НЬЮ-ЙОРКСКАЯ ЖИЗНЬ
НЬЮ-ЙОРКСКАЯ ЖИЗНЬ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Нью-йоркская жизнь, Муратов Павел Павлович, Год: 1934
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Муратов. П.П. Ночные мысли
М.: Издательская группа ‘Прогресс’, 2000.
В темпе нью-йоркской жизни есть нечто родственное более всего темпу жизни парижской. Та же нервность, та же озабоченная суета днем. Может быть, только все же меньшая раздраженность. Если можно говорить о ‘среднем настроении духа’, то оно у нью-йоркского жителя лучше, чем у парижского. Он гораздо меньше ворчит, реже бранится и чаще улыбается. Хотя, может быть, это улыбка намеренная, так сказать, и искусственная. В Америке не принято жаловаться. Стиль жизни таков, что надо все злоключения ‘принимать легко’. Это как бы предписание некой ‘общественной гигиены’. Ведь всем становится труднее жить, когда все вокруг хмурятся, ворчат, раздражаются. Довольно этого в запасе у каждого в отдельности, и никто решительно не расположен делить ‘моральное бремя’ соседа! О неудачах в Америке говорить не любят. Не любят здесь неудачников и от них сторонятся.
Вот почему ‘на поверхности жизни’, конечно (а не в глубине), Нью-Йорк, несмотря на постигшее его тяжелейшее бедствие, кажется бодрее, чем многие европейские столицы. Утром все куда-то деловито спешат, оставляя ‘открытым вопрос’ о том, принесет ли эта деловитость то, что от нее ожидают, или нет. Ведь недаром в англосаксонских странах ‘полагается’ непременно весело петь, когда утром моешься в ванне (можно свистеть, если с пением ничего не выходит). Этот утренний ‘напев’ продолжается по инерции и за брекфастом и потом далее, по пути во всевозможные конторы. Там, за письменным столом или около телефона, может быть, и ждут разные неприятности и разочарования. Но в лихорадочности этого делового американского действия самой по себе заключается уже некоторый подъем. Нервы поднимаются, а жизнь на нервах хотя и утомительна для физического существа, но во многих смыслах легче для существа морального. От этой своей нервности нью-йоркский житель днем даже не умеет или не может и есть-то как следует, не торопясь. Он только что-то и как-то ‘перехватывает’, пользуясь тем, что здесь все так великолепно для подобного рода еды налажено. Он ссылается, обыкновенно, на занятость свою. Но на самом деле занят ли он действительно или нет — ему просто ‘не сидится на месте’, и он предпочитает есть стоя или как-то не совсем до конца усевшись на высокий стул.
На настоящих стульях сидят, впрочем, в так называемых ‘кафетериях’. Но поесть там можно с необычайной быстротой и, кстати сказать, очень хорошо и очень дешево. При входе дается билетик, на котором стоят разные цифры, не превышающие одного доллара. И редко, когда перевалит расход за 40—60 центов (по-нашему — шесть или десять франков). А произведя этот расход, можно выбрать по своему желанию и отличнейшее мясное блюдо, и сладкое, и сыр и прибавить к этому стакан пива. Надо только самому брать ножи, тарелки, всюду стекло, металл, чистота прямо хирургическая. В хороших кварталах, как, например, Медисон-авеню, эти кафетерии отличаются настоящей элегантностью. Но если не лежит сердце к такому несколько ‘коллективистскому’ способу еды, существует бесконечное множество ресторанчиков, где так же обильны и дешевы блюда. Очень много ресторанчиков итальянских. А ‘спагетти’ настолько вошли в американскую жизнь, что стали чем-то вроде национального американского кушанья. Что же касается американской кухни вообще, то, может быть, к ней трудно относиться беспристрастно после долгого пребывания в Японии, где ее только и практикуют применительно к иностранцам, да и к тому же еще каждый день все в одной и той же ‘редакции’. Кухня эта смешит европейца присутствием сладких блюд не в том месте обеда или завтрака, где им быть полагается. Но ведь и вообще у американцев как-то нет ясной ‘идеи’ обеда или завтрака. Они с удовольствием едят все вместе. Да и едят они в самые разные часы дня — когда придется.
Еда вообще не является одним из ‘столпов’ житейского обихода в Америке, как является она в латиноамериканских странах. День уходит на нервную и лихорадочную деловитость. Потом наступает один очень жуткий в Нью-Йорке час, примерно от шести до семи, когда решительно никто не знает, что делать. Это момент, опасный для американских меланхоликов! Но вот начинается вечер, и тогда на помощь меланхолику приходят увеселения и ‘забвения’ — от бродвейских театров и кинематографов до стакана с крепким напитком.
Американская женщина в очень большом количестве делит судьбы этой ‘мужской жизни’, ибо она служит или работает. Она изо всех сил старается работать или служить. Отчасти это необходимо в силу нынешних общих материальных неурядиц, отчасти это даже как бы ‘модно’. То, что составляет ‘хозяйственную’ сторону семейной жизни, так налажено, что отнимает весьма мало времени. Поставки и заказы по этой части выполняются по телефону или по какому-то установленному соглашению. Кроме того, как уже было сказано выше, ‘кухонная’ часть вообще не играет в американской жизни большой роли. У состоятельной женщины, если ей не пришлось или ‘не удалось’ работать, много свободного времени: она читает, участвует как-то в разных событиях ‘культурной жизни’, очень много ходит в гости (это заменяется также бесконечными разнообразными клубами). Давно уже отмечено, что благодаря своему досугу и своей инициативе, лежащей не непременно в деловой области, американская женщина вообще умственно ‘стоит выше’, чем ее мужской ‘партнер’. На этой почве много возникает домашних комедий и трагедий. Но американец на то не жалуется. Женщина (с семьей или без семьи) и есть, в сущности, наиболее ясное и наиболее очевидное объяснение того, зачем, собственно, он так упорно и напряженно трудится. Возведение ‘на пьедестал’ американской женщины — это простейшая схема для объяснения жизненного механизма, необходимая, пожалуй, ибо у всякого, даже наиболее захваченного деловым верчением человека является все же в какой-то момент мысль: ‘А кому и для чего все это нужно?’ И вот тогда очень кстати, если на этот вопрос можно ответить одним женским именем…
Американка, следовательно, играет весьма важную роль в этой своеобразной деловой ‘телеологии’. И оттого она чувствует себя в Нью-Йорке царствующей особой. Для нее и вокруг нее создались эти богатейшие, очень нарядные улицы — 5-я авеню, Медисон-авеню, Парк-авеню. Масштаб в этом отношении огромный: протяжение парижских улиц, где имеются лавки, ‘обслуживающие’ женщину, надо было бы увеличить по крайней мере в пять или шесть раз, чтобы измерить соответствующий квартал Нью-Йорка. Внешность американки очень хороша для того, чтобы быть ей одетой искусными руками. В конце концов, моды последнего десятилетия держались гораздо больше на ‘природных данных’ американки, нежели на таковых же француженки. Вот это сочетание американского ‘человеческого материала’ и французского ‘вдохновения’ и воображения и давало несколько лет назад поразительные результаты.
Сейчас в силу целого ряда причин Америка в сказанном смысле несколько разобщена с Францией. Но она что-то очень прочно и ловко восприняла от Парижа в умении служить женщине. На Пасху здесь можно видеть курьезный ‘уличный парад’ — чрезвычайно нарядных людей, шествующих пешком в церковь или из церкви по 5-й авеню. Думается, трудно указать другое на земле место и другой в ежегодном круговороте момент, когда можно было бы видеть столько проходящих по улице красавиц и модниц самого лучшего вкуса.
Но это, разумеется, единственный момент, когда в буквальном смысле слова ‘выходит на улицу’ американский свет. Светская и элегантная жизнь протекает главным образом в домах или в больших отелях. Неприкосновенный к ней средний нью-йоркский обитатель развлекается в ресторанах, в дансингах, в театрах и кинематографах Бродвея. Вот эта бродвейская толпа не отличается уж никакой нарядностью. Лондонская толпа в среднем гораздо ровнее и ‘приличнее’. О Бродвее вообще, благодаря фильмам, составилось в Европе несколько превратное представление. По духу и по типу это нечто напоминающее берлинское Фридрихштрассе времен ‘инфляции’. В Париже соответствуют этому до некоторой степени Большие бульвары. Вернее сказать, это какое-то сочетание Больших бульваров с Плас-Пигаль…
Говорят, жизнь в Нью-Йорке затягивает. Это легко можно себе представить: темп жизни таков, что человеку как-то некогда одуматься! Он начинает забывать, что есть какие-то другие возможности жизни и даже просто какие-то другие ее формы. С точки зрения ‘высших запросов’ существования это, конечно, очень плачевная разновидность человеческой жизни. Но она соответствует каким-то ‘элементарным потребностям’ и даже облегчает и скрашивает их. Так можно оправдать образование этого невероятного человеческого муравейника. Сведение всех ‘сложностей’ жизни к чему-то элементарному есть его единственная ‘общая идея’.
Но люди, его составляющие, не перестают быть все же разнообразными. Разнообразны ее ‘племена’. Суждение о ней неполно без маленького хотя бы проникновения в курьезную ее ‘этнографию’.
1934
Нью-йоркская жизнь. Впервые: Возрождение. 1934. No 3345. 31 июля. Под рубрикой: Дни в Америке 5.