О частном и историческом взгляде на жизнь, Бердяев Николай Александрович, Год: 1916

Время на прочтение: 7 минут(ы)

Николай Бердяев

О частном и историческом взгляде на жизнь.

I.

Отношение к войне очень разделяет людей на два типа, которым трудно сговориться. Они смотрят на войну, как и на все на свете, с частной точки зрения, с точки зрения личной или семейной жизни, блага и счастья людей или их страдания и несчастья. Другие смотрят на войну с сверхличной, исторической, мировой точки зрения, с точки зрения ценности национальности, государственности, исторических задач, исторической судьбы народов и всего человечества. Частная точка зрения на жизнь, имеющая в виду исключительно благо или несчастья людей. Петров и Иванов, не есть непременно обывательская, безыдейная точка зрения, — она может быть и очень идейной, принципиальной. Для идейного сознания счастье или страдание Петра и Ивана представляется счастьем или страданием народа. Очень характерно, что Л. Толстой и тогда, когда писал (‘Войну и мир’, и тогда, когда писал свои нравственно-религиозные трактаты, был безнадежно замкнут в кругу частной точки зрения на жизнь, не желающей знать ничего кроме индивидуальной жизни, ее радостей и горестей, ее совершенств или несовершенств. Для толстовского чувства жизни реальна и существенна лишь частная жизнь Ивана и Петра, жизнь семейная и нравственная, их нравственные сомнения и их искания нравственного совершенствования. Очень показательно отношение Левина к русско-турецкой войне и к славянскому вопросу. Жизнь историческая, национальная, задачи истории, борьба народов и царств, великие исторические люди — все это казалось Л. Толстому не существенным, нереальным, обманчивой и внешней оболочкой жизни. В ‘Войне и мире’ не только ‘мир’ побеждает ‘войну’, но и вообще реальность ‘частной’ жизни побеждает призрачность жизни ‘исторической’, детская пеленка, запачканная в зеленое и желтое, оказывается существеннее, глубже всех Наполеонов и всех столкновений Запада и Востока. Для Толстого частная, растительно органическая жизнь всегда реальнее и существеннее, чем жизнь духовная, чем презираемое им культурное творчество, чем ‘науки и искусства’. И вместе с тем со своей ‘частной’ точки зрения Толстой не видит личности человеческой, всякий лик тонет для него в безличном. Толстой с такой легкостью радикально отверг историю и все историческое, потому что он не верит в ее реальность и видит в ней лишь случайную и хаотическую кучу мусора. Но история отомстила ему. Он перестал видеть и личность, она утонула в органической стихии. У Платона Каратаева нет личности, как нет ее и у Наташи. Личность заслонена такими ‘частными’ вещами, как пеленки и онучи. В истории же, в сверхличной, мировой истории именно видна личность, проявляет себя яркая индивидуальность. ‘Историческое’ раскрывает личность, дает ей движение, ‘частное’ же, хозяйственно-родовое, закрывает личность и не дает ей хода.
По другому, менее последовательно, чем Л. Толстой, но также отвергла исторический и утверждала ‘частный’ взгляд на жизнь значительная часть русской интеллигенции в своем традиционном миросозерцании. В отличие от моралистического индивидуализма Толстого, радикальная интеллигенция держалась общественного миросозерцания и общественных оценок. Но сама эта общественность была глубоко ‘частной’, признавшей единственной ценностью благо Иванов и Петров, по своей ориентировки игнорировавшей исторические ценности и задачи, мировые, сверхчеловеческие перспективы. Для этого частно-общественного миросозерцания интеллигенции не существовало, например, самостоятельной ценности национальности или конкретного типа культуры. Это миросозерцание было номиналистическим в отношении ко всем историческим организмам, национальным, государственным, церковным, и реалистическим лишь в отношении к социальному человеку и социальным классам. Для этого миросозерцания не существовало России, как самостоятельной реальности, имеющей свою судьбу и задачу в мире. Реальна не Россия, а лишь населяющие ее люди, например, крестьяне и рабочие, их благо и их судьба. У женщин очень слабо развито чувство истории, их очень трудно довести до сознания исторической задачи и исторической ценности, их взгляд на жизнь — безнадежно и безвыходно ‘частный’. Женское частное сострадание может привести к увеличению страданий, ибо оно не видит общей перспективы человеческой жизни, целиком захвачено временно-частным.
Такое женски-частное и женски-сострадальное отношение к жизни всегда бывает результатом решительного преобладания чувства над волей. Если бы в мире господствовало исключительно женственное начало, то истории не было бы, мир остался бы в ‘частном’ состояний, в ‘семейном’ кругу. Менее всего можно было бы сказать, что такое частно-женственное отношение к жизни есть результат сильного чувства личности. Наоборот, сильное чувство личности есть в том мужественном начале, которое зачало историю и хочет довести ее до конца. Все в мире совершается череву истинное соотношение мужского и женского начала и взаимное их проникновение. Но в отношении к жизни русской интеллигенции, да и вообще русских людей есть как бы преобладание женственного, господства чувства, женственного сострадания, женственных ‘частных’ оценок, женственного отвращения к истории, к жестокости и суровости всего исторического, к холоду и огню восходящего ввысь духа.

II.

Это ‘частное’ миросозерцание есть плод гуманизма. Но это не гуманизм эпохи возрождения, это — гуманизм, доведенный в XIX веке до своих последних выводов, соединившихся с позитивизмом, отвергнувший все ценности кроме человеческого блага. В конце концов этот гуманизм антирелигиозен по своей природе. Это исключительное внимание к судьбе отдельного человека оказывается призрачным. В действительности же номинализм этого миросозерцания идет дальше, он разлагает и человека, принужден отвергнуть реальность души человека, всегда ведь связанной с бесконечной глубиной бытия мирового, и выбрасывает человека на поверхность. Человек делается орудием фиктивного человеческого блага. Гуманитарная теория прогресса приносит всякого человека в жертву своему божку и не может найти оправданий для страданий и жертв человеческой личности. Такова уж неотвратимая диалектика: позитивно-гуманитарное отвержение божественных ценностей ведет в конце концов к отвержению человека, ценности его души, превосходящей эту видимую эмпирическую жизнь.
Для этого миросозерцания благо человека, отсутствие страданий выше ценности человека, выше чести и достоинства человека. Частно-общественное, гуманистическое миросозерцание расслабляет человека, отнимает у него ту глубину, в которой он всегда связан со всем ‘историческим’, сверхличным, всемирным, делает его отвлеченно-пустым человеком. Так погибает и немая великая правда гуманизма. Поистине всякий человек есть конкретный человек, человек исторический, национальный, принадлежащий к тому или иному типу культуры, а не отвлеченная машина, подсчитывающая свои блага и несчастья. Все историческое и мировое в человеке принимает форму глубоко-индивидуальных инстинктов, индивидуальной любви к своей национальности, к национальному типу культуры, к конкретным историческим задачам.
Более углубленный, более религиозный взгляд на человека ведет к открытию в нем, в его глубине всего исторического, мирового, всех сверхличных ценностей. Национальность есть моя национальность и она во мне, государственность — моя государственность и она во мне, церковь, — моя церковь и она во мне, культура — моя культура и она во мне, вся история есть моя история и она во мне. Историческая судьба народов и всего человечества есть моя судьба, я в ней и она во мне. Я живу в прошлом и будущем истории моего народа, истории человечества и истории мира. И все жертвы всемирной истории совершаются не только мной, но и для меня, для моей вечной жизни. Слезинка ребенка пролита не только для мира, для свершения мировой судьбы, но и для самого ребенка, для свершения его судьбы. Ибо весь мир есть мир этого ребенка, он в нем и для него. Ребенок может не сознавать своей всемирности, как не сознают этого многие взрослые дети — Петры и Иваны. Но это слабость и узость человеческого сознания, это выброшенность человека на поверхность не может быть опровержением той великой истины, что каждый человек — всемирный по своей природе и что в нем и для него совершается вся история.
Лишь такой углубленный взгляд делает меня свободным, гражданином моего отечества и гражданином вселенной. ‘Частный’ же взгляд на жизнь, для которого все историческое, мировое сверхличное — чуждое и инородное, делает рабом, способным лишь на рабий бунт. Раб вечно ощущает насилие нал собой со стороны внешнего и для него все внешнее, чуждое. Свободный все ощущает своим путем, своим испытанием, своей судьбой. Так и войну я должен постигнуть как свершение моей судьбы — я ее виновник и она во мне происходит, в каждом Иване й Петре и для каждого Ивана и Петра. Ибо поистине каждый Иван и Петр — мировое существо, в глубине своей сообщающееся со всем историческим и сверхличным. Для огромной массы Иванов и Петров этот мировой процесс протекает в их бессознательной или подсознательной стихии. Но сознание этой массы должно быть поднято до этого мирового сознания, а не до того рабски-обособленного сознания, для которого все мировое оказывается внешним и навязанным. Лишь на этой почве возможно решение проблемы Ивана Карамазова о слезинке замученного ребенка. С ‘частной’ точки зрения слезинка ребенка не может быть оправдана. Замученный ребенок — бессмысленная жертва, вызывающая протест против мира, а в конце концов, и против Бога. Но жертвы и страдания могут быть оправданы, если видеть ту глубину всякого существа, на которой судьба национальная, историческая и мировая есть его собственная судьба.

III.

Очень характерно, что углубленный, религиозный взгляд на жизнь допускает жертвы и страдания, во многом слишком трудно видеть искупление и путь к высшей жизни. Более же поверхностный, ‘частный’ взгляд на жизнь боится жертв и страданий и всякую слезу считает бессмысленной. Тот взгляд на жизнь, который я называю историческим лишь в противоположность частному и который, в сущности, религиозный, — ценности ставит выше блага, он принимает жертвы и страдания во имя высшей жизни, во имя мировых целей, во имя человеческого восхождения.
Все героическое рождается на этой почве. Господство частных оценок и частных точек зрения на жизнь не способствует расцвету личности. На этой почве рождаются бессмысленные и рабьи бунты, но не рождаются яркие творческие индивидуальности. Яркие творческие индивидуальности всегда ведь обращены к мировому к ‘историческому’, а не к ‘частному’. Для исторического, обращенного к мировым ценностям взгляда на жизнь, остается в силе заповедь Ницше: будьте жестки, тверды. И другая еще заповедь лежит в основе этого чувства жизни: любите дальнего больше, чем ближнего. Жесткость совсем не есть жестокость, она есть свойство духовное, а не биологическое, — жертва низшими состояниями духа во имя высших состояний, жертва элементарными благами во имя восхождения и эволюции человека. По личному своему опыту каждый человек знает, что боязливая и размягчающая отсрочка некоторых страданий и жертв ведет лишь к тому, что в будущем эти страдания и жертвы делаются еще большими. Есть неотвратимая жестокость в развитии жизни и при исполнении заповеди жесткости и твердости эта жестокость может уменьшиться и сократиться. Так на войне, слишком жалея людей, можно привести к тому, что погибнет еще большее количество людей. Есть жестокость во всяком государстве, оно имеет природу ‘холодного чудовища’. Но без государства человечество на том уровне, на котором оно находится, было бы ввергнуто в еще более жестокое, звериное состояние. Жестокая судьба государства есть в конце концов судьба человека, его борьба с хаотическими стихиями в себе и вокруг себя, с изначальным природным злом, восхождение человека к высшему и уже сверх государственному бытию. Государство само может делаться злым и истребляющим, его всегда подстерегает соблазн самодовлеющей власти. Но это уже вопрос факта, а не принципа, это вопрос о том, что государство должно или развиваться или погибать. Государство должно знать свое место в иерархии ценностей. Царство кесаря не должно посягать на царство Божье и требовать воздаяния Божьего кесарю.
В Пушкинском ‘Медном Всаднике’ гениально изображено столкновение ‘частного’ мировоззрения с ‘историческим’. Герой ‘Медного Всадника’ посылает проклятие чудотворному строителю Петру с ‘частной’ точки зрения, от лица индивидуальной судьбы, противополагающей себя судьбе исторической, национальной, мировой. Маленькая, чувствующая себя раздавленной частная жизнь бунтует против великой, исторической жизни. Но бунт этот — рабий бунт, он порожден поверхностным сознанием. Все самое маленькое может ведь себя чувствовать соучастником великого, великое сознавать своим и от этого делаться великим. Лишь утверждение народного, и имманентно-человеческого характера государства должно привести к тому высшему сознанию, что государство — в человеке и каждый человек за него ответственен. В разных социальных идеологиях, ‘частных’ по своему пафосу, много говорится о ‘буржуазности’ государства, национальности, ‘буржуазности’ всех исторических организмов и исторических культур. Но в действительности глубоко ‘буржуазны’ эти частные социальные мировоззрения, выбрасывающие человека на поверхность и замыкающие его в его интересах, в его перспективах благополучия и ‘частного’ земного рая. Совершенно ‘буржуазен’ и гуманитарный социализм, поскольку он признает лишь гедонистические ценности и отвращается от всякого жертвенного, страдальческого пути человеческого восхождения к высшей жизни, поскольку исповедует религию количеств, а не качеств. Человек жертвенными и страдальческими путями выходит в мировую ширь и в мировую высоту. Глубина человека тянет его в высоту. И ‘буржуазно’ все, что оставляет его на поверхности и признает в нем лишь поверхность. ‘Буржуазность’ есть и в анархизме, соединяющем жесточайшие разрушения с прекрасно душнейшими идиллиями. ‘Буржуазен’ и частно-семейственный взгляд на жизнь, эта слишком большая и порабощающая любовь к уюту частной жизни. Такая ‘буржуазность’ есть в обывательском царстве, ныне переживающем жестокую драму. Нелюбовь к исторически великому — ‘буржуазная’ нелюбовь. В лучшей части русской интеллигенции было героические начало, но то было неверно направлено и исходило из ложного сознания. Мировая война — величайшее испытание для частно-гуманистического мировоззрения, оно пошатнулась в своих основах. Старый, гладко-поверхностный гуманизм не хотел знать глубины жизни со всеми ее противоречиями, глубины самого человека. И лишь углубление мировоззрения может привести человеческую личность, так трагически поставленную перед мировыми проблемами, к сознанию своего мирового, исторического, а не ‘частного’ только призвания.
1916
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека