизвестно, до какой степени простиралась эта подноготность знания, упоминаемая г. Строевым, — но видно, что Шлёцер не воспользовался многим, что было уже издано и известно в его время, а обращался только к Кедрину и Синкеллу. А между тем и Алляций (Fabr., XII, 30—31), и другой список писателей церковной истории, у Фабриция же (t. VII, 463—464), и каталоги библиотек, например Парижской (1706 г., t. II, No 1706, стр. 390), и даже неизвестный ученому свету славянист Альтер (Alter, Philologischkritische Miscellaneen, Wien, {Альтер. Филологически-критическая смесь, Вена (нем.). — Ред.} 1799) указывали на другого Георгия, который, по их замечаниям, мог уже казаться весьма важным писателем в ряду византийских хронистов. Вот замечательное свидетельство Алляция: ‘Георгий — другой монах, {Замечательно, что Алляций умел ужо ясно различить двух Георгиев, называемых монахами, одного просто и другого . Пред XXIV , в котором идет речь об Амартоле, находится у Алляция довольно пространное рассуждение о Георгии Синкелле, где упоминается, что есть и еще Георгий-монах, о котором говорит Никита Пафлагонянин (Al. d. Horl., p. 24) и к которому относятся, может быть, и свидетельства Ипполита Фивского (ар. Canis. Ant. lect., t. 3), Фотия ( ) и Иоанна Цецы (Chil. Hist., 33). Тут же Амартол отличается и от Синкелла, причем Алляций ссылается на 391 письмо Скалигера, которого письма изданы в 1600 и в 1627 годах. Следовательно, с самого начала XVII века ученые европейцы обратили уже внимание на Амартола, хотя для них решительно не могло быть от него ни тепло, ни холодно… И у нас теперь существует (еще не напечатанная) диссертация г. Ундольского, положительно доказывающая различие Георгия-монаха от Георгия Амартола.} называемый Амартол (грешник), конечно, по смирению его… Хронику свою написал он — от начала мира до Михаила, сына Феофилова, {Царствование Михаила продолжалось от 841 до 867 года.} когда он и сам жил, — составляя ее из различных и разнообразных хронографов и священных толковников. Хроника эта не очень богата историческими событиями, но обильна рассуждениями и свидетельствами св. отцов, для подкрепления разных догматов веры. В ней есть много такого, что встречается также у Кедрина, Феофана, Глики и иными словами, и почти теми же самыми, — и краткими извлечениями: нет сомнения, что все они брали из Амартола, потому что сами они были позднее’ (Fabr., XII, стр. 30). Далее, между прочим, находим свидетельство, что в сочинении Константина Багрянородного: ‘ ‘ , {‘О послах ромеев (византийцев) к язычникам’ (греч.). — Ред.} известном только в отрывках, есть извлечения из Амартола. ‘Таким образом, видишь, — прибавляет Алляций, — что его история не была презираема императором Константином, но имела для него цену и достоинство’. Кроме того, Алляций говорит, что у него сохранилась, довольно в древнем списке, ‘ , ‘ . ‘. {‘Из хроники монаха Георгия повествование, откуда и при каком царе появилась ересь иконоборцев’ (греч.). — Ред.}

Впрочем, он замечает, что все, что можно найти в этом повествовании, гораздо полнее и лучше изложено в самой хронике Амартола (стр. 32). Алляций представляет и подлинное заглавие хроники, и начало ее в одном из кодексов: ‘ , ‘ . ‘. {‘Краткая хроника, собранная из (трудов) различных летописцев и толкователей и составленная монахом Георгием Грешником, книга сотворения людей (‘Бытие’) со дня, когда бог вылепил Адама по образу и подобию своему. Этот Адам родил трех сыновей’ (греч.). — Ред.}Наконец, Алляций сообщает, что он уже много лет трудится над переводом на латинский язык этой хроники, столь необходимой для объяснения многих темных мест в других писателях. ‘Quae utinam aliquando bono reipublicae literariae lucem videat!..’ {‘О, если бы когда-нибудь она (хропика) увидела свет на благо республики науки!’ (лат.). — Ред.} — восклицает он… Но, по замечанию Горлеса, в другом месте (Fabr., VII, 464) этот перевод никогда не был издан. В этом же месте Горлес прибавляет, что по частям и в отрывках известно кое-что из Амартола в разных изданиях Петавия, Лямбеция, Гретсера, Алляция, Радера и других и что из него взяты хронологические извлечения, которыми пополняется начало хроники Малалы. Тут же Горлес указывает и многие из кодексов Амартола. Два из них — в Парижской библиотеке, указаны Котелерием (lib. IX, recogn.), один в Венской — у Ламбеция (II, р. 588, Nessel. cod. caes., CXXXIII N, p. 142, V t.), Медиоланский и Скариоценский — у Алляция (‘De Georgiis’, p. 334), Баварский — у Гретсера (‘De cruce’, t. II) и M. Радера (‘Viridiarum sanctorum’), Борокцианский — у Гумфреда Годи (‘Gat. bibliothecae Bodlejanae’, {‘О кресте’… ‘Сад святых’… ‘Каталог Водлеянской (Оксфордского университета) библиотеки’ (лат.). — Ред.} No 277). В каталогах западных библиотек большею частию рукописи эти описаны довольно обстоятельно, так что дают полное понятие о содержании рукописи и даже до некоторой степени о ее значении. {Например, вот описание Амартола в каталоге Парижской библиотеки: ‘Codex chartaceus, olim Faurianus, quo continentur: 1. Georgii Ha-martoli chronicon. Praefixus index capitum, cujus sunt septem partes. Prima capita quaedam generalia comprehendit, secunda ab Adamo ad Sa-muelem pertiTigit, tertia — a Saule rege ad Antiochum Eupatorem, quarta — a Julio Caesare ad Vespasiamim, quinta a Tito ad Constantirmm magnum, sexta — a Constantino magno ad Michalem, Theophili filium, septima a Michae’le ad Romanum ejus nominis primum. Ea pars tota desideratur, nec pertinet ad Chronicon Georgii monachi, quem constat desiisse in Michale. Theophili filio. — 2. Iohannis monachi Sinaitae, historia sanctorum Bar-laami et Josaphati’ (Catal. cod. MSS. Bibl. Reg., t. II, No 1706, pag. 390, Pariz, 1740) (‘Рукопись на бумаге, бывшая Фаврианская, содержащая:

1. Хронику Георгия Амартола. Вначале—указатель глав, которых семь. Первая содержит общее (введение), вторая охватывает (период) от Адама до Самуила, третья — от царя Саула до Антиоха Евпатория, четвертая — от Юлия Цезаря до Веспасиана, пятая — от Тита до Константина Великого, шестая — от Константина Великого до Михаила, сына Феофила, седьмая — от Михаила до Ромаиа Первого. Последняя часть отсутствует, да она и не имеет отношения к хронике Георгия-монаха, которая, как известно, закончена на Михаиле, сыне Феофила. — 2. Иоанна, монаха синайского, история святых Варлаама и Иосафата’… — лат. — Ред.)} И действительно — ученые европейцы давно уже этим пользовались, и для них Георгий Амартол был известен и ясен. Один из ученых, Альтер, бывший в Вене профессором греческого языка, указал даже на то, что Нестор заимствовал некоторые места из Амартола. И сделал он свое указание совершенно мимоходом, толкуя ‘ueber das pleonastische » nach dem vorhergehenden ‘et» {‘О плеонастическом (избыточном) » (греческий артикль) после предшествующего если» (нем. и греч.). — Ред.} (Alt., art. VI, p. 86-100). {Маленькая книжка Альтера (245 страниц в маленькую осьмушку) заключает в себе довольно много любопытных указаний. Так, например, в статье ‘Ueber das pleonastische »’ сведены у него, между прочим, места из летописей и перевода священных книг, где стоит аще и то или то опущено. В другой статье (стр. 35—39) собраны места из древних славянских памятников, параллельно с греческими, где дательный падеж ставится вместо родительного. В третьей собрано много библейских мест, находящихся в Несторовой летописи (стр. 101—113). Кроме того, есть статьи: ‘Ueber ein Slavisches Chronicon in der auserlesenen Stiftbibliothek der wohlerwrdigen Herm Benedictiner zu den Schotten in Wien’ (d. 1—28), ‘Literatur der Slavischen Grammatiken’ (p. 114—130), ‘Ueber aas Pola-bische ‘Vater unser» (p. 193—227) (‘О славянской хронике в благотворительной библиотеке преподобных отцов бенедиктинцев Шоттенского монастыря в Вене’… ‘Литература славянских грамматик’… ‘О полабском ‘Отче наш»… — нем. — Ред.) и пр. На Альтера ссылался уже, впрочем, Эверс (Предв. кр. иссл., ч. 2, стр. 254).}

Указание это относится к описанию обычаев, и Альтер именно сравнивает место об амазонках, оригинально выписывая его из Нестора латинскими буквами: ‘asste roditsja otroa, pogubiat, assteli diewiiesk pol, t wozdojat i priliezno wospi-tajut’, и сличая с греческим: , {Из боязни в удобный момент убивают младенца мужского пола, а если рождают младенца женского пола, то заботливо воспитывают (греч.). — Ред.} (Alt., p. 99) (см. Am., 1456 г., л. 31).

Таким образом, нельзя роптать на невнимательность западных ученых к византийцам и сетовать о всеобщей малоизвестности Амартоловой хроники. Надобно пожалеть только, что в нашем любезном отечестве ученые византинисты так поздно и так мало воспользовались давно сделанными указаниями. До сих пор у нас очень немного сделано по этому предмету, и мы едва ли еще можем похвалиться, чтобы внесли что-нибудь в сокровищницу европейской науки.

Составляя свои предварительные замечания о хронике Амартола, я имел под руками следующие статьи, в которых находятся более или менее важные и полные сведения о ней. Перечисляю их в хронологическом порядке их появления:

1. ‘О византийских источниках Нестора’ П. Строева (Сев. Арх., 1826, No 11, стр. 217—224). Здесь г. Строев указывает только на славянский перевод Георгия, замечая, что он, ‘как невежда в византийской литературе, не может и не смеет исследовать, кто сей Георгий, существует ли в греческом подлиннике, напечатан или нет?’ (стр. 222). Подобное незнание, впрочем, совсем, кажется, не означало невежества в византийской литературе, по мнению наших византинистов…

2. ‘Дополнения к статье: ‘О византийских источниках Нестора» (Сев. Арх., 1826, No 19—20, стр. 274—288). Здесь г. Строев говорит, что, по отзывам многих ученых, найденный им Георгий есть Амартол, — обещает подробное описание рукописи (которого, однако же, не издал) и представляет семь мест, сходных во временнике Амартола с летописью Нестора.

3. ‘О византийском источнике Нестора’ П. Строева (Тр. и Лет. О., ч. IV, М., 1828, ст. X, стр. 167—173). Статья эта составляет почти перепечатку двух предыдущих статей, тут напечатаны также и отрывки из Георгия.

4. Бар. Розенкампфа: ‘Объяснение некоторых мест в Несторовой летописи’ (Тр. и Лет. О., ч. IV, ст. IX, стр. 142—143). Здесь указаны свидетельства Алляция и Горлеса об Амартоле и замечено о древнейшем славянском переводе его, найденном бар. Розенкампфом.

5. ‘Замечания о Георгии Амартоле’ И. С. Снегирева (Тр. и Лет. О., ч. V, 1830 г., стр. 255—264). Повторивши то, что было незадолго раньше высказано Строевым и Розенкампфом, г. Снегирев описывает здесь довольно верно, хотя и не совсем полно, — список славянского перевода хроники Амартола, находящийся в Московской духовной академии (под No 100).

6. ‘Об изучении русской истории в связи со всеобщею’, С. Строева (Уч. Зап. М. Унив., 1833, No 4—6). Здесь автор, восставая против древности Нестора, говорит и об источниках его — между прочим, об Амартоле (стр. 223—226, 245—249, 446). В статье приведено несколько выписок из его хроники, параллельно с сказаниями Нестора. В одном примечании к стр. 233 Каченовский объясняет здесь, что он случайно открыл Амартола, роясь в книгах для разысканий о небывалом Иоанне Экзархе. При этом ссылается он на ‘Вестник Европы’, 1826, No 17, где действительно в статье ‘Исторические справки об Иоанне Экзархе’ (стр. 41—44) помещены довольно обстоятельные замечания о Георгии Амартоле.

7. ‘Об источниках Несторовой летописи’ М. П. Погодина (Б. д. ч., 1835, No 3, ‘Нестор’, рассуждение, изд. в 1839 г., ‘Исследования, замечания и лекции о русской истории’, ч. I, 1846, стр. 157—167 и др.). Г-н Погодин много говорит здесь о болгарских и византийских источниках Нестора и, между прочим, замечает о болгарском переводе Амартола.

8. ‘О хронографах’, исследование проф. Н. Иванова (Уч. Зап. К. Унив., 1843, кн. И—III, стр. 110—133). Это — статья весьма обстоятельная, излагающая всю историю Амартоловой хроники в России и вне ее, начиная с Алляция и Шлёцера, которого почтенный профессор постоянно колет мелкими его ошибками, находя, кажется, в обличении их особенное наслаждение. Вместе с этим не совсем приятно поражает страсть профессора беспрестанно приводить собственные слова цитируемых авторов в подлиннике. Она делает то, что при чтении некоторых частей труда г. Иванова становится, наконец, затруднительно решить, на каком языке они написаны, — на русском, латинском или немецком. Нередко даже, для того, конечно, чтобы нагляднее показать ошибки Шлёцера, выписки из него (выписки иногда чуть не по целой странице, например, 166) напечатаны, точно балаганные афиши, огромнейшими буквами, втрое или вчетверо крупнее обыкновенного шрифта книги. Этому внешнему задору соответствует и внутренний. За исключением же этой слабости статья очень основательна и может быть полезна во многом.

9. ‘О греческом кодексе Георгия Амартола в Московской синодальной библиотеке и о сербском и болгарском переводах его хроники’ кн. М. А. Оболенского (Чт. М. О., 1846, No 4, см. стр. 73—102). При этой статье, сообщающей совершенно новые сведения о кодексах Амартола, приложены: I. Краткая хронология неизвестного сочинителя, по синодальным спискам греческому XII века и сербскому 1386 года (для сравнения с хронологией Амартола и Нестора). II. ‘О нашествии русой на Константинополь’, из Феофанова продолжателя, в сличении с болгарским переводом (в котором продолжение слито с собственною хроникою Амартола), и III. Образец издания Амартола, какое хотел предпринять кн. Оболенский, — в славянском переводе и вместе в подлиннике.

10. Замечания об Амартоле, в предисловии кн. Оболенского к изданию летописца Переяславского (‘Временник Московского общества истории и древностей российских’, 1851 г., кн. IX, стр. IX, XCV, прим. 7 и 12).

11. ‘О Несторовой летописи’, статья г. Беляева (Чт. М. О., 1847, No 5). Здесь находим сличение космографии Нестора с Амартоловой, впрочем только в общих чертах. Г-н Беляев, со свойственной сему ученому игривостью воображения, выводит, что Нестор был Геродот своего времени, что ‘его картина Европы правильна и стройна, а космография Георгия пред нею бледна и беспорядочна’1 (стр. 3—4).

12. ‘Замечания о Георгии Амартоле’ И. И. Срезневского (Изв. II Отд., т. IV, стр. 174—176). Здесь в первый раз обращено внимание на ближайшую связь перевода Амартола с переводом хроники Малалы.

13. ‘О хронике Георгия Амартола’ М. И. Сухомлинова (в сочинении о древней русской летописи как памятнике литературном, СПб., 1856, Уч. Зап. II Отд., т. III, на стр. 85—106). Здесь г. Сухомлинов довольно подробно изложил содержание временника Амартола, которое, впрочем, обще ему со всеми другими хронографами. Затем представлено здесь несколько замечаний о славянском переводе Амартола, об истории его у нас в России и об отношении его к Несторовой летописи, эти замечания все почти заимствованы из сочинения г. Иванова.

Вот все, что у нас было писано об Амартоле. Я не причислил сюда диссертации г. Ундольского, потому что она еще неизвестна в печати, не причислил также и описаний рукописей, находящихся в каталогах, потому что намерен указать их ниже, особо. Кроме того — можно еще упомянуть о некоторых брошенных вскользь заметках касательно Амартола — в церковной истории преосвященного Иннокентия, в предисловии к ‘Софийскому временнику’ г. Строева, в предисловии к ‘Лаврентьевской летописи’ г. Вердникова, в предисловии к истории Льва Диакона, — Газе, в ‘Словаре духовных писателей’ митрополита Евгения, в ‘Обороне Несторовой летописи’ г. Буткова, в обозрении ‘Кормчей книги’ Розенкампфа, и пр… Нужные указания из этих сочинений будут приведены в своих местах.

Теперь же, на основании исчисленных статей, я обращусь к изложению истории открытия у нас Амартола и дальнейшей судьбы этого открытия.

Шлёцер, как уже замечено выше, не знал о существовании Амартола и потому для поверки указания Несторова обращался к Синкеллу и Кедрину. Там он, разумеется, ничего не нашел и заключил, что имя Георгий вставлено в летописи по ошибке, вместо другого свидетельства: ‘Глаголет кесарий, брат великого Григория’.

‘Впрочем, — замечает он, — кажется, что Нестор брал более из Кедрина, а Кедрин выписывал из Кесария’. В другом месте Шлёцер еще раз говорит: ‘Вероятно, Нестор списывал Кедрина, а Кедрин — Синкелла, а может быть, удастся кому-нибудь отыскать еще четвертого или пятого византийца, с которым Нестор более согласуется, чем с Кедриным’ (Шл. Нест., I, 14—15, 236). Несмотря на эти оговорки, г. Иванов не упускает случая погарцевать около Шлёцера по этому поводу, называя его, в знак своего полного презрения, не иначе как ‘геттингенским профессором’ (стр. 109—113).

Эверс, в своих предварительных исследованиях для русской истории, также представляет доказательства того, что Амартол не был ему известен. Он говорит в одном месте, что Нестор обыкновенно не указывает на источники, откуда берет свои показания, и только один раз называет по имени Георгия Кедрина (Предв. кр. иссл., ч. 2, стр. 233, прим. 7).

Карамзин также не знал еще этого источника Несторова и в предисловии к своей истории (стр. XXIX) отозвался только вообще, что Нестор ‘читал византийские хроники’.

Имя Георгия Амартола в первый раз было у нас написано в 1814 году в письме г. Дивова к гр. Румянцеву. {Оно хранится в Румянцевском музее, существенная же часть его, относящаяся к Амартолу, напечатана у г. Буткова в Обор. Нест. лет. (стр. 346). Дивов пишет: ‘В числе рукописей, найденных в комнатах императрицы Екатерины II и препровожденных, по повелению императора Павла I, в коллегию иностранных дел для хранения, находится книга под No 37, в лист, на бумаге, писанная около половины XVI века. Она содержит перевод летописи одного византийского писателя, Георгия. Повествование его начинается историею Каина и Авеля и продолжается до половины X века, т. е. до греческого императора Романа I. Нападение вел. кн. Игоря I на греческие области есть последнее происшествие, описываемое сим историком. Вероятно, это есть не изданный еще в свет византиец, Георгий Гамартол, или Грешник, монах, который, как знаем по каталогу Парижской бывшей библиотеки, кончил летопись свою царствованием императора Романа I’. Выше (стр. (361)) я привел выписку из каталога парижского, и там очень положительно замечено, что последняя часть не принадлежит Амартолу, который, как известно, остановился на Михаиле, сыне Феофила. Г-н Дивов, как видно, не обратил на это внимания, а г. Иванов (стр. 119), не давши себе труда навести нужные справки, нашел даже в его словах повод обвинять Каченовского, который в одном примечании в ‘Вестнике Европы’ (1826, No 17) сказал, что Амартол жил около 842 года. Отношение Георгия к его продолжателям объяснено несколько уже впоследствии кн. Оболенским.}

Но это письмо не было тогда напечатано, и печатным образом внимание русских ученых на Амартола было обращено уже гораздо позже, хотя с этого времени не переставали открываться один за другим новые факты, все более разъяснявшие дело.

В 1817 году Иннокентий, епископ пензенский, первый у нас указал на Георгия Амартола в ряду византийских писателей, повторивши о нем в своей церковной истории отзыв Льва Алляция — совершенно буквально (см. ‘Начертание церковной истории’, стр. 21, 3-го изд. — Fabr., t. XII, p. 30, изд. 1809 г.). {Г-н Сухомлинов (стр. 105) говорит, что ‘в 1813 году Круг и Ермолаев открыли, что источником для нашей летописи служила хроника Георгия Амартола’. Я не знаю, откуда он взял это. Напротив, г. Снегирев в 1830 году (Тр. и Лет. О., ч. V, стр. 257) именно говорит, что ‘из отечественных писателей первый дает сведение о Георгии Амартоле Иннокентий’, а г. Строев, отыскавши перевод Амартола, еще в 1825 году, не знал, что это Амартол, и только в конце 1826 года (см. Сев. Арх., 1826, No 20) говорит, что убедился в этом из отзывов ученых и, между прочим, Круга. Поэтому едва ли в 1813 году сделано было уже столь положительное и ясное открытие, о каком говорит г. Сухомлинов.}

В 1820 году новое печатное упоминание об Амартоле явилось в предисловии к истории Льва Диакона Калойского, изданной в 1818 году Газе и переведенной на русский язык Д. Поповым (СПб., 1820). Газе уведомлял, что у него ‘летопись Михаила Пселла, хроника Георгия Амартола… и многие другие сочинения византийцев уже приготовлены к тиснению’. ‘Щедроты содействовавших мне в сем издании,— прибавляет он, — заставляют меня надеяться, что все сии творения, могущие объяснить византийскую, славянскую и турецкую историю, в скором времени выйдут в свет’ (предисловие, стр. XVI), Действительно, граф Н. П. Румянцев очень желал издать Амартола и, по свидетельству кн. Оболенского (Чт. М. О., 1846, No 4, стр. 86), ‘тщетно искал по всей России греческих рукописей Амартола: только в Париже, и то с большими пожертвованиями, мог он положить начало этому важному предприятию’. Газе согласился издать Амартола и принялся за дело, но неизвестно определительно, что с ним сделалось. Сначала дело остановилось за смертью графа Румянцева, потом — в 1843 году г. Иванов писал: ‘По ведомостям известно, что Газе умер: куда девались материалы, приготовленные им к изданию Амартола?’ (Уч. Зап. К. Унив., кн. II, стр. 120).’А в 1846 году кн. Оболенский говорит: ‘В настоящее время, когда, по настоянию СПб, Академии наук, ученый Газе, исполняя волю покойного канцлера, приступил к изданию Амартола по греческим кодексам Парижской библиотеки, в это время посчастливилось и нам открыть подлинник Амартола в здешней синодальной библиотеке’ (Чт. М. О., стр. 86)… Кто виноват из них, кто прав, судить не решаюсь, но известно, что Газе до сих пор Амартола не издал.

Несмотря на указания, сделанные до 1820 года, понятие о временнике Амартола было еще очень смутно в это время даже у тех, которые специально посвящали себя русским древностям. В 1821 году П. Строев издал ‘Софийский временник’ и при нем поместил в приложении выписки из Георгия Амартола, в славянском переводе, найденном им в библиотеке гр. Толстого еще в 1819 году. В предварительном объяснении {Обыкновенно при ‘Софийском временнике’ — ни этих выписок, ни объяснения — не находится. Г-н Строев (Тр. и Лет. О., ч. IV, стр. 170) говорит в 1828 году, что при выпуске в свет ‘Софийского временника’ в 1822 году он это прибавление должен был уничтожить. ‘Введенный в заблуждение Шлёцером, — говорит он, — я почитал тогда временник Георгия Грешного летописью Кедрина. Только десять экземпляров ‘Временника Софийского’ вышли с тем прибавлением’. Одним из таких экземпляров я и пользовался в Публичной библиотеке.} к этим выпискам Строев говорит: ‘Шлёцер почти доказал, что летописатель наш списывал более Кедрина: но, неизвестно почему, мнение свое оставил как бы под некоторым сомнением. Теперь случай подтвердил сию истину. В библиотеке гр. Ф. А. Толстого находится список Кедриновой летописи, переведенной на славянский язык во времена весьма отдаленные, может быть, даже при Несторе…’ Затем следует шесть отрывков, те же, какие потом были напечатаны г. Строевым под именем Амартола, в ‘Северном архиве’ и в ‘Трудах Московского общества’. Здесь нет только второго отрывка: ‘по размещении убо и столпу рушении’, и первый отрывок начинается прямо со слов: ‘ибо коемуждо языку’.

В 1824 году в XV приложении к Иоанну Экзарху, Калайдовича напечатано было сказание ‘о книгах истинных и ложных’ XVII века, и здесь, между прочими книгами истинными, поименована (стр. 209) Криница, — название, которое, по объяснению кн. Оболенского (стр. 75), придавалось хронографу Амартола. Но в то время еще никто и не догадывался, что за писатель скрывается под этим именем.

В 1826 году явились ясные указания на отношение Амартола к нашей летописи и на самостоятельное значение его хроники — в замечаниях гг. Строева и Каченовского. В 1828 году прибавлены к этому новые находки славянских переводов, сделанные Снегиревым и Розенкампфом, который еще упомянул о Георгии в 1829 году в ‘Обозрении Кормчей книги’ (стр. 2, примечание к введению). В 1830 годах значение хроники Амартола для русской летописи было уже довольно ясно, и г. Погодин первый, кажется, положительно объявил в своем исследовании о Несторе (Иссл., стр. ), что перевод Амартола — болгарский. {До этого времени я нашел только одно, в сущности, ншего пе значащее, указание на это обстоятельство в статье Розенкампфа (Тр. и Лет. О., ч. IV, стр. 143), который говорит, что открыл ‘древнейший харатейный список славянского или болгарского перевода сего византийца’.} Восставая против так называемой скептической школы, г. Погодин говорит, с свойственным ему восклицательно-отрывистым красноречием: ‘Георгий Амартол, недавно найденный, не ясно ли свидетельствует, что он был в руках у Нестора, который на него ссылается. А перевод Георгия Амартола есть перевод болгарский! Этого-то и не заметили наши так называемые высшие критики! Болгарские слова или обороты они называют темными!’ (стр. 100). На основании этих слов я искал рассуждений об Амартоле в сочинениях Скромненки, Руссова и др., указываемых г. Погодиным (Иссл., стр. 333), но упоминания об Амартоле нашел только в названных выше статьях г. Строева ‘Об изучении русской истории’ и г. Каченовского ‘Исторические справки об Иоанне Экзархе’. В этих же статьях ничего нет о темноте перевода Амартола, да едва ли и могло быть: текст перевода в то время почти никому еще не был известен. Г-н Иванов, писавший в 1843 году, также, кажется, не знал его.

В 1846 году издан первый том полного собрания летописей, и в приложении к нему помещены отрывки Амартола по сербскому и болгарскому переводу. В предисловии названо пять рукописей, бывших в Археографической комиссии, — одна сербская и четыре болгарских (стр. XV—XVI). В этом же году кн. Оболенский открыл в Московской синодальной библиотеке греческий кодекс Амартола, приписывавшийся прежде Симеону Логофету, по каталогу Маттеи (Lips., 1805, No 251). {Раньше Маттеи был составлен коротенький перечень греческих рукописей Аф. Скиадою, 1723, но это — пустейший из каталогов, когда-либо существовавших. Несколько рукописей у него означено просто названием chronographus: из такого заглавия, конечно, ничего нельзя заключить. После этого, по свидетельству архиепископа Саввы (Савва, ‘Указатель для обозрения Московской патриаршей ризницы и библиотеки’, стр. 112—216), было составлено еще несколько каталогов — в 1738 году и в 1772 году рукописный, — в 1776 и 1805 годах Маттеи, изданный в Москве сначала, а потом — с дополнениями — в Лейпциге, и после того — еще рукописный каталог, относящийся к 1823 году.} Кн. Оболенский хотел даже издать Амартола в подлиннике и в болгарском переводе, но оставил свое намерение, узнавши, что к тому же самому делу хотел приступить проф. Бодянский.

Проф. Бодянский намерен был издать оба перевода, болгарский и сербский, вместе с греческим текстом, и на основании их составить грамматику и словарь (Чт. М. О., 1846, No 4, стр. 86). Но и это предприятие остановилось в самом начале, как остановились предположения Алляция и Газе: такова была уж несчастная судьба грешного монаха. Так же точно осталось без исполнения намерение г. Уадольского — издать Амартола. Вероятно, более успеха будет иметь предположение Академии наук, взявшейся теперь за это дело. По крайней мере греческий текст Амартола, издаваемый г. Муральтом, уже оканчивается печатанием.

Я довольно подробно изложил литературную историю Амартола в России, с тех пор как он в первый раз открыт у нас в новое время. Гораздо интереснее, конечно, была бы литературная история его в древнее время, но, к сожалению, для этого мы не имеем достаточно данных. Кроме самых рукописей, которые сохранились от разных веков и в разных местностях и, следовательно, могут до некоторой степени указывать на распространение временника Георгиева в древней Руси, — кроме их, мы находим в древних памятниках всего два или три прямых указания на Амартола. Это — известное указание Нестора, название ‘Криницы’ в сказании о книгах истинных и ложных — и еще следующие слова в заглавии одного хронографа, также относимые кн. Оболенским к Георгию Амартолу: ‘Лтописецъ елиньскый и римскый, сіи книги списаны не изъ единхъ книгъ, но отъ различенъ истинныхъ великихъ, по поправленью многу: Моисева истинная сказанія, и отъ четырехъ царствій, и отъ пророчествія, Георгіева по истин изложена, и отъ Ездры’, и пр… (Чт. М. О., стр. 87). Кроме того, попадаются выписки из Амартола в старинных славянских хронографах и палеях. Всего этого слишком мало, для того чтобы сделать какое-нибудь определенное заключение о степени важности и о распространении хроники Амартола в древней Руси. Остается прибегнуть к внутренним признакам, которые могут показать близкое родство Георгиевой хроники со многими из древних памятников нашей письменности. До сих пор начатки подобного труда были сделаны только в отношении к Несторовой летописи, об отношении же Амартолова временника к другим явлениям древней письменности, равно как и о самостоятельном значении его в ряду других исторических и летописных сказаний — ничего не было говорено… Между тем и из того, что я привел выше, видно уже отчасти, какое отношение имел Георгий Амартол к последующим за ним историческим писателям византийским и русским, и как сильно привлекал он к себе внимание ученых с того самого времени, как сделался известным. Это обстоятельство заставляет обратить на него более внимания, нежели было обращаемо до сих пор, и разобрать его с некоторой подробностью. Я не мог взять на себя задачи — определить значение византийской хроники в ряду других произведений византийской литературы: для этого нужны специальные занятия византинистов. Но, пользуясь рукописями славянского перевода и отпечатанными листами греческого текста, я мог обратить внимание на значение и достоинство хроники самой по себе и на отношение подлинника к славянскому переводу. Скромная цель, которую я предположил себе в настоящем труде, состоит в том, чтобы, указавши только в общих чертах на значение, какое, может быть, и было придаваемо Амартолу, — обратить внимание на славянский перевод его и рассмотреть его со стороны преимущественно филологической. Первое старался я сделать, излагая литературную историю рассматриваемой хроники, сколько это было мне доступно, второе составит предмет последующего изложения, которое, таким образом, будет иметь следующий вид.

1. Краткое обозрение сохранившихся рукописей перевода, замечания о болгарской и сербской редакции, описание тех списков, которыми я пользовался.

2. Рассмотрение перевода в отношении к уменью понимать подлинник, черты образованности, выразившиеся: а) в более или менее тщательном переводе некоторых мест — догматических (постановления соборов, споры с еретиками и пр.), нравственных (проповедь апостолов, Иоанна Златоустого и т. п.) и философских (учение египтян, Платона и пр.), б) в перенесении на наш язык технических слов и терминов из разных наук и предметов естественной истории, в) в написании собственных имен (что, впрочем, относится уже более к переписчикам).

3. Рассмотрение особенностей грамматических форм в переводе сравнительно с тем, что известно нам о языке славянском и древнерусском XIII—XIV веков. Данные для определения древности самого перевода: в фонетике (оба рода смягчаемости, остатки употребления глухих звуков, выпускаемых часто, но никогда не поставляемых не на месте, йотирование), в формах грамматических (сохранение двойственного числа, наращения, остатки различия в склонении определенном и неопределенном, в форме прошедшего на ах, 3 л. прошедшего на ть и пр.), в словосочинении (дательный самостоятельный, винительный причастный, употребление предлогов: за — в продолжении, на вместо к, противу вместо пред и пр., при глаголах — отдельное постановление возвратного ся, например: ся оубою, и т. п.)… Данные для определения русского влияния в рукописях (полногласие, переход д в эк, то в ч, родительный падеж при не, способ заменения носовых и глухих звуков и пр.).

4. Рассмотрение перевода в словарном отношении. Выбор замечательных слов, сравнение их с греческими в оттенках -значения, выбор слов, перешедших в перевод из греческого языка или образованных в славянском по образцу греческих.

Во всех этих отделах я постараюсь, между прочим, проследить признаки греческого влияния в языке перевода.

Само собою разумеется, что весь этот разбор должен служить не более, как приготовлением к историко-литературному изучению хроники, которой судьба судила играть столь значительную роль в нашей древней письменности. Плодом такого изучения может быть новый труд, который, судя по тому, что удалось мне заметить и собрать в продолжение моих занятий Амартолом, может составиться таким образом.

Подлинная хроника Георгия должна быть сравнена с другими византийцами, весьма близкими к нему по содержанию и расположению своих сказаний. Таковы — Малала, Кедрин, Синкелл, Феофан, Глика. Важное пособие при этом представляют указания, сделанные г. Муральтом в новом издании Амартола, предпринятом Академиею. Сличение это, важное для определения достоинства хроники, может также послужить и к окончательному, полному разрешению вопроса о заимствованиях Нестора — знал ли он по-гречески и заимствовал из разных писателей, или пользовался вместо того болгарскими источниками, в числе которых главным — и, может быть, единственным — был Амартол. Затем весьма важно было бы показать отношение хроники к первоначальным историческим источникам, особенно к сказаниям священного писания. Здесь можно найти источник многих апокрифических сказаний, сохранившихся в произведениях нашей древней письменности. Вместе с тем хроника Амартола требует тщательного сличения со многими из наших древних памятников, а не с одною летописью Нестора. В старинных наших хронографах, палеях, сборниках, судя по их содержанию, указываемому в каталогах, должно быть весьма много заимствований из византийских источников и, по всей вероятности, из Амартола.

Такое рассмотрение хроники, которого я не мог еще взять на себя теперь, требует весьма многих справок и самого копотливого труда. Но труд этот не будет бесплоден: он может многое объяснить нам в нашей древней письменности, может навести на многие соображения касательно византийского влияния вообще на литературную деятельность в древней России. Такие результаты стоят того, чтобы из-за них предпринять филологические изыскания, даже самые мелочные, и потому-то я решился теперь на то, что мог сделать: на предварительное ознакомление с языком славянского перевода в сравнении с греческим подлинником. Но, применяя свои замечания к памятнику, который не имеет за себя значения древности (как сохранившийся в позднейших списках), я хотел сначала указать на его историческую важность в нашей древней письменности, — и этого старался я достигнуть, излагая литературную историю хроники. Теперь, после этого, обращаюсь я ко второй части моего труда, состоящей собственно в филологических заметках.

II
ЗАМЕЧАНИЯ О РУКОПИСЯХ ГЕОРГИЯ АМАРТОЛА, БОЛГАРСКОЙ И СЕРБСКОЙ РЕДАКЦИИ, ПОДРОБНОЕ ОПИСАНИЕ ТРЕХ ИЗ НИХ

С 1820 года, когда сделался известным в первый раз Толстовский список Амартола, у пас открыто, в разных книгохранилищах, довольно много экземпляров перевода этой хроники. Экземпляры эти не все цельны и не все одинаково полны, поэтому я скажу сначала несколько слов о содержании и разделении хроники, чтобы потом удобнее и легче было обозначить, откуда идут и до чего продолжаются разные списки ее.

Это дело уже исполнено г. Сухомлиновым, который, в своем рассуждении о Несторовой летописи, довольно близко следует за, подробным оглавлением хроники, рассказывая ее содержание. Поэтому я буду краток.

Временник Амартола начинается с сотворения мира. В начале помещено краткое, а потом и подробнейшее оглавление всей книги, которое продолжено до Романа, — следовательно, относится не только к самому Амартолу, но и к его продолжателю. Затем начинается рассказ о ветхозаветных событиях, довольно краткий, с прибавками, впрочем, против библейских сказаний. С ним перемешиваются не совсем строго расположенные повествования о царствах персидском, македонском, римском и длинные рассуждения о начале и нелепости идольских учений и об учениях философов. Доведши события до рождества Христова, хронист берет связующею нитью своего повествования римских императоров и по их царствованиям располагает дальнейший рассказ свой, в котором, однако, более занимается распространением христианства, подвигами отшельников, историею ересей и т. п., нежели собственно судьбами Римской империи. С Константина Великого начинается новый отдел у Амартола: временник христианских царей. Тут в прежнем порядке (с 319 года) рассказываются события, преимущественно церковные, и особенно пространно говорится о вселенских соборах и о святых отцах. Хроника собственно Георгия Амартола оканчивается царствованием Михаила, сына Феофилова, но в славянском переводе она слита с продолжением ее и продолжена до Романа. {Таким образом, собственно у Амартола находится только одно известие о русских происшествиях: это — упоминание (860) о нашествии Аскольда и Дира на Константинополь (см. Увар. ркп., л. 338 об.). Имен Аскольда и Дира нет, впрочем, ни в Уваровском списке, ни в Шафариковском 1389 года, ни в Синодальном XV века, No 148 (Лавр, лет., стр. 242), ни в Синодальном No 177 (ни в (списке) Московской духовной академии, ни в Румянцевском, которые до этого времени не доходят), в списке Чудова монастыря оно приписано на поле — другим почерком. Прочие же упоминания взяты уже из продолжения, равно как и большая часть сказаний о болгарах.}

В русских библиотеках сохранился и подлинник Амартола и довольно значительное количество списков перевода. Список подлинника, находящийся в Синодальной библиотеке, долгое время считался хроникою Симеона Логофета (по каталогу Маттеи, No 251), и только изыскания князя Оболенского (Чт. М. О., стр. 77 и ел.) открыли, что это подлинник Амартоловой хроники. Писан он в XII веке. Все количество славянских списков Амартолова временника до сих пор еще окончательно не приведено в известность. В 1838 году П. М. Строев доносил археографической комиссии, что ему известно семь списков (ЖМНП, 1838 г., No 10, стр. 154—155). В 1844 году И. П. Сахаров писал, что ‘всех списков Амартолова перевода находится в наших библиотеках 12’. (‘Маяк’, 1844, т. XIV, Смесь, стр. 34). Г-н Иванов повторил его слова в своем сочинении о хронографах (стр. 287). Но ни тот, ни другой не перечислили всех этих списков. Сахаров упомянул только о Синодальном и о своем списке, а г. Иванов еще о других четырех.

Сколько известно из описаний, списки эти находятся во многих библиотеках. Их две редакции: сербская и болгарская. Последняя была, кажется, более распространена, ею, как видно, пользовался и Нестор.

Списки этой редакции следующие:

1. Список Московской духовной академии No 100, относящийся к XII—XIV векам. Это, кажется, древнейший из сохранившихся списков. Он описан г. Снегиревым (Тр. и Лет. О., ч. V), в лист, на 273 л. Доведен до V Вселенского Собора в 553 году.

2. Рукопись XV века в Костромском Богоявленском монастыре, No 295, в лист, 615 л., полуустав. В ней заключаются: а) ‘Книгы временныя Георгія мниха’, б) л. 497, ‘Начало и богословленіе о длхъ Божіихъ’, в) л. 603, ‘Отъ церковныя исторіи Евсевія Памфила и пр.’ (см. предисловие к Лавр, лет., стр. XV и ЖМНП, 1838, No 10, стр. 155).

3. Рукопись Кирилло-Белозерского монастыря, XV века, в четвертку, 519 л., писана мелким полууставом, переходящим в скоропись. Содержит в себе: ‘Книги временныя и образныя Георгія мниха о любомудріи’, без конца (см. там же, стр. XVI и стр. 155).

4. Список библиотеки гр. Уварова, прежде принадлежавший И. П. Сахарову, — в осьмушку, 384 л., с выходною летописью 1456 года. Заглавие: ‘Криница истинная’ и пр. Это, кажется, самый полный список болгарской редакции, доведенный до царствования Романа. Об этой рукописи говорит г. Сахаров (‘Маяк’, 1844, т. XIV), и от него перешла она в библиотеку гр. Уварова.

5. Список Толстовской библиотеки, описанный г. Строевым (‘Описание рукописей гр. Ф. А. Толстого’, 1, 89). ‘Временникъ въ прост от различныхъ же хронографъ же и сказатель събранъ же и сложенъ Георгіемъ гршнымъ мнихомъ’. Писан полууставом в XVI веке на 604 л., конца недостает. (Об этом же списке упоминает г. Строев в статьях своих о византийском источнике Нестора, в Сев. Арх. и Тр. и Лет. О,)

6. Рукопись, принадлежащая Чудову монастырю, No 224, в лист, 519 л., полууставная, XVI века. В ней: а) ‘Криница истинная’ и пр., б) ‘Книги временныя Георгія мниха’, с л. 22 (см. предисловие к Лавр, лет., стр. XVI).

7. Рукопись из Супрасльской библиотеки, в лист, 246 л., писана полууставом, переходящим в скоропись, в XVI веке. В ней: а) ‘Книгы временныя Георгія мниха’, б) л. 10, ‘Временникъ въ прост и пр.’ и в) л. 21, ‘Начало временьскыимь книгамъ Георгія мниха’ (см. там же).

8. Рукопись Синодальной библиотеки, No 177, на бумаге в осьмушку, 433 л. ‘Временникъ Християньскыхъ црхъ и Коньстантин велицмъ цри’. На обороте первого листа написано: ‘Videtur scriptus saeculo 17’. {Кажется, писано в XVII веке (лат.). — Ред.}

Сербской редакции известно три списка.

1. Московской Синодальной библиотеки, No 148, в большую четвертку, на лощеной бумаге, 434 л., полууставная, XIV века (по определению Археографической комиссии, см. предисловие к Лавр. лет., стр. XV), или точнее — 1386 года (см. статью кн. Оболенского в Чт. М. О., стр. 75). В ней заключаются: а) ‘Лтовникъ ськращень от различныихь лтописьць же и повдателіи, избрань и сьставлень от Георгіа грешнааго инока’, б) л. 16, ‘Зачело летописца Георгія инока’, в) л. 216, ‘Начело с Богомь Христіаньскаго царства, и о велицмь Константина’ и г) л. 428 об., ‘О мирьсцмь сьтворени Смеона магистра и логоета, от различныихь лтовникь и сьписателей’. Из послесловия (л. 433) видно, что эта рукопись писана в Хиландарском монастыре, монахами Романом и Василием, а пометка на листе показывает, что она привезена в Россию Арсением Сухановым из Афонского монастыря св. Павла, в 7163 (1655) г. {К этому именно году относится путешествие Арсения Суханова на Афон (см. Обз. дух. лит. Фил., стр. 226). Г-н Строев сказал в своем донесении Археографической комиссии (ЖМНП, 1838, No 10), что рукопись эта привезена в Россию в 1655 году, г. Иванов в своем рассуждении повторил эту ошибку, бывшую, может быть, простою опечаткою.}

Г-н Строев говорит, что это самый лучший список славянского перевода Амартола (ЖМНП, 1838, No 10, стр. 154). Этот список описан также в предисловии к Лавр, лет., стр. XV, в ‘Памятниках Московской древности’ Снегирева, 1843, вып. 6, в статье кн. Оболенского о Греч. код. Ам. — (Чт. М. О., 1846, No 4, стр. 75).

2. Рукопись, принадлежащая Шафарику, 1389 года. О ней известно у нас только то, что говорит Прейс в своем донесении о путешествии по славянским землям (ЖМНП, 1841, No 2, отд. 4, стр. 51—52). Вот. его слова: ‘Летопись Георгия Амартола по сербскому списку. Кажется, что перевод сделан болгарином, и потом с болгарского списка преложен по-сербски. На это преложение указывают многие особенности языка, которые необъяснимы, если бы перевод принадлежал сербу. Не буду говорить о важности этой рукописи в филологическом отношении. В интересе русской истории я выписал те места из Георгия Амартола, которые перешли в наши летописи. Из сличения сих последних с текстом сербского списка выходит, что в русском переводе Амартола (Тр. и Лет. О., ч. IV) внесены некоторые подробности, не находящиеся в списке 1389 г. Так, например, в нем нет имен Аскольда и Дира при нападении руссов на Царьград в 866 г.’ и т. п.

3. Третий список той же редакции находится в Румянцевском музеуме. Он писан в четвертку, на 314 листах, полууставом, в XV веке. Описание его находится в Он. Р. М., No XLII. Из описания этого видно, что временник Амартола оканчивается здесь на 289 листе и доведен только до крещения Константина. Затем следуют в нем отдельные сказания: о Мелхиседеце, о Лоте… Правописание и здесь, по замечанию Востокова, болгарское позднейшее, меняющее: и а, ь и ъ, и іа (стр. 58).

Кроме того, есть еще в разных библиотеках рукописи, о которых определенных сведений мы не имеем. В предисловии к ‘Словарю церковнославянского языка’ А. X. Востоков указывает на два списка ими. Публичной библиотеки, один XV века, неполный, и другой — XVI. Оба эти списка — болгарской редакции (прибавление к III вып. V т. Изв. II Отд.). Миклошич, указывая источники, какими пользовался при составлении своего старославянского словаря, также называет под No 10: ‘Georgii monachi chronicon, sec. XIV, literis cyrillicis, familiae serbicae, bibliothecae palat. vindobonensis, cod. X’ {‘Хроника монаха Георгия, XIV века, писана кириллицей, сербского происхождения, из венской дворцовой библиотеки, книга X’ (лат.).— Ред.} (предисловие, стр. VIII). Вероятно, на эту самую рукопись указывает г. Григорович в статье своей о древнейших памятниках старославянской литературы (Изв. II Отд., т. I, стр. 97). По крайней мере из представленной им выписки можно заключить, что рукопись, которою он пользовался, принадлежит к сербской редакции. {Вот эта выписка: ‘Смень бльгарскыи кнезь скончасе, Петра сына своюго на своимь постави мст иже б юмоу снь вторые жены, сестры Гергиа соуреоувула, югоже и пстоуна и повелитела своимь чедомь Сменъ постави и Михаиль иже отъ прьвыю юмоу жены постриже се мнихь Іаннь и Вониаминь Петрова братиа ющо одеяла пошаахоу бльгарска’ (Изв. II Отд., стр. 97, примечание).}

В Новгородской Софийской библиотеке есть также список хроники Амартола неизвестно какой редакции.

Кроме полных списков всего временника или какой-нибудь значительной части его, существуют еще отрывки, внесенные в разные сборники. Г-н Иванов говорит, что он видел в библио теке М. П. Погодина сборник XVII века, на бумаге, в четвергу, полууставом и скорописью, в котором, между прочим, помещено: ‘Начало временным книгам Георгия мниха’ (Уч. Зап. К. Унив, стр. 50). В одном хронографе Румянцевского музеума, 1494 г. (см. Оп. Р. М., No CCCCLIII) находятся также выписки из Георгия Амартола, от листа 392 до 436, — о царстве Вавилонском, о втором создании Иерусалима и о царстве Македонском, о Маккавеях, об Оригене, о Константине… (Оп. P. M., стр. 729—730). В библиотеке Царского также был сборник XVI века No 384, в котором на листах 202—206 помещены две выписки ‘отъ книгы глаголемыя временникъ’. Г-н Строев говорит, что это две небольшие и неважные выписки из Георгия Амартола (см. ‘Описание рукописей И. М. Царского’, 1848, No 384, стр. 433).

Таким образом, насчитывается до пятнадцати списков Амартолова временника в славянском переводе, или даже и шестнадцати, если список, открытый бар. Розенкампфом, не был один из тех, которые выше перечислены. {Я не мог найти определительных указаний на тот список, об открытии которого Розенкампфом говорится в Тр. и Лет. О., ч. IV, стр. 142—143.} Рукописи эти дошли до нас от различных веков, начиная с XIII до XVII, сохранились они в различных местностях, и в Москве, и в пределах Новгородских, и в монастырях срединной Руси, они имели ход и вне России, и даже, может быть, более, чем в России, только впоследствии, в зависимости от политических обстоятельств, изо всех земель славянских книжные сокровища устремились в Россию, чтобы укрыться в ее книгохранилищах. Так перешли к нам рукописи с Афона, так распространились рукописи сербские и болгарские. Как видно, они имели успех у нас, особенно болгарские, более близкие к знакомому нам наречию церковнославянскому. Их прилежно переписывали, и сличение древнейшего списка с более поздними доказывает, что между сохранившимися экземплярами прошло еще много посредствующих списков, в которых постепенно произошли разности правописания и самых оборотов языка, замечаемые в ныне известных списках. Все это много говорит в пользу распространения Амартолова временника в древней Руси. Выписки из него, встречающиеся в летописи и в разных сборниках, еще более подтверждают, что он был тогда в руках у многих.

Вероятно, вследствие частого употребления и многократного переписыванья, болгарские списки подверглись значительным изменениям. Их находим и цельными, и по частям, с пропусками, добавлениями, изменениями правописания и даже нередко самого смысла. Сербские рукописи — исправнее. Я не изучал их и потому не могу провести параллели между ними и болгарскими списками в отношении к особенностям перевода и правописания. Замечу только здесь, что сербский перевод, кроме внутренних признаков, имеет за себя и внешнее свидетельство. На л. 160 Румянцевского списка говорится о Юлии Кесаре: ‘мтри бо его оумерши въ девятый мць и сия расправше изя^ш его младенца, тмже глется Кесарь: тол кесаре римстіи цріе прозвашя~ еже е~ изрзанъ по србьскомоу языкоу’(On. P. M., стр. 57). В подлиннике: ‘ ‘ {Это сокращение на ромейском (латинском) языке (греч.). — Ред.} (стр. 212), в болгарском переводе: ‘еже есть сказае-мое испоротокъ по ромискоу языку’ (Увар. ркп., л. 135).

За болгарскую редакцию нет такого внешнего свидетельства, но сличение перевода с древними памятниками болгарского наречия подтверждает мнение о болгаризме этой редакции. Востоков (On. P. M., стр. 57) называет этот перевод болгарским, ‘или древнерусским’. Но, кажется, можно сказать утвердительно, что перевод сделан не русским, а болгарином. Все руссизмы в рукописях болгарских легко могут быть объяснены участием русских переписчиков. Но и при этом участии все еще много осталось в рукописях черт, которые могут быть объяснены только болгарским влиянием. Так, например, есть некоторые общие слова, встречающиеся очень часто и обнаруживающие отсутствие русского влияния: в русских памятниках встречается, например, часто — сир&#1123,чь, ци, челядинъ, порты, — в переводе Амартола повсюду вместо этих слов стоит: рекъше, ли (или), рабъ, одежда (одежа), и прочие слова, какие находим и у Иоанна Экзарха. В правописании остатков первоначального написания искать, конечно, трудно. Впрочем, едва ли не сюда должно отнести случаи написания шт вместо щ, смешения о с оу (например, винительный женского часто на ою), осы (в творительном единственного мужского рода и в дательном множественного), вместо я и а (горчишм, обладнъ, сти и пр.). На мысль о болгаризме другого перевода Амартола наводят также и замечания Прейса и самого Востокова о правописании самых сербских рукописей, которое они признают болгарским. {Кроме того, в переводе Амартола встречается несколько слов, которые объясняются уже в 1431 году в ‘толкованіи неоудобь познаваемомъ въ писаныхъ речемъ, понеже положены суть рчи въ книгахъ отъ начальныихъ преводникъ ово Словенскы, и ино Сръбскы и другаа Блъгарскы и Гречъскы ихже неудоволишася преложити на Рускый’. Таковы слова: гаданіе, жупелъ, непщуя, свойство, суетно, таимичище, тезъ, художъство (см. Сказ. Р. Н., т. II, кн. V, стр. 122). Подробнее об особенностях болгарского наречия см. в Иоанне Экзархе Болгарском, стр. 21—25, и в статье г. Беляева о договорах Олега и Игоря (Изв. II Отд., т. I, стр. 316-319).}

Для того чтобы несколько яснее можно было судить о тех изменениях, каким подвергались списки Амартола в разные времена, представляю здесь подробное описание трех рукописей, которыми я пользовался. Они относятся к XIII—XIV, XV и XVII веками названы выше под No 1, 4 и 8 болгарской редакции.

I. Рукопись Московской духовной академии, No 100, на пергамене, в лист, в старинном кожаном переплете. На внутренней стороне передней доски переплета написано новым почерком, принадлежащим, по свидетельству г. Снегирева (Тр. и Лет. О., ч. IV, стр. 258), митрополиту Платону: ‘Временник (хронограф) мниха Георгия от начала мира до Греческого царя Юстина Фракианина (Юстина Фракианина зачеркнуто другими чернилами и сверху написано: Юстиниана Великого, так действительно и оканчивается хроника), описующей вещи и достопамятные происшествия в Иудейском, Вавилонском, Персидском, Греческом, Римском государствах, и при каком именно государе, а особливо предлагает о превеликом числе случаев с христианами и дает довольно знать о состоянии первенствующей церкви’. Далее, на той же оборотной стороне переплета, но уже другими чернилами и почерком замечено: ‘Пред Временником на 17 листах хронология с кратким описанием важнейших происшествий, оканчивают,…’ Далее оторвано… Внизу страницы еще отметка: ‘Рукопись на 273 листах пергамена, до половины письмо XIII века, а далее немного позже писано’…

В рукописи теперь первого листа нет, но нумерация, сделанная, очевидно, позднее, начинается с 1. Всех листов 273, и по всем идет две нумерации — одна карандашом, другая, по ней, — чернилами. Обе идут ровно на 149 листах, но листы 150—157 находятся теперь в самом конце, стр. 266—273, и оттого нумерация чернилами отстает от прежней на 8 страниц. Эти 8 страниц или листов не принадлежали с самого начала к рукописи, хотя они и подходят к ней строка в строку: в них отличается и пергамен, и чернила, и начертание букв, и даже правописание, — тогда как листы пред и после их писаны — ясно — одной рукой и в одно время. Впрочем, в самой рукописи несколько раз меняются чернила и почерки, равно как и самый пергамен. Первые листы чрезвычайно засалены и писаны на старом пергамене. По местам он разорван и сшит, эти швы обойдены писцом, следовательно существовали еще прежде, чем рукопись была написана. Листы 8 и 9 вставлены из бумаги, исписанной очень поздним полууставом… Одни чернила и почерк идут до 62 листа, с которого чернила становятся темнее немного и писано крупнее. С этого же листа средние столбцы (рукопись писана вся в два столбца) становятся гораздо шире крайних. Пергамен меняется с листами — то гладкий и лоснящийся, то шершавый, то очень твердый, то сильно помятый. Около 80 листа снова буквы становятся мельче, и на 90 странице так же мелки, как до 62 листа. Крупнее опять идет около 140 листа. 152 лист написан опять с половины первого столбца, рыжими чернилами, мельче. Оборот листа оставлен пустым, и на нем кто-то разгулялся, делая рисунки пером, очень безобразные. С 153 до 204 листа идут отличные черные чернила и твердый, гладкий пергамен, впрочем все-таки со сшивками. С 205 листа (начало временника христианских царей) чернила рыжеют, почерк крупнее (до 214 листа, где опять мельче). Листы 260—265 — опять черные чернила и тот же почерк. 266—273 — рыжие чернила, пергамен особенного цвета — твердый и плотный.

Все это дает повод думать, что рукопись была писана в несколько приемов и, может быть, несколькими писцами. Вставки, относящиеся к разному времени, листы 8—9 и листы 150—157 (266—273) показывают также, что временник Георгия не был редкостью в древней Руси и что было откуда дополнить недостающие или утраченные листы.

В этой рукописи по местам находятся рисунки, которых, по счету г. Снегирева (стр. 261), 126 и которых большая часть писана соковыми красками, хорошо сохранившимися. Некоторых рисунков сделаны, впрочем, только первые очерки, тушью, а на листе 113—114 оставлены пустые места, назначавшиеся, как видно, для рисунков. Первый рисунок следует тотчас после оглавления, во весь лист (17 об.), и затем рядом с ним другой (л. 18), тоже во всю страницу. На первом изображен Спаситель благословляющий, с книгою в руке, — на книге, раскрытой, слова: ‘ре^ч гь а // зъ есмь // свтъ всемоу // мир

хода // по мн // не имат//ь ходити// во тме но // имать…’

Далее нельзя разобрать слов. Спаситель изображен сидящим на престоле, по правую руку его — мужчина, как обыкновенно рисуют царей, в далматике (как называет г. Снегирев) с горностаевой опушкой и в ожерелье, над ним надпись: ‘Михаил’… По левую руку Спасителя — женщина в длинной одежде, с венцом святой вокруг головы и с надписью сверху: ‘оксиниа’. Внизу престола Спасителя — тоже какая-то надпись, по я не мог ее разобрать. На другом рисунке изображен монах, сидящий как будто в преддверии храма и пишущий что-то на длинной хартии. Над ним надпись, которую теперь нельзя разобрать, но г. Снегирев говорит, что эта надпись была: ‘Гергии мнихъ’. Прочие рисунки относятся к представлению событий, излагаемых в хронике. Они все — вроде византийской иконной живописи, сделаны довольно грубо, особенно в отношении к перспективе, и в первой половине рукописи полустерты, но во второй — краски довольно ярки и густо наложены. Замечательно, что иные физиономии отличаются выразительностью, а в других местах — физиономии совсем нет, а просто оставлен пустой белый кружок там, где должно быть лицо, а над ним какая-нибудь шапка. Тип физиономий везде почти однообразен и напоминает греческие лица: прямой нос, черные волосы и глаза, брови высоко подпитые, круглая подстриженная борода — повторяются везде. Только рисунки между листами 210—229, сделанные, вероятно, впоследствии, кое-как, одними контурами и без красного ободочка, как все другие, — представляют некоторую разницу.

Правописание здесь последовательное. Везде йотирование (ie, и), исключая весьма немногих случаев. — нет, а везде вместо я, кроме случаев йотирования, где является іа вместо а (приіат, добрыіа — родительный женского рода), большею частию употребляется правильно, как ныне, бре, дре, еле и т. п. с е, а не с , как в древних русских памятниках. S нет пигде, кроме как в счислении, ч, ш, щ, ц — соединяются с ю и ъ. Оу — всегда двойное (исключая последние листы 266—273, где не в начале слов ставится у и попадается также е вместо ie). Титла ставятся в обычных словах: бгъ, цръ, гъ, гла, црквь, снъ, цъ и пр. Творительный единственного почти всегда мь, а дательный множественного — мъ. I пишется только в конце строки, сначала i, а с 152 л. — I. Съ, въ, разъ, безъ, и др. в прибавлении к словам и в сложении то сохраняют, то теряют ъ, без всякой последовательности. — всегда, иэ и ые мешаются в существительных окончаниях. Ть — постоянное окончание 3-го л. глаголов. Именительный и винительный множественного в прилагательных смешаны: попадается то ии, то ыи, после г, к, х — следует и ы, а иногда и и. Ь удержана еще во многих случаях при производстве слов, но часто переходит и в е (множьство и множество, хоудожьство и хоудожество, скверньный и скверненый и пр.).

Постоянно смешиваются окончания — щемъ и щимъ, ще и щи, шемъ — шимъ, ше — ши, іаи, іа, aіа. Жд является почти везде в простой форме ж, изредка и щ = ч. Ъ — часто стоит в причастиях: ставившемоу, распенъшагоса, въскресъшемоу и пр. Определенное и неопределенное склонение смешаны повсюду: и и ии в именительном, юса и емоуса в дательном и пр.

II. Рукопись библиотеки гр. Уварова, 1456 г., в осьмушку, на бумаге, 384 л. На ней, между прочим, находится ‘печать лекаря Сахарова’, от которого перешла она в библиотеку Уварова. Писана она полууставом, сильно переходящим в скоропись, почти без полей, весьма неровно. Чернила меняющиеся, большей частью рыжие, строки сбиты. На средине второго листа сделана заметка, конец которой перенес<ен> вниз страницы: ‘пчх пет фев 1 фдрв ндл в втрнк в час дни =/ S. ц. з. д.’. Это и есть выходная летопись 1456 г. До листа 15 идет оглавление, с 15 листа — ‘Книгы временныя Гергіа мниха’, с 212 листа об. — ‘Временнікъ #969, крьстианьскыхъ царехъ и Костянтин велицмъ цари’, на 384 листе оканчивается рукопись — смертью Романа, собственно же Амартолова хроника кончается на 344 листе — царствованием Михаила, сына Феофилова.

Правописание — не совсем последовательно. Ъ и ъ — употребляются где попало, но между собою не перемешиваются. Заметно, что употребление этих знаков составляло бремя для писца, и он часто или пропускал, или заменял их соответствующими звуками. Заменение это большею частию однообразно: о вместо ъ и е вместо ь, но заметно и то, что еще эти звуки ставились по чувству, а не по сознанному правилу. В иных случаях происходит и не последовательное, часто не совсем удачное, заменение ъ и ь другими звуками. Пишется, например: воиноу, выиноу — вместо въиноу, си вместо съ, наня вместо нань, в одном месте написано дрова вместо дръва (л. 82), есть и такие случаи: вместо съ болпныи двдъ — писец поправляет: съ бголпны^мддом (л. 85 об.), вместо дъвородьца — ставит доворотьца (л. 32). встречается почти только в одном слове, бдетъ, — заменяется то

, то оу, без всякой последовательности, а ставится вместо я, но когда а должно быть йотировано, то стоит везде іа. Йотирование встречается случайно: то пишется добрыіа, то добрыа, то Крстіаынъскаіа, то Крстіаньскаа, прііахъ и пріахъ и т. п., е всегда простое, пред гласными буквами ставится i вместо и (употреблявшегося в древних памятниках), е и о меняются нередко: премежю и промежю (л. 83), премыслити и промыслити (л. 87), вообще, впрочем, здесь е чаще встречается в таких случаях, где другие рукописи имеют а, о, например: деждевою вместо дождевою (л. 89), евившся вместо іявившюся (л. 98), спаденіи вместо спаданіи (л. 101), заечичь вместо заіачичь (л. 131) и пр. Находятся, впрочем, случаи, что и наоборот — а ставится вместо е, о и ы постоянно смешиваются в дательном падеже множественного числа прилагательных. После шипящих следует и оу, а не ю, после гортанных большею частию и, случаи противного употребления очень редки. Д смягчается в ж, m — в ч, впрочем, в окончаниях глаголов неопределенного наклонения большею частию щи. Сокращений же довольно много, и они ставятся не в обычных словах. Напротив, часто богъ, глагола, духъ, царь и пр. пишутся сполна, сокращаются же слова таким образом: ра^д, ре^ч, бы^с, пре^ж, лю^де, могоу^т, гада^н-е и пр. Формы склонений и спряжений сильно повреждены и помешаны. Нет различия между склонением определенным и неопределенным (ини-инии, знающа-знающаа, истиннымъ-истиныимъ), причастия встречаются с наращением в именительном единственного мужского рода (имоущъ, ведящь), окончания мъ и мъ также смешаны, и мъ даже почти не встречается. В 3 л. глаголов пишется постоянно тъ, но с прибавлением ся — ь почти всегда отбрасывается, и пишется просто — тся… Вообще остатки древнего правописания едва проглядывают сквозь новые приемы позднейшего писца, который, как видно, любил еще сумничать подчас и таким образом выразить свое время и свою личность. Некоторые особенности языка и правописания заставляют думать, что писец 1456 г. переписывал с рукописи довольно древней и что изменения против других списков произошли здесь вследствие личного произвола. В этих изменениях выражаются нередко все невежество и тупоумие лукаво мудрствующего переписчика. Видно, что он не понимал многих древних форм и слов, не знал собственных имен и переделывал их, как ему нравилось. А нравилось ему вот как. В рукописи No 100 стоит: домы имаше въспръна, — он поправил: домышлаше выспренаа (л. 91 об.), No 100 — іако нкотораго покрова измолиште поупноую страноу, не поняв этого выражения, он написал: вн втораго покрова измолища птьню страноу (л. 100),No 100 — севоула коуманыни вдома баше, — он пишет: сивоулакоуманы не вдома баше (л. 103 об.), No 100: семирамлею переписчик 1456 г., незнающий этого имени, поправляет: се рама ею (л. 32).

Подобных случаев найдется во всей рукописи довольно много.

III. Рукопись Московской синодальной библиотеки, No 177, на бумаге, в осьмушку, 433 л., полууставом. На первом пустом листе надписано: ‘Книга исифова монастыра’, та же отметка и внизу первых двух страниц рукописи. На обороте первого листа написано рукою Аф. Скиады: ‘videtur scriptus seculo 17’. {‘Кажется, писано в XVII веке’ (лат.). — Ред.}

На первом листе рукописи нарисован крест в круге, очень опрятно: по сторонам его слова: ‘црь слвы ic xc ника’, а под этими заглавие — вязью, писанное красными чернилами: ‘Временникъ христиіаньскы^х цр^х и Коньстантин велиц^мцри’. Вся рукопись писана одной рукой и почти одними черными чернилами, которые становятся бледнее около 150 листа. Заглавные буквы и надписания царств, все поставленные вверху страницы, а не в строках, сделаны красными чернилами. Оканчивается, как и Уваровский список, смертью Романа.

Правописание совершенно непоследовательное. встречается иногда, — в таких словах, в которых обыкновенно употребляет та же рукопись или оу (поргаетса, л. 31, бдтъ, л. 32, рк, л. 32, с&#1131,щем, л. 32 об., мжемъ, л. 33, и тут же: сщемъ, боудетъ). и оу тоже мешаются, часто даже в одном и том же слове: брат, емоу, оутро, натріе (л. 30), g src=’d01.jpg’>бо, оубо (л. 31 об.), оубииства (л. 31 об.), бийства (л. 33), лоучити (л. 32 об.), оулчатъ (л. 33 об.) и пр., йотированья нет (исключая ю и иногда а), пишется: бжія, сщаа, его, правданіа, елинъскыхъ…

иногда без смягчения пред и: свазники (л. 182) и пр. Сч заменяет часто щ: бесчисла (183), бесчести (183), тогда как в No 100 даже ищитати, и т. п.

В формах изменений — ье и ie, ша и х, ши, щи, шимъ, щимъ и ше, ще, щемъ, шемъ — мешаются повсюду. Творительный единственного кончается и на мъ и на мъ, родительный множественного иногда на ь в прилагательных: стыхъ (л. 262). Но, вообще говоря, рукопись No 177 очень исправна — гораздо исправнее списка 1456 г., она почти совершенно сходна с рукописью No 100 Московской духовной академии, в той части временника, которая находится в обоих этих списках.

Я счел необходимым представить это подробное описание трех рукописей, которыми я пользовался, по двум причинам. Во-первых, я хотел указать на ход изменений, каким подвергались рукописи в течение веков от произвола переписчиков, во-вторых, разбор орфографических особенностей каждой рукописи казался мне необходимым приготовлением для фонетических и грамматических замечаний, которые излагаю я вслед за этим. Без такого разбора нетрудно приписать древнему переводчику и языку то, что зависело просто от позднейшего переписчика.

III
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О ЯЗЫКЕ ПЕРЕВОДА АМАРТОЛА¹1. ЗАМЕЧАНИЯ ОБ ОСОБЕННОСТЯХ И О ДОСТОИНСТВАХ ПЕРЕВОДА В СРАВНЕНИИ С ПОДЛИННИКОМ

¹ Эти замечания должны были составить главную часть моего труда. Занимаясь сличением рукописей славянского перевода для приготовления их ie изданию, предпринятому Академией, я изучил этот перевод в подробностях и сделал много отметок и выписок, касающихся языка перевода. Затем я сличил большую часть его с греческим подлинником, и из сделанных мною отметок составился опять подбор фактов, имеющих значение для некоторых соображений касательно приемов перевода и оттенков значения слов. К сожалению, предварительные работы заняли у меня гораздо более времени, нежели как я ожидал, и потому я не успел привести в стройный, систематический порядок все разнообразие отмеченных фактов. Надеясь доделать эту работу впоследствии, я решаюсь теперь представить только самые главные и общие положения, выведенные мною из рассмотрения перевода. При них представляю я и по нескольку примеров — более для объяснения, нежели для доказательства. Пять-шесть случаев ничего не доказывают, и на них я никогда не основывал своих положений: каждое из них подтверждается у меня более или менее значительною массою фактов, из которых для настоящего извлечения я брал первое, что попадалось под руку. В особенности наблюдал я, чтобы не брать тех случаев, в которых разные списки не согласны и которые поэтому относятся скорее к переписчику, нежели к переводчику. Впрочем, и из разногласий переписчиков составил я подбор случаев, в которых они, очевидно намеренно, заменяли одно слово или выражение другим. Они помещены у меня в приложении. Другое приложение составляет выбор замечательных слов из перевода, с прибавлением греческих, взятых из соответствующих мест подлинника.

Перевод Георгия Амартола сделан, очевидно, не греком, а славянином, и притом не вполне хорошо знавшим греческий язык. Это доказывается случаями: 1) неправильного понимания слов, 2) смешения форм, 3) незнания относительно предметов греческой мифологии и философии. Так, переводчик на первой же странице (привожу страницы греческого текста по изданию г. Муральта, а славянского перевода — по Уваровскому списку), греческое выражение , {Мы же, совершенно недостойные христиан, рабы рабов господа нашего (греч.). — Ред.} передает таким образом (л. 15 об.): мы же бъшію сощіи въноутрених н_е_д_о_с_т_о_й_н_и раби рабмъ бга наше^г. По смыслу всего изложения употреблено здесь вместо — господин, владетель, а переводчик принял это за отрицательное и перевел: недостойный. В другом месте (стр. 99) {Здоровые тела (греч.). — Ред.} переведено (л. 72): земная тлеса, очевидно, что переводчик (от , ) хотел произвести от — земля. Слово (безумие — + ) переводится: беззаконіе — в нескольких местах, — явно по смешению с (стр. 41, л. 39, No 100 — л. 40 об., стр. 45, в Увар. ркп.— пропуск). _______ (л. 41) переведено: п_о _б_р_а_з_о_у добраго призора, вероятно, произведено переводчиком от — постоянный, утвержденный, тогда как оно, происходя от — privo, {Лишать (греч. и лат.). — Ред.}должно бы быть передано здесь: по недостатку. ___ _____ {Понемногу отступает (греч.). — Ред.} (стр. 42) переведено: въ п_р_о_п_а_с_т_ь иды (л. 39). Тут же есть фраза: ______ , {Как по сказанному примеру, погружаясь в глубину, чем дальше спускаются, тем больший мрак и глубину видят (греч.). — Ред.} в славянском она читается так: икожепредглаголаное сказа (вместо по сказанному примеру) въ глоубиноу сходящий (No 100 — сходящаго) толма паче темна и глоубльшаа видя^m (No 100 — видитъ). Ясно, что смысл подлинника не понят. На том же листе: … {Более совершенные в нечестии… назвали (греч.). — Ред.} переведено: служителници же нечьстивию… нарекоша… На стр. 43: , {Обожествил любострастие и назвал его Афродитой (греч.). — усилительная частица. — род. падеж от (Зевс). —Ред.} переведено на л. 40: и сладости и желанія бг~ы створше (No 100 — створиiа) юже д_и_ю и афродит&#1123, (No 100 — афродитъ) нарекше… Переводчик принял здесь частицу за имя бога … {Ради чести бывших архентов (греч.), — начинать, — править. — Ред.} переведено: чьсти ради наченше^м (л. 40), переводчик не знал различия в употреблении глаголов и . — На л. 214 (греческий — стр. 392) _____ переведено: п_р_и_г_в_о_з_д_и_ш_а роуц мои, — очевидно, по догадке о смысле, тогда как это собственно переводится в священном писании: ископаша (Пс. XXII, 6). На следующей странице (393) {Прежде, чем может звать (греч.). — Ред.} (прежде, чем может) переведено: д_р_е_в_л_е възможе звати… (turris) {Башня (греч. и лат.). — Ред.} переведено: гнь (л. 29 об.).

Этих примеров, взятых всего из трех или четырех мест, достаточно для того, чтобы убедиться, что язык подлинника не был вполне знаком переводчику. То же самое подтверждают и смешения форм, встречаемые в переводе. Так, (будущее время) много раз переводится есть в ущерб смыслу, требующему будущего времени (стр. 43, 392, 393, — сличи л. 41, 212, 213). Там же, в пророчестве Иакова (стр. 393), {На него будут надеяться язычники (греч.). — Ред.} переводится: нанъ языци о_у_п_о_в_а_ю_т_ъ (л. 214), будущее второе принято за настоящее. — Переводя везде греческий член причастием глагола быть, переводчик не знает употребления его в разделительном смысле, и на л. 49 (стр. 57) — {Греческие служебные слова (разделительные). — Ред.} переводит также: сщаа…

В таком же роде есть случаи, касающиеся понимания греческой мифологии и истории. В изложении учения египтян, греков и других язычников — переводчик, например, {Деметра (греч.). — Ред.}переводит Димитръ (No 100, л. 40), слова , {От Реи (греч.). — Ред.} смешавши с частицей, пишет юкмерья (ibid.). везде и по-славянски Зевъсъ, Зевесъ, а в косвенных падежах всегда Диоса, Диосово и пр. Аристотель называется Аристпи (л. 41, No 100), и слова подлинника, что начальник героической поэзии — Гомер, диалектики — Зенон, реторики Коракс, — (_____) {Аристотель открыл плоды поэзии (греч.), — пчела. — Ред.} переводятся: б_ч_е_л_н_ы_и ж_е плодъ, аристи (обрлъ), —тогда как , особенно во множественном числе, значит также — poeta и здесь, по всей, вероятности, значит, что Аристотель первый открыл словесную науку.

Подобных промахов в переводе чрезвычайно много: они попадаются почти на каждой странице. Кроме незнания переводчика, здесь могло, впрочем, участвовать и то обстоятельство, что у него был плохой список подлинника. Сколько видно из сличения, первая половина перевода, до временника христианских царей, сделана с кодекса той редакции, который указывается г. Муральтом — в примечаниях к его изданию — под No V. Начиная же с временника христианских царей славянский перевод начинает сильно розниться от печатного подлинника: малозначительные пропуски и вставки встречаются почти на каждом листе, и, кроме того, есть еще перестановка статей и пропуски довольно значительные. —Едва ли эта часть не ближе к ныне печатаемому греческому тексту в сербском переводе.

Замечательная особенность перевода состоит в его свободе, которая выражается: 1) в переводе многих слов словами соответствующего значения, но уже других корней, различающихся от греческих, 2) в переводе сложных слов целым оборотом речи, 3) в прибавлении частиц, предлогов, союзов, не находящихся в подлиннике, 4) в устройстве отдельных предложений — несоответственно с греческим текстом. Представляю несколько примеров на все это.

Частица в сложении с словами везде, переводится пре, пр ( — предивный, — премоудрый), чего нет ни одного примера в Остромировом Евангелии, {В котором (греч.). — Ред.} — идеже (стр. 133, л. 91), {Воздвигнет (греч.). — Ред.} (стр. 144) (напечатано: , но это, конечно, опечатка) — създа, — переведено: толстота, вместо обыкновенного широта (как и в Остромировом Евангелии и в поздней исправленной Библии), переведено: велелпыи (л. 15, стр. 2), — велерчіе (стр. 1), {Встретившиеся, столкнувшиеся (греч.). — Ред.} — бесдовавше (16), и пр. и пр. Равным образом переводятся иногда названия, сделавшиеся собственными, особенно из мифологии, так, {Сцилла (греч.). — Ред.} переведено: псыни (стр. 43), а {Сфинксов, тритонов и кентавров (греч.). — Ред.} переводчик назвал съръшенъ^м и самъ и строк (No 100 — строукоу) (стр. 47, л. 41 об.). Так же {Воздух (греч.). — Ред.} в одном месте переведено буквально: блскъ (от — ardeo, splendeo) {Гореть, блистать (греч. и лат.). — Ред.} (стр. 42), а в других уже: въздоухъ.

Сложные слова также нередко перифразируются: видно, что уже для переводчика существовали некоторые общие правила, не дозволявшие ему делать тех или других образований слов. Так, — переведено: небесныхъ таинъ обьщьникъ (стр. 70), — бредо^т въспятъ (Увар. ркп. — опять) (л. 29, стр. 25): (стр. 26) — зане мало в нихъ сладости есть (л. 30), {Тех в жертву приносят (греч.). — Ред.} — тми жертвоу приносятъ (стр. 45, No 100, л. 40).

Прибавление предлогов весьма часто делается: 1) когда славянский глагол имеет сочинение, различающееся от греческого, или 2) когда переводчик не видел зависимости слов в подлиннике. Представляю здесь параллельную выписку греческого текста с славянским переводом, из нее видна будет и та свобода в устройстве предложений и целых периодов, какою пользовался славянский переводчик.

⁴ Многие языческие филологи, логографы, историки, поэты и летописцы, описавшие деяния и речи древних царей и государей и древних философов и ораторов, разглагольствующих в красноречивом пустословии, а иногда — и характер их гибели из-за хвастливой болтовни и злоупотребления речами, создали неясные и многим совершенно недоступные повествования посредством неумеренного восхваления и шумихи, менее всего заботясь о догматах истины, о правдивости рассказов и о пользе людям (греч.). — Ред.

Здесь мы видим, что переводчик руководствуется правилами собственного сочинения слов: родительный падеж переводит предложным (с предлогом), винительный с предлогом — творительным, причастие — изъявительным наклонением, изменяет связь речи, по произволу вставляя и выпуская союзы (, особенно {Когда… и (греч.). — Ред.}).

Я взял первые строки, которыми начинается хроника: вся она переведена точно таким образом. Нужно только заметить, что: 1) повествовательные места, особенно из истории св. писания, переданы лучше и даже ближе, 2) места философские и догматические вышли в переводе весьма сбивчивы и темны, нередко даже бессмысленны — потому, конечно, что переводчик не понимал хорошенько этих предметов, а переписчики, еще менее образованные, все более и более искажали первоначальный текст. Я не привожу выписок, а только указываю на перевод учения Платона (стр. 57—64), на рассуждение о женах, помещенное в главе о царствовании Соломона (141—152), на спор Петра с Симоном-волхвом (268—278), на изложение Ариева учения и решений первого Собора (404—408). Перевод здесь даже ближе к подлинному тексту, чем в других местах, — но при всем том попадаются беспрестанно фразы, лишенные смысла и обнаруживающие полное неведение переводчика, — вроде знаменитого ирмоса: ‘любити оубо нам тако безбедно…’

К языку перевода относится также употребление различных слов, взятых из подлинного текста. В этом отношении находим, что в языке славянском того времени было еще мало установившихся терминов. Это видно: 1) из того, что многие слова переведены по-славянски, и те же самые слова в другом месте ставятся в том виде, как они находятся в греческом. Таким образом, в разных местах перевода находим — философи и любомоудръци, филологи и любословци, историки и абразници, фисилогіа и родословіе, дидаскаліа и оучеyіе и т. п., 2) переводятся многие слова, несколько позже вошедшие уже в наш язык в своем подлинном виде. Например: ‘ — теории, — временописци, — преданіе, — земночьтьство и пр., 3) многие слова не переводятся — потому, кажется, что не нашлось для них слова на славянском языке. Так, {Обрывистые (греч.). — Ред.} (134 стр.) — кротома (л. 91), {В хартии, на рукописи (греч.). — Ред.} — на хартію (стр. 13), {В августе (греч.). — Ред.} — секстилія мсяца (стр. 17), ) {Весельный корабль (греч.). — Ред.} — подириа (стр. 18), {⁸ Воздух (греч.). — Ред.} — аеръ (стр. 21), — cmuxiu, cmoyxiu, — къхлоу (concha) {Раковину (греч. и лат.). — Ред.} (стр. 21), — ипокентавръ (стр. 43), (стр. 46) — кнодалы (дикий зверь), — іелоуры (стр. 46) (кошки) и мн. др., 4) некоторые слова переводятся то одним, то другим словом, например: — пропрда, препрада, багряница, {Знатные (греч.). — Ред.} — были и велможи, — івлаемое и видимое, и пр., 5) есть слова, буквально переведенные по этимологическому значению, например: (носильщик) — длатель (стр. 131, л. 91), {Изготовление (золотого) тельца (греч.). — Ред.} — телчествореніе (л. 69), {Пустословие (греч.). — Ред.} — оустобесдіе, и пр., 6) есть несколько случаев, где переводчик как бы не доверяет своему переводу и, поставивши слово подлинника, говорит: рекъше. Так, фисиологіа рекше родословіе (л. 15), макрови, рекъше долгоживъци (л. 29), апии рекъше хроуша (л. 41), и т. п.

2. ЗАМЕЧАНИЯ О ГРАММАТИЧЕСКИХ ОСОБЕННОСТЯХ ПЕРЕВОДА

Рассматривая язык перевода независимо от подлинника, находим в нем: 1) смешение форм, 2) непоследовательность, странность и даже дикость словосочинения, 3) несомненные признаки древности в некоторых остатках.

Сличение рукописей доказывает, что многие из искажений без всякого колебания должны быть приписаны переписчикам. Особенно в этом убеждает рукопись No 177 XVII века, списанная, как видно, с очень исправного и довольно древнего списка: в ней часто находим формы, более правильные, чем в списке 1456 г., и более соответствующие как самому смыслу речи, так и греческому тексту. Очевидно, что переписчик XVII века не справлялся с греческим текстом, списывая рукопись, и если в его экземпляре сохранился текст более верный и древний, то, значит, у него был под руками список более древний и исправный, чем те, с которых писали в XV веке. Таким образом, сквозь позднейшие наросты можно еще отличить остатки древности, посредством внимательного сличения рукописей. Я сличил их только три и потому не могу положительно утверждать всех своих выводов, надеюсь, однако ж, что многие из них подтвердятся еще лучше дальнейшими сличениями. Новые формы неизбежно являются в рукописи, переходящей в продолжение столетий через много рук и являющейся во множестве списков: ото указывает только на степень ее распространения в читающей массе. Но древним формам трудно зайти в позднейшую рукопись, если их не было в первоначальном оригинале. На эти-то остатки древности языка я считаю нужным указать, не говоря о позднейшем смешении форм и словосочинения, которое ясно всякому при первом же взгляде на перевод и которое достаточно видно даже из описания рукописей, представленного мною выше.

Фонетика. На древность перевода указывает, по моему мнению, самое сохранение в некоторых словах. Это замечание становится более убедительным при том соображении, что стоит всегда именно в тех словах, где ему следует быть (бдетъ, сще, мжъ и пр., в одном месте Уваровского списка — Исаі, вероятно, по причислению имени Исайя к существительным женского рода). — То же самое может подтвердить и сохранение ъ и ь в тех словах, которые вышли из употребления в последующее время. Например, къхлоу, тръпастъкъ (л. 41), мъжащ (л. 39), тъзочьствіе (л. 21), трьсны (в No 100, а в 1456 г. уже тресни) (л. 25). Конечно, во всех таких словах переписчик оставлял первоначальную форму потому, что боялся изменить правописание слова, которого не понимал. Но и здесь уже выразилось русское влияние, которое, как видно, тоже весьма древне, ъ постоянно заменяется о, а ь — е, так что даже часто эти гласные ставятся совершенно неуместно, особенно в Уваровском списке, отличающемся промахами всякого рода. Например, слово бъшию пишется в нем: бъшию, бъшью, бошью, бывшію, точію, вместо нань встречается: на не, вместо имоущъ — имоуще, вместо въборз — вбраз и т. п.

— ставится во многих случаях вместо и, вместо ь и после л, р с предыдущею гласной, например: видте (пов<орот> л. 77), бадте, ,даше (л. 88,) тма (No 100 — тима), разоумвъ (прилагательное вместо разоумивъ) (л. 79), дрва (No 100, а в 1456 г. дрова), прбол, влчи (впрочем, в этих случаях редко), в некоторых случаях ставится оно и вместо а — тоуд (л. 91), горчъиши (л. 98, No100), блаже (вместо блажа) (л. 101), бладнъ (л. 97, No 100, вместо бладанъ, как в 1456 г.).

Ы — в большей части случаев ставится поело гортанных, особенно в No 100, там, где в Уваровском списке является и. Ы, впрочем, во всех рукописях смешивается с о, когда оно образуется из первоначального ъ. Так постоянное смешение в творительном единственного и дательном множественного прилагательных (ым и ом — образованы из ъм). То же и в некоторых словах, например: воиноу и выиноу и т. п.

Е во многих окончаниях на — енье ставится вместо — анье, так что рукописи разногласят, например: спаденіи (Увар. ркп., л. 101), спаданіи (No 100), приобретеніе (Увар. ркп., л. 98) — прибртаніе (No 100), погребеніе (No 100) — погребаніе (Увар. ркп., л. 105).

А йотированное встречается во всех рукописях, но последовательность соблюдена только в No 100.. Есть случаи заменения звуком іа —са и ы, например: іатроба— вместо троба (л. 106), тясащъ — (л. 106 об.) вместо тысащъ. В согласных звуках заметны остатки смягчаемости — непосредственной и посредственной, — последней с явными следами русского влияния, т. е. с переходом, почти постоянным во всех рукописях д в ж, m в ч. После губных ставится л, и производные обыкновенно ставятся уже в смягченной форме, только в одном месте стоит во всех рукописях земовластецъ.

2. Грамматика. В отношении к формам склонения нужно заметить как признаки древности: 1) родительный женского рода существительных на іа, а — земліа, жертвеница (л. 79) и пр., 2) винительный множественного женского на а, іа — пвица, винъница (л. 94), 3) творительный единственного мужского рода на мь (рядом с формою на мъ), 4) сохранение особенной формы звательного падежа мужского рода. Так, на л. 100, в No 100 стоит лниве (а в 1456 г. уже лнивыи), на л. 106— Озіе, и пр., 5) винительный, сходный с именительным в одушевленных предметах, например: родить сынъ, повоевахоу на Израиль и пр., 6) родительный множественного, сходный с именительным единственного в именах на ъ: например, доухъ, грхъ и пр. В прилагательных обращают на себя внимание остатки различия в склонении определенном и неопределенном, в причастиях же сохранение первоначальной формы без наращения в мужском роде (особенно в No 100) и то же различие определенного и неопределенного склонения, выражающееся особенно часто в дательном падеже, который ставится то емоу, то оу, ю. Есть случаи творительного женского множественного числа на ами, например: заповдьми бж~іами (л. 82). Двойственное число сохранилось почти везде, и почти всегда правильно: брата же б ста два емоу (л. 213), двма старцма (л. 221), боудета ачи мои (л. 93), обою родоу ихъ (л. 96) и пр.

В глаголах встречается простая форма прошедшего на ах, рядом с формою на х (так: бахоу и бша, глаголаша — глаголахоу (л. 96) в одном и том же месте в двух рукописях)… В 3 л. прошедшего времени единственного и множественного числа нередко прибавляется ть, например, біашетъ (л. 99), биіахоуть (л. 103), будущее время нередко образуется с помощью глагола имоу. Рядом с распространенной формой встречаются и простейшие: възметься и въземлеться, рхъ и рекохъ и т. п.

В словосочинении замечательно: управление предложное, так, по — сочиняется с дательным и предложным (по слезамъ многымъ и по въздержании, л. 100), на — с винительным падежом вместо к (на гнвъ подвиже и пр.), постоянно стоит, где в греческом , . {Из (греч.). — Ред.} {Многозначный греческий предлог (из, к, у и др.). — Ред.} греческий большею частию переводится просто дательным падежом, a {Через (греч.). — Ред.} — творительным. Местного без предлога я не встречал, только в одном месте нашел — полоунощи (л. {Цифра осталась не вписанной. — Ред.}).

Дательный самостоятельный встречается беспрестанно. Дательный падеж ставится также часто в тех случаях, где может стоять родительный, например: впасти в роуц б~оу живоу (98), оуставлете всемоу домоу (96), проказъ на чел емоу (л. 105) и пр. Родительный падеж часто ставится при отрицании, отрицание нередко делается двойное, вопреки греческому тексту.

Употребляется винительный причастный (например, мняхомъ его сща въ болезни, нов. (?) — быти въ троуд, л. 213).

Неопределенное наклонение ставится с дательным падежом: придешь, емоуже быти (214 л.), створитисіа богын (л. 40) и пр.

Прилагательные часто заменяются родительным и дательным падежом существительных. Например, цлбы недоужныя (1456 г., л. 95), No 100 — цлбы недоугомъ, въ день гнвенъ и праваго соуда (л. 78).

В образовании слов замечательно пристрастие к окончанию на ие, оно ставится вместо о и вместо женского а, ь (оуныльcmeie, оубійствіе, добродтеліе, злобіе, в одном месте (л. 99) стоит даже Василіе, в именительном падеже).

Любопытно также русское отеческое ичъ в приложении к иностранным именам, например: Иоуанъ — анииничъ (л. 102), седековичемъ (л. 127), Александръ Филиповичъ (л. 131), Зеведековичъ (л. 148) и пр.

Излагая все эти замечания, я имел в виду только самый общий обзор. Поэтому многих заметок я не распространял и не доказывал, многих примеров не подкреплял даже ссылками на листы рукописи. Недостаток времени препятствовал мне свести здесь все отметки, сделанные мною, но если они заслуживают того, чтобы на них обратить внимание, то я готов развить и дополнить все, что здесь представлено в чертах довольно общих и неопределенных.

ПРИМЕЧАНИЯ

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Аничков — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во ‘Деятель’, 1911—1912.

Белинский — В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, тт. I—XIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1953—1959.

Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт. I—XXIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1954—1961 (издание продолжается).

ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.

ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), тт. I—IV, СПб., 1862.

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.

ЛБ — Гос. библиотека СССР им. В. И. Ленина.

Лемке — Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений под ред. М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).

Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова, М., Госкультпросветиздат, 1953.

ЛН — ‘Литературное наследство’.

Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890 (т. 2 не вышел).

Пушкин — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах, М.—Л., изд-во АН СССР, 1949.

Салтыков — Н. Щедрин (M. E. Салтыков). Полное собрание сочинений, тт. I—XX, М.—Л., ГИХЛ, 1933—1941.

‘Coвp.’ — ‘Современник’.

Указатель — В. Боград. Журнал ‘Современник’ 1847—1866. Указатель содержания. М.—Л., Гослитиздат, 1959.

ЦГАЛИ — Центральный гос. архив литературы и искусства (Москва).

ЦГИАМ — Центральный гос. исторический архив (Москва).

Ц. р. — Цензурное разрешение.

Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.

В томе I публикуются статьи, рецензии и другие работы Добролюбова, написанные им с апреля 1853 по июнь 1857 года включительно, в основном это произведения Добролюбова-студента.

Среди них большое место занимают учебные работы (‘О Виргилиевой ‘Энеиде’ в русском переводе г. Шершеневича’, ‘О Плавте и его значении для изучения римской жизни’, ‘О древнеславянском переводе хроники Георгия Амартола’ и др.), которые Добролюбов связывал со своими научными и общественными интересами, стремился в них выработать свой собственный взгляд на предмет.

Другая группа публикуемых материалов — документы общественно-политической борьбы Добролюбова в эти годы (‘Письмо к Н. И. Гречу’, ‘Слухи’), без них нельзя верно представить себе формирования революционно-демократического мировоззрения критика.

Наконец, том содержит собственно критические произведения — статьи и рецензии, которыми дебютировал Добролюбов в журналах и в отдельных изданиях (‘Собеседник любителей российского слова’, ‘Александр Сергеевич Пушкин’, ‘А. В. Кольцов. Его жизнь и сочинения’, ‘Сочинения графа В. А. Соллогуба’ и др.).

Впервые включаются в собрание сочинений Добролюбова: ‘Письмо к Н. И. Гречу’, ‘Литературная заметка’, (‘Проект социально-политической программы’), ‘Заграничные известия’, ‘Дифирамб земле русской’, опубликованные ранее в различных изданиях.

Сноски, принадлежащие Добролюбову, обозначаются в томе цифрами, такими же цифрами обозначены переводы, сделанные редакцией, с указанием — Ред. Цифры со звездочкой отсылают читателя к примечаниям.

Примечания к работе ‘О Виргилиевой ‘Энеиде’ в русском переводе г. Шершеневича’ написаны А. В. Болдыревым и И. М. Тройским, ‘О Плавте и его значении для изучения римской жизни’ — И. М. Тройским.

Все редакторские переводы с греческого языка сделаны Г. Г. Шаровой, с латинского — И. М. Тройским.

О ДРЕВНЕСЛАВЯНСКОМ ПЕРЕВОДЕ ХРОНИКИ ГЕОРГИЯ АМАРТОЛА

Впервые две редакции введения — Лемке, I, стр. 987—996, полностью впервые — ГИХЛ, I, стр. 566—595 (с ошибками и пропусками). Печатается по рукописи ГПБ. Датируется январем — февралем 1857 года.

Работа — кандидатское сочинение, поданное проф. И. И. Срезневскому перед окончанием Главного педагогического института. Для изучения была взята ‘Хроника’ греко-византийского летописца Георгия Амартола (IX век) и ее переводы на славянские языки. Судя по дневниковым записям от 4, 7, 13, 22 января и 6 февраля, работа тяготила Добролюбова своим сугубо филологическим характером и узким подходом к теме самого учителя и наставника — И. И. Срезневского (именно в этот период Добролюбов начинает хорошо понимать двойственный характер облика своего профессора: сочетание живой, страстной любви к науке и ‘мертвого буквоедства’). Тем не менее студент проделал громадный труд, не только обобщив исследования предшественников, но и дав И. И. Срезневскому колоссальный фактический материал (он тщательнейшим образом описал три рукописи хроники, подробно сравнил подлинник с переводом и составил для хроники словари). Работа отмечена в числе ‘замечательнейших из сочинений, поданных студентами’ (Летопись, стр. 140).

Срезневский позднее использовал материалы Добролюбова для сообщения ‘Русская редакция хроники Георгия Амартола’ (в книге: ‘Сведения и заметки о малоизвестных и неизвестных памятниках’, вып. 1, СПб., 1867, стр. 20—26).

Особый интерес представляют вступления к работе, носящие публицистический характер. В первой редакции Добролюбов почти целиком посвящает введение критике позднего славянофильства, имевшего в то время свой орган — журнал ‘Русская беседа’ (1856—1860), издававшийся под редакцией А. И. Кошелева. В противовес славянофильским теориям о процветании и самобытности России, Добролюбов полемически утверждает обратное, нарочито подчеркивая несамостоятельность русского исторического развития и русской культуры, якобы соглашаясь и с суждениями, конечно, ничего общего не имеющими с действительностью (например, рассуждение об ‘итальянском’ пейзаже ‘Мертвых душ’). Во многих случаях Добролюбов полемически называет переводными совершенно оригинальные произведения русских авторов (реальные переводы или заимствования отмечены ниже).

Очевидно, опасаясь, что в официальном кандидатском сочинении публицистический тон не будет одобрен, Добролюбов изъял первый вариант введения из рукописи, заменив его другим, прямо не затрагивающим социально-политических проблем.

Ряд сокращений Добролюбова сохранен в наст, издании (с некоторой унификацией): Al. d. Horl. — ‘Leonis Allatii de Georgiis’ в переизданной Horles’ом ‘Bibliotheca Graeca’, т. XII, 1809, AU. — Alter. Philolo-gisch-kritische Miscellaneen, Wien, 1799, Ам. — Амартол, ар. Canis. Ant. lect.— apud Canisium Antiquae lectiones, Б. д. Ч. — ‘Библиотека для чтения’, Греч. код. Ам. —Греческий Кодекс Амартола, ЖМНП — ‘Журнал министерства народного просвещения’, Изв. II Отд. — Известия 2-го отделения русского языка и словесности Академии наук, Погодин. Иссл. — М. П. Погодин. Исследования, замечания и лекции о русской истории, т. 1, М., 1846, Котелерий — ‘Cotelerius, Analecta graeca’, 1668, Лавр. лет. — Лаврентьевская летопись в первом томе ‘Полного собрания русских летописей’, Обз. дух. лит. Фил. — ‘Обзор русской духовной литературы’ Филарета (Гумилевского), СПб., 1856, Обор. Нест. лет. — П. Г. Бутко в. Оборона русской летописи от наветов скептиков, СПб., 1840, On. Р. М. — ‘Описание рукописей Румянцевского Музея’ Востокова, Сев. Арх. — ‘Северный архив’, Сказ. Р. Н. — ‘Сказания русского народа’ И. П. Сахарова, М., 1836—1837, Тр. и Лет. О. — ‘Труды и летописи Московского общества истории и древностей российских’, Увар. ркп. — Уваровская рукопись (хроники Амартола), Уч. Зап. К. Унив. — ‘Ученые записки Казанского университета’, Уч. Зап. M. Унив. — ‘Ученые записки Московского университета’, Уч. зап. II Отд. — ‘Ученые записки 2-го отд. русского языка и словесности Академии наук’, Fabr. — I. A. Fabriсius. Bibliotheca graeca, 1705—1728, 14 тт., Chil. Hist. — Chiliade 2, histoiia, Чт. М. О. — ‘Чтения Московского общества истории и древностей российских’, Шл. Нест. — А. Л. Шлецер. Нестор, перевод Д. И. Языкова, чч. I—II, СПб., 1809, Эверс. Предв. кр. иссл. — Эверс. Предварительные критические исследования по русской истории, 1814, 1456 г. — Уваровский список 1456 года хроники Георгия Амартола, No 100 — Синодальный список под No 100 хроники Георгия Амартола.

1*. Данная поговорка принадлежит не А. Дюма, а Мольеру. Когда его обвинили в заимствовании одной фразы у Сирано де Бержерака, он ответил: ‘Je reprends mon bien partout o je le trouve’ (‘Я беру свое добро всюду, где его нахожу’). См. об этом: Emile G&egrave,nes t. Dictionnaire des citations, Paris, F. Nathan, (1954), стр. 156.

2*. См., например, Белинский, V, стр. 98.

3*. Имеется в виду статья славянофила К. С. Аксакова ‘Богатыри времен великого князя Владимира’ (‘Русская беседа’, 1856, кн. 4, ‘Науки’, стр. 1—67), где прославляются степенность и кротость Ильи Муромца.

4*. Подразумеваются договоры киевского князя Олега (ум. 912) с византийскими императорами, дошедшие до нас в ‘Повести временных лет’ в переводе с греческого.

5*. Речь идет, очевидно, о наиболее крупном художественном произведении А. В. Дружинина 1854—1856 годов — повести ‘Легенда о кислых водах’ (‘Совр.’, 1855, NoNo 3, 4).

6*. Имеется в виду книга П. Н. Кудрявцева ‘Римские женщины. Исторические рассказы по Тациту’, М., 1856.

7*. Ссылка ошибочна. Имеется, очевидно, в виду статья С. К. Сабинина ‘Волос, языческое божество славяно-руссов, сравненное с Одином скандинавов’. — ‘Журнал министерства народного просвещения’, 1843, т. XL, отд. II, стр. 17—52. В статье доказывается единство этих богов и даже общность происхождения имен (однако сопоставление Перуна с Одином отсутствует).

8*. Древнерусские сборники переводных текстов 1073 и 1076 годов.

9*. Минеи — книги с материалами церковных служб по дням праздников или по святым.

10*. Кормчие (книги) — собрания правил византийской церкви, переведенные и на славянские языки после распространения православия.

11*. Имеется в виду послание Вассиаиа Ивану III в 1480 году, когда Россия окончательно освободилась от татарского ига.

12*. Речь идет о списках древнерусского сборника ‘Пчела’ (XII век), переведенного из византийских сборников Иоанна Стовейского (V век) и Максима Исповедника (582—662), объединенных в антологию монаха Антония (XI век).

13*. Мистерии — драмы религиозного содержания.

14*. Подразумеваются библейская легенда о жертвоприношении Авраамом своего сына Исаака и русский летописный рассказ об убиении язычниками-киевлянами христианина-варяга в 987 году (см.: ‘Повесть временных лет’, ч. I, М.—Л., изд. АН СССР, 1950, стр. 58).

15*. Имеется в виду ода И. X. Гюнтера ‘На мир австрийцев с турками’, используя которую Ломоносов написал свою первую оду ‘На взятие Хотина’ (1739).

16*. Речь идет о поэме В. К. Тредиаковского ‘Тилемахида’ (1766), поэтическом переводе романа Фенелона ‘Телемак’ (1699).

17*. Подразумеваются Росслав из одноименной трагедии Я. Б. Княжнина (1784) и Ярополк из трагедии А. П. Сумарокова ‘Ярополк и Димиза’ (1758), которые по методу изображения (классицизм) сходны с героями трагедий Ж. Расина ‘Андромаха’ (1667) и ‘Федра’ (1677) и Вольтера ‘Меропа’ (1743). Ср. характеристику классицизма в лекциях Добролюбова о русской литературе для Н. А. Татариновой (ЛН, т. 67, 1959, стр. 245—249).

18*. Имеется в виду С. П. Шевырев, который в статье ‘Похождения Чичикова, или Мертвые души’ (‘Москвитянин’, 1842, NoNo 7, доказывал, что в романе благотворно отразились впечатления Гоголя от итальянского климата и быта.

19*. Намек на статью ‘Финляндия’ К. Н. Батюшкова (в подлиннике— ‘Отрывок из писем русского офицера о Финляндии’, 1809), помещенную А. Д. Галаховым в ‘Полной русской хрестоматии’ (см. изд. 6-е, ч. I, М., 1853, стр. 356—358). О том, что статья Батюшкова являлась переводом из французской хрестоматии очерков Ласепеда о Северной Америке — ‘Леса и жители полярных стран’, Добролюбов мог прочесть в статье третьей из цикла Белинского ‘Сочинения А. Пушкина’ (Белинский. VII, стр. 254).

20*. Подразумеваются труд И. Т. Посошкова ‘О скудости и богатстве’ (1724) и книга А. И. Бутовского ‘Опыт о народном богатстве или о началах политической экономии’ (3 тт., СПб., 1847), основанная на идеях западноевропейских буржуазных экономистов.

21*. Неточная цитата из ‘Евгения Онегина’ А. С. Пушкина (гл. V, строфа VII).

22*. Перифраз строки ‘К жизни духа, к духу жизни’ из стихотворения А. С. Хомякова ‘Киев’ (1839).

23*. Перифраз следующего отрывка из стихотворения Н. А. Некрасова ‘Поэт и гражданин’:

…в осколки твердый камень

Убогий труженик дробит…

Читайте также: