О чём нельзя молиться, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

———————

Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.

———————

О ЧЁМ НЕЛЬЗЯ МОЛИТЬСЯ

Вы читали, конечно, о торжественном открытии вновь отстроенного помещения ресторана ‘Яр’?

Было много приветственных телеграмм. Ресторану желали успеха.

Я не осуждаю. Если кто любит цыганский хор и загородные рестораны — почему ему и не прислать приветственную телеграмму? К чему надевать на себя маску ханжества и, глядя на дом обжорства, пьянства и кутежей, делать ‘скорбную’ физиономию, когда хочется крикнуть: да здравствует ‘Яр’!

Нет. Уж лучше откровенность и искренность.

Я не понимаю другого, я не понимаю, каким образом на торжестве открытия ресторана:

‘В два часа дня, перед принесёнными из местных церквей иконами, в новом зимнем зале благочинный церквей 1-й гренадерской дивизии, протоиерей о. Орлов, соборне с местным духовенством, при дивном пении хора певчих, совершил молебствие’.

Вот это воистину удивительно!

Молебен был, очевидно, о даровании ‘успеха’.

Чему?

Чтобы пили да не допивались до смерти? Или чтобы веселей пели цыганки? Или чтобы с большим удовольствием проводилось время в отдельных кабинетах?

А что если о. Орлову надо было сказать на этом молебствии ‘слово’? Что бы он сказал, в напутствие г-ну Судакову, хозяину ‘Яра’? Я бы очень хотел послушать!

И ведь не один, а ‘соборне’. Да ещё с иконами из местных церквей!

Ну, а что бы сказал отец Орлов, если бы недельки через две г. Судаков пригласил к себе в ресторан богомольного батюшку, часа в два ночи, посмотреть на успешные последствия ‘соборного’ молебствия?

Пошёл ли бы о. Орлов смотреть, как поют голые шансонетки и пьют в отдельных кабинетах шампанское московские купцы?

Ведь не пошёл бы? Так почему же можно молиться за ‘успех’ того, куда стыдно войти?

Ведь о. Орлов наместник Христа на земле. Дана ему власть ‘вязать’ и ‘разрешать’. Да, Христос бывал с мытарями и грешниками, но для чего? Неужели для того, чтобы желать ‘успеха’ ихнему пьянству, разврату, прожиганию жизни! И апостол Иоанн проповедовал на острове Патмос, но он обличал оргии, и пьяные, разнузданные люди каялись и шли за Христом, — апостол не служил молебнов, чтобы оргия была веселей и чтобы устроитель её имел успех!

Неужели о. Орлов не понимает, какой страшный соблазн он вносит своим ‘молебствием’?

Я знаю, не прекратится разврат и торговля женским телом от того, что священник не придёт с иконами в загородный ресторан, — и не будет иметь Судаков больше успеха от того, что к его эстраде были прислонены иконы. Но поймите, что всё это — и ресторан, и пьянство, и мерзость открытых сцен и закрытых кабинетов, — всё это делается как зло, всё это осуждается как недолжное. Людей удерживает это моральное сознание от окончательного скотства. Но если вы понесёте в дома оргии и безобразного издевательства над образом Божиим в человеке иконы и начнёте молиться о ниспослании на всю эту грязь ‘благословения Божия’, подумайте, что же будет в конце концов?

О. Орлов как представитель Церкви держится, очевидно, другого мнения.

Он полагает, что молиться обо всём этом можно.

Ну а вот о театре молиться нельзя!.. Ибо театр учреждение языческое и Священным Писанием осуждённое. И ни один священник не станет служить молебен в театре.

Языческое учреждение! Да, апостолы не осуждали французских шансонеток, потому что их тогда не было. И наша Церковь хочет следовать во всём букве закона.

И в конце концов, дело и не в ‘Яре’, и не в ‘театре’, — а в том, до чего мало в современной Церкви живой религиозной правды.

Точно слепые. Точно во сне или в бреду. Надо совершенно забыть Христа, совершенно потерять способность религиозного отношения к жизни, чтобы до такой степени потерять способность различать, о чём можно и о чём нельзя молиться!

ПОРАБОЩЕНИЕ РЕЛИГИОЗНОЙ МЫСЛИ

Представители высшего церковного управления снова взялись за охрану свободной религиозной мысли: целый ряд наиболее талантливых профессоров Академии подвергнуты дисциплинарным взысканиям ‘за вольнодумство’, а блестящая диссертация Коновалова Синодом не утверждена.

И здесь, как и всюду, поражает не столько ‘злая воля’, сколько ‘неразумие’, не столько безнадёжная отсталость, сколько безнадёжная лживость. Лживость перед собственной своей совестью.

Кого охраняют блюстители ‘чистоты’ религиозной мысли от вредоносных ‘протестантских’ идей? Не русскую ли интеллигенцию? Но разве не знают они лучше чем кто-нибудь другой, что громадное большинство интеллигенции к религии никакого отношения не имеет.

Или будущих пастырей? Но разве не общеизвестный факт, что нигде нет такого количества атеистов, как в наших семинариях и высшей духовной школе. Или, может быть, русского крестьянина? Но разве духовенство озаботилось, чтобы русский крестьянин читал научные диссертации?

Во имя чего и против кого направлены все эти порабощающие свободную мысль мероприятия? Не есть ли это простая демонстрация? Демонстрация победителей, готовых везде и всюду показать свою силу побеждённым.

Если вы хотите действительно служить религиозному возрождению, то вы прежде всего должны освободить от цепей религиозную совесть и религиозную мысль. Не ‘вольнодумство’ отталкивает от религии, а религиозное невежество. Только в стране религиозного рабства сантиментальный Ренан мог стать ‘апостолом’ и учителем жизни. Разрушительная, но истинно-научная критика Вельгаузена, которую предают остракизму в духовных школах, никогда бы не принесла такого вреда. Страшны для религии не атеисты, а недоучки, не ‘отрицатели’, а те, кто легкомысленно повторяет чужие слова и первые услышанные идеи.

Если вы болеете за упадок религиозных интересов, то шире распахните двери, за которыми скрыта свободная, научная — пускай разрушительная — мысль. Истина не боится честных врагов. И если вы верите, что истина религиозная — не обман и притворство, не охраняйте её насилием. Дайте ей лицом к лицу увидать врага своего, она сумеет его покорить без вас.

НАДО ‘СМОТРЕТЬ В КОРЕНЬ’

Недавно я получил от одной матери письмо. Между прочим она пишет:

‘Особенно нужно обратить вниманье на школы и преподавание Закона Божия. Вы не можете себе представить, как сушит душу Закон Божий и как ненавидят его дети. И вот с детских лет зарождается или равнодушие, или отвращение ко всему духовному, религиозному. Нужно смотреть в корень, говорит Прутков, ну а корень-то сгнил уже давно’…

‘Закон Божий’ — безусловно, один из сгнивших ‘корней’, обусловливающих неверие нашей интеллигенции.

‘Вы не можете себе представить, как он сушит душу’… Нет, могу. Потому что сам учился и очень хорошо помню ‘впечатления’ от этих уроков.

По отношению религии существуют у нас не столько серьёзные отрицания, сколько грубейшие недоразумения, наивные, но на всю жизнь усвоенные предрассудки — и вот в них-то действительно повинен ‘Закон Божий’. Картина получается такая:

Приходит в класс батюшка. Читает молитву и усаживается на кафедру. Затем начинает рассказывать о чудесах в Ветхом или Новом Завете или догматах и учении православной Церкви.

Кто его слушает? — Мальчики 10-16-ти лет, для которых вопрос о существовании Бога уже ‘давно’ решён в отрицательном смысле.

Пусть это неверие наивное, детское, если хотите, смешное, — но для детей-то оно ведь вполне серьёзное. Они усвоили его в семье, от старших братьев и т. д., и т. д. Я утверждаю, что в гимназиях среди детей 99% ‘неверующих’. И вот таким ‘непризнающим Бога’ детям батюшка начинает рассказывать об Ионе во чреве кита и о воскрешении Лазаря, а позже о Троице и Богочеловеке.

Всё это рассказывается так, как будто бы вера самая детская, самая нетронутая, предполагается само собой.

На самом же деле всё как раз наоборот.

Чудеса никого не трогают. Кита с Ионой изображают мелом на доске. А тексты, подкрепляющие учение о триединстве, предаются проклятию, ибо они не волнуют ни ума, ни сердца и исключительно служат для отметки в ‘балльнике’.

Повторяю, неверие гимназистов очень наивное, очень поверхностное, — но несомненно, что Иона во чреве кита поколебать его не может, и в результате люди на всю жизнь остаются с своим ‘гимназическим’ атеизмом. И снова возвращаются к религиозным вопросам только тогда, когда внутренняя жизнь приведёт к ним тернистым путём страданий.

Вы скажете: что же мальчуганам десяти лет ‘доказывать’ бытие Божье?

Не относитесь к ‘мальчуганам’ так высокомерно. Поверьте, вопросы о Боге, о бессмертии и т. д. встают гораздо раньше перед сознанием, чем это принято думать взрослыми, которые удивительно быстро забывают, как они сами были детьми.

И на вопрос ваш я скажу: да, Закон Божий должен преподаваться так, чтобы преподающий имел в виду детей неверующих.

Это коренным образом реформирует всю систему преподавания.

Нельзя, разумеется, ‘научить’ вере, но можно так рассказать об ней, что и дети поймут всю серьёзность, всю сложность религиозных вопросов, и если не научатся вере, то во всяком случае научатся уважению к ней и не будут рубить всё сплеча, научатся задумываться над религиозными вопросами, а не отбрасывать их, как уже ‘давно’ решённые, вопросы о Боге перестанут считать ясными как ‘дважды два четыре’, — потому что поймут всю их трудность, важность, ибо над решением их бьются лучшие умы и в громадном большинстве случаев решают их в положительном смысле.

Это можно передать и ребёнку.

Тогда ‘Закон Божий’ перестанет быть мёртвым, отвратительно трудным сборником смешных рассказов и непонятных текстов, а станет живым, любимым и самым нужным предметом в школе.

Не надо ‘веры’, достаточно неполной уверенности, что всё там ‘вздор’, чтобы христианская религия поучалась бы с величайшим интересом. Беда именно в том, что у гимназиста даже ‘сомнения’ нет, что там всё вздор и что это ‘давно доказано’.

Так вот, чтобы уничтожить одну из основных причин непозволительно легкомысленного отношения к религии среди нашей интеллигенции, надо изгнать из школ теперешнюю систему преподавания ‘Закона Божия’.

Но это не всё.

Одной ‘системы’ — мало.

Надо ещё людей. Надо, чтобы люди сами болели религиозными вопросами и понимали всю трагедию неверующей души. Надо, чтобы для самих преподавателей ‘Закон Божий’ перестал быть ‘катехизисом Филарета’, а стал бы, наконец, ‘учением Христа’.

Но вопрос о людях — вопрос не ‘публицистики’, а ‘практики’.

Я же хотел лишь сказать о том, что должно быть.

Я хотел лишь заглянуть ‘в корень’.

К МОНАШЕСКОМУ СЪЕЗДУ

Открылся монашеский съезд. Чёрное духовенство обсуждает ‘внутренние’, почти бытовые вопросы.

Состав съезда искусственно подтасован архиеп. Никоном, пригласившим представителей только от 39 монастырей. Председатель упрашивает ‘смиренных’ избегать разногласий.

Но слишком наболел в церковной среде ‘архиерейский’ вопрос, слишком много за чёрной рясой скрыто неправды и зла, чтобы могло быть достигнуто какое-нибудь единство.

И всероссийский съезд монахов превращается во всероссийское демонстрирование бессилия и полного внутреннего разложения тех, кто, по идее, призван стоять в первых рядах духовного возрождения.

‘Церковь в параличе’, — сказал Достоевский.

‘Церковь в рабстве’, — говорил Вл. Соловьёв.

Церковь и в рабстве, и в параличе.

В рабстве у тех, кто лишь как мёртвый культ признаёт омовение ног, в рабстве у забывших великую заповедь: кто хочет быть первым, пусть будет всем слугой.

В рабстве у отцов, превративших себя во ‘владык’, ‘начальников’ белого духовенства, задушивших голос мирян.

Церковь в рабстве, потому что дух властолюбия ворвался в её святое святых и, гордо попирая слова Того, Кто заповедал быть всем слугою, куёт из года в год, из века в век свои кощунственные цепи.

Церковь в параличе, потому что с бессильною болью видит она своё унижение и нет у неё силы, нет соборного творчества, которое бы скинуло прочь поработителей религиозной мысли, и религиозной совести, и религиозной жизни.

Носители чёрных ряс, выродившиеся из великих подвижников и смиренных борцов с тёмными началами мира в сытых, обеспеченных ‘администраторов’ в колясках, съехались решать свои монашеские дела.

У верующих только одна надежда. Надежда на то, что чаша гнева Господня переполнится когда-нибудь, надежда на то, что тайное станет наконец явным и духовные ‘владыки’ будут извергнуты из святого храма, который они превратили в вертеп разбойников.

КУДА ДЕВАЛОСЬ ТАК НАЗЫВАЕМОЕ ‘ПЕРЕДОВОЕ ДУХОВЕНСТВО’?

‘Общественная’ реакция, ликвидировавшая немало всевозможных благих порывов и ещё более благих слов, нигде, кажется, до такой степени не свела на нет всё недавнее прошлое, как именно в сфере ‘церковной реформации’.

Правда, не очень духовенство шумело. Но всё же шум этот был чрезвычайно знаменателен. Ведь он раздался с той стороны, где давно уже не только никто не шумел, но даже не говорил слышным человеческим голосом.

И вот, полнейшая ликвидация. Ни слуху, ни духу. Точно никогда и не было никаких ‘протестов’, ‘призывов’, ‘организаций’ и пр., и пр., и пр.

Куда же это всё исчезло? И почему исчезло?

Но для ответа на эти вопросы надо ответить на другой вопрос:

Почему всё это было?

Церковное освободительное движение не было самостоятельным религиозным. Оно не имело никакой связи с тем народным религиозным движением, которое в настоящее время никакой реакции не подвержено и, напротив, растёт и вширь и вглубь.

Это явление было совершенно обособлено. Его породила общая освободительная волна, и потому в нём были какие угодно черты — политические, экономические, профессиональные, — только не религиозные.

Бастовали булочники, газетчики, железнодорожные служащие, бастовали трамваи, конки, водопроводы, собирались митинги студентов, рабочих, журналистов, общественных деятелей, дам, — и батюшки задвигались.

На митингах говорили своим языком — светским.

Батюшки заговорили своим — духовным.

Там говорили: всеобщее избирательное право, восьмичасовой рабочий день, хотим дышать свободно, свободно говорить, писать, думать…

Батюшки говорили: о Поместном Соборе, об оздоровлении прихода, о выборном духовенстве… И даже о ‘Вселенской Церкви’.

И тогда было ясно, что, хотя слова все ‘духовные’, ‘христианские’, ‘церковные’, но как-то странно они говорятся, совсем так же, как о восьмичасовом рабочем дне, только чуточку менее странно, более ‘благочинно’.

А теперь уже и вовсе нет никакого сомнения, что за всеми этими реформаторскими разговорами стояла не религиозная, всегда пламенная и непримиримая психология, а та же самая светская ‘свободная’, только лишённая непосредственной силы. Одним словом, какое-то робкое эхо чужого мощного голоса.

Вот почему, когда этот мощный голос сам говорит шёпотом — эхо не слышно вовсе.

И право, так лучше. По крайней мере, никакой подделки.

Молчать и молчать.

Но хоть и лучше, а сколько в этом молчании трагедии! Ведь оно свидетельствует о полной оторванности от народа. Ведь это молчание в то время, когда народ, как никогда, может быть, раньше, весь охвачен религиозным брожением.

А оторванность от народа для духовенства — равносильна смертному приговору.

Сейчас Церковь не сознаёт этого. Живёт прошлым, питается той старой связью, которая крепко вошла в быт, и в понятия, и в миросозерцание. Но неужели не ясно, что с каждым годом и каждым днём эта связь рвётся по швам. Что тысячи бегут из старой церковной ограды.

И спасение не в том, чтобы ‘выше строить монастырские стены’ — жизнь ворвётся, хотя бы выстроили вы стены до небес, — а в том, чтобы шире распахнуть двери пробуждающейся народной религиозной жизни.

НОВЫЙ ГОЛОС

Этот голос новый не потому, что он сказал что-нибудь новое, а потому, что он раздался в третьей Государственной думе из уст священника, где такие речи в диковинку.

По существу же высказанные депутатом-священником Титовым мысли более чем старые. Они стали почти аксиомой, ‘истиной, не требующей доказательств’. Теперь ‘не признают’ их не те, кто с ними не согласен, а те, кто не хочет их осуществления. При таком положении ‘споры’ излишни.

Священник Титов, ‘констатируя всё усиливающееся разобщение духовенства, крестьянства, рабочих и интеллигенции, видит причину его в установленном ещё петровским регламентом низведении Церкви на степень простого государственного учреждения. Это начало, постепенно развиваясь, привело к подчинению Церкви государству. Духовенство, воспитанное на отрешении от мира, живёт под страхом жестоких репрессий светской власти. Оратор говорит, что были употреблены огромные усилия, чтобы разъединить интеллигенцию в её работе на пользу народа от духовенства, вышедшего из народа, но живущего народом и для работы на пользу этого народа. Искусственно понижался образовательный уровень духовенства. Лишив 20 лет назад духовенство муниципальных и избирательных прав, теперь правительство призвало его к законодательной работе для поднятия удельного веса духовенства в обществе. Религия стала для наших законодателей средством, а духовенство — орудием для достижения политических целей. Духовенство потеряло доверие в широких кругах общества, и первая отшатнулась от него интеллигенция. Евангельские истины оказались смешанными с политическими программами партий, проповедующих погромы. Отец Титов сравнивает позицию, занятую духовенством, с позицией французского духовенства времени Наполеона III. Об этом своевременно вспомнить, пока ещё большинство духовенства не стоит в рядах Союза русского народа. Для поднятия престижа духовенства необходим созыв Церковного Собора, который один только может разрушить стену между мирянами и духовенством’.

Я нарочно привёл речь свящ. Титова почти дословно, как она сообщена по телеграфу, дабы не было сомнений в точности моей передачи. А речь эта настолько необычна, что сомнение было бы возможно. Ведь свящ. Титов сказал то самое, что говорили, писали, доказывали самые радикальные представители русской религиозной мысли.

Позиция ‘голгофских христиан’ по отношению к православной и всякой иной церкви известна. ‘Уход из церкви’ — мы считаем делом личной религиозной совести. Мы считаем, что реформаторское движение может назревать и в формах существующих исповеданий, зарождение новых религиозных идей может идти путём роста из корней старых. А потому поддерживаем и приветствуем освободительный процесс во всякой церкви, видя в нём новый шаг к подлинному религиозному обновлению мира.

Вот почему мы с радостью приветствуем и речь свящ. Титова как показатель, что религиозная совесть просыпается даже в условиях работы третьей Гос. думы.

Это добрый знак.

‘Новый голос’ свящ. Титова, даст Бог, будет первым голосом священника после наступившего молчания, и за ним раздадутся другие голоса, может быть, ещё более уверенные и авторитетные.

‘ПРОГРАММА’ НОВОГО ОБЕР-ПРОКУРОРА

У нас вошло в моду, что вновь назначенные сановники беседуют с корреспондентами о своих планах.

‘Побеседовал’ и вновь назначенный обер-прокурор.

Саблер — фигура слишком определённая, и, собственно говоря, незачем было ему отрекомендовываться обществу.

Но, очевидно, сподвижник Победоносцева думает иначе, и потому счёл нужным ознакомить Россию с своей ‘программой’ и ‘побеседовал’.

Изумительная беседа! Всё в ней характерно. Но, кажется, больше всего — чисто русская способность: наговорить страшно много либеральных вещей, но сделать это как-то так, что в конце концов всё остаётся на прежнем месте. Эту способность русские сановники выработали в беседах с западными корреспондентами: для Европы колоссальные общие места, поражающие своим либерализмом, а для нас, русских — какая-нибудь маленькая ‘оговорка’, которая имеет обыкновенно очень определённый смысл.

— Я всегда являлся сторонником созыва Церковного Собора, — сразу заявляет новый обер-прокурор.

Ну, слава Богу! Наконец-то назначили кого следует. А то все эти Извольские да Лукьяновы только тормозили дело.

— Собор, без сомнения, осветит многие церковные нужды и вольёт свежую и чистую струю в жизнь духовенства.

Конечно, кто же теперь в этом сомневается! И почему это раньше не назначили обер-прокурором действительного тайного советника Саблера… Ведь есть же у нас чиновники с широким кругозором и настоящей либеральной программой.

— Я утверждаю, что Собор в высшей степени желателен…

Ну, конечно, конечно! Никто и не спорит. И вам начинает казаться подозрительным, зачем это новый сановник, да ещё всем известный Саблер, так подчёркивает свой либерализм. Вы предчувствуете недоброе.

И действительно. Это всё общее место. ‘Для Европы’. Или ‘для печати’. ‘Для общественного мнения’.

А вот ‘настоящее’:

— Вопрос только во времени. Столь серьёзное дело нельзя начинать без определённой программы и достаточной подготовки.

И потому ‘точно определить срок созыва Церковного Собора не представляется возможным’.

Святая истина. Но неужели до сих пор нет ‘определённой программы’? И неужели всё ещё не ‘подготовились’? Десятки томов написали, всех архиереев допросили, в особую комиссию даже ‘мирян’ сведущих пригласили. Заседали-заседали, писали-писали, говорили-говорили, — наконец и программу выработали, и циркуляры благочинным разослали, и чуть ли не день Собора назначили, — и вдруг через два года является новый обер-прокурор и говорит:

— Это всё они ‘так’. У них и программы нет, и подготовки нет, а дело серьёзное. Надо повременить.

Что же, в конце концов: готовы или не готовы? Кому верить: архиереям или тайному советнику?

Архиереям верить трудно: ибо, если они ‘готовы’, почему не ‘собираются’?

Но Саблеру верить ещё труднее после того, как выслушаешь дальнейшее изложение его программы.

Корреспондент очень резонно спрашивает поборника Церковного Собора:

— В обществе раздаются голоса, что с вашим назначением на пост обер-прокурора затормозится осуществление свободы совести. Насколько эти слухи верны?

— Должен сказать, что авторами этих слухов являются люди, недостаточно знакомые с моим политическим credo. Они знают меня лишь по моим выступлениям в Гос. совете, но в том-то и дело, что член Гос. совета — одно, а обер-прокурор Святейшего синода должен всегда помнить, что он стоит на страже церковных интересов.

Вот и скажите теперь, можно ли верить человеку, у которого такое оригинальное credo: член Гос. совета — одно, а обер-прокурор — другое. Так разве взгляды тайного советника меняются в зависимости от того, какую он должность занимает? В Гос. совете боролся против свободы совести, а через два дня в Синоде станет её защищать?

Да, мы не знали, что у нового обер-прокурора такое ‘политическое сredo’, хотя и догадывались об этом. Но знает ли он, как такое ‘credo’ называется?

В заключение тайный советник впадает в лирику:

— Какою бы властью ни пользовался человек, он не может остановить течение времени. Попробуйте как-нибудь направить течение реки по обратному направлению. Это будет совершенно бесплодная работа.

Очень мило сказано. Но немного неожиданно для человека, который до действительного тайного советника дожил и всю жизни только тем и занимался, что направлял течение реки ‘по обратному направлению’.

Очень поучительно, разумеется, если даже Саблер пришёл к заключению, что делать этого не следует.

Но я боюсь, что ‘лирика’ эта ‘для Европы’.

Ибо будь это искренним crеdо обер-прокурора, он бы имел совсем другую ‘программу’.

Реку, действительно, нельзя повернуть назад. И потому Церковь, если она не хочет, чтобы река разбила в щепки обветшавшее здание, — должна не поворачивать её по ‘обратному направлению’, а вести её за собой по новому жизненному руслу. Она должна перестать ‘готовиться’ к Собору и немедленно, не откладывая ни дня, приступить к его осуществлению.

‘СВОБОДА СОВЕСТИ’

Есть вещи до такой степени ясные, что их ‘глупо’ доказывать. Но есть люди, которые не понимают такие ясные вещи, что приходится эту ‘глупость’ делать и доказывать, что и без того ясно, как дважды два четыре.

К числу таких истин, ‘не требующих доказательств’, принадлежит вопрос о свободе совести.

Всякий может молиться Богу, как хочет и как верит. Это бесспорное положение ‘развивали’ и ‘доказывали’ сотни лет.

Наконец, все поняли и все согласились.

И России дарована ‘свобода совести’.

Но у нас есть ‘ревнители христианства’. Куда более благонадёжные, чем само правительство. И они остаются ‘при своём мнении’, что дважды два пять. И что молиться надо обязательно по чину Иоанна Златоуста и Василия Великого.

На собрании баптистов в Москве в богослужение ‘сектантов’ вмешалось ‘православное духовное лицо’, а в Одессе молитвенные собрания баптистов срываются православными, поющими ‘Достойно есть’.

Великолепный способ мешать людям молиться посредством церковного пения!

А что сказали бы ‘православные’, если бы к ним на литургию явился бы ‘ревностный мулла’ и во время Херувимской начал бы призывать во весь голос ‘правоверных’, как он это делает с минарета? Или те же баптисты, наученные православными ‘свободе совести’, — запели бы, в целях ‘сорвать обедню’, какой-нибудь свой духовный гимн?

Воображаю, каким бы негодованием разразились ‘ревнители православия’.

О, как скоро забывается история!

Если бы помнили её православные, и особенно ‘православное духовное лицо’, им бы должно быть глубоко стыдно за свою ‘ревность’. Не христианство ли больше всего страдало от религиозной нетерпимости?

Не религиозный ли фанатизм языческих императоров создал эпоху беспримерных в истории человеческих страданий. Не христианам ли больше всех помнить надлежит, как велики страдания ‘религиозных гонений’.

Нет, видно, всё забыли и ничему не научились.

НОВОЕ В СЕКТАНТСТВЕ

Наступила весна. Всё оживает: оживает и ‘хождение’ русского простого народа по монастырям, по ‘Божьим людям’, в неустанных поисках праведной жизни. А вместе с этим ‘оживанием’ напряжённее становится и сектантская жизнь. Время года играет большую роль. Удобные пути сообщения — больше ‘идущих’ паломников, из которых очень и очень многие начинают Киево-Печерской лаврой, а кончают баптизмом. В деревнях для бесед уже не нужно забиваться в душные избы — можно говорить о вере всем и со всяким, знакомым и незнакомым.

За последние годы в своих путешествиях по России я больше всего присматривался к проявлениям религиозной, ‘сектантской’ жизни народа. И мне бросилась в глаза одна совершенно новая черта сектантского движения, ещё не получившая ‘теоретически’ выражения в том или ином сектантском ‘толке’, но уже глубоко проникшая в ‘психологию’, — не случайная и чреватая громадными религиозными последствиями.

Попросту говоря, её можно назвать: терпимостью.

Основная и общепризнанная черта сектантства до сих пор была: исключительность, вера, что спасёмся только мы — баптисты, мы — субботники, мы — молокане и т. д., а остальные все погибнут, остальные все ‘проклятые’. Эта узость, эта исключительность права на спасение — была главнейшей причиной, обессилившей сектантское движение. Секты, замкнувшись в своё неумолимое отрицание всех остальных, чахли и, мало-помалу, вырождались. И вот, в народе началось стремление к религиозному раскрепощению. Сектанты, сохраняя свою собственность, почувствовали потребность освободиться от своего ‘сектантства’ в смысле упорного отрицания всех остальных. Началось чрезвычайно глубокое народное движение к ‘объединению’. Оно выразилось, прежде всего, в признании права на спасение в других — в низко верующих. Даже руководитель их, например, известный баптист Фетлер, идя навстречу этой нарождающейся потребности, публично заявил, что спасение не только в баптизме, что и во всех других могут быть настоящие проповедники, но что баптизм, как истинная вера, даёт спасение легче, скорее и для широких масс, а не только для натур исключительных.

Какой это колоссальный шаг, поймёт всякий, хоть сколько-нибудь знакомый с сектантским движением. Это ‘новое в сектантстве’ свидетельствует о пробудившейся в народе настоящей религиозной жизни. В будущем это приведёт к слиянию раздробленных религиозных ‘сект’ в единую, всеобщую народную веру, живую, творчески-вдохновенную. Этот вывод получает особое обоснование, когда всмотришься в современное православие, где дух ‘сектантства’ как раз увеличивается с каждым днём, где готовы проклинать всякого верующего по-своему, и где даже одни православные — илиодоровцы — готовы избивать других — иринарховцев.

Там, где разделение, — там смерть. Там, где стремление к единству, — там жизнь.