Звезда. — 1989. — No 6. — С. 56-62.
Борис Анреп
Борис Анреп
О черном кольце
О черном кольце
О черном кольце, Анреп Борис Васильевич, Год: 1966
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Бабушка завещала Анне Андреевне ‘перстень черный’. ‘Так сказала: ‘Он по ней, с ним ей будет веселей’. В Англии такие кольца в свое время назывались ‘траурными’. Кольцо было золотое, ровной ширины, снаружи было покрыто черной эмалью, но ободки оставались золотыми. В центре черной эмали был маленький брильянт. Анна Андреевна всегда носила это кольцо и приписывала ему таинственную силу.
Н. В. Недоброво познакомил меня с Анной Андреевной в 1914 году по моем приезде из Парижа, перед моим отъездом на фронт. Николай Владимирович восхищенно писал мне про нее еще раньше, и при встрече с ней я был очарован: волнующая личность, тонкие, острые замечания, а главное — прекрасные, мучительно-трогательные стихи. Недоброво ставил ее выше всех остальных поэтов того времени.
В 1915 году я виделся с Анной Андреевной во время моих отпусков или командировок с фронта. Я дал ей рукопись своей поэмы ‘Физа’ на сохранение, она ее зашила в шелковый мешочек и сказала, что будет беречь как святыню.
Не хулил меня, не славил,
Как друзья и как враги,
Только душу мне оставил
И сказал: побереги.
И одно меня тревожит:
Если он теперь умрет,
Ведь ко мне Архангел Божий
За душой его придет.
Как тогда ее я спрячу,
Как от Бога утаю?
Та, что так поет и плачет,
Быть должна в Его раю.
Мы катались на санях, обедали в ресторанах, и все время я просил ее читать мне стихи, она улыбалась и напевала их тихим голосом. Часто мы молчали и слушали всякие звуки вокруг нас. Во время одного из наших свиданий в 1915 году я говорил о своем неверии и о тщете религиозной мечты. Анна Андреевна строго меня отчитывала, указывала на путь веры как на залог счастья. ‘Без веры нельзя’.
Позднее она написала стихотворение (кстати, Анна Андреевна терпеть не могла слово ‘стихотворение’), имеющее отношение к нашему разговору:
Из памяти твоей я выну этот день,
Чтоб спрашивал твои взор
Беспомощно-туманный:
Где видел я персидскую сирень,
И ласточек, и домик деревянный?
О, как ты часто будешь вспоминать
Внезапную тоску неназванных желаний
И в городах задумчивых искать
Ту улицу, которой нет на плане!
При виде каждого случайного письма,
При звуке голоса за приоткрытой дверью
Ты будешь думать: ‘Вот она сама
Пришла на помощь моему неверью’.
4 апреля 1915
Так это и было. Но от нее я не получил ни одного письма, и я не написал ни одного, и она не ‘пришла на помощь моему неверью’, и я не звал.
В начале 1916 года я был командирован в Англию и приехал на более продолжительное время и Петроград для приготовления моего отъезда в Лондон. Недоброво с женой жили тогда в Царском Селе, там же жила Анна Андреевна. Николай Владимирович просил меня приехать к ним 13 февраля слушать только что законченную им трагедию ‘Юдифь’. ‘Анна Андреевна ‘тоже будет’, — добавил он. Вернуться с фронта и попасть в изысканную атмосфeру царскосельского дома Недоброво, слушать ‘Юдифь’, над которой он долго работал, увидеться опять с Анной Андреев .ной было очень привлекательно. Николай Владимирович приветствовал меня, как всегда, радушно. Я обнял его, облобызал и тут же почувствовал, ‘что это ему неприятно: он не любил излиянии чувств, его точеная, изящная фигура съежилась — я смутился. Любовь Александровна (его жена) спасла положение: поцеловала меня в щеку и сказала, что пойдет приготовлять чай, пока мы будем слушать ‘Юдифь’. Анна Андреевна сидела на диванчике, облокотившись, и наблюдала с улыбкой нашу встречу. Я подошел к ней, и тайное волнение объяло меня, непонятное болезненное ощущение. Я их испытывал всегда при встрече с ней, даже при мысли о ней, и даже теперь, после ее смерти, я переживаю мучительно эти воспоминания. Я сел рядом с ней.
Николай Владимирович открыл рукопись ‘Юдифь’, сидя за красивым письменным столом чистого итальянского ренессанса, с кручеными фигурными ножками, злые языки говорили, что Николай Владимирович женился на Любови Александровне из-за ее мебели. Правда, Николай Владимирович страстно любил все изящное, красивое, стильное, технически совершенное. Он стал читать. Николай Владимирович никогда не пел своих стихов, как большинство современных поэтов, он читал их, выявляя ритм, эффектно модулируя, ускоряя и замедляя меру стихов, подчеркивая тем самым смысл и его драматическое значение. Трагедия развивалась медленно. Несмотря на безукоризненное стихосложение и его прекрасное чтение, я слушал, но не слышал. Иногда я взглядывал на профиль Анны Андреевны, она смотрела куда-то вдаль. Я старался сосредоточиться. Стихотворные мерные звуки наполняли мои уши, как стуки колес поезда. Я закрыл глаза. Откинул руку на сиденье дивана. Внезапно что-то упало в мою руку: это было черное кольцо. ‘Возьмите, — прошептала Анна Андреевна. — Вам’. Я хотел что-то сказать. Сердце билось. Я взглянул вопросительно на ее лицо. Она молча смотрела вдаль. Я сжал руку в кулак. Недоброво продолжал читать. Наконец кончил. Что сказать? ‘Великолепно’. Анна Андреевна молчала, наконец . промолвила с расстановкой: ‘Да, очень хорошо’ . Николаи Владимирович хотел знать больше. ‘Первое впечатление замечательной силы’. Надо вчитаться, блестящее стихосложение, — я хвалил в страхе обнаружить, что половины я не слышал. Подали чай. Анна Андреевна говорила с Любовью Александровной. Я торопился уйти. Анна Андреевна осталась.
Через несколько дней Я должен был уезжать в Англию. За день до моего отъезда получил от Анны Андреевны ее книгу стихов ‘Вечер’ с надписью:
Борису Анрепу —
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет.
Анна Ахматова
1916. Царское Село .
13 февраля
Тринадцатого февраля!!
Несколько времени перед этим я подарил Аннe Андреевне деревянный престольный крест, который я подобрал в полуразрушенной заброшенной церкви в Карпатских горах Галиции. Вместе с крестом я написал ей четверостишие:
Я позабыл слова и не сказал заклятья,
По деве немощной я, глупый, руки стлал,
Чтоб уберечь ее от чар и мук распятья,
Которое ей сам, в знак дружбы, дал.
Это четверостишие появилось в третьем томе ‘Воздушных путей’ (Нью-Йорк, 1963) среди разных стихов, посвященных Анне Андреевне. Мое четверостишие появилось в измененном виде:
Я позабыл слова, я не сказал заклятья,
По деве немощной я, глупый, руки стлал,
Чтоб уберечь ее от мук и чар распятья,
Которые я ей в знак нашей встречи дал.
1916
Для меня нет сомнения, что эти изменения сделаны были самой Анной Андреевной. Причины этих изменений мне не совсем ясны. Хотела ли Анна Андреевна улучшить литературное качество четверостишия? Так ли? Только ли? Самые значительные изменения: ‘которое’ на ‘которые’ и ‘дружбы’ на ‘встречи’ — вносят личную, интимную, мучительную ноту. Наша ‘встреча’ нашла отзвук в нескольких стихах Анны Андреевны:
Словно ангел, возмутивший воду,
Ты взглянул тогда в мое лицо,
Возвратил и силу, и свободу,
И на память чуда взял кольцо.
Мой румянец жаркий и недужный
Стерла богомольная печаль.
Памятным мне будет месяц вьюжный,
Северный встревоженный февраль.
Февраль 1916
Царское Село
Я уехал в Лондон, откуда должен был вернуться недель через шесть. Но судьба сложилась иначе.
Небо мелкий дождик сеет
На зацветшую сирень.
За окном крылами веет
Белый, белый Духов День.
Нынче другу возвратиться
Из-за моря — крайний срок.
Все мне дальний берег снится,
Камни, башни и песок.
На одну из этих башен
Я взойду, встречая свет…
Да в стране болот и пашен
И в помине башен нет.
Только сяду на пороге,
Там еще густая тень.
Помоги моей тревоге,
Белый, белый Духов День!
1916, весна.
Слепнёво
Я никогда не писал. Она тоже отвечала полным молчанием.
И без песен печаль улеглась.
Наступило прохладное лето,
Эта встреча никем не воспета,
Словно новая жизнь началась.
Сводом каменным кажется небо,
Уязвленное желтым огнем,
И нужнее насущного хлеба
Мне единое слово о нем.
Ты, росой окропляющий травы,
Вестью душу мою оживи, —
Не для страсти, не для забавы,
Для великой земной любви.
1916. Слепнёво
Престольный крест, подаренный мною Анне Андреевне, оставил след в ее стихах:
Когда в мрачнейшей из столиц
Рукою твердой, но усталой,
На чистой белизне страниц
Я отречение писала,
И ветер в круглое окно
Вливался влажною струею, —
Казалось, небо сожжено
Червонно-дымною зарею.
Я не взглянула на Неву,
На озаренные граниты,
И мне казалось — наяву
Тебя увижу, незабытый…
Но неожиданная ночь
Покрыла город предосенний
Чтоб бегству моему помочь,
Расплылись пепельные тени.
Я только крест с собой взяла,
Тобою данный в день измены,
Чтоб степь полынная цвела,
А ветры пели, как сирены.
И вот он на пустой стене
Хранит меня от горьких бредней,
И ничего не страшно мне
Припомнить — даже день последний.
1916, август. Песочная бухта
Меня оставили в Англии, и я вернулся в Россию только в конце 1916 года и то на короткое время. Январь 1917 года я провел в Петрограде и уехал в Лондон с первым поездом после революции Керенского. В ответ на то, что я говорил, что не знаю, когда вернусь в Россию, что я люблю покойную английскую цивилизацию разума (так я думал тогда), а не религиозный политический бред, Анна Андреевна написала:
Высокомерьем дух твой помрачен,
И оттого ты не познаешь света.
Ты говоришь, что вера наша — сон,
И марево — столица эта.
Ты говоришь — моя страна грешна,
А я скажу — твоя страна безбожна.
Пускай на нас еще лежит вина, —
Все искупить и все исправить можно.
Вокруг тебя — и воды и цветы.
Зачем же к нищей грешнице стучишься?
Я знаю, чем так тяжко болен ты:
Ты смерти ищешь и конца боишься.
1 января 1917
И позже в том же году:
Ты — отступник: за остров зеленый
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни и наши иконы
И над озером тихим сосну.
Для чего ты, лихой ярославец,
Коль еще не лишился ума,
Загляделся на рыжих красавиц
И на пышные эти дома?
Так теперь и кощунствуй и чванься,
Православную душу губи,
В королевской столице останься
И свободу свою полюби.
Для чего ж ты приходишь и стонешь
Под высоким окошком моим?
Знаешь сам, ты и в море не тонешь
И в смертельном бою невредим.
Да, не страшны ни море, ни битвы
Тем, кто сам потерял благодать.
Оттого-то во время молитвы
Попросил ты тебя поминать.
1917. Слепнёво
Революция Керенского. Улицы Петрограда полны народа. Кое-где слышны редкие выстрелы, железнодорожное сообщение остановлено. Я мало думаю про революцию. Одна мысль, одно желание: увидеться с Анной Андреевной. Она в это время жила в квартире профессора Срезневского, известного психиатра, с женой которого она была очень дружна. Квартира была за Невой, на Выборгской или на Петербургской стороне, не помню. Я перешел Неву по льду, чтобы избежать баррикад около мостов. Помню, посреди реки мальчишка лет восемнадцати, бежавший из тюрьмы, в панике просил меня указать дорогу к Варшавскому вокзалу. Добрел до дома Срезневского, звоню, дверь открывает Анна Андреевна. ‘Как, вы? В такой день? Офицеров хватают на улицах’, — ‘Я снял погоны’.
Видимо, она была тронута, что я пришел. Мы прошли в ее комнату. Она прилегла на кушетку. Мы некоторое время говорили о значении происходящей революции. Она волновалась и говорила, что надо ждать больших перемен в жизни. ‘Будет то же самое, что было во Франции во время Великой революции, будет, может быть, хуже’. — ‘Ну, перестанем говорить об этом’. Мы помолчали. Она опустила голову. ‘Мы больше не увидимся. Вы уедете’. — ‘Я буду приезжать. Посмотрите: ваше кольцо’. Я расстегнул тужурку и показал ее черное кольцо на цепочке вокруг моей шеи. Анна Андреевна тронула кольцо. ‘Это хорошо, оно вас спасет’. Я прижал ее руку к груди. ‘Носите всегда’. — ‘Да, всегда. Это святыня’, — прошептал я. Что-то бесконечно женственное затуманило ее глаза, она протянула ко мне руки. Я горел в бесплотном восторге, поцеловал эти руки и встал. Анна Андреевна ласково улыбнулась. ‘Так лучше’, — сказала она.
Сказка о черном кольце
(1917-1936)
Сразу стало тихо в доме,
Облетел последний мак,
Замерла я в долгой дрёме
И встречаю ранний мрак.
Плотно заперты ворота,
Вечер черен, ветер тих,
Где веселье, где забота,
Где ты, ласковый жених?
Не нашелся тайный перстень,
Прождала я много дней,
Нежной пленницею песня
Умерла в груди моей.
1917, июль
С первым поездом я уехал в Англию. Я долго носил кольцо на цепочке вокруг шеи.
Война кончилась. Большевики. Голод в России. Я послал две съестные посылки Анне Андреевне, и единственное известие, которое я получил ней, была ее официальная карточка с извещением о получении посылки:
‘Дорогой Борис Васильевич, спасибо, что меня кормите.
Анна Ахматова’.
Хотел писать, но меня предупредили, что это может ей повредить, и я оставил эту мысль. Я остался в Лондоне и мало-помалу вернулся к своей работе по мозаике. Как-то раз, раздеваясь, я задел цепочку на шее, она оборвалась, и кольцо покатилось по полу. Я его уложил в ящичек из красного дерева, обитый бархатом внутри, в котором сохранялась дорогие для меня сокровища: военные ордена, золотой портсигар, подаренный мне командиром английского броневого отряда в России Локер-Ламсоном, запонки самоубийцы, которого я похоронил, и другие вещицы. Я собирался отдать исправить цепочку, но не сделал этого. Гумилев, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но все напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было: я уехал из России в 1908 году и устроил свою жизнь за границей. Перед его отъездом я просил его передать Анне Андреевне большую, прекрасно сохранившуюся монету Александра Македонского и также шелковый материал на платье. Он нехотя взял, говоря: ‘Ну что вы, Борис Васильевич, она все-таки моя жена’. Я разинул рот от удивления. ‘Не глупите, Николай Степанович’, — сказал я сухо. Но я не знаю, получила ли она мой подарок. Погиб бедный Гумилев! Погиб большой поэт!
Другой поэт и близкий друг, Н.В.Недоброво, заболел туберкулезом почек, и его увезли на юг, где он вскоре и умер. Он был большой друг Анны Андреевны. Помню, я тяжело перенес известие о его смерти. Перед этим я ему написал дикое письмо, из которого помню глупую, но искреннюю фразу: ‘Дорогой Николай Владимирович, не умирай, ты и Анна Андреевна для меня вся Россия!’
Шли годы. В глубине души заживающая рана: как часто я отпирал свой ящичек с драгоценностями и нежно прикладывался к черному кольцу. Носить его я больше не хотел, это казалось мне или святотатством, или комедией. Жизнь сосредоточилась на художественной работе, на мозаике. Но в сердце прошлое смутно жило, и кольцо мысленно было со мной ‘всегда’.
Опять война. Она застала меня в Париже, но я бежал от немцев в тот день, когда они входили в Париж, добрался до Лондона через две недели кружным путем. Немецкие бомбы упали совсем близко от моей студии и разрушили ее. Я потерял сознание, но отошел и выбрался. Это случилось ночью. Не могу найти драгоценного ящичка. Боже! — как я рад — вот он! Но что же это? Он взломан и пуст. Злоба к ворам. Стыд. Не уберег святыни, слезы отчаяния наполнили глаза. Почему я не дал кольцо на сбережение в банк? Потому что я хотел иметь его при себе, как пленника, которого я мог видеть, когда хотел. Но я уехал в Париж и не беспокоился о нем. Нет, вина моя, нечего и говорить! Что я скажу, если Анна Андреевна спросит?
В 1945 году и эта война кончилась. Я послал Анне Андреевне фотографию в красках моей мозаики Христа: ‘Сor sacrum’ . Его грудь вскрыта, и видно Его пламенное Сердце. Я не знал ее адреса и послал в Союз писателей в Ленинграде с просьбой переслать конверт по ее адресу. На фотографии я написал: ‘На добрую память’. Ответа не было, и я не знал, получила ли она пакет.
Жизнь текла. Я работал в Лондоне, я работал в Париже, я работал в Ирландии. Мозаика требовала много напряжения и тяжелого труда. Благодаря дружескому содействию Г. П. Струве, я читал почти все, что Анна Андреевна печатала и что печаталось за границей. И эти стихи волновали меня так же сильно, как раньше, — может быть, сильнее. Острые страдания, которые я когда-то переживал от потери черного кольца, смягчились мало-помалу в тихую скорбь. Но чувство вины продолжало мучить.
В 1965 году состоялось чествование Анны Андреевны в Оксфорде. Приехали даже из Америки. Я был в Лондоне, и мне не хотелось стоять в хвосте ее поклонников. Я просил Г. П. Струве передать ей мой сердечный привет и лучшие пожелания, а сам уехал в Париж, где меня ждали, привести в порядок дела, так как я должен был прекратить по состоянию здоровья мозаичные работы и проститься со своей парижской студией.
Образ Анны Андреевны, какою я помнил ее в 1917 году, оставался таким же очаровательным, свежим, стройным, юным. Я спрашивал себя, было ли прилично с моей стороны уехать из Лондона. Я оказался трусом и бежал, чтобы Анна Андреевна не спросила о кольце. Увидеть ее? ‘Мою Россию!’ Не лучше ли сохранить мои воспоминания о ней, как она была? Теперь она международная звезда! Муза поэзии! Но все это стало для меня четвертым измерением.
Так мои мысли путались, студили, пока я утром в субботу пил кофе в своей мастерской в Париже. На душе было тяжело…
Громкий звонок. Я привскочил, подхожу к телефону. Густой мужской голос звучно и несколько повелительно спрашивает меня по-русски: ‘Вы Борис Васильевич Анреп?’ — ‘Да, это я’. — ‘Анна Андреевна Ахматова приехала только что из Англии и желает говорить с вами, не отходите’. — ‘Буду очень рад’. Через минуту тот же важный голос: ‘Анна Андреевна подходит к телефону’. — ‘Слушаю’. — ‘Борис Васильевич, вы?’ — ‘Я, Анна Андреевна, рад услышать ваш голос’. — ‘Я только что приехала, хочу вас видеть, можете приехать ко мне сейчас?’ — ‘Сейчас, увы, не могу: жду ломовых, они должны увезти мою мозаику’. — ‘Да, я слышала (?), в пять часов я занята’. — ‘А вы не хотели бы позавтракать со мной или пообедать где-нибудь в ресторане?’ — ‘Что вы, это совсем невозможно (?). Приходите в восемь часов вечера’. — ‘Приду, конечно, приду’.
Ломовые приехали. Весь день я был сам не свой — увидеть Анну Андреевну после сорока восьми лет разлуки! и молчания! О чем говорить? Сколько было пережито. Сколько страдания! И общего, и личного. Воспоминания болезненно возникали, теснились бессвязно, искаженные провалами памяти. Что я скажу о черном кольце? Что мне сказать? Не уберег сокровища. Нет сил признаться. Принести цветы — банально. Но все-таки пошел в цветочный магазин и заказал послать немедленно букет роз в Hotel Napoleon, близко от Аrc de Triomphe..
Гостиница была полна советскими. Молодая, очень милая девушка подошла ко мне. ‘Вы господин Анреп?’ — ‘Да’. — ‘Анна Андреевна вас ждет, я проведу вас к ней’. Мы подошли к лифту. ‘Я видела ваши мозаики в Лондоне, мне особенно понравились сделанные вами мозаики в Вестминстерском соборе’. Это была Аня Каминская, внучка Н. Н. Пунина, мужа Анны Андреевны. Она сопровождала Анну Андреевну в ее путешествии.
Мы поднялись на второй этаж, и Аня открыла дверь в комнату Анны Андреевны и тотчас же исчезла. В кресле сидела величественная полная дама. Если бы я встретил ее случайно, я никогда бы не узнал ее, так она изменилась.
‘Екатерина Великая’, — подумал я.
— Входите, Борис Васильевич. Я поцеловал ее руку и сел в кресло рядом. Я не мог улыбнуться, ее лицо тоже было без выражения.