Л. Н. Толстой
Л. Н. Толстой
<О ‘Bexax’>
<О ‘Bexax’>
|
|
|
9 мая 1909 г.
(Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., 1936. Т. 38. С. 285—290)
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
О ‘Bexax’, Толстой Лев Николаевич, Год: 1909
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Серия ‘Русский путь’
Вехи: Pro et contra
Антология. Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 1998
Со всеми людьми, обращающимися к науке нашего времени не для удовлетворения праздного любопытства и не для того, чтобы играть роль в науке, писать, спорить, учить, а обращающимися к ней с прямыми, простыми жизненными вопросами, случается то, что наука отвечает им на тысячи разных, очень хитрых и мудреных вопросов, но только не на тот один вопрос, на который всякий разумный человек ищет ответа: на вопрос о том, что я такое и как мне жить.
Вчера я прочел в газете о собрании писателей2, в котором при обсуждении взглядов, как там говорилось, старой и новой ‘интеллигенции’ выяснилось то, что новая интеллигенция признает для улучшения жизни людей не изменение внешних форм жизни, как это признает старая интеллигенция, а внутреннюю нравственную работу людей над самими собой.
Так как я давно уже и твердо убежден в том, что одно из главных препятствий движения вперед к разумной жизни и благу заключается именно в распространенном и утвердившемся суеверии о том, что внешние изменения форм общественной жизни могут улучшить жизнь людей, то я обрадовался, прочтя это известие, и поспешил достать литературный сборник ‘Вехи’, в котором, как говорилось в статье, были выражены эти взгляды молодой интеллигенции. В предисловии была выражена та же в высшей степени сочувственная мне мысль о суеверии внешнего переустройства и необходимости внутренней работы каждого над самим собой, и я взялся за чтение статей этого сборника.
Но чем дальше я читал, тем больше разочаровывался. Было много говорено <об> особенной касте интеллигенции, выделяемой от всех остальных людей самыми теми людьми, которые принадлежат к этой касте. Велись какие-то счеты и споры между лицами, принадлежащими к этой касте, было очень много упоминаний о модных сочинениях, русских и европейских, признаваемых очень важными авторитетами, о Махе, Авенариусе, Луначарском и др., очень тонкие разъяснения несогласий и недоразумений и опровержения опровержений, была бездна учености и самой новейшей, и в особенности мудреных, выдуманных и не имеющих точного, определенного значения слов. Говорилось о ‘пиетете перед мартирологом интеллигенции’, о том, как ‘героический максимализм проецируется как-то вовне’, как ‘психология интеллигентного героизма импонирует какой-то группе’, или как ‘религиозный радикализм апеллирует к внутреннему существу человека, а безрелигиозный максимализм отметает проблематику воспитания’ (с. 139), говорилось об ‘интеллигентной идеологии, о политическом импрессионизме, об инсценированной провокации (с. 140, 141), об ‘искусственно изолирующем процессе абстракции’ (с. 148), об адекватном интеллектуальном отображении мира (с. 150), о метафизической абсолютизации ценности разрушения’ и т. п. Была и чрезвычайная самоуверенность, как личная самих авторов, так и кастовая, интеллигентная. Так, на с. 59 говорилось, что ‘худо ли это или хорошо, но судьбы России находятся в руках интеллигенции, как бы она ни была гонима и преследуема, как бы ни казалась слаба и даже бессильна в данный момент. Ей, этой горсти, принадлежит монополия европейской образованности и просвещения в России, она есть главный его проводник в толщу стомиллионного народа, и если Россия не может обойтись без этого просвещения, под угрозой политической и национальной смерти, то как высоко и значительно это историческое призвание интеллигенции, сколь огромна и устрашающа ее историческая ответственность перед будущим нашей страны, как ближайшим, так и отдаленным’.
Так что в сборнике было очень много того, чего могло и не быть, но не было того одного, чего я да и всякий человек, признающий справедливость сотни раз еще до рождества Христова выраженной всеми мудрецами мира мысли о том, что улучшение жизни человеческой совершается не внешним, а внутренним изменением, имел право искать и ожидать найти в сборнике, а именно указания людей, называющих себя интеллигенцией и в руках которых находятся судьбы России, на то, в чем должна состоять та внутренняя работа, которая должна заменить те внешние формы, которые, судя по предисловию, как будто бы отрицались составителями сборника. (Я говорю ‘как будто бы’, потому что в сборнике же была статья о праве, не только прямо поддерживающая основы внешнего общественного устройства, но отрицающая все то, что должно и может заменить эти внешние формы.)
Ответа на этот вопрос не было ни в одной из статей сборника.
Единственные подобия ответов, хотя и выраженных тем же запутанным и неясным жаргоном, которым написаны все статьи, были в статьях Бердяева и Булгакова. В статье Бердяева говорится, что ‘сейчас мы духовно нуждаемся в признании самоценности истины, в смирении перед истиной и готовности на отречение во имя ее. Это внесло бы освежающую струю в наше культурное творчество. Ведь философия есть орган самосознания человеческого духа, и орган не индивидуальный, а сверхиндивидуальный и соборный. Но эта сверхиндивидуальность и соборность философского сознания осуществляется лишь на почве традиции универсальной и национальной. Укрепление такой традиции должно способствовать культурному возрождению России’.
Второе же, хотя и очень странное и неожиданное подобие ответа на этот вопрос дается в статье Булгакова, где говорится (с. 66, 67) о том, что ‘в поголовном почти уходе интеллигенции из церкви и в той культурной изолированности, в которой благодаря этому оказалась эта последняя, заключалось дальнейшее ухудшение исторического положения’. Само собой разумеется, говорится дальше, что для того, кто верит в мистическую жизнь церкви, ‘не имеет решающего значения та или иная ее эмпирическая оболочка в данный исторический момент, какова бы она ни была, она не может и не должна порождать сомнений в конечном торжестве и для всех явном просветлении церкви’, и так что если бы ‘интеллигенция стала церковной, т. е. соединяла бы с просвещенным и ясным пониманием культурных и исторических задач (чего так часто недостает современным церковным деятелям) подлинное христианство, то таковая ответила бы насущной исторической и национальной необходимости’.
Читая все это, мне невольно вспоминается старый умерший друг мой, тверской крестьянин Сютаев3, в преклонных годах пришедший к своему ясному, твердому и несогласному с церковным пониманию христианства. Он ставил себе тот самый вопрос, который поставили себе авторы сборника ‘Вехи’. На вопрос этот он отвечал своим тверским говором тремя короткими словами: ‘Все в табе’, говорил он, ‘в любве’. И все, что нужно и можно сказать, было сказано.
По странной случайности, кроме того, вызванного во мне сборником воспоминания о Сютаеве, я в тот же день, в который читал сборник, получил из Ташкента одно из замечательных, получаемых мною от крестьян писем, письмо от крестьянина, обсуждающее те самые вопросы, которые обсуждаются в сборнике, и так же ясно и определенно, как и слова Сютаева, но более подробно отвечающее на них4.
Вот это письмо (прилагаю снимок одной страницы письма).
‘Основа жизни человеческой любовь, — пишет крестьянин, — и любить человек должен всех без исключения. Любовь может соединить с кем угодно, даже с животным, вот эта-то любовь и есть Бог. Без любви ничто не может спасти человека, и потому не нужно молиться в пустое пространство и стену, умолять нужно только каждому самого себя о том, чтобы быть не извергом, а человеком. И стараться надо каждому самому о хорошей жизни, а не нанимать судей и усмирителей. Каждый сам себе будь судьей и усмирителем. Если будешь смирен, кроток и любовен, то соединишься с кем угодно. Испытай каждый так делать, и увидишь иной мир и другой свет и достигнешь великого блага, такого, что прежняя жизнь покажется диким зверством. Не надо справляться у других, а самим надо разбирать, что хорошо и что дурно. Надо не делать другим, чего себе не хочешь. Как в гостях люди сидят за одним столом и все одно и то же едят и все сыты бывают, так и на свете жить надо, все одной землей, одним светом пользуемся и потому все вместе должны трудиться и кормиться, потому что все ничье и мы все в этом мире временные гости. Ничего не надо ограничивать, надо только свою гордость ограничить и заменить ее любовью. А любовь уничтожит всякую злобу. А мы теперь только жалуемся друг на друга и осуждаем, а сами, может быть, хуже тех, кого осуждаем. И все теперь как низшие, так и высшие ненавидят так, что даже готовы убивать друг друга. Низшие думают этим убийством обогатить себя, а высшие усмирить народ. И это заблуждение, обогатиться можно только справедливостью, а усмирить людей можно только любовным увещанием, поддержкою, а не убийством. Кроме того, люди так заблудились, что думают, что другие народы, немцы, французы, китайцы, — враги и что можно воевать с ними, надо людям подняться на духовную жизнь и забыть о теле и понять то, что дух во всех один. Поняли бы это люди, все бы любили друг друга. Не было бы меж ними зла, и исполнились бы слова Иисуса, что Царство Божие на земле внутри вас, внутри людей’.
Так думает и пишет безграмотный крестьянин, ничего не зная ни о Махе, Авенариусе и Луначарском, но даже и о русской орфографии. Носительница судеб русского народа уверена в своем призвании (с. 59) проведения в толщу стомиллионного народа своих инсценированных провокаций, изолирующих процессов абстракции и еще какой-то философии, которая есть орган сверхиндивидуальный и соборный, осуществляемый лишь на почве традиции универсальной и национальной, или какой-то мистической церкви, в которой должна принять участие интеллигенция и тоже, вероятно, провести ее в толщу стомиллионного невежественного народа.
Развратить народ? Да, это она может, могут те люди, которые называют себя интеллигенцией. Это они и делали и делают, к счастью, благодаря духовной силе русского народа не так успешно, как они желали бы этого, но просветить они уже никак не могут. Ни на чем так не видно бессилие этих людей, запутавшихся в своих неясных понятиях, выражаемых еще более неясными словами, как то, что хорошие, умные люди, придя к самой несомненной разумной и нужной в наше время истине о том, что истинная жизнь совершается в душах людей, а не во внешнем устройстве, эти люди ничего не могут сказать о том, в чем же должна состоять эта внутренняя жизнь души, а если и говорят об этом, то говорят самый жалкий и пустой вздор. И эти-то люди хотят просветить народ, считают себя не исполнившими призвания, если не научат народ той пустой, напыщенной и громоздкой болтовне, которая называется у них наукой и просвещением. Только поймите, кто вы, и кто тот народ, который вы, жалея его, хотите не лишить своего просвещения. Поймите это, и вам ясно станет, что не просвещать надо вам народ, а учиться у него тому главному делу, которое вы совсем не умеете делать и без которого не может быть никакой разумной деятельности мысли и которое он, в своих лучших представителях, всегда умел и умеет делать: правдиво ставить себе основные, существенные вопросы о жизни и просто, прямо и искренне отвечать на них.
Да, как ни неприятно человеку, зашедшему далеко по ложной дороге, не только остановиться, но пойти сначала назад, а потом по настоящей дороге, но если он не хочет наверное погибнуть, он должен сделать это. То же самое и с нами, с нашей ученостью, утонченностью и бесконечными разногласящими теориями о том, как устроить род человеческий. Убеждает меня в этом в особенности то, что с каждым днем я вижу все большую и большую запутанность и извращенность и чувства и мыслей людей так называемого образованного мира как у нас, так и во всей Европе и Америке и рядом с этим с каждым днем вижу все большее и большее пробуждение народа, в особенности русского, к сознанию своей божественной духовной природы и к вытекающему из этого сознания совсем иного, чем прежнее, отношения к своей жизни. Надо же наконец признать то, <что> мы, так называемые образованные классы, не только у нас в России, но и во всем христианском мире, надо признать наконец то, что мы запутались, заблудились, идем по ложной дороге, и постараться выбраться на настоящую. А для того, чтобы это было возможно, нам нужно прежде всего признать ненужным, пустым и вредным тот сложный кодекс ненужных знаний, которым мы так гордились, называя это наукой, и попытаться думать своей головой, и не о том, что взбредет в голову праздным людям, заучивая эти бредни и споря против них, а о том, что действительно нужно людям для разумной доброй жизни.
A сделаем мы это, и мы сойдемся в постановке вопросов и ответах на них не с Дарвинами, Геккелями, Марксами, Авенариусами, а со всеми величайшими религиозными мыслителями всех времен и народов5.
Статья представляет собой черновой и, по-видимому, незаконченный вариант отзыва Л. Н. Толстого о ‘Вехах’, опубликованный впервые в 1936 г. в 38-м томе его Полного собрания сочинений (с. 285—290).
Следует отметить, что из авторов ‘Вех’ Л. Н. Толстой хорошо был знаком с С. Н. Булгаковым и П. Б. Струве.
Вот что записал в своем дневнике 12 августа 1909 г. А. Б. Гольденвейзер: ‘За чаем Лев Николаевич говорил со Струве о ‘Вехах’.
По поводу статей Бердяева и Булгакова Лев Николаевич сказал, что никогда не мог понять православия таких людей, как Соловьев и ему подобные.
— Вот такое православие, как моей сестры <имеется в виду Мария Николаевна>, я вполне понимаю.
— Почему? — спросил Струве.
— Да потому, что здесь человек, имея высшую потребность в религиозном отношении к жизни, но не имея сил критически отнестись к существующим религиозным верованиям, просто берет их на веру, удовлетворяя своей религиозной потребности. А когда человек уже раз усомнился, а потом начинает строить всякие софизмы, чтобы все-таки оправдать церковную веру, из которой он вырос, — этого я не могу понять! Это, как Кант сказал, что, раз усвоив себе известные воззрения, человек делается потом софистом своих заблуждений.
Струве сказал, что упрека в православии заслуживают только двое из участников ‘Вех’, а из остальных — двое, например, евреи, которые уже совсем неповинны ни в каком православии.
— Да, но я не вижу вообще никакой определенной религиозной основы. Справедливы ваши упреки интеллигенции в нерелигиозности, и я бы еще прибавил, — в ужасающей самоуверенности. Но я не вижу той религиозной основы, во имя которой все это говорится, а ведь это главное.
Струве просил позволения прислать кое-какие свои замечания на статью Льва Николаевича, когда она появится. Лев Николаевич сказал, что всегда рад и получить их и лично от него услыхать’ (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959. С. 289—290).
В примечаниях к цитируемому изданию сказано, что ‘Струве своих замечаний на статью Толстого ‘О науке’ не написал’ (с. 441). Но, как видно из контекста записи Гольденвейзера, Струве имел в виду не эту статью, а статью ‘О ‘Вехах», которая при жизни Толстого не была опубликована.
Струве приезжал к Л. Н. Толстому 12 августа с А. А. Стаховичем, членом II Государственной Думы. После их отъезда Л. Н. записал в своем дневнике, что они ему были ‘лично мало интересны и тяжелы, особенно Струве’ (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 57. С. 115).
1 Цитата из книги И.Канта ‘Религия в пределах только разума’, которую в то время читал Л. Н. Толстой (см. записи в его дневнике 26 марта и 11 августа 1909 г.: Собр. соч. М., 1985. Т. 22. С. 301, 328).
2 Первое упоминание о ‘Вехах’ в дневнике Толстого встречается в записи от 20 апреля 1909 г.: ‘Написал вчера утром о ‘Вехах’ и письме крестьянина. Нездоровится, голова болит’ (Там же. С. 304). ‘Вчера’, т. е. 19 апреля, была опубликована статья Н. Валентинова о ‘Вехах’ в газете ‘Киевская мысль’, но маловероятно, что Толстой имеет в виду именно ее. Скорее всего ‘собранием писателей’ Толстой называет собрание исторической комиссии учебного отдела Общества распространения технических знаний, состоявшееся 14 апреля.
В газете ‘Русские ведомости’ 17 апреля было также помещено краткое сообщение об этом собрании, а на следующий день, 18 апреля, в газете появилась статья ‘Беседа о сборнике ‘Вехи», содержащая подробный отчет о нем. Но во всех этих статьях и сообщениях ни слова не говорится о соотношении взглядов ‘старой и новой интеллигенции’. Проблема эта подробно освещается в статье П. Боборыкина ‘Обличители интеллигенции’, опубликованной в ‘Русском слове’ 17 апреля 1909 г. Вероятнее всего, рассуждения Боборыкина и сообщения о собрании исторической комиссии, появившиеся в печати в течение короткого промежутка времени, слились в сознании Толстого, превратившись в ‘собрание писателей’, на котором обсуждались взгляды старой и новой интеллигенции.
Возможно, что ошибка Толстого имеет и более сложные причины. Наверняка из многочисленного окружения Толстого кто-нибудь к середине апреля уже прочитал ‘Вехи’ и поделился своими впечатлениями с писателем. В этой связи уместно будет отметить, что вообще поход на ‘Вехи’ открыла статья близкого к Толстому человека, сотрудника издательства ‘Посредник’ Александра Модестовича Хирьякова. Его статья ‘Близкие тени’, опубликованная в газете ‘Правда жизни’ 23 марта (т. е. буквально через неделю после выхода в свет ‘Вех’), была самым первым печатным откликом на книгу. В этом отношении опередил Толстого и другой толстовец, поп-расстрига и депутат II Государственной Думы Григорий Петров, который, не дождавшись слова учителя (но уже зная о нем), опубликовал 17 мая в ‘Русском слове’ статью ‘Обвиненные судьи’. Совокупность всех этих обстоятельств следует иметь в виду, чтобы правильно понять и оценить позицию Л. Н. Толстого по отношению к ‘Вехам’. Не последнюю роль здесь сыграло и заметное предубеждение Л. Н. Толстого к некоторым из авторов сборника. Характерна в этом отношении запись в дневнике Толстого 29 декабря 1906 г.: ‘Часто удивлялся на путаницу понятий таких умных людей, как Владимир Соловьев (сказал бы: Булгаков, если бы признавал в нем ум)…’ (Там же. С. 236).
3 Василий Кириллович Сютаев (1819—1892) — крестьянин, философ-самоучка, знакомый Л. Н. Толстого.
4 Автор этого письма — крестьянин Иван Васильевич Колесников.
5 Работу над статьей Л. Н. Толстой начал в конце апреля (см. прим. 2). Судя по записям в дневнике, она не доставляла ему большого удовольствия:
’23 апреля. <...>. Утром поправлял ‘О Вехах’. ‘О Вехах’, кажется, ненужно недобро <...>.
27 апреля. <...> О ‘Вехах’ совсем пустое <...>.
4 мая. Вчера поработал над статьей <'Неизбежный переворот'> и ‘Вехи’. Не совсем дурно. <Последнее непонятно к чему относится>.
6 мая. Вчера поправлял ‘Вехи’ и половину статьи — не хорошо и недурно — средне <...>.
7 мая. <...> Занимался статьей и ‘Вехами’. Dans le doute abstiens-toi (фр.)> ‘Вехи’ бросаю <...>.
9 мая. <...> Нынче кончил все текущие дела и поправил ‘О ‘Вехах», но брошу <...>‘ (Там же. С. 304—308).
9 мая работу над статьей о ‘Вехах’ Л. Н. Толстой действительно бросил. Последний раз упоминание о ‘Вехах’ в его дневнике содержится в записи от 21 мая: ‘Вчера утром был корреспондент ‘Русского слова’ <С. П. Спиро>. Я рассказал и продиктовал ему о ‘Вехах’. Особенно худого нет, но лучше было бы не делать. Письмо мужика <И. В. Колесникова> уж очень — и законно — хочется сделать известным’ (Там же. С. 312).