<О БУНИНЫХ>
<О БУНИНЫХ>
И засинеет даль воспоминанья…
Ив. Бунин
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
О Буниных, Зайцев Борис Константинович, Год: 1969
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Давно мне известная, а сейчас случайно попавшаяся книга Веры Буниной о муже, и древний том собрания его сочинений — приложение к ‘Ниве’ — вот что несколько взбудоражило меня, даже и взволновало, как невозвратное и, по молодости, дорогое.
Тут писания Бунина ранние. Очень давно читал я небольшие рассказы не рассказы — скорее лирико-поэтические вещицы в прозе, всегда очень нравившиеся. Но когда это было! И странно-живо все ушедшее.
Оказалось, что самые мои любимые произведения ‘раннего Бунина’ помечены 1901 годом — как раз и для меня ‘роковым’: вступление в литературу. Но дело не во мне, а в нем. Несколько небольших его произведений 1901 года объединены общим настроением, не совсем даже близким его зрелости и вообще бурной и страстной его натуре. Да и названия будто не из его репертуара: ‘Скит’, ‘Туман’, ‘Тишина’. Но вот отлично удались, и молодость его с некоего конца (может быть, лучшего даже) вполне отображают. Не всегда Бунин был автором ‘Деревни’, ‘Петлистых ушей’, ‘Ночного разговора’ и других мрачных и страшных рассказов.
Вот ‘Осенью’, например. Вечер, гости, около одиннадцати ‘она’ встала — ‘Ну, мне пора’, и мельком взглянула на ‘него’. Оба ушли, взяли извозчика и поехали к морю (дело происходит в Одессе), сошли к нему, сидели на берегу. ‘Я целовал похолодевшее от морского ветра лицо, а когда она села на камень, стал перед ней на колени, обессиленный радостью’. В сущности, это и все. Потом уехали. Но как написано! ‘Редкие голубоватые звезды мелькали между тучами над нами и небо понемногу расчищалось’… ‘Я целовал платье на ее коленях, а она смеялась сквозь слезы и обнимала мою голову, я смотрел на нее с восторгом безумия, и в тонком звездном свете ее бледное, счастливое и усталое лицо казалось мне прекрасным, как у бессмертной’.
Подписано: 1901 год. И как раз недавно вычитал я, что Чехову именно эта вещица и не понравилась. Он предпочел ей ‘В цирке’ Куприна. Куприн, видите ли, хорошо знает жизнь цирка. Не оспариваю. Но далеко кулику до Петрова дня. И, при всем многолетнем моем преклонении пред Чеховым, с этим его мнением согласиться не могу. Даже оно удивляет.
Рассказ ‘Скит’. Дело вовсе не в монашестве. Просто караульщик в избушке, в лесу, у озера. Высокий, молчаливый, некогда николаевский солдат, ныне одиночка. И жена, и дети все померли.
‘Мелитон, — спросил я с юношеской простодушностью, правда, что тебя сквозь строй прогоняли?
— Правда-с, — ответил он кратко’.
Кратко, а может быть и ‘кротко’? Но автор этого слова Мелитону не дал, думаю, из художнической сдержанности: чувствуй, мол, сам, что этот скромный человек с музыкальным именем Мелитон, столько в жизни перенесший, воистину кроток в своей избушке у светлого озерца — подчеркивать это незачем. (В нашей литературе есть и другой Мелитон, у того же Чехова, в прелестном рассказе ‘Свирель’.)
А юный Бунин еще раз — зимою — заехал к своему Мелитону. Заглянул снаружи в полузамерзшее оконце, старик стоял и молился, чисто вымытый, благообразный. Приезжий зашел в избу. На этот раз Мелитон даже ‘нежно улыбнулся’. Разговор зашел о грехах.
‘— Какие же у тебя грехи, Мелитон?
— Грехи у всякого есть, — сказал он со вздохом, кротко и серьезно. — На то и живем-с, чтобы за грехи каяться’.
Здесь автор решился сказать ‘кротко’, а не ‘кратко’ — все уже подготовлено, стесняться нечего. А на прощанье, когда Мелитон вышел на мороз в одной рубахе провожать и приезжий сказал ему, чтобы шел в избу, как бы не простудился, то ‘смиренно’ ответил: ‘Ничего-с!’
Чем не валаамский старец Николай, у которого, в крохотной избушке, тоже у озера, побывали мы с женой в 1935 году? Но тот был небольшой, худенький, с кроткими глазами. На рассвете, на литургии в лесной церковке рядом с жильем его, мы исповедовались и причащались у приплывшего на лодке о. Феодора, о. Николай пел на клиросе — слабым голоском. А потом угощал у себя в домике чаем. Сел на краешке лавки. ‘Да вы как следует, о. Николай. А то вы такой смиренный’… ‘Я-то смиренный? Я даже очень гордый’. Все улыбнулись.
Вот, когда читал ‘Скит’, вспомнилось это далекое, Валаам, удивительные его старцы.
Из книги Веры не видно, что такое был для Бунина этот 1901 год. Насколько я понимаю, он уже разошелся с первой женой. Так ли, иначе, в нем сгустились мотивы тишины, покоя, восприятия мира торжественно-безбрежного, то, что можно назвать пантеизмом под углом спокойствия и умиротворения с религиозным оттенком. Есть это и в ‘Тумане’, в ‘Тишине’, в ‘Соснах’ (тут еще извечный голос смерти).
Туман, захвативший корабль в море и остановивший его, это как бы безмолвное, но всемогущее Божество, спорить с ним бесполезно: надо просто стоять на месте, гудками давая знать о своем присутствии, чтобы путник-сотоварищ не налетел на тебя в непроглядной этой молочной мгле.
В ‘Тишине’ легкий туман над Женевским озером рассеивается под утренним солнцем. Голубая гладь, тихий, едва доносящийся из глубины гор звон колокола в деревенской церкви — два приятеля, вместе путешествующие, плывут в лодке по озеру. ‘Сладко было слушать его, сидеть с закрытыми глазами и чувствовать ласку солнца на лице и мягкую прохладу от воды.
— Мне кажется, что я когда-нибудь сольюсь с этой предвечной тишиной, в преддверии которой мы стоим’…
Вот душевная настроенность тогдашнего Бунина. Продолжается она, в несколько ином тоне, и позже. После юных метаний и романов, неудачной первой женитьбы, соединил он свою жизнь с Верой Николаевной Муромцевой, ‘окончательной’ его женой — с ней прожил до самой смерти. С ней совершил путешествия — в Палестину, потом в Индию, на радость и утешение литературе.
Оба путешествия удались на славу, первое — под знаком христианства, второе — буддизма.
Много позже, уже в эмиграции, Вера Бунина писала моей жене, давней, еще до Ивана, своей приятельнице:
‘Чудо Фавора меня всегда глубоко трогало, но вполне я долго его еще не понимала. Когда мы проезжали мимо этой горы в наше свадебное путешествие, то Ян {Так она называла всегда мужа.} что-то очень проникновенно говорил о том, что там совершилось’.
Но не только он говорил о Фаворе. Написал очаровательную страничку ‘Роза Иерихона’, ею открывается и по ней названа вся книга рассказов и стихотворений, вышедшая гораздо позже, в 1924 г., в Берлине (уже эмиграция). Эта страничка всегда была радостью Веры: и заслуженной.
‘…В цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому Бог судил быть моей спутницей до гроба, совершил я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством во святую землю Господа нашего Иисуса Христа’.
(Трудно вместить, что та же рука написала ‘Деревню’, ‘Игната’, ‘Петлистые уши’. Впрочем, уже много позже, после Нобелевской премии, держа корректуру собрания сочинений, Иван при мне зверем выскочил из кабинета своего в Грассе и непечатно обругал самую эту ‘Деревню’). Непростой был он человек. Более чем непростой.
Индия, Цейлон, где побывал несколько позже, тоже с Верой, дала литературе нашей два шедевра: ‘Сны Чанга’ и ‘Братья’. Эти ‘Сны’ он читал нам вслух у Алексея Толстого, до печати, в самом начале революции, перед отъездом из Москвы в Одессу. Слушали: Толстой, Эренбург, моя Вера и я. (По-теперешнему компания странная). Но рассказ есть рассказ. Собственно, уже выходит из полосы раннего Бунина, все же корни его D той довоенной поездке с Верой в Индию. Оттуда же вышли ‘Братья’ — и там, и тут веяние Азии, даже она как бы колыбель.
Странная вещь: этому без конца русскому человеку (‘Старых предков я наследье чую…’), орловско-елецкому дворянину, гордившемуся древностью своего рода, чрезвычайно созвучны и благодетельны оказались экзотические страны, океаны (‘Воды многие’). Бальмонт сказал ему совсем по-бальмонтовски: ‘Бунин, в вас есть душа корабля’. Восток, Азия, но и Капри, где перед войной 14-го года прожил он довольно долго в дружбе с совсем неподходящим ему Максимом Горьким. На этом Капри написал ‘Господина из Сан-Франциско’, вещь прославленную (и справедливо), вещь ‘международную’ и на тему для всех поэтов мира: о смерти, бренности жития земного.
Бунин долго жил, много писал, много отличного написал.
В моей собственной жизни его роль большая. И хочется более вспоминать о молодых годах — моих совсем юных, его постарше, но все-таки это молодой Бунин, изящный, элегантный, где-нибудь в ‘Праге’, ‘Литературно-Художественном Кружке’, у красавицы Любочки Рыбаковой, подруги моей жены, в 1902 году. Веселая и беззаботная молодежь, богема, разные Зиночки и Катеньки, романы, начинающие писатели, разные ‘мистические анархисты’ или кружок Телешова, Леонида Андреева, Сергея Глаголя ‘Середа’, где постоянно бывал и Иван Бунин, и Юлий, брат его. Вот тогда и прочел я впервые ‘Осенью’, ‘Сосны’, ‘Песнь о Гайавате’ (Лонгфелло — перевод Ивана), и разное другое, что всю жизнь сопутствовало. Даже и теперь, всколыхнутое, кажется более ‘настоящим’, чем текущее.
А время шло и тогда. На предпоследней странице книги своей Вера Бунина пишет: ‘4 ноября 1906 г. я познакомилась понастоящему с Иваном Алексеевичем Буниным в доме молодого писателя Бориса Константиновича Зайцева, с женой которого, Верой Алексеевной, я дружила уже лет одиннадцать’… ‘И никакого предчувствия у меня не было, что в этот вечер наметится моя судьба’. Да, шла к нам скромная барышня Вера Муромцева, а дальше стала Верой Буниной и через 46 лет приняла последний вздох мужа.
Всей жизни не перескажешь — ни Грасса милого, где столько мы гостили позже у Буниных на ‘Бельведере’ ихнем, в свете и благоухании Прованса, в безоблачно-дружественных отношениях, ни Пюжета, тоже провансальского, куда приехали к нам раз Вера с Иваном, ни восторженно-бурных ‘нобелевских’ дней с выступлениями, чествованиями, молебнами, ресторанами.
А о горестном конце жизни Ивана, годах болезней и увядания просто не подымается рука и писать. Горько сказать, но уходил он неприкаянным и непримиренным, в ожесточенности внутренней, в разрыве с давними друзьями. Но две Веры не покинули друг друга.
Упокой, Господи, его душу.
Русская мысль. 1969. 17 апр. No 2734.