НЮТКИНЪ ОТЕЦЪ.
Разсказъ.
(Памяти дяди А. А. Шеллера).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
А. Михайловъ.
‘Живописное обозрніе’, NoNo 27—28, 1899
Нюткин отец, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1899
Время на прочтение: 23 минут(ы)
У насъ въ лом случился ‘форменный скандалъ’, какъ поражался мой дядя Александръ Андреевичъ Порошинъ, отставной поручикъ, до старости сохранявшій ростъ карапузика-кадета и способность при каждомъ случа виновато краснть до ушей. Такъ онъ краснлъ и тогда, когда за малоуспшность въ военныхъ наукахъ выходилъ въ гарнизонъ, и тогда, когда выпускные товарищ вздумали ‘просвтить красную двицу’, какъ звали его кадеты, и свезли его куда то въ скверный притонъ, гд онъ но только но просвтился, но даже расплакался и, всхлипывая, только бормоталъ:
— И подлецы же вс мы, братцы, форменные подлецы!
Въ то отдаленное отъ насъ время, съ котораго начинается мой разсказъ, дяд Александру Андреевичу перевалило за пятьдесять лтъ. На видъ же онъ казался однимъ чуть не мальчишкой, а другимъ чуть не семидесятилтнимъ старикомъ. Все дло въ томъ, что онъ, по его же шутливому замчанію, ‘былъ той маленькой собачкой, которая до старости кажется щенкомъ’. Вдобавокъ къ своей миніатюрности и краснющимъ щекамъ онъ отличался и тмъ, что среди его свтло-рыжеватыхъ подстриженныхъ подъ гребенку волосъ не было ни одного сдого волоса. Старили же его морщины, которыми вдоль и поперекъ былъ изрзанъ его большой лобъ и которыя крупными и глубокими желобками спускались отъ ноздрей и угловъ большого рта. Онъ и этому находилъ шутливое объясненіе: философствовалъ, государи мои, не по разуму слишкомъ много, оттого и сталъ сморчкомъ. Но въ этой шутк, какъ почти во всхъ шуткахъ дяди, стучала какая-то одна замтная горечь и становилась она очевидной людямъ только тогда, когда онъ, вздыхая и въ то же время улыбаясь жалкой улыбочкой, стовалъ, указывая на свой лобъ,
— Тяжело тоже, государи мои, жить на свт, когда вотъ тутъ нехватки и передъ всми вопросами втупикъ становишься.
Дядя принадлежалъ къ числу тхъ людей, которые всегда спшатъ сами подшутить надъ собой, боязливо стараясь предупредить неизбжныя шутки надъ ними со стороны другихъ людей.
О томъ, что онъ очень скудно одаренъ умомъ, дядя зналъ чуть не съ колыбели. Конечно, самъ онъ, по своему скудоумію, до этого никогда не могъ бы додуматься, но люди, не смотря на всю его тупость, постарались уяснить ему это вполн, вбить это въ его голову. Это уяснили ему и его сверстники, называя его ‘рохлей’, ‘звакой’ и ‘ротоземъ’, когда онъ попадался на шаловливыя продлки, изъ которыхъ они, какъ ловкіе зачинщики, выходили сухими изъ воды,— и не терпвшій никакихъ ‘мудрствованій’ корпусной ‘батюшка’, когда ротозй не понималъ въ древней библейской исторіи, какъ могъ Іона прожить трое сутокъ во чрев китовомъ, или когда при разсказ о восклицаніи Іисуса Навина: ‘стой, солнце, и не движеся’, онъ спрашивалъ: ‘а разв въ т времена солнце тоже двигалось?’ или когда при разсказ о гибели во время потопа всего живущаго онъ наивно спрашивалъ: ‘а рыбы и раки тоже потонули?’ а во время разсказа о грхопаденіи спрашивалъ, можно ли теперь сть яблоки. Уяснялъ ему его тупость и ротный, крича ему во время маршировки: ‘болванъ, куда ты опять свой животъ втянулъ!’ Да и мало ли кто уяснялъ ему его тупоуміе и малоспособность! Наконецъ, онъ долженъ былъ окончательно убдиться въ этомъ, когда онъ могъ выйти только въ гарнизонъ, тогда какъ другіе его сверстники вышли въ артиллерію, въ кавалерію, въ гвардію. Понятно, что у такого человка могъ преждевременно сморщиться лобъ при его трудномъ пониманіи окружающей жизни и при его тупо-настойчивомъ желаніи такъ или иначе добиться пониманія и уясненія себ тхъ или другихъ явленій жизни, передъ которыми онъ становился втупикъ, какъ сталъ онъ тупикъ передъ тмъ ‘форменнымъ скандаломъ’, о которомъ впослдствіи самъ онъ разсказывалъ такъ:
— Остался это я и въ то утро, памятное для меня, государи мои, по обыкновенію одинъ въ дом. Митя (это дядя говорилъ про меня) давно ужо ушелъ въ гимназію — рачительный мальчикъ тогда еще былъ: это только потомъ онъ дерзить да фордыбачить началъ, за что его и исключили изъ гимназіи,— домоправительница наша Домна Ивановна пошла за покупками по сосдству на Сытный рынокъ, а я забрался себ въ сарайчикъ, снялъ съ себя на свобод аммунцію и сталъ колоть дрова — дворника я въ т поры не держалъ, потому что и безъ того расходовъ было не мало, а жили мы, надо вамъ доложить, въ сущности, на Митины деньги, на проценты съ его крошечнаго капитала, оставленнаго ему матерью, такъ какъ у меня кром домишки на курьихъ ножкахъ да коровенки, тогда, почитай, что ничего не было. Да дворникъ по тмъ временамъ у насъ, на Петербургской, и вообще былъ излишнею роскошью для такихъ лыкомъ шитыхъ домохозяевъ, какъ я. Тогда мы и бльишко на плоту сами полоскали: наднешь, бывало, халатишко затрапезный, да фуражку съ кокардой, чтобы знали, что ты изъ благородныхъ, и идешь себ спокойнымъ манеромъ свое дло длать… Такъ вотъ-съ, сказываю я вамъ, государи мои, накололъ я это дровъ, мурлыча себ подъ носъ: ‘Блаженъ мужъ, иже не иде’ — любимый это мой псаломъ!— натянулъ на себя опять свой дранный сюртучишко и вышелъ поспшно изъ сарайчика,— пискъ это, знаете, какой-то мн на двор послышался и тоже будто калитка хлопнула,— гляжу и что-же-съ, государи мои,— на двор никмъ никого нтъ, а только у крылечка лежитъ на песк какой-то этакій блый сверточекъ и будто слегка пошевеливается, и слабый пискъ изъ ноги слышится. Подошелъ я это къ нему, наклонился да такъ, врите ли, и обомллъ руки и ноги трясутся, въ глазахъ помутнніе, и чмъ бы мн сейчасъ бжать да кричать: ‘карауль’, ‘держи’, ‘грабятъ’, ‘ржутъ’,— а я, государи мои, поднялъ это узелокъ, прислъ съ подкошенными ногами на крылечко и качаю, качаю завернутаго въ тряпочку ребеночка, а она-то — двочка въ тряпочки-то была завернута — держитъ во рту губенками соску и глазенки блдно-голубые безсмысленно на небо таращитъ, точно чего то спрашиваетъ… И не могу я вамъ, государи мои, доподлинно передать, что тогда въ голов моей творилось — думалось и объ извергахъ-родителяхъ, бросившихъ на чужомъ двор дитя малое, и о томъ, какъ я объясню Мит, ребенку непорочному,— тринадцатый либо четырнадцатый годокъ ему тогда шелъ,— откуда дитя у насъ взялось и чье оно, и о томъ, не поднимутся ли въ голов мальчугана разныя недтскія подозрнія и обо мн, и о нашей Домн Ивановн, такъ какъ на двушку хотя и не первой юности, живущую въ дом стараго холостяка, всякій поклепъ возвести можно… и много-много всякихъ безрадостныхъ думъ въ голов прошло: и о недостаткахъ нашихъ матеріальныхъ, заставляющихъ человка нечеловчнымъ быть, и о прочемъ такомъ, къ сему случаю подходящемъ, а день-то день, какъ на зло, стоялъ весенній, радостный, солнышко каждую былинку освщало да грло, какъ дитя родное… И такъ, государи мои, это мн тяжко стало при мысли, что вотъ солнце все гретъ, а люди — отецъ съ матерью дитя родное, какъ негодную тряпку, бросаютъ, а я и радъ бы дитя малое пригрть, да гд-же мн, ротозю неумлому, всю жизнь свою сгубившему по своей неспособности!.. И возропталъ я тогда, на Господа Бога возропталъ, государи мои!..
Мысли дядя были прорваны въ этотъ критическій для него моментъ, когда онъ впервые возропталъ на Господа Бога, Домной Ивановной, вернувшейся съ рынка. Увидвъ дядю, качающаго на рукахъ плачущаго ребенка, Домна Ивановна только удивилась и, какъ женщина скоропалительная, какъ звалъ ее дядя, быстро освдомилась, какъ попала на нишъ дворъ двочка, налилъ ли ей дядя молока въ соску,— возроптавшій на Господа Бога дядя со вздохомъ пояснялъ, что дитя подброшено и теперь надо его отнести въ участокъ, Домна Ивановна вырвала изъ рукъ дяди малютку и ожесточилась:
— Чудесная была бы женщина, говаривалъ о ней дядя,— если бы не эта несчастная склонность къ ожесточенію.
— Ужъ правда, что мужчины-то вс изверги, какими бы овцами ни прикидывались!.. Бога въ васъ нтъ, Александръ Андреевичъ!.. Хоть бы вы то вспомнили какой праздникъ-то завтра! Люди Троицынъ день встрчать будутъ, а мы грудное дитя на живодерню пошломъ… Сами чуть въ молок не купаемся, а грудному младенцу жаль удлить частичку…
— Домнушка, да вдь у меня Мити… что подумаетъ мальчикъ… мысли какія придутъ въ голову… тоже и деньги не свои у меня, а опять-таки Митины, сталъ оправдываться дядя, никакъ не умя выяснить, чего онъ боится, чего опасается.
Впрочемъ, Домна Ивановна уже и не слушала его. Оставивъ кульки съ провизіей на двор, она помчалась съ ребенкомъ въ кухню, чтобы перемнить ему молоко въ соск и привести въ порядокъ его пеленки Дядя, какъ говорится засовался, не зная, за что взяться, не то за брошенные кульки съ провизіей, лежавшіе у его ногъ, не то идти помогать Домн Ивановн. И засталъ его уже въ положеніи мокрой курицы, старающейся встряхнуться и пріободриться передъ цыпленкомъ, чтобы не уронить своего куринаго достоинства. Онъ и улыбался, и путался, и оправдывался въ чемъ-то, сообщая мн:
— А у насъ, Митичка, прибыль въ дом!.. Хе-хе-хе!.. Богъ далъ двочку намъ… Малюсенькую такую… Ничего, кое какъ сведемъ концы съ концами… зальце и гостиную сдадимъ жильцу какому нибудь… Тоже пыжимся, цлый домъ занимаемъ, когда дв комнаты сдавать можно… а иные люди ходятъ по городу да ищутъ, гд бы найти себ этакія дв тепленькія комнатки… Вотъ на двочку и хватитъ… съ избыткомъ хватитъ… твоихъ денегъ не трону… ты не бойся… твои деньги для меня святыня… Матери твоей покойной клялся хранить ихъ…
— Да о какой двочк ты говоришь, дяди? опросилъ я, ничего не понимающій изъ его сбивчивой рчи — Маленькая такая, малюсенькая… глазки голубые… вотъ самъ увидишь, пояснилъ дядя.
— Да откуда она?..
— Ахъ. Митичка, Митичка… откуда?.. что за вопросъ?.. что за неразумный вопросъ? Отъ Бога… вс дти отъ Бога, голубчикъ…
Онъ вздохнулъ.
— Сиротка… ни отца, ни матери… вотъ Богъ и послалъ намъ призрть ее… это благодать и благословеніе Его, Кто дитя малое приметъ,— Его приметъ… и въ евангеліи это говорится.
И когда я зашелъ въ кухню къ Домн Ивановн полюбоваться новой игрушкой, дядя уже совсмъ повеселлъ. У него, какъ онъ говорилъ потомъ, точно гора свалилась съ плечъ: мн было впопыхахъ дано удачное объясненіе о сиротств двочки и ниспосланіи ея Богомъ, устраняющее всякіе вопросы, неподходящіе къ моему возрасту, и тутъ-же попутно явилась у дяди геніальная мысль объ отдач въ наемъ двухъ комнатъ для пополненія нашего мсячнаго бюджета безъ затраты моего ‘капитала’.
— Это, государи мои, Богъ меня оснилъ тогда, самому по себ никогда бы мн ничего такого не придумать! разсказывалъ онъ потомъ, вспоминая свою тогдашнюю находчивость и насчетъ сиротства ребенка, и насчетъ отдачи въ наемъ двухъ комнатъ.
— А ты, сударь, что же запоздалъ нынче? опросила меня Домна Ивановна.— Проштрафился, что ли?
— Ахъ, нтъ, отвтилъ я, вспомнивъ о томъ, о чемъ хотлъ повдать, спша домой,— Несчастье на Троицкомъ мосту случилось, такъ я и замедлилъ… Какая-то женщина въ Неву бросилась, Народу видимо невидимо собралось… тло искать стали. Люди видали, какъ она бросилась… перекрестилась и бросилась… молодая, говорятъ… Мы стояли-стояли, думали, что найдутъ…
— Гд ужъ найдешь! замтилъ со вздохомъ дядя.— Тутъ теченіемъ унесетъ, теченіе у моста быстрое… Потомъ, конечно, пузырь лопнетъ, тогда и всплыветъ наверхъ, а такъ не найдутъ въ Нев… Тоже не сладко, врно, жилось, коли руки сама на себя наложила…
— Горше-то ужь грха нтъ! сказала Домна Ивановна, тоже вздыхая.— Вс грхи отмолить можно, а этого нельзя, этотъ никогда не отпустится.
Дядя принялъ строгій видъ. Онъ понималъ только всепрощающаго Бога, а не Бога-карателя.
— Теб Господь Богъ самъ объ этомъ говорилъ, что ли? рзко опросилъ онъ, укоризненно качая головой.— Эхъ, Домна, Домна, кощунствуешь ты! Не намъ, гршнымъ ршать, что простится, что не простится… Можетъ быть, мы сами наложили бы давно на себя руки, если бы намъ пришлось хоть вполовину перенести изъ того, что перенесли иные самоубійцы!
Часть Кронверкскаго проспекта, Введенской, Гулярной и другихъ смежныхъ улицъ Петербургской стороны нсколько дней волновали толки о новыхъ мстныхъ событіяхъ. Обсуждались эти событія въ мстныхъ клубахъ — мелочныхъ лавкахъ и трактирныхъ заведеніяхъ ‘съ машиной’ — и возбуждали тмъ боле интереса, чмъ компетентне были люди, передававшіе ихъ,— одни изъ оффиціальныхъ источниковъ, т. е., будочники, помощники полицейскихъ надзирателей и даже сами полицейскіе надзиратели, другіе изъ источниковъ неоффиціальныхъ, т. е. по разсказамъ обывателей, говорившихъ въ качеств очевидцевъ событій и даже ихъ участниковъ. Событія эти были ‘подкинутіе старому холостому домовладльцу отставному поручику Александру Андреевичу Порошину ребенка женскаго пола’ и ‘самоубійство посредствомъ утопленія въ рк Нев неизвстной личности тоже женскаго пола’, которая, ‘по нахожденіи трупа оной утопленницы и по наведеннымъ по сему длу точнымъ справкамъ, оказалась незамужней кронштадтской мщанкой Марьей Власьевой Ивановой, восемнадцати лтъ отъ роду, занимавшейся поденно шитьемъ блья’. Событія эти связались тотчасъ-же между собою, такъ какъ нашлись люди, не только видвшіе подозрительную и тщательно скрываемую, какъ нчто зазорное, полноту Ивановой въ послдніе мсяцы, но даже встртившіе сію двицу утромъ въ день ея самоубійства съ блымъ сверточкомъ, какъ можно полагать, съ груднымъ младенцемъ на рукахъ, торопливо шедшую по Гулярной улиц, недалеко отъ дома Порошина… Тутъ открывалось уже обширное поле для довольно сложныхъ, хитроумныхъ и никакъ не досто врныхъ предположеній и умозаключеній. Прежде всего возникалъ глубокомысленный вопросъ: почему Марья Ивановна подбросила ребенка именно Порошину, а не кому нибудь другому? Не было ли это косвеннымъ намекомъ на виновность отставного поручика въ дл появленія на свтъ Божій этого ребенка? И почему Порошинъ, очевидно, нуждавшійся въ деньгахъ и оставшійся холостякомъ, конечно, только изъ боязни лишнихъ обузъ, вдругъ принялъ къ себ эту обузу, т. е. этого ребенка? Не было ли и это довольно яснымъ доказательствомъ того, что онъ самъ признавалъ себя виновникамъ рожденія этого дитяти? Эти выводы и подозрнія какъ бы подтверждались и самимъ Порошинымъ, когда кто-то изъ сосдей но безъ ехидства поздравилъ его съ прибавленіемъ семейства, а онъ съ загадочной, конфузливой улыбочкой намтилъ:
— Что длать, что длать, вс мы государи мои, виноваты въ появленіи на свтъ этихъ несчастныхъ сиротъ и нашъ долгъ заботиться о ихъ призрніи.
Сознаніе было несомннно и очевидно для всхъ.
— Тоже тихоня, тихоня, а но смотрите, какую штуку выкинулъ! Мало, видите ли, ему одной его Домны!..
Но вскор несостоятельность этихъ подозрній на Порошина была окончательно выяснена: было доказано, что двица Марья Ивановна даже не заходила никогда прежде въ Гулярную улику и съ Порошинымъ вовсе не была знакома лично, хотя и могла слышать о немъ, какъ объ одномъ изъ тхъ юродивыхъ, которые готовы самую послднюю заблудившуюся собачонку ободрить ласковымъ и привтливымъ словомъ: ‘что это ты, собачка, въ этакій морозъ подъ заборомъ дрогнешь.’ — а потомъ уже началась даже злая критика сдланныхъ до этого предположеній насчетъ дяди,
— И гд ему, такому сморчку, ухаживать и соблазнять? презрительно говорили люди, узнавъ истину.— Да она на него и вниманія, поди, не обратила бы, гордячка.
Однимъ словомъ, люди начали стыдиться ими же изобртенной нелпости, тмъ боле, что нашлись боле освдомленныя лица, выяснившія новые важные для дла факты.
Мсяцевъ десять тому назадъ въ числ другихъ двушекъ Марья Ивановна,— которую всегда звали ‘гордячкой’ и ‘щеголихой’, такъ какъ она носила не одни ситцевыя платья, а и шерстяныя,— вышивала и мтила приданое для дочери, имвшей свой домъ на Большомъ проспект Петербургской стороны — генеральши Челпановой. У вдовствовавшей генеральши, кром дочери, былъ еще восемнадцатилтній сынъ. Этотъ то сынокъ и вертлся постоянно около созванныхъ въ домъ блошвеекъ, приготовлявшихъ приданое для его сестры, и когда кто-то замтилъ Челпановой, что ея сынъ находится постоянно около двушекъ, она гадливо сказала:
— Ужь это у него, какъ и у старшихъ его братьевъ, первое дло. Въ отца вс уродились. Бывало, еще мальчишками когда у насъ еще было свое имніе, цлые дни проводили въ двичьей. Извстно, кровь молодая, да притомъ они вс у меня по военной части идутъ! Сколькимъ двкамъ, бывало, косы рзать приходилось, чтобы молодежь отвадить отъ нихъ,— страсть!
Потомъ, мсяцевъ черезъ пять, Марь Ивановой даже и отказать пришлось, такъ какъ генеральша, особа брезгливая, рзавшая даже косы крпостнымъ двкамъ, чтобы образумить своихъ сыновей, нашла неудобнымъ держать поденщицу, шьющую, въ такомъ положеніи, приданое для невинной двушки. Съ этой поры и начала Марьи Иванова горе мыкать, сидя почти безъ работы и безъ средствъ къ существованію, слыша злые пересуды тхъ, кто прежде звалъ ее и гордячкой, и щеголихой!.. Вс эти подробности со многими беллетристическими украшеніями были вполн выяснены десяткомъ всезнающихъ ‘клубистокъ’ и даже дали случай полицейскому надзирателю Мокрушину пошутить дяд:
— А вотъ вы, почтеннйщій Александръ Андреевичъ, генеральскую то внучку и представили бы ея бабушк,— можетъ быть, на приданое что-нибудь и дала бы, все же своя кровь
Мокрушинъ имлъ зубъ противъ генеральши, не дававшей полиціи ‘праздничныхъ’, и потому либеральничалъ на ея счетъ. ‘Она, говорилъ онъ, ршительно никакихъ такихъ своихъ обязанностей не признаетъ**.
— Приданое не приданое, а можетъ быть, участь бы ея устроила, задумчиво отвтилъ дяди и въ его недалекомъ ум началась усиленная работа:
‘А что, если бы въ самомъ дл заявить генеральш Челпановой, что вотъ такъ и такъ, мать незаконной вашей внучки бросилась въ воду, а ребенка подкинула старому холостому и небогатому человку. Не прямой ли вашъ долгъ спасти двочку отъ грозящихъ ей несчастій и нищеты?’
Дядя былъ большой фантазеръ, и въ его воображеніи создавались довольно своеобразные люди, съ нсколькими сердцами въ груди и притомъ все непремнно добрыми, какихъ онъ, правда, никогда не встрчалъ на земл, но въ возможность существованія которыхъ онъ тмъ не мене искренне и твердо врилъ. Его генеральша Челпанова посл его горячей рчи, обращенной къ ней, непремнно должна была, по его мннію, страстно прижать къ груди свою незаконную внучку, а ему, Александру Андреевичу Порошину, горячо и крпко пожать руку, съ чувствомъ сказавъ:
‘Благодарю васъ за то, что вы дали мн возможность исполнить мой святой долгъ! Вы благородный человкъ!’
Къ сожалнію, этой трогательной сцен грубо помшала осуществиться не понимавшая прелестей поэтическихъ вымысловъ строптивая Домна Ивановна со своею несчастною склонностью къ ожесточенію.
Было часа два ночи, когда меня разбудили чьи-то тихія сдержанныя всхлипыванія…
Никогда и никто не плакалъ у насъ въ дом до этой поры, и, вроятно, именно потому меня разбудили эти непривычныя для меня звуки всхлипываній.. Я, съ недоумньемъ широко открывъ глаза и тщательно стараясь разсмотрть что-нибудь въ темной комнат съ опущенными шторами, едва озаренной угасавшимъ лампаднымъ охнемъ, сталъ прислушиваться, и до моего слуха доносились изъ за тонкой стны-перегородки дядиной комнаты не только всхлипыванія, но и осторожное сморканье плачущаго человка и тихій шепотъ двухъ голосовъ, прерывавшійся убаюкиваніемъ разблажившагося ребенка. Я узналъ голоса дяди и Домны Ивановны. Домна Ивановна плакала, дядя уговаривалъ ее. Начала разговора я, очевидно, не слыхалъ и проснулся, вроятно, только тогда, когда Домна начала плакать.
— Аспиды они, аспиды! плакала Домна Ивановна.— Никогда я не отдамъ и не допущу отдать на съденіе имъ нашу Нюту, Бабушка, говорите вы… Очень она это чувствуетъ… есть ей дло до того, что ея сынъ-ястребенокь съ кмъ-то пошалилъ!.. Помщица бывшая, поди, какая-нибудь, привыкла, чтобы ея сынки въ двичьихъ околачивались… Онъ-то пошалилъ, а Нютина мать руки на себя наложила, душеньку свою навкъ загубила… Сама бы я не испытала всего этого, не такъ бы душа болла… а то все нутро поворачивается,, точно опять сама все это переживаю…
— Ты, Домнушка? прошепталъ дядя,— Что ты говоришь-то, Христосъ съ тобой!
Въ его голос послышалось удивленіе, чуть не ужасъ. Онъ всегда точно съ неба падалъ, узнавъ о какихъ-нибудь низостяхъ и мерзостяхъ, точно въ этомъ было что-то новое и необыкновенное.
— Не говорила я… чего говорить-то, начала Домна Ивановна,— а вотъ теперь словно подъ сердце что подкатилось… какъ заговорили вы, что Нюту надо отдать… къ бабк ея сходить… Спи, дточка моя, спи… Бай, бай, бай!.. Чувствуешь, врно, что отдать хотятъ тебя… вотъ и блажишь… Да ни за что я тебя никому не отдамъ, довольно того, что моя Таня погибла съ голоду да съ холоду…
— У тебя была дочь? воскликнулъ дядя, глубоко цнившій Домну Ивановну именно за то, что она двушка вполн честная и не позволявшая никакихъ шутокъ съ собою ни дворникамъ, ни лавочникамъ, никому изъ всей стаи городскихъ развратниковъ, не дающихъ прохода ни одной молодой женщин своего круга.
— Ужь если начала каяться, то надо все говорить, тяжело вздохнула Домна Ивановна, и опять послышалось укачиванье ребенка: ‘о, о, о, а, а, а, бай, бай. Гмъ!’ а потомъ начался разсказъ: — восемнадцать лтъ мн было, когда сгубилъ меня старшій барчукъ… Пріхалъ на побывку, къ намъ въ имніе къ матери съ Кавказа, и сталь пить да по двичьей околачиваться приглянулась ему я… красива была я тогда.. ну, вотъ красота меня и сгубила… Не своей я волей шла на грхъ… силкомъ привели къ пьяному барчуку, чуть не со связанными руками загубили, а потомъ, когда барыня узнала, въ какомъ и сдлалась положеніи… силкомъ замужъ задумала меня выдать — И сколько я тогда ревла, сколько въ ногахъ налилась я угубителя моего, и у старой барыни-одинъ Богъ знаетъ… И мужичонку-то въ мужья мн выбрали въ наказанье самаго нестоящаго… послдняго во всей деревн, ледящаго да пьяницу…
— Да ты-же незамужняя, замтилъ робко дядя, видимо, все еще полагая, что Домна бредитъ.
— Незамужняя и есть… сбжала отъ жениха наканун свадьбы, отвтила Домна Ивановна.— Таково то мн сладко тогда было, что вотъ, какъ мать Нюты, въ воду съ головой была готова броситься… Господь Богъ только отъ грха спасъ, не далъ ни свою душу загубить, ни душу неродившагося младенца… И прожила я въ бгахъ восемь лтъ… Гд гд ни перебывала, чего-чего ни натерплась безъ паспорта прожить можно, только на хлбъ заработать трудно… не тснятъ такихъ-то только тотъ, у кого ни силъ, ни ума нтъ — Пуще всего было то трудно, что дите малое у меня на рукахъ было, а покинуть мою двочку силъ не было… Не дожила она только, голубка моя, до того дня, когда народу волю объявили и когда удалось мн въ родную деревню вернуться да паспортъ себ выхлопотать, чтобы не скитаться но свту волчицею затравленною, отъ людей хоронясь…
Въ моей комнат что-то затрещало въ переднемъ углу, на мгновенье комната озарилась яркимъ свтомъ и потомъ сразу погрузилась въ непроглядный мракъ.. Это вспыхнула съ трескомъ и мгновенно погасла теплившаяся у образовъ лампада.
Въ эту ночь умерло навсегда мое дтство.
О этой поры я ни надъ чмъ не задумывался, ни объ чемъ не заботился: прочитанное усвоивались быстро, ученье давалось легко и занимало немного времени, а затмъ лтомъ — лапта, городки, бабки, бумажные зми, купанье, катанье на лодк, уженье рыбы съ барокъ и гонокъ, зимою — катанье на конькахъ по льду, катанье съ горъ на салазкахъ или на рогож, сооруженіе изъ снга человческихъ фигуръ съ непремннымъ стремленіемъ изобразить кого-нибудь изъ учителей и притомъ непремнно въ дурацкомъ колпак. Такъ какъ я въ нашемъ захолусть среди дтей улицы чуть-ли не одинъ былъ ‘красной говядиной’, какъ называли тогда уличные мальчишки гимназистовъ, и носилъ мундиръ, то я и сдлался естественно полководцемъ надъ всей безпардонной ватагой сосднихъ ребятишекъ и командовалъ этимъ пестрымъ войскомъ ‘дикихь’ въ рваныхъ армячишкахъ, въ сапогахъ съ отцовскихъ ногъ, въ ватныхъ ситцевыхъ кофтахъ съ материнскихъ плечъ, нердко въ платкахъ на головенкахъ вмсто картузовъ,— ‘дикихъ’, не признававшихъ употребленія носовыхъ платковъ и признававшихъ, что вс предметы нужно называть ихъ собственными именами. Дядя, одобряя мою лихость,— впрочемъ, онъ все одобрялъ во мн,— говорилъ, что мн именно бы военнымъ быть, сосди называли меня порошинскимъ коноводомъ, сорванцомъ и головорзомъ, а Домна Ивановна только сожалительно вздыхала:
— Ужь ты, сударь, хоть бы штаны-то поберегъ! Одн они у тебя, чай!
Чинить ихъ ей приходилось почти каждый вечеръ, и меня не смущало даже то, что мн на время въ вечерніе часы приходилось быть мальчикомъ безъ штановъ.
Только посл той памятной ночи, когда умерло мое дтство, я началъ понимать многое такое, о чемъ прежде никогда и не помышлялъ, чего и не подозрвалъ. Насильники, губящіе двушекъ, несчастныя незаконнорожденныя дти, все это сразу заинтересовало меня и вызвало сотни вопросовъ, неизвстныхъ мн до этого времени. Можетъ быть, среди дтскихъ игръ и шалостей, я скоро забылъ бы мало по малу и эту ночь, и возбужденные ею вопросы, если бы я не видлъ ежедневно покраснвшихъ вкъ Домны Ивановны, напоминавшихъ мн, что она, врно, опять о своей дочк плакала, на свою долю жаловалась,— еслибы меня не хватали за сердце тихія ея причитанья надъ Нютой въ то время, когда Домна Ивановна думала, что ее никто не слышитъ: ‘сирота ты моя горемычная, отцомъ-матерью брошенная, горемъ на горе порожденная’,— если бы меня не поразила однажды угрожающая зловщая фраза сосдней дворничихи, сказанная ею дочери:
— Погоди, погоди, догуляешься еще до Невы, какъ Нюткина мать!
‘Нюткина мать’ — этотъ эпитетъ на время сдлался моднымъ выраженіемъ въ нашемъ околотк.
— Потонете вотъ, какъ Нюткина мать, и повезутъ васъ потрошить въ полицію, стращалъ братишка сестренокъ, игравшихъ на плоту у воды.
— Что, видно, Нюткину мать перещеголять хочешь,— злобно иронизировали товарки надъ франтовато одтыми двушками.— Тоже дофорсила!
— Эхъ, двоньки, двоньки, тоже по сладка была доля Нюткиной матери,— шамкала со вздохомъ старуха, усовщивая этихъ злопамятныхъ молодыхъ двушекъ, все еще не забывшихъ шерстяныхъ платьевъ ‘Нюткиной матери’ и ея гордаго вида.
О Нюткиномъ отц покуда не говорилъ никто, и потому о немъ я не задумывался, пока къ намъ въ домъ не перебрались жильцы, два брата Феропонтовы, — одинъ чиновникъ, а другой изъ служащихъ на частной служб въ какомъ-то частномъ банк.
Они заняли ‘зальце и гостиную’, дв комнаты, оказавшіяся, какъ уврялъ теперь дядя, совершенно лишними для насъ. Имъ не только отдали въ наемъ дв комнаты, но согласились столонать ихъ. Чтобы не безпокоить жильцовъ, мы стали ходить къ себ черезъ кухню, а имъ предоставили пользоваться парадной дверью и прихожей.
— Намъ все равно, съ какого хода ни ходить, мы вдь хозяева у себя въ дом, какъ никакъ, а все еще домохозяева, какъ хотимъ, такъ и живемъ, не насъ жильцы притснять могутъ, а мы ихъ, пояснялъ дядя благодушно, и меня только удивляло, что онъ сталъ останавливать меня, когда я кричалъ и плъ, думая, что у себя въ дом я какъ и прежде, могу длать не о, что мн угодно,
— Тише, Митенька, жильцы дома,— уговаривалъ онъ меня.— Ты вотъ зря кричишь, а они, можетъ быть, умственными занятіями занимаются, либо посл дловыхъ занятій отдохнуть легли. Надо ихъ пожалть, голубчикъ. Люди должны думать о спокойствіи ближнихъ…
Оказалось, что не только я, но и Нюта лишилась права кричать, какъ ей вздумается.
Разъ дядя остановился у открытаго окна нашихъ жильцовъ, сидвшихъ у окна безъ сюртуковъ и жилетовъ, наслаждаясь за кофе послобденнымъ кейфомъ. Подъ этимъ окномъ на дворик была скамья, на которой я услся прилаживать хвостъ къ бумажному имю,
— А и задала же сегодня ночью концертъ ваша Нюта, брюзжащимъ толомъ намтилъ старшій Феропонтовъ, гемороидальнаго цвта блондинъ, здороваясь съ проходившимъ по двору дядей.
— Ужъ и не говорите, и не говорите, Михаилъ Ивановичъ,— не то сожалительнымъ, не то извиняющимся тономъ сказалъ дядя.— Слабенькая она у насъ… Кормилицу бы нужно, да гд же средства. Средствъ нтъ… Ну, а на коровьемъ молокъ, извстно, ребенку тяжело расти… Да разв къ вамъ слышно, когда она плачетъ? вдругъ встревожился онъ.
— Еще бы, дверь какъ разъ около нашей спальни,— отрывисто заявилъ Феропонтовъ.
— Да, да, точно… Надо бы дверь-то задлать… заклеить чмъ-нибудь… Прежде ради круглаго хода она была, а теперь вовсе и не нужно ее… я это устрою… заговорилъ встревоженно дядя.
— Да, а то такъ спать нельзя,— брюзжалъ старшій Феропонтовъ.
— Извстно, извстно, посл трудныхъ умственныхъ занятій… тоже при чуткихъ нервахъ… согласился дядя.
Младшій Феропонтовъ, черненькій, востроглазый юнецъ съ румяными щеками вдругъ залился смхомъ.
— Съ чуткими нервами! Да тутъ и безъ всякихъ нервовъ съ глухими ушами услышишь, когда вотъ такой концертъ задается…
Дйствительно, крикъ Нюты огласилъ весь нашъ дворикъ.
— Ахъ, точно, точно… опять плачетъ!— воскликнулъ, качая головой и волнуясь, дядя.— И что это Домна Ивановна окно въ кухн оставила открытымъ!.. это черезъ окно слышно… такъ бы и не слыхать, а черезъ открытое окно все слышно… Бдная крошка, молока материнскаго нтъ… Я вотъ сейчасъ…
И дядя своими мелкими суетливыми шажками набжалъ въ домъ.
— Что это ужь, не хочетъ-ли Александръ Андреевичъ своею грудью ребенка покормить?— засмялся опять шутникъ Кока Феропонтовъ (его, Николая Ивановича, вс звали Кокой).
— И охота это Александру Андреевичу съ чужимъ ребенкомъ возиться!— своимъ брюзжащимъ тономъ сказалъ Михаилъ Ивановичъ.— Поди, отецъ Нютки и не думаетъ, что съ ней. Гуляетъ себ съ другими…
— Ну, и есть тоже о чемъ думать! Такія-то дти есть у каждаго изъ насъ, холостежи,— пренебрежительно замтилъ Кока.— Моихъ, можетъ быть, до Москвы не перевшать!
— Что говорить! Теб удача во всемъ, ворчливо и завистливо проговорилъ Михаилъ Ивановичъ.— Я не объ этомъ, а вотъ объ Александр Андреевич: и себя мучитъ, и другимъ покоя не даетъ, я вотъ всю ночь не спалъ сегодня изъ-за этого оранья… Ей Богу, я готовъ былъ ночью этому самому Нюткиному отцу написать ругательное письмо, чтобы онъ, мерзавецъ этакій, или его мать, что-ли, убрали изъ этого дома своего…
Михаилъ Ивановичъ произнесъ ругательный эпитетъ, который я не вполн тогда понялъ
— Только теб и могутъ приходить такія вздорныя мысли, да и то, пожалуй, только ночью,— сказалъ съ пренебреженіемъ Кока.
— Еще бы, я вдь не рыщу по ночамъ какъ ты.. мн отдыхъ нуженъ. Я работникъ, а не брандахлыстъ, какъ ты. Я до чахотки доработался въ почтамт…
— Много твоя работа приноситъ! Я же теб деньгами долженъ помогать.
— Ты, извстно, рвачъ!
Въ голос Михаила опять появилась зависть.
— А то какъ же нужно жить? Чтобы съ насъ рвали, да на насъ же и воду возили? Мерси, шерочка! Па си бетъ!
У Коки былъ свой собственный французскій языкъ, и на немъ онъ говорилъ бойко и развязно. Но даромъ онъ самъ признавался, что въ жизни нужне всего, чтобы у человка было ‘боку де нахалите’.
— А двочка все оретъ и оретъ!— опять заворчалъ Михаилъ.— Это силъ нтъ слушать! Вотъ бы принести сюда на веревк ея отца, да заперетъ бы здсь въ дом на сутки,— поди, съ ума сошелъ бы!
Нюта дйствительно плакала и кричала, точно ее рзали на кусочки, и когда по двору пробжалъ растерянный дядя, торопливо пояснивъ на ходу: ‘бгу за докторомъ’, впервые въ жизни я остановился надъ вопросомъ:
‘А точно, каково было бы ея отцу, если бы его запереть на сутки въ одну комнату съ Нюткой?’
Теперь моя мысль остановилась и на ‘Нюткиномъ отц’.
Не прошло и получаса, какъ дядя вернулся съ нашимъ давнимъ знакомымъ, не разъ лечившимъ и меня, полицейскимъ докторомъ, серьезнымъ старикомъ-нмцемъ, постоянно морщившимъ, ради глубокомыслія, свой лобъ и понюхивавшимъ березовскій табакъ для просвтлнія своихъ мыслей.
— Извините, извините, Карлъ Богдановичъ.— разсыпался передъ нимъ дядя, торопливо, какъ-то бочкомъ, сменя за нимъ ногами и стараясь его обогнать у входа въ домъ,— я ужь васъ черезъ кухоньку нынче проведу… зальце съ гостиной и передней, видите-ли, я сдалъ жильцамъ… знаете, что имъ пустовать даромъ!.. Крезамъ допустительно это шириться… А у насъ даже не такъ уютно было при лишнихъ комнатахъ…
— Конешъ, конешъ, съ серьезнымъ видомъ согласился докторъ.
На его язык это обозначало, ‘конечно, конечно!’
— Тоже какъ двочку эту я взялъ… расходы понадобились лишніе… пеленочки да рубаноночки, молочко да лекарство, попу за крестины… хо-хо-хо!.. Такъ ли, достопочтенный Карлъ Богдановичъ?
— Конешъ! конешъ! опять согласился докторъ.
Онъ со всмъ соглашался но благодушію. Это было особенно пріятно его коллегамъ на консиліумахъ.
Осмотрвъ Нютку, онъ глубокомысленно поджалъ губы, понюхалъ табаку, замаралъ имъ верхнюю губу и два пальца и задумчиво, встряхивая въ воздух этими запачканными табакомъ пальцами, заговорилъ:
— Питаній плохъ, ошень плохъ…
— Ужь мы, кажется, молочка не жалемъ для нея, голубушки, пей, сколько душ угодно! жалобно и обидчиво проговорила Домна Ивановна.
— О-о! протестующе протянулъ докторъ.
— О-о! Зашемъ жаллъ, какъ можно жаллъ? Александръ Андреевичъ никогда не жаллъ… Но это молока отъ коровъ… это дурной молока!..
— У насъ, батюшка, коровушка своя, хорошая, опять проговорила обидчиво Домна Нваношіа.— Дай Богъ всякому такую-то… Живемъ ею, можно оказать…
— Ну, я знайтъ. И самъ пиваль вашъ молока. Я только утвержайетъ, что всякій молока отъ коровъ для грудной ребенокъ — дурной молока… сама по себ карошъ, а для ребенокъ дурной… Надо отъ женщины молока брать. Кормилицъ брать надо.
— Не могу, не могу, Карлъ Богдановичъ, взмолился дядя и въ ужас замахалъ руками.— Душой бы радъ, а не могу… средствъ нтъ… деньги, какія есть, не мои, Митины, а Митины деньги для меня святыня,
Карлъ Богдановичъ нахмурился еще больше.
— Я только свой мнній вамъ, поштеннйшій Александръ Андреевичъ, висказывалъ… я всегда долженъ висказывать свой мнній, какъ докторъ.
— Знаю, знаю, дорогой Карлъ Богдановичъ, а не могу, не могу насчетъ кормилицы, заволновался еще боле дядя.— Хоть заржьте — не могу!..
— Фуй, фуй, зашмъ рзать?!. Но это мой мнній… это вдь тотъ сиротъ, что мать терялъ… на Нева та тонулъ? спросилъ докторъ и задумался, нюхая табакъ и вспоминая что-то.— Вотъ ее я рзалъ… Слухи тоже тутъ разный ходилъ въ полицей насчетъ отецъ ребенка… Макрушхинъ, какъ бсъ въ заутрени, эти слухъ носилъ всмъ въ уши…
— Какіе это отцы, какіе это отцы, докторъ! запальчиво воскликнулъ дяди, перебивая Карла Богдановича.— Такихъ-то отцовъ плетьми бы на Конной… губители и насильники они, боле ничего…
Дикторъ прописалъ какое-то лекарство, оговорился, что онъ ни за что не ручается, еще разъ упомянулъ о кормилиц, взялъ съ благодарностью деньги за визитъ и провожаемый черезъ дворъ дядею, ушелъ.
— Нтъ матушка, видно, нечего и думать длать добро съ голыми, пустыми руками, угрюмо произнесъ дядя, вернувшись снова въ кухню и взглянувъ чуть не плачущими глазами на тихо стонавшую теперь Нютку.
Она теперь смотрла боле жалкою, чмъ тогда, когда кричала на весь домъ. Даже мн, порошинскому коноводу, стало жутко при вид этого безмолвнаго дтскаго страданья. Нтъ ничего страшне безпомощно умирающаго ребенка.
— Да что же ты, дядя, въ самомъ дл не возьмешь кормилицу къ ней? спросилъ я серьезнымъ тономъ взрослаго.
— Не изъ чего, Митичка, не изъ чего, отвтилъ дядя со вздохомъ.
— Ты же самъ сказалъ, что изъ моихъ денегъ можно бы, сказалъ я.
О своихъ деньгахъ я тогда не имлъ никакого понятія: я слышалъ, что он гд-то есть, но никогда не видалъ ихъ, не зналъ, много ли ихъ, и даже не понималъ, почему он мои и на что он мн.
— Что ты, что ты! испуганно замахалъ руками дядя, услышавъ мое предложеніе. Да я твоей матери клятву передъ ея смертью давалъ твои деньги беречь, какъ святыню… какъ зницу ока.
— А если Нютка у насъ помретъ безъ кормилицы? спросилъ я задорно.
— Охъ, ужь не пророчь ты бды, сударь, и такъ тяжко!.. сердце надрывается смотрть на нее, ангельскую душу, жалобно проговорила Домна Ивановна.
Дядя промолчалъ, хмуря морщинистый лобъ, и поспшно вышелъ, почти выбжалъ изъ комнаты.
На него вдругъ напало особенное усердіе но хозяйству: оказалось, что надо и ведра осмотрть, такъ какъ водовозъ скоро прідетъ, и метлу насадить новую на палку, такъ какъ старая вся обшмыгалась, и растопки нужно въ сара наготовить, и что-то въ коровник слдуетъ прибрать, такъ что онъ хлопотливо засовался изъ угла въ уголъ.
— Отъ себя, государи мои, въ т поры мн бжать хотлось, говорилъ онъ потомъ про этотъ памятный въ его жизни день,— въ землю зарыться хотлось, чтобы посинвшаго личика Нюты не видать, тихихъ стоновъ ея не слыхать… И ровно я чмъ-то провинился и передъ нею, и передъ Домной Ивановной, и передъ Митей… предо всми, однимъ словомъ… И то сказать, государи мои, оно и точно, что провинился — тмъ провинился, что до сдыхъ волосъ дожилъ, а ни своей судьбы не устроилъ, ни другимъ полезнымъ не сумлъ сдлаться дитя, малое взялъ и на смерть его обрекаю, потому что самъ и нищъ, и безпомощенъ… И, кажется, умри тогда Нюта, мста бы я себ не нашелъ отъ упрековъ совсти… Такъ вотъ, государи мои, въ какомъ состояніи духа я тогда находился, когда впервые коснулся Митиныхъ денегъ!..
Кормилица была нанята, здоровая краснощекая, настоящая породистая дойная корова.
— А моихъ рукъ она не минуетъ! объявилъ безцеремонно Кока Феропонтовъ брату, увидвъ впервые ее и даже не стсняясь тмъ, что я сидлъ на своей любимой скамейк у открытаго окна ихъ гостиной.— Славный бабецъ!
Дядя и Домна Ивановна, видимо, ждали отъ нея чуда и, такъ сказать, глядли ей въ глаза, чтобы угадать ея желанія и не дать ей ни малйшаго повода быть недовольной своимъ-положеніемъ. Нютка со дня ея появленія въ нашемъ дом немного притихла, но мало поправилась и начала страдать золотухой, первые признаки которой появились у нея съ самаго перваго дня пребыванія у насъ въ дом.
Сперва лечили ее ‘своими средствами’, чмъ-то присыпали, чмъ-то смазывали ея исхудалое тльце, наконецъ, пришлось обратиться опять къ неизмнному Карлу Богдановичу.
— О, это золотухъ! ршилъ онъ сразу. Зашемъ запускалъ?
— Да мы думали, что пройдетъ само-собою. Это вдь, говорятъ, у дтей всегда, извиняющимся тономъ пояснилъ дядя. Безъ этого ни одинъ не вырастетъ…
— Затмъ всегда?… Нтъ всегда, если родители здоровъ! возразилъ Карлъ Богдановичъ и сейчасъ-же прописалъ что-то ребенку. Лучше Нют не стало.
Почтенный нмецъ, отлично и безошибочно опредлявшій при вскрытіяхъ, отчего умеръ тотъ и другой покойникъ попадавшій подъ его ножъ, теперь совершенно растерялся и заявилъ:
— О, эти дитя! Никогда не могутъ сами объясняйтъ что и гд болитъ… все догадать надо самому докторъ… А докторъ не Богъ, всего догадать не можетъ… Я бы предлагалъ звать дтскій докторъ на консиліумъ потому, почетнйшій Александръ Андреевичъ, что одинъ умъ хорошо, я два ума еще боле прекрасно, какъ говорить пословицъ… У насъ тоже есть тошно такая же пословицъ: Doppelt reid nicht. Это, вы панимайте, знашитъ два не разрывайся.
Дядя опять встревожился: новые расходы требовали опять позаимствованій изъ моего ‘капитала’.
— Граблю я, Митичка, тебя… какъ разбойникъ на большой дорог, граблю безъ стыда и совсти, съ тяжелымъ вздохомъ пояснилъ онъ мн.
— Да ншто деньги-то важне жизни человка? раздражалась Домна Ивановна,— Митичка вырастетъ — самъ наживетъ… деньги наживное дло…
— Да ты пойми, что я клятву его матери давалъ беречь его деньги, пояснилъ дядя.
— Да мн ихъ не надо, дядя. Домна Ивановна говоритъ правду: вырасту — наживу самъ, бойко говорилъ я, не дорожа невдомыми мн и не виданными мною моими деньгами*
Домна Ивановна въ простот душевной хвалила меня:
— Митинька у насъ молодецъ, не скавалыга какой нибудь… Богъ ему вдвое пошлетъ за это…
Она даже не подозрвала, что я былъ бы чуть не нищимъ, если бы за мое безкорыстіе Богъ послалъ мн только вдвое больше того, чмъ я жертвовалъ, такъ какъ дло шло о жалкихъ грошахъ, которые дядя долженъ былъ взять изъ того, что на его язык носило громкое названіе ‘Митинаго капитала’.
Дтскій докторъ былъ приглашенъ и вмст съ Карломъ Богдановичемъ произволъ серьезный и обстоятельный осмотръ Нюты, а потомъ кормилицы. Оба эскулапа долго совщались между собою, долго пожимали плечами, качали головами, произнося латинскія фразы, и были, видимо, сильно смущены. Наконецъ, дтскій докторъ заявилъ прямо дяд:
— Мой коллега говоритъ, что это не вашъ ребенокъ, а подкидышъ? Потому я могу, не стсняясь, быть откровеннымъ.
— Да, да, Божье дитя, замтилъ, горько вздыхая, дядя.
— Именно Божье… Помочь тутъ чмъ нибудь трудно и надо только желать, чтобы насталъ скоре конецъ! сказалъ докторъ.
— Докторъ!.. докторъ! забормоталъ растерянно дядя со слезами въ голос.— Да что же это?.. да какъ же это желать смерти?.. И еще чьей смерти?— И еще чьей смерти?— ребенка, ни въ чемъ неповиннаго!.. Да я лютому врагу смерти не пожелаю!.. А это дитя намъ теперь дороже родного стало… Улыбалось намъ… узнавать всхъ насъ начало.. Тоже ничего не жалли для нея… грхъ на душу взяли… Митины деньги… изъ капитала Митинаго позаимствовали…
Старикъ совершенно растерялся и не помнилъ, что говоритъ. У него тряслись руки, обрывался голосъ. Молодой докторъ пожалъ плечами, конечно, ничего не понимая изъ его сбивчивыхъ словъ и особенно фразы о заимствованіи денегъ изъ какого-то ‘Митинаго капитала’. Вроятно, онъ даже счелъ дядю страшнымъ скрягой, горюющимъ боле всего о растраченныхъ на ребенка деньгахъ.
— Есть положенія, когда нужно желать не долгой жизни, а скорой смерти, наставительно сказалъ онъ.— Ну, что бы вы сказали, если-бы, напримръ, близкій вамъ человкъ безнадежно сошелъ съ ума. Вдь вы, конечно, пожелали бы, чтобы онъ скоре умеръ, чмъ жилъ бы безсмысленнымъ животнымъ?
— Не знаю, докторъ, не знаю, растерянно проговорилъ дядя,— не было такого случая у меня… не было…
— Ну. а тутъ полнйшее худосочіе, наслдственность… Еще слава Богу, что кормилица здорова покуда…
Докторъ но договорилъ, очевидно, стсняясь высказать всю правду.
— Во всякомъ случа кормилицу слдуетъ удалить, началъ онъ снова.
— У-да-лить? съ разстановкой, почти въ ужас, произнесъ дядя.— У-да-лить?
— Ну, да, нельзя же рисковать здоровьемъ посторонней женщины, сказалъ дтскій докторъ.— Все можетъ быть…
— О та! подтвердилъ Карлъ Богдановичъ.
— Значитъ, ребенка на голодную смерть обречь? воскликнулъ дядя. Помирай себ съ голоду… худосочіе въ теб какое-то нашли… заразу какую-то… наслдственность какую-то.
И вдругъ онъ съ сжатыми кулаками сдлалъ шагъ впередъ и но своимъ, а какимъ-то грознымъ голосомъ произнесъ: Не велите ли вы мн, государи мои, взять собственными руками прикончить младенца?.. Я, государи мои, по долгу службы когда-то присутствовалъ, когда гоняли сквозь строй… такъ это, государи мои, были преступники… но и тогда мн слезы глаза застилали… Я, можетъ быть, отъ этого и службу бросилъ… А тутъ дитя невинное велятъ уморить… Нюту мою уморить велятъ… Ахъ, господа доктора! господа доктора!
Онъ больше не выдержалъ: его грозный голосъ перешелъ въ какой-то жалобный, плаксивый, наконецъ, онъ закрылъ лицо руками, плача, какъ ребенокъ.
— О, фуй, фуй! затмъ морилъ, затмъ убивалъ? воскликнулъ Карлъ Богдановичъ, чувствуя, что и по его щекамъ текутъ слезы.— Опять у коровъ молока бралъ, опять соска готовили, вотъ и все, вотъ и все!
Старикъ утшалъ, какъ умлъ, и въ волненіи дважды засунулъ дв щепотки табаку въ носъ, потряхивая съ какимъ-то ожесточеніемъ въ воздух замаранными табакомъ пальцами.
Однако, долго кормить Нюту ни молокомъ кормилицы, ни коровьимъ молокомъ не пришлось: черезъ мсяцъ надо было только поспшить похоронить трупъ этого уже заживо разложившагося ребенка… Слезамъ дяди и Домны Ивановны, когда умерла Нютка, не было конца, и я вдругъ почувствовалъ, что я взрослый, что многое, о чемъ я никогда и не думалъ, теперь если и не стало мн вполн яснымъ, то уже стало возбуждать мою мысль, стало поднимать въ душ злобу. Повліяла-ли на меня трагическая исторія Нютки и ея матери, признанія-ли ночью дяд со стороны Домны Ивановны, или то, что я услышалъ отъ братьевъ Феропонтовыхъ во время ихъ пребыванія въ нашемъ дом, во время ухаживаній младшаго Феропонтова за кормилицей Нюты, дошедшихъ до того, что старшій брать корилъ его: ‘Ты бы хоть на глазахъ людей не безобразничалъ!’ только посл похоронъ Нютки я спросилъ дядю:
— А что, дядя, теперь мы можемъ въ шею нашихъ Феропонтовыхъ вытолкать, вдь теперь и безъ нихъ проживемъ?
— Ахъ, Митя, Митя, можно ли такъ выражаться! благодушно упрекнулъ меня дядя.— Что они теб сдлали?
— А ну ихъ къ чорту, всхъ этихъ Нюткиныхъ отцовъ! сорвалось у меня почти безсознательное восклицаніе.
Дядя широко открылъ глаза и задумался, опустивъ голову.
Потомъ, вспоминая судьбу Нюты, онъ часто говаривалъ:
— Съ этого самаго времени, государи мои, въ моемъ Митичк озлобленіе какое то проявилось, съ этой поры онъ ребенкомъ пересталъ быть… И какъ это онъ могъ мн впервые сказать посл похоронъ нашей двочки: ‘а ну ихъ къ чорту, всхъ этихъ Нюткнныхъ отцовъ’ такъ я и понялъ, что Митя пересталъ быть ребенкомъ… и потревожило это меня до глубины души, хоть и понялъ я, что что бы его ни ждало въ жизни, а все же ‘Нюткинымъ отцомъ’ онъ-то не будетъ.