Н. Ляшко.
Н. Ляшко.
О быте и литературе переходного времени
О быте и литературе переходного времени
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
—————————————————————
О быте и литературе переходного времени, Ляшко Николай Николаевич, Год: 1921
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Современность — дрожащий под парами котел. Ни минуты отдыха, — гудит, хрипит, содрогается. Многие боятся: накипь изнутри проест стенки котла, хлынет бурлящая лава, захлестнет и кочегара и машиниста… а с ними погибнут и команда и кормчий… Многим кажется: это вот вот произойдет. Трах! — и пучина. Для одних в пучине рай, для других — ад, но равнодушных нет… Все подрагивают… слушают… озираются. Вот уже как будто тихо…
Но появляются новые операторы географической карты, новые претенденты на корону, кнут, баржу. В печь ввергаются новые тонны страстей, крови, и вновь котел дрожит, гудит, хрипит.
Под его гул произошло столько сдвигов и перемен, открылось столько головокружительных перспектив! Чудеса выросли на ужасах, ужасы — на чудесах. Перечисление перемен заняло бы тысячи страниц, а описание их — миллионы страниц.
Неожиданные боли и радости, пустоты и глубины, приспособнические увертки, душевные крахи, трагедии разнотонного характера бросаются в глаза на каждом шагу, при воспоминании о любом предмете, игравшем в общественной жизни какую-либо роль. Вот уцелевшая вывеска ресторана и встает туча вопросов: что в нем теперь? где бритые ‘человеки’? а хозяин? а горничные? а хор? а кокотки? и т. д. и т. п. А Хитровка? а реклама? а газетчики? а владельцы магазинчиков? а… и пр. и пр. и пр.
Все что-то претерпело, во что-то превратилось, куда-то юркнуло, где-то устрояется, перекрашивается, принаравливает свое тихое нутро к нетихому гулу… Хуже ему или лучше? Но с ним что-то произошло.
Если отбросить сочувствие и несочувствие совершающемуся и взглянуть на то, чем и как люди живут, то откроется умопомрачительная глубина сдвига во всех областях.
От ‘человека из ресторана’ до сенатора и художника — все стали на новые пути. Поневоле, но стали. У всех шире раскрылись глаза. Нельзя спать и похрапывать. Сало, убаюкивавшее мысль, тает не по дням, а по часам. Рухнули незыблемости всех степеней и рангов. Кончилась канитель бульварной прессы. Колеблется почва под театром. На половину схлынуло мясо в богатых тряпках и перстнях, перед которым закатывали глаза и душу артист, певец, — перед ними теперь на 3/4 та самая человеческая пыль, которой раньше еле-еле доступны были галерки.
В общем — море тем, настроений, скрежетов, ликований, взлетов, падений, подлости, раскаянья, пробуждения и смерти… И все это не на столбцах газет, не в лекциях расторопных учитывателей веяний духа времени, — все это можно не только оглядеть, но и ощупать.
Ни одна эпоха не давала художнику такого богатства материала. Больше того: ни одна эпоха не подводила под богатый материал такой жажды жить, какую подводит наша современность, в общем мрачная, не гармонирующая с царившими до революции представлениями о будущем.
Люди, как металлические опилки к магниту, притянуты к вопросам: что же будет еще? во что все это выльется?
Жадность к жизни огромна. Мы почти не сталкиваемся с обычными у нас фактами добровольного, основанного <,на>, расплывчатых причинах, ухода из жизни. Люди заболевают, сходят с ума от переутомления, но живут, живут… Сознание пресыщенных возбуждено к жизни нуждою, голодом, т.-е. борьбою за существование, которой раньше они не знали.
В литературе богатая — в смысле кипения, обилия тем — жизнь почти отсутствует. Я имею в виду художественную литературу без разделения ее на поэзию и прозу. Почему же литература не отображает современности, а если и отображает ее, то однобоко?
Ответы гласят:
1. Не на чем печатать произведения.
2. Нет стимула: литературная работа не обеспечивает работника.
3. Быт контр-революционен: правдивые художественные произведения противоречат задачам дня.
4. События и факты находятся слишком близко и ослепляют художников.
5. Быт сломан, у художников нет ощущения явлений, нормированного окрепшими чувствами.
6. Накопленные в прошлом художниками краски бедны для отображения нового, а образование новых красок требует длительного периода времени.
Три первых ответа — об отсутствии бумаги, об отсутствии стимула, о том, что правдивые произведения противоречат задачам дня — не убедительны. Такого рода причины лишь в редких случаях могут удерживать художника слова от преступления писать. Ремесленников, сдельщиков, поставщиков эти причины удерживают, но ведь, для них писание если и преступление, то с другой стороны, — они совершают преступление, когда пишут. Художников отсутствие бумаги и пр. не могут смущать.
Три последних ответа — о близости событий и фактов, об отсутствии нормированного ощущения их, о необходимости накопления новых красок — относятся к старым, опытным, установившимся художникам слова. Молчание о современности последних в огромной части вызвано их навыком отображать жизнь на расстоянии, краски и ритм их приноровлены для отображения жизни в покойном состоянии. Их молчание естественно.
Сожалея и сетуя в связи с этим молчанием, мы чувствуем, что дело не в том, что старые писатели вообще или в частности разошлись с современностью. Молчание их вызвано соображениями не идеологически-принципиальными, а художническими, связанными и с содержанием, и с формой, и с потребителем их творчества. И жалко, когда художническое принципиальное подменяется писателями и иными людьми принципиальным идеологическим, а то и просто политическим. А это делается часто. Ведь, легче скорпиону не жалить, чем писателю не писать.
Лучшие старые писатели — это одиночки, из кабинета сочувствовавшие, в кабинете сражавшиеся за то или иное дело. Их схемы и представления о жизни были стройны, взрощены тишиной, статикой, залюбованы из прекрасного далека, насыщены Гете, Тэном, Эмерсоном, Кантом, Бергсоном, Гегелем…
Современность поставила их схемы в противоестественное положение, скрестила, скрутила их, и книжные нити, связывавшие писателя с жизнью, лопнули… Живой связи не оказалось. Все, что хлынуло с революцией в жизнь, не укладывается в душах писателей. Воля их оказалась не железной, а ржаной, овсяной… Больно, больно, больно, а за кого больно?.. За культуру, за родину.
Старые писатели волнуются, горят, как люди. — Как люди, ждут, когда же все это кончится, и не подозревают, что это не кончится и не может кончиться…
Их тянет к прошлому… Они изображают его, сетуют, жалуются… И мы, поэтому, вероятно, справляемся о них по меньшей мере, как о выехавших после тяжелой болезни на дачу. Где какой-то? Правда ли, что такой-то умер? Такого-то убили? и т. д. О их творчестве вскольз<,ь>,… полслова.
Остаются крестьянские, пролетарские писатели и молодые неустановившиеся еще и случайно не примкнувшие к тем или иным писательским группам. Крестьянские писатели, к сожалению, по прежнему стряпают не литературу. Выходцы из народа, сыны полей и проч. и проч., они и по сию пору бродят между надгробиями Сурикову, Никитину и др., лепечут ветхие странности с налетом коммунизма о свете, правде, о тернистых путях поэта, народа и т. п. Все живое, сильное отсюда не уходит, а спешит, сломя голову, в более мощные литературные русла.
Остаются пролетарские писатели да молодые, не запломбированные штампом ‘устоявшийся’, а стало-быть, более чуткие и в большей мере скитальцы, чем сидельцы. Молодые неустоявшиеся в отражении и зарисовке быта переходного времени занимают за пролетарскими второе место и чаще всего откликаются на современность.
То, что было напечатано в ‘Творчестве’, в ряде провинциальных сборников, рукописи, присланные на конкурсы Ак. Лито Наркомпроса и для издания, сведения с Волги, из Сибири, — подтверждают это.
Писатели не сидельцы в значительной мере находятся в плену у сидельцев, у старых, у тех, чья палитра оформилась, чьи краски для отображения быта переходной эпохи мало подходят, кто выбит из равновесия, чьи кабинетные планы разбиты жизнью, кто мыслил революцию в виде торжественного шествия за собою народных масс.
Принято думать, будто художественно отображать жизнь можно тогда, когда есть быт, т.-е. нечто подпираемое миллионом устойчиков, значение и смысл которых можно подтверждать даже статистическими данными: хлеб стоит 4 коп., комната от 8 до 25 руб., покрой платья аля-модерн, заработная плата в среднем такая-то и т. д. вплоть до: театры дают то-то, посещают их такие-то круги, а кабаки такие-то…
Уверенность молодых в том, что отсутствие ясности в такого рода мелочах есть преграда между жизнью и творчеством и т. д., — эта уверенность идет от прошлого, от покойников и молчащих…
Молодые находятся под гипнозом. В самом деле. Такой-то большой писатель находит, что сейчас нельзя писать. Другой находит, что отображать революцию, значит — заниматься ерундой. Третий вещает, что наша литература почему-то должна быть романтической, а по сему все иное несовременно и т. д., и т. д.
Молодые, неустановившиеся, чуткие, кроме генеральствующих мальчиков, рвутся из плена, сбрасывают цепи авторитетов и под свою творческую свободу, под свою молодую жажду ахнуться в гущу жизни, под свое желание быть на волне, а не под волною подводят основу, пользуясь данными о молодости обводящих творческое молодое хотение черным кругом молчания.
А прошлое — и надо сказать, недалекое прошлое — дает молодым много любопытного и бодрящего. Например: с 1907 г. до войны 1914 г. быт у нас был крепким, но в литературе спорили о смерти быта. И странно: многие писатели, не увлекавшиеся бытом, подвизались в области психологической, неразрывно связанной с настроениями быта, беллетристики. И выходило это не плохо, а порою и прекрасно.
Стало быть, можно было обходиться без средних данных о заработке и пр. Почему нельзя обходиться без этого нынче? Или наши дни сон без сновидений? Ведь, каждый день до краев наполнен, даже через край. И наполнен весьма уловимым содержанием. Этого никто не отрицает, но только молодые пробивают брешь. Работают они в двух направлениях: или отображают быт прошлого, но в отображенном ими прошлом мы находим то, чего не находили в литературе раньше, т.-е. сквозь быт прошлого на нас глядит настоящее и отношение к нему, или отображают настоящее, не считаясь с тем, противоречат или не противоречат их произведения задачам дня. Произведения молодых поэтому порой слывут контр-революционными. Но это не беда… К жизни, к живой жизни! Чем меньше жизни в литературе, тем холоднее в жизни, тем нуднее происходящее, тем дальше все — писатели, читатели — от смысла происходящего… Это не должно давать повода думать, будто мы навязываем литературе несоответственную ей воспитательную задачу.
Наиболее ярко должны бы отображать современность пролетарские писатели. Но прежде чем говорить о них, хочется высказать несколько общих мыслей. Пролетарская или рабочая литература — это изгой, бельмо, внешне терпимое, а на деле если и не гонимое, то близкое по положению Золушке. Ею, где надо, козыряют, а когда пройдет козырный день, стараются заставить чистить посуду. Она говорит не о том, больше — она порою говорит о том, о чем не принято говорить… Во всяком случае это совсем не то, чем представляют пролетарскую литературу многие писатели.
Взгляд на литературу, органов ведающих в России издательским делом, всем известен. Агитационного, кричащего чтобы всех переиначило… Пролетарские писатели не удовлетворяли, не удовлетворяют и, я уверен, никогда не будут удовлетворять этим требованиям… Их крайность в этой области сродни крайности любого писателя общественника: художественное произведение есть самое лучшее агитационное произведение. Агитационных произведений вообще не должно быть.
Чтобы покончить с общими мыслями, сошлюсь на, может быть, неожиданной для многих факт: со времени октябрьской революции Госиздат не издал в Москве ни одной художественной книжки с ярко выраженным рабочим мироощущением. Сколько выпустил он макулатуры, все знают.
Съезды, совещания писателей рабочих, их декларации подчеркивают, что новое содержание определяет новую форму, что они не мыслят себя оторванными от жизни во всем ее об’еме, со всеми ее явлениями, — отрадными, печальными, ужасными и т. д. Так ли это в действительности?
Ответ одной стороны гласит: пролетарская литература не отражает современности. Она мало понятна массам. Она должна быть в уровень с массами, а если и выше их, то лишь постольку, поскольку всякий агитатор должен быть выше агитируемых. Короче говоря, от пролетарской литературы требуют служения злобе дня.
Перо приравнивается к винтовке. Ясно, злобе дня писатель служить не может, произведение его может дать винтовочный эфект, но требовать от него такого рода произведений бессмысленно.
Ответ другой стороны:
Пролетарская литература стоит близко к жизни, но в лаборатории для обработки уносит клочки, пятна, и ее отображение современности не полно.
Писатели рабочие более чем кто-бы то ни было раздираемы противоречиями переходного времени. Им свойственны: желание не противоречить произведениями задачам дня, сознание, что в злобе дня много не только случайного, но и сору, сознание, что всякое полное художественное отображение современности может противоречить задачам дня, может быть использовано там, где надо, как доказательство беспомощности, неустроенности окруженной подозрительными друзьями и ярыми врагами России. Отсюда, конечно, вытекают половинчатость, костяки, пятна. Покойники, злобно молчащие и иже с ними кивают на писанья рабочих, посмеиваются:
— Видите: заводы, заводы, а больше и ничего.
Конечно, не верно, что ‘а и больше ничего’.
Пишущий внимательно вслушивался в подсмеивания над писателями рабочими и пришел к горькому выводу, даже не к выводу, а к ощущению: многие посмеивающиеся стали маленькими, жалкими.
Противоречия, сложность общего положения вызвали в писателях рабочих осмотрительное отношение к быту. Но по мере того, как одни боевые моменты умирали, другие из моментов превращались в явления почти бытовые, осмотрительность, настороженность отходили на задний план.
Уже в 1920 году среди писателей рабочих становились и разрешались вопросы о вреде осмотрительности и т. п. о том, что привычка фиксировать внимание на пятнах губительна.
Перечень произведений писателей рабочих, отобразивших современность, занял бы много места. Они дали много случайного, может быть даже ненужного, но на ряду с этим они дали много яркого и сильного о современности…
1921 г. Москва.
Источник текста: журнал ‘Кузница’. 1921. Nо 8. С.29-34.