З. H. Гиппиус
Нужны ли стихи?
1904
ПРИМЕЧАНИЯ
Нужны ли стихи?, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1903
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
М., ‘Русская книга’, 2003.
Стали все чаще говорить, что хороших стихотворцев нет, плохонькие ударились в декадентство, где ничего понять нельзя, что поэзия вырождается, и даже — что стихи не нужны. С этим последним положением я в некоторой мере согласен. Сборник стихов современного автора действительно не нужен, бесполезен для современного читателя. Причина — отнюдь не то, что наши поэты плохи, одни лучше, другие хуже, есть и совсем хорошие, и совсем плохие, в мою задачу теперь не входит оценка их талантов. Тем более что современные стихотворные сборники и талантливых и бездарных одинаково оказываются не нужны никому. Причина, следовательно, лежит не только в авторах, но и в читателях. Причина — время, к которому принадлежат и те и другие, — все наши современники вообще, покорные ему, они покорно принимают от него одинаковую печать.
Печать эта — крайняя, тесная, почти страшная, — субъективность. И современный поэт, утончившись, — обособился, отделился, как человек (и, естественно, как стихотворец) от человека, рядом стоявшего, который тоже ушел в свою сторону. Именно обособился — и перенес центр внимания на свою особенность, поет о ней, так как в ней видит путь, святое своей души. Субъективизм может печалить, — но тут еще нет ничего ни мелкого, ни безнадежного. Опечаленных пусть утешает мысль, что это — ‘современное’, а все современное — временно. Кто знает, — не ведет ли неизбежная одинокая дорога к новому, более полному, общению в грядущем? Но возвращусь к стихам.
Вопреки мнению усталых, злорадно-равнодушных людей, грустно заявляющих, что стихи отжили свой век и вообще более не нужны, — я утверждаю, что стихи необходимы, естественны и вечны. Я считаю естественной и необходимейшей потребностью человеческой природы — молитву. И каждый человек непременно молится или стремится к молитве, — все равно, сознает он это или нет, все равно в какую форму выливается у него молитва и к какому Богу обращена. Форма зависит от способностей и наклонностей каждого. Поэзия вообще, стихосложение, словесная музыка в частности — одна из форм, которую принимает в человеческой душе молитва. Поэзия, как определил ее Баратынский, — ‘есть полное ощущение данной минуты’. Быть может, это определение слишком обще для молитвы, — но как оно близко к ней!
И вот, современный стихописатель, подчиняясь вечному закону человеческой природы, молится — в стихах. Удачны или неудачны стихи, — поэт всегда берет все свое данное ‘я’ данной минуты (таково условие молитвы и поэзии). Виноват ли он, что каждое ‘я’ теперь сделалось особенным, одиноким, оторванным от других ‘я’ и потому для других непонятным, ненужным? Каждому страстно нужна, понятна и дорога его молитва, нужно его стихотворение — отражение мгновенной полноты его сердца. Но не нужно другому, пока его заветное ‘я’ — другое. Это безнадежное одиночество уже смутно сознается многими поэтами, и сознание еще более обособляет их, заставляет замыкаться душу. Чувствуя, это в своих молитвах все равно не сольются ни с кем, они еще слагают их как бы вполголоса, только для себя, намеренными намеками, ясными только себе. Иные в полусознанном отчаянии прикрываются беспечной смелостью, независимостью: ‘Мне никого не надо. Пусть меня не поймут! Скрытое в моей душе — пусть выльется отрывочными словами, я знаю то, что их соединяет. Пусть образ будет извне крив и дик: в моей душе я сливаю невысказанное с высказанным — и он прекрасен!’ Отсюда — путь крайних декадентов, и путь очень покатый и страшный. Всякое желание общения может умереть на дне, всякое желание действительно воплотить, выразить, создать. Всякий голос может иссякнуть, область слов может окончиться. Исчезнет молитва, порыв — исчезнет человек.
Впрочем, тут я говорю о самом дне этого пологого оврага, до дна, кажется, никто еще не докатывался. Тем более что всегда есть мгновенные утешения, всегда есть — или верят, что есть — один, два человека, которые услышат, вспомнят в свой молитвенный час слова поэта и повторят их, как свои. А если нет этих двух-трех — они должны быть! Ведь должно же быть чудо, хотя мы и видим, что его нет.
Благодаря тому, что истинная современная поэзия принимает все более определенный характер молитвы и каждое стихотворение воплощает (или стремится воплотить) ощущение данной минуты, все ‘свое’ святое, — сборник таких стихотворений меньше всего может что-либо дать читателю. Ощущение вылилось — стихотворение кончилось, следующее — следующая минута — уже иная, они разделены временем, жизнью. А читатель тут же перебегает с одной страницы на другую, и смены, скользя, только утомляют глаза и слух.
Было, однако, время, когда стихи принимались и понимались всеми, не утомляли, не раздражали, были нужны всем. И опять не потому, что прежние стихи были хороши, а теперешние дурны. Исчезли не таланты, исчезла возможность общения именно в молитве, общность молитвенного порыва. Когда-то она была. Во все времена стремление к ритму, к музыке речи, к воплощению внутреннего трепета в правильные переливы слов — было связано с устремлением молитвенным, религиозным, потусторонним, — с самым таинственным, глубоким ядром человеческой души. Это и есть печать поэзии, без нее нет ни одного истинного стихотворения, она — условие причастности поэта к поэзии. Неумелые вздохи гимназиста — могут быть истинно поэтичными, и целые томы способных стихослагателей подчас не имеют ничего общего со ‘стихами’. Молитвословиями были и стихи первых наших поэтов, — тех, в свое время понятных, принимаемых, нужных. Был Пушкин. Но он был — и есть, он, кажется, единственный вне времени. Он — всепроникающ и вечен, как солнце, — но как солнце и неподвижен. То, что это молитвы Пушкина — не утоляет исканий новых поэтов, и молитвы — не конечная цель их собственных порывов, может быть, лишь некоторое условие их существования, как солнце — не жизнь, а только условие жизни. Пушкин, будучи вне времени, — стоит зато и вне исторического пути. Но вот Некрасов, — тоже любимый и всем в свое время нужный. Как это случилось? Ведь и его ‘гражданские’ песни были молитвами. Но молитвы эти оказались у него общими с его современниками. Дрожали общие струны. Они замолкли и уже не воскреснут, как молитвословия. Но они широко звучали и были нужны — именно потому, что были общими. А у каждого из теперешних поэтов отдельный, сознанный или не сознанный — но свой Бог, а потому и кажутся такими бездейственными, беспомощными, подчас смешными их одинокие, им лишь и дорогие, молитвы. Из старых поэтов, истинных, нашим современником мог бы быть Тютчев. Когда, кто любил, понимал и знал его странные, лунные гимны, которых он сам стыдился перед другими, записывал на клочках, о которых избегал говорить? Если, наконец, немногие из теперешних, почуя его близость, и сливают сердце с его славословиями, — то как их мало! Да и для каждого Бог Тютчева все-таки не всей полностью его Бог. Один из новых поэтов — Ф. Сологуб — поэт несомненный, глубокий, стройный и цельный, а кому нужны его небольшие, многочисленные книжки? Кто поймет его душой и сольется с ним в молитве — дьяволу, да еще и дьяволу-то необъясненному, таинственному, знаемому только им, самим Сологубом, — и даже, может быть, вовсе и не дьяволу? Видения Бальмонта, беспорядочные чудовища с беспорядочными именами, женщины, которые его как-то неукротимо и непонятно любят, он сам, Бальмонт, Лионель, ‘светлый бог’, его ужасы, легкие и веселые, и не страшные, не отражение ли это ‘единственного’ трепета души — самого автора, и не нужны ли они единственной душе — ему самому? Брюсов смотрит на фавна особыми, своими глазами, говорит об этой минуте, о своем созерцании и полноте его, — а тот, кто не может и не мог бы никогда почувствовать того же самого, — и смеется, или равнодушно отходит. Передать душевное движение чем бы то ни было, словами, звуками, образами — можно только тому, в чьей душе есть хоть малейший зародыш такого же, точно такого же движения. Молиться вместе можно только ко одному Богу или, по крайней мере, желая найти одного, стремясь к Единому.
Я употреблял слова ‘современность’ и ‘современный’ не столько во внешнем, сколько во внутреннем, значительном и важном смысле слова. Я брал тех, в ком действительно ясна эта движущаяся точка времени. Кто окрашен цветом времени и идет приблизительно на одном уровне сознания. Для времени лишь они одни, лишь это одно и характерно. Есть у нас не только поэты, живущие и пишущие в данный момент истории, но даже начинающие писать, молодые, — и все-таки не современные, а исторические. Времена, когда они могли бы быть нужны, — прошли, и песни их, хотя и понятны, но тоже не нужны. Это поэты некрасовских заветов. Но они и сами поняли, что не нужны, обессиливают, сникают. Молитвы они оставили, а пишут передовые статьи. Другие — тоже не современные, но и не историчные, а чтоб не сказать ‘вечные’ — постоянные. Впрочем, и пошлость называют ‘вечной’. Таковы поэты — комми-вояжеры. Во все времена были особые, ‘комми-вояжерские’ души. Они отличались необыкновенной легкостью, пустотой воздушности, дешевизной и непереносиой (тоже во все века) пошлостью. Душа комми имеет способность наряжаться во всякие одежды, извне, издали, очень современные, — и с первым прыжком их сбрасывает, запылив. Такие души встречаются и у стихосложителей — у поэтов. Да, все-таки у поэтов, потому что ведь и комми-вояжер — молится. Только у него свои, комми-вояжерские, молитвы, и обращены они к соответственному богу, — кажется, неизменному. Он один для всех комми-вояжеров, а потому они все, вероятно, друг друга понимают. И стихи их друг другу нужны. Укажу из многих таких поэтов на одного, очень мало известного, — но он сейчас под руками. Это — Макс Волошин. Его ‘молитвы’ были напечатаны в августовской книжке ‘Нового пути’. Так как комми-вояжерские души не редки и у читателей, то молитвы эти, конечно, нашли отклик в соответственных местах, несмотря на всю их ‘последнюю модность’, которая хочет притвориться ‘современностью’ и запугать. Цитировать его подпрыгивающие гимны ‘кастаньетам’ и ‘стрекозиным красотам’ не буду, Бог с ними. Может быть, и они необходимы в строе мироздания. Гораздо более жаль, что существуют, и все выходят, сборники… не поэтов, а людей, пишущих короткими строчками ‘под поэзию’, даже не умеющих и нарядиться в современные одежды, а грубо прикидывающихся поэтами ‘историческими’, с расчетом быть понятными, стать любимыми. Подделка внутреннего ощущения, нарочитое сооружение молитв, все равно ради каких целей — ради ли денег, известности или ради доброго поучения, благотворного влияния — всегда кощунство. Пусть даже цели смутно сознаны, расчет не ясен — это обман, которому нет прощения, воистину грех против духа святого. И роковым образом этот обман падает, расчет почти никогда не удается. Опять возьму из тысячи таких неудачных грешников одного, первого попавшегося: г. Мих. Гербановского с его недавним сборником ‘Лепестки’. Я не сомневаюсь, что душе г. Мих. Гербановского так или иначе не чужда молитва: ведь он — человек. Но молитва его, вероятно, проявляется в каких-либо иных, нам не известных формах. Ни в одной ‘стихотворной’ строке ее нет. Есть лишь подделка — из расчета (пусть бессознательного! мне все равно). Расчетливые люди добиваются разнообразных благ: то теплого местечка в канцелярии, то либерального ордена и поцелуя барышни, чего бы они ни добивались — они все равны между собою, все одинаково — ‘расчетливые люди’. Только средства бывают неблагородные и благородные (если в расчете есть благородство), неблагодарные и благодарные. Стихотворная форма для получения либеральных орденов и дамских восхищений и поцелуев — неблагородное и неблагодарное (особенно в данную минуту) средство. В самом деле, чего достиг г. Мих. Гербановский своими крутыми застарелыми шестистопными ямбами? Он объявил с самого начала, что Муза его научила быть ‘отважнейшим бойцом’. Он, с грубейшими прозаизмами рассказал, как был в театре, смотрел на весь ‘эффект плеч’ и ‘головок’, но вдруг вспомнил, что в деревне ‘там где-то люди мрут’ от голода, и тотчас же ‘встал и вышел прочь’… Куда именно он ‘вышел прочь’ (?!) — не поется, но подразумевается, что в деревню. Любовные стихи его прожигающи (наслаждаясь любовью, ‘поэт’ не вспоминает о деревне и ‘прочь не выходит’). И не так, чтобы как-нибудь этак ‘по-декадентски’, а понятно, натурально прожигающи. Я не цитирую, боясь смутить покой случайной провинциалочки. Хорошо, что смущаемых стихотворными суррогатами теперь не много. Даже и тут г. Мих. Гербановский ошибся в расчете, не так понравился, как хотел. Чего же он достиг еще? Его печатают в ‘Мире Божьем’, считая ‘честным’, напечатают, конечно, и в глубоко невежественном ‘Образовании’, да в лучшем случае какой-нибудь хорошо опохмелившийся рецензент в ‘Русской мысли’ назовет его лирическим поэтом с ‘формой, доведенной до совершенства’. Но ведь скрыть нельзя что этому рецензенту глубоко и давно наплевать и на форму и на совершенство, и ничего он в этом не смыслит, и никого не убедит, — так, помажет с похмелья и сам сконфузится. ‘Мир же Божий’ откровенно печатает стихи ‘на затычку’, не уважая стихи за стихи, лишь бы ‘честно’. Результаты трудов по выделке не блестящие. Было бы, пожалуй, практичнее писать либретто к оперетке или составлять кафешантанные песенки, раз уж есть способность выделывать рифмованные строчки.
Возвращаясь к ‘современности’, я должен прибавить в заключение, что и форма стиха, дошедшего было до законченного совершенства, начинает у современных поэтов ломаться, принимать странные, угловатые линии: созвучия иногда неприятны, льющееся пение заменяется отрывочными звуками, ритм делается очень внутренним, едва уловимым. Это — искание своих звуков, соответственных нарождающемуся душевному трепету новой, своей — пока одинокой молитвы. Они ищут, не нашли, — может быть, найдут. Кто-нибудь найдет. Но все-таки это будет несовершенная и никому не нужная молитва — потому что одинокая. Я намеренно не входил здесь в оценку величины и малости тех или других поэтов. Вопрос о силе таланта не имеет значения для тех мыслей, которые я желал высказать. Я думаю, явись теперь, сейчас, в наше трудное, острое время, стихотворец гениальный — он очутился бы тоже один на своей узкой вершине, только зубец его скалы был бы выше — ближе к небу, — и еще невнятнее казалось бы его молитвенное пение. Пока мы все, писатели и читатели, не найдем общего Бога, или хоть не поймем, что стремимся все к Нему, — Единственному, — до тех пор молитвы, — стихи наших поэтов, — живые для каждого из них — будут непонятны и не нужны ни для кого.
Новый путь. 1903. No 9. Статья частично совпадает с предисловием Гиппиус ‘Необходимое о стихах’ к ее первому ‘Собранию стихов 1889—1903’ (М., 1904).
С. 67. …Поэзия, как определил ее Баратынский, — ‘есть полное ощущение данной минуты’— Неточная цитата из ‘Материалов для биографии Е. А. Баратынского’ в изд.: Баратынский Е. А. Сочинения. Под ред. H. E. Баратынского. Казань, 1884. С. 481. У Баратынского: ‘Поэзия есть полное ощущение известной минуты’.
С. 69. Тютчев Федор Иванович (1803-1873) — поэт.
Ф. Сологуб (наст, имя и фам. Федор Кузьмич Тетерников, 1863—1927) — поэт, прозаик, драматург.
С. 69. Лионель — один из псевдонимов поэта, критика, эссеиста, переводчика Константина Дмитриевича Бальмонта (1867-1942).
С. 70. …Макс Волошин. Его ‘молитвы’… в августовской книжке ‘Нового пути’. — В этом номере напечатаны стихотворения М. А. Волошина ‘Пустыня’, ‘Париж’, ‘Охота’, ‘Вальдемоза’, ‘Вечный Жид…’, ‘Венеция’.
С. 71. Гербановский Михаил Михайлович — поэт, автор сборника ‘Лепестки’ (СПб., 1903).
‘Образование’ (СПб., 1892—1909) — научно-популярный журнал, редактировал который Александр Яковлевич Острогорский (1868—1908).