О братцах, Пришвин Михаил Михайлович, Год: 1910 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Михаил Пришвин.
Заворошка

Отклики жизни

О братцах

(Письмо из Петербурга)

1.

Это было в день Рождества прошлого года. Тогда еще в Москве братцев не отлучали, и мы шли на собрание без всяких предвзятых мнений.

— Где тут братец живет? — спросили мы пожилую женщину.

— Зачем вам? — спросила она и, внимательно оглядев нас, как оглядывают простые русские люди, сказала: — Он вас не допустит, а если и допустит, то вы его бремя не выдержите.

— Нам, бабушка, только узнать бы…

— Узнать, — строго сказала она, — тут знать нечего.

И ушла своей дорогой.

Так часто в России, при первом сближении с народом на почве веры, получишь упрек за желание ‘знать’.

Знать тут нечего, нужно только верить, а то не допустит. Но нас допустили. Мы, мужчины, сказали условный пароль: ‘Ищем трезвую жизнь’, — а наши спутницы: ‘Хотим послушать слово божие’, — и нас впустили.

Петербургский Лурд с виду не такой, как у Золя. Жалко выглядят только женщины, но и то не все. Мужчины, напротив, кажутся совсем не убогими. Но это только так кажется. Мужчины у братца почти исключительно бывшие и настоящие пьяницы. Это — те люди, которых мы все видим в столицах под вечер, люди, которых боятся барыни, на которых косится городовой, за которыми издали, боясь подойти близко, чтобы не получить затрещину, следят женщины, бледные, исхудалые, — жены пьяниц.

Все эти люди стекаются к братцу за помощью. С раннего утра и до четырех часов вечера они стоят на улице, перед входной дверью, длинной шеренгой, как перед театрами. В зале их помещается человек триста, и стоят они тут молча, прислонясь к стене или опираясь на длинный и узкий стол с евангельскими надписями. Точно не известно, когда явится братец и начнется проповедь. Женщины, встречаясь, целуются и чуть-чуть шепчутся.

— Все по семейному положению, — тихо рассказывает нам о себе и братце жена старшего дворника. — Я вся во скорбях, век скорбела от пьяницы. Придет, бывало, наряжу, как куколку, а наутро опять раздевается. Все пропил. Места лишили. Остались с малыми детьми без крова. Его посадили в острог. Тут я к братцу: ‘Помоги, братец, я вся во грехах’. А он мне на это говорит: ‘Не бойся, Христос для праведников не приходил, тем и так хорошо, Христос приходил для грешников. Ну, рассказывай свое горе’. Я ему все рассказала, как муж сбаловался и как в острог попал и остался без крова. ‘Ты, братец, — говорю, — ото всего можешь, я к тебе по вере пришла, помолись за меня’. Он помолился и дал маслица, чтобы я ему в острожную пищу подлила. ‘Ты, — говорит, — ему дай’. Я дала, и что же вы подумаете?

Дворничиха показала на своего мужа, и больше не нужно было рассказывать. Старший дворник, одетый, ‘как куколка’, с расчесанными и смазанными волосами, был первый трезвенник во всем собрании.

— Маслице от всего, — зашептали сочувственно другие женщины, — маслице даже и скотинке помогает.

— Походите, походите, чудеса увидите.

— Глаза закрываются, вот какие чудеса!

— Братец все может: больных, хромых, убогих выправляет. Слепые прозревают!

— Ссыльные с дороги ворочаются!

— У нас все испытано. Походите. Походите, — увидите… — И совсем уже тихо, на ухо шепчут, как умирал генерал, и почти что умер, и опять воскрес по молитве братца. Показывают генерала, переодетого в штатское, и его молодую дочь. Перестают шептаться. Встают с лавок. Вот-вот явится братец. Теснятся ближе к помосту.

— Братец, как Моисей, его дела делает!

— Наплывает, наплывает народ.

Хотелось бы теперь быть в дремучем лесу, в часовне, заросшей мохом, там слушать проповедь и думать о таинственной жизни лесов. Но здесь, где гудит вентилятор и горят электрические лампочки и слышны звонки трамваев, в этом Петровском парке, где и грибы не растут, и птицы не поют — трудно отрешиться от культуры.

Он явился в яркой зеленой одежде. Возле него, не сводя глаз, стал юноша со светлой улыбкой и хор девушек в белых платках.

Поет все собрание: ‘Рождество твое…’ А братец с блаженной улыбкой, весь пропитанный радостью, счастьем, вглядывается в толпу, словно нащупывая: нет ли тут каких-нибудь закаменелых людей, неспособных слиться с другими и отдаться ему. Когда кончили петь, он развернул Библию и стал читать плохо, торопясь и сбиваясь:

— Авраам родил Исака…

Ему было просто скучно читать.

— Долго… — остановился он. И улыбнулся по-детски.

— Кто кого родил… ну и родил… а вот есть же Евангелие?

— Есть, есть, дорогой! — ответили в толпе.

— Как он родился? Тут и Аврам и Сарры и Агары. Ну, и ладно… Родили дитю живую… и ладно.

— Родили, родили, дорогой!

— А можете ли вы родить живую дитю?

— Твоими молитвами, дорогой!

— С гармоньями, с балалайками да с пьянством?

— Прости, дорогой!

Братец развел руками и улыбнулся опять по-детски. Но там, в толпе, уже нарастало и подхватывало всех какое-то особенное чувство. Что это было? Для нас это было сознание, что между этой толпой пьяниц и бесконечно пропащих людей было лицо такое светлое, детское, трогала уверенность, что есть это лицо. Одна из женщин упала в истерике. Запели, чтобы заглушить вопль. И вынесли женщину. Братец продолжал говорить о рождении Христа.

— ‘Как же это так дева зачала без греха? Слыханное ли дело, чтобы женщина без греха зачала. Без этого не может родиться дитя’. Кто так говорит?

— Научи, дорогой!

— Так диавол соблазняет. Ему неохота. Он хочет, чтобы женщина была не госпожой, а рабой, вот что ему нужно, вот зачем он спрашивает: ‘Может ли дева без греха зачать?’ А вот же и без греха!

— Без греха, дорогой!

— Вот вы были хромые и убогенькие, а теперь выпрямились.

— Твоими молитвами, дорогой!

— Без хлеба сыты.

— Сыты, сыты, дорогой!

— Без вина пьяны…

— Напоил, напоил!

— Хорошо. Он родился, а волхвы идут. Звезда идет. Волхвы лягут спать. Звезда останавливается. Там!

— Там, дорогой!

С пением идут прикладываться к кресту. Братец дает каждому пузырек с маслом, ладан и медную монету. Становится, как и в церкви, когда все кончается. Напутствуя расходящихся, братец просит поменьше есть мяса в этот день.

— Скотина будет благодарна. Волы пашут. Корова молоко дает. А мы резать! Животное тоже понимает. Будут смотреть на вас. Примиритесь с животными и через животных с богом!

* * *

Вот точный список с наших впечатлений от рождественского собрания у братца. В этом же собрании нам указали одну домовладелицу, немку-лютеранку. Она как-то побывала из любопытства у братца, и ей понравилось. Увлеклась и стала ходить. Пастор узнал об этом и тоже явился на собрание.

— Ничего, — сказал он домовладелице, — продолжайте ходить, это — тип христианского праведника, сохранившийся еще в России. Продолжайте, это не мешает вам быть лютеранкой.

2. Не от мира сего

Я иду вдоль оврага по тропинке, пробитой исключительно людьми, имеющими дело с банком. По той же тропинке впереди меня идет девочка с большим мешком на плече, тяжесть не по ребенку: она то пойдет, то сядет. В мешке у девицы — бутылки с водкой, и тащит она их из ‘винополии’ в шинок. Завтра — банковский день, съедется много народу, и водка необходима. округ кредитного товарищества кишат шинки.

Так сочетается в русских условиях жизни кооперация с винной монополией. Потребительское общество возникло здесь давно, еще до ‘забастовки’. Один либеральный барин, большой земец, устроил общество при содействии ‘третьего элемента’. К наблюдению были привлечены учителя, учительницы, помещики с женами, служащие в экономии. Но как ни хлопотали все, плут-продавец перехитрил, проворовался, и лавка закрылась до последнего времени. Кредитное товарищество имело подобную же судьбу: не только ссуды распределялись при помощи водки, но даже без бутылки вина, бывало, и свои-то собственные деньги назад ни за что не получишь, и так мало-помалу и товарищество запуталось и сошло на нет. Теперь я иду в село, потому что услыхал по своем приезде новости: кредитное товарищество будто бы процветает, а потребительское общество возрождается, и самое главное, самое для меня удивительное — что там и тут заведующими делами избраны баптисты. Быть может, в местах, где много сектантов и где к ним привыкли, и не удивительно, что население оценило их нравственную стойкость, но здесь, у нас, это поразительно. Наши сектанты — не какие-нибудь чужие, пришлые люди, что-то вроде ‘немцев’, а здешние, всем известные Никита и Егор. Они изменились у всех на глазах. Никита был где-то на заработках и пришел домой баптистом. Егор, глядя на него, тоже, как говорят, ‘стал книжки читать и водку пить бросил’. Чего-чего не пришлось испытать на первых порах сектантам: становой опечатал и увез у них Библию, священник придирался ко всему, чтобы их изгнать, население издевалось, чуждалось. И еще бы! ‘Эти люди угодников отменили, отказались от всего родительского’. И вот теперь, спустя три года, я слышу поразительную новость: этих самых людей село выбрало на завидные и почетные должности и будто бы в связи с этим процветает кредитное товарищество и возрождается потребительское общество.

Кредитное товарищество — внутри села, в красной кирпичной избе. В маленьком человечке, склоненном над книгой, покрытой цифрами, я с трудом узнаю Никиту. Я привык его видеть или в доме в семье, где он по воскресеньям читает с домашними и объясняет им Библию, или же на поле всегда усердно работающим. Теперь он приспособлен к чуждому его натуре делу. Тут же стоят его серые, обыкновенные односельчане и глядят с раскрытыми ртами на пишущего. А ведь три-четыре года тому назад эти же мужики собирались для обсуждения вопроса об изгнании этих людей и чуть-чуть не изгнали, и было тогда так вообще, что приходило в голову: точно ли русский человек относится, как принято думать, терпимо к сектантам? Вот этот-то вопрос я и ставлю на обсуждение тут же, прерывая на несколько минут занятия.

— Вот с божьей помощью и выбрали, — говорит Никита.

— Раньше мы их боялись, — говорят мужики, — а потом привыкли, и они к нам прирусели, водки не пьют, не безобразничают, так и выбрали.

И все объяснение. Так бывало, когда приедешь на лето в чужое село, то все долго косятся, пока не привыкнут, а обойдется, — какое кому дело до убеждений, до верований приезжего. И, думается, что так, предоставленный самому себе, обошелся бы и всякий народ и везде. Тяжелый будничный труд — главное в деревне, а верования, убеждения — вопросы праздничные, имеющие значение для исключительных людей.

С этим согласны все в этой избе, где я своим приходом вдруг прервал обычное занятие.

— А костры инквизиции, религиозные войны? — спрашиваю я Никиту.

— Так то — времена, — отвечает он. — Их было семь времен. И было по времени семь церквей. Теперь же все мертвое. Но я закрою глаза и выйду.

— Куда выйдешь?

— Выйду к духу, верну свои утраченные права. А на все преходящее закрою глаза.

Никита сидит над цифрами развернутой счетоводной книги и рассуждает о вечном, серые мужики, которые пришли сюда по своим маленьким, ‘переходящим’ делам, ничего не понимают, но слушают сочувственно.

— Трудное ваше дело, Никита Евдокимыч, — говорит один.

— Как поймешь, так нетрудно, — отвечает сектант, — то — белое, а то — черное.

— Как понять-то?

— Сразу: вот белое, а вот черное.

— Я пойму, а как же бабы-то, другая такая злодейка… Никита терпеливо объясняет:

— Не в бабе тут дело, сам поверишь, — баба поверит, тут сразу нужно, чтобы душа встрепенулась и пробудилась, закрой глаза на все остальное и увидишь, а это все здешнее — преходящее, на этом нам основываться нельзя.

Когда я возвращался домой по той же тропинке, где встретил девочку с водкой, возле глубокого оврага, разделяющего все село на две части, то совсем почему-то не испытывал чувства умиления перед терпимостью русского народа к людям других убеждений. Я чувствовал только досаду, что между людьми земли не нашлось ни одного честного человека и пришлось сделать заем у неба, выбрать для простого житейского дела человека не от мира сего.

3. Голгофское христианство

С одним моим знакомым случился ‘отрадный факт’: был приговорен к смертной казни и помилован. Он участвовал в каком-то военном бунте, начатом из-за дурной пищи. ‘На самом деле, — рассказывает он теперь, — ‘червей в мясе’ не было, а восстали так, вообще за правду’. Религиозным он был всегда, но ожидание смертного приговора его поколебало в вере: настолько он не сомневался в правоте восставших. Он колебался в тюрьме… Помилованный, он поставил себе задачу: найти оправдание перед богом своему революционному гневу.

Он сделался баптистом из-за того, что в этой религии ‘есть хоть немножко протеста’. Но баптизм его не удовлетворял, и напрасно пресвитер рассказывал ему об апостолах, которым всем было дано одинаково, но которые не все одинаково выполнили свою задачу. Он возражал на это тем, что каждый из апостолов все-таки сознавал всю полноту дела Христова. А баптизм он считал делом частично хорошим, удобным для семейной жизни и воспитания детей. В дальнейших своих исканиях он попал наконец в интеллигентские кружки.

Я помню, — он делал доклад в одном из таких кружков, — старался убедить нас, что царство божие должно быть на земле.

Большинство возникающих на наших глазах религиозных общин и всяких религиозных исканий в народе и в интеллигенции объединяет всеобщая тяга к земле и бунт против неба, забывшего ‘прокаженную’ и поруганную землю. Лучшая жизнь у людей, лучшее будущее здесь, это — земля. Как на яркий пример такой народной религии, устремленной к земле, из вновь возникших сект я укажу на ‘Новый Израиль’, а из культурных слоев вытекает ‘Голгофское христианство’, идейным выразителем которого считается епископ Михаил.

На нашего докладчика о царстве божием на земле напали. Возможно ли, — говорили, — на такой прокаженной земле царство божие?

И что такое — эта земля, о которой все говорят, к которой все стремятся теперь, но все по-разному?

Искатель бога был смущен, больше не выступал с докладом и долго оставался в. тени. Я его встречал потом в народном университете, на лекциях по истории религий, и, наконец, совсем утерял из виду.

И вот теперь, направляясь в Белоостров, к епископу Михаилу, чтобы узнать от него о голгофском христианстве, я снова увидал на вокзале моего знакомого богоискателя.

Нашел ли он свою землю, нашел ли оправдание в боге своему бунту? Да. Он теперь спокоен. Он все нашел в христианстве Голгофы.

Мы едем вместе. И вот это небольшое путешествие в Финляндию, к ‘запрещенному’ епископу. Незаплеванный вокзал. Опрятные вагоны. Дельные и вежливые проводники. И все это — после русских станций и полустанков, где я только что проводил по шести, по семи часов в ожидании поезда.

— Как просто то, что нужно делать в России, — сказал я своему спутнику.

И он так хорошо меня понял, улыбнулся, будто отдыхая от той сложности, куда завели его искания правды.

Но вот на границе Финляндии мы проходим мимо часового. Этот солдат на обратном пути будет шарить в наших карманах: не везем ли мы револьверы?

— Как трудно то простое, что нужно делать в России, — внесли мы поправку к прежним словам. Мы шли по глубокому снегу, по пустой улице, между занесенными дачами. И когда я представил себе, что где-нибудь тут, между этими покинутыми деревянными домиками, в холодной комнате, живет бывший профессор канонического права и теперь старообрядческий епископ, то все больше и больше приходили мне на память мои посещения отшельников в Ветлужских лесах. И эти массы засыпанных снегом дач вблизи огромного города оставляли по-своему не менее жуткое впечатление, чем заросшие мохом и заболоченные леса.

Ставя свои калоши в чьи-то следы, мы обошли одну дачу до черного хода. Прошли одну пустую комнату, холодную кухню, в третьей, в старообрядческом кафтане, у стола, покрытого бумагами, сидел епископ Михаил.

Он весь в своих думах и вздрагивает от чужой мысли, как от физического прикосновения. Монах двадцатого столетия. Один из немногих убежденных людей в России.

Епископ сам затопил печку, сам согрел самовар и начал свою беседу с нами.

Что же такое голгофское христианство и чем оно отличается от баптизма, толстовства, учения духоборов и, наконец, от христианства господствующей церкви?

Все эти исповедания, по мнению епископа Михаила, держатся на одной великой ошибке: они исповедуют, что Христос принес в жертву за мир кровь свою и с этой поры совершено искупление мира. Люди спасены. Им открыты двери рая, если они только впишутся в списки искупленных. Стоит только поменьше грешить и побольше каяться в благодарность Искупителю. Так верят все: и православные, и протестанты, и баптисты, и толстовцы. А Христос требует, чтобы каждый был, как он. Как он, принял Голгофу, взошел на нее. Почувствовал на своей совести зло мира, как свое дело, свое преступление, свой позор и принял на себя долг сорвать с жизни ее проказу. Христово христианство — постоянная Голгофа. Великое распятие каждого. Принятие на себя, в свою совесть всего зла, в котором лежит мир, ответственность за все, что жизнь разлагает, пятнает проказой. Искупление не совершено до конца. Мир еще не спасен. На Голгофе принесена только первая великая жертва за мир, величайшая жертва, как образец и призыв, как проповедь и великое действие слияния воли Христовой с волей человеческой. Церковное христианство думает, что Христос ушел от земли, чтобы строить на небе чертоги для праведных, что земля — только темная, грязная дорога на небо, которую надо скорее пройти, чтобы прийти туда. Нет! Христос — бог живых, на земле хочет создать царство свое, — для человечества, соединенного с ним. Для земли он умер, чтобы ее спасти, ее обновить, с нее хотел он снять древнее проклятие.

Эта основная мысль о земном Христе приводит епископа Михаила к целому ряду выводов, к которым мы вернемся в другой раз.

— Как такие ‘еретические’ взгляды терпят старообрядцы? — спросил я епископа Михаила.

И получил от него совершенно новое и не ожиданное мной объяснение.

— Старообрядцы, — говорит епископ Михаил, — нетерпимы только в обрядах, которые в них входят, как и все природное, от отцов, бессознательно. Что же касается общих взглядов, то они очень терпимы…

Пробираемся домой между пустыми дачами. Во тьме огонек отшельника — все тот же узкий и тесный путь и все к тем же и еще большим страданиям…

‘А если я не дан тебе? — вспоминается из Гёте. — Если отец хочет оставить меня у себя?’

Если я и так довольно страдал не по своей вине, неизвестно за что? Если даже заповедь ‘в поте лица своего обрабатывай землю’ я не могу выполнить, потому что земля уже до моего изгнания занята, истощена и мои здоровые руки делают не свое, чужое дело?

И как поверить, что этот узкий, тесный путь новых страданий непременно приведет меня к светлой земле?

4. Земля нового Израиля

В прошлом году я был на именинах у пророка одной общины, близкой к тому, что известно обществу под именем хлыстовства.

Две худенькие, как восковые свечки, девушки провели меня к узкому длинному столу, уставленному тарелками с пряниками и орехами. По обе стороны этого стола сидели все такие же худенькие, изможденные девушки и женщины. Именинник был в углу возле столика, на котором стояла икона, он — черноглазый красавец великан в блестящих высоких сапогах и русском кафтане, немолодой, но кудрявый, с горящими глазами в темных впадинах. Нам всем подали чаю. Хозяин сделал какой-то знак девушкам, они запели тягучую церковную песнь. Потом хозяин особым языком — нелепой смесью славянского с новейшим газетным — долго говорил и пророчил о последнем времени, когда даже ‘все микроскопы’ (микробы) замерзнут. Перед каждым стаканом чаю повторялось то же самое: церковное пение ‘ангелов’, хозяин говорил ‘о двух психологиях’:

— Одна психология крови, — объяснил он нам, — а другая психология — просто чистый янтарь, постав божий… Окончив свою речь, он говорил:

— Теперь прошу по стаканчику чая, — и садился в угол к столику с иконой Михаила Архангела.

И вот вдруг, как-то неожиданно, из ряда многочисленных бывших на именинах гостей поднялся небольшой человечек с подвижным лицом и с какими-то неестественными манерами, со всякими штучками и ужимочками, и попросил у хозяина для себя и для своих дать спеть по-земному.

Хозяин очень поморщился, но из вежливости разрешил. И ясно было, что дело тут вовсе не в земной песне, а в чем-то другом, нам неизвестном. Грянула не то камаринская, не то ‘По улице мостовой’. Вслушались мы. Ну, так и есть. Земного в песне был только мотив, а слова были все о тех же чистых янтарях, божественных сосудах и шествии Израиля. Напев же земной был избран для того, чтобы тут же и заявить о своей земной религии. Так и оказалось: после пения гость начал говорить против неба, обличать именинника, уверять его, что бог на земле. Говорил он совершенно для нас непонятно и с такими ужимками, с таким кривлянием, что красавец именинник прямо казался в сравнении с ним куполом небесным. Потом, после близкого знакомства с демонстрантом, оказалось, что он вовсе не то, что кажется, что он только будто земной человек, как и его песни только будто земные, только символы земли. Внутри же этого человека была какая-то огромная таинственная сила, такая страшная религиозная воля, направленная к этой будто бы земле, что раз одному образованному и верующему господину сделалось страшно: ‘Не черт ли это?’

Долго мы не могли понять ничего, чему учил этот пророк, и только после очень долгих и упорных усилий объяснилось учение ‘Нового Израиля’, то учение, которое, выметая все небесное, обращается к земле. Сейчас мы увидим, какая это земля.

— Бога нет! — сказал он раз и стал, сличая библейские тексты, доказывать несообразность буквального понимания Священного писания.

— Может ли это быть! — стучал он, весь бледный, кулаком в стол. — Все это — выдумки досужих людей.

И поистине было что-то демоническое в этом человеке, когда он так говорил: это было не простое кощунство неверующего человека, а возмущение верующего по-своему.

— Он здесь, на земле, — открыл наконец пророк свою тайну. — Из нас всех Христос.

— Во всем Священном писании нет ни одной буквы неверной, но все это нужно понимать притчей.

— Некогда бог, сотворив природу, вошел в душу человека и с тех пор пребывает здесь, на земле, в душе человека.

— Священное писание есть накопленный опыт о боге, и понимать его надо иносказательно, переводя все на себя.

— Неба нет. Писание нельзя понимать буквально. Люди создали небо, обманывая других людей. Вся истина в человеке на земле и живущем в нем боге.

— Царство божие на земле.

Вот учение, которое по существу своему нового ничего не представляет и обще многим мистическим и рационалистическим сектам. Но вот где начинается нечто изумительное: когда, веруя в то, что царство божие на земле, веруя в каждую букву Писания, что оно есть программа для устройства царства божия здесь, — эти люди приступают к делу осуществления этого царства здесь.

Сотни тысяч людей объединяются верой в земного Христа, какого-нибудь даровитейшего и умнейшего Лубкова. И потом дальше все, как в Писании: и пророки, и Иоанн Креститель, и семьдесят равноапостольских мужей, и семь столпов небесного свода. Даже вся Россия поделена на семь частей света, имеющих свои наименования: 1) Верхняя страна Кем, 2) Нижняя страна Кем, 3) Великая Годаринская равнина, 4) Берега священного Нила, 5) Страна Римского отчуждения, 6) Великий Рим, 7) Палестина.

Тут и своя география:

Закавказье в честь альбигойцев называется ‘Южная Франция’, Елисаветполь — Иерусалим, здесь гроб господний, город Бобров — Вифлеем.

Так создалось царство божие на земле. Пятьсот тысяч людей Старого Израиля и быстро растущая громадная армия Нового Израиля живут вместе с нами в той же России такой своеобразной жизнью, что страшно становится: ведь тут что ни шаг, то отживший миф и легенда, направленная в живую струю земной жизни, ведь это — не люди, а тени. Земля… Что же это такое? Земля — лозунг большинства новейших религиозных искателей. Но что же это такое — земля? Если это текучее творческое жизненное начало, то где же оно осуществляется?

Примечания

Впервые опубликовано: ‘Русские ведомости’, 1910, 8 апреля, 22 октября (под названием ‘Не от мира сего’), 7 ноября (под названием ‘Земля нового Израиля’).

Петербургский Лурд… — Французский город Лурд упоминается здесь в связи с его репутацией как места чудесных исцелений.

Он родился, а волхвы идут. — Согласно Евангелию, родившегося Христа пришли приветствовать волхвы из далеких восточных стран.

…до ‘забастовки’… — до событий январской всеобщей забастовки рабочих, начатой в России в знак протеста против расстрела петербургских рабочих 9 января 1905 г.

…при содействии ‘третьего элемента’. — Так Пришвин называет интеллигенцию (см. очерк Пришвина ‘Земля и власть’, газета ‘Дело народа’, 1917, 10 сентября: ‘Вместо дворян — мужики, и мы все те же бесправные при дворянах и при мужиках интеллигенты — ‘третий элемент»).

…в честь альбигойцев… — Так называлось еретическое движение на юге Франции XII—XIII вв., которое объединяло противников католических догматов и церковного землевладения.

———————————————————————————-

Источник текста: Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин, Редкол.: В.В. Кожинов и др. [Вступ. ст. В.Д. Пришвиной Коммент. А.Л. Киселева Ил. В.Ф. Домогацкого]. Том 1. — Москва: Худож. лит., 1982. — 21 см. С. 741 — 752.

Михаил Пришвин. Заворошка