Нужно поощрять искусство, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1887

Повести и рассказы разных лет
Время на прочтение: 178 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

НУЖНО ПООЩРЯТЬ ИСКУССТВО.
Повсть.

I.

— Докторъ, у меня ноги длаются такія длинныя-длинныя…— повторяла больная съ упорствомъ человка, теряющаго сознаніе.
— Нтъ, это вамъ такъ кажется,— спокойно отвчалъ молодой, черноволосый докторъ, невольно глядя на поднимавшіеся носки, какъ это бываетъ у покойниковъ.
— Вы въ этомъ уврены?..
— Совершенно… Но вамъ не нужно говорить: спокойствіе прежде всего.
Больная на нсколько мгновеній стихала, но потомъ выпрастывала правую руку изъ-подъ одяла и начинала ею что-то искать около себя. Это безсознательное движеніе почему-то раздражало доктора, и онъ старался не смотрть на эту горячую руку съ сухой, воспаленной кожей. Больная съ трудомъ, полуоткрывала отяжелвшія вки, ея запекшіяся сухія губы что-то силились выговорить, но она только втягивала въ себя воздухъ, который сейчасъ же вырывался изъ груди ея съ сухимъ хрипомъ.
‘Дло дрянь…— думалъ докторъ, просматривая сигнатурку на имя m-me Вьюшиной-Запольской.— И что ей дались эти ноги!..’
Въ большомъ, довольно грязномъ номер провинціальной гостиницы ‘Калифорнія’ стоялъ полумракъ, который за перегородкой, гд лежала больная, переходилъ въ какую-то блесоватую мглу. Окно подъ спущенной блой шторой походило на бльмо. Нужно было посидть минутъ десять, чтобы глазъ освоился съ этимъ освщеніемъ и могъ различать предметы. Впрочемъ, докторъ Куваевъ настолько часто бывалъ здсь, что могъ ощупью отыскать каждую вещь: въ углу стоялъ полузакрытый дорожный сундукъ, изъ-подъ крышки котораго топорщились плоеныя оборки юбокъ, на стн, закрытый простынями, помщался цлый театральный гардеробъ, на туалетномъ столик валялся раскрытый ящичекъ съ красками для грима, тутъ же запылившееся блюдечко съ вареньемъ, засохшій букетъ, разсыпанныя шпильки, флаконы съ духами, альбомъ съ треснувшимъ переплетомъ, на окн изъ-подъ шторы выглядывали ленты какой-то шляпы и краешекъ шелковаго корсета съ кружевной оторочкой — однимъ словомъ, вся обстановка странствующей провинціальной примадонны. На ночномъ столик около кровати и на приткнувшейся въ углу колченогой этажерк валялись пустыя коробки изъ-подъ какихъ-то порошковъ и цлый арсеналъ аптечныхъ пузырьковъ съ лкарствами. Графинъ съ водой стоялъ на тетрадк нотъ, гуттаперчевый мшокъ для льда на снятыхъ номерахъ мстной газеты ‘Бужомскій Курьеръ’.
Да, все это было такъ знакомо доктору и такъ интересовало его еще недавно, но, странная вещь, прежней Вьюшиной-Запольской больше не существовало, а на кровати лежала совсмъ другая женщина, которой докторъ никакъ не могъ примирить въ своемъ воображеніи съ той Еленой Михайловной Вьюшиной-Запольской, которая сводила съ ума весь Бужомъ дв недли тому назадъ. Какъ немного нужно было времени, чтобы изъ цвтущей молодой женщины получился какой-то медицинскій препаратъ: обострившійся носъ, точно обтянутыя около блыхъ зубовъ сухія губы, прилипавшія къ блому лбу пряди блокурыхъ, слегка вившихся волосъ, ввалившіяся щеки, темные круги и глядвшіе изъ нихъ потухавшимъ взглядомъ страшные умирающіе глаза. Да, всего, дв недли назадъ, какъ эти глаза горли такимъ раздражающимъ огнемъ, а этотъ пухлый, дтски-нершительно очерченный ротъ плъ: ‘Ночи безумныя, ночи безсонныя…’ и ‘Подъ душистою вткой сирени…’. Правда, голосъ у Елены Михайловны былъ очень небольшой, но онъ просто хваталъ за душу своими низкими грудными нотами, когда она, полузакрывъ глаза и немного приподнявъ голову, сама увлекалась своимъ пніемъ. Докторское сердце какъ-то замирало, когда она, раскланявшись съ аплодировавшей публикой, улыбалась въ его сторону, а когда онъ пожималъ въ антрактахъ гд-нибудь за кулисами ея маленькую, такую мягкую и всегда теплую руку, въ душ поднималась цлая буря, не то чтобы ужъ настоящая буря, а такъ, пріятное и щекочущее чувство, какое онъ испытывалъ въ присутствіи всхъ хорошенькихъ женщинъ.
Сидя у больной, докторъ усплъ до мельчайшихъ подробностей изучить всю окружающую его обстановку, такъ что она начинала ему мозолить глаза. Чтобы какъ-нибудь убить время, онъ досталъ изъ-подъ мшка со льдомъ номеръ ‘Бужомскаго Курьера’ и машинально началъ просматривать страницу за страницей. Жиденькая передовица о помойныхъ ямахъ, потомъ хроника съ двумя убійствами и однимъ скандаломъ въ клуб… пять корреспонденцій тоже объ убійствахъ и грабежахъ, театральная рецензія… Просматривая послднюю, докторъ машинально повторялъ въ ум истасканныя, шаблонныя фразы всхъ такихъ рецензій: ‘У ней звучный mezzo-soprano, хотя и цеобширнаго діапазона… Правда, она свободно беретъ чисто-сопранныя ноты si-бемоль, но этотъ западающій въ душу голосъ особенно хорошъ въ нижнемъ регистр. Нтъ злоупотребленія вибраціями и тремоло… свободная фразировка… выработанная дикція… постановка нюансовъ… Однимъ словомъ, наша гостья — дорогой залетный соловушка!’
‘Этакая ерунда!..— подумалъ невольно докторъ и посмотрлъ на начало рецензіи, о комъ вся эта галиматья написана.— Да, Вьюшина-Запольская… Вотъ теб и соловушка!’
Въ конц рецензіи стояла фраза о великолпныхъ ‘скульптурныхъ’ рукахъ Елены Михайловны, о необыкновенной лпк ея плечъ, и высказывалось сожалніе, что, при всхъ сценическихъ данныхъ, фигуру Елены Михайловны портятъ только ея ‘нсколько длинныя ноги, какъ намъ кажется, хотя, конечно, мы можемъ и ошибаться’.
‘Эге, вотъ откуда эта мысль о длинныхъ ногахъ…— обрадовался своей находк докторъ и спряталъ на всякій случай газету въ карманъ.— Охота обращать вниманіе на такую галиматью’.
Напряженный шопотъ и какая-то возня за перегородкой, гд была устроена пріемная Елены Михайловны, прервали теченіе докторскихъ мыслей и заставили его выглянуть изъ-за перегородки, скрывавшей дверь. Его глазамъ представилась совершенно неожиданная живая картина: около дивана боролись дв фигуры — старый артистъ Булатовъ, отецъ Елены Михайловны, имвшій обыкновеніе каждый день приходить въ номеръ дочери (подъ предлогомъ навщенія больной онъ выпивалъ цлую бутылку водки, а потомъ засыпалъ мертвымъ сномъ тутъ же на трактирномъ диванчик),— этотъ артистъ сейчасъ крпко держалъ своими длинными руками талію горничной Паши и старался поймать ея прятавшееся лицо своимъ колючимъ, небритымъ подбородкомъ.
— Булатовъ, постыдитесь…— заговорилъ докторъ, стараясь сдержать порывъ негодованія.
— Ахъ, виноватъ… Кто бы могъ подумать, докторъ, что вы здсь!..— довольно развязно оправдывался г. Булатовъ, выпуская горничную.
Слезившіеся, воспаленные отъ пьянства глаза старика смотрли съ такимъ нахальствомъ, что доктору страшно захотлось выпроводить артиста сейчасъ же въ шею, но онъ опять удержался изъ страха разбудить дремавшую больную.
— Господинъ Булатовъ, такъ ведутъ себя только… только…— повторялъ докторъ, подбирая другое слово, которымъ можно было бы замнить ‘отъявленнаго негодяя’.
— Господинъ докторъ, прошу не забываться…— отвчалъ старый артистъ, выпрямляясь во весь ростъ. Онъ былъ гораздо выше доктора и славился, какъ отчаянный буянъ и трактирный герой.
— Хорошо, мы съ вами поговоримъ посл…— спохватился докторъ, замтивъ, что они не одни, а въ дверяхъ растерянно стоитъ горничная Паша, съ своимъ полуоткрытымъ ртомъ и выбившимися завитками короткихъ русыхъ волосъ.— Паша, вамъ здсь нечего длать… уходите.
— Мн, докторъ, нужно…— бормотала Паша, машинально поправляя сбившійся на груди передникъ.— Я къ барын… а баринъ добрые-съ… они только любятъ пошутить…
— Васъ объ этомъ никто не спрашиваетъ!.. Можете уходить…— рзко оборвалъ докторъ.
Паша сдлала шагъ къ двери и нершительно остановилась. Это была такая цвтущая и необыкновенно свжая двушка. Раньше докторъ не обращалъ на нее вниманія, а теперь ему бросились въ глаза и неестественно полный бюстъ Паши и какое-то особенно мягкое выраженіе ея лица съ свтлыми, глупыми глазами. Нмая сцена была прервана Булатовымъ, который подошелъ къ Паш, взялъ ее своей костлявой рукой за круглый затылокъ и довольно грубо вытолкнулъ въ двери номера.
— Убирайся!..— ворчалъ онъ, осторожно притворяя дверь.— Не мшай порядочнымъ людямъ серьезный разговоръ имть… Господинъ докторъ, я къ вашимъ услугамъ.
Докторъ смрилъ артиста съ ногъ до головы, презрительно пожалъ плечами и скрылся за драпировкой. Булатовъ нсколько времени стоялъ посредин комнаты, поправляя свой точно вылизанный по бортамъ сюртукъ, беззвучно шевелилъ губами и кончилъ тмъ, что презрительно махнулъ рукой.
— Да, я старъ, но это-то меня и тячетъ къ цвтущей молодости…— бормоталъ онъ, укладываясь на диванъ.— Артисты всегда будутъ цнителями красоты… а я уважаю полненькихъ…
Черезъ полчаса Булатовъ уже храплъ, свсивъ свои длинныя ноги въ дырявыхъ сапогахъ на коверъ. Грязная и смятая сорочка точно врзалась ему въ красную шею, ротъ былъ открытъ, обнажая гнилые желтые зубы, одна волосатая красная рука съ напружившимися жилами была закинута за голову, другая безсильно висла.

II.

Черезъ нсколько дней въ сосднемъ номер ‘Калифорніи’ происходилъ консиліумъ. Собралось человкъ пять докторовъ, маленькихъ провинціальныхъ знаменитостей, очень щепетильныхъ, очень завистливыхъ и постоянно враждовавшихъ между собой. Впрочемъ, на консиліумахъ они держали себя, какъ и слдуетъ людямъ науки — говорили сдержанно и съ достоинствомъ, у всхъ на лицахъ была написана ученая скука, о консультантахъ говорили не иначе, какъ: ‘нашъ ученый другъ высказалъ мнніе’, ‘мой многоуважаемый collega позволилъ себ заявить’, ‘беру на себя смлость указать на то-то’ и т. д. двое величественно звали, двое курили папиросы, а розово-сденькій, свжій, какъ яблоко, старичокъ, съ блоруссный фамиліей Щучка, ораторствовалъ:
— Наслдственность, господа!.. Что длать: наука здсь безсильна… Обыкновенный человкъ вынесетъ все это шутя, а здсь предъ нами результатъ пяти поколній великихъ артистовъ: у Елены Михайловны отецъ — актеръ, ддъ — актеръ, праддъ — актеръ… Это значитъ, что пять поколній вели собачью жизнь, и вотъ вамъ плоды вырожденія, наша паціентка — это клубокъ больныхъ нервовъ. Лучшее лкарство для такихъ субъектовъ — смерть.
Этотъ смертный приговоръ былъ подтвержденъ молчаливымъ согласіемъ всхъ консультантовъ, и розово-сденькій докторъ даже улыбнулся, довольный такимъ исключительнымъ случаемъ въ своей практик. Но у Елены Михайловны есть отецъ,— необходимо предупредить старика.
— Ничего не имете, господа?— спрашивалъ неугомонный докторъ.
— Да къ чему это — не все ли равно?..— возражалъ докторъ Куваевъ, присутствовавшій здсь.— Умретъ, тогда вс узнаютъ…
— Нтъ, это нашъ долгъ, уважаемый коллега, печальный долгъ, по долгъ прежде всего.
Черезъ нсколько минутъ въ номеръ вошелъ г. Булатовъ. Лицо у него было только-что выбрито, и на немъ точно застыло торжественно-печальное выраженіе. Онъ поклонился съ заученнымъ достоинствомъ стараго артиста и выслушалъ сбивчивыя объясненія розово-сденькаго старичка, заложивъ руку за бортъ своего облизаннаго сюртука.
— Мы понимаемъ ваши родительскія чувства, господинъ Булатовъ…— бормоталъ докторъ, подыскивая слова.— Все это печально, но Елен Михайловн даже лучше умереть сейчасъ: для нея это единственный исходъ. Понимаете: наслдственность… цлый арсеналъ самыхъ сложныхъ болзней, противъ которыхъ наука безсильна. Ваша дочь — клубокъ больныхъ нервовъ, и можно только удивляться, какъ она дожила до своихъ двадцати пяти лтъ. Консиліумъ констатировалъ перемщеніе сердца въ связи съ рядомъ другихъ аномалій.
Старый актеръ приложилъ платокъ къ глазамъ, какъ это длаютъ на сцен благородные отцы, и крпко пожалъ руку доктора. Куваевъ отошелъ къ окну, чтобы не видть этой комедіи, и сосредоточенно барабанилъ пальцами по окну.
— Успокойтесь, пожалуйста, господинъ Булатовъ…— бормоталъ розовосденькій докторъ, испытывая непріятное и брезгливое чувство отъ пожатія грязной и потной руки благороднаго отца.— Что длать: рано или поздно — нашъ общій удлъ…
— Благодарю васъ, господа!..— хрипло заговорилъ великій артистъ, моргая сухими глазами.— Благодарю и за правду и за сочувствіе къ горю стараго артиста… Да, я отецъ, но искусство прежде всего требуетъ жертвъ. Артисты слишкомъ много живутъ одними нервами, а моя дочь…
Консультанты уже не слушали великаго артиста — раскланявшись съ нимъ издали, они кучкой выходили изъ номера, довольные исполненнымъ долгомъ. Розово-сденькій старичокъ фамильярно подталкивалъ доктора Куваева въ спину и на ходу бормоталъ:
— Это рдкій случай, молодой человкъ, именно перемщеніе сердца въ такой форм. Совтую вамъ обратить на него особенное вниманіе, тмъ боле, что вы, кажется, немного увлекались Еленой Михайловной. Не отпирайтесь, милый плутишка… Но какая философія: вчера разсвтъ и благоуханіе молодой жизни, а сегодня — смерть. Какъ это у Державина сказано: ‘Гд столъ яствъ стоялъ, тамъ надгробные воютъ клики’… Однимъ словомъ, что-то въ этомъ род… Кстати, отъ этого господина Булатова такъ и разитъ сивухой.
Куваевъ только сморщился и ничего не отвтилъ,— онъ не выносилъ болтуновъ. Проводивъ ученую коллегію, онъ отправился по коридору въ номеръ больной, но у самой двери его остановилъ г. Булатовъ, осторожно взявъ за локоть.
— Докторъ, говоря между нами, мн до зарзу нужно сейчасъ нсколько крейцеровъ…— проговорилъ онъ со своей запойной хрипотой.
Докторъ сунулъ ему первую попавшуюся подъ руку бумажку и вошелъ въ номеръ. Но здсь онъ совсмъ былъ озадаченъ доносившимся изъ-за перегородки дтскимъ лепетомъ: ‘Мма-ма-ааа!..’. Ему отвчалъ чей-то задыхавшійся шопотъ.
— Это еще что за комедія?— изумлялся докторъ и громко кашлянулъ, не ршаясь войти.
— Войдите…— отвтилъ тотъ же задыхавшійся шопотъ.
Больная попрежнему лежала на кровати, а около нея подъ защитой нсколькихъ подушекъ возился полугодовой ребенокъ.
— Рекомендую… мой сынъ Маляйка…— шопотомъ проговорила больная, и что-то въ род улыбки искривило ея запекшіяся губы.
— А… гм…— протянулъ докторъ Куваевъ и не зналъ, что ему длать — именно здсь онъ никакъ не разсчитывалъ наткнуться на такую чувствительную сцену.
— Мм-ма-а!..— лепеталъ Маляйка, взмахивая пухлыми ручонками, взглянувъ на доктора, онъ весело улыбнулся своимъ беззубымъ ртомъ.
— Это дядя…— подсказала ребенку Паша, какъ-то испуганно взглянувъ на доктора.
Это была не горничная, а кормилица, догадался докторъ, и въ его голов пронеслась забытая сцена объятій великаго артиста. Вотъ отчего у этой Паши такое необыкновенно мягкое выраженіе лица, глупые глаза, какъ у всхъ кормилицъ, и такой полный бюстъ. Докторъ прислъ къ кровати и молчалъ самымъ глупымъ образомъ. Онъ шелъ сюда совсмъ не для этихъ телячьихъ нжностей, и притомъ онъ не подозрвалъ, что у Елены Михайловны есть грудной ребенокъ. До самой смерти нужно разыгрывать комедію. Вс эти мысли промелькнули въ докторской голов очень быстро, и онъ чувствовалъ на себ пытливый материнскій взглядъ.
— Ахъ, ты… зврушка!..— проговорилъ онъ наконецъ, чтобы сказать что-нибудь, и даже помахалъ предъ улыбавшимся дтскимъ личикомъ своей перчаткой.
Больная тяжело вздохнула, закрыла округлившіеся большіе глаза и точно замерла. Докторъ наблюдалъ всякое движеніе и старался найти въ своей душ чувство сожалнія къ умиравшей матери, но въ немъ не шевельнулось даже тни чего-нибудь похожаго. Сказывался эгоизмъ слишкомъ здороваго молодого организма, а чужія страданія вызывали скоре чувство брезгливости, какъ всякое другое проявленіе слабости.
— Паша…— прошептала больная и указала глазами на ребенка, чтобы его унесли: инстинктомъ матери она поняла настроеніе доктора.
Паша сдлала сердитое лицо, торопливо и ловко подхватила своими голыми красными руками ребенка и унесла его. Доктору вдругъ сдлалось немного совстно, что онъ не приласкалъ крошку,— конечно, онъ не любилъ дтей, это живое, ревущее мясо, но что ему стоило хотя бы поцловать ребенка, чтобы доставить этимъ удовольствіе умирающей матери.
— Докторъ… мн какъ будто сегодня лучше…— проговорила больная, съ трудомъ перекатывая свою голову на подушк.
— Да?.. Это, вроятно, начинается кризисъ… Кстати, я даже не подозрвалъ, что у васъ есть ребенокъ, а это чрезвычайно важное обстоятельство… Въ каждой болзни самое серьезное поставить врный діагнозъ.
— Консиліумъ былъ?..— спросила больная.
— Да…
— Напрасныя хлопоты… Вы такъ добры, докторъ. Но вдь я… хорошо знаю и безъ консиліума, что скоро умру… Да, я не сказала вамъ про ребенка… Къ чему?.. Не все ли равно… Актриса принадлежитъ прежде всего публик, а публика ревнива… Потомъ, какое кому дло до нашей личной жизни?.. Не сердитесь на меня, докторъ… у меня есть къ вамъ просьба…
— У меня тоже: не волнуйтесь… Присутствіе ребенка вредно для васъ.
— Ахъ, нтъ… всего день-два, и конецъ… Я вдь не обманываю себя и вижу по вашему лицу свой смертный приговоръ.
Докторъ нетерпливо вскочилъ со своего стула и зашагалъ по комнат, задвая ногами мебель. Къ чему разводить трагедію?.. Да, мы вс умремъ, но если не умемъ жить, то, по крайней мр, нужно умть спокойно умереть.
— У меня есть просьба къ вамъ…— продолжала больная, закрывая глаза.
— Все, что вамъ угодно…
Больная перевела духъ, обвела глазами комнату и заговорила своимъ задыхавшимся голосомъ:
— Докторъ, вы добрый человкъ… вы еще сами не знаете себя… У матери есть свой инстинктъ… и я… я чувствую эту скрытую въ васъ доброту… Маляйка останется круглымъ сиротой… на рукахъ у пьяницы-дда. Это сумасшедшій человкъ, и ребенокъ погибнетъ… Докторъ, возьмите Маляйку себ…
— То-есть какъ это себ?..
Эта неожиданная просьба умирающей просто ошеломила доктора: взять на воспитаніе чужого ребенка такъ, здорово живешь,— нтъ, это сумасшествіе!..
— Что для васъ значитъ воспитать ребенка, а это принесетъ вамъ много такого, чего вы сейчасъ не подозрваете… вы посметесь надъ моей сумасшедшей просьбой, но…
— Вы мн позволите подумать до завтра,— нашелся докторъ, чтобы какъ-нибудь отвязаться.— Это слишкомъ важный вопросъ, и притомъ все слупилось такъ неожиданно.
Посмотрвъ на лгавшаго доктора, больная закрыла глаза, а когда онъ взялся за шапку, чтобы спастись постыднымъ бгствомъ, она съ неожиданной для него энергіей приподнялась на подушк и заговорила:
— Нтъ, не то… докторъ: одну минуту… Если… если вы не можете сами… кто-нибудь другой… всегда найдутся добрые люди… ради Бога, докторъ, ради вашей матери прошу… Наконецъ вы можете передать ребенка въ какое-нибудь семейство… въ пріютъ… но только спасите его отъ моего отца…
— Это другое дло, Елена Михайловна, и я съ своей стороны употреблю вс зависящія отъ меня средства…
— Нтъ: честное слово?.. Спасите Маляйку отъ дда и, главное, отъ театра. Это мое послднее желаніе.
— Хорошо: даю вамъ честное слово!..
Въ голов доктора мелькнула счастливая мысль: Маляйка ему можетъ служить отличнымъ объектомъ для наблюденій и опытовъ, какъ живой препаратъ вырождающагося человчества. Пусть пока зврушка поживетъ у него, а сбыть его съ рукъ онъ всегда успетъ. Больная нсколько времени лежала съ закрытыми глазами, а потомъ позвонила. Вошла Паша.
— Позови отца…— не открывая глазъ, проговорила больная.
Великій артистъ игралъ на бильярд тутъ же въ ‘Калифорніи’ и явился съ недовольнымъ, но внимательнымъ лицомъ. Онъ посмотрлъ сначала на дочь и на доктора, поцловалъ руку у больной и никакъ не могъ подыскать въ своемъ репертуар подходящей позы для такого случая.
— Папа, вотъ докторъ беретъ Маляйку себ…— заговорила больная, хватаясь ослабвшей рукой за простыню.— И ты никогда… никогда не смй прикасаться къ моему ребенку…
— Елена Михайловна хочетъ сказать вамъ, что отдаетъ сына мн на воспитаніе,— объяснилъ докторъ мысль больной, которая въ знакъ согласія наклонила голову.— Вы, какъ ближайшій родственникъ, должны теперь же отказаться отъ всякихъ правъ на вашего внука.
Великій артистъ понялъ наконецъ, въ чемъ дло, горько улыбнулся и принялъ обиженно-покорный видъ.
— Елена, я ничего не имю противъ твоего желанія…— отвтилъ онъ и церемонно поклонился доктору.
— Папа, ты не сердись на меня… Это… это моя послдняя воля…
— Артисты должны стоять выше узъ крови…— съ драматической дрожью въ голос проговорилъ г. Булатовъ и въ знакъ прощенія поцловалъ дочь въ лобъ.
Когда великій артистъ удалился, больная знакомъ попросила доктора подойти ближе и быстрымъ движеніемъ поднесла его руку къ своимъ запекшимся губамъ.
— Что вы… Елена Михайловна… зачмъ?..— смутился докторъ, вырывая руку.
— Вы мн доставили величайшее счастье, докторъ… счастье умереть спокойно…
Эта выходка умирающей опять вызвала въ душ доктора какое-то тяжелое и непріятное чувство: ему совсмъ не было ея жаль… Мало ли умираетъ людей на свт и оставляетъ посл себя кучу сиротъ — и то и другое только результатъ неизлчимаго легкомыслія. Украсть — нехорошо, а плодить нищихъ — это ничего.

III.

Примадонна умерла черезъ два дня. Антрепренеръ Хомутовъ рвалъ на себ волосы и ругался на четырехъ языкахъ — онъ терялъ въ ней свою главную доходную статью, доктора-консультанты были очень довольны, потому что они предсказывали именно такъ, какъ все случилось.
Номеръ въ ‘Калифорніи’, который занимала Вьюшина-Запольская, теперь былъ переполненъ постителями,— кипла настоящая ярмарка. Первое мсто принадлежало, конечно, артистамъ мстной труппы, которые являлись сюда каждый день, съ огорченнымъ видомъ пожимали руку старика Булатова, припоминали къ случаю разные трогательные эпизоды изъ жизни покойной, тяжело вздыхали и шопотомъ разсказывали другъ другу свои закулисныя исторіи.
— Бдняжка, она была еще такъ молода…— плаксиво повторяла grande-dame, по фамиліи m-me Понсонъ, извстная въ трупп подъ кличкой ‘бдной Лили’.— Помните, какъ Лля пла ‘Подъ душистой вткой сирени…’? Ахъ, какая это была прелесть!.. Еще наканун своей болзни она говорила мн: ‘Лидія Васильевна, голубчикъ, мн что-то не по себ’. Потомъ она разсказывала про какой-то сонъ, который видла въ эту ночь… Мы съ ней были всегда очень хороши!..
Вс усилія m-me Понсопъ сдлать изъ своей цвтущей, дебелой фигуры что-нибудь горюющее и жалкое оставались тщетными — красное лицо такъ и оставалось краснымъ, а узкіе черные глазки плавали какъ въ масл. Эта ‘бдная Лили’ пользовалась въ трупп популярностью, какъ особа, ‘сдлавшая хивинскую кампанію’. Она, дйствительно, была въ Ташкент и вывезла оттуда, вмст съ пріятными воспоминаніями о русской арміи, цлый гардеробъ дешевыхъ бухарскихъ шелковъ и два ковра. Съ труппой Хомутова она была неразлучна, потому что родной ея братъ, очень суровый и грубый человкъ, давно уже занималъ мсто режиссера,— фамилія ихъ была чисто-русская — Ягодкина, и какъ двица Ягодкина превратилась въ m-me Понсонъ — оставалось неизвстнымъ. Говорили, что она была замужемъ за какимъ-то оголтлымъ французскимъ маркизомъ Понсонъ, хотя это послднее требовало еще серьезнаго подтвержденія.
— Пожалуйста, не оставляйте старика одного…— трещала ‘бдная Лили’, обращаясь къ вчно-пьяному комику Недорзову.— Горе его убьетъ.
Вихлястый и сгорбленный комикъ улыбался своимъ беззубымъ ртомъ и тащилъ Булатова въ буфетъ, гд имъ теперь былъ открытъ широкій кредитъ. Этотъ Недорзовъ составлялъ одну изъ крупныхъ силъ труппы, какъ самый талантливый и образованный человкъ, но онъ пилъ горькую, какъ многіе русскіе комики, и доводилъ антрепренера до блой горячки своими прогулами, которые накатывались на него въ самое горячее время. Въ виду торжественнаго момента Недорзовъ пожертвовалъ Булатову сюртукъ со своего плеча,— артисты великодушны.
— Такихъ женщинъ больше нтъ!— повторялъ Булатовъ, когда они выпивали по рюмк.— Не правда ли?.. Я горжусь, что у меня была такая дочь… Ты не можешь понимать отцовскихъ чувствъ, потому что это… это… однимъ словомъ, ты комикъ, и больше ничего!..
— Ковырнемъ еще спотыкаловки?..— говорилъ комикъ, стараясь принять видъ огорченнаго человка.— Въ сущности, вдь вс Мы умремъ… рано или поздно.
— Конечно, издохнемъ — общій удлъ всего прекраснаго на земл,— соглашался Булатовъ.— Только разница въ томъ, кто издохнетъ: какая-нибудь скотина, или настоящая артистка… да.
— Если ты это на мой счетъ, то, пожалуйста, побереги порохъ… А какъ ты думаешь, старина, кто теперь займетъ мсто Елены Михайловны,— неужели эта старая кляча Мясодова?
— Мясодова? Мясодова посл Лли?… О, это было бы ужъ слишкомъ, а Хомутовъ неглупый человкъ и знаетъ ей цну. Пока, вроятно, повертится и Мясодова: она всегда шла у насъ на затычку — некого поставить, значитъ, давай Мясодову. Мирскій ухаживаетъ за ней…
— Подлецъ!…
— Скотина!..
— Да и Хомутовъ, если разобрать, тоже свинья…
— Это давно, голубчикъ, извстно!..
Въ буфетъ завертывали и другіе артисты: резонеръ Астраханцевъ, первый любовникъ Чеховъ-Мирскій. Они торопливо выпивали свою рюмку и спшили вернуться въ номеръ, потому что явились сюда съ дамами. Астраханцевъ сопровождалъ ‘бдную Лили’, а первый любовникъ — вторую драматическую актрису Мясодову. У Чехова-Мирскаго было красивое молодое лицо, но глаза смотрли тупымъ, безсодержательнымъ взглядомъ, и въ трупп про него ходила чисто-театральная поговорка: глупъ, какъ теноръ. Одвался онъ всегда безукоризненно и любилъ посить на выхоленныхъ рукахъ подозрительные перстни. Сейчасъ Чеховъ-Мирскій ухаживалъ за Мясодовой, которая посл смерти Вьюшиной-Запольской заняла въ трупп первое мсто. Астраханцевъ имлъ очень представительную наружность и финономію стараго дипломата не у длъ. Въ трупп Хомутова онъ былъ самымъ стариннымъ артистомъ и пользовался репутаціей очень справедливаго человка, чуждавшагося тхъ нескончаемыхъ интригъ, которыми раздираются на части вс провинціальныя труппы. Говорили, что въ ранней молодости онъ былъ влюбленъ въ ‘бдную Лили’, но хивинская кампанія ихъ разлучила, а теперь Астраханцевъ по старой памяти иногда занималъ деньги у своей возлюбленной.
— Я не понимаю, что за пристрастіе у нашихъ дамъ къ этимъ похоронамъ,— говорилъ съ гримасой первый любовникъ, когда они возвращались но коридору.
— Нельзя… послдній долгъ,— отвчалъ резонеръ.
— Да, но вдь та же Мясодова вчно грызлась съ Еленой Михайловной, интриговала противъ нея, а теперь плачетъ… не понимаю!..
— Я тоже не понимаю…
Покойница лежала на длинномъ стол, выдававшемся изъ передняго угла на средину комнаты. Все изголовье было покрыто живыми цвтами, въ ногахъ лежало нсколько внковъ. Высокія свчи, горвшія въ покрытыхъ блыми чехлами подсвчникахъ, сильно дымили, старушка-монахиня въ большихъ очкахъ монотонно читала старческимъ дребезжащимъ голосомъ псалтырь и время отъ времени оглядывалась на тихо шушукавшую у дверей толпу любопытныхъ. Мужчины жались по угламъ, женщины заглядывали со страхомъ на скрещенныя на груди руки покойной и начинали торопливо креститься. Въ уголк тихо плакала ‘водевильная штучка’, молоденькая и некрасивая актриса, извстная подъ кличкой Зайца,— у ней были такіе большіе, испуганные глаза. ‘Бдная Лили’ приняла на себя роль распорядительницы и старалась занимать всхъ, какъ въ своемъ салон. Она особенно ухаживала за Мясодовой, высокой и полной дамой неопредленныхъ лтъ съ красивымъ, но уже поблекшимъ лицомъ.
— Вы знаете, какъ я любила Ллю…— шептала ей ‘бдная Лили’, вытирая платкомъ сухіе глаза.— Бдняжка со всми простилась — это нашъ христіанскій долгъ.
— Я на нее не сержусь, хотя у насъ и происходили нкоторыя печальныя недоразумнія…— отвчала Мясодова тоже шопотомъ, очень довольная своими заплаканными глазами,— это послднее ее умиляло.— При нашей жизни невозможно избгнуть столкновеній. Я ее тоже любила, какъ самую талантливую изъ всхъ примадоннъ, какія у насъ только были… Нужно быть справедливымъ прежде всего. Сколько у ней было однихъ подарковъ. Неужели все это останется этому пьяниц Булатову?
— Ахъ, не говорите, голубчикъ…
Пришла старушка Орлова, когда-то знаменитая красавица, сводившая съ ума не одинъ городъ, а теперь что-то такое сгорбленное, обрюзгшее и покорное, прикрытое скромной, темненькой шерстяной кофточкой и блымъ чепцомъ, изъ-подъ котораго выбивались пряди густыхъ сдыхъ волосъ. Она неслышною походкой прямо подошла къ покойниц, помолилась, открыла зеленую пелену съ большимъ крестомъ изъ желтаго позумента и смло заглянула въ лицо покойницы, одинъ глазъ смотрлъ на нее изъ-подъ полузакрывшагося вка. Старушка всполошилась, торопливо сунула свою костлявую и сухую руку въ карманъ кофточки и, вытащивъ оттуда нсколько серебряныхъ монетъ, закрыла смотрвшій мертвый глазъ и положила монеты.
— Спасибо вамъ, Агаья Петровна…— благодарила ее ‘бдная Лили’, не досмотрвшая во-время одной изъ своихъ прямыхъ обязанностей.
Старушка сердито посмотрла на нее. Вмсто отвта она взяла нсколько внковъ и повсила ихъ на подсвчники. Весеннее солнце ворвалось пыльными дрожащими полосами въ окно и вспыхнуло яркими блесками на позументахъ покрова и мдныхъ застежкахъ псалтыри. Огни горвшихъ свчъ совсмъ потерялись въ этой нахлынувшей волн ликующаго свта и казались колебавшимися красными точками. Въ номер длалось душно. Пріотворили дверь въ коридоръ, чтобы выпустить дымъ ладана.
— Мн кажется, что она сдлалась длинне…— говорила Мясодова, обращаясь къ Орловой.— Потомъ мн хотлось бы взять на память прядь волосъ… у ней были такіе прекрасные волосы!..
— Да, были…— повторила старушка.— Только волосы ей остригли во время болзни.
— Ахъ! Какіе эти доктора безжалостные,— можно ли было губить такіе прекрасные волосы!.. Не все ли равно умирать…
Нсколько разъ приходила и уходила Паша съ опухшимъ отъ слезъ лицомъ. Она тупо смотрла своими свтлыми, большими глазами на собравшуюся публику, искала кого-то въ толп и незамтно исчезала. Плакавшій въ уголк. Заяцъ каждый разъ нагонялъ на Пашу ужасную тоску, и она бжала по коридору, закрывъ лицо передникомъ.
Мужчинамъ давно надоло толкаться въ номер покойницы, и они потихоньку ворчали. Помилуйте, нельзя дышать отъ этого ладана, а чтобы покурить — бги въ буфетъ. Чеховъ-Мирскій поблднлъ и нсколько разъ принимался длать глазами выразительные знаки своей дам, но Мясодова грустно улыбалась и отворачивалась.
— Чего еще он ждутъ, эти проклятыя дамы?— спрашивалъ Астраханцевъ, испытывавшій потребность закусить вплотную.
— Не понимаю…— отвчалъ первый любовникъ.— Это та самая Орлова, которая разорила какого-то милліонера?
— Да… Были и рысаки, и свой домъ, и брильянты, а теперь вотъ одна темненькая кофточка осталась. Я еще помню ее, когда она доживала свою карьеру. Она всегда была немножко сумасшедшей и ужасно сорила деньгами. Однако уже два часа.
Дамы, дйствительно, кого-то ждали и вопросительно поглядывали на дверь. ‘Бдная Лили’ шопотомъ разсказывала что-то Мясодовой, вроятно, очень интересное, потому что примадонна покачивала головой, поднимала крашеныя брови и красиво вздыхала.
— Вы говорите, что между ними ничего не было?— спрашивала она, стараясь не смотрть на Чехова-Мирскаго, выражавшаго знаки нетерпнія.
— Говорятъ… Но кто можетъ знать? Во всякомъ случа, это длаетъ честь… да. Мужчины… о, вы знаете, что такое мужчины!.. И тутъ вдругъ…
Въ этотъ моментъ въ дверяхъ показались доктора Щучка и Куваевъ, захавшіе навдаться относительно похоронной процессіи. Была устроена на этотъ случай спеціальная подписка, причемъ поклонники Елены Михайловны не скупились на деньги.
— Ахъ, докторъ…— восторженно пропищала ‘бдная Лили’, устремляясь къ дверямъ.
— Позвольте, Лидія Васильевна, который изъ двухъ?— шутилъ Щучка, загораживая дорогу.— Я могу принять это на свой счетъ, а въ мои годы увлеченія обходятся очень дорого.
— Вы неисправимый старый шалунъ,— кокетничала ‘Бдная Лили’, ударивъ розово-сденькаго шалуна фамильярно по плечу.— Я говорю съ Николаемъ Григорьевичемъ…
— Что такое случилось?— удивлялся Куваевъ, здороваясь съ Мясодовой.
— Ничего, ничего…— бормотала Лили, закатывая глазки.— Вы еще такъ молоды, а въ вашей груди бьется женское сердце… да. Поврьте, что мы, женщины, оцнимъ вашъ благородный поступокъ, какъ никто другой.
— Какой поступокъ?.. Извините, я, кажется, не понимаю васъ…
— Ахъ, посл, посл…— шептала Лили, прикладывая платокъ къ глазамъ.— Скромность длаетъ еще больше чести вашей душ.
Эти слова заставили Куваева побагровть, и въ его глазахъ запрыгали огни погребальныхъ свчъ. Чеховъ-Мирскій подталкивалъ локтемъ Астраханцева, который смотрлъ на доктора равнодушными глазами человка, видавшаго виды. Положеніе Куваева выходило очень некрасивое, и онъ не зналъ, что ему сказать: исторія съ Маляйкой, значитъ, уже выплыла на свтъ Божій и съ быстротой молніи облетитъ весь городъ. Ему не будутъ давать прохода — мужчины двусмысленностями, дамы телячьими нжностями. Онъ подозрительно посмотрлъ на актерскія бритыя физіономіи, на старуху Орлову, которая, указывая на него пальцемъ, спрашивала Зайцева: ‘Этотъ?’ — и еще боле смутился. Изъ затрудненія его вывелъ Щучка, заговоривши о похоронахъ: внки понесутъ особыя депутаціи, или просто сложить ихъ на крышк гроба?
— Депутаціи слишкомъ ужъ торжественно…— вмшалась Мясодова.
— Какія депутаціи?..— хрипло спрашивалъ появившійся въ номеръ Булатовъ, едва держась на ногахъ.— Дочь актера… я требую, чтобы ее похоронили въ простенькомъ ситцевомъ плать… въ некрашеномъ деревянномъ гробу… это послднее желаніе отца, который въ ней потерялъ все…
Булатова кой-какъ увели, а за нимъ вырвался и Куваевъ. Но въ коридор его поймала Паша — она караулила его здсь съ самаго утра.
— Что теб?— сердито спрашивалъ ее докторъ.
— Я… я… Маляйка…— шептала Наша, глотая слезы.
— Ахъ, отстань, пожалуйста: длайся съ нимъ, какъ знаешь! Потомъ все устроимъ…
Послднія слова онъ договаривалъ на ходу, почта убгая изъ ‘Калифорніи’. Паша стояла на томъ же мст съ остановившимися глазами и раскрытымъ ртомъ, и потомъ, пошатываясь, какъ пьяная, около стнки побрла къ себ внизъ, гд скрывался Маляйка. Докторъ Куваевъ въ это время проклиналъ ни въ чемъ неповиннаго ребенка, который свалился, какъ снгъ на голову.
— Чортъ знаетъ, что такое получается,— ворчалъ онъ, припоминая комплименты ‘бдной Лили’.— Этакъ сдлаешься посмшищемъ всего города!..

IV.

Похороны примадонны устроились самымъ торжественнымъ образомъ. Собралась вся Хомутовская труппа, и явились недавніе почитатели и поклонники безвременно угасшаго таланта. Вся улица около ‘Калифорніи’ была запружена толпой любопытныхъ и просто случайныхъ уличныхъ звакъ. День выдался свтлый и теплый, какіе бываютъ только въ конц марта, когда появятся первыя проталинки и дорога почернетъ. Карнизы домовъ обрастали за ночь ледяными сталактитами, а теперь съ нихъ бжала вода. Въ ближайшемъ саду перекликались галки, вчно ссорившіяся съ обижавшими ихъ воронами. Цлая толпа нищихъ и необыкновенно убогихъ старушекъ осаждала подъздъ ‘Калифорніи’ съ ранняго утра, перебраниваясь съ двумя полицейскими, торчавшими здсь же ‘для порядка’.
Всей церемоніей распоряжался самъ антрепренеръ Хомутовъ, великій художникъ по части всевозможныхъ церемоній. Его бритая, одутловатая физіономія появлялась за-разъ въ нсколькихъ мстахъ, а надсаженный голосъ раздавался во всхъ комнатахъ. Это былъ настоящій провинціальный антрепренеръ — подвижный, немножко грубый и никогда не унывавшій. Про него говорили, что онъ и родился несостоятельнымъ должникомъ, и теперь занималъ деньги даже у капельдинеровъ. Каждый годъ Хомутову пророчили крахъ, но приходила осень, и онъ являлся въ Бужомъ съ новой труппой и вс столбы оклеивалъ своими афишами. Въ своемъ театр онъ былъ всмъ: актеромъ, декораторомъ, режиссеромъ, а въ случа затрудненія садился на капельмейстерское мсто и дирижировалъ оркестромъ. Всегда прилично одтый, всегда озабоченный и всегда съ готовой остротой, висвшей у него на кончик языка, онъ былъ незамнимымъ человкомъ въ разныхъ торжественныхъ случаяхъ — на юбилеяхъ, на торжественныхъ обдахъ, на встрчахъ и проводинахъ. Онъ убиралъ зеленью комнаты, заколачивалъ гвозди, подносилъ дамамъ букеты, ругался со всми рабочими, училъ поваровъ и лакеевъ, говорилъ остроумные застольные спичи и, потный, усталый, разсерженный, повторялъ:
— Нтъ, слуга покорный! Отъ такой собачьей жизни можно умереть!..
Въ ‘Калифорнію’ онъ явился передъ выносомъ, вмст съ о. протодьякономъ, котораго раздобылъ, несмотря на всевозможныя препятствія. Прежде всего оказалось, что все было сдлано невозможно, и Хомутовъ собственноручно принялся обивать гробъ новой матеріей: розовая была слишкомъ банальна — нужно голубую, это эмблематическій небесный цвтъ, да и глаза у Елены Михайловны были тоже голубые. Полетли со своихъ мстъ цвты и внки, перемнены были подсвчники, ‘бдная Лили’, явившаяся въ пестрой бухарской шали, должна была надть простой черный платокъ, актерамъ повязанъ на локтяхъ крепъ, лстница увшана гирляндами изъ хвои, на лошадиныхъ попонахъ явились иммортельки и т. д. Уложивъ покойницу въ гробъ своими руками, Хомутовъ посмотрлъ ей въ лицо, отвернулся, чтобы вытереть слезу, и, обратившись къ доктору Щучк, проговорилъ:
— Какъ вамъ, докторъ, не совстно: вы лишили меня лучшей артистки.
Въ своей трупп Хомутовъ походилъ на птуха въ курятник, и самые строптивые невольно покорялись его неугомонной вол. За-глаза вс актеры ругали его, чтобы выкупить хоть чмъ-нибудь свое рабство. Актрисы плакали, капризничали, даже плевали въ физіономію Хомутову, но всякія недоразумнія заканчивались только новымъ торжествомъ антрепренера. Только въ одномъ случа Хомутовъ былъ безсиленъ: онъ никакъ не могъ отдлаться отъ Мясодовой, глупой и неспособной актрисы, которая висла на Хомутовской ше, какъ пудовая гиря. Эта связь тянулась пятнадцать лтъ и стоила большихъ денегъ — другими словами, Хомутовъ забивалъ вс свои средства, чтобы вытащить Мясодову на столичную сцену. Увлеченія другими женщинами и легкія закулисныя интрижки Хомутова въ счетъ не шли, разъ потому, что Мясодова слишкомъ хорошо знала театральный бытъ, а потомъ каждая новая шалость выкупалась самой тяжелой цной — неуязвимый антрепренеръ валялся въ ногахъ у своего идола и плакалъ, какъ ребенокъ. Каждое смазливое женское личико, появлявшееся на сцен, стоило ему страшныхъ сценъ домашней, ревности, оскорбленій и просто оплеухъ. Всего комичне было то, что Хомутовъ, знавшій порядочно сцену и умвшій опредлить артиста съ двухъ словъ, считалъ Мясодову непризнаннымъ талантомъ. Публика ея не любила, но Хомутовъ упорно воевалъ съ этимъ равнодушіемъ, подкупая газетныхъ рецензентовъ, устраивая дебюты Мясодовой въ столиц, загораживая дорогу начинающимъ талантамъ.
Въ страшной суматох, поднятой въ ‘Калифорніи’, Хомутовъ успвалъ видть всхъ и все. По пути онъ ласково потрепалъ опять плакавшаго Зайца по розовой щек и проговорилъ: ‘бдный Зайчикъ!’, поцловалъ руку у Орловой, освжилъ о. протодьякона коньякомъ, больно ущипнулъ подвернувшуюся Пашу и, отведя въ сторону Щучку, приказалъ:
— У Булатова нтъ шубы… Позжайте ко мн и привезите, у меня тамъ есть старая енотка.
— Послушайте, вы за кого меня принимаете?
— Что же, по-вашему, родной отецъ долженъ итти за гробомъ своей дочери въ одномъ сюртук?.. Вы привезите шубу, а потомъ я къ вашимъ услугамъ.
Куваевъ нарочно пріхалъ къ самому выносу тла, чтобы не служить мишенью городскихъ разговоровъ, участливыхъ взглядовъ и сдержанныхъ улыбокъ. Въ толп актеровъ были и частныя лица: товарищъ прокурора, два адвоката, нсколько купцовъ и чиновниковъ. Одни пришли изъ любопытства, другіе, чтобы потолкаться въ пестрой актерской толп. Этотъ сбродный мірокъ остался вренъ самому себ и въ наглядномъ присутствіи смерти: та же фальшь, та же безустанная интрига и неунимавшаяся сплетня.
— Мы только васъ и ждали, чтобы начать выносъ…— шепнулъ Хомутовъ Куваеву, устраивая пвчихъ въ дв шеренги — регентъ напился въ буфет прежде времени, и Хомутову пришлось занять его мсто.
Похоронная процессія растянулась на всю улицу. Впереди шли пвчіе съ регентовавшимъ Хомутовымъ, за ними сдой старичокъ-священникъ въ свсившейся на бокъ риз, его поддерживалъ о. протодьяконъ, дальше слдовалъ пустой катафалкъ — гробъ несли артисты-мужчины на рукахъ, а женщины несли внки. Кучка театральныхъ любителей замыкала шествіе. Погребальный звонъ, шлепанье просачивавшейся подъ ногами воды, смутный говоръ напиравшей со всхъ сторонъ толпы — все это перемшалось въ голов Куваева въ невообразимо пеструю и тяжелую картину. Но странной случайности онъ все время смотрлъ на широкую спину Булатова, который съ важностью, приличной случаю, шагалъ сейчасъ за гробомъ, облеченный въ Хомутовскую енотку. Это была послдняя ложь, но старикъ былъ доволенъ, и мы боимся сказать больше — счастливъ. Онъ на нсколько часовъ являлся героемъ дня, и вс взоры были устремлены на него: ‘бдный отецъ великой артистки!’ Театральныя дамы шли съ блдными лицами, нкоторыя плакали, и только одна ‘бдная Лили’ цвла, какъ свекла. Докторъ Щучка шелъ рядомъ съ ней и трогательно напоминалъ, гд нужно было обходить мокрыя мста и лужи.
Торжественное отпваніе въ церкви ничмъ особенно не выдлилось, кром того, что Зайцу сдлалось дурно, и съ ней пришлось отваживаться. Пьяный комикъ Недорзовъ тоже плакалъ. Путь на кладбище шелъ тмъ же порядкомъ, съ тою разницей, что гробъ везли на катафалк, а театральныя дамы хали на извозчикахъ. Докторъ Куваевъ халъ вмст съ другими и, угнетенный всей этой мишурой, обдумывалъ свое собственное глупое положеніе.
— Необходимо этого Маляйку сбыть съ рукъ,— разсуждалъ онъ, перебирая въ ум своихъ знакомыхъ.— А то въ самомъ дл…
Чмъ дальше онъ думалъ на эту тему, тмъ несомненне казалось ему ршеніе: всякія глупости нужно обрывать разомъ. Такой ходъ мыслей нарушался только воспоминаніемъ о Паш, которая встрчала его каждый разъ такимъ благодарнымъ и беззащитнымъ взглядомъ. Странно, что о самой Елен Михайловн онъ почти не думалъ и какъ-то не могъ проникнуться настоящей жалостью ко всему случившемуся, какъ и вс другіе участники похоронъ. Въ самомъ дл, выходило какъ-то такъ, что покойница оставалась въ сторон, а всякій думалъ о своихъ длахъ. Да и что она такое была для нихъ всхъ?— случайный человкъ, заброшенный въ хомутовскую труппу, Богъ знаетъ, какимъ втромъ.
Когда процессія наконецъ прибыла на кладбище, вс почувствовали себя очень утомленными, особенно дамы. Явилась общая мысль поскоре оставить покойницу на кладбищ и вернуться къ своимъ текущимъ дламъ. Первый комъ земли бросилъ Булатовъ, за нимъ Хомутовъ. Дамы съ блдными лицами заглядывали въ отверстіе могилы и старались бросить горсти песку, чтобы мерзлая земля не стучала о гробовую доску. Когда проворные могильщики торопливо начали работать лопатами, Булатовъ какъ-то глухо вскрикнулъ и схватился за грудь, но публика уже спшила расходиться и на него не обратили вниманія.
— Я подарилъ ему эту шубу…— замтилъ Хомутовъ, усаживаясь въ сани Куваева.— Что же, въ самомъ дл, и на насъ есть крестъ: не околвать же старику на мороз.
— Куваевъ, Куваевъ, посадите меня!..— кричалъ Щучка, протискиваясь къ санямъ.— Моей лошади гд-то нтъ…
— Къ сожалнію, вы опоздали, милый докторъ,— отвчалъ Хомутовъ, закуривая сигару.— Вы подете съ Лили… Бдняжка устала и требуетъ серьезнаго участія…
Въ ‘Калифорніи’ былъ устроенъ довольно порядочный обдъ, и вс благодарили Хомутова за его хлопоты. Онъ былъ немножко навесел и только раскланивался, у него не было голоса для спичей. Говорилъ за него Астраханцевъ, потомъ какой-то адвокатъ. Куваевъ едва дождался конца, чтобы убраться поскоре домой. На подъзд его догналъ Щучка, имвшій такой возмущенный и несчастный видъ.
— Куваевъ… Куваевъ… вотъ еще исторія-то!..— бормоталъ онъ, теряя калошу по дорог.— Представьте себ, вс подписныя деньги я передалъ Хомутову, а онъ никому и ничего не заплатилъ и самъ куда-то сквозь землю провалился. Нужно платить пвчимъ, прислуг, за обдъ… Чортъ знаетъ что такое!.. Это какой-то разбойникъ… Вы не видали его?..
Куваевъ могъ только пожать плечами: случай, дйствительно, вышелъ не совсмъ обыкновенный. Получить деньги съ Хомутова назадъ нечего было и думать.
— Зачмъ же вы отдавали ему деньги?..— накинулся Куваевъ на несчастнаго Щучку.
— И самъ не знаю, какъ это вышло: просто стихъ такой дурацкій нашелъ… Ахъ, разбойникъ, разбойникъ!..

V.

Провинціальный городъ Бужомъ расположился въ красивой гористой мстности, но самъ по себ, какъ большинство русскихъ городовъ, ршительно ничего замчательнаго не представлялъ — прямыя улицы, чуть вымощенныя въ центр и тонувшія въ грязи по окраинамъ, купеческія хоромины съ зелеными крышами, десятокъ церквей, нсколько общественныхъ зданій неизвстнаго стиля, чахлый бульваръ, плохонькій театръ, посредин площади неизбжный гостиный дворъ, походившій на острогъ, и только. Его можно было бы назвать очень скучнымъ, если бы для сравненія были города веселе и красиве. Около сорока тысячъ жителей околачивались на казенной и частной служб, была кой-какая торговлишка, а большинство обывателей существовало ршительно неизвстными доходами, и въ граф земской статистики по этому вопросу оголтлые мщане писали: ‘живу своимъ средствіемъ’, ‘снимаю фатеру’, ‘живу въ собственномъ флигел съ мезониномъ’.
Квартира доктора Куваева находилась недалеко отъ театра, гд главная улица длала поворотъ къ рк Бужомк. Снаружи это было одноэтажное бревенчатое зданіе, точно присвшее къ земл, въ отворенныя ворота можно было видть широкій дворъ, службы и привязанную къ столбу собственную лошадь. Небольшой подъздъ съ дверью, обитой клеенкой и мдной дощечкой: ‘Николай Григорьевичъ Куваевъ, врачъ’, велъ въ полутемную переднюю, гд постителей встрчалъ отставной солдатъ Егоръ, ‘отвчавшій за кучера’. Изъ передней дверь вела въ свтлую пріемную съ мягкой триповой мебелью, цвтами и фотографіями на стн. Здсь докторъ принималъ своихъ паціентовъ, расхаживая изъ угла въ уголъ. Вторая дверь вела въ кабинетъ и спальню, а третья въ столовую и дв заднія комнаты, стоявшія пустыми. Въ нихъ хозяинъ собирался устроить лабораторію и препаровочную, но все руки какъ-то не доходили. Кухня помщалась внизу. Для холостого одинокаго человка такая квартира была, пожалуй, велика, но въ Бужом не было, во-первыхъ, удобныхъ квартиръ вообще, а во-вторыхъ, туда еще не проникла та дороговизна, которую привозятъ съ собой позда желзныхъ дорогъ и пароходы.
Существуетъ мнніе, что обстановка характеризуетъ своего хозяина, но по этой мрк мы затруднились бы сказать о доктор Куваев что-нибудь опредленное, потому что его квартира ничего особеннаго не представляла. Самымъ живымъ мстомъ являлся кабинетъ, но и тутъ, кром медицинскихъ книгъ и фотографій актрисъ, ршительно ничего не было. На окн валялись какіе-то мудреные хирургическіе инструменты, газеты для удобства складывались на кресло-качалку, на письменномъ стол красовались самыя банальныя вещи: очень массивная и еще боле того неудобная чернильница, портретъ старушки въ чепц, покрытый пылью прессъ, бронзовый календарь, показывавшій всегда одно и то же число, стаканчикъ съ карандашами и перьями и еще какая-то кабинетная дрянь, неизвстно для чего попадающая на письменные столы. Лежавшій подъ ногами коверъ былъ заплеванъ и покрытъ пепломъ, потому что Егоръ считалъ всякую чистоту своимъ личнымъ врагомъ. Посл обда докторъ любилъ засыпать съ книгой или газетой въ рукахъ на неуклюжей кушетк, поставленной такъ, что она мшала и ходить и сидть. Въ спальн царилъ настоящій безпорядокъ,— кровать, впрочемъ, стояла посредин комнаты, какъ предписываетъ гигіена, въ одномъ углу мраморный умывальникъ, въ другомъ комодъ, по стнамъ принадлежности гардероба, но все остальное не выдерживало никакой критики и требовало настоятельнаго вниманія.
Мы не можемъ сказать, чтобы докторъ не замчалъ царившаго въ его дом холостого безпорядка, или что онъ не сумлъ бы устроиться иначе,— нтъ, но онъ, съ одной стороны, слишкомъ мало жилъ дома, чтобы заниматься подобными пустяками, а потомъ на пять тысячъ годовой практики немного сдлаешь. Ужъ если заводить обстановку, то настоящимъ образомъ, а всякое мщанство шокировало доктора хуже нищеты. Самое главное заключалось въ томъ, что докторъ вообще смотрлъ на свою настоящую жизнь, какъ на что-то временное, что существуетъ пока, а будущее впереди. Вдь ему всего было тридцать лтъ съ небольшимъ, и жизнь улыбалась. Кром всего этого, докторъ любилъ эту походную обстановку и, возвращаясь въ холостую квартиру, съ удовольствіемъ чувствовалъ себя тмъ независимымъ человкомъ, который никому и ни въ чемъ не обязанъ давать отчета. Разумный эгоизмъ — вотъ цль жизни, а остальное все глупости. Куваевъ принадлежалъ къ тмъ сдержаннымъ и крпкимъ натурамъ, жизнь которыхъ выстраивается по извстному шаблону. Онъ любилъ свою науку, работалъ добросовстно и больше не хотлъ ничего знать. Бывая въ семейныхъ домахъ, какъ знакомый и какъ врачъ, онъ везд видлъ одну и ту же закулисную сторону семейной жизни и далъ себ слово никогда не жениться. Эти вчныя ссоры мужей и женъ, жалобы и подергиванья, обвиненія другъ друга, иногда семейныя драмы и цлыя трагедіи,— нтъ, благодарю покорно, можно обойтись и безъ этого. Считая себя холодной и расчетливой натурой, докторъ ршилъ про себя, что онъ не созданъ для семейныхъ радостей. Эта эгоистическая философія скрашивалась кой-какими приключеніями: легкими интрижками, иногда жестокимъ кутежомъ въ обществ тхъ же женатыхъ мужчинъ.
Появленіе Маляйки сразу нарушило обычное теченіе жизни въ докторской квартир. Ему были отведены т дв заднихъ комнаты, гд предполагались препаровочная и лабораторія. Паша быстро освоилась въ новой обстановк, съ какой-то мышиной ловкостью въ нсколько дней сумла загромоздить ихъ всевозможнымъ хламомъ, какой набирается въ дтскихъ: появились какіе-то таинственные сундуки, дтская ванночка, колченогая мебель, какая-то ситцевая занавска, кривое зеркальце на стн, а по обимъ его сторонамъ неизбжныя фотографіи, засиженныя мухами. Докторъ не узналъ этихъ комнатъ, когда заглянулъ сюда черезъ нсколько дней по водвореніи Маляйки.
— Кровать нужно отодвинуть отъ печки,— внушительно замтилъ докторъ, искоса взглядывая на спавшаго ребенка.— Потомъ, чтобы не было этого крика… понимаешь? Я вообще не выношу шуму.
— Этакій-то ребеночекъ да будетъ безпокоить…— отвтила Паша и сдлала сердитое лицо.
Докторъ въ это время разсматривалъ фотографіи на стн. На одной онъ узналъ Елену Михайловну, какой она, вроятно, была лтъ пять тому назадъ, а на другой съ неестественной важностью выглядывалъ какой-то выцвтшій господинъ съ бритой актерской физіономіей и какимъ-то дурацкимъ бантомъ вмсто галстука.
— Это кто такой?— невольно полюбопытствовалъ Куваевъ, тыкая пальцемъ на послднюю фотографію.
— Такъ… супругъ Елены Михайловны.
— А!..
Сморщившись, докторъ понюхалъ воздухъ и замтилъ:
— Воздухъ какъ будто не совсмъ… Нужно вентиляторъ открывать чаще.
— Это ужъ вы сами придумываете: никакого здсь воздуху нтъ.
— Ты ничего не понимаешь…
Паша вдругъ улыбнулась и посмотрла на доктора съ какимъ-то обиднымъ снисхожденіемъ.
Въ окна дтской смотрло уже апрльское солнце и весело разбгалось по стнамъ игравшими зайчиками. Въ открытый вентиляторъ сквозь шумъ вертвшагося колеска доносился откуда-то мрный великопостный благовстъ. Докторъ посмотрлъ на пестренькіе обои, отставшіе по угламъ, на давно небленый потолокъ, и подошелъ къ кроватк. Маляйка спалъ сномъ праведника, раскинувъ голыя ручонки. Это былъ прелестный ребенокъ съ просвчивающими розовыми тонами кожи и такими смшными, пухленькими пальчиками. Что-то такое беззащитное и счастливое своимъ невдніемъ чувствовалось въ этомъ крошечномъ тльц, жившемъ одними растительными процессами. И вотъ изъ этого пузыря вырастетъ большой человкъ, эта голова будетъ думать, а сердце забьется желаніями… Мы уже сказали, что докторъ не былъ сентиментальнымъ человкомъ, поэтому онъ скоро отвернулся отъ Маляйкиной кроватки и довольно строго спросилъ Пашу:
— А видъ у тебя есть?..
Этотъ вопросъ заставилъ кормилицу торопливо нырнуть за занавску, гд громыхнула крышка скрытаго сундука. Черезъ минуту она представила доктору самую форменную бумагу, въ которой значилось, что Пелагея Носкова, жена запаснаго фейерверкера, отъ роду иметъ 23 года, лицо чистое, носъ обыкновенный, особенныхъ знаковъ и примтъ на тл не обнаружено.
— А гд у тебя мужъ?— спрашивалъ докторъ, не ршаясь назвать кормилицу попросту Пашей, какъ ее называла Елена Михайловна.
— Фиціантомъ въ ‘Калифорніи’ служитъ.
‘Этого еще недоставало…— сердито подумалъ докторъ, оглядывая Пашу съ ногъ до головы.— Хорошъ, должно-быть, гусь этотъ офиціантъ, сдлавшій изъ жены дойную корову…’
Въ голов доктора быстро пронеслась картина, какъ запасный фейерверкеръ будетъ по праздникамъ являться вотъ въ эти самыя комнаты, непремнно пьяный, будетъ требовать угощенія и вообще всми средствами и способами показывать, что онъ законный мужъ и можетъ длать все ‘въ своемъ прав’. Доктору показалось, что въ комнат уже пахнетъ дешевыми дрянными папиросами, какія курятъ офиціанты, и онъ подозрительно посмотрлъ на таинственную ситцевую занавску, за которой Паша спала, свернувшись калачикомъ на сундук, а потомъ на ея темненькое ситцевое платье и собранные по-бабьи волосы.
— Мужъ у меня смирный…— предупредила Паша вертвшійся на язык доктора вопросъ.
Докторъ ничего не отвтилъ и, круто повернувшись на каблукахъ, вышелъ изъ дтской. Паша проводила его глазами и проворчала:
— Ишь, какой сердитый выискался: ‘шуму не выношу!..’. Тоже живой человкъ, ежели въ другой разъ и пореветъ…
Вечеромъ этого же дня явился и Хомутовъ, разсерженный, потный, охрипшій. Куваевъ принялъ его довольно холодно и провелъ въ кабинетъ.
— Это чортъ знаетъ что такое!..— громко заговорилъ Хомутовъ, разваливаясь въ кресл и безъ приглашенія вытаскивая сигару изъ ящика.— Проклятый городъ… Щучка-то какъ меня отблагодарилъ тогда… а? По всему городу разнесъ, что я прикарманилъ всю подписку… Какъ это по-вашему?.. Я, дйствительно, не могъ разсчитаться тогда, тутъ же за обдомъ, но потомъ все дочиста роздалъ: и пвчимъ и въ ‘Калифорнію’. Вотъ посл этого и хлопочи, и разрывайся на сто тысячъ частей…
— Я слышалъ что-то такое, по былъ увренъ, что произошло недоразумніе,— обрадовался Куваевъ, подавая Хомутову огня.
— Да, это все Щучка напуталъ… Старый дуракъ!.. Пусть онъ теперь покажетъ ко мн за кулисы свою глупую рожу… Впрочемъ, я не злой человкъ, да и что мн: плевать…
Хомутовъ поправилъ сбившійся на-бокъ галстукъ, вытянулъ ноги и широко вздохнулъ. Въ этомъ человк жила какая-то захватывающая энергія, и Куваевъ чувствовалъ себя въ его присутствіи какъ-то бодре, какъ было и сейчасъ.
— Знаете, и про васъ по городу: гу-гу-гу!..— продолжалъ Хомутовъ, насасывая сигару.— И что придумаютъ: будто этотъ несчастный ребенокъ вашъ… ей-Богу!.. Да вдь я-то знаю хорошо, чей онъ, да и Елена Михайловна была не такая женщина…
Это извстіе возмутило Куваева, и онъ забгалъ по кабинету. Дйствительно, проклятый городъ: изъ какого угодно хорошаго дла непремнно устроятъ пакость. Хомутовъ далъ время доктору выговориться, а потомъ безъ церемоніи попросилъ вина.
— Да вы не безпокойтесь: прямо давайте бутылку сюда на столъ и два стаканчика…— говорилъ онъ, когда докторъ началъ искать глазами подходящаго мста.— У меня голова идетъ кругомъ, а вино освжаетъ… Посл обда я люблю выпить стаканчикъ…
Появилась бутылка, и Хомутовъ выпилъ ее одинъ, поддакивая доктору, жаловавшемуся на несправедливость людей вообще и бужомскихъ обывателей въ частности.
— Да вы плюньте, какъ я всегда длаю въ подобныхъ случаяхъ,— успокаивалъ Хомутовъ, прищуривая глаза. Не довернешься — бьютъ, перевернешься — бьютъ. Нужно философски смотрть на жизнь. А всему причиной эти проклятыя бабы съ своимъ языкомъ… Если бы вы знали, что он мн стоятъ!.. Ну, да плевать на все, а смется тотъ, кто смется послдній. Вы что же это, докторъ, забыли насъ и въ театръ носа не показываете?..
— Да все какъ-то некогда…
За разговоромъ Хомутовъ незамтно выпилъ всю бутылку одинъ, закурилъ на дорогу другую сигару и взялъ у доктора взаймы пятьдесятъ рублей, ‘до завтра’, какъ онъ обыкновенно занималъ. Куваевъ съ удовольствіемъ сдлалъ это послднее одолженіе, точно желалъ заплатить за невольное сомнніе въ честности Хомутова, въ которое его ввелъ этотъ идіотъ Щучка. Надвая въ передней калоши, Хомутовъ дружески ударилъ Куваева по плечу и, подмигнувъ, весело проговорилъ:
— Э, батенька, нужно поощрять искусство.
Это была любимая поговорка, когда Хомутовъ чувствовалъ себя хорошо.
На другой день Куваевъ имлъ удовольствіе слышать, что Хомутовъ всю похоронную подписку положилъ цликомъ въ свой антрепренерскій бездонный карманъ, и пришлось длать вторую.
— Это разбойникъ!..— кричалъ розовый Щучка, размахивая руками.— Помилуйте, ему ножъ въ руки и на большую дорогу… Разбойникъ!..
— Да, и очень ловкій разбойникъ,— соглашался Куваевъ, изъ чувства самосохраненія не разсказавшій никому о вчерашней продлк Хомутова.

VI.

Паша переживала скверное время, начиная съ того, что запасный фейерверкеръ очень неохотно согласился на ея жизнь въ холостой докторской квартир. Это былъ заурядный трактирный лакей съ бритой физіономіей и развинченными движеніями, жену онъ любилъ и по вечерамъ, сидя въ своей каморк, обыкновенно мечталъ вслухъ о томъ блаженномъ времени, когда заведетъ въ Бужом свой домишко и займется торговлишкой. Это была завтная мысль, опьянявшая ‘фиціанта’ своей заманчивостью. Можно себ представить, сколько Паш нужно было употребить женской ловкости, ласкъ и спеціально-бабьихъ наговоровъ, чтобы уломать мужа.
— Главная причина, что другіе фиціанты проходу мн не дадутъ,— разсуждалъ онъ, выслушавъ вс доводы жены.— Въ самъ-то дл, отъ живого мужа да въ чужіе люди… Докторъ-то холостой, а врагъ горами качаетъ.
— А десять цлковыхъ жалованья въ мсяцъ, это какъ по-твоему?..— доказывала Паша съ своей стороны.— Вонъ за мсяцъ впередъ получила, а тамъ еще подарки къ празднику…
Въ ‘Калифорніи’ для четы Носковыхъ была отведена крошечная каморка гд-то подъ лстницей, гд, какъ говорила Паша, было ‘ни встать ни ссть’. Помщеніе было самое неудобное, и вдобавокъ здсь вчно воняло керосиномъ, ваксой и еще той спеціальной духотой, какая накопляется только въ трактирахъ. Но Паша любила эту трактирную нору, и ей было тяжело съ ней разставаться.
— Жалованье… оно, конечно…— размышлялъ ‘фиціантъ’.— Особливо, если при сноровк…
— Ты считай, въ годъ-то сколько это будетъ,— настаивала Паша.— Полтораста цлковыхъ — легко сказать!.. Вотъ онъ, домишко-то, и вырастетъ… Это какъ по-твоему? А что зря будутъ болтать фиціанты, такъ они и такъ скажутъ…
Въ подтвержденіе чистоты своихъ помысловъ, Паша клялась всми святыми, плакала и повторяла:
— А куда безъ меня Маляйка-то днется… а?.. Несмысленный ребеночекъ, погинетъ какъ разъ въ чужихъ-то людяхъ, а тоже живая душа… Еленато Михайловна со слезами меня просила…
У Носковыхъ свой ребенокъ только-что умеръ, и Паша переносила свое неудовлетворенное материнство цликомъ на Маляйку, а круглое сиротство ребенка подымало въ ея душ самыя нжныя чувства. Жадный до денегъ фиціантъ кое-какъ былъ умоленъ, и Паша птицей летла къ своему воспитаннику, придумывая разные страхи относительно оставленнаго въ одиночеств Маляйки.
Но главныя затрудненія были не въ отношеніяхъ къ мужу, а въ докторской квартир, гд были неумолимые домашніе враги — кучеръ Егоръ и кухарка Степанида. Появленіе Маляйки они встртили крайне непріязненно, какъ личную свою обиду, и съ перваго дня принялись донимать несчастную Пашу тми невидимыми мелочами, какими можно отравить жизнь. Особенно усердствовала кухарка, разбитная и пропащая бабенка, возненавидвшія Пашу съ перваго взгляда, какъ свою очевидную соперницу,— въ качеств солдатки непокрытой головы, она къ Егору питала особенно нжныя чувства. Чтобы вскипятить молоко или достать теплой воды изъ кухни, Паша принимала отъ своихъ враговъ настоящую ‘муку мученическую’,— они вышучивали ее, хихикали прямо въ глаза, величая Маляйку ‘подзаборникомъ’, и устраивали всевозможныя каверзы: Маляйкино молоко прокисало, пригорало или прямо выливалось, въ воду попадала сажа, печка закрывалась съ угаромъ и т. д. Будь у доктора своихъ дтей хоть чортова дюжина, ничего подобнаго, конечно, не могло бы быть, а тутъ беззащитный маленькій человкъ сталъ поперекъ горла всмъ, вызывая, въ качеств приживальца изъ милости, какую-то глухую, чисто-животную ненависть. Благодаря интимнымъ отношеніямъ между кучеромъ и кухаркой, ни одна горничная не уживалась больше недли, и будь Паша одна, прислуга выжила бы ее, но теперь она защищала Маляйку и, благодаря этому, не только оставалась побдительницей, но даже изъ оборонительнаго положенія переходила въ наступательное. Глупая и беззащитная Паша проявляла необыкновенную сообразительность и пускала въ ходъ очень сложныя стратегическія комбинаціи.
— Эта Пашка чистая вдьма…— ругалась въ своей кухн Степапида.— Зубищи у ней, какъ у меделянской собаки: за горло такъ и норовитъ схватить.
— Ее, пожалуй, теперь не вдругъ доймешь!— сосредоточенно размышлялъ Егоръ, суровый и гордый человкъ, питавшій непростительную слабость къ толстымъ бабамъ.— Пашка теперь какъ корова, когорая отелилась въ лсу, никакой волкъ такую корову не возьметъ…
Въ сущности, Егоръ имлъ свои далекіе виды и подобными разсужденіями хотлъ только заговорить зубы Степанид. Паша боялась этой вздорной и отчаянной солдатки, какъ огня, и отвчала на разныя заигрыванья Егора по темнымъ угламъ молчаливыми зуботычинами и очень ловкими затрещинами ‘по чему попадя’. Все это нисколько не смущало Егора, онъ какъ ни въ чемъ не бывало выходилъ за ворота, очень комфортабельно усаживался на приворотную скамеечку и, подергивая десятирублевую гармонику, тонкимъ, жалобнымъ голосомъ напвалъ:
Да баба сяла муку,
Да посулила мужику!..
— Ну, что зврушка?— обыкновенно спрашивалъ докторъ, быстро входя въ дтскую, гд пахло ‘живымъ человкомъ’, какъ объясняла Паша.
Этотъ простой вопросъ всегда заставлялъ Пашу краснть, но она поправлялась и непремнно ввертывала какое-нибудь хорошее словечко за своего Маляйку. Такая привязанность кормилицы къ ребенку очень нравилась Куваеву, но иногда чисто-куриная политика Паши просто его возмущала. Если, напримръ, онъ нсколько дней не заглядывалъ въ дтскую, она встрчала его съ нахмуреннымъ видомъ и своимъ молчаніемъ давала понять, что очень недовольна докторскимъ поведеніемъ. Именно эта притязательность и бсила доктора: онъ давалъ деньги — чего же больше?.. И что теперь самъ Маляйка: живой и безсмысленный кусокъ мяса, связанный съ кормилицей чисто-растительными процессами. Въ ней, въ этой Паш, сказывалась съ поразительной силой та всевыносящая русская баба, которая будетъ съ дьявольскимъ терпніемъ высиживать и вынашивать кусокъ дерева, потому вн этого растительнаго міра для нея кругомъ была сплошная пустота. Впрочемъ, это мнніе Куваеву скоро пришлось измнить, потому что эта глупая и необразованная Паша умла первая подмтить въ ребенк каждую новую мелочь, каждый, шагъ впередъ и малйшую черточку въ характер. Да, у Маляйки уже былъ свой собственный характеръ, и онъ не только умлъ проявить свое маленькое ‘я’, но и отстаивалъ его съ упрямствомъ совсмъ большого человка.
— Э, да ты, братъ, величайшій эгоистъ!..— шутилъ докторъ, подметывая Маляйку къ самому потолку.
Паша была совершенно счастлива въ такіе рдкіе моменты накатывавшейся на доктора нжности, и отъ удовольствія у ней даже темнли глаза. Но эти минуты радости для Паши сейчасъ же смнялись цлой полосой новыхъ испытаній и самодльнаго страха. Она и спала тмъ чуткимъ материнскимъ сномъ, который слышитъ все — свернется клубочкомъ на своемъ сундук, уткнется головой въ подушку и спитъ, какъ заяцъ.
Особенно по вечерамъ тревожное состояніе Паши принимало какую-то острую форму, и она непріятно вздрагивала отъ малйшаго шороха. Она боялась въ эти минуты и доктора, и кучера Егора, и завертывавшаго раза два мужа.
— Ты у меня смотри, будь въ сохранности!..— грозилъ ‘фиціантъ’, длая краснорчивый жестъ.— Мн плевать и на твое жалованье: самому дороже стоитъ.
Однажды такимъ образомъ, когда Паша въ сумерки прислушивалась къ каждому звуку, изъ кухни по лстниц вверхъ послышались тяжелые шаги, и появившійся въ дверяхъ дтской Егоръ вытянулся передъ Нашей, какъ передъ настоящей барыней.
— Къ вамъ, Пелагея Софроновна, гости-съ…— отчеканилъ онъ, какъ это длалъ передъ бариномъ.— Прикажете принять-съ?..
На лстниц слышалось хихиканье кухарки, которая устроила всю эту комедію. Оказалось, что пришелъ старикъ Булатовъ и, пробравшись въ кухню, спросилъ прямо Пашу. Онъ былъ въ одномъ сюртук, въ худыхъ сапогахъ, безъ калошъ, и вообще въ самомъ растерзанномъ вид. Все это ужасно смутило Пашу, и она провбла старика въ свою комнату.
— Ужъ, право, вы лучше бы и не приходили, а то одинъ срамъ!— ворчала Паша на своего гостя.— Поглядите-ка на себя-то, на кого вы похожи…
— Погибаю, Пашенька… съ горя погибаю!— хриплъ Булатовъ, внося съ собой струю сивушнаго запаха.
— Еще мн за васъ какъ достанется, ежели баринъ узнаетъ…— не унималась Паша.— Извстно, кому пріятно!
— Ну, ну, не състъ всю за-разъ, хоть оставитъ кусочекъ…— шутилъ Булатовъ, оглядывая равнодушно комнаты.— Ничего, славныя палаты. Вотъ бы мн здсь еще пожить…
— Ахъ, перестаньте пустяки молоть!.. У меня безъ того сердце не на мст: вдругъ баринъ.
— Я самъ баринъ и къ твоему барину но длу пришелъ.
Старый артистъ былъ такъ несчастенъ, что первое чувство гнва въ Паш быстро смнилось чисто-бабьей жалостью. Она усадила гостя въ уголокъ, чтобы не такъ ужъ было замтно, если вдругъ барина нанесетъ, напоила его чаемъ, пришила дв пуговицы къ сюртуку и даже потихоньку сунула въ карманъ потайной двугривенный, сохранившійся въ глубинахъ ея сундука. Булатовъ усплъ за это время обрасти какой-то щетиной и точно еще больше опухъ.
— У васъ вдь шуба енотовая тогда была на похоронахъ — допрашивала Паша, разглядывая вс недочеты булатовскаго костюма.
— Да, была, Пашенька..
— И сюртукъ другой, комиковъ сюртукъ, я знаю.
— Былъ и сюртукъ. Въ человк нетлнна одна душа, Пашенька.
— Душа душой, а вотъ сорочки-то на васъ и званья нтъ… Какъ же это можно!..
Пріхавшему съ практики доктору уже успли доложить о гост, потому что онъ, не снимая шляпы и перчатокъ, прямо прошелъ въ дтскую. Паш чуть не сдлалось дурно отъ страха, но Булатовъ поднялся изъ своего утла съ достоинствомъ и проговорилъ:
— Извините, докторъ, что я немного замедлилъ документами…
— Какими документами?..— удивился докторъ, не глядя на Пашу.
Великій артистъ снисходительно улыбнулся и подалъ доктору засаленную пачку Маляйкиныхъ документовъ, по которымъ послдній оказался Мельхиседекомъ Уткинымъ, сыномъ свободнаго художника.
— Мн нужно съ вами переговорить…— торопливо пробормоталъ докторъ, не ршаясь засаленныя бумаги положить въ свой карманъ.— Не угодно ли вамъ, господинъ Булатовъ, пожаловать за мной въ кабинетъ?..
— Съ удовольствіемъ…
Докторъ провелъ гостя черезъ столовую и пріемную прямо въ кабинетъ, гд и указалъ молча на кресло. Великій артистъ, нисколько не смущаясь, постарался принять приличную случаю осанку и, пока Куваевъ вторично просматривалъ документы Маляйки, говорилъ:
— Моя фамилія тоже не Булатовъ, а Сучковъ… да. Это ужъ нашъ театральный обычай мнять фамиліи. Прежде выбирались фамиліи ординарныя: трагики назывались Громовыми, Богатыревыми, Самсоновыми — вообще что-нибудь этакое внушительное, первые любовники — Дольскими, Ленскими, комики — Пичугиными, Салфеткиными, а примадонны — Свтловскими, Любиными, Стрльскими… Да, что-нибудь этакое послаще. Ну, а нынче пошли двойныя аристократическія фамиліи, и моя Лена играла подъ именемъ Вьюшиной-Запольской.
Этотъ старикъ былъ возмутителенъ со своимъ фамильярнымъ тономъ и театральной неестественностью, притомъ этотъ ужасный костюмъ… Необходимо было покончить съ нимъ разомъ, не затягивая дла, и докторъ старался подобрать въ ум одну изъ тхъ фразъ, какими навсегда выгоняютъ изъ дома.
— Ничего, у васъ приличный кабинетъ… и вообще вся обстановочка,— продолжалъ Булатовъ, протягивая свои дырявые сапоги на коверъ.— Кстати, нтъ ли у васъ сигары?.. Ахъ, не безпокойтесь, я самъ возьму. Когда Лена въ первый разъ выступила на сцену въ Иркутск, съ нами познакомился одинъ золотопромышленникъ… Вотъ были у человка сигары!.. Доктора и артисты знаютъ толкъ въ сигарахъ… хе-хе!.. Потомъ, когда мы съ Леной гастролировали въ Одесс, тамъ былъ одинъ грекъ… Да, такъ этотъ грекъ немного ухаживалъ за Леной и, между прочимъ, подарилъ мн одинъ фунтъ настоящаго эпирскаго табаку. Вотъ былъ табакъ… И только разъ въ Варшав, нтъ, кажется, въ Архангельск, виноватъ — въ Тифлис…
— Господинъ Булатовъ, намъ необходимо объясниться разъ и навсегда,— заговорилъ докторъ, прерывая эти пріятныя воспоминанія.— Дло въ томъ, что я взялъ ребенка и, конечно, постараюсь исполнить свой долгъ, но вмст съ тмъ попрошу васъ разъ и навсегда оставить меня въ поко. Можетъ-быть, я рзко выражаюсь, но въ жизни прежде всего, чтобы не было никакихъ недоразумній.
— Другими словами: вы меня выгоняете?..
— Нтъ, дло гораздо проще…
— Понимаю, понимаю… Это общая судьба старыхъ артистовъ… Но я не обижаюсь!.. Могу ли я, по крайней мр, навщать моего внука время отъ времени?..
— Прямо отказать вамъ я не имю права, но вы сами слышали послднюю волю вашей дочери, поэтому, надюсь, поймете, что лучшія отношенія для насъ — это не имть никакихъ отношеній.
Голосъ доктора какъ-то оборвался при послднихъ словахъ, и одна рука нервно барабанила по ручк кресла. Старый артистъ величественно поднялся съ своего кресла, застегнулъ сюртукъ и, церемонно поклонившись, хрипло проговорилъ:
— Да, я васъ понимаю… прощайте!..
Онъ улыбнулся горькой улыбкой обманутаго человка и какъ-то выпятился въ дверь. Докторъ подошелъ къ окну и слышалъ, какъ по тротуару прошлепалъ своими худыми сапогами великій артистъ. Ему сдлалось очень тяжато въ этомъ тепломъ и свтломъ кабинет, точно сумасшедшій старикъ уносилъ съ собой частицу его прежняго покоя.

VII.

По городу разсказы о Маляйк ходили съ самыми разнообразными прибавленіями, что очень бсило Куваева. Кому и какое дло до его личной жизни и до него самого? Особенно его возмущали сочувственныя выпытыванія бужомскихъ дамъ, желавшихъ во что бы то ни стало добиться признанія, что Маляйка — его сынъ. Созрвшее ршеніе отдлаться отъ Маляйки было поколеблено этими мелочами, потому что, разъ, страдало докторское самолюбіе, а потомъ — общественное мнніе было къ нему несправедливо.
Весной, занятый практикой и своими личными длами, Куваевъ почти не бывалъ въ театр. Въ ма труппа узжала, и аршинныя афишки анонсировали о послднемъ спектакл — шла ‘La dame aux camlias’ съ Мясодовой въ главной роли. Это былъ вызовъ Хомутова бужомской публик, не хотвшей признать первокласснаго таланта. Спектакль общалъ быть интереснымъ, и Куваевъ отправился въ театръ.
— Вы насъ совсмъ забыли, Николай Григорьичъ,— ласково говорилъ старичокъ-капельдинеръ, принимая пальто Куваева.— Сегодня у Александры Петровны выигрышная роль… Прежде Елена Михайловна играли.
Старичокъ повелъ бровями и улыбнулся: дескать, провалится опять наша-то Мясодиха. Куваевъ тоже улыбнулся, охваченный той атмосферой, гд онъ чувствовалъ себя своимъ человкомъ. Какъ все ему здсь знакомо, начиная съ грязныхъ, полутемныхъ сней подъзда и кончая уборной хористовъ. Не желая встрчаться съ Хомутовымъ, Куваевъ взялъ мсто во второмъ ряду креселъ. Было еще рано, и въ партер сидло всего человкъ пять. Куваевъ постоялъ въ проход, осмотрлъ пустыя ложи, плохонькій занавсъ и отправился въ фойе наверхъ, откуда былъ ходъ въ буфетъ. Театръ былъ старый, той особенной провинціальной архитектуры, когда ршительно везд дуетъ сквозной втеръ. Штукатурка пооблзла, цвты и узоры облупились, занавсъ свтился дырами, въ которыя выглядывали хористки, неизбжная малиновая триповая обивка на креслахъ первыхъ рядовъ и на барьерахъ ложъ давно выцвла и вытерлась. Однимъ словомъ, провинціальный театръ, какъ и слдуетъ быть провинціальному театру. Хомутовъ жаловался, что городское самоуправленіе отпускаетъ ему на ремонтировку самыя гомеопатическія дозы, а городское самоуправленіе жаловалось на Хомутова, что онъ получаетъ деньги и ремонтируетъ ими только свои карманы.
Въ фойе, гд, скажемъ между прочимъ, по преимуществу сосредоточивался сквозной втеръ, уныло слонялись дв-три дамы и въ одномъ углу дремалъ какой-то подрядчикъ. Въ буфет у самой стойки громко разговаривали двое адвокатовъ, и за отдльнымъ столикомъ пили пиво какіе-то купеческіе сынки. Комикъ Недорзовъ былъ уже въ приличномъ градус и безцльно смотрлъ въ пространство. Куваева охватила совсмъ малодушная мысль: вотъ этотъ самый пьяный комикъ возьметъ да и провозгласитъ во всеуслышаніе — ‘Маляйкинъ родитель’, или что-нибудь подобное. Для успокоенія расходившихся нервовъ Куваевъ выпилъ рюмку водки, чего обыкновенно не длалъ. Изъ партера донеслись первые звуки настраиваемыхъ скрипокъ. Публика все прибывала. Куваевъ машинально съ кмъ-то раскланивался, а самъ поглядывалъ на дверь — въ глубин виднлся узенькій коридоръ, который велъ прямо за кулисы. Направо въ этомъ коридор темнла дверь въ актерскую ложу, висвшую надъ музыкантами, а подальше маленькая дверка вела на сцену. Черезъ нее актеры попадали въ буфетъ, а актрисы — въ фойе.
— Наконецъ-то и вы пришли!..— окликнулъ Куваева докторъ Щучка, неизмнно розовый и свжій, точно онъ вчера родился.— А мы ужъ не знали, что и думать: нтъ нашего доктора и только. ‘Бдная Лили’ меня просто одолла и непремнно хотла хать къ вамъ сама… Александра Петровна тоже спрашивала… да. Вы Хомутова не видали?
— Нтъ…
— О, онъ сегодня изъ кожи лзетъ… Знаете, есть такая балаганная панорама: ‘Полишинель въ хлопотахъ’. Такъ и нашъ разбойникъ.
Щучка самъ первый засмялся своей острот и, показывая вставные зубы, похлопалъ Куваева по плечу.
— Да, да… А знаете, я васъ просто считалъ порядочнымъ человкомъ,— не унимался онъ, переходя на шопотъ,— между тмъ вы не нужды и геройства… хе-хе!.. Вс дамы отъ васъ безъ ума, плутишка. Кстати, эта полненькая… какъ ее?.. ну, кормилица, у васъ теперь живетъ?..
Куваевъ едва отвязался отъ стараго болтуна и ушелъ въ партеръ. Ему казалось, что встрчавшіеся знакомые смотрли на него какъ-то особенно и провожали сдержаннымъ шопотомъ. Музыка уже играла, и Куваевъ занялъ свое мсто во второмъ ряду. Раньше онъ обыкновенно сидлъ въ актерской лож или за кулисами, и теперь ему казалось немного страннымъ составлять часть той публики, которую онъ привыкъ разсматривать изъ ложи Хомутова или черезъ отверстія въ занавс. И публика была все та же: въ первомъ ряду сидли два кабатчика, полицеймейстеръ, товарищъ прокурора съ женой, докторъ-акушеръ, адвокаты, маленькій и юркій редакторъ мстной газеты, пользовавшійся даровымъ кресломъ, во второмъ — начинающіе помощники присяжныхъ повренныхъ, аптекарь, три сомнительныхъ дамскихъ шляпы, инспекторъ гимназіи, шарившій глазами по райку, и т. д.
Въ актерской лож появлялись и уходили какія-то дамы, но Куваевъ старался не смотрть въ ту сторону. Въ антрактахъ у барьера обыкновенно вертлась m-me Понсонъ, упорно разглядывавшая всю публику въ бинокль. Нсколько разъ до слуха Куваева доносился хриплый голосъ Хомутова, который игралъ сегодня роль отца Армана. Афиши у него не было — онъ всхъ актеровъ и актрисъ зналъ не только въ лицо, но по голосу. Изъ ложъ на него смотрли въ бинокли, и это заставляло Куваева ежиться. Бужомскія дамы были любопытны и облпили барьеры всхъ ложъ сплошной гирляндой топорщившейся матеріи, колыхавшихся веровъ, цвтовъ, перьевъ и кружевъ. Въ зал стоялъ сдержанный шумъ, который не могла заглушить музыка. Послдняя четверть часа передъ занавсомъ всегда заставляла Куваева волноваться, потому что онъ принималъ живое участіе во всхъ удачахъ и неудачахъ Хомутовской труппы, а теперь онъ чувствовалъ себя совершенно чужимъ человкомъ: провалится или нтъ Мясодова — ему все равно. А еще такъ недавно онъ любовался Еленой Михайловной, когда она показывалась въ актерской лож, и въ шутливо-серьезномъ тон давалъ ей совты. Она имла привычку слушать, глядя въ сторону, и какъ-то по-дтски наклоняла свою красивую блокурую головку. Когда ей было смшно, она закрывалась веромъ изъ страусовыхъ перьевъ, и смялись одни прелестные срые глаза.
Поднялся занавсъ. Мясодова была одта эффектно и своимъ появленіемъ вызвала одобрительный шопотъ. Чеховъ-Мирскій игралъ Армана и отчитывалъ свою роль самымъ возмутительнымъ образомъ. Изъ-за кулисъ мелькнуло красное лицо Хомутова, который готовъ былъ състь глазами несчастнаго перваго любовника, портившаго роль Мясодовой впередъ. M-me Понсонъ играла ту даму, которая все время стъ. Она сразу попала въ тонъ и повела свои сцены очень бойко. Кто-то не выдержалъ, и по ея адресу раздался и замеръ аплодисментъ. ‘Бдная Лили’ покраснла отъ удовольствія и признательно вскинула глазами по принадлежности, а Мясодова, взволнованная и злая, два раза сдлала очень некрасивыя паузы на поданныя реплики. Какъ хороша была Елена Михайловна въ этихъ сценахъ, и каждое слово проваливавшейся Мясодовой рзало Куваева по сердцу. Первое дйствіе прошло очень вяло, какъ и второе, за исключеніемъ m-me Понсонъ, положительно торжествовавшей. Куваевъ первый антрактъ остался въ своемъ кресл, чтобы ни съ кмъ не встртиться ни въ буфет ни въ фойе, но во второй антрактъ онъ не выдержалъ — его опять потянуло по старой привычк за кулисы. Явилась предательская мысль: разв на такихъ людей, какъ Хомутовъ, можно сердиться?..
Куваевъ опомнился только тогда, когда взялся за ручку закулисной дверцы и на порог столкнулся съ разбжавшимся Хомутовымъ лицомъ къ лицу. Разбойникъ нисколько не смутился, а, подхвативъ Куваева, молча потащилъ его по грязной лсенк внизъ, гд свтлыми пятнами выдлялись открытыя двери уборныхъ.
— Я на васъ сердитъ!..— говорилъ Хомутовъ, громко стуча ногами по ступенькамъ.— Вы насъ оставили въ самую трудную минуту… Я разрываюсь на сто тысячъ частей!.. Пойдемте къ Александр Петровн…
По дорог Хомутовъ усплъ сдлать колкое замчаніе подвернувшейся на глаза m-me Понсонъ, которая сдлала удивленное лицо и смшно подняла брови. Въ отворенную дверь одной уборной дв новенькихъ хористки выталкивали Недорзова, но Хомутовъ сдлалъ видъ, что ничего не замтилъ. Уборная Мясодовой была затворена. Въ полутьм нужно было подняться на три ступеньки, чтобы отворить выбленную известкой и очень захватанную дверь. Это была большая комната, освщенная двумя стнными лампочками. Большое зеркало стояло рядомъ съ умывальникомъ, на столик у окна валялись принадлежности грима и только-что снятое платье. Мясодова стояла передъ зеркаломъ въ одной юбк и корсет, съ голыми жирными руками. Она даже не повернула головы и спокойно продолжала поправлять крашеные желтые волосы. Горничная и Заяцъ торопливо подшивали какую-то упрямую оборку къ тяжелому бархатному платью.
— Докторъ въ восторг…— заговорилъ Хомутовъ заискивающимъ, фальшивымъ тономъ.— Вся суть въ четвертомъ дйствіи, голубчикъ! Нужно смле… А этого подлеца Чехова я въ шею… къ чорту!..
Примадонна улыбнулась доктору довольно кисло и протянула руку, чтобы примрять готовый лифъ. Лицо у ней было сильно раскрашено и вблизи имло непріятное, злое выраженіе. Хомутовъ отстранилъ горничную и, встряхнувъ совсмъ готовое платье, глазомъ знатока еще разъ проврилъ тяжелыя складки круто собранной юбки, подхваченной сбоку букетомъ цвтовъ. Онъ, видимо, остался доволенъ и, въ знакъ своего расположенія, толкнулъ Зайца въ затылокъ съ выбивавшимися прядями черныхъ густыхъ волосъ.
— Такъ вы находите, что…— протянула Мясодова доктору, повертываясь передъ зеркаломъ уже совсмъ одтая.
— Да… то-есть, какъ смотрть…— бормоталъ Куваевъ, не зная, какъ выпутаться изъ дурацкаго положенія.
Прибжавшій режиссеръ прекратилъ эту глупую сцену, и Мясодова, оглядывая волочившійся съ шелестомъ длинный шлейфъ, величественно вышла изъ уборной. Хомутовъ ринулся за ней, а Куваевъ остался въ уборной въ обществ Зайца.
— Ну, какъ ваше здоровье?..— заговорилъ онъ.
Двушка растерянно взглянула на него своими испуганными заячьями глазами и махнула рукой. У ней всегда былъ такой чахоточный складъ.
— У меня сегодня номеръ…— отвтила она, лукаво поглядывая въ уголъ.— Знаете шансонетку: ‘Ничего нтъ священнаго для сапера’?
— А…— протянулъ докторъ, удивленный полной безсвязностью отвта.
Музыка оборвалась, и за кулисами наступила сдержанная тишина. Въ пріотворенную дверь заглянуло какое-то бородатое лицо и сейчасъ же скрылось. Воздухъ, пропитанный запахомъ керосина, духовъ и какой-то закулисной сырости, непріятно дйствовалъ на Куваева — онъ отвыкъ отъ этой атмосферы.
— И въ водевил у васъ тоже есть номеръ?— спрашивалъ онъ, чтобы прервать неловкое молчаніе.
— И въ водевил есть…— какъ-то равнодушно отвтилъ Заяцъ.
Странная была эта ‘водевильная штучка’, существовавшая какими-то вспышками — то она дурачилась, то хандрила. Докторъ зналъ про нее очень печальныя исторіи и жаллъ, а она всегда какъ-то дичилась его. Разсказывали, что она была изъ хорошаго семейства, владла хорошо языками, но имла неудачный романъ и, какъ двушка ‘съ прошлымъ’, очутилась на театральныхъ подмосткахъ, проклятая и забытая благочестивыми родственниками. Хомутовъ покровительствовалъ ей по необъяснимымъ причинамъ.
— Это, кажется, была уборная Елены Михайловны?— спрашивалъ докторъ, оглядывая комнату.
— Да… Слышите, какъ аплодируютъ ‘бдной Лили’?.. Хомутовъ сегодня лопнетъ отъ злости…
По лицу Зайца пробжала непріятная нервная улыбка. Смнившая аплодисменты тишина нарушалась только осторожнымъ переступаньемъ ногъ ожидавшихъ своей очереди актеровъ да сердитымъ шопотомъ режиссера. Куваевъ отправился за кулисы и сейчасъ же наткнулся на Астраханцева, который подъ защитой садовой бесдки цловалъ какую-то рыженькую хористку, упиравшуюся ему блыми круглыми руками прямо въ грудь. Эта заурядная сцена не обращала на себя ничьего вниманія, и ламповщикъ, проходя мимо, совершенно равнодушно ковырялъ въ носу. Когда дйствіе кончилось и Куваевъ оглянулся, за нимъ стоялъ Заяцъ, уже одтый по-шансонеточному: въ короткую юбку, пестрый фартухъ съ громаднымъ бантомъ и какой-то необыкновенный сине-красный чепчикъ. Костюмъ шелъ къ этой цыганской фигур, и Куваевъ обратилъ невольно вниманіе на красивыя круглыя ноги, какія трудно было предполагать при такомъ общемъ habitas. Замтивъ пристальный взглядъ доктора, Заяцъ принялъ ухарскую позу и вызывающе улыбнулся. Но въ это время, какъ шквалъ, ворвался за кулисы Хомутовъ, и Заяцъ поспшилъ спрятаться въ ту же будку, гд цловался Астраханцевъ съ хористкой.
— Разв можно играть передъ такой публикой?!..— оралъ Хомутовъ, накидываясь на доктора съ кулаками.— Тутъ нужно не играть, а колотить по головамъ палкой…
— Вы забываете, что я въ числ публики…— замтилъ Куваевъ.
— Э, мн не до шутокъ, батенька!.. Чортъ знаетъ, что такое: аплодируютъ этой гуттаперчевой кукл Понсонъ, а Шур хоть бы одинъ шлепокъ… Для кого же я стараюсь?.. Вотъ и извольте служить публик, жертвовать всмъ для искусства.
Мясодова провалилась самымъ торжественнымъ образомъ, такъ что поднесенный ей букетъ, купленный Хомутовымъ на свои деньги, былъ встрченъ шиканьемъ. Вызывали одну m-me Понсонъ, за что она и поплатилась. Хомутовъ обругалъ ее непечатными словами. ‘Бдная Лили’, растерянная и жалкая, стояла съ заплаканными глазами и вопросительно смотрла на доктора, сдлавшагося невольнымъ свидтелемъ этой семейной сцены. Какъ благоразумный человкъ, онъ поспшилъ удалиться въ партеръ, чтобы послушать, какъ будетъ пть Заяцъ. Шансонетка была встрчена съ восторгомъ, особенно когда Заяцъ съ подчеркиваньемъ и развязными жестами проплъ своимъ жиденькимъ, разбитымъ голосомъ заключительныя строфы.
Публика стучала ногами, и Заяцъ, упоенный успхомъ своего позора, повторялъ эту грязь парижскихъ мостовыхъ и посылалъ воздушные поцлуи почитателямъ искусства. Доктору вдругъ сдлалось больно за всю эту неприличную сцену: эта несчастная двушка съ испуганными глазами покупала свой хлбъ слишкомъ дорогой цной… Потомъ онъ вспомнилъ плакавшую Лили, у которой на раскрашенномъ лиц были грязныя полосы. Сколько тутъ грязи, безсердечія, нахальства и расходившихся животныхъ инстинктовъ!.. Странное дло! Когда Елена Михайловна умирала, Куваеву совсмъ не было ея жаль… Онъ даже желалъ бы ее пожалть, но въ немъ тогда еще не было того, что онъ чувствовалъ теперь. Да, онъ теперь жаллъ этотъ плнительный женскій образъ и понималъ, почему примадонна умерла такъ рано. Бдная, она была еще такъ молода… Вдь нельзя же было жить въ этой помойной ям. Доктору сдлалось совстно за себя, какъ постояннаго театральнаго завсегдатая, не хотвшаго видть истинной подкладки всего, что длалось у него почти на глазахъ. Неужели ужъ онъ такой совсмъ пропавшій человкъ, что можетъ быть глухъ и нмъ къ царившему злу?..
На подъзд Куваевъ встртилъ Щучку, который торопливо пробирался къ боковымъ дверямъ, съ нимъ подъ руку шелъ Заяцъ, старавшійся закрыть лицо широкимъ полемъ лтней шляпы. Столкнувшись лицомъ къ лицу съ Куваевымъ, Щучка сначала смутился, а потомъ проговорилъ:
— демъ, collega, въ ‘Калифорнію’… Будетъ ужинъ, а этотъ бсенокъ споетъ намъ про своего сапера. Нужно поощрять искусство… Хомутовъ будетъ.
Куваевъ отказался и отправился домой. У Щучки была своя семья — жена и штукъ шесть краснощекихъ ребятъ. Въ город онъ пользовался репутаціей прекраснаго семьянина.

VIII.

Отъ театра шла маленькая гнилая уличка, извстная подъ именемъ Театральной. Здсь вытянулись въ неправильный, покосившійся рядъ десятка два старинныхъ деревянныхъ домовъ, занятыхъ сапожниками, столярами, стекольщиками и разнымъ другимъ промышленнымъ людомъ. Тутъ же квартировали актеры средней руки и вся остальная театральная челядь. Лтомъ актерскія квартиры пустовали, и изо всего театральнаго персонала оставалась одна старушка Орлова, жившая въ сыромъ низу большого полукаменнаго дома. Она пользовалась въ Театральной улиц именемъ актрисы, какъ ее помнили старожилы. Зиму и лто старушка ходила по своей улиц въ одномъ и томъ же ватномъ пальто, вчно что-то бормотала себ подъ носъ, крестилась маленькими крестиками и въ вид развлеченія шла въ церковь проводить какого-нибудь покойника. Лтомъ старушка очень скучала и съ нетерпніемъ ждала осени, когда прідутъ ‘наши’, отъ которыхъ ей ничего, кром хлопотъ и непріятностей, не доставалось. Къ Орловой хали т, кто бывалъ въ Бужом первый разъ и нуждался въ помщеніи до пріисканія квартиры. У ней же перебивались въ трудную минуту, когда, напримръ, человкъ пропьется до нитки, потеряетъ мсто, разссорившись съ Хомутовымъ, а маленькія актрисы въ случа интимныхъ женскихъ несчастій. Актеры жили, не платили денегъ и узжали, оставляя на память какую-нибудь ненужную вещицу. Исключеніе представляла одна m-me Понсонъ, которая постоянно квартировала у Орловой, такъ что комната оставалась за ней и на лто. Говорили, что она тоже не платила старух ни гроша, отдлываясь дешевенькими подарками въ род букета восковыхъ цвтовъ, ящичка для перчатокъ, которыхъ старуха уже давно не носила, старой бонбоньерки и тому подобной дряни.
Стояла осень. Бужомскія улицы потонули въ грязи, а по Театральной буквально не было прозда. Пшеходы пробирались около заборовъ, прыгая по дощечкамъ и камнямъ, какъ акробаты. По новому городскому плану, улица назначалась къ упраздненію, почему ни ремонта ни мостовой даже не предполагалось. Въ дождливый осенній день въ Театральную улицу свернулъ объемистый дорожный экипажъ, запряженный парой. Желзная дорога въ Бужомъ только еще строилась, и поэтому публика пользовалась самыми первобытными способами передвиженія.
— Неужели, мама, мы будемъ жить въ этой мерзости?— съ неподдльнымъ ужасомъ спрашивала молоденькая двушка, осматривая линію гнилыхъ избушекъ.
— Ахъ, Варенька, ты ничего не понимаешь!..— сердито отвчала по жилая дама съ большимъ птичьимъ носомъ и какими-то озлобленными ястре биными глазами.— Это только такъ сначала кажется… Главное: театръ близко. Я тутъ два сезона квартировала.
— Не понимаю…— сухо отвтила двушка, длая равнодушное лицо.
Она такъ устала отъ этой проклятой дороги, что рада была добраться до мста. Дорожные костюмы дамъ говорили объ очень маленькихъ средствахъ, какъ взятый ‘на проходъ’ почтовый экипажъ и эта пара несчастныхъ клячъ, едва передвигавшихъ ноги. Нсколько разъ лошади совсмъ останавливались и съ безнадежнымъ видомъ только мотали головами. Ямщикъ принимался накаливать ихъ хлыстомъ, что привлекло сейчасъ же вниманіе уличныхъ мальчишекъ. Эти сорванцы сразу ршили, что пріхали ‘актеры’, и вслухъ длали соотвтствующія примчанія: ‘не изъ важныхъ’, ‘такъ, шантрапа какая-нибудь». Дама съ птичьимъ носомъ побагровла отъ злости, а двушка спряталась въ глубину тарантаса.
— Вонъ полукаменный домъ направо… Туда прямо и заворачивай!..— кричала дама, указывая на квартиру Орловой.— Безъ очковъ-то не слышишь!..
Лошади сдлали отчаянное усиліе, и экипажъ наконецъ остановился у покосившихся, всегда отворенныхъ дверей.
— Ступай прямо во дворъ!— еще разъ крикнула сердитая дама.— Ахъ, Господи, это, наконецъ, можно сойти съ ума…
Дворъ былъ большой, но совсмъ пустой и такой грязный, что хорошему человку можно было утонуть. Экипажъ подъхалъ къ заднему крылечку, опускавшемуся куда-то внизъ каменными ступеньками, какъ помойная яма или склепъ. Тутъ же у входа гнили кучи мусора и ‘кухонные остатки’ — арбузныя корки, гнилой картофель, какія-то перья, рыбьи кости, тряпицы. Кучеръ слзъ съ козелъ и, почесывая затылокъ, смотрлъ на сердитую барыню, дескать, что-то, молъ, ты теперь будешь длать, матушка. Кучера вообще отличаются большой житейской философіей.
— Чего сталъ пнемъ, тащи чемоданъ!— крикнула на него дама, захватывая съ собой картонки и узелки.— Варенька, выходи…
Двушка съ легкой гримасой вышла изъ экипажа, оправила смятое дорожное платье изъ дешевенькой фланели и нершительно посмотрла на гостепріимное отверстіе открывавшейся ямы.
— Сюда?— спросила она, брезгливо ставя ногу на первую ступеньку.
— Да, да… Изъ передней дверь налво,— пояснила дама, вталкивая кучера съ чемоданомъ въ сни.— Агаья Петровна, наврно, дома, да если бы ея не было дома, то это все равно для насъ…
Вареньк пришлось сильно наклониться, когда она, сморщивши прямой греческій носъ, входила въ двери — она была высокаго роста. Въ передней было темно, какъ въ труб, и дама распахнула дверь налво, въ пустую большую комнату, гд стоялъ такой затхлый и сырой воздухъ, какъ въ погреб. На шумъ шаговъ показалась и сама старушка Орлова, встртившая гостей довольно непривтливымъ взглядомъ.
— Вы меня не узнате, Агаья Петровна?— воскликнула дама съ птичьимъ носомъ и, не дожидаясь признанія, крпко обняла старушку и даже расцловала ея сморщенное желтое лицо.— Дарья Семеновна Бархатова, а это моя дочь Варенька.
— Что-то какъ будто не припомню…— нершительно проговорила старушка, оглядывая гостей еще разъ съ ногъ до головы.
— Вотъ теб разъ: Бархатова, Дарья Семеновна?.. Я еще квартировала у васъ вмст съ m-me Понсонъ… Это было… Кучеръ, тащи чемоданъ прямо къ печк, да смотри, осторожне.
— Послушайте, вдь это — комната m-me Понсонъ,— протестовала Агаья Петровна и даже попробовала затворить дверь.— Я не могу… Она будетъ сердиться.
— Ахъ, это все равно… Мы съ Лили старыя пріятельницы и вмст длали хивинскую кампанію. Кучеръ, ты что же это спишь на ходу?.. А съ Лили я впередъ уговорилась, и она мн позволила занять ея комнату. Конечно, на время… У меня даже есть отъ нея письмо. Мы съ ней нынче встртились въ Москв… Какъ же!..
— А если она прідетъ сама и будетъ на меня въ претензіи?
— О, предоставьте это уже мн… Мы съ ней были такъ хороши всегда, какъ сестры.
Пока велись эти дипломатическіе переговоры, Варенька прошла въ свою новую квартиру, оглядла голыя стны съ полинявшими оборванными обоями, два подслповатыя окна, обдерганную ширмочку, туалетный столикъ у стны, и, не раздваясь, бросилась на продавленный клеенчатый диванъ. Ее охватила страшная тоска и отвращеніе, это — какая-то крысья нора.
— Ты должна поцловать у старухи руку,— объясняла появившаяся Дарья Семеновна, раздваясь на ходу.— Она это любитъ… Притомъ это такая почтенная, заслуженная женщина.
— Ни за что!…— упрямо отвтила Варенька.
— Пустяки… Ты что же это не раздваешься?
— Не хочу.
Кучеръ перетаскалъ чемоданы, одяла, кульки и подушки и остановился въ дверяхъ, въ ожиданіи двугривеннаго. Дарья Семеновна сунула ему пятакъ и выпроводила довольно безцеремонно. ‘Какіе нахалы эти кучера, и еще недоволенъ, что ему дали на водку’. Агаья Петровна въ это время ставила въ своей комнат самоваръ и ворчала: ‘Никакой Бархатовой не помню… Ужо вотъ прідетъ сама-то, такъ, пожалуй, и въ шею выгонитъ’.
Дамы раздлись и привели въ порядокъ свои дорожные туалеты. Дарья Семеновна въ одномъ плать оказалась высокой, полной женщиной съ откинутой гордо головой, носъ казался еще больше, когда она по-домашнему свернула свои жиденькіе волосы на макушк тощимъ узломъ. Ростомъ дочь походила на мать, но лицомъ на себя — это было очень симпатичное, свжее лицо только-что сформировавшейся двушки, обрамленное волной вившихся русыхъ волосъ. Его портилъ только низкій блый лобъ и немного тупое выраженіе большихъ темныхъ глазъ, особенно, когда она къ чему-нибудь прислушивалась. Скромный блый воротничокъ охватывалъ красивую блую шею съ круглымъ точенымъ затылкомъ. Мягкія маленькія руки придавали ей видъ ‘двушки изъ хорошей фамиліи’, и Дарья Семеновна часто посматривала на нихъ съ чисто-материнской гордостью.
Чемоданы были распакованы, два стола исчезли подъ ворохомъ выложеннаго платья, такъ что самоваръ пришлось поставить на комодъ.
— Вы ужъ съ нами чаю напейтесь, Агаья Петровна,— уговаривала старуху Дарья Семеновна, улыбаясь съ неестественной нжностью.— Я привезла даже любимаго вашего варенья… крыжовникъ…
— Я люблю варенье…— шамкала старуха, осматривая раскрытые чемоданы.— Только какъ же это я фамиліи вашей совсмъ не помню?.. А это дочь?..
— Да, это моя дочь… Варенька,— внушительно замтила Дарья Семеновна, показывая глазами на руку.
Двушка лниво поднялась съ дивана и безучастно приложила свое свжее лицо къ лицу Агаьи Петровны.
— Можетъ-быть, вы помните перваго любовника Розанова, который потомъ застрлился?— говорила Дарья Семеновна, разливая чай.— Да?.. Такъ я еще съ нимъ играла… Хомутовъ только-что начиналъ. Ахъ, кстати, этотъ бдняга опять напоролся: выхлопоталъ пробный спектакль своей Мясодовой, а она рыба рыбой… Скандалъ!.. Скоро сюда вся труппа прідетъ… Мы съ Варенькой впередъ отправились, потому что у меня есть свои дла.
За чаемъ происходилъ самый оживленный театральный разговоръ, набитый собственными именами. На первой недл Великаго поста въ Москв была настоящая ярмарка: со всхъ сторонъ нахали артисты и антрепренеры. Хомутовъ, конечно, явился тоже, хотя его и знаютъ вс, какъ перваго прощалыгу. Помилуйте, не заплатилъ Чехову-Мирскому жалованья за цлую треть и отрекомендовалъ его другимъ антрепренерамъ такъ, что никто на бднягу не смотритъ. Изъ старыхъ артистовъ въ Хомутовской трупп остались Астраханцевъ, Заяцъ, Лили, конечно, Мясодова, а изъ новыхъ дутъ — новая примадонна Глоба-Михальская и первый любовникъ Червинскій. Умеръ комикъ Костылевъ, который когда-то игралъ въ Бужом, grande-dame Мосягина сломала ногу, омскій антрепренеръ Бердъ — неужели вы не помните Берда?— сошелъ, бдняга, съ ума. Вообще, артисты порядочно бдствуютъ, особенно артистки, которымъ приходится заключать контракты съ антрепренерами черезъ посредство темныхъ маклеровъ — даже нтъ свободной залы, гд могли бы артистки познакомиться съ антрепренерами, а шляться по трактирамъ, какъ артисты, согласитесь, не совсмъ удобно. Эти разговоры оживили старушку, и она печально покачивала своей дряхлой головой, да, трудно бднымъ артистамъ…
Посл чая Варенька, не раздваясь, уснула тутъ же на диван. Дарья Семеновна посмотрла на нее съ гордой улыбкой и шопотомъ проговорила, подмигнувъ Агаь Петровн:
— Не правда ли, Хомутовъ не ошибся выбрать себ ingnne? Бдняжка, она такъ измучилась дорогой… Я боюсь, что у ней похудютъ плечи, а при ныншнихъ костюмахъ это — голодная смерть.
Чтобы не мшать спавшей ingnue, дамы ушли въ комнату Агасьи Петровны, такую же оборванную и жалкую, какъ и комната m-me Понсонъ. Въ одномъ углу стояло нсколько сундуковъ, служившихъ постелью, между окнами тяжелое и разбитое трюмо, которое сохранилось только потому, что его никто не покупалъ, на одной стн нсколько фотографій, въ шкапу съ выдавленнымъ стекломъ сборная посуда — и только. Очень немного даже для выдохшейся славы, и Дарья Семеновна тяжело вздохнула, вспоминая лучшіе дни.
— Вы знали Вьюпшну-Запольскую?— спрашивала Дарья Семеновна, усаживаясь къ трюмо.
— Это которая умерла?.. Какъ же, она была раза два у Понсонъ, а потомъ я была на похоронахъ,— съ оживленіемъ заговорила старушка.— Какъ ее хорошо хоронили… какъ королеву какую-нибудь. Хомутовъ уметъ хоронить своихъ артистовъ… Очень хорошо все помню.
— Да?.. А посл Вьюшиной-Запольской остался ребенокъ и…
— Ребенокъ у доктора… Славный докторъ, должно-быть, если взялъ чужого ребенка. Въ первый разъ встрчаю такого удивительнаго человка…
— Что же, бываютъ добрые люди,— ядовито проговорила Дарья Семеновпа, насупивъ брови.— А вдь она пользовалась большимъ, большимъ успхомъ въ Бужом, эта Запольская… Не правда ли?.. Наврно, остались деньги, драгоцнныя вещи, наконецъ гардеробъ.
— Конечно, осталось!..— соглашалась старушка.
— Да, да…. И все это пошло къ доктору?..
— А ужъ я не знаю этого. М-me Понсонъ знаетъ все. Кажется, у Запольской остался отецъ, Булатовъ… потомъ какъ будто и Хомутовъ что-то такое тутъ… Право, я не помню, а когда m-me Понсонъ прідетъ, она все разскажетъ.
— А вы про доктора ничего не слыхали? Въ самомъ дл, это ужъ черезчуръ по-христіански навязать себ на шею чужого ребенка… Притомъ вс эти доктора народъ очень практическій, и я очень хорошо ихъ знаю. Можетъ-быть…
— Вы думаете, что онъ находился въ интимныхъ отношеніяхъ съ Запольской?
— Нтъ, я этого не говорю, по только… согласитесь, что все это немножко странно, чтобы не сказать больше.
Въ этомъ направленіи разговоръ продолжался до самой ночи, и Дарья Семеновна успла вывдать отъ старушки ршительно все, что она знала про Булатова, Запольскую и доктора Куваева. Собственно интереснаго она ничего не получила, и Агаья Петровна нсколько разъ очень внимательно всматривалась ей въ лицо и повторяла:
— Нтъ, не могу припомнить… Розановъ, дйствительно, былъ и застрлился, а Бархатовой не помню.
— Виновата, я тогда играла подъ фамиліей Ландышевой.
— И такой не помню.
— Ну, это все равно: гд же вамъ всхъ запомнить. Вы не безпокойтесь, мы съ Лили старые друзья и спали на одной постели въ Ташкент.

IX.

Всю ночь Агаья Петровна спала очень скверно и поэтому встала раньше обыкновеннаго. Раздумавшись о самовольныхъ квартирантахъ, она удивлялась сама себ, какъ это пустила ихъ въ чужую комнату — неизвстно откуда пріхали какія-то дв птицы, силой захватили комнату и расположились, какъ у себя дома. Старушка разсердилась до того, что у ней затряслась голова. Она, вмсто двухъ обыкновенныхъ чашекъ чаю, выпила всего одну, а до хлба и совсмъ не дотронулась.
— Нтъ, это ужъ нахальство!— ршила она вслухъ.— А что я m-me Понсонъ скажу? Прежніе артисты такъ никогда не длали.
Агаья Петровна нсколько разъ подходила прислушаться къ дверямъ въ комнату квартирантокъ — спятъ себ, какъ зарзанныя, а мамаша насвистываетъ носомъ, какъ пожарная труба. Утро выдалось самое непріятное, дождь такъ и лилъ, какъ изъ ведра, а погода всегда дйствовала на старушку очень тяжело — ныли старыя кости, и длалось тошно жить на свт, какъ было и теперь. Время точно остановилось. Бжавшая съ потока дождевая вода раздражала нервы, а въ окно едва глядла блесоватая мгла, вмсто дневного свта.
— И Бархатовой никакой не помню…— бормотала Агаья Петровна, шагая по своей комнат.— Потомъ назвалась Ландышевой — и такой не бывало. Вретъ что-нибудь.
Квартирантки едва проснулись только къ двнадцати часамъ, и Дарья Семеновна вышла съ красными, заспанными глазами, чтобы справиться, готовъ или нтъ самоваръ.
— А я все думаю, что m-me Понсонъ будетъ меня бранить,— встртила ее Агаья Петровна,— такъ ужъ вы лучше того… Здсь есть квартиры въ Театральной.
— Что такое?..
— Я говорю, хорошія есть квартирки у насъ въ Театральной… Вотъ у портного Сестюнькина, у сапожника…
— Послушайте, Агаья Петровна, какъ я ни уважаю васъ, но меня это бситъ: я пойду къ сапожнику Сестюнькину?!..
— Это портной Сестюнькинъ, а у сапожника другая фамилія, да я забыла…
— Ахъ, это все равно, какая фамилія!.. А только вы забываете, что у меня взрослая дочь. Признаться сказать, я этого не ожидала именно отъ васъ.
— Конечно, двушка большая… это точно…— согласилась упрямая старушка, которой ужъ надоло сердиться съ пяти часовъ утра.
Самоваръ пришлось Дарь Семеновн поставить самой, а потомъ не было хлба къ чаю — одна непріятность за другой.
— Варенька, ты сходишь за хлбомъ въ булочную…— ласково заговорила Дарья Семеновна, возвращаясь въ свою комнату.— Тутъ у самаго театра, на углу…
— Въ такую погоду?..— изумилась двушка, мечтавшая о горячемъ ча.— Ни за что!..
— Ты возьмешь мн эти маленькія булочки съ солью, какія я люблю, а себ французскую булку… Пожалуйста, поскоре!..
— А цловаться съ этой старушонкой не будешь заставлять?..
— Ахъ, Варенька, Варенька, какъ ты меня мучишь разными пустяками!— взмолилась Дарья Семеновна.— Точно я для себя хлопочу…
— Мама, да вдь дождь идетъ…
Пришлось самой сходить въ булочную, и въ награду Дарья Семеновна начерпала въ калоши грязи. Вообще утро началось прескверно, а ей къ двумъ часамъ необходимо было отправиться по длу. Утшала только Варенька, которая встала сегодня такая свжая и, кажется, успла пополнть за одну ночь. Въ своемъ простенькомъ домашнемъ плать изъ розоваго ситца она выглядла такой милой bb, что Дарья Семеновна невольно припомнила свою молодость, когда даже ея птичій носъ находили красивымъ. Агаьл Петровна приплелась посидть на людяхъ, тоже внимательно всматривалась въ ingnue и глазомъ знатока оцнила вс достоинства и недостатки: ‘Ничего, есть кровь, только какая-то она деревянная… Впрочемъ, это пройдетъ со временемъ’.
— Вы тутъ посидите, а я съзжу по длу,— говорила Дарья Семеновна, облекшись въ перекрашенное шелковое платье и новую осеннюю шляпу съ синимъ перомъ.
— Хорошо, хорошо… съ Богомъ,— провожала Агаья Петровна и даже перекрестила квартирантку на неизвстный подвигъ.
Варенька какъ-то равнодушно посмотрла на драповое пальто матери съ выцвтшей отдлкой, на зонтикъ антука и высокую шляпу, и погрузилась въ дремоту. Выйдя на улицу, Дарья Семеновна сейчасъ же взяла извозчика и велла хать сначала прямо, потомъ направо,— она помнила улицы,— пока экипажъ не остановился у подъзда квартиры Куваева.
— Ты меня подождешь,— приказывала она извозчику, дергая за звонокъ.
Отворилъ двери Егоръ и вжливо посторонился, что означало въ перевод, что докторъ дома. Дарья Семеновна раздлась и величественно вошла въ пріемную. Навстрчу ей сейчасъ же вышелъ самъ Куваевъ, одтый въ срую домашнюю визитку.
— Артистка Бархатова,— отрекомендовалась Дарья Семеновна, величественно закидывая голову назадъ и мряя доктора съ головы до ногъ.
— Очень пріятно… Чмъ могу служить?.. Не угодно ли вамъ садиться…
Докторъ придвинулъ кресло, въ которое артистка и помстилась, довольно эффектно откинувъ запутавшійся подолъ платья ногой. Она, прежде чмъ заговорить о дл, осторожно оглядлась. Эти прелиминаріи всегда бсили Куваева, а теперь у него вдобавокъ еще была своя работа.
— Я пріхала къ вамъ по очень важному длу,— съ достоинствомъ заговорила Дарья Семеновна.— Можно сказать, по общему для насъ длу… Я — мать Елены Михайловны Вьюшиной-Запольской.
Дарья Семеновна хотя и разсчитывала на эффектъ этой фразы, но произведенное ею дйствіе превзошло вс ожиданія: докторъ какъ-то растерялся, вопросительно пожалъ плечами и принялся теребить бороду.
— Извините, можетъ-быть, я ошибаюсь…— бормоталъ онъ, пожимая плечами.— Мн кажется, что здсь недоразумніе.
— То-есть какъ это недоразумніе?.. Позвольте, милостивый государь, я-то могу, кажется, хорошо знать, что Елена была моя родная дочь…
— А я даже не подозрвалъ этого обстоятельства… то-есть что у Елены Михайловны есть мать, и что она прідетъ сюда. Очень пріятно познакомиться въ такомъ случа, но все это такъ неожиданно для меня…
— Неужели Елепа ничего вамъ не говорила, когда умирала?— другимъ тономъ спрашивала Дарья Семеновна, вынимая платокъ.— О, она всегда такъ любила меня, бдняжка… Вроятно, боялась, что извстіе о ея смерти убьетъ меня прежде времени!..
Она поднесла платокъ къ глазамъ, а Куваевъ нахмурился — онъ врилъ и не врилъ, что предъ нимъ сидитъ бабушка Маляйки. Вдь если сама Елена Михайловна ничего не говорила о матери по своимъ личнымъ соображеніямъ, то объ этомъ могли сказать другіе, и никто ни одного слова!.. Нтъ, это какая-нибудь дурацкая мистификація, а эта дама просто сумасшедшая.
— По вашему лицу я вижу, что вы мн не врите…— предупредила его Дарья Семеновна съ горькой улыбкой.— Но вы убдитесь, когда я представлю свои документы… Наконецъ вся Хомутовская труппа меня знаетъ!..
Все это говорилось такимъ убжденнымъ тономъ, что нельзя было не поврить, и докторъ съ особеннымъ вниманіемъ посмотрлъ на лицо своей гостьи съ подозрительными красными жилками, подведенными глазами и этимъ птичьимъ носомъ. Онъ напрасно искалъ какой-нибудь черточки фамильнаго сходства и ничего не находилъ. Этотъ нмой допросъ въ свою очередь взбсилъ Дарью Семеновну, которая покраснла вдругъ, какъ морковь: ее оскорбляли въ самыхъ святыхъ материнскихъ чувствахъ. Глухое недовольство накоплялось съ самаго утра и готово было прорваться каждую минуту горячимъ потокомъ,— этотъ лкаришка еще надъ ней же и ломается.
— Я сказала, что пріхала по длу…— начала Дарья Семеновна, стараясь сохранить дловое спокойствіе.— Посл моей дочери остался ребенокъ…
Докторъ, наклонивъ голову въ знакъ согласія и заложивъ руки въ карманы, принялся шагать по комнат.
— Ребенка взяли на воспитаніе вы, какъ я слышала… Въ этотъ моментъ я была въ Таганрог и, связанная контрактомъ, не могла, къ сожалнію, пріхать сейчасъ же, а вы были настолько добры… Однимъ словомъ, вы приняли чисто-родственное участіе въ судьб маленькаго сироты и, конечно, не позабыли принять нкоторыя мры относительно оставшагося наслдства.
— Послушайте, я этого ршительно ничего не знаю: я взялъ ребенка и только. А что касается имущества, то у Елены Михайловны есть отецъ, который, вроятно, знаетъ это дло лучше меня…
— Такъ, значитъ, это правда, что все имущество Лены попало въ лапы этого прощалыги Хомутова?— азартно спрашивала Дарья Семеновна, грозно поднимаясь съ мста.
— И на это не могу ничего сказать: я бралъ ребенка, а не имущество вашей дочери…
— Позвольте, господинъ докторъ… Принимая ребенка, вы должны были подумать о его судьб: сегодня вы его взяли, а завтра выкинете на улицу — я говорю къ примру. Я отказываюсь понимать васъ въ такомъ случа… По закону прямымъ наслдникомъ является одинъ ребенокъ, а не родители умершей. Должна быть опека… Я знаю, что у Лены остались деньги, наконецъ у нея были цнныя вещи.
— Съ юридической стороны вы совершенно правы, но я не вмшиваюсь въ эти дла и попрошу васъ разъ и навсегда оставить меня въ поко по этому поводу,— сухо проговорилъ докторъ, длая энергическій жестъ.
‘Подлецъ, зацапалъ Ленины денежки вмст съ Хомутовымъ,— думала Дарья Семеновна, хрустя пальцами.— По рож видно, что вретъ… Вотъ еще человкъ навязался!..’
— Потомъ я долженъ вамъ сказать, что совсмъ не желаю ставить себя въ фальшивое положеніе,— продолжалъ докторъ съ возраставшей энергіей.— Свидтелемъ послднихъ дней былъ господинъ Булатовъ, который можетъ вамъ передать, что сама Елена Михайловна взяла съ него слово ни въ чемъ не вмшиваться въ судьбу Маляйки… Думаю, что это относилось и къ вамъ, иначе Елена Михайловна сдлала бы оговорку…
— Вы хотите сказать, что она забыла родную мать?.. Нтъ, вы жестоко ошибаетесь, господинъ докторъ, и я могу представить вамъ цлый рядъ писемъ… Впрочемъ, изъ этого разговора можно подумать, что я какая-нибудь интересантка,— нтъ, для меня дорога только судьба несчастнаго ребенка. Надюсь, вы оцните мои чувства… Я въ ней потеряла все… да, все!..
Приложивъ платокъ къ глазамъ, она слабымъ голосомъ добавила:
— Могу я, по крайней мр, видть ребенка?..
— Я не имю права вамъ отказать…
Появленіе Дарьи Семеновны въ дтской смутило и перепугало Пашу, которая испуганными глазами смотрла на смущеннаго доктора. Маляйка не обнаружилъ и тни родственныхъ чувствъ, а когда Дарья Семеновна хотла его взять на руки, онъ обнаружилъ вс признаки самаго отчаяннаго протеста и, какъ поросенокъ, съ визгомъ покатился по полу.
— Что это у тебя, милая, какой безпорядокъ везд…— строго замтила Харья Семеновна оторопвшей кормилиц.— Для ребенка это очень нездорово. Вонъ тутъ и блье у печки сушится и какая-то дрянь въ кастрюлечк киснетъ… Такъ нельзя, милая!..
Маляйка только-что начиналъ ползать по полу и смотрлъ на бабушку своими большими срыми глазами очень сердито. Когда та сдлала вторую попытку приласкать его, онъ кубаремъ, какъ медвжонокъ, кинулся къ Паш и сейчасъ же зарылся въ складкахъ ея ситцеваго платья. Дарья Семеновна опять прибгла къ дйствію носового платка и нсколько разъ провела имъ по глазамъ — бдный, бдный ребенокъ, который не узнаетъ материнской ласки!.. Въ заключеніе она все-таки поймала Маляйку и долго цловала его, не обращая вниманія на крикъ и гримасы капризничавшаго внучка.
— Это ангелъ!— шептала счастливая бабушка, передавая Маляйку Паш.
На первый разъ все дло этимъ и закончилось. Докторъ, присутствуя при сцен родственнаго свиданія, не проронилъ ни одного слова. Паша догадалась чутьемъ, что за птица эта большеносая дама, и грустно смотрла то на Маляйку, то на доктора.
Вернувшись въ пріемную, Дарья Семеновна услась на прежнее мсто, не оставляя платка, она, кажется, думала остаться здсь надолго.
— Я долженъ извиниться предъ вами…— заявилъ докторъ, поглядывая выразительно на свои часы.— У меня есть паціенты, которые не могутъ ждать…
— Виновата, я задержала васъ…
— Что касается того дла, о которомъ былъ сейчасъ разговоръ, такъ я думаю, что лучше всего будетъ подождать прізда Хомутова. Онъ, вроятно, не откажется объяснить…
— Да, да… Кстати онъ долженъ быть здсь на-дняхъ.
Дарья Семеновна простилась съ докторомъ очень церемонно, обдумывая что-то про себя. Въ передней, впрочемъ, она заговорила такимъ тономъ, какъ со своимъ человкомъ:
— А Мясодова-то опять провалилась… О, да, до невозможности!.. Это какая-то разварная осетрина, а не актриса… А вмсто Лены Хомутовъ везетъ Глобу-Михальскую, которую вы, вроятно, видали.
— Нтъ, не случалось.
— Представьте себ: глухонмая какая-то… Увряю васъ! И эта Михальская будетъ играть посл Лены… Воображаю!..
Докторъ почувствовалъ, что у него свалилась гора съ плечъ, когда Егоръ захлопнулъ дверь за неожиданной гостьей.

X.

Появленіе бабушки Малайки внесло въ докторскій домъ непріятныя усложненія. Паша, по такому удобному случаю, не преминула наревться и ходила съ красными глазами,— она боялась, что Дарья Семеновна отниметъ ребенка. Только-что ребенокъ было-устроился, а тутъ принесло эту актрису… Изъ поведенія гостьи докторъ вывелъ другое заключеніе: она ребенка не возьметъ, а подниметъ скверную суматоху по поводу наслдства. Какъ, въ самомъ дл, тогда не пришло ему въ голову опечатать имущество покойной, и гд оно находится сейчасъ?.. Ясно, что это была новая штука Хомутова, который намренно скрылъ существованіе Малянкиной бабушки, потому что это было въ его видахъ. Впрочемъ, труппа на-дняхъ прідетъ, и тогда все разъяснится.
— Какая это бабушка — у Елены Михайловны не было матери,— увряла Паша съ особеннымъ азартомъ.— Какая-то прощалыга явилась и сейчасъ наслдство вынюхиваетъ. Жаднящія эти актрисы…
Черезъ недлю Хомутовская труппа прибыла въ Бужомъ, и самъ антрепренеръ остановился въ ‘Калифорніи’. Куваевъ отправился сейчасъ же за разъясненіями и поздоровался съ Хомутовымъ очень холодно. Какъ разъ разговоръ происходилъ въ томъ номер, гд умерла Елена Михайловна, что усилило непріятность происходившей сцены. Предчувствуя что-то недоброе, Хомутовъ сдлалъ глупое лицо. Онъ за лто усплъ пополнть, несмотря на сопровождавшія его неудачи.
— Почему вы тогда меня не предупредили, что у Елены Михайловны есть живая мать?..— приступилъ Куваевъ прямо къ цли своего визита.
— Какая мать?..— изумился въ свою очередь Хомутовъ.
— Родная мать Елены Михайловны… Вы ее ангажировали на ныншній сезонъ, и она уже была у меня. Театральная фамилія: Бархатова…
— Та-та-та… Позвольте: у Бархатовой, дйствительно, есть дочь, только не Елена Михайловна, а Варвара Михайловна Стасевичъ-Любарская. Вы, вроятно, милйшій докторъ, что-нибудь перепутали… Я съ ними заключилъ контрактъ и знаю, съ кмъ имю дло.
— Это, наконецъ, возмутительно!— вспылилъ докторъ.— Къ чему вы еще притворяетесь?.. Въ вашихъ личныхъ видахъ было скрыть существованіе бабушки Маляйки, а я, благодаря вамъ, попалъ въ самое дурацкое положеніе: она можетъ взять ребенка отъ меня, когда этого захочетъ. Сейчасъ этого желанія незамтно, а за будущее кто поручится…
Хомутовъ своимъ быстрымъ шагомъ пробжалъ по номеру раза два, взъерошилъ волосы и трагически развелъ руками.
— Я-то при чемъ тутъ?— спрашивалъ онъ, становясь въ заученную позу.— Вотъ положеніе… не обязанъ же я знать генеалогію всхъ своихъ актеровъ!.. Бархатова, такъ Бархатова… Конечно, по естественному порядку вещей, у каждаго человка должна быть мать, но кто бы могъ подозрвать, что эта Бархатова родная мать Елены Михайловны!.. Хоть убейте, ничего не знаю и не зналъ. Потомъ, мой милый докторъ, въ нашемъ театральномъ мір вс эти семейныя отношенія составляютъ такой деликатный предметъ, о которомъ не принято говорить… Артисты стоятъ выше обыкновенныхъ предразсудковъ.
— Мн до этого, Платонъ Ильичъ, дла нтъ.
— И мн тоже! Въ чемъ же вопросъ?
— Въ томъ, что эта Бархатова въ одно прекрасное утро можетъ заявить права на Маляйку… Знай я это впередъ, поврьте, что я никогда не ршился бы взять этого несчастнаго ребенка.
— Только-то?.. Такъ отдаю вамъ свою антрепренерскую голову на отсченіе, что Бархатова ни теперь ни посл даже не заикнется о ребенк. Ей самой до себя, да и фонды у ней того — швахъ… Теперь довольны?..
— Нтъ… Является другой вопросъ: она заявила претензію на наслдство посл Елены Михайловны и, кажется, подозрваетъ для перваго раза меня.
— Ну, ужъ это дудки: фюить!.. Старикъ Булатовъ все давно спустилъ, вмст съ моей енотовой шубой… Нтъ, мое-то положеніе каково: я хлопоталъ, бился, заботился,— а вотъ награда. Что же, по-вашему, я прикарманилъ наслдство посл Елены Михайловны? Да и какое наслдство: дв стаметовыхъ юбки и разная другая дрянь… Это можетъ говорить Бархатова, но вы, Николай Григорьичъ… Положа руку на сердце, долженъ признаться, что вотъ именно отъ васъ-то я этого не ожидалъ!
— Я тутъ ршительно ни при чемъ…
— Что же вамъ нужно въ такомъ случа? Предоставьте мн вдаться съ этой Бархатовой, и все будетъ отлично…
Какъ всегда, Хомутовъ оказался чуть не святымъ, хотя докторъ былъ убжденъ, что именно этотъ антрепренеръ виноватъ кругомъ. Что вы будете говорить съ подобными людьми!.. Дло кончилось тмъ, что Куваевъ же почувствовалъ себя какъ-то неловко.
— Для меня это пріятное открытіе, что Любарская родная сестра Елены Михайловны,— вслухъ думалъ Хомутовъ, раскуривая сигару.— Кровь, батенька, великое дло… Только та была блокурая, а эта шатенка. Нтъ, положительно, я изъ этой ingnue сдлаю человка.
— Поздравляю васъ…— иронически замтилъ докторъ, поднимаясь съ мста.
— Вы куда это собрались? Оставайтесь кофе пить…
Отвязаться отъ Хомутова нечего было и думать, и докторъ ршилъ, что ужъ лучше выпить стаканъ кофе и уйти безъ грха, хотя онъ совсмъ не имлъ желанія нить сейчасъ.
Пока Хомутовъ бгалъ въ буфетъ съ необходимыми приказаніями, докторъ усплъ разсмотрть еще разъ намозолившую глаза обстановку номера — т же сбои, та же драпировка, тотъ же диванъ, на которомъ спалъ пьяный Булатовъ. Къ довершенію сходства служилъ тотъ же безпорядокъ, какой возятъ за собой странствующіе артисты. По коробочкамъ и бонбоньеркамъ, валявшимся у зеркала, Куваевъ догадался, что въ этомъ номер остановилась Мясодова, хотя, конечно, могло быть и иначе. Дйствительно, господа артисты ужъ слишкомъ, кажется, не стсняютъ себя семейной обстановкой… Докторъ даже разсердился на себя, зачмъ остался здсь, но въ это время въ коридор послышался страшный гвалтъ, и Хомутовъ влетлъ въ номеръ, какъ бомба. За нимъ съ краснымъ, разсерженнымъ лицомъ вошла m-me Понсонъ — она имла свой прежній цвтущій видъ и щеголяла въ тхъ же бухарскихъ платкахъ.
— Вотъ, не угодно ли?— накинулся Хомутовъ на доктора, указывая на m-me Понсонъ.— Нтъ, вы войдите въ мое положеніе… а?.. Нтъ, вы побывайте въ моей коле… а?!..
— А я чмъ виновата?— заявляла съ своей стороны m-me Понсонъ, пожимая руку Куваева но-товарищески.— Да… У Орловой я живу на квартир восемь лтъ. Хорошо… Прізжаю: моя комната, моя собственная комната занята этой Бархатовой. Хорошо… Я, конечно, сейчасъ къ Агаь Петровн: что сей сонъ означаетъ?.. А та только головой трясетъ и руками разводитъ… Что же оказывается? Бархатова нарочно прізжаетъ недлей раньше, чтобы захватить мою комнату, и заявляетъ Агаь Петровн, что она уговорилась объ этомъ со мной и что иметъ даже какія-то письма… Однимъ словомъ, я очутилась на улиц, а Бархатова ни за что не хочетъ очистить моей комнаты.
— Да вы заплатили за эту комнату, что ли?— спрашивалъ Хомутовъ.
— Помилуйте: я жила тутъ цлыхъ восемь лтъ, и вдругъ… какое нахальство!.. И еще сметъ говорить, что у нея мои письма… Можетъ-быть, что когда-то мы играли вмст въ Ташкент, но вдь это было давно!.. Вы, какъ антрепренеръ, должны заступиться за меня, Платонъ Ильичъ!..
— Вотъ, не угодно ли!..— повторялъ Хомутовъ.— Турецкій паша, что ли, я для васъ?.. Не могу же я взять да и вытолкать эту Бархатову въ шею…
— Она говоритъ, что у ней дочь, а я чмъ виновата, что у меня нтъ дочери?— не унималась m-me Понсонъ, размахивая руками.— Наконецъ, я женщина, и прямая обязанность порядочнаго мужчины оказать содйствіе…
— Да вы за квартиру-то заплатили ли, сударыня?..
— Я жила восемь лтъ…
— Э, вздоръ!— ршилъ Хомутовъ, когда ему надоло спорить съ расходившейся m-me Понсонъ.— Помиритесь какъ-нибудь… Наконецъ, вы можете помститься на время въ комнат Агаьи Петровны. Я бывалъ тамъ и хорошо помню, что комната у ней премиленькая.
— Благодарю васъ!..— отвтила m-me Понсонъ и даже сдлала реверансъ.
Все это вышло такъ смшно, что докторъ расхохотался невольно. Онъ мысленно представлялъ себ горячую сцену, которая произошла въ квартир Орловой между двумя дамами.
— Вы знаете, какъ въ Ташкепт офицеры прозвали эту Бархатову?— не унималась m-me Понсонъ, усаживаясь разливать поданный кофе.— Вс ее знаютъ подъ этой кличкой: Макъ-Магонъ… Она и походитъ на Макъ-Магона!..
— Бдная Лили, если бы я былъ китайскимъ императоромъ, то я каждой своей артистк не только подарилъ бы по цлому дворцу, но воздвигнулъ бы храмъ,— отшучивался Хомутовъ, подливая въ свой стаканъ коньяку.— А ужъ что я уважаю женщинъ вообще и въ частности, можетъ засвидтельствовать весь блый свтъ. Это моя религія, которая, говоря правду, стоитъ мн немножко дорого… А знаете, что я вамъ скажу: эта Бархатова начинаетъ мн нравиться… очень энергичная женщина, чортъ возіми!.. Не правда ли, докторъ?
— Да, ничего…
Выпивъ свой стаканъ, Куваевъ наконецъ выбрался изъ Хомутовскаго номера. Пусть, въ самомъ дл, Хомутовъ раздлывается съ этой Бархатовой, какъ знаетъ.
Что всего удивительне, такъ это то, что черезъ три дня въ квартиру Куваева явилась m-me Понсонъ, въ сопровожденіи высокой молодой двушки, которую отрекомендовала, какъ новую ingnue, Стасевичъ-Любарскую.
— Вы ее полюбите, какъ полюбила я съ перваго раза,— восторженно говорила ‘бдная Лили’.— Мы пріхали посмотрть этого мальчугашку… Варвара Михайловна приходится ему родной теткой, и для нея, вотъ для этой самой двушки, я помирилась съ Дарьей Семеновной. Въ сущности, она прекрасная женщина…
Варенька была одта въ свжій осенній костюмъ и раскланялась съ докторомъ очень серьезно. Она вообще произвела на него выгодное впечатлніе съ перваго раза.
— Я очень радъ познакомиться съ сестрой Елены Михайловны,— проговорилъ онъ, пожимая руку Вареньк.— О васъ я услышалъ въ первый разъ только отъ Хомутова.
— Прелестная двушка!— вслухъ восхищалась m-me Понсонъ, разсматривая обстановку докторской квартиры.— Она произведетъ фуроръ, увряю васъ… Нужно быть слпымъ, чтобы не замтить такой красавицы. А ростъ?..
Эти похвалы заставили Вареньку даже покраснть въ первую минуту, а потомъ она приняла свой обыкновенный равнодушный видъ, точно говорили о комъ-нибудь постороннемъ. Синее шерстяное платье охватывало ея стройную фигуру, какъ перчатка, красиво собранные волосы спускались на лобъ легкой бахромкой по внской мод, придавая лицу немного дтское выраженіе. Особенно близкаго сходства съ лицомъ Елены Михайловны докторъ не могъ найти, кром характернаго разрза рта, особенно когда Варенька застнчиво и нершительно улыбалась. Да, это была она, та улыбка, которая сводила доктора съ ума и которую онъ подмчалъ въ Маляйк. М-me Понсонъ сразу замтила произведенное двушкой впечатлніе и почувствовала себя въ квартир Куваева, какъ у себя дома — заглянула въ кабинетъ, въ столовую и даже спальню.
— Вы давно на сцен?— спрашивалъ Куваевъ молчаливую двушку.
— Браво, не знаю, какъ вамъ сказать…— замялась двушка.
— О, она слишкомъ рано поступила въ театръ,— объясняла за нее m-me Понсонъ.— Она еще шестилтней двочкой выходила амуромъ… А теперь она такъ хороша, что ей недостаетъ только крыльевъ.
Въ подтвержденіе своихъ словъ, ‘бдная Лили’ сочно расцловала свою красавицу и по пути что-то шепнула ей на ухо.
— Вы хотите посмотрть ребенка, Варвара Михайловна?— предложилъ Куваевъ.
— Пожалуйста…
— Въ его комнату я сейчасъ васъ не поведу, а принесу его сюда…
Когда Куваевъ вышелъ, m-me Понсонъ сдлала многозначительный жестъ и шопотомъ проговорила:
— Берегитесь, это опасный человкъ… Покойная Елена Михайловна имъ увлекалась.
Принесенный докторомъ на рукахъ Маляйка пугливо покосился на заахавшую Лили и весело задергалъ ручонками, когда двушка подошла къ ному. Онъ схватилъ ее за пуговицу платья и съ дтской граціей наклонился къ ней всмъ корпусомъ.
— Мма…— болталъ Маляйка, когда Варенька взяла его на руки, и весело улыбался.
— Ахъ, какая прелесть!.. Это ангелъ,— шептала Лили, прикладывая платокъ къ своему красному лицу.— Вотъ что значитъ дти!..
Варенька ловко подкинула ребенка къ потолку и опустила, причемъ такъ рельефно обрисовались ея формы. Докторъ смотрлъ на эту сцену и улыбался. Его только удивило равнодушное и усталое выраженіе ея лица, когда Маляйка, по принадлежности, перешелъ къ m-me Понсонъ, душившей его своими жирными поцлуями — перемна произошла слишкомъ быстро.
Дамы возились съ ребенкомъ полчаса, а потомъ Лили вспомнила, что ее дома ждутъ гости — хотлъ зайти новый первый любовникъ. Варенька тоже, кажется, была рада, что родственный долгъ былъ исполненъ, и съ своей улыбкой протянула доктору руку, которую онъ пожалъ съ особеннымъ чувствомъ.
— Благодарю васъ…— говорилъ онъ, провожая гостей въ переднюю.
Пока Варвара Михайловна одвалась при помощи Егора, m-me Понсонъ успла шепнуть доктору:
— Она, къ сожалнію, совсмъ не походитъ на бдную Ллю… Какъ-нибудь на досуг я разскажу вамъ ея родословную. О, это цлый романъ!.. въ ней ташкентская кровь, почему я ее и люблю такъ.
И затмъ гости удалились, оставивъ доктора очень довольнымъ знакомствомъ съ двушкой, пробудившей въ немъ воспоминанія объ Елен Михайловн.

XI.

Этотъ послдній визитъ произвелъ на доктора глубокое впечатлніе, и онъ задумчиво улыбался, повторяя мысленно сцену съ ребенкомъ — какъ хороша была Варвара Михайловна. Ничего дланаго или неестественнаго, и Маляйка почувствовалъ это сразу. Даже m-me Понсонъ, которую докторъ вообще недолюбливалъ, на этотъ разъ не возмущала его своей болтовней и пепрошеннымъ участіемъ. Должно-быть, помимо своихъ театральныхъ выходокъ, она была очень добрая женщина…
Отдать визитъ дамамъ Куваевъ не замедлилъ, хотя сама Дарья Семеновна немного и смущала его: въ ней было что-то такое, очень ужъ нахальное даже для театральной среды, гд предразсудками не стсняются. Пришлось преодолть эту антипатію и отправиться въ Театральную улицу. Убогая обстановка квартиры Орловой доктора не смутила, притомъ онъ бывалъ здсь когда-то. Сначала онъ попалъ въ комнату самой хозяйки. ‘Бдной Лили’ не было, а на диванчик спалъ пьяный комикъ Недорзовъ. Комната успла принять боле приличный видъ благодаря походнымъ привычкамъ Лили: явился диванчикъ, на окнахъ занавски и цвты, комодъ съ зеркаломъ, прилично убранная кровать и т. д.
— Вамъ кого нужно?— спрашивала Агаья Петровна, появляясь своими неслышными шагами, точно привидніе.
— Дарья Семеновна дома?..
— Нтъ, Дарьи Семеновны нтъ… Барышня дома.
Старушка торопливо отправилась предупредить квартирантку, и Варвара Михайловна появилась въ дверяхъ собственной особой, одтая въ свое домашнее ситцевое платье. Она съ улыбкой протянула Куваеву руку, но не выразила особеннаго движенія.
— Мама у Хомутова,— равнодушнымъ тономъ проговорила она, приглашая доктора садиться.— Она скоро вернется…
Докторъ заговорилъ на томъ спеціальномъ жаргон, какой выработался за кулисами. Его поразило то, что предъ нимъ была совсмъ другая двушка, а не та, которую онъ создалъ въ своемъ воображеніи,— какая-то вялая и апатичная, съ такимъ непріятнымъ, тупымъ выраженіемъ большихъ глазъ. Неужели на него такъ подйствовала тогда эта сцена съ ребенкомъ или другой костюмъ Варвары Михайловны? Вообще онъ не любилъ такихъ женщинъ, которыхъ нужно занимать. Разговоръ какъ-то не вязался, и Куваевъ былъ даже радъ, когда вернулась Дарья Семеновна. Она пылала самымъ законнымъ негодованіемъ противъ подлеца Хомутова, которому только сейчасъ сдлала ‘гроссъ-шкандалъ’. Куваева же, видимо, больше не подозрвала въ мошенничеств и отнеслась къ нему, какъ къ своему человку.
— Я буду съ нимъ судиться, съ этимъ мерзавцемъ Хомутовымъ!— кричала Дарья Семеновна, совсмъ выкатывая глаза.— Помилуйте, все захватилъ… Какъ это понравится? И я убждена, что вс лучшія вещи, какія есть теперь у Мясодовой, это вещи моей бдной Лили… Брошка съ двумя крупными жемчужинами, три браслета, кольца, наконецъ колье!.. Я съ нея прямо сорву вс эти вещи, когда она въ нихъ только осмлится показаться въ театр. А гардеробъ?.. Нтъ, это ужасно… это безсовстно!..
— Напрасно ты, мама, кипятишься: ничего изъ этого не выйдетъ,— замтила двушка, наблюдавшая доктора.— Что пропало, то пропало…
— Ахъ, ты ничего не понимаешь!..
— Я думаю, что слдовало бы спросить господина Булатова сначала…— посовтовалъ Куваевъ и проглотилъ конецъ фразы — такъ грозно посмотрла на него Дарья Семеновна.
Двушка оживилась только тогда, когда рчь зашла о театр и новой примадонн. Дарья Семеновна пересолила и тутъ, принявшись, ругать Михальскую на чемъ свтъ стоитъ: она и глухонмая, и идіотка, и потаскушка, а Хомутову это и на руку — онъ ничего ей не заплатитъ, да еще получитъ свое, если Мясодова не выцарапаетъ имъ обоимъ глазъ. Удивительный вкусъ у этого антрепренера — выбралъ какую-то жердь и думаетъ удивить публику! О Маляйк вспомнила только въ моментъ, когда Куваевъ началъ прощаться.
— Это нашъ ангелъ…— слезливо повторяла Дарья Семеновна, выразительно пожимая доктору руку.
Вернувшись домой, Куваевъ съ особеннымъ удовольствіемъ почувствовалъ свою холостую свободу — какъ это хорошо въ самомъ дл, хотя и эгоистично немного. Положимъ, что есть уже Маляйка, но другіе держатъ же собакъ, а эта глупость стоитъ ему не дороже… Въ ум докторъ перебиралъ событія послдняго времени и очень благоразумно удивлялся невозможнымъ театральнымъ нравамъ. Какъ эти господа артисты свободно и легко смотрятъ на жизнь, а несчастныя дти растутъ у нихъ, какъ крапива или выброшенные на улицу щепки. Почему Елена Михайловна не жила съ матерью, а съ отцомъ — это никого не интересовало, какъ и самое существованіе матери. Дарья Семеновна прилетла въ Бужомъ съ прекрасной цлью вырвать наслдство, и только. Коротко и ясно, и главное никакихъ этакихъ сентиментовъ или мелодраматическихъ сценъ. И эта Варенька будетъ такая же, какъ мать.
Собственно эти мысли подходили подъ общій строй докторской психики. Съ годами въ Куваев развился самый заурядный типъ провинціальнаго доктора-стяжателя, который, заплативъ необходимую дань слабостямъ и недостаткамъ человческой природы, къ ‘критическому возрасту’, когда люди этого закала превращаются въ неисправимыхъ холостяковъ, окончательно погрузился въ наполненіе своей докторской кубышки. Утромъ практика, вечеромъ — клубъ, театръ или игра въ вистъ въ своемъ кружк, гд-нибудь въ семейномъ дом, гд около смазливой и податливой хозяйки собираются ‘друзья дома’. Въ глухой провинціи заживо сгниваетъ много хорошихъ людей именно такимъ простымъ способомъ. Посл смерти они оставляютъ кругленькое наслдство какимъ-нибудь сомнительнымъ родственникамъ, просуживающимъ любую его половину, при усердіи мстныхъ адвокатовъ. Куваевъ сознавалъ свою ограниченность и шелъ по избитой дорожк съ легкимъ сердцемъ. Въ своихъ установившихся привычкахъ онъ видлъ извстную солидность, въ извстное время свжая газета и послобденная сигара, а потомъ интимный визитъ къ аппетитной вдовушк, легкая закулисная интрижка и, въ заключеніе всего, все она же, холостая свобода.
Собственная обстановка Куваева промелькнула на фон той жизни, которая текла теперь въ двухъ комнаткахъ Агаьи Петровны — этотъ пьяный комикъ Недорзовъ, воинствующій Макъ-Магонъ, отставная развалина-примадонна и подающая блестящія надежды ingnue. А между тмъ есть уже узелокъ, связывающій эти два порядка существованій, и этотъ узелокъ — Маляйка. Продолжая свою мысль, Куваевъ видлъ второй визитъ Вареньки, потомъ ростъ собственнаго чувства, подталкиваемаго естественнымъ желаніемъ дать Маляйк ‘мма’. Одинъ неосторожный шагъ, и романъ готовъ. Театральныя мамаши шутить не любятъ, а быть мужемъ ingnue… Впрочемъ, все это не мшаетъ быть Вареньк хорошей двушкой. Въ ней, дйствительно, есть еще остатокъ той домашней свжести и нетронутости, которая такъ быстро изнашивается на театральныхъ подмосткахъ. Конечно, подъ энергичнымъ руководствомъ Макъ-Магона, все это исчезнетъ такъ же быстро, какъ таетъ послдній весенній снжокъ, и Варенька войдетъ окончательно въ составъ провинціальной театральной цыганщины. Дешевенькіе успхи, похвалы услужливыхъ поклонниковъ и спеціально-театральный складъ мысли и чувствъ навсегда заслоняетъ дйствительную жизнь. Исторія слишкомъ обыкновенная, о которой даже не стоитъ говорить…
А Маляйка росъ, какъ растетъ трава, вызванная къ жизни неизвстнымъ солнечнымъ лучомъ. Сначала онъ научился сидть ‘кочнемъ’, потомъ началъ ползать и наконецъ ‘сдлалъ первый зубъ’, какъ выражались представительницы бужомскаго beau-monde’а. Но этотъ первый зубъ обошелся ребенку дорого Маляйка сначала кричалъ и капризничалъ, а потомъ слегъ въ постель. Разгорвшееся личико и мутные, полузакрытые глаза приводили Пашу въ отчаяніе. Приглашенный для консультаціи докторъ Щучка внимательно осмотрлъ больного, покачалъ головой и замтилъ:
— Маленькому артисту приходится туго… Но человческая натура живуча, и посему будемъ надяться.
На прощанье веселый старичокъ ущипнулъ подвернувшуюся Пашу и опять покачалъ головой, что въ перевод значило: знаемъ, что знаемъ.
— Смотри, красавица, дти — вещь очень заразительная,— болталъ неисправимый Щучка, стараясь поймать Пашу за подбородокъ.— Вмсто одного Маляйки могутъ быть два… Такія красавицы шутить не любятъ.
— Я въ закон…— отвтила довольно сухо на эти заигрыванья Паша.
— А… тмъ лучше. У природы свои законы.
Маляйка скоро поправился. Это маленькое воскресенье было настоящимъ праздникомъ, потому что Маляйка началъ производить первые опыты хожденія около стульевъ и такимъ образомъ разъ добрался до докторскаго кабинета. Онъ внимательно оглядывался кругомъ своими большими срыми глазами, точно выползшій изъ гнзда котенокъ. Но въ этихъ свтлыхъ дтскихъ глазахъ уже чувствовалось пробуждавшееся сознаніе, первые проблески того необъятнаго внутренняго міра, который иногда разрушаетъ заключающую его бренную оболочку. Этотъ первый солнечный лучъ точно испугалъ доктора, особенно, когда Маляйка совершенно отчетливо началъ называть его папой. Паша была совсмъ счастлива этимъ маленькимъ дтскимъ словомъ, хотя въ первый разъ и отвернулась, чтобы вытереть передникомъ непрошенную слезу. Куваевъ понялъ это движеніе: это слово говорило о мертвой мам и пап, которые не услышатъ его. Да, если бы Елена Михайловна была жива, какъ она ласкала бы своего Маляйку, давала бы ему самыя нжныя имена и окружала тмъ материнствомъ, которому нтъ цны. Эта примадонна думала бы о своемъ ребенк въ театральной уборной, на сцен, когда раскланивалась съ публикой, за кулисами, болтая съ ‘поклонниками искусства’, и посл каждаго спектакля опять летла бы домой, какъ птица летитъ въ свое гнздо, и здсь пла бы дтскія глупыя псенки, какъ поютъ птицы, качаясь на втк у своего гнзда.
Потихоньку отъ Паши Куваевъ иногда подолгу вглядывался въ портретъ Маляйкина отца. Что былъ за человкъ этотъ актеръ Уткинъ? Что онъ думалъ? Какой у него былъ характеръ, я что онъ передалъ Маляйк? Порыжлая фотографія ничего не говорила, и актеръ Уткинъ съ своимъ дурацкимъ галстукомъ-бантомъ смотрлъ на доктора какъ сфинксъ, а между тмъ въ маленькой зврушк Маляйк будетъ сказываться отцовская кровь и прежде всего, конечно, отцовскіе недостатки. Но вдь тутъ былъ не одинъ актеръ Уткинъ… Въ голову доктора лзли и иркутскій золотопромышленникъ, который угощалъ Булатова такими прекрасными сигарами, и одесскій грекъ, дарившій Елен Михайловн гиметскій медъ, а тамъ слдовали Варшава, Астрахань, Тюмень, Нижній, Кавказъ… Что тамъ было? И вдь вс эти мелочи, весь этотъ житейскій соръ можетъ отозваться на Маляйкиномъ тл, больше — въ его душ. Куваевъ переживалъ рядъ самыхъ ревнивыхъ мукъ по всмъ этимъ пунктамъ, и въ его душ поднималось непріязненное чувство къ матери Маляйки, прошедшее которой давило его.
— Проклятая наслдственность…— повторялъ про себя Куваевъ, наблюдая ребенка, здороваго и свжаго, какъ только-что пойманная рыба.— Даже Наша и та говоритъ: ‘Карахтеромъ-то Маляйка подаетъ больше на мать…’
Но подъ этой здоровой вншностью скрытно работала цлая система неизвстныхъ силъ, которыя изъ маленькаго зерна выращиваютъ громадное дерево и сорную траву. Сейчасъ для Куваева была понятна только та обстановка, съ которой Маляйка былъ связанъ невидимыми нитями, и онъ только по этой обстановк понималъ ребенка, причемъ Паша служила какъ бы рефлекторомъ, въ которомъ онъ читалъ уже отраженныя явленія. Тутъ былъ цлый міръ, все разраставшійся и усложнявшійся.
Когда Варенька играла съ Маляйкой на полу, Паша смотрла на нее черезъ дверную щель внимательнымъ испытующимъ окомъ, а потомъ вздохнула и ушла въ дтскую. Она ни слова не сказала о двушк, хотя не упускала случая ввернуть ядовитое словцо до адресу ‘той’, т.-е. Дарьи Семеновны, разлетвшейся прямо въ дтскую — и халда, и жаднящая, и сутяга.
— Ты видла Варвару Михайловну?— спросилъ ее Куваевъ однажды, когда пришелъ вечеромъ домой въ особенно хорошемъ настроеніи духа.
— Видла…
— Ну что же, понравилась она теб?..
— Мн вс одинаковы, Николай Григорьичъ…
— А если я женюсь на ней?..
Паша улыбнулась и лукаво посмотрла на доктора.
— Нтъ, не женитесь…— задумчиво проговорила она.— Не такія ваша мысли, да и Варвара Михайловна — чужой хлбъ.
— Что это значитъ: чужой хлбъ?
— А такъ… Значитъ, неподходящая она для васъ. Одно Елена Михайловна была, а эта — то, да не то… Изъ одной печи, да не одной рчи…
У Паши была своя мрка для людей. Къ Маляйкиной тетк она отнеслась съ тмъ глухимъ недовріемъ, какъ относятся домашнія животныя къ каждому новому человку въ дом.

XII.

Хомутовъ проваливался… Для него это не было новостью, но самое скверное заключалось въ томъ, что провалъ начался съ перваго шага труппы. Новая примадонна не понравилась публик, и театръ пустовалъ. Даже у неунывавшаго никогда антрепренера опустились руки.
— Это моя смерть!..— говорилъ Хомутовъ околачивавшимся за кулисами поклонникамъ искусства.— Понимаете ли вы, что такое публика?.. Это самое прихотливое и капризное животное, которое васъ любитъ ни за что, а завтра ни за что же отвернется… Равнодушіе — это наша смерть. Нужно умть попасть ей въ тонъ, угадать инстинкты, такъ сказать, прогрызть вето эту массовую психологію… Шекспиръ свои пьесы ставилъ при сальныхъ огаркахъ, въ разныхъ сараяхъ, и дло шло отлично. Актеры тоже не Богъ всть какіе были… А нынче ничмъ эту публику не проймешь, хоть вылзи изъ собственной кожи. Про себя могу сказать, что я дйствительно работалъ, какъ двужильная лошадь, и вотъ вамъ награда…
Закулисные завсегдатаи сочувственно вздыхали, произносили глупыя общія фразы и, въ крайнемъ случа, для утшенія загрустившаго антрепренера покупали въ буфет бутылку вина. Докторъ Щучка высказывалъ Хомутову самое трогательное участіе и старался его утшить, въ чемъ ему помогали два адвоката, кутившій купчикъ и какой-то сомнительный гусаръ.
— Нужно подождать, Платонъ Ильичъ, потерпть,— утшалъ Щучка — Нужно, такъ сказать, поднять публику до извстной высоты пониманія.
— Хорошо это вамъ говорить, докторъ, а каково артистамъ: вдь нужно жить!— азартно возражалъ Хомутовъ.— Если я не буду платить, вс передохнутъ съ голода, что и будетъ, потому что публика отвернулась отъ искусства. Она пойдетъ смотрть балаганъ съ восковыми фигурами, будетъ вертть столы, пьесы Шекспира, Гюго, Шиллера, Островскаго, Грибодова, Гоголя она не перевариваетъ… Ей скучно, вашей публик!..
Завсегдатаи скорбли вмст съ Хомутовымъ объ упадк вкусовъ бужомской публики и старались незамтно улизнуть въ облюбованный театральный закоулокъ. Нужно отдать Хомутову справедливость,— онъ, дйствительно, любилъ сцену и скорблъ отъ души.
— Не хотятъ Мясодову, я привезъ Глобу-Михальскую,— доказывалъ Хомутовъ свою правоту, удерживая кого-нибудь за пуговицу сюртука и чаще другихъ Щучку.— Вы знаете, кто эта Михальская?.. Кровная аристократка… Она выйдетъ на сцену, такъ это одно чего стоитъ, а дикція?.. Да разв публика понимаетъ, когда ей нужно одно красивое мясо да свиное сало… И такъ везд антрепренеры лопаютъ, какъ мыльные пузыри. Нужно открывать трактиры съ арфистками, кабаки, портерныя съ двицами — вотъ врное дло, а искусство къ чорту! Уровень публики понизился — вотъ гд главная причина… Нужно что-нибудь этакое неприличное и скандальное, тогда публика будетъ ломиться въ театръ. Даже молодежь, и та ходитъ смотрть въ театръ голыя ноги разныхъ пажей и декольтированную говядину.
Въ этихъ словахъ было много горькой правды, которую артисты переживали на своей кож. Примадонна не имла успха, какъ не имла его и Стасевичъ-Любарская. Первая была не первой молодости, чего не могли ей простить завзятые меломаны, а вторая держалась на сцен слишкомъ угловато, чего-то недоставало. Дарья Семеновна выходила изъ себя, когда Варенька въ самыхъ благодарныхъ и выигрышныхъ роляхъ возвращалась со сцены съ пустыми руками. Она разсчитывала на громадный успхъ, а тутъ нсколько жалкихъ шлепковъ въ награду — и только. M-me Понсонъ хотя жалла Вареньку, но эти неудачные дебюты доставляли ей нкоторое удовольствіе: пропадать, такъ пропадать всмъ. Это необъяснимое проявленіе человческаго эгоизма (‘бдная Лили’ по-своему любила Вареньку) походило на то беззаконно-пріятное чувство, какое хромой испытываетъ при встрч другого хромого.
— А помните, какъ аплодировали Вареньк въ водевил съ куплетами,— утшала Лили злившуюся Макъ-Магонъ.— У ней голосокъ небольшой, а такой свженькій и пикантный…
— Благодарю васъ, m-me Понсонъ,— отвчала уязвленная этой похвалой Макъ-Магонъ.— По-вашему, Варенька должна быть водевильной штучкой, какъ несчастный Заяцъ? Признаться сказать, я отъ васъ этого не ожидала… Я не къ этому готовила свою дочь, да и не желаю длать изъ нея жалкую кривляку. У насъ артистическая семья… Это въ крови, какъ говоритъ Хомутовъ, а онъ кое-что смыслитъ въ этихъ длахъ.
Отъ-нечего-длать дамы иногда пикировались, хотя и скучали одна безъ другой. ‘Бдная Лили’, чтобы настроиться въ надлежащемъ тон, умышленно припоминала вс подробности, какъ Макъ-Магонъ завладла ея комнатой, и старалась отплатить мелкой монетой за этотъ неспрапедливый захватъ и вторженіе въ ея законнйшія права, освященныя восьмилтней давностью.
Завертывавшій иногда Астраханцевъ,— онъ являлся съ корыстнымъ побужденіемъ напиться кофе посл репетиціи,— ловко пользовался этой распрей и подливалъ масла въ огонь разными дипломатическими выходками. Когда и это не помогало, онъ начиналъ хвалить Глобу-Михальскую, что опять поднимало энергію ссорившихся дамъ, нападавшихъ теперь сообща на неблагодарнаго интригана.
— У ней спина круглая, какъ у щуки!..— азартно увряла Дарья Семеновна.— И эта раскрашенная развалина является посл моей Лли…
Вчно-пьяный комикъ Недорзовъ держался нейтральной почвы и про себя считалъ Астраханцева величайшимъ подлецомъ, потому что тотъ пользовался за-разъ благосклонностью обихъ дамъ и, чтобы он не проболтались одна другой, поддерживалъ между ними извстную остроту отношеній. ‘Бдная Лили’ не подозрвала, что Макъ-Магонъ уже попалась на удочку и потихоньку отъ всхъ вышивала разные институтскіе сувениры Астраханцеву. Этотъ философъ не гнался за красотой и молодостью, какъ это длали другіе, а довольствовался, по совту герцогини Герольштейнской, тмъ, что было подъ руками. По крайней мр, на Вареньку онъ не обращалъ никакого вниманія, за исключеніемъ ничтожныхъ совтовъ, которые давалъ, въ качеств друга дома.
Придавленная плохимъ положеніемъ длъ, театральная мелюзга продолжала оставаться по тмъ норамъ и щелямъ, которыя были наняты пока, на время. Хомутовъ задерживалъ платежи и при одномъ намек объ авансахъ приходилъ въ изступленное состояніе — у него даже наливались глаза кровью.
— Я теперь, какъ черепаха, перевернутая кверху брюхомъ,— объяснялъ онъ въ вжливой форм.— Погодите, вотъ будутъ Святки, тогда разсчитаюсь…
Относительнымъ благосостояніемъ пользовались Глоба-Михальская и первый любовникъ Червинскій, которые могли жить въ ‘Калифорніи’, вызывая общую зависть бдствовавшей труппы. Поэтому они старались держать себя въ сторон отъ театральныхъ дрязгъ и пересудовъ. Молва гласила, что у нихъ были свои причины искать этого уединенія.
По субботамъ актеры собирались въ ‘Калифорнію’ и отъ скуки играли на бильярд. Убивать время помогали разные случайные знакомые изъ публики, являвшіеся сюда съ этой же скромной цлью. Актрисы могли только завидовать счастливымъ мерзавцамъ, пользовавшимся и въ этомъ случа безсовстными преимуществами мужчинъ. Жизнь складывалась вообще скверно, и самъ Хомутовъ принималъ участіе въ бильярдной игр, угнетенный валившимися на его голову неудачами.
Бильярдные шары щелкаютъ, лампа коптитъ, маркеръ съ машинкой считаетъ очки, публика на диванчикахъ сосредоточенно слдитъ за игрой, а убійственное время идетъ да идетъ, пока буфетчикъ не пошлетъ сказать, что сейчасъ ‘запрутъ заведеніе’. За отдльными столиками пили пиво и водку и тутъ же закусывали разной трактирной дрянью. Эта бильярдная служила продолженіемъ театральныхъ подмостокъ. Куваевъ иногда заглядывалъ въ эту дыру, по старой студенческой привычк. Разъ, когда онъ сидлъ у своего столика, Хомутовъ сунулъ ему прямо въ носъ послдній померъ ‘Бужомскаго Курьера’, въ которомъ театральная рецензія была отмчена ногтемъ.
— Полюбуйтесь…— прохриплъ антрепренеръ, мелкомъ натирая конецъ кія.
Въ рецензіи разбиралась ‘Марія Стюартъ’, причемъ критикъ острилъ главнымъ образомъ относительно королевы Елизаветы, которую играла m-me Понсонъ. Потомъ говорилось въ томъ же дух о недостаткахъ костюмовъ разныхъ придворныхъ, а герцогъ Лейстеръ сравнивался съ дьячкомъ. Это была одна изъ тхъ глупыхъ рецензій, которыми усыпаны провинціальныя газетки.
— Вдь это гнусно!..— возмущался Хомутовъ, колотя себя въ грудь.— Во-первыхъ, при настоящихъ условіяхъ невозможно имть такую труппу, чтобы всякое амплуа выходило безукоризненно. M-me Понсонъ не желала играть этой роли, а я заставилъ ее играть насильно… Виноватъ кругомъ, я, а не она. Во-вторыхъ, главное вниманіе сосредоточивается на костюмахъ, да гд же ихъ намъ взять, когда императорскія сцены хромаютъ въ этомъ случа на об ноги?.. А между тмъ у меня въ театр даровое редакторское кресло, которое стоитъ мн двсти рублей въ годъ… Меня же обираютъ, да еще изъ подлецовъ въ подлецы ставятъ!.. Сколько мн крови испортитъ одинъ вотъ такой рецензентъ, который беретъ съ меня благородную взятку…
— А отчего вы не попробуете дать серьезную роль Варвар Михайловн?— спросилъ. Куваевъ, продолжая, какую-то свою мысль.
— Любарской?.. Пусть еще подождетъ: у меня это правило. Она сыграла Джессику порядочно, а дальше увидимъ… Впрочемъ, можно будетъ подумать, когда пойдетъ что-нибудь изъ Островскаго.
— Въ общемъ, какъ, вы ее находите?..
— Да что тутъ находить: есть пока одни задатки и то въ очень скромныхъ размрахъ. А васъ это интересуетъ, Николай Григорьичъ?
— Не особенно… Мн кажется, что она со временемъ будетъ имть успхъ.
— Фигура у ней хорошая, если не заплыветъ жиромъ.
До Святокъ Хомутовъ, перепробовалъ всь свой репертуаръ, и все безуспшно: одна пьеса проваливалась за другой. Самъ онъ игралъ Ришелье, Кита Китыча, Расплюева и, нужно отдать справедливость, игралъ хорошо, но дла шли все-таки плохо. Къ спеціально-антрепренерскимъ злоключеніямъ прибавлялись еще ссоры съ Мясодовой, жалобы и сплетни гг. артистовъ между собой, препирательства съ наступавшими на горло кредиторами и необходимость длать новые займы ‘до завтра’.
Наступившія Святки на время вывели труппу изъ затрудненій. Публика биткомъ набивала театръ, не. обращая вниманія на афиши: не знали, куда дваться отъ бездлья, какое одолваетъ русскаго человка въ праздники. Актрисамъ подносили дешевенькіе подарки, вызывали и длали оваціи. Хомутовъ торжествовалъ, хотя зимній сезонъ уже кончался, Великій постъ, какъ самое мертвое время, приводилъ всхъ въ отчаяніе.
Несмотря на свое общаніе, Хомутовъ никакой выигрышной роли Вареньк не давалъ. Оставалась одна масленица. Макъ-Магонъ приставала къ Куваеву, чтобы онъ непремнно похлопоталъ.
— Что вамъ стоитъ, Николай Григорьичъ?— упрашивала его Дарья Семеновна со слезами на глазахъ.— Войдите въ положеніе двушки безъ всякой протекціи и связей. Михальская ужъ предчувствуетъ соперницу и всячески старается повредить Вареньк… Вс эти примадонны,какъ ехидны.
— Я говорилъ Хомутову, и онъ общалъ…
— Еще поговорите… Если не для насъ, то въ память Лли. Если бы была она жива, то разв мы такъ жили бы… Я ужъ ничего не говорю о наслдств: Богъ съ нимъ совсмъ, а только пристроить бы Вареньку, мы теперь вдвоемъ получаемъ шестьдесятъ рублей, а Михальская двсти… это несправедливо!..
Куваевъ время отъ времени заходилъ къ нимъ и опять начиналъ втягиваться въ спеціально-театральные интересы. Онъ не могъ не видть незавиднаго положенія Дарьи Семеновны и по возможности старался помочь ей. При немъ сочинялись костюмы Вареньки, при немъ происходили обсужденія самыхъ интимныхъ статей бюджета, и Макъ-Магонъ проклинала Бужомъ. Если бы он остались въ Таганрог, то этого ничего не могло бы быть… Вареньку уже приглашали въ Ростовъ-на-Дону, а оттуда можно было перебраться въ Одессу или Кишиневъ. Южныя сцены вообще лучше, особенно для женщинъ. ‘Бдная Лили’ тоже хлопотала за Вареньку, и даже старушка Орлова, которая все вызывалась сама переговорить съ Хомутовымъ.
— Нтъ, голубчикъ, вамъ это неудобно. Дома торчитъ всегда эта гремучая змя Мясодова, въ театр могутъ вс понять сразу, зачмъ вы пришли, а доктору это очень удобно сдлать: въ клуб, въ ‘Калифорніи’, наконецъ при первой встрч на улиц. Щучка вонъ какъ хлопочетъ за Зайца, и Хомутовъ все длаетъ для него…
Въ этихъ просьбахъ не участвовала одна Варенька, вчно учившая свои роли или смертельно скучавшая. По отношенію къ доктору она не измнилась ни на волосъ и смотрла на него своими большими глазами съ прежнимъ равнодушіемъ. Онъ раза три провожалъ ее въ театръ и обратно, она не стснялась съ нимъ итти подъ руку и разъ довольно наивно попросила застегнуть выше локтя длинную модную перчатку. На сцен и за кулисами она была такая же, какъ дома. Единственное, что въ ней подмтилъ Куваевъ — это скрытая ненависть къ Астраханцеву. Однимъ словомъ, онъ не могъ сказать про нее, была ли она глупа или умна, красива или некрасива, добра или зла. Можетъ-быть, это происходило отъ сдержанности или изъ расчета. Говорила она, какъ говорятъ вс актрисы: тми фразами, какія встрчаются въ пьесахъ. Этотъ чужой умъ он кое какъ склеиваютъ для домашняго обихода, и различить свое здсь можно только очень наблюдательному и опытному человку.
— Такъ вы даете мн слово?— приступала Макъ-Магонъ.— Помните, до масленицы остается всего дв недли.

XIII.

Хомутовъ общалъ Куваеву дать пробную роль Вареньк и, вроятно, по своему обыкновенію, надулъ бы его самымъ безсовстнымъ образомъ, но какъ разъ передъ масленицей Глоба-Михальская заболла, и это по необходимости заставило его обратиться къ Любарской. Нужно замтить, что въ болзнь своихъ артистовъ Хомутовъ никогда не врилъ, какъ было и въ данномъ случа.
— Это все капризы,— объяснялъ онъ Куваеву,— и чмъ больше работы, тмъ больше наши примадонны ломаются предъ антрепренерами… Вотъ теб Великій постъ или цлое лто: хворай, сколько душ угодно. Такъ нтъ, она непремнно захвораетъ, когда дохнуть некогда. Конечно, капризы!..
— Вы преувеличиваете, Платонъ Ильичъ…
— Я?.. Нтъ, батенька, я старый театральный воробей… Вотъ вы теперь хлопочете за эту Любарскую и посмотрите: если сойдетъ все удачно, она же и сядетъ мн на шею, да еще и съ маменькой вмст. У меня правило: примадонна должна быть одна, а то эти театральныя мамаши разстроятъ всю труппу. Самый отчаянный народъ… При случа можете объяснить это своей Вареньк.
— Какая она моя, что вы?..
— Хорошо, хорошо, увидимъ. Пусть играетъ Марьицу въ ‘Каширской старин’… Обратите вниманіе, что я самый добрый человкъ отъ Балтійскаго моря до Охотскаго.
Болзнь Глобы-Михальской, дйствительно, имла своей подкладкой закулисныя дрязги. Мясодова начинала ее выживать, какъ это она длала со гсми примадоннами, она умла отравить существованіе всякой новой соперницы тысячью мелочей и пустяковъ, оставаясь сама въ сторон. Режиссеръ перепутывалъ выходы, суфлеръ подавалъ не ту реплику, въ самомъ эффектномъ мст падала декорація и т. д. Дло заканчивалось тмъ, что примадонна лзла на стну и вымещала свои неудачи на Хомутов, какъ было и сейчасъ.
Въ квартир Орловой это извстіе произвело сенсацію: Варенька будетъ прекрасной Марьицей. ‘Бдная Лили’ общала расцловать доктора, а Макъ-Магонъ вышивала ему бисерный мундштукъ — дамы чувствовали себя благодарными. Самый важный вопросъ заключался въ костюм, надъ чмъ стоило поломать голову. Разучить и понять роль — это второстепенное, а главное — костюмъ. Нужно было придумать въ русскомъ вкус что-нибудь этакое пикантное, что само по себ произвело бы импонирующее впечатлніе, а до спектакля оставалось всего дней десять.
Увлеченный собственнымъ успхомъ и общей признательностью, Куваевъ длалъ все, чтобы оправдать свою рекомендацію — онъ хлопоталъ не изъ-за личныхъ видовъ. Теперь каждый день онъ зазжалъ въ квартиру Орловой и заставлялъ Вареньку учить роль при себ. Бывая постоянно въ театр и на репетиціяхъ, онъ считалъ себя въ этомъ дл очень компетентнымъ человкомъ. Варенька выслушивала его замчанія и по двадцати разъ повторяла одно и то же, пока Куваевъ не оставался ею доволенъ. Эта работа увлекала его, и онъ зазжалъ нарочно, чтобы проврить какую-нибудь одну фразу или удачно подхваченную интонацію. Однажды Варенька даже надулась на него за излишнюю придирчивость и упрямо замолчала.
— Въ такомъ случа вы провалитесь, Варвара Михайловна,— горячился онъ, бросая переписанную роль.
— И провалюсь, что же изъ этого?— упрямо возражала двушка.
— А то, что вы поставите меня въ дурацкое положеніе… это разъ. А во-вторыхъ, вы загородите дорогу самой себ.
— А въ-третьихъ?..
— Въ-третьихъ, вы просто капризничаете и упрямитесь…
— Можетъ-быть, я совсмъ не хочу играть эту проклятую Марьицу…
Эта маленькая ссора повела за собой вмшательство Дарьи Семеновны, которая раскричалась и даже расплакалась, упрекая Вареньку въ черной неблагодарности.
— Ахъ, отстаньте, мама!— говорила Варенька.— Мн все надоло… Что это за жизнь?..
— Чего же ты хочешь?..
— Все, что вамъ угодно, только не такую собачью жизнь.
Куваевъ бывалъ на репетиціяхъ въ театр, чтобы проврить свою работу, и даже совтовался съ Астраханцевымъ, который съ серьезнымъ видомъ говорилъ ‘теноровыя глупости’. Здсь онъ опять погрузился съ головой въ знакомый міръ, вчно одинъ и тотъ же. У Вареньки была уборная вмст съ Зайцемъ. Небольшая и грязная комната помщалась подъ какой-то лстницей. Дуло во вс щели, а надъ головой скриплъ деревянный воротъ, поднимавшій декораціи. Прихварывавшій Заяцъ ежился въ мховой ротонд и какъ-то вопросительно поглядывалъ на хлопотавшаго Куваева.
— Вы, Николай Григорьичъ, если желаете добиться успха, обратитесь лучше всего къ этому проклятому рецензенту,— посовтовалъ однажды Заяцъ, потирая отъ холода руки.
— То-есть какъ это ‘обратитесь’?..
— А такъ… Это необходимо. Спросите мою Щучку, онъ все знаетъ…
Заяцъ печально улыбнулся своими испуганными глазами и замолчалъ.
— Вы за кого же меня-то принимаете?— обратился къ ней Куваевъ, не зная, обидться ему или нтъ за такой совтъ.— Унижаться и заискивать передъ этой продажной тварью… Нтъ, благодарю!
— А нужно будетъ, и пойдете…
— Никогда!…..
Отношенія Зайца къ. Щучк были обычной темой закулисныхъ анекдотовъ и шутокъ. Розово-сденькій докторъ, увлеченный шансонеточнымъ успхомъ Зайца, теперь, видимо, искалъ только благовиднаго предлога, чтобы развязаться, и, между прочимъ, ухаживалъ за той рыженькой хористкой, которую цловалъ Астраханцевъ въ садовой бесдк.
— Это пустяки, — отвчалъ Заяцъ на предупрежденія своихъ благодріятелей.— Мн стоитъ сказать одно слово, чтобы Щучка сдлалась плотвой…
Закулисная жизнь выработала свой кодексъ нравственности, который выполнялся, но ‘молчаливому соглашенію’ даже Хомутовымъ. Роковое слово, длавшее Щучку плотвой, заключалось въ боязни огласки и скандала. Вс въ город знали о его связи, но это было совсмъ не то, что ‘гроссъ-шкандадъ’, какъ, выражалась Макъ-Магонъ.. Несмотря на эти затрудненія, розово-сденькій докторъ имлъ попрежнему непростительно цвтущій видъ и пряталъ свой заячій страхъ подъ обычной болтовней.
— Я ее лчу,— уврялъ онъ своихъ знакомыхъ, выражавшихъ нескромное любопытство.— Она очень серьезна… Кстати, слышали, какъ Куваевъ втюрился въ эту Любарскую?.. Конечно, о вкусахъ не спорятъ, но все-таки…
Первыя репетиціи сошли для Вареньки довольно удачно, но что это были за репетиціи — самая обыкновенная ‘читка’, гд роли отбарабанивали дьячковскимъ говоркомъ. Судить по этому было трудно. Макъ-Магонъ и ‘бдная Лили’ совсмъ задергали несчастную Маркину, которая имла полное основаніе ненавидть свою роль.
— Меня тычутъ, какъ цыганскую лошадь,— жаловалась она Куваеву съ своей наивностью, которая ему начинала нравиться.— Если бы я была богата, я никогда, не заглянула бы въ этотъ проклятый театръ…
Въ своихъ театральныхъ хлопотахъ Куваевъ совсмъ забылъ Маляйку, который росъ, подъ исключительнымъ надзоромъ своей кормилицы. Упрощенные растительные интересы здсь уже переходили на духовную почву: въ Маляйкиной комнат появились финифтяные и кипарисные образки, святая вода въ пузырьк, вата отъ какихъ-то мощей, вынутая за здравіе просфора и т. д. Заботы о христіанскомъ настроеніи Маляйкиной души соединили воедино всю докторскую прислугу, считавшую доктора безбожникомъ. Принимались необходимыя предупредительныя мры, чтобы спасти невинную душу.
— Гд у насъ Боженька?— спрашивали Малинку по сотн разъ въ день.
— Б-боо…— лепеталъ ребенокъ и показывалъ рукой въ передній уголъ, гд вислъ образъ.
Точно такъ же онъ умлъ показать, гд папа и мама, и съ большими усиліями усвоивалъ лексиконъ необходимыхъ словъ, причемъ маленькая мысль облекалась въ слово съ величайшимъ трудомъ.
Въ послдній мсяцъ Куваевъ почти ни разу не заглянулъ въ дтскую и морщился, когда Паша приводила Маляйку къ нему въ кабинетъ. Ему казалось, что у ребенка совсмъ глупое лицо и какой-то невозможный, приплюснутый носъ. Въ кого онъ уродился? У актера Уткина на фотографіи былъ сухой и горбатый носъ, у Елены Михайловны совсмъ прелестный носикъ съ легкой горбинкой и подвижными тонкими ноздрями. По поводу этого ничтожнаго обстоятельства въ голову доктора опять лзла ревнивая мысль объ иркутскомъ золотопромышленник и одесскомъ грек, хотя это было и смшно ревновать мертвую къ какимъ-то туманнымъ призракамъ. Впрочемъ, бывали моменты, когда Малайка нравился доктору: у него былъ прелестный разрзъ глазъ съ такимъ изгибомъ вкъ, какой встрчается только у античныхъ головокъ, потомъ Маляйкина голова такъ хорошо была поставлена на мужскія плечи, а блая шея давала уже красивый выгибъ — признакъ силы. Къ числу этихъ хорошихъ признаковъ относились и маленькія руки съ развитымъ большимъ пальцемъ — тоже хорошій признакъ ‘крови’, какъ говорилъ Хомутовъ.
Однажды, когда Куваевъ посл обда съ сигарой въ зубахъ прочитывалъ свжую газету, въ кабинетъ неслышными шагами вошла Паша и остановилась въ дверяхъ. Она какъ-то особенно смшно, чисто по-бабьи, боялась доктора, и это иногда его забавляло.
— Что теб нужно, Паша?— спросилъ онъ, желая облегчить приступъ къ дловому разговору.
Вмсто отвта Паша какъ-то комомъ повалилась въ ноги барину и запричитала сквозь слезы:
— Голубчикъ… баринъ… ужъ вы не оставляйте его, Маляйку-то. Елена Михайловна, когда умирали, такъ слезно меня просили… круглая сирота….
— Въ чемъ дло? Я ничего не понимаю… Ну, перестань голосить и говори, пожалуйста, толкомъ.
— Мужъ требуетъ къ себ… Говоритъ: будетъ чужихъ дтей кормить.
— А ты плюнь на него и оставайся… Или лучше пошли его ко мн, и я все устрою.
Эти слова заставили Пашу покраснть.
— Нтъ ужъ…— замялась она, перебирая передникъ.— Все равно я уйду… нельзя… Только бы мн хоть однимъ глазкомъ когда посмотрть на Маляйку-то… приросла я къ нему…
— А кто съ нимъ останется?..
— Старушка одна есть… Хорошая няня будетъ.
Докторъ понялъ, въ чемъ дло, и не сталъ упрашивать Пашу оставаться: у кормилицы пропало молоко, да пора было и Маляйку отучать отъ груди. Паша помялась еще въ дверяхъ, желая, очевидно, что-то сказать, шопотомъ быстро обернулась и убжала въ дтскую. Куваеву сдлалось жаль этой преданной и любящей женщины, но что онъ могъ сказать ей?..
Паша такъ же быстро собрала весь свой хламъ, какъ натащила его сюда, и все время плакала горючими слезами. А Маляйка точно понималъ предстоящую разлуку и какъ-то особенно ластился въ кормилиц. Даже кухарка, преслдовавшая Пашу, и та прослезилась на прощаніи. Вышла очень трогательная сцена, когда докторъ подарилъ кормилиц двадцать пять рублей и попросилъ ее не забывать ихъ.
— Что вы, Николай Григорьичъ, какъ можно…— лепетала Паша, задыхаясь отъ слезъ.
— Ты что-то хотла, кажется, мн сказать?— спрашивалъ ее Куваевъ.
Паша испуганно взглянула на него и только махнула рукой, но докторъ хорошо понялъ недосказанную мысль: она боялась, что онъ женится на Вареньк, и это его разсмшило.
Замнившая Пашу степенная старушка Ефимовна представляла своей особой типичную няню, достаточно послужившую у настоящихъ господъ. Докторъ больше всего разсчитывалъ въ этомъ случа на рекомендацію Паши, но Маляйка капризничалъ и ревлъ благимъ матомъ. Потребовалось серьезное вмшательство самого доктора, чтобы успокоить буяна, отчаянно рвавшагося къ Паш.
— Паши нтъ… Паша ухала!— объяснялъ докторъ, напрасно стараясь сохранить хладнокровіе съ разгулявшимся эгоистомъ.
— Па-аса!..— вопилъ Маляйка и сжималъ свои розовые кулачки.
— Ничего, обойдется,— ласково повторяла новая няня.
Это первое маленькое дтское горе быстро двинуло Маляйкину психологію впередъ — онъ началъ уже сознательно различать своихъ и чужихъ. Поселившись у мужа, Паша улучала минутку и каждый день провдывала Маляйку. На глаза къ нему она не показывалась, а сидла въ кухн и отсюда прислушивалась къ Маляйкиной болтовн. Смахнувъ дешевую бабью слезу, она отправлялась въ ‘Калифорнію’ къ своему ‘фиціанту’.
Про себя Куваевъ невольно сравнилъ эту горячую привязанность съ тми отношеніями къ ребенку, какія установились у Дарьи Семеновны — она иногда зазжала на одну минуту, дарила Маляйк какую-нибудь игрушку и исчезала надолго. По какому-то инстинкту, Маляйка помнилъ бабушкины игрушки и не занимался ими.
— Это нашъ ангелъ!..— не упускала случая повторять къ мсту и не къ мсту Дарья Семеновна.
Куваеву непріятно было то, что эта маленькая перемна въ его домашней жизни совпала какъ разъ съ хлопотами въ театр. Онъ, по крайней мр, этимъ путемъ объяснялъ свою безучастность къ судьб Маляйки и то, что онъ скоро опять его позабылъ. Наступала масленица и ршительный спектакль для Вареньки.

XIV.

‘Каширская старина’ шла въ среду на маслениц. Куваевъ сильно волновался и нсколько разъ изъ-за кулисъ уходилъ на свое обыкновенное мсто, во второмъ ряду креселъ, чтобы удобне проврить свое собственное впечатлніе. Въ двухъ шагахъ отъ него сидлъ тотъ самый рецензентъ, который въ прошломъ году писалъ о длинныхъ ногахъ Елены Михайловны. Куваевъ почувствовалъ теперь глухую ненависть къ этому ни въ чемъ неповинному человку, вспоминая предсмертный бредъ больной. Въ самомъ дл, въ его рукахъ репутація каждаго артиста, особенно начинающаго, и нтъ никакой защиты, кром той же публики, которая еще когда произнесетъ свою оцнку. Это несправедливо, потому что такой представитель захолустной прессы сплошь и рядомъ бываетъ порядочной дрянью, хотя могутъ быть свои исключенія, Какъ везд.
— Ничего, публика праздничная,— замтилъ встртившійся въ буфет. Хомутовъ.— Все сойдетъ, какъ по маслу… Самая благодарная роль, конечно, Живули, и раекъ будетъ неистовствовать, какъ всегда… Вообще, будьте покойны…
Эта утшенія даже разсмшили Куваева,— такъ смшно Хомутовъ понималъ его хлопоты, какъ и внезапныя болзни своихъ примадоннъ. Они выпили даже по рюмк водки, какъ заговорщики, и Куваеву передалось спокойное настроеніе неунывавшаго антрепренера.
— Кстати, Николай ‘ригорьичъ, я чуть не забылъ главнаго,— спохватился Хомутовъ, когда они выходили изъ буфета:— сегодня Щучка устраиваетъ маленькій фестиваль въ ‘Калифорніи’, конечно, en petit comit… Вотъ и прізжайте съ своей Варенькой спрыснуть первый успхъ.
— Вы ошибаетесь, Платонъ Ильичъ: я совсмъ не настолько съ ней близокъ, чтобы приглашать куда-нибудь…
Хомутовъ только прищелкнулъ выразительно языкомъ, что у него означало полное недовріе, и Куваеву сдлалось уже совсмъ весело. ‘Курьезные люди бываютъ на свт,— думалъ онъ, сидя въ своемъ кресл,— у нихъ совсмъ какое-то извращенное мышленіе…’ Какъ Хомутовъ предсказывалъ, такъ и вышло: публика приняла Марьицу очень милостиво. Она была, дйствительно, эффектна въ своемъ русскомъ костюм, такъ что при первомъ появленіи вызвала одобрительный шопотъ первыхъ рядовъ — этимъ уже былъ обезпеченъ успхъ. Что всего удивительне, сама Варенька нисколько не волновалась и провела всю роль до конца почти хорошо, кром послдняго дйствія, гд самый лучшій драматическій моментъ совсмъ ‘не вытанцовался’
— Это подлецъ Червинскій виноватъ,— объяснялъ Хомутовъ, когда Куваевъ отправился за кулисы.— Онъ и себя сегодня не жаллъ, чтобы подставить ногу соперниц Михальской… Впрочемъ, чортъ ихъ тамъ разберетъ!.
Когда Куваевъ очутился за кулисами, занавсъ былъ поднять, и участвовавшіе въ пьес раскланивались съ галдвшей публикой — Червинскій выводилъ очень эффектно Вареньку и Зайца, а другіе выходили сами. M-me Понсонъ аплодировала изъ актерской ложи, Дарья Семеновна, съ покраснвшимъ отъ удовольствія лицомъ, слушала Астраханцева, который длалъ резюме спектакля. Замтивъ Куваева, театральная мамаша издали признательно кивнула ему головой.
— Поздравляю васъ съ успхомъ…— проговорилъ голосъ за спиной доктора.
Онъ оглянулся — за нимъ стоялъ Заяцъ, съ лихорадочно блествшими глазами и порывистымъ дыханіемъ. Двушка вызывающе улыбалась, стараясь закрыть худую руку рукавомъ кисейной рубашки — она была въ русскомъ костюм, потому что играла Дарьицу. Куваевъ засмялся и съ комической серьезностью началъ благодарить Зайца за участіе.
— Ступайте скоре въ уборную: она тамъ…— не унимался Заяцъ.
Дйствительно, въ уборной собрались сочувствующіе артисты и закулисные ‘друзья’. Виновница торжества сидла усталая въ углу, а поздравленія за нее принимала Дарья Семеновна, гордая и величественная, какъ королева. Она съ снисходительной улыбкой едва отвчала на поклоны и даже вдругъ начала говорить въ носъ, растягивая слова.
— Не угодно ли полюбоваться на эту скотинку?— шептала m-me Понсонъ, толкая Куваева въ бокъ.— Вотъ вамъ и благодарность… Макъ-Магонъ скоро не будетъ и смотрть на насъ съ вами, вотъ увидите!.. А на Марьиц-то вдь все мое: и сарафанъ, и башмаки, и кокошникъ… Въ Ташкент я производила въ этомъ костюм такой фуроръ, потому что и сама я тогда была вся въ русскомъ вкус!..
Потолкавшись достаточно за кулисами, докторъ собрался уходить домой. Онъ едва пробился, чтобы проститься съ Варенькой, крпко пожавшей ему пуку.
— Хорошо то, что хорошо кончается,— говорилъ точно вынырнувшій изъ-подъ земли Хомутовъ и, отведя Куваева въ сторону, прибавилъ:— Вы куда это, батенька?.. Не пущу… демъ въ ‘Калифорнію’.
— Хорошо, но я ду одинъ.
— Ахъ, прекрасно: вы невинны, какъ сорокъ тысячъ младенцевъ… А чтобы вы не сбжали, то подете со мной. Подождете?
— Подожду.
— Честное слово?..
— Могу и безъ него подождать.
Артисты, кутаясь въ шубы и пальто, быстро расходились, на сцену потянуло ворвавшимся въ дверь морознымъ воздухомъ, голосъ Хомутова раздавался уже гд-то подъ поломъ. Ламповщикъ гасилъ огни. Со стороны партера доносился смутный говоръ расходившейся толпы, точно съ шумомъ и трескомъ отливала волна прибоя. Сгущавшаяся тьма захватывала весь театръ, и только въ отворенныя двери уборныхъ вырывались колебавшіяся полосы свта, да гд-то одиноко мигала забытая пьянымъ ламповщикомъ сальная свча.
— Я сейчасъ, сейчасъ!— кричалъ Хомутовъ Куваеву издали и опять исчезалъ.
Онъ о чемъ-то пошептался съ Червинскимъ, потомъ отвелъ въ сторону Астраханцева и, дружелюбно хлопнувъ его по плечу, минутъ пять давалъ какія-то наставленія.. Дамы уже ухали по домамъ, когда Хомутовъ наконецъ освободился и вынырнулъ откуда-то совсмъ ютовый въ путь — въ шуб и шапк, сдвинутой ухарски на затылокъ.
— демъ, демъ!..— весело кричалъ онъ, подхватывая Куваева водъ руку:— Ухъ, уморился… Не гршно и отдохнуть, чортъ мою душу возьми. Вы довольны сегодняшнимъ спектаклемъ?
— Очень…
— Я говорилъ вамъ!
Шелъ легкій снжокъ. Пріятная зимняя свжесть охватила Куваева, когда они вышли на улицу, гд Хомутова уже ждалъ собственный извозчикъ. По дорог въ ‘Калифорнію’ попалось нсколько веселыхъ троекъ, въ одномъ купеческомъ дом шелъ пиръ горой, гд-то замирала и снова поднималась пьяная псня. Подъздъ ‘Калифорніи’ былъ ярко освщенъ, и около него стояло нсколько саней. Выскочившій лакей почтительно вытянулся передъ Хомутовымъ и вполголоса проговорилъ: ‘все готово-съ…’
— Отлично, а мы сначала все-таки зайдемъ въ бильярдную,— отвтилъ Хомутовъ, снимая шубу.— Не правда ли, милый докторъ?.. Время отъ времени не лишнее встряхнуться…
Въ бильярдной толкалась пьяная масленичная публика, и сквозъ волны табачнаго дыма трудно было кого-нибудь разсмотрть. Навстрчу попался Астраханцевъ — онъ былъ уже здсь. Произошло новое таинственное совщаніе, причемъ Хомутовъ незамтно передалъ резонеру десятирублевую ассигнацію, которую тотъ преспокойно засунулъ въ жилетный карманъ.
— Идемте за мной…— проговорилъ Хомутовъ доктору, оглядываясь.— Вс прекрасно, какъ въ первый день творенія нашего гршнаго міра.
Они поднялись во- второй этажъ, обогнавъ по дорог какого-то господина, который съ птушиной важностью велъ подъ руку двухъ дамъ. У всхъ лица были прикрыты воротниками шубъ или спущенными на лобъ платками. Гд-то въ номер слышалась пьяная псня и грохотъ битой посуды.
— Вотъ мы и дома.— весело проговорилъ Хомутовъ, распахивая дверь въ крайній номеръ, въ самомъ конц коридора.— Тутъ можно веселиться въ совершенной безопасности…
Посреди небольшой комнаты стоялъ уже сервированный на пять ‘персонъ’ столъ, полуотворенная дверь вела въ сосдній номеръ, гд царилъ мягкій полусвтъ. Очевидно, Хомутовъ былъ здсь дома, скрываясь отъ Мясодовой. Не усплъ Куваевъ хорошенько осмотрться, какъ дверь распахнулась, и на порог показался тотъ самый господинъ съ двумя дамами, котораго они обошли на лстниц. Онъ посмотрлъ синими громадными очками на недоумвавшаго Куваева и захохоталъ: это былъ Щучка, замаскировавшійся какимъ-то нмцемъ
— Ничего нтъ священнаго для сапера!..— провозгласилъ онъ, протягивая руку коллег.
Хомутовъ помогалъ раздваться дамамъ, одна и,ъ которыхъ, конечно, была Заяцъ, а другая… Варенька.
— Милыя плутовки хотли сдлать намъ сюрпризъ,— бормоталъ Хомутовъ, цлуя руки у Вареньки.— Я чувствую, что начинаю молодть самымъ непростительнымъ образомъ… А я васъ, Щучка, не узналъ, ей-Богу…
— Здравствуйте,— весело проговорила Варенька, первая протягивая руку Куваеву.— Мы еще не видались съ вами сегодня.
Она весело тряхнула головой и засмялась. Это была совсмъ другая двушка, и Куваевъ ршительно не зналъ, какъ ему себя держать съ ней. Его смущало это превращеніе, и онъ невольно посмотрлъ на загадочно улыбавшагося Зайца.
— Какой вы глупый…— ласково заговорилъ Заяцъ, уводя Куваева въ другую комнату.— Чему вы такъ удивляетесь?.. Варенька такая же женщина, какъ и мы гршныя, а въ ея годы хочется веселиться.
— Послушайте, какъ же Дарья Семеновна позволила дочери?.. Я ршительно отказываюсь понимать!
— Нтъ, вы ршительно злоупотребляете сегодня правомъ каждаго человка быть глупымъ,— смялся Заяцъ.— Мы говоримъ здсь на ‘ты’,— это разъ, а потомъ такихъ два плута, какъ Щучка и Хомутовъ, обманутъ самого чорта…
Задыхаясь отъ смха, двушка разсказала, какъ все устроилось: нужно было спровадить Мясодову, Макъ-Магона и ‘бдную Лили’ въ маскарадъ, а для этого вс они получили таинственные billets doux. Червинскій интригуетъ Мясодову, Астраханцевъ двухъ остальныхъ. Всего смшне было то, что, когда Макъ-Магонъ вернулась изъ театра домой, она сейчасъ же уложила дочь въ постель и сама притворилась спящей, а потомъ, когда Варенька, въ свою очередь, тоже притворилась заснувшей, она съ Лили удрали въ клубъ, что и требовалось. Щучка и Заяцъ дожидались Вареньку на улиц.
— Тутъ вс и всхъ обманываютъ!..— заключилъ Заяцъ.— Хомутовъ открылъ Астраханцеву и Червинскому спеціальный кредитъ для угощенія дамъ, и, вроятно, вс они прідутъ сюда же въ ‘Калифорнію’… Нтъ, ршительно у Хомутова геніальнйшая голова!.. Какъ это все смшно…
Импровизированное веселье захватило и Куваева, которому сдлалось вдругъ такъ легко. Э, все къ чорту, въ самомъ дл, необходимо встряхнуться!.. Хомутовъ предсдательствовалъ за столомъ, посадивъ направо отъ себя Вареньку, а налво Зайца, онъ разсказывалъ смшные анекдоты, провозглашалъ тосты, лъ за двоихъ и называлъ дамъ своими дтьми. Съ каждой рюмкой вина Куваева захватывала все сильне та радость, которой онъ давно не испытывалъ. Варенька первая пожала ему руку подъ столомъ и время отъ времени смотрла на него такими искрившимися весельемъ глазами. Вотъ она какая, эта Варенька, съ которой Куваевъ еще вчера долбилъ ролъ Марьицы, какъ школьникъ… Кто могъ бы подозрвать что-нибудь подобное!..
— Дти мои, веселитесь!— говорилъ Хомутовъ, поднимая стаканъ шампанскаго.— Жизнь коротка, а еще Лютеръ сказалъ, что тотъ дуракъ, кто не любитъ женщинъ, вина и псенъ…
Щучка кричалъ ‘ура’ и лзъ цловать Хомутова, называя его самими нжными именами. У Куваева начинала сладко кружиться голова. Откуда-то явилась гитара, подъ аккомпанементъ которой Заяцъ плъ ухарскія цыганскія псни. Варенька покраснла отъ выпитаго вина и громко аплодировала каждому куплету. Потомъ пли вс хоромъ, и всмъ сдлалось ужасно весело. У Вареньки былъ милый голосокъ, и Хомутовъ заставлялъ ее пть подъ аккомпанементъ гитары, на которой игралъ артистически.
— Браво!.. ура!..— кричалъ Щучка, обнимая Зайца.
Потомъ все покрылось для Куваева какимъ-то туманомъ, и онъ помнилъ только, что сидлъ на диван въ слдующей комнат, а у него на колняхъ сидла Варенька и со смхомъ цловала его прямо въ лицо. Пьяный Хомутовъ спалъ на диван.
— Ты меня любишь?— спрашивалъ Куваевъ, привлекая къ себ двушку, чтобы она своей щекой прижималась къ его лицу.
— Очень…
Она болтала ногами и такъ хорошо пла свою любимую псенку:
Только станетъ смеркаться немножко.
Буду ждать, не дрогнетъ ли звонокъ…
— Милая, милая, какъ ты хорошо поешь!..— восхищался Куваевъ, глядя на нее счастливыми глазами.— А гд Щучка и Заяцъ?..
Варенька ничего не отвтила, а только махнула рукой куда-то въ пространство и съ улыбкой закрыла глаза.
‘Бдная Лили’ и Макъ-Магонъ вернулись домой только къ утру и об съ трогательнымъ участіемъ поддерживали другъ друга, когда проходили въ переднюю.
— А этотъ подлецъ Астраханцевъ чего-то намъ подсунулъ очень крпкаго…— бранилась m-me Понсонъ, щупая свою голову.— Вотъ отъ кого трудно было ожидать!..
Макъ-Магонъ на цыпочкахъ пробралась въ свою комнату и съ нжностью посмотрла за ширму, гд на своей кровати такъ хорошо спала Варенька, раскинувъ голыя руки на подушк — настоящая Марьица. ‘О, она не будетъ длать ташкентской кампаніи,— думала счастливая театральная мамаша, стараясь раздться неслышно.— А бдняжка Лили здорово нахлесталась… И еще воображаетъ, что Астраханцевъ ухаживаетъ за ней, глупая кукла!..’

XV.

Бываютъ странныя пробужденія: проснется человкъ и сразу почувствуетъ, что онъ совсмъ другой, и что прошлое отдлено неизгладимой чертой. Такъ бываетъ, когда ложишься здоровымъ, а проснешься больнымъ — тамъ гд-то назади легла эта роковая черта, которая въ будущемъ грозитъ вамъ какимъ-то страшнымъ призракомъ. Въ собственномъ тл вы чувствуете что-то постороннее, лишнее, что заставляетъ вашу мысль работать совсмъ иначе, чмъ она работала вчера, когда вы такъ беззаботно уснули. Душу охватываетъ какой то животный ужасъ, и умъ, этотъ всегдашній нашъ покорный слуга, отказывается работать, уступая мсто надвигающейся гроз.
Именно такъ проснулся докторъ Куваевъ въ четвергъ на маслениц. Было уже двнадцать часовъ. Въ окна спальни глядлъ сренькій зимній день,— снгъ покрылъ все за ночь ковромъ, и небо заволокли кучившіяся, хмурыя облака. Гд-то, точно подъ землей, пролаяла собака. Прежде всего Куваевъ почувствовалъ тяжесть въ голов и непріятную усталость во всемъ тл. Да, онъ вчера порядкомъ встряхнулся…
‘Подлецъ!..— со страхомъ подумалъ онъ, припоминая подробности вчерашней пирушки.— Да, подлецъ…’
Эта мысль заставила его ссть на кровати и протереть слипавшіеся глаза, точно онъ желалъ убдиться, что не спитъ. Нтъ, онъ пооснулся, значитъ, все это правда, что было вчера…
— Да, подлецъ…— уже вслухъ проговорилъ Куваевъ.
Онъ быстро одлся, умылся два раза, понюхалъ какого-то спирта и вышелъ въ столовую, гд киплъ прикрытый крышкой самоваръ. На скрипъ двери послышались тяжелые шаги Егора.
— Меня никто не спрашивалъ?..— задалъ онъ первый вопросъ.
— Никакъ нтъ-съ, ваше благородіе.
Куваевымъ овладла глупая и малодушная мысль: вотъ-вотъ налетитъ Дарья Семеновна и устроитъ ему самую скандальную сцену… Прислуга будетъ выглядывать изъ дверей, можетъ подвернуться кто-нибудь изъ паціентовъ. Какъ однако все это могло случиться?.. Да, онъ былъ пьянъ, какъ скотина, и вообразилъ себ, что Варенька такая же, какъ т женщины, съ которыми ему приходилось встрчаться раньше. Въ такомъ случа, затмъ она отдавалась ему?.. Ужели она любитъ его?.. Прихлебывая чай изъ стакана, Куваевъ возстановлялъ картину вчерашняго безобразія во всхъ ея подроблостяхъ. Ахъ, какъ все это было дико и гнусно, а онъ, докторъ Куваевъ, поступилъ, какъ загулявшій купеческій саврасъ. Нтъ, хуже… Какъ порядочный человкъ, онъ первый долженъ былъ предостеречь неосторожную двушку отъ подобной компаніи и просто-напросто увезти домой, прочитавъ приличную нотацію, а вмсто этого онъ своими руками столкнулъ ее въ яму, изъ которой нтъ выхода. Она увлеклась по своей неопытности и просто глупости, а онъ этимъ воспользовался, какъ распослдній трактирный герой.
Теперь онъ припоминалъ, какъ въ шестомъ часу вышелъ изъ ‘Калифорніи’ подъ руку съ Варенькой, какъ совалъ деньги на чаекъ ухмылявшейся прислуг, какъ проводилъ двушку до ея квартиры и не ршился войти изъ страха встртиться съ Дарьей Семеновной. Что у нихъ тамъ было?.. А Варенька такъ крпко пожала ему руку и еще разъ поцловала его на прощанье… По странной ассоціаціи идей, ему припомнилась фотографія старушки-матери, стоявшая у него на стол и смотрвшая на него такими хорошими, добрыми глазами. Что она сказала бы, если бы могла знать прошлую ночь?.. Куваеву вдругъ сдлалось страшно и стыдно: неужели это былъ онъ, докторъ Куваевъ, получившій высшее образованіе? У Вареньки не было даже брата, который размозжилъ бы ему голову пулей, какъ длаютъ съ негодяями и мерзавцами. Вчера онъ, Куваевъ, побоялся войти въ квартиру Орловой, а сегодня боится, что вотъ-вотъ заявится Дарья Семеновна требовать удовлетворенія за свой позоръ.
Что-нибудь нужно было длать, а прежде всего, конечно, необходимо увидть Вареньку: что она?.. Въ душ Куваева затеплилось какое-то еще не испытанное имъ, хорошее чувство къ этой глупенькой двушк, когда оиъ припоминалъ ея лицо и голосъ… Какъ хорошо она вчера пла!..
— Э, будь, что будетъ!— ршилъ Куваевъ и отправился прямо въ Театральную улицу.
Подъзжая къ знакомому двухъэтажному дому, докторъ переживалъ непріятное и тяжелое чувство, какъ человкъ, виноватый кругомъ, для котораго даже не можетъ быть оправданія. Онъ боялся какой-нибудь рзкой выходки со стороны Макъ-Магона и впередъ испытывалъ лихорадочное состояніе.
Въ передней онъ остановился, чтобы перевести духъ. Изъ комнаты Дарьи Семеновны доносился страшный гвалтъ, хотя съ перваго раза онъ голосовъ и не могъ разобрать. ‘Ну, началось!’ — подумалъ онъ, осторожно постучавшись въ дверь, чего раньше не длалъ. Но его не слышали, и голоса продолжали спорить, съ прежнимъ азартомъ.
— Я вамъ говорю, Дарья Семеновна!..
— А я вамъ говорю, Лидія Васильевна!..
Куваевъ постучался еще разъ, и въ комнат вдругъ все затихло.
— Это вы, докторъ?— послышался голосъ Дарьи Семеновны, и, что поразило Куваева, въ немъ слышались ласковыя поты.
Это его ошеломило, потому что онъ не допускалъ даже мысли, что театральная мамаша могла остаться въ счастливомъ невдніи относительно вчерашняго исчезновенія Вареньки.
— Войдите…— послышался голосъ Вареньки, и она сама показалась на порог въ своемъ домашнемъ ситцевомъ плать.
‘Бдная Лили’ и Макъ-Магонъ съ красными лицами и опухшими глазами сидли въ ночныхъ кофтахъ за кофе и сочли своимъ долгомъ сконфузиться, когда Куваевъ поздоровался съ ними. Дарья Семеновна, въ качеств хозяйки, нырнула за ширму и уже изъ-за этой засады объявила:
— А мы тутъ чуть не разодрались съ Лили… Представьте себ, она увряетъ, что, когда мы играли въ Ташкент, будто бы у ней глаза были голубые.
— А если, дйствительно, были голубые?— спросила m-me Понсонъ.— Теперь темные, а тогда были голубые. Я знаю одну даму, у которой глаза три раза мняли цвтъ. Вдь это бываетъ, докторъ?
— У маленькихъ дтей иногда случается…— ршилъ Куваевъ споръ, не ршаясь взглянуть на Вареньку.
— Тамъ климатъ особенный,— не унималась m-me Понсонъ,— континентальный климатъ, а это что-нибудь значитъ…
Куваеву сдлалось даже смшно за то трагическое настроеніе, съ какимъ онъ явился сюда: получалась настоящая буффонада. Варенька держала себя, какъ всегда, и только на лиц оставалась легкая тнь отъ безсонной ночи, но Куваеву оно, это лицо, сегодня такъ нравилось, и онъ нсколько разъ взглядывалъ на него съ особенной нжностью. Варенька опускала глаза и чуть замтно краснла. Когда Лили ушла къ себ, а за ней вывернулась изъ комнаты и Макъ-Магонъ, двушка бросилась Куваеву на шею и ласково припала головой къ его плечу.
— Я ужасно спать хочу…— шептала она.— А мама-то хороша, она посл меня явилась, и об съ Лили пьяныя!.. Я слышала, какъ он пришли, и притворилась, что сплю… Это было такъ смшно.
Куваевъ порывисто цловалъ эту красивую голову, охваченный опять приливомъ нжности, и не помнилъ самъ, что онъ говорилъ. Вроятно, большія глуиссти, потому что Варенька расхохоталась и сказана:
— Какія сентиментальности…
— Я считалъ тебя совсмъ другой двушкой…— бормоталъ Куваевъ, напрасно стараясь подбирать слова,— И если бы я зналъ, то вчерашняго не могло бы быть.
— Вотъ это мило: за кого же ты вчера меня принималъ?..
— За двушку ‘съ прошлымъ’, какъ Заяцъ…
— Благодарю… Теперь будете разыгрывать кающагося порядочнаго человка? Оставьте, пожалуйста, эти глупости: я задыхаюсь отъ скуки въ этой крысиной нор.
Варенька сама назначила свиданіе: завтра въ томъ же номер ‘Калифорніи’ посл спектакля, а мать она постарается устроить’.
Удивленный этимъ хладнокровіемъ и реализмомъ, Куваевъ хотлъ что то сказать, но вернулась Макъ-Магонъ, и разговоръ перешелъ къ вчерашнему тріумфу Вареньки. О, она далеко пойдетъ, и Дарья Семеновна уже переговорила съ рецензентомъ. Конечно, газетная критика не длаетъ еще артиста и рецензенты мошенники, но, при заключеніи сезонныхъ контрактовъ, они имютъ нкоторое значеніе.
— Представьте, этотъ рецензентъ уже зазжалъ сегодня съ визитомъ,— объясняла Макъ-Магонъ съ приличной гордостью театральной мамаши,— но, къ сожалнію, я его никакъ не могла принять…
— Хочешь зельтерской воды, Макъ-Магонъ?— фамильярно причала ‘бдная Лили’ изъ сисей комнаты.— Какъ рукою сниметъ вчерашнее похмелье…
— У Лили, вчныя шутки!— снисходительно отвтила Дарья Семеновна, пожимая своими жирными плечами.— Это у ней осталась ташкентская привычка немножко бравировать, какъ длаютъ полковыя дамы…
Куваевъ постарался поскоре проститься — его душила эта ужасная обстановка.
‘Вотъ такъ Варенька…— думалъ онъ, надвая шубу въ передней.— это что-то такое… да… совсмъ особенное… И хоть бы одна слезливая бабья нотка!..’
Трагическое настроеніе смнилось легкимъ и веселымъ. Докторъ даже просвисталъ какую-то арію отъ удовольствія, и его безпокоила только мысль объ этомъ проклятомъ рецензент, который познакомится съ Варенькой и можетъ замнить его по части cabinet particulier. Въ немъ вспыхнуло ревнивое чувство.
Время до слдующаго дня прошло, какъ во сн. Куваевъ създилъ на практику, завернулъ на минутку въ театръ, чтобы лишній разъ пожать руку Вареньк, отлично выспался и на другой день всталъ свжимъ и довольнымъ, въ томъ ровномъ настроепіи, когда мысли идутъ въ голов такъ легко и свободно. Вечеромъ онъ опять былъ въ театр и старался на встрчаться съ Хомутовымъ, который, въ свою очередь, не обращалъ на него никакого вниманія. Онъ втягивался въ эту атмосферу лжи и кругового обмана. Посл спектакля Варенька шепнула ему:
— Я сказала мам, что ду къ Зайцу на блины и что будутъ все свои. Соври ей что-нибудь и скажи, что проводишь меня домой…
Куваевъ совралъ съ легкимъ сердцемъ. Макъ-Магонъ не выразила даже тни сомннія: ей было самой до себя. Она тоже хала съ Астраханцевымъ въ ‘Калифорнію’ доканчивать свой собственный фестиваль.
Съ какимъ удовольствіемъ онъ халъ изъ театра, обнимая прижимавшуюся къ нему всмъ тломъ Вареньку. Мелькали опять освщенныя окна домовъ, летли навстрчу пьяныя тройки — масленица была въ полномъ разтар. При вход въ ‘Калифорнію’ Варенька опять спрятала свое лицо въ воротникъ ротонды,— оставались одни улыбавшіеся глаза, та же ухмылявшаяся прислуга, т же дв комнаты и тотъ же опьянявшій угаръ въ голов.
— Мы сегодня совсмъ одни!…— повторяла двушка съ восхищеніемъ ребенка, въ первый разъ убжавшаго отъ надовшей няньки.
— Да, одни…— повторялъ Куваевъ, отуманенный налетвшимъ, какъ вихрь, счастьемъ.
— Вотъ что, мой милый, намъ нужно объясниться…— говорила она, позволяя снимать съ себя ротонду и калоши.
— Я слушаю…
Они сидли въ той же комнат, гд были и третьяго дня. Прислуга подавала ужинъ въ первую комнату и такимъ образомъ не видла прятавшихся здсь дамъ — это было придумано, конечно, Хомутовымъ.
— Дло въ томъ, что замужъ я за тебя не пойду,— продолжала Варенька, разбирая черные волосы Куваева своими тонкими пальцами.— Да, не пойду… Если бы даже и мать все узнала, и тогда этого не будетъ. Хотя ты мн еще ничего не предлагаешь, но я считаю необходимымъ предупредить…
— Позволь…
— Нтъ, дай кончить. Для театральной мамаши прямой убытокъ выдать дочь замужъ. Да и какая это партія: жена доктора Куваева, мать жены доктора Куваева… ха-ха!.. Это совсмъ не то, что мать примадонны Стасевичъ-Любарской… Ты этого не зналъ?.. Ну, такъ слдуетъ знать, и лучше знать поздно, чмъ никогда.
Она опять смялась, обнимая Куваева за шею, и онъ забывалъ все, что хотлъ ей сказать.
Буду слушать т дтскія рчи,
Безъ которыхъ мн жизнь не мила…—
пла Варенька, откинувъ голову назадъ, счастливая собственнымъ безуміемъ. За ужиномъ она болтала, какъ вылетвшая изъ клтки птица. Ахъ, какъ ей опротивлъ этотъ театръ проклятый и шатанье по сезонамъ. Мать все вретъ, что ее приглашали въ Ростовъ-на-Дону. Не стало тамъ своихъ актрисъ… Он ужасно бдствовали, и мать хала въ Бужомъ съ надеждой вырвать наслдство. Какъ она злилась на Хомутова, какъ потомъ ругалась съ ‘бдной Лили’ изъ-за квартиры… Это ужасная жизнь — не знать сегодня, что будетъ завтра, а такъ живутъ вс актеры. Особенно несчастны семейные люди… Лучше жить въ горничныхъ, чмъ трепаться изъ города въ городъ на вторыхъ роляхъ.
— Послушай, а этотъ ребенокъ…— серьезнымъ тономъ спрашивала Варенька и остановилась, не ршившись докончить вопроса.
— Ты думаешь, что онъ мой сынъ?
— Вс говорятъ объ этомъ…
— Можешь быть скокойна!.. Даю теб честное слово…
— Врю… Я не слыхала, какъ сестра пла, а о ней здсь вс говорятъ,— съ завистью проговорила двушка, поправляя сбившіеся волосы.
Ночи безумныя, ночи безсвязныя…
— Нтъ: рчи безсвязныя .
— Да, да… ‘Рчи безсвязныя, взоры усталые’… Знаешь, что я теб скажу: я тебя немножко люблю, такъ, чуть-чуть. Ты лучше другихъ, хотя я могу и ошибаться.. Тутъ все какіе-то пьяные купцы да прощелыги-адвокаты, и какъ я ихъ всхъ боялась: лзутъ въ уборную, ловятъ за кулисами… брр!..
И сейчасъ: ‘Мамзель, можемъ принятъ на содержаніе со всякимъ удовольствіемъ…’ Тьфу!.. У меня было уже нсколько такихъ желающихъ купцовъ, и одинъ даже немного нравился… Мать наврно согласилась бы! О, какъ я ее ненавижу!.. А ты знаешь, что этотъ Булатовъ не родной мн отецъ, а мой остался тамъ, въ Ташкент… Лили, когда выпьетъ, все разсказываетъ про Ташкентъ.

XVI.

Хомутовъ бжалъ и бжалъ самымъ постыднымъ образомъ… Это было недли черезъ дв посл Пасхи, когда открылась навигація. Онъ захватилъ кассу, не заплатилъ артистамъ, не заплатилъ въ ‘Калифорнію’ за полгода, не внесъ аренды за театръ и наканун своего бгства занялъ еще у своей примадонны Глобы-Михальской двсти рублей ‘до завтра’.
Вся труппа была въ отчаяніи, а съ дамами длались обмороки. Какой сомнительной репутаціей Хомутовъ ни пользовался, но такого зврства никто не ожидалъ отъ него. Это происшествіе въ квартир Орловой произвело настоящую панику, и Дарья Семеновна слегла въ постель съ горя: ей даже не на что было выхать изъ Бужома, а впереди цлое голодное лто!
— Это проклятый Богомъ человкъ!..— говорила Агаья Петровна, качая своей дряхлой головой.
Актеры съ горя пропивали въ ‘Калифорніи’ послдніе гроши, актрисы закладывали по ссуднымъ кассамъ послднія тряпки — положеніе, дйствительно, получалось безвыходисе. На первый разъ ршили составить socit, чтобы играть въ Бужом лтомъ, но съ первыхъ же шаговъ получилась настоящая каша: Червинскій схватился съ Астраханцевымъ, Заяцъ ухалъ на деньги Щучки, Глоба-Михальская разссорилась съ другими дамами, а эти послднія перегрызлись между собою. Съ грхомъ пополамъ слпили два спектакля, закончившіеся дракой Астраханцева съ Червинскимъ и новыми долгами. Недоставало давившей всхъ грубой руки и той дьявольской энергіи, съ которой Хомутовъ велъ неустанную борьбу съ ‘равнодушіемъ публики’. Этотъ послдній опытъ socit убилъ послднюю энергію, и труппа походила на выкинутый на берегъ экипажъ разбитаго бурей корабля.
— А во всемъ виновата эта проклятая Мясодиха!..— съ своей ташкентской логикой ршила ‘бдная Лили’.— Хомутовъ самъ по себ прекрасный человкъ, если бы не эта говядина…
Куваевъ попрежнему бывалъ въ квартир Орловой, и Варенька попрежнему встрчала его въ своихъ ситцевыхъ платьяхъ, которыя такъ ему всегда нравились. Отношенія ихъ оставались все такими же странными, какими были съ перваго раза. Двушка то скучала и капризничала, то не обращала никакого вниманія на Куваева, то начинала относиться къ нему съ какой-то лихорадочной нжностью. Онъ со вниманіемъ изучалъ эту неровную натуру и покорно шелъ за ней дальше и дальше. Въ присутствіи Вареньки онъ чувствовалъ себя счастливымъ и спокойнымъ, но стоило ему выйти за дверь, какъ являлся цлый порядокъ самыхъ тревожныхъ чувствъ и мыслей. Онъ потерялъ свой дешевенькій скептицизмъ и обычное душевное равновсіе. Въ результат получался выводъ, что Варенька неизмримо лучше его въ апооз своего чисто-женскаго героизма — она покупала свое первое чувство слишкомъ дорогой цной и не забгала трусливо мыслью впередъ, гд открывалось самое темное будущее. Въ эти минуты Куваевъ видлъ Вареньку въ подкупающей обстановк семейной женщины, окруженную дтьми и той глубокой любовью, которая нужна каждой женщин, какъ растенію солнечный свтъ. Да, онъ видлъ это созданіе собственнаго воображенія и рядомъ видлъ себя совсмъ другимъ человкомъ, покончившимъ навсегда съ холостыми безобразіями и возмутительнымъ эгоизмомъ. Въ немъ сказывалась буржуазная жилка, тянувшая къ покою и скромной трудовой обстановк. Настоящая обстановка его просто тяготила, какъ скрыто сосавшая смертельная болзнь.
Провряя себя, Куваевъ то думалъ, что любитъ Вареньку, то начиналъ сомнваться въ своемъ чувств. Каждая встрча съ ней производила въ немъ радостное волненіе, потомъ онъ постоянно думалъ о ней, когда оставался одинъ, и наконецъ ревновалъ ее то къ Астраханцеву, то къ познакомившемуся съ Дарьей Семеновной рецензенту и даже къ ‘бдной Лили’. Ему хотлось одному безраздльно владть Варенькой, уважать ее и заставить другихъ уважать. Въ ней была извстная серьезная складка, здоровая веселость и смутные позывы къ семейной жизни, но все это тонуло въ безобразіи настоящей обстановки. Куваевъ со страхомъ предчувствовалъ, что можетъ наступить моментъ, когда настоящая вспышка пройдетъ,, и Варенька съ такимъ же легкимъ сердцемъ перейдетъ въ другія руки, которыя будутъ обнимать его Вареньку, слышалъ поцлуи и страстный шопотъ своего соперника и даже вздрагивалъ, охваченный чадомъ этой ревности. Но любила ли она его?.. На вс серьезные разговоры въ этомъ тон Варенька отрицательно покачивала головкой и отдлывалась шутками, поцлуями и разными шалостями.
Къ этому прибавилось еще то, что дома у Куваева начинались непріятныя исторіи съ Маляйкой. Прошло нсколько мсяцевъ, какъ Пашу замнила Ефимовна, но ребенокъ никакъ не могъ привыкнуть къ новой няньк, капризничалъ, замтно похудлъ и вообще переживалъ какой-то внутренній кризисъ. Поглощенный своими длами, Куваевъ не имлъ времени заниматься съ Маляйкой, и это его безпокоило — ребенокъ росъ, какъ, сорная трава, безъ всякаго призора. Получались жалобы на упрямство, капризы и другія дтскія художества. Маленькій эгоистъ началъ проявлять свое ‘я’ самумъ неблагодарнымъ образомъ и даже къ доктору относился, какъ къ чужому человку. Завертывавшая провдать ребенка Паша тяжело вздыхала, а докторъ еще лишній разъ пожаллъ, что такъ легкомысленно взвалилъ на себя эту обузу.
— Ужъ женились бы вы, Николай Григорьевичъ,— смущенно посовтовала Паша, когда докторъ однажды разговорился съ ней.— Оно, конечно, второй матери не купишь, а все-таки лучше. Бываютъ и мачехи привтныя, не все изъдуги.
Разъ, когда докторъ сидлъ дома въ особенно скверномъ настроеніи духа, подавленный своими неудачами, въ передней привтливо ударилъ звонокъ. Это была Варенька. Она въ докторской квартир была всего разъ и теперь вошла съ тревожнымъ, серьезнымъ лицомъ. Взглянувъ на озабоченное лицо Куваева, она нершительно проговорила:
— Я могу уйти?
— Ахъ, зачмъ… Я такъ радъ!— бормоталъ Куваевъ, снимая съ нея лтнюю накидку и стараясь отнять зонтикъ.— Ты хорошо сдлала, что пришла…
— Да?..
Двушка съ озабоченнымъ лицомъ прошла въ кабинетъ и сла къ письменному столу.
— Я по длу…— съ тяжелой улыбкой проговорила Варенька, подбирая слова, чтобы высказать угнетавшую ее мысль.— Мн кажется, что я подаю надежды въ недалекомъ будущемъ сдлаться счастливой матерью…
Страхъ имть ребенка часто нападалъ на нее, и Куваеву приходилось успокоивать ее, какъ было и теперь. Она выслушивала его объясненія съ опущенной головой и недоврчиво время отъ времени вскидывала на него своими прелестными глазами.
— Могу дать теб честное слово, какъ врачъ, что сейчасъ ты вн всякой опасности,— говорилъ Куваевъ, цлуя покорно лежавшую въ его рук тонкую, красивую руку.— Но это плохое доказательство, что всегда такъ будетъ… Объ этомъ необходимо серьезно подумать, и я съ своей стороны…
— Опять рука и сердце?.. Какъ теб не надостъ повторять эти глупости. Ну какая я замужняя женщина: я ничего не умю длать, что длаютъ жены, и умру съ тоски… Не понимаю, право, что за охота навязывать себ такую обузу!..
Находясь подъ свжимъ впечатлніемъ своихъ домашнихъ непріятностей, Куваевъ заговорилъ о Малайк — ребенокъ вянетъ на глазахъ, и если бы любящая женская рука занялась имъ… Нельзя же вчно думать только о себ, а театральная жизнь убьетъ скоро и силы и молодость. Что ждетъ ее, Вареньку, впереди?.. я сейчасъ она такъ безжалостно отталкиваетъ доврчиво протянутыя къ ней дтскія руки… Въ подтвержденіе своихъ словъ, Куваевъ вывелъ Малайку, который весело улыбнулся Вареньк и торжественно помстился къ ней на колни.
— Бдный маленькій театральный человкъ!..— грустно шептала Варенька, раскачивая ногой улыбавшагося Малайку.— Лучше было теб совсмъ не являться на блый свтъ.
Эта сцена напомнила Куваеву первое появленіе Вареньки въ его квартир, и онъ восторженно передалъ свое впечатлніе отъ восхитившей его сцены съ ребенкомъ. У Вареньки заблестли слезы на глазахъ, и она горячо поцловала ласкавшагося Малайку.
— Все это, можсть-быть, очень хорошо,— проговорила она, когда Маляйка занялся приведеніемъ въ надлежащій порядокъ кабинетныхъ вещицъ на письменномъ стол,— но, мн кажется, ты самъ обманываешь себя и создалъ въ воображеніи свою собственную Вареньку, какъ это и бываетъ нердко.
Эти грустныя и холодныя рчи подняли въ Куваев мучившія его мысли и чувства, и онъ съ жаромъ передалъ вс свой ревнивые помыслы и мечты видть ее, Вареньку, въ хорошей семейной обстановк. Да, они будутъ счастливы — трудовымъ, хорошимъ счастьемъ. Существующіе въ ней недостатки исчезнутъ сами собой подъ вліяніемъ совсмъ другой обстановки. Онъ опять цловалъ ея руки и даже опустился на колни, припавъ головой къ ея колнямъ.
— Ты хорошій человкъ…— задумчиво говорила Варенька, перебирая его волосы — она любила это длать въ припадк нжности.— Но вдь я не имю даже понятія, какъ это люди живутъ въ семь, вотъ въ такихъ квартирахъ. Какъ я себя помню, мы вчно шатались съ матерью по меблированнымъ комнатамъ, по номерамъ и лачугамъ, какъ и другіе. Это настоящая цыганская жизнь, и какъ я завидовала всегда дтямъ, которыя могутъ жить въ своихъ домахъ и не знаютъ этого вчнаго шатанья.
— Что же теб мшаетъ перемнить эту жизнь?.. Я теб предлагаю всякія условія…
— Ты любишь меня?..
— Какъ могутъ любить въ мои года…
— Это не отвтъ: Лили увряетъ, что сильне всего любятъ старики…
Водворивши порядокъ на письменномъ стол, Маляйка незамтно подъ шумокъ перебрашя къ книжному шкапу и ящику съ хирургическими инструментами, гд и произвелъ великую революцію. Онъ стоялъ съ серьезнымъ лицомъ и очень внимательно разбиралъ блествшія вещицы. Ситцевая рубашка такъ забавно отдулась на спин, а маленькіе ботинки смшили Вареньку, и она никакъ не могла оторвать отъ нихъ глазъ — какія смшныя ножонки! Поймавъ Маляйку, она разула его и съ какимъ-то азартомъ пришлась цловать розовыя крошки-ножки, а Малайка барахтался у нея на колняхъ и заливался своимъ безработнымъ смхомъ.
— Отчего онъ сегодня не называетъ меня мамой?— спрашивала Варенька, когда онъ ей надолъ.
— Вроятно, чувствуетъ, что ты не хочешь быть его мамой…
— Ахъ, какой ты глупый…
Варенька совсмъ успокоилась и пожелала непремнно осмотрть всю квартиру. Она заглянула даже въ спальню, а въ столовой съ любопытствомъ отворила буфетный шкапъ.
— Все это твое?..— спрашивала она съ дтской наивностью, разсматривая столовое серебро.— Какой, однако, ты богатый… Эта выгодно быть докторомъ…
Въ дтской она перебрала вс Маляйкины игрушки и долго смялась надъ бумажной лошадью, у которой не было ни хвоста, ни головы, ни ногъ, и которую Малайка, по какимъ-то необъяснимымъ соображеніямъ, предпочиталъ всмъ другимъ игрушкамъ. Старушка Ефимовна относилась къ гость съ сдержанной строгостью и старалась не смотрть на барина. Черезъ Пашу она знала, что это ‘сполюбовница’, и брезгливо ужимала губы.
Визитъ закончился тмъ, что Варенька неожиданно звнула — ей уже надоло. Эти полосы равнодушія всегда удивляли Куваева, а теперь ему сдлалось такъ тяжело! Когда Варенька ушла, запретивъ ее провожать, онъ долго стоялъ у окна, заложивъ руки за спину, и смотрлъ на улицу безцльно блуждавшимъ взглядомъ. Ему было и жаль этой странной двушки и обидно за свое чувство, которому не было отзыва. Она его не любила и серьезно объясняла отказъ сдлаться докторшей какимъ-то внутреннимъ чувствомъ, что именно этого не слдуетъ ей длать. Но, вмст съ тмъ, какъ она измнилась за эти полгода — это была совсмъ другая женщина, и въ будущемъ изъ нея выработался бы настоящій человкъ, въ чемъ докторъ не сомнвался.
Это затянувшееся дло неудачнаго сватовства доктора приняло неожиданный крутой оборотъ, благодаря случайному обстоятельству,
‘Бдная Лили’, встрчая Куваева, смотрла на него своими черными глазками очень пытливо и ужимала губы, какъ дешевенькія фарфоровыя куклы. Это забавляло Куваева — онъ понималъ затаившуюся мысль въ голов m-me Полсонъ. Разъ, когда онъ зашелъ къ Орловой, въ квартир была одна Лили, и докторъ неожиданно для самого себя сказалъ:
— Вотъ что, m-me Понсонъ, высватайте мн Вареньку… Въ самомъ дл! Я знаю, что Дарья Семеновна будетъ противъ этого, и вотъ вамъ отличный случай отомстить ей за захватъ квартиры.
М-me Понсонъ сначала обидлась легкомысленной формой этого предложенія, а потомъ приняла его прямо къ сердцу. Въ самомъ дл, чего лучше для Вареньки, и нужно быть сумасшедшей, чтобы оттолкнуть отъ себя счастье… Потомъ m-me Понсонъ лукаво намекнула, что она кой о чемъ догадывается, и что если бы у ней была дочь, то она не была бы такой дурой, какъ нкоторыя театральныя мамаши.
— Только смотрите: это величайшая тайна!— шутилъ Куваевъ.— А если вы устроите меня, то…
— Шубу изъ живыхъ соболей подарите, какъ у Островскаго Подхалюзинъ?— отшучивалась m-me Понсонъ.— А признаться, я давно объ этомъ думала: дла наши изъ рукъ вонъ плохи, и скоро вс во міру пойдемъ… Хористки шиньоны закладываютъ.
— Обратите вниманіе, что вы тутъ двухъ зайцевъ убьете однимъ выстрломъ: и меня сдлаете счастливымъ, и Макъ-Магону отомстите, и комнату обратно получите…
— Ахъ, какой вы злой!..— кокетливо возражала m-me Понсонъ и даже ударила его по рук, какъ длала когда-то въ Ташкент въ кругу своихъ воинственныхъ поклонниковъ.— Отчего вы раньше мн ничего не сказали? Сколько времени прошло даромъ…
Черезъ недлю, когда Куваевъ совсмъ забылъ про этотъ разговоръ, рано утромъ къ нему заявилась m-me Понсонъ и приказала его разбудить.
— Что такое случилось?— спрашивалъ докторъ, неуспвшій даже умыться,
— Варенька согласна…— торжественно провозгласила m-me Понсонъ.
— Какъ то-есть согласна? Вы о чемъ собственно говорите?..
— Согласна быть докторшей Куваевой…
Куваевъ посмотрлъ на нее съ недовріемъ и отвтилъ:
— Позвольте, я думаю, что нужно мн ее самому увидать.
— А если я говорю?.. Понимаете: я… О чемъ ее еще спрашивать, да и что можетъ понимать какая-то двчонка… виновата: двушка.
Вмсто отвта Куваевъ заключилъ m-ше Попсонъ въ объятія и сочно облобызалъ ее въ об щеки и губы, а она, ‘бдная Лили’, растроганная этимъ проявленіемъ докторскихъ чувствъ, закрыла лицо платкомъ и прослезилась. Да, m-me Понсонъ на этотъ разъ плакала, плакала настоящими слезами, плакала и смялась.
— О чемъ же вы плачете, ‘бдная Лили’?— удивлялся Куваевъ.
— Не спрашивайте… Вы, проклятые мужчины, никогда не поймете сердца женщины.
— Ну, ужъ это глупости!..
— Только одно условіе: молчокъ!..— говорила m-me Понсонъ, напрасно стараясь вырваться изъ душившихъ ее объятій.— А то Макъ-Магонъ узнаетъ и мн первой выцарапаетъ глаза…
— Да вдь она все равно узнаетъ?..
— Пусть узнаетъ, когда все уже будетъ кончено…
— Ну, длайте, какъ знаете. А я ставлю только одно условіе: Варенька подетъ внчаться въ своемъ ситцевомъ плать… Знаете, это сренькое ситцевое платье съ розовыми полосками?..
— Вы съ ума сошли?..
— Нтъ, я этого требую, а иначе между нами все кончено…
— О, сумасшедшій!..— бормотала ‘бдная Лили’, отбиваясь кулаками отъ новыхъ объятій.
‘Какая прекрасная женщина эта ‘бдная Лили’,— думалъ Куваевъ въ охватившемъ его восторг. И онъ до сегодняшнаго дня даже не подозрвалъ этого…— Нтъ, серьезно, удивительно хорошая женщина, и какъ это она все быстро устроила?’
Свадьба была назначена черезъ три для, въ пригородномъ сел, гд жилъ священникъ, внчавшій самокрутокъ. М-me Понсонъ ужасно хлопотала о томъ, чтобы сохранить тайну до конца, Куваевъ заботился о ситцевомъ плать Вареньки, а сама Варенька ни о чемъ не думала — она только смотрла на Куваева съ такой милой покорностью… Все вышло, какъ слдуетъ: тайна сохранилась до конца, а подъ внцомъ Варенька стояла въ ситцевомъ плать. Свидтелями были докторъ Щучка и комикъ Недорзовъ, изъ женщинъ провожала невсту одна ‘бдная Лили’, все время волновавшаяся такъ сильно, что можно было заподозрть, что это она выходитъ замужъ.
Мы должны отдать справедливость m-me Понсонъ: она дйствовала въ данномъ случа совершенно безкорыстно и выговорила за собой только одно право — объясниться самой Дарь Семеновн во всемъ, ршительно во всемъ. Молодые пріхали прямо въ квартиру Куваева, m-me Понсонъ и Щучка завернули ихъ поздравить на одну минуту, а потомъ m-me Понсонъ полетла къ себ, испуганная величіемъ предстоявшаго подвига. Что, въ самомъ дл, будетъ длать Макъ-Магонъ, когда узнаетъ объ улетвшей птичк? ‘Бдной Лили’ длалось страшно, хотя любопытство перевшивало даже это ‘спасительное чувство’.
Дарья Семеновна самымъ мирнымъ образомъ бесдовала съ Астраханцевымъ, когда въ комнату ворвалась m-me Понсонъ.
— Мн нужно поговорить съ вами…— торжественно объявила она своей ташкентской. подруг и прибавила, обратившись къ Астраханцеву:—А вы, господинъ Астраханцевъ, можете насъ оставить.
Г. Астраханцевъ привыкъ уважать чужія тайны, поэтому сейчасъ же поднялся, галантно простился съ дамами и вышелъ. Но когда онъ въ передней надвалъ калоши, въ комнат Дарьи Семеновны послышался ужасный крикъ, сопровождаемый паденіемъ большого тла. Когда Астраханцевъ вбжалъ въ комнату, Дарья Семеновна лежала на полу въ отчаянной поз съ стиснутыми зубами: съ ней сдлался обморокъ отъ извстія о замужеств дочери. Когда она пришла въ себя, то наступилъ ужасный пароксизмъ отчаянія.
— Неблагодарная!..— кричала Макъ-Магонъ потрясая кулаками.— Разв для этого я ее воспитывала?.. Съ такой красотой, съ такими задатками сдлаться докторшей Куваевой, когда мы были уже приглашены на гастроли въ Ростовъ-на-Дону, а оттуда могли попасть въ Одессу… Моя дочь — жена доктора Куваева!. О, неблагодарная…
— Успокойтесь, ради Бога…— упрашивала ‘бдная Лили’ со слезами на глазахъ.
— И вы мн совтуете успокоиться?.. Нтъ, я лучше умру… Идите сейчасъ и скажите ей: ты убила родную мать… Я ее проклинаю… Такъ могутъ длать какія-нибудь хористки, а она похоронила и себя и меня…
Даже Астраханцевъ пожаллъ обманутую мать, которая, дйствительно, въ жен доктора Куваева потеряла все — изъ матери ingnue, подававшей надежды сдлаться въ недалекомъ будущемъ примадонной, она въ теченіе какого-нибудь часа превратилась просто въ Дарью Семеновну.
‘Чортъ возьми, положеніе скверное’,— соображалъ Астраханцевъ и сейчасъ же ршилъ, что онъ теперь уже серьезно займется одной Лили, а то Макъ-Магонъ, оставшись на свобод, какъ разъ осдлаетъ.
Черезъ три дня Макъ-Магонъ ухала изъ Бужома, не пожелавъ даже проститься съ дочерью. М-me Понсонъ могла, наконецъ, занять свою комнату, чмъ Астраханцевъ былъ очень доволенъ.

XVII.

Куваевъ первое время не чувствовалъ особенно рзкой перемны въ своей жизни: та же квартира, та же прислуга, т же порядки въ дом и тотъ же Маляйка. Прибавилась кой-какая мебель и новая горничная, да старая прислуга за всмъ ползла къ новой ‘барын’: и то нужно, и это нужно, и пятаго недостаетъ, а у другихъ господъ все есть. Роль хозяйки приводила Вареньку въ восторгъ: отъ нея завислъ ршительно весь домъ, и нужно было входить въ каждую мелочь. Однажды кучеръ Егоръ, длая сообщеніе о необходимости завести новую сбрую съ наборомъ, объяснилъ напрямикъ:
— Ужъ прежде-то, Варвара Михайловна, какая была наша жисть: такъ зря болтались супротивъ другихъ-то господъ, а теперь настоящее нужно говорить. Хозяйка въ дому — всему голова… Барину гд все доглядть?
Кухарка Василиса требовала корову и мдной посуды, нянька Ефимовна — ремонтъ Маляйкина гардероба, новая горничная Устя — блыхъ передниковъ съ оборками и т. д. Была основана спеціальная касса, изъ которой Варенька могла производить предвиднные и непредвиднные расходы, не надодая мужу мелочами.
— Я хочу имть расходную книгу…— съ торжествомъ заявила Варенька въ одно прекрасное утро.— И непремнно въ массивномъ переплет, съ кожаными углами, какъ въ ссудныхъ кассахъ.
— Гроссъ-бухъ?— смялся Куваевъ.
— Да… Вдь я часто прежде бгала по этимъ проклятымъ кассамъ съ закладами, а теперь у меня будетъ своя книга, и я буду записывать въ нее ршительно каждый грошъ.
Куваеву нужно было хать куда-то съ визитомъ къ больному, но онъ полетлъ въ магазинъ канцелярскихъ принадлежностей и съ такой счастливой заботливостью принялся разсматривать выложенныя книги, что насмшилъ старичка-приказчика.
— Мн самую большую, пожалуйста…— объяснялъ онъ.
— Больше этого не полагается,— отвчалъ старичокъ, ласково посматривая на доктора.— Вамъ для расходу, для домашности?
— А вы какъ знаете?..
— Обнакновенно-съ…
Гроссъ-бухъ былъ торжественно привезенъ и положенъ на особый столъ. Варенька своимъ нетвердымъ почеркомъ съ спеціально-театральной орографіей записала первую страницу расходовъ и цлый день любовалась книгой. Она будетъ полезнымъ человкомъ въ дом. Все это было такъ мило и наивно, что Куваевъ принимался цловать жену съ особенной нжностью — она приводила его въ восхищеніе… Конечно, гроссъ-бухъ скоро будетъ позабытъ, но это не мшало ему чувствовать себя безсовстно счастливымъ. Съ каждымъ днемъ въ жен онъ открывалъ новыя достоинства: у Вареньки былъ тактъ въ обращеніи съ прислугой, непритязательность по части тряпокъ и здоровая, хорошая веселость. Въ дом сразу водворился порядокъ и новый комфортъ. Куваевъ неглижировалъ своими прямыми обязанностями, чтобы пораньше вернуться домой, куда его неотразимо тянуло. Даже кучеръ Егоръ и тотъ былъ доволенъ: слды его громадныхъ пальцевъ на бломъ передник новой горничной доказывали только его скромное желаніе принять хотя косвенное участіе въ медовомъ мсяц господъ. Собственно говоря, онъ былъ врагъ этихъ проклятыхъ блыхъ передниковъ.
— У, трахмальная!..— хриплъ онъ, стараясь облапить Устю, когда кухарка Василиса вывертывалась изъ кухни.
Въ самомъ дл, все шло отлично. Вареньку огорчало только то, что она просыпалась утромъ слишкомъ поздно, около двнадцати часовъ, и любила валяться въ постели еще битый часъ и даже пила здсь иногда свои утренній чай.
— Неужели это все мое?— спрашивала она иногда сама есбя и нарочно лишній разъ гоняла Устю съ какимъ-нибудь порученіемъ въ кухню, точно желала этимъ этомъ убдиться въ дйствительности.
По вечерамъ, когда они вдвоемъ читали какую-нибудь книгу въ кабинет, Варенька задумывалась и уносилась противъ желанія мыслью въ неизвстныя сферы. Куваевъ замчалъ, что читаетъ вслухъ для самого себя, откладывалъ книгу и спрашивалъ:
— О чемъ ты думаешь?..
Этотъ простой вопросъ заставлялъ Вареньку вздрагивать, и она нсколько мгновеній смотрла на мужа непонимающимъ взглядомъ.
— Я такъ… Сама не знаю, о чемъ думала,— отвчала она посл паузы.— Это моя глупая привычка…
Однажды, впрочемъ, она высказалась по поводу своей разсянности гораздо опредленне:
— Знаешь, Nicolas, я думаю о томъ, какъ все въ жизни длается странно, то-есть я хочу сказать, что неожиданно… Я никакъ не могу привыкнуть къ мысли, что мн никуда не нужно хать, устраивать контракты съ антрепренерами, кочевать изъ города въ городъ. Даже страшно подумать о той цыганской жизни, а я съ дтства вертлась на сцен и за кулисами… Когда я думаю объ этомъ, мн длается жаль себя: несчастная двочка. А потомъ, когда я подросла, чему учила меня родная мать?.. О, я слишкомъ хорошо ее ношшаю и понимала! Меня спасла та же театральная преждевременная опытность, а то мн давно свернули бы голову. Ты не понимаешь, какой инстинктивный страхъ вызывалъ во мн занавсъ, и не тогда, когда онъ поднимался, а когда падалъ… Темнота, холодъ, откуда-то вылзутъ театральные покровители, и всякій лзетъ въ уборную!.. Тьфу…
Къ этой тем Варенька любила возвращаться и, увлекаясь воспоминаніями, не замчала, что Nicolas морщится, молчитъ и начинаетъ сердиться. Какое ему дло до ея прошлаго: она для него то, что она есть теперь, а остальное все къ чорту. Въ немъ поднималось смутное и ревнивое чувство къ этому прежнему жены, но онъ сдерживался и не хотлъ выдавать того, чего она не могла сейчасъ понять. Съ другой стороны, эти воспоминанія появлялись на блый свтъ только потому, что ихъ вызывала настоящая обстановка, которою Варенька восхищалась отъ чистаго сердца.
— Супруга доктора Куваева… M-me Куваева… докторша Куваева…— повторяла она на разные лады, ласкаясь къ мужу.— Не правда ли, какъ это трогательно?.. Не даромъ моя мамаша лопнула отъ злости… О, какъ я ее ненавижу!.. Это нехорошо, я понимаю, но у меня тамъ въ глубин души поднимается каждый разъ что-то такое тяжелое и непріятное, когда я вспомню про нее…
— Совершенно напрасно, потому что твоя мать не понимала и не понимаетъ, что длаетъ, а на такихъ людей сердиться не стоитъ. Можно ее пожалть…
— Да, хорошо теб такъ говорить!.. Вс эти театральныя мамаши на одну колодку… Ненавижу, ненавижу!..
— Еще разъ напрасно…
— Я глупенькая театральная ingnue, и съ меня требовать ума нельзя…. да…
Было нсколько такихъ больныхъ мстъ, къ которымъ Куваевъ боялся прикасаться, полагаясь на всеисправляющее время. Первымъ въ этомъ ряду была сама Дарья Семеновна, одинъ разговоръ о которой настраивалъ Вареньку каждый разъ непріятнымъ образомъ, и Куваевъ могъ только удивляться той непріязни, съ какой жена относилась къ матери. Самъ онъ даже иногда жаллъ несчастную старуху, которая теперь мыкалась неизвстно гд. Потомъ Варенька не говорила ни одного слова о сестр, точно ея и на свт не существовало: и она подозрвала что-нибудь въ отношеніяхъ Куваева къ ней, или просто, по-театральному, не чувствовала никакихъ ‘узъ крови’. Третьимъ пунктомъ, и самымъ опаснымъ, являлся Маляйка. Куваевъ больше всего опасался именно за него и старался не вмшиваться въ отношенія жены къ этому ребенку: безъ его посредничества они могутъ устроиться лучше. Первое, что пріятно поразило доктора, это то, что Варенька не захотла тревожить ребенка въ его двухъ комнатахъ, когда онъ предложилъ ей занять ихъ.
— А куда мы днемъ его?— просто спросила она.
— Видишь ли, изъ спальни можно устроить хорошенькую гостиную, а въ тхъ двухъ комнатахъ устроятъ спальню и твой будуаръ… А что касается Маляйки, то его можно будетъ какъ-нибудь устроить… гм… то-есть я хочу сказать, что въ нижнемъ этаж есть комната…
— Нтъ, зачмъ же, пусть все остается по-старому. Я совсмъ не желаю притснять маленькаго человка. Хорошо и такъ. А гостиная пока будетъ въ твоей пріемной, да и какіе у насъ гости?
— Конечно, пока можно… гм… Но если ты стсняешься… вообще, не стсняйся.
Все-таки получалась на первый разъ маленькая неловкость, и Куваевъ чувствовалъ, что Маляйка лишній человкъ въ дом. Въ оправданіе самому себ докторъ начиналъ думать на тему, что ребенокъ ему чужой, то-есть онъ взялъ его чужимъ, и что его побужденія въ этомъ случа была совершенно чисты. А Вареньк онъ родной племянникъ, значитъ, и говорить не стоитъ объ этомъ! Пусть живетъ, пока живется.
Молодые уже прожили недли дв, когда явилась Паша съ хлбомъ-солью. Она была больна и не могла прійти раньше. Куваевъ вдругъ почувствовалъ себя такъ весело и хорошо, когда услышалъ этотъ мягкій, ласковый бабій голосъ. Паша поцловала у Вареньки ручку и даже поправила своими ловкими бабьими руками какую-то упрямую оборочку на ‘барыниномъ’ платье.
— Пошли вамъ Господь миръ да любовь…— наговаривала Паша, однимъ взглядомъ взвшивая вс перемны, какія внесла съ собой въ обстановку докторской квартиры ‘молодая’.— Наши свахи говорятъ, что и головешки парой свтле горятъ. Такъ ужъ заведено, Варвара Михайловна…
Какъ политичная баба, Паша ни слова не проронила про Елену Михайловну, выжидая ‘начала’ отъ самой барыни. О Маляйк она заговорила въ новомъ тон, точно о большомъ человк, который уже не нуждается въ посторонней защит. Все у ней выходило какъ-то необыкновенно складно и ловко, и Куваевъ радовался въ душ за Маляйку, точно прилетлъ его ангелъ-хранитель. Онъ понималъ, почему Паша спрятала свою жалость къ ребенку и не расплакалась, по обыкновенію: молодымъ нужно жать да радоваться, а чужого горя не расхлебаешь. Варенька встртила Пашу сначала немного подозрительно, а потомъ вдругъ отмякла, и первая заговорила о сестр.
— Ты вдь у ней служила?— спрашивала она.
— Какъ же, барышня… Виновата: сударыня… На моихъ рукахъ и скончались тогда. Добрая душенька… Объ одномъ все сокрушались Елена-то Михайловна, чтобы Маляйка къ ддушк въ руки не нагадалъ. Ну, да тогда Николай Григорьичъ сжалились надъ ними… Этакого человка тоже поискать, довольно ихъ знаемъ!..
Чтобы не мшать, Куваевъ ухалъ, и Варенька съ Пашей на свобод могли сговориться. Он отправились сейчасъ же въ дтскую. Маляйка бросился къ Паш на руки съ дтской искренностью и спряталъ счастливое, улыбавшееся лицо въ складки ея дешевенькаго ситцеваго платья.
— Какъ онъ тебя любитъ…— удивлялась Варенька.
— Выкормокъ мой, Варвара Михайловна, ну, и чувствуетъ… Маляйка, это кто?— спрашивала Паша, указывая на барыню.
— Мам-а…— совершенно отчетливо отвтилъ Маляйка и посмотрлъ на старую няньку Ефимовну, счастливый своими успхами по части генеалогіи — старушка потихоньку учила его этому слову.
Варенька была довольна и горячо поцловала богоданнаго сынка, который доврчиво подставлялъ свою круглую розовую рожицу. Какой, въ самомъ дл, милый ребенокъ!
Дтская была осмотрна съ особеннымъ вниманіемъ. Необходимо перемнить занавси на окнахъ и переставить кровать. Изъ докторскаго кабинета былъ притащенъ коверъ и торжественно разостланъ на полу, причемъ Варенька своими руками помогала расправлять углы и съ полчаса сидла на полу, забавляясь валявшимся по ковру Маляйкой.
— А ты знала этого… господина Уткина?— вскользь спрашивала Варенька, когда он вдвоемъ съ НПашей вернулись изъ дтской въ столовую.
— Какъ же, какъ вотъ сейчасъ вижу, Варвара Михайловна… Они драматическихъ любовниковъ разыгрывали, ну, а потомъ померли горловой чахоткой. Скорехонько свернулись, а Елена Михайловна тогда ужъ сюда въ Бужомъ и похали. Не до игры имъ было, а только, сами знаете, какая это актерская часть: вамъ горе, а надо смшить публику да любовные романцы распвать.
— А Булатовъ, онъ съ ними здилъ?
— И вмст бывали и отдльно. Какъ случится… Я вдь къ Елен Михайловн ужъ здсь поступила, когда он въ ‘Калифорніи’ остановились. Господина Уткина знавали еще будто раньше, потому какъ они у Хомутова служили сезонъ года за три до этого случая… Очень ихъ любили Елена Михайловна!.. А только Маляйка больше на мать подаетъ и лицомъ и карактеромъ.

XVIII.

Время летло незамтно, и Куваевъ могъ только удивляться, что онъ, докторъ Куваевъ, какой-нибудь годъ назадъ могъ проводить свое время самымъ беззаботнымъ образомъ: за картами въ клуб, въ похожденіяхъ за кулисами и т. д., какъ жили вс другіе. А теперь съ какимъ чувствомъ внутренней полноты онъ спшилъ каждый день домой, гд его непремнно ждала какая-нибудь пріятная новость. Онъ чувствовалъ, что Варенька его ждетъ, что она тоже его любитъ и любитъ такъ просто и хорошо. Они вмст здили кататься, по вечерамъ читали книги и подолгу разговаривали о Маляйк.
— Время идетъ незамтно, и Маляйка скоро будетъ большимъ,— задумчиво говорила Варенька, разглаживая блокурые волосы ребенка.— День за днемъ, недля за недлей… потомъ гимназія, потомъ…
— Все, что угодно, только не театръ, я постараюсь свято исполнить волю Елены Михайловны.
— Она была умне меня!..
— У каждаго свой умъ, и трудно длать сравненія… Относительно Малайки я совершенно раздляю взгляды Елены Михайловны.
Каждый разъ при этихъ разговорахъ Куваевъ чувствовалъ на себ пристальный взглядъ жены и неловко смолкалъ, точно виноватый. У Вареньки темнли глаза, и она сдержанно вздыхала. Что она думала въ эти минуты — трудно было угадать, хотя Куваевъ и догадывался, что здсь говоритъ глухое чувство ревности и соперничества. Въ мирную жизнь счастливой парочки вкрадывался неясный пока диссонансъ. Но, за вычетомъ этихъ пустяковъ, все шло отлично. Въ Куваев съ каждымъ днемъ сказывалась все сильне какая-то мщанская складка: онъ сдлался скопидомомъ, подсчитывалъ прислугу, входилъ во вс мелочи хозяйства и удивлялъ жену происходившей на ея глазахъ перемной.
— Неужели тебя интересуютъ эти пустяки?— спрашивала она иногда.
— Даже очень интересуютъ, какъ всякаго положительнаго человка. Теперь мы здоровы и молоды, а можетъ подвернуться болзнь или какое-нибудь несчастье — однимъ словомъ, жизнь шутить не любитъ. Представь себ, что въ одно прекрасное утро я умираю, и ты остаешься безъ гроша…
— У насъ все есть.
— У насъ ничего нтъ.
Варенька не понимала мужа: у нихъ ршительно было все, даже съ избыткомъ. Конечно, денегъ не было, но вдь другіе живутъ, да еще съ семьями на рукахъ. Впрочемъ, хозяйственныя заботы мужа передавались и ей: они вмст пересматривали посуду, мебель, разный хозяйственный скарбъ и длали смты сначала самыхъ необходимыхъ покупокъ, а потомъ въ отдаленномъ будущемъ мечтали купить рояль, свой домъ, дачу или маленькое имніе. Куваевъ говорилъ, что ему недостаточно одной частной практики, а необходимо пристроиться врачомъ куда-нибудь въ городскую больницу или къ земству. Это дастъ немного, но зато будетъ опредленный и врный заработокъ. Врачи постоянно рискуютъ своимъ здоровьемъ, и необходимо позаботиться. Занятый этими соображеніями, Куваевъ даже застраховалъ свою жизнь въ двадцать тысячъ, какъ это длаютъ англичане — самый практическій народъ въ мір.
— У тебя вообще какое-то похоронное настроеніе,— жаловалась Варенька, разсматривая страховой полисъ.
— Нельзя, голубчикъ… Ты забываешь, что на нашей отвтственности Маляйка.
— Да, я все забываю…
Женившись, Куваевъ поступалъ, какъ человкъ, который садится играть въ первый разъ въ карты — конечно, онъ выиграетъ, потому что не нужно только увлекаться, какъ это длаютъ другіе: не нужно зарываться, требовать того, чего нельзя получить, сердиться и въ каждой отдльной партіи во-время забастовать. Дйствительно, онъ велъ свою игру спокойно и съ расчетомъ. Жизнь такъ проста, если смотрть вещамъ прямо въ глаза. Конечно, онъ средній, самый обыкновенный человкъ, но такими людьми міръ держится, и Куваева радовала его собственная посредственность. Если жены незамтно усваиваютъ даже почеркъ своихъ мужей, то тмъ больше на нихъ долженъ отразиться весь внутренній складъ. Свое вліяніе Куваевъ замчалъ уже на жен и потихоньку радовался, она оставляла свои цыганскія привычки и входила въ нормальную колею всякой порядочной женщины. Образованія Варенька не имла, но Куваевъ надялся ее доучить по своему методу: чтеніемъ, хорошимъ обществомъ, серьезными бесдами.
Такъ время незамтно пролетло до самыхъ Святокъ. Первый съ визитомъ пріхалъ Щучка и наполнилъ весь домъ своей болтовней.
— Что же это васъ нигд не видно, Варвара Михаиловна?— торопливо говорилъ подвижной старикъ, цлуя ея руку.— Такъ нельзя… Это варварство. Помилуйте, заперлись въ четырехъ стнахъ и смотрятъ другъ на друга цлые дни. Да такъ можно съ ума спятить… Наконецъ, такая хорошенькая женщина прежде всего принадлежитъ обществу, какъ его лучшее украшеніе. Нтъ, мы васъ вытащимъ… А мой collega можетъ ревновать васъ ко мн, сколько его душ угодно.
— Я ничего не имю относительно этого…— замтилъ Куваевъ, нершительно поглядывая ея жену.— Дйствительно, нельзя жить безъ людей.
— Вотъ я васъ познакомлю съ моей женой: это святая женщина!— не книмался Щучка, размахивая руками.— Потомъ познакомимся съ Курчеевыми, съ Гароштейнъ, съ Соловьевыми, Ковальчукъ, Бергами… Прекрасные, отличные люди!.. M-me Курчоева прекрасно поетъ, Ковальчукъ отличный піанистъ, и у нихъ постоянно устраиваются премилыя soires.
Варенька не изъявила особенной готовности на эти знакомства и замтила, что нужно было сдлать визиты сейчасъ посл свадьбы, а теперь это не совсмъ удобно.
— Э, вздоръ, Варвара Михайловна!— успокаивалъ Щучка.— Мы обойдемся и безъ этихъ китайскихъ церемоній… Главное, чтобы было весело:
Чтобы жить, не тужить —
Веселй надо быть!..
— Теб, кажется, не нравится предложеніе Щучки?— замтилъ Куваевъ, когда докторъ ухалъ.
— Нтъ, но еще вопросъ, какъ меня примутъ эти матроны…
— Могу тебя уврить, что все будетъ отлично. Достаточно того, что ты моя жена…
— Бывшая актриса?..
— О, это пустяки!… Вдь я со всми этими дамами отлично знакомъ и могу поручиться головой. Вс будутъ рады, хотя, конечно, слдовало бы сдлать тогда визиты… Щучка правъ. Неужели актриса не можетъ быть порядочной женщиной?..
Сказано — сдлано. На Святкахъ начались знакомства, и первый визитъ былъ сдланъ Щучк. ‘Святая женщина’ приняла молодыхъ очень радушно и сейчасъ же познакомила Вареньку со всми отпрысками своего генеалогическаго дерева. Она была такая толстая и болзненная женщина, съ темными кругами подъ глазами и сильной просдью. Въ дом царствовалъ большой безпорядокъ, но краснощекимъ ребятамъ, унесшимъ здоровье матери, жилось отлично, и самъ Щучка безъ всякой натяжки разыгрывалъ роль чадолюбиваго отца. Варенька небывала въ дтской и въ комнат хозяйки и нсколько разъ внимательно всматривалась въ охавшую ‘святую женщину’, точно видла въ ней себя черезъ двадцать лтъ. Подъ этимъ впечатлніемъ семейной обстановки она даже забыла, какъ Щучка терся за кулисами у Хомутова и кутилъ съ Зайцемъ въ ‘Калифорніи’ — это было такъ давно. ‘Святая женщина’ въ свою очередь пытливо вглядывалась въ Вареньку и подавленно вздыхала.
Курчеевы, Гарштейнъ, Соловьевы и Берги оказались тоже прекрасными людьми. Мужчинъ Варенька знала по театру, а Курчеевъ бывалъ частенько за кулисами, ухаживая за хористками. Дома мужчины были совсмъ другими людьми и встрчали Вареньку, какъ незнакомаго человка — солидно и съ сдержанной вжливостью, Курчеевы были очень богаты, у Гарштейнъ вышли три дочери-невсты, у Соловьевыхъ была прекрасная квартира, m-me Бергъ славилась чисто-русскимъ хлбосольствомъ. Вообще, новые знакомые оказались прекрасными людьми. Живя постоянно въ Бужом, они успли вс породниться и слились въ одно сплошное гнздо. Гарштейнъ служилъ въ суд, у Курчеевыхъ проживались наслдственные капиталы, нажитые еще ддушкой-откупщиком, профессія Берга изъ темненькихъ, Соловьевъ гд-то служилъ и состоялъ агентомъ нсколькихъ компаній.
— Что, ты довольна?— спрашивалъ Куваевъ жену, когда они вернулись домой.
— Да… Ты прежде часто бывалъ у Гарштейнъ?..
— Не особенно.
— Вторая дочь очень красивая двушка, а старшая ломается.
Вс мужчины знакомились съ бывшей актрисой очень охотно, дамы держались съ той брезгливостью, которую Варенька поняла посл,— он не могли забыть актрисы. Первое впечатлніе, которое вынесла Варенька изъ этихъ визитовъ, было то, что она все-таки чужая въ этомъ обществ, гд вс свои, родня или старые знакомые. На Святкахъ же эти визиты были отплачены, и дамы съ особеннымъ любопытствомъ разспрашивали Вареньку про театръ, точно тамъ были не такіе же люди. По пути она узнала, что старшая Гарштейнъ выходитъ замужъ за второго сына Соловьева, который прідетъ сюда лтомъ. Особенно внимательна была m-me Курчеева, которая время отъ времени. выступала въ любительскихъ спектакляхъ. Это была сорокалтняя цвтущая женщина, съ завиднымъ здоровьемъ и птичьимъ умомъ.
— Представьте себ, какъ Гарштейнъ злятся…— болтала она самымъ беззаботнымъ образомъ, разсматривая альбомъ.— Вдь вторая дочь была влюблена въ Николая Григорьевича… Да!.. А вы разв ничего не замтили?.. У нихъ, кажется, было что-то такое, хотя врить слухамъ я не совтую, милочка. Въ нашей провинціи слишкомъ много говорятъ лишняго… И если я вамъ, голубчикъ, говорю сейчасъ все это, то только потому, что полюбила васъ съ перваго раза. Да… (Дружескій поцлуй). Вдь я сама, моя крошка,— я имю право васъ такъ назвать!— я сама тоже мечтала когда-то о сцен, и въ самомъ слов ‘театръ’ для меня уже есть что-то родное.
Когда Варенька, не обнаружила даже признаковъ ревности, m-me Курчеева принялась передавать всю подноготную бужомскаго beau-monde’а, причемъ всмъ знакомымъ досталось на орхи. Разговоръ закончился рядомъ поцлуевъ и восклицаніемъ:
— Ахъ, вы еще такъ неопытны, ma ch&egrave,re… такъ неопытны!..
Когда ‘святая женщина’ пріхала, въ свою очередь, съ визитомъ и узнала, что m-me Курчеева ее предупредила, она безъ всякихъ предисловій заявила:
— Конечно, m-me Курчеева прекрасно поетъ, но я не желала бы быть на мст ея несчастнаго мужа… да. Эта особа, между прочимъ, дарила своимъ вниманіемъ и Николая Григорьича… Мн это говорилъ мой мужъ подъ секретомъ, и я предупреждаю васъ только въ надежд на вашу скромность.
Языкъ у ‘святой женщины’ оказался самымъ обыкновеннымъ провинціальнымъ языкомъ. Варенька нашла, что т дамы, которыя съ такимъ скучающимъ видомъ смотрли изъ своихъ ложъ на сцену, ничмъ не отличались отъ ‘бдной Лили’ или Дарьи Семеновны.
На Святкахъ въ мстномъ клуб устраивались семейные вечера и два бала. Куваевъ предложилъ жен воспользоваться случаемъ повеселиться, но Варенька отказалась отъ баловъ наотрзъ. Похали на семейный вечеръ. Народу было много, особенно дамъ. Вереницы разодтыхъ клубныхъ двицъ бродили изъ залы въ залу съ тмъ видомъ, какой принимаетъ праздничная телятина. Варенька сначала немного смутилась въ этой пестрой толп, по потомъ быстро освоилась — m-me Курчеева приняла ее подъ свое покровительство. Куваевъ не танцовалъ и имлъ достаточно свободнаго времени, чтобы наблюдать жену со стороны. Она, въ своемъ синемъ плать съ пышной отдлкой, ему положительно правилась, особенно когда посл первыхъ трехъ туровъ вальса вся раскраснлась. Мужчины тоже любовались ею, и приглашенія сыпались на Вареньку дождемъ. Этотъ успхъ, впрочемъ, Куваеву скоро былъ отравленъ подозрительной мыслью, что клубные кавалеры держатъ себя съ Варенькой гораздо свободне, чмъ съ другими дамами. Впрочемъ, это могло ему показаться, какъ и то, что Варенька была одта какъ-то пестро, какъ одваются одн актрисы. Онъ не замтилъ этого дома и даже былъ въ восторг отъ костюма Вареньки, а теперь эта пестрота просто рзала ему глазъ, какъ и слишкомъ открытыя плечи и эффектно зачесанные волосы. Эти мелочи выдавали недавнюю актрису головой, и Куваевъ по лицамъ мамонекъ и тетушекъ, ‘вывозившихъ двицъ’ на семейные вечера, проврялъ свое собственное впечатлніе. Да, вс эти почтенныя особы видли въ Вареньк именно актрису, пожимали плечами, шептались и вообще сдлали то, что Варенька осталась чужой въ этой веселившейся пестрой толп. Ее принимали какъ жену доктора Куваева — и только. Двицы Гарштейнъ обнаружили явные знаки невниманія къ новой клубной красавиц, а это было равносильно открытому casus belli.
Передъ глазами Куваева начинала развертываться та ‘подводная часть’ общественной жизни, которой онъ раньше не замчалъ. Вотъ эти именно улыбавшіяся красивыя лица сдлались ему противны, и онъ ухалъ домой сердитый и недовольный. Варенька, наоборотъ, ничего особеннаго не замтила и была совсмъ счастлива, что еще больше разсердило Куваева. Дорогой онъ припомнилъ, что отвтилъ дерзостью Щучк на какой-то его комплиментъ плечамъ Вареньки.
— Ты недоволенъ?— спрашивала Варенька усталымъ голосомъ.
— Нтъ… то-есть, собственно говоря, и довольными тутъ могутъ быть только такіе люди, какъ Щучка.
Варенька надулась и замолчала. Это была ихъ первая размолвка. Оба считали себя правыми и никакъ не хотли понять другъ друга, какъ это иногда случается.

XIX.

Завязавшіяся знакомства вмст съ маленькими удовольствіями принесли цлый рядъ тхъ мелкихъ и ничтожныхъ непріятностей, какимъ даже трудно подобрать названіе. Это, однако, не мшало Куваеву чувствовать рядъ фальшивыхъ положеній, что развило къ немъ бол, знойную подозрительность. Онъ самъ напрашивался на непріятности, и Вареньк стоило большого труда его успокоить. То ему казалось, что за Варенькой ухаживаютъ слишкомъ откровенно, то не обращаютъ вниманія. Явились провинціальные счеты визитами и разными иными знаками вниманія.
— Лучше всего сидть дома,— ршила Варенька, когда зимній сезонъ кончился.
— Я этого не желаю…— упрямился Куваевъ.
Мечты о своемъ кружк хорошихъ людей оказались той каплей масла, которая быстро расходится въ грязное пятно. Хорошіе люди, конечно, въ Бужом были, но имъ трудно было спться: одни сидли по домамъ сами, у другихъ почему-нибудь не ладили между собой жены, третьи вели какіе-то старые счеты и т. д. Трудне всего было свести женщинъ, относившихся къ Вареньк съ какой-то затаенной непріязнью. Теперь Куваеву сдлалось ненавистнымъ самое слово ‘актриса’, и онъ не любилъ разговоровъ о театр. Впрочемъ, Варенька и сама, кажется, забыла о немъ, что радовало мужа.
Изъ новыхъ знакомыхъ чаще другихъ бывала m-me Курчеева, развозившая по всему городу послднія новости дня. Она чувствовала къ Вареньк какую-то болзненную привязанность, и это мирило съ ней Куваева. Только однажды онъ чуть не подрался съ ней изъ-за вопроса о затвавшемся любительскомъ спектакл, на который она непремнно хотла затащить Вареньку.
— Конечно, я не желаю стснять жены,— разсуждалъ Куваевъ, сдерживая кипвшую въ немъ злобу.— Но это не мшаетъ мн имть свое собственное мнніе о подобнаго сорта упражненіяхъ.
— Именно?— настаивала m-me Курчеева, улыбаясь.— Вы, вроятно, забыли, Николай Григорьевичъ, то время, когда сами принимали такое живое участіе въ подобныхъ упражненіяхъ… Припомните ‘Свтскія ширмы’?
— Вы меня вызываете на то…
— …чтобы я сказала вамъ, что вы дрянной эгоистъ!.. да, я это говорю при вашей жен…
Куваевъ хлопнулъ дверью и убжалъ въ свой кабинетъ. Его возмущала эта m-me Курчеева, набивавшая голову Вареньки глупостями пустыхъ барынь. Она какъ разъ длаетъ все, чтобы разрушить его планы постепенно отучить жену даже отъ мысли о театр. Съ другой стороны, онъ меньше всего желалъ фигурировать въ роли маленькаго деспота и ревниваго мужа, а именно послдняго и добивалась m-me Курчеева, эта отчаянная интриганка и сплетница. Конечно, она подняла всю эту исторію съ цлью отравить ему нсколько дней. Раньше Куваевъ даже ухаживалъ за m-me Курчеевой и пользовался съ ея стороны неоспоримыми знаками вниманія, но, во-первыхъ, онъ къ женщинамъ всегда относился рыцарски и не выдавалъ своихъ побдъ, а во-вторыхъ, все это было такъ давно, и самой m-me Курчеевой пора было позабыть о ‘Свтскихъ ширмахъ’, когда она цловалась съ Куваевымъ въ полутемной каморк-уборной. Наконецъ Варенька могла догадаться объ ихъ отношеніяхъ, а это подняло бы цлую исторію. Во всякомъ случа, глупая и нелпая исторія! Раздумавшись на эту тему, Куваевъ въ конц концовъ пришелъ къ убжденію, что онъ вышелъ изъ своей роли благоразумнаго мужа и что съ m-me Курчеевой нужно воевать ея же оружіемъ.
— Варенька, ты будешь играть въ этомъ спектакл,— неожиданно заявилъ Куваевъ жен на другой день.
— А если я этого совсмъ не желаю?
— Это ужъ капризъ…
Уговорить ее, впрочемъ, было не трудно — въ ушахъ Вареньки еще стояли вкрадчивыя рчи m-me Курчеевой. Къ этой дам сначала она отнеслась подозрительно, а потомъ быстро вошла въ роль счастливой соперницы и сдлала видъ, что ничего не знаетъ. Это ее забавляло и притомъ могло пригодиться въ будущемъ. Конечно, сейчасъ мужъ ее любитъ, но женщины быстро старютъ, и все можетъ случиться. Кром всего этого m-me Курчеева положительно нравилась Вареньк, напоминая ‘бдную Лили’.
‘Гд-то он теперь мыкаются, несчастныя!’ — думала Варенька, припоминая невольно своихъ театральныхъ сподвижницъ.
Въ Бужом зиму играла новая труппа какого-то Акачинскаго, новаго антрепренера изъ восточныхъ человковъ, но въ город она не пользовалась успхомъ, и театралы вспоминали Хомутова, который всегда лзъ изъ кожи для публики. Любители разсчитывали теперь именно на то, что публика наголодалась и возьметъ билеты нарасхватъ, Время стояло лтнее — самая глухая пора для засидвшейся въ своемъ угл провинціи, и вдобавокъ помщеніе для любительской сцены нашлось самое отличное на дач у береговъ, до которой отъ города было рукой подать. Публика подетъ туда съ удовольствіемъ подышать свжимъ воздухомъ.
— Вотъ перепишите роль…— говорила m-me Курчеева, подавая Куваеву привезенную пьесу.— Варвара Михайловна будетъ играть Кармину-дочь въ ‘Женитьб Блутина’, а у васъ такой прекрасный почеркъ, и я берегу на память нсколько ролей, переписанныхъ когда-то вами… для меня.
— Я къ вашимъ услугамъ…— сухо отвтилъ Куваевъ, напрасно стараясь принять неуязвимо-любезный видъ.
Въ слдующій разъ m-me Курчеева привезла съ собой театральнаго рецензента, того самаго, который писалъ о длинныхъ ногахъ Елены Михайловны. Это былъ неопредленныхъ лтъ хлыщеватый господинъ, у котораго на лиц самымъ замчательнымъ были золотыя очки. Онъ держалъ себя съ большой непринужденностью, особенно въ дамскомъ обществ, и m-me Курчеева приходила въ восторгъ отъ его фельетонгой болтовни въ мстной газет, ‘Ахъ, m-r Сальниковъ всегда такъ остроуменъ!’ Въ сущности дла, этотъ газетный человкъ самымъ безсовстнымъ образомъ обкрадывалъ столичную уличную прессу или старинныя сатирическія изданія и пускалъ въ ходъ уже потертую монету. Куваеву пришлось волей-неволей знакомиться и съ этимъ господиномъ, тмъ боле, что онъ могъ пригодиться. Рюмка водки не разоритъ, а Куваевъ врилъ въ талантъ Вареньки, чему доказательствомъ служила роль Марьицы.
— Все будетъ прекрасно,— уврялъ г. Сальниковъ съ апломбомъ.— Главное, чтобы костюмы соотвтствовали сред и характеру дйствующихъ лицъ. Не правда ли?.. Въ Париж это считается первой вещью.
— Главное, чтобы былъ ансамбль!..— присоединила свой голосъ m-me Курчеева.
Слушая эти разговоры, Куваевъ припомнилъ слова Зайца про этого самаго рецензента: ‘А нужно будетъ, и пойдете’…Да, это была уже одна изъ тхъ маленькихъ сдлокъ съ совстью, которыя практикуются добрыми людьми на каясь, онъ шагу. Куваевъ съ удовольствіемъ выгналъ бы г. Сальникова прямо въ шею, но его удерживало присутствіе m-me Курчеевои, способной на все. Вообще, показаться смшнымъ въ чьихъ бы то ни было глазахъ для Куваева было верхомъ несчастія.
Съ такимъ трудомъ устраивавшійся спектакль провалился самымъ торжественнымъ образомъ. Варенька даже для любительницы провела свою роль очень слабо, хотя ее вызывали первые ряды креселъ. Куваевъ переживалъ двойное чувство: съ одной стороны онъ желалъ, чтобы Варенька провалилась и тмъ избавилась отъ театральной линіи, а съ другой у него опять страдало самолюбіе. О, она можетъ играть сильныя драматическія роли, не то, что какую-нибудь Кармину!.. Вдь теперь она играла предъ своими, чуть не по-семейному, и везд ее встрчали знакомыя лица.
— Успхъ!.. Ршительный успхъ!..— кричалъ Щучка, вытаскивая Куваева въ садъ, гд стояли, палатки съ различными приманками.— Я всегда говорилъ, что у Варвары Михайловны талантъ… Конечно, всякій талантъ требуетъ шлифовки, какъ драгоцнный камень, и чмъ камень дороже, тмъ трудне работать надъ нимъ. Вы насчетъ коньяковъ, collega, или національной спотыкаловки? А вотъ кстати и господинъ Сальниковъ, который завтра же дастъ подробный отчетъ о нашихъ успхахъ…
Эта болтовня Щучки и нсколько сочувственныхъ знаковъ вниманія г. Сальникова успокоили Куваева: онъ могъ относиться къ жен пристрастно, а это посторонніе люди. Въ саду играла музыка, и по аллеямъ бродила та лтняя публика, которая пойдетъ куда угодно, чтобы убитъ время. Въ толп было много знакомыхъ, и Куваевъ издали замтилъ жену, которая шла съ какимъ-то обдерганнымъ, пошатывавшимся господиномъ.
— Это кто такой?— недовольнымъ тономъ спрашивалъ онъ, когда Варенька подошла къ его столу.
— Недорзовъ… А что?.. Бдняга совсмъ спился и ужасно бдствуетъ. У него, должно-быть, чахотка…
Варенька говорила все это такимъ, простымъ токомъ, не замчая волненія, съ какимъ смотрлъ на нее мужъ. Сквозь вершины деревьевъ уже мерцало ночное небо, по аллеямъ, какъ свтляки въ трав, весело горли разноцвтные шкалики, отъ ближайшаго прудка тянуло болотной сыростью. Лицо Вареньки горло тлъ оживленіемъ, которое такъ быстро смнялось у нея утомленіемъ. Она была, видимо, довольна и не сознавала, что играла плохо, какъ не понимала, что компрометировала себя разговоромъ со спившимся комикомъ. Къ нимъ подошли знакомые и потащили на дачу, гд у Берговъ былъ устроенъ маленькій дачный ужинъ. Г. Сальниковъ предложилъ Вареньк руку и торжественно повелъ ее по алле къ открытой лтней веранд.
— Я очень устала я съ удовольствіемъ бы ухала домой,— проговорила она, поворачивая голову къ мужу, шагавшему съ заложенными за спину руками.
— Какъ знаешь…
На скамеечк подъ развсистой липой дремалъ Недорзовъ, и Куваевъ сдлалъ видъ, что его не замчаетъ. Ухать домой сейчасъ было неудобно,— приходилось пожертвовать еще двумя скучными часами. Куваевъ былъ доволенъ хорошимъ настроеніемъ жены и любовался ея граціозной легкой походкой. Она за этотъ годъ замтно пополнла, и высокій ростъ смягчился женской мягкостью всхъ линій. Лтнее платье изъ перкаля сидло на ней очень мило. На ходу она нсколько разъ оглядывалась назадъ и улыбалась мужу своей немного дтской улыбкой.
За ужиномъ собралось много незнакомыхъ людей, причемъ можно было только удивляться охот Берговъ угощать всякаго званаго и незванаго. M-me Курчеева сидла рядомъ съ Щучкой, пила красное вино и чувствовала себя совсмъ хорошо, какъ рыба въ вод. Говорили о спектакл, о погод, о какомъ-то застрлившемся почтальон и другихъ пустякахъ. Варенька нсколько разъ звнула въ руку и съ красными отъ выступавшихъ слезъ глазами длала видъ, что внимательно слушаетъ m-me Бергъ, сообщавшую секретъ приготовленія какого-то лтняго кушанья. Мужчины спорили и пила водку.
— Какіе прекрасные люди эти Берги…— говорили вс, возвращаясь домой, и прибавляли:— Однако, чортъ ихъ знаетъ, какъ это они живутъ: совсмъ не по средствамъ!..
У Куваева былъ новый рессорный экипажъ, и Варенька испытывалабольшое наслажденіе отъ мягкаго покачиванія, когда они хали съ дачи въ городъ. Въ застывшемъ ночномъ воздух звонко отдавались удары лошадиныхъ копытъ. Вдали, по берегу изогнувшейся рчонки, колебавшейся полосой мелькнули огоньки предмстья. Куваевъ въ молчаливомъ припадк нжности крпко обнялъ жену и принялся цловать ея холодное лицо, — она слабо защищалась руками и, закрывъ глаза, тихо смялась. Широкая спина кучера прыгала у нихъ предъ глазами, точно онъ плясалъ вприсядку.
Дома Куваевъ заговорилъ съ удивившей Вареньку строгостью объ ея безтактности — это относилось къ Недорзову. Такъ нельзя держать себя въ провинціи, гд тысячи услужливыхъ глазъ слдятъ за каждомъ шагомъ, а въ ней не могутъ еще забыть недавней актрисы. Потомъ Варенька имла удовольствіе выслушать, что всякія благотворительныя зати не стоятъ выденнаго яйца, а любительскіе спектакли въ особенности,— что этотъ г. Сальниковъ дрянь, а Берги дураки. Первой мыслью Вареньки было, что она-то при чемъ тутъ, и у ней недавняя живость смнилась усталостью.
Разговоръ происходилъ въ кабинет, когда Куваевъ докуривалъ сигару, на ходу шлепая туфлями, а Варенька въ одной ночной кофточк нжилась въ углу кушетки.
— Nicolas, скажи, пожалуйста, гд у тебя мать?— прервала она мужа неожиданнымъ вопросомъ.
— То-есть какъ гд? Я говорилъ, что она живетъ у старшаго брата… Вотъ женщина, которой можно удивляться!.. Отецъ былъ бдный чиновникъ и оставилъ посл себя громадную семью безъ гроша денегъ. Да… Она сама мыла наше блье и еще находила время работать на людей. Это такая любящая и честная натура… у ней слдовало бы учиться нашимъ дамамъ, убивающимъ время на пустяки.
Когда Куваевъ оглянулся на жену, Варенька съ полураскрытымъ ртомъ сладко спала на своей кушетк,— она видла себя опять на сцен въ обществ Лили, Недорзова и Дарьи Семеновны.

XX.

Маляйка росъ и крпъ. Къ пяти годамъ это былъ задумчивый блокурый мальчикъ, съ выразительнымъ, умнымъ личикомъ и застнчивыми движеніями. Въ этомъ ребенк сохранилось много еще дтской граціи и чистоженской мягкости характера. Послднее объяснялось постояннымъ обществомъ Ефимовны и Паши. Куваевъ не имлъ свободнаго времени заниматься съ ребенкомъ, а Варенька скучала въ его обществ. Иногда его показывали гостямъ — и только. ‘Какой, милый ребенокъ… восторгъ!’ — ахали дамы, и Маляйка опять закупоривался въ своей дтской. Въ Маляйк не было даже того взяточничества, какимъ отличается невинное дтство. Онъ бралъ подарки, но не высказывалъ особенной радости но этому поводу и не обнаруживалъ признательныхъ чувствъ.
— Театральная кровь…— объясняла Паша старой няньк.— Вс они какіе-то безчувственные. Насмотрлась я на нихъ досыта…
По вечерамъ, когда Куваевъ бывалъ дома, Маляйка иногда приходилъ въ кабинетъ и незамтно устраивался гд-нибудь въ уголк. Ребенокъ умлъ быть незамтнымъ, и это нравилось въ немъ Вареньк больше всего. Къ нжнымъ чувствамъ она оказалась совершенно неспособной и постоянно избгала Маляйки, когда тотъ съ дтской лаской искалъ ее своими свтлыми глазами. Онъ любилъ свою ‘маму’ съ упорствомъ растенія, которое тянется къ свту. Отъ мамы всегда пахло такими хорошими духами, и Маляйка, прижимаясь къ ея колнямъ головой, нюхалъ окружавшій со воздухъ, какъ котенокъ. Постоянная холодность жены къ этому ребенку сначала непріятно удивляла Куваева, а потомъ онъ привыкъ къ ней. Маляйка ласкался къ нему смле и осыпалъ своими дтскими вопросами.
— Папа, а домовой бываетъ въ каждомъ дом?— спрашивалъ Маляйка.
— Во-первыхъ, никакихъ домовыхъ нтъ на свт, а во-вторыхъ, кто набиваетъ теб голову подобными глупостями?
Маляйка смущался и умолкалъ. Куваевъ объяснялъ, что нтъ ни чертей, ни домовыхъ, ни привидній, и чувствовалъ, что ребенокъ желаетъ его понять и не можетъ — въ его маленькой душ уже боролись два теченія. Наклонность къ таинственному сказалась въ Малайк слишкомъ рано, и Куваевъ приписывалъ эту черту вліянію прислуги. Во всемъ остальномъ ребенокъ былъ, какъ вс дти, и до сихъ поръ не проявлялъ никакихъ признаковъ наслдственнаго вырожденія. Маляйка въ своемъ развитіи ушелъ гораздо дальше, чмъ догадывался Куваевъ. Онъ желалъ вритъ по словамъ отца, но стоило ему выйти изъ кабинета, какъ его обступалъ совсмъ иной міръ, боле понятный его дтскому мозгу. Большой и неглупый человкъ не могъ спуститься до дтскаго міросозерцанія, притомъ въ Малайк, выросшемъ въ четырехъ стнахъ, не было необходимаго запаса протестующей жизненности.
Какъ большинство дтей въ барскихъ домахъ, Маляйка получилъ воспитаніе въ обществ прислуги, причемъ недосягаемымъ совершенствомъ являлся кучеръ Егоръ, подавлявшій своимъ авторитетомъ и горничную Устю, и кухарку, и няню Ефимовну, и даже Пашу. Дтская душа, какъ губка, впитывала въ себя все: религіозныя представленія въ ихъ обрядовой обстановк, сказки и всякую чертовщину, нравственныя воззрнія и правила этики. ‘Это грхъ’, то — ‘не грхъ’, ‘хорошо’ и ‘нехорошо’ Маляйка усвоилъ въ совершенств, и ему въ этомъ мір все было такъ просто и понятно, какъ и кучеру Егору. Приходившая провдать Паша производила Маляйк маленькій экзаменъ и вносила въ его міросозерцаніе необходимыя поправки: докторъ говоритъ, что нтъ домовыхъ, а ихъ вс видали, да еще есть лшакъ съ лшачихой, шишига, колдуны и вдьмы.
— А когда человкъ умретъ, что бываетъ съ душой?— спрашивалъ Маляйка, холодя отъ одной мысли о покойникахъ.
— Душа вылетаетъ паромъ, потомъ сорокъ дней ходитъ по мукамъ,— объясняла Паша съ приличной случаю торжественностью.— Тоскуетъ она, душа-то, и все мерещится роднымъ, потому какъ она сорокъ дней должна летать около свово дому: тутъ стукнетъ, такъ брякнетъ — здсь, молъ, я. Тоже вотъ когда поминки бываютъ — съ покойниками христосуются и кладутъ краевыя яички на могилкахъ.
Какъ все это и понятно, и страшно, и хорошо. Нсколько разъ Паша потихоньку отъ доктора водила мальчика въ церковь и учила молиться. Кучеръ Егоръ тоже молился, откладывая тяжелые кресты и встряхивая волосами. Вечеромъ въ церкви Маляйку охватывалъ благоговйный страхъ, и онъ чувствовалъ себя подъ высокими каменными сводами такими маленькимъ-маленькимъ. Густой басъ дьякона, блествшая везд позолота, переливавшіеся огоньки свчъ и лампадъ, дымъ ладана и окружавшій ребенка шопотъ молитвы уносили его въ невдомый міръ, изъ котораго глядли на него строгіе лики угодниковъ и цлые хоры ангеловъ. Паша торопливо откладывала земные поклоны и заставляла Маляйку длать то же. Папу, маму взялъ Боженька, и ребенокъ шепталъ свою дтскую молитву, оглядываясь на другихъ дтей. Въ душ ребенка неслышно открывались т ключи и родники, скрытая работа которыхъ уноситъ горы и рветъ скалы. Параллельно съ этимъ развилась разумность не по лтамъ и преждевременная нервность — Маляйка боялся темноты, вздрагивалъ отъ громкаго звонка въ передней и плакалъ отъ каждаго сильнаго волненія.
Любимымъ его удовольствіемъ было слушать, какъ мама играетъ на роял. У Куваева былъ уже свой рояль, настоящій беккеровскій, но Варенька скоро остыла въ желаніи учиться музык и отъ скуки перебирала по слуху все т же избитые мотивы, которые вынесла изъ театра. Раза два она принималась учить Маляйку, но у него руки были еще слишкомъ малы и слабы.
За три года своего замужества Варенька сильно измнилась, пополнла, получила извстную увренность и вообще сдлалась тмъ, чмъ бываютъ вс красивыя женщины. Въ бужомскомъ обществ она была своимъ человкомъ и съ головой ушла въ исключительный мірокъ дамскихъ интересовъ. Она принимала дятельное участіе въ любительскихъ спектакляхъ, танцовала въ клуб, пла на soires у Курчеевыхъ, позволяла за собой немножко ухаживать и все остальное время дома ужасно скучала. Никакое серьезное дло ея не интересовало, а книги она просто ненавидла. Иногда на нее нападали необъяснимыя странности. Разъ, когда Куваевъ возвратился домой, онъ нашелъ ее въ кухн. Варенька въ одной юбк и ночной кофточк сидла на лавк и, облокотившись о столъ голыми руками, слушала, какъ Егоръ ругался съ кухаркой. Куваева возмутила эта халатная сцена, и онъ замтилъ жен, что держать себя такъ съ прислугой просто неприлично.
— Мн скучно…— устало отвтила Варинька.
— Нужно чмъ-нибудь заниматься.
— Я ни къ чему не способна… А какъ смшно они ссорятся тамъ въ кухн: у Егора такое глупое лицо длается, и онъ головой встряхиваетъ, точно лошадь. Главное, оба виноваты кругомъ и ссорятся, какъ иногда мы съ тобой.
Всякіе пустяки вообще занимали Вареньку, и самое сильное вліяніе на нее оказывали совсмъ пустые и безнадежные люди, въ род г. Сальникова. Послднее особенно возмущало Куваева и подавало поводъ къ горячимъ ‘вспышкамъ у семейнаго очага’. Ревность къ г. Сальникову была бы верхомъ униженія, но Куваевъ испытывалъ тяжелое и непріятное чувство, когда этотъ господинъ по цлымъ часамъ оставался съ глазу на глазъ съ Варенькой, а она такъ заразительно хохотала надъ его глупымъ шутовствомъ и разными ‘театральными кренделями’. Варенька расцвтала веселой улыбкой при каждомъ появленіи этого ненавистнаго человка и смялась, прежде чмъ тотъ успвалъ раскрыть ротъ. Все вншнее, что длается на показъ, занимало ее очень серьезно, и въ то же время суть жизни нисколько не интересовала. за эти три года Варенька не успла привыкнуть даже къ простой порядочности и ходила до обда въ одной кофточк съ распущенными волосами. Въ такомъ вид она садилась даже на окно и по цлымъ часамъ глазла на улицу, какъ горничная Устя. Иногда ей приходила фантазія спуститься въ кухню и насться какой-нибудь дряни, или она посылала горничную въ мелочную лавочку за гнилой колбасой. Привычки стараго бродяжничества давали себя чувствовать на каждомъ шагу. Но Куваевъ любилъ жену и объяснялъ все тмъ, что она переживаетъ слишкомъ рзкій переходъ, и потомъ у нихъ не было дтей. Онъ не разъ замчалъ ревнивый взглядъ, какимъ она провожала Маляйку, точно этотъ ребенокъ носилъ въ себ именно то, чего ей недоставало.
Разъ зимой, когда Варенька особенно скучала, Куваевъ вздумалъ устроить ей маленькій сюрпризъ. Вернувшись домой вечеромъ, часовъ въ восемь, онъ строго сказалъ ей:
— Одвайся!.. И, пожалуйста, скоре.
— Что такое случилось?
— Увидишь.
Онъ самъ выбралъ ей платье и помогъ его надть, какъ горничная. Она съ улыбкой протягивала ноги, когда онъ натягивалъ на нихъ модные длинные чулки, и смотрла на него улыбавшимися, повеселвшими глазами, предчувствуя что-то необыкновенное. Когда церемонія одванья кончилась, Куваевъ отыскалъ ея старую ротонду, завернулъ ее въ нее и заставилъ надть большой зимній оренбургскій платокъ. Варенька стояла въ передней, закутанная съ головой, и удивлялась, почему они дутъ не на свой лошади, а на извозчик.
Вечеръ былъ ясный, съ крпкимъ морозцемъ, отъ котораго Варенька сейчасъ же вся зааллась. Извозчичьи сани полетли къ театру, и Варенька подумала, что мужъ ее везетъ на какой-нибудь маскарадъ съ пикникомъ, но театръ остался назади, а сани мчались все впередъ и остановились у освщеннаго подъзда ‘Калифорніи’. Теперь только Варенька начала догадываться о зат мужа и спрятала свое лицо, оставивъ одни глаза, какъ это длала ‘тогда’. Трактирная прислуга съ такой же молчаливой вжливостью разступилась предъ ними, и Куваевъ повелъ жену по знакомой лстниц на верхъ, гд расположены были cabinets particuliers. Вотъ и знакомый старичокъ коридорный, который разбитой походкой побжалъ впередъ и услужливо распахнулъ двери знакомаго номера съ двумя комнатами. Да, это былъ тотъ самый номеръ, и Варенька прошла прямо вглубь, во вторую комнату, гд стоялъ знакомый ей диванчикъ. Сервированный на ‘дв персоны’ столъ заставилъ ее весело засмяться: какъ это мило со стороны Nicolas…
— Мы сегодня будемъ кутить?— спрашивала она, подставляя свое горвшее съ холода лицо для поцлуя.— Какъ тогда?..
— Да, крошка…
— Какъ это остроумно!..
Ротонда полетла на диванъ, и Варенька съ важностью заняла мсто за столомъ. Тутъ былъ холодный ужинъ и нсколько бутылокъ вина. Варенька аппетитно вытягивала губы и даже нюхала самый воздухъ, полный возбуждавшихъ ее воспоминаній. Настоящій трактирный ужинъ съ засушенными рябчиками и удивительно нарзанными ломтиками хлба. И, какъ тогда, раскачиваясь на стул, она весело запла:
Только будетъ смеркаться немножко.
Буду ждать, не дрогнетъ ли звонокъ…
— мн самый большой стаканъ вина, или нтъ: портеру,— кричала она, гремя вилкой и ножомъ по тарелк.—А потомъ шампанское.
— Нтъ, такъ нельзя… Что-нибудь одно.
— А если я хочу всего?..
— А если мн придется нести тебя отсюда на рукахъ?
Варенька смялась, набивая ротъ прогорклымъ рябчикомъ, и болтала подъ столомъ ногами. Какъ это весело, въ самомъ дл, и только недостаетъ Щучки… Отчего было не пригласить хоть Сальникова?.. Одна дама и два кавалера — это всегда такъ забавно.
— Теб разв скучно со мной?— спрашивалъ Куваевъ, невольно сморщившись отъ противной ему фамиліи.
— Нтъ, но… Гд-то теперь мыкается Заяцъ?..— проговорила Варенька, выпуская поясъ и откидываясь на спинку расшатаннаго стула.
— Какія у тебя глупости на ум…
Варенька вдругъ точно потемнла и замолчала. Куваевъ попробовалъ поправиться, по ничего не вышло. Веселье отлетло, и оба почувствовали себя точно чужими. Варенька попробовала портеру, сморщилась и отставила стаканъ. Она поднялась изъ-за стола, прошлась по комнат и остановилась передъ зеркаломъ. Изъ треснувшей по угламъ рамы зеркала на нихъ смотрли два такихъ недовольныхъ лица… У него въ черныхъ волосахъ уже пробивалась сдина, и во всей фигур замтна была брюзгливая полнота опускавшагося семейнаго человка. Она была молода, но на этомъ свжемъ лиц стояла такая глухая тнь, и темные глаза смотрли куда-то неопредленно вдаль.
— Варенька…
— Подемъ домой!..
— Ты капризничаешь…
— Домой.
— Я пошлю за Щучкой?..
— Не нужно… домой.!
Она не отдавала самой себ отчета, что такое случилось, а только чувствовала, что тамъ, въ глубин, точно что порвалось, и злыя, нехорошія слезы стояли въ горл.

XXI.

Домой Куваевы возвращались молча, недовольные и сердитые. Собственно не было даже сказано ничего обиднаго, но въ душ у каждаго накипло слишкомъ много скрытаго и глухого недовольства, какое вырывается наружу вдругъ, по самымъ ничтожнымъ причинамъ. Ни тотъ ни другая не ршались заговорить первыми, чтобы не подать повода къ непріятной сцен.
— У насъ въ дому не ладно…— предупредительно прошиплъ кучеръ Егоръ, поджидавшій возвращенія господъ у воротъ.
— Что такое?
— Да ужъ не знаю, какъ вамъ, баринъ, и сказать…
— Глупости какія-нибудь,— вырвалось у Куваева, и онъ сильно позвонилъ.
Отворившая дверцы горничная Устя встрила господъ съ красными отъ слезъ глазами и безъ всякихъ предисловій заявила, что она больше служить не будетъ и сегодня же уходитъ, куда глаза глядятъ. Нянька Ефимовна повторила другими словами то же самое и съ нмымъ отчаяніемъ махнула рукой на дтскую.
— Они тутъ съ ума сошли вс!— ворчалъ Куваевъ и пошелъ, не раздваясь, прямо въ столовую.— Это какая-то эпидемія.
Въ дверяхъ столовой онъ остановился въ нмомъ изумленіи: эта комната была превращена въ дтскую, и весь Маляйкинъ скарбъ былъ сваленъ въ углу, какъ посл пожара, а самъ Маяяйка спалъ на диван даже не раздтый. Варенька догнала мужа и съ какимъ-то страхомъ прошептала:
— Она пріхала…
— Господи, да кто такой?..
— Maman пріхала… и сейчасъ же заняла об комнаты Малайки, прислугу разогнала, и вотъ, видишь самъ…
Варенька опустилась на стулъ и смотрла на мужа недоумвающими, испуганными глазами.
— Такъ могутъ длать только сумасшедшіе,— ршилъ Куваевъ, застегивая визитку.— Я не хочу дурно говорить про твою мать, но… однимъ словомъ, самое лучшее, если я сейчасъ же объяснюсь съ ней.
— Ахъ, нтъ, Nicolas!— взмолилась Варенька и потащила мужа въ кабинетъ.— У тебя вспыльчивый характеръ, и ты наговоришь сгоряча Богъ знаетъ что… Предоставь мн все устроить и успокойся.
— Послушай, голубчикъ, я, конечно, тебя люблю и готовъ сдлать для тебя все, но врываться такъ въ чужой домъ… разогнать прислугу… перевернуть вверхъ дномъ дтскія комнаты. Вдь это твои комнаты, и ты такъ великодушно уступила ихъ тогда Маляйк.
— Не правда ли, вдь я хорошо тогда сдлала?— ласково шептала Варенька, стараясь усадить мужа въ кресло.— Да?.. Вдь твоя жена не злая?.. Можетъ-быть, она и сейчасъ что-нибудь придумаетъ… Притомъ она не велла принимать никого въ свои комнаты, и было бы невжливо врываться силой.
— Но я могу завтра же перехать на другую квартиру, и пусть она остается тутъ… Сегодня же передемъ!.. Мой домъ — моя святыня, и никто не иметъ права вторгаться въ него…
Куваевъ вырвался изъ рукъ жены, сдлалъ нсколько отчаянныхъ туровъ по комнат, залпомъ выпилъ два стакана холодной воды и остановился предъ женой чмъ-то въ род знака вопроса. Варенька не спускала съ него все время глазъ и, выждавъ этотъ моментъ, заговорила тихимъ и убжденнымъ голосомъ:
— Вотъ ты ужъ и порешь горячку, Nicolas… Во-первыхъ, это нелпость мнять квартиру, во-вторыхъ, maman намъ не совсмъ чужая, и ея присутствіе не настолько оскорбляетъ святыню нашего очага, чтобы…
— Я могу только удивляться… Ты говоришь это, ты, которая всегда ее ненавидла, вотъ эту самую maman?!..
— Ахъ, какой ты, Nicolas… Еще разъ: нелогично и нелогично. Да… я вдь не скрывала своихъ чувствъ къ матери и вотъ теперь именно поэтому не хочу быть къ ней пристрастной и брать лишній грхъ на душу. Я не защищаю и не оправдываю ея, а только обращаюсь къ твоему благоразумію… Пойми же наконецъ меня, Nicolas!..
Послдовалъ третій стаканъ холодной воды, затмъ отчаянные шаги не кабинету, и въ заключеніе Куваевъ утомленнымъ голосомъ проговорилъ:
— Ты права, моя дорогая… И, извини за откровенность, я не ожидалъ отъ тебя такой выдержки и совсмъ здоровой логики.
— Благодарю за комплиментъ…
Вмсто отвта Куваевъ притянулъ жену къ себ и горячо расцловалъ ей лицо, шею, руки. Въ какомъ ужасномъ настроеніи онъ халъ домой изъ этой проклятой ‘Калифорніи’, потомъ этотъ неожиданный казусъ, и достаточно было нсколькихъ словъ этой самой Вареньки, чтобы онъ опять почувствовалъ себя счастливымъ. Вдь это нашествіе Макъ-Магона только смшно, не больше, и если бы въ его домъ ворвалась цлая серія такихъ Макъ-Магоновъ… Нтъ, онъ не ожидалъ, что его Варенька такая умненькая и справедливая. Дальше слдовали опять поцлуи, совщаніе осторожнымъ шопотомъ и тихій задушевный смхъ. ‘Вотъ такъ maman… Нечего сказать, точно изъ какого-нибудь французскаго водевиля выскочила!..’ Это напомнило имъ обоимъ то время, когда Макъ-Магонъ обманомъ завладла комнатой ‘бдной Лили’ у старушки Орловой…
— Длай, какъ знаешь: я на тебя совершенно полагаюсь,— говорилъ успокоенный Куваевъ.— Въ самомъ дл, не състъ же она насъ…
Варенька погрозила ему пальцемъ: ‘Nicolas, будь паинькой!’, и на цыпочкахъ отправилась черезъ столовую къ притвореннымъ дверямъ дтской. Весь домъ точно замеръ, и весь порядокъ жизни нарушился разомъ. Прислуга столпилась въ кухн и ожидала поступковъ отъ господъ. Молодая барыня напустила на себя большую прыть, но отъ этого всмъ было не легче.
Варенька сдлала нсколько турокъ кругомъ обденнаго стола, прежде чмъ ршилась осторожно постучаться въ дверь дтской. Послдовала тяжелая пауза, а затмъ изъ глубины второй комнаты послышался слабый, больной голосъ: ‘Войдите…’. Вся эта комедія продлывалась такъ смшно, что Куваевъ спряталъ голову въ подушку, чтобы не расхохотаться во все горло. Макъ-Магонъ притворилась умирающей, несчастной жертвой — этого только недоставало…
Дйствительно, Дарья Семеновна лежала на кровати Ефимовны, и при свт лампадки Варенька издали замтила только то, что она покрыта какой-то оленьей дохой.
— Maman, это я… Maman, я…
Кровать Ефимовны издала слабый, умирающій стонъ.
— Maman, вы больны? Вы не узнате меня? Это я, ваша Варенька…
— Гд я?.. Кто тутъ?..
Затмъ послдовали объятія, глухія всхлипыванья, слезы и поцлуи, опять объятія и опять слезы.
— А я думала, что ваша прислуга меня убьетъ…— слабимъ голосомъ проговорила Дарья Семеновна, съ трудомъ облокачиваясь на подушку.— Это какіе-то разбойники!..
Вареньк вдругъ сдлалось жаль матери. Она опустилась около кровати на колни и принялась цловать у ней руки. Макъ-Магонъ совсмъ расчувствовалась и наконецъ сла на кровать.
— Конечно, ты сдлала величайшую глупость тогда,— говорила она прежнимъ больнымъ голосомъ,— но это не мшаетъ теб быть прекрасной дочерью… я это предчувствовала, а иначе, конечно, моя нога не была бы здсь. Нужно быть матерью, чтобы понять это всепрощающее, святое чувство…
О зят Макъ-Магонъ не спрашивала, какъ о вещи не совсмъ приличной, но допускаемой по присущей людямъ слабости. Вдь три года, какъ он не видались… Она, Макъ-Магонъ, имла большой успхъ на юг, гд впечатлительная южная публика еще цнитъ настоящіе таланты. Да, она имла успхъ, несмотря на свои года, хотя ей и бывало очень грустно по вечерамъ. Дальше она разсказывала о Чехов-Мирскомъ и Червинскомъ, о Глоб-Михальской и приводила цлый рядъ новыхъ фамилій неизвстныхъ Вареньк примадоннъ, драматическихъ любовниковъ, трагиковъ и комическихъ старухъ. Нынче плохія времена, это правда, но артисты отчаянно борются съ равнодушіемъ публики. Слушая эти пестрыя воспоминанія, Варенька съ головой уходила въ знакомый ей театральный міръ и переживала жгучее и тоскливое чувство, какъ птица, отбившаяся отъ своей стаи. А она-то какъ здсь скучала все это время… Конечно, послдняго она не сообщила матери, какъ не спросила и того, почему она ничего не говорить ни одного слова о Хомутов, m-me Понсонъ, Мясодовой и Астраханцев. Спрашивать самой было неделикатно…
Пока шла эта ночная бесда, Куваевъ усплъ заснуть въ своемъ кабинет и не видалъ, когда вернулась Варенька. Рано утромъ она уже была на ногахъ и, спустившись въ кухню въ одной кофточк, сдлала строгій выговоръ всей прислуг. Они должны помнить, что ея мать — хозяйка въ этомъ дом.
— Ну что, какъ нашла ее?— спрашивалъ Куваевъ за утреннимъ чаемъ, пытливо всматриваясь въ лицо жены.
— Ничего… Больная женщина, которой некуда голозы преклонить!— довольно сухо отвчала Варенька
— Ты въ этомъ уврена, то-есть въ ея болзни?..
— Странный вопросъ… Потомъ наша прислуга такъ распущена, что способна на все.
— Это говоритъ она же?
— Нтъ, это говорю я… да. Конечно, теб удивительно, что maman заняла комнаты Маляйки, но вдь ребенокъ можетъ помститься въ нижнемъ этаж. Тамъ есть прекрасная комната, въ которой сейчасъ живетъ Устя, а Устя можетъ перейти въ кухню. Для дтей даже вредно, когда ихъ балуютъ, и Богъ знаетъ, что еще ожидаетъ Маляйку впереди.
— Однимъ словомъ, ты хочешь, чтобы она осталась въ этихъ двухъ комнатахъ?
Произошла та размолвка, которая готова была разразиться еще вчера. Варенька со слезами на глазахъ обвиняла мужа чуть не въ людодств и топала ногами. Онъ пробовалъ защищаться разными, очень разумными доводами, что заставило Вареньку плакать до истерики, и дло кончилось тмъ, что Куваевъ схватилъ шапку, хлопнулъ дверью и бросился вонъ изъ дому. Такъ жить нельзя, да, и онъ спровадитъ эту театральную мамашу къ чорту на хвостъ,— извиняемся за это рзкое выраженіе, по взбшенный Куваевъ думалъ именно въ такой форм. Онъ проздилъ по дламъ весь день и вернулся домой только вечеромъ. За это время онъ усплъ одуматься, и еще небывалое чувство нжности проснулось въ немъ къ жен, когда онъ припомнилъ ея слезы. Вдь она не о себ хлопочетъ и даже не сознатъ, что поддается чисто-органическому чувству. Та непріязнь, которая жила въ двушк, растворилась въ женщин. Нтъ, у Вареньки хорошее сердце, и Куваевъ съ виноватымъ видомъ принялся цловать жену, которая поджидала его въ кабинет.
— Еще разъ виноватъ, голубчикъ, и еще разъ: длай, какъ знаешь.— говорилъ онъ, счастливый собственнымъ хорошимъ чувствомъ.
Все уже было устроено безъ него, и Маляйка съ Ефимовной перемстились въ нижній этажъ. Ребенокъ даже былъ радъ этой перемн, не замчая, какъ охала и вздыхала старая Ефимовна. Прибжала впопыхахъ Паша и долго стовала со старухой, качая толовой.
— Чистыя язвы эти актрисы,— жаловалась она.— Вдь жили отлично, только Бога нужно было благодарить, а тутъ вонъ какая напасть…
— А у Николая-то Григорыіча точно и глазъ не стало,— сообщала въ свою очередь Ефимовна.— Сначала-то будто какъ и поднялся на жену, ну, а потомъ и размякъ… Ручки у ней цлуетъ. А старуха, какъ волкъ въ берлог, сидитъ и никого на глаза не пущаетъ… Горничная Устя ужъ расчетъ получила, потому что житья нтъ.
Паша защищала Куваева, какъ человка очень добраго, а если онъ поддается жен, такъ мужа съ женой одинъ Богъ разсудитъ. Потомъ и то сказать, не вкъ же старуха будетъ въ Маляйкиныхъ комнатахъ — не таковская птица. Не спроста она прилетла и что-нибудь держитъ на ум,— однимъ словомъ, язва.
А Дарья Семеновна продолжала отсиживаться въ своихъ комнатахъ и все жаловалась на свои болзни. Разъ пять на нее находили минуты мрачнаго отчаянія, и когда Варенька заходила ее навстить, узлы и чемоданъ Дарьи Семеновны оказывались упакованными по-дорожному.
— Мама, какъ вамъ не совстно…— жаловалась Варенька, принимаясь разбирать дорожную вязку.
— Нтъ, я здсь лишняя и не хочу никому мшать,— плаксивымъ голосомъ ныла Дарья Семеновна и оставалась.— Мн вдь все равно, гд ни умирать. Одинъ конецъ… По крайней мр онъ не будетъ стсняться.
Цвтущій видъ Макъ-Магона меньше всего гармонировалъ съ этими загробными мыслями. Въ теченіе цлой недли, пока продолжалась эта пытка, Варенька успла похудть, но ухаживала за матерью съ терпніемъ монахини. Ей правилось собственное самоотверженіе. Черезъ недлю Дарья Семеновна, ршилась наконецъ выйти изъ своей засады и появилась въ столовой.
— Я на васъ не сержусь…— величественно заявила она зятю.— Но не забывайте, что это я длаю только для нея, для Вареньки. Она, конечно, сдлала непоправимую ошибку, но это не мшаетъ быть ей прекрасной дочерью… Впрочемъ, я постараюсь, съ своей стороны, не обременять васъ своимъ присутствіемъ.
Макъ-Магонъ говорила, какъ королева Елизавета въ ‘Маріи Стюартъ’, и выходило такъ, что она казалась хозяйкой дома, а Куваевы приживальцами изъ милости.

XXII.

Черезъ дв недли у Куваева была вся прислуга новая, кром одной Ефимовны, которая осталась при Маляйк по усиленнымъ стараніямъ и тонкой политик Паши. Эта маленькая революція объяснялась непремннымъ желаніемъ Дарьи Семеновны быть полезной въ дом. Кучеръ и кухарка оказались ужасными людьми, обкрадывавшими Куваева ровно пять лтъ. Горничная Устя была страшная грубіянка и не имла даже самыхъ элементарныхъ понятій о своихъ прямыхъ обязанностяхъ. Куваевъ длалъ видъ, что это совпадаетъ съ его собственными желаніями, и, скрпя сердце, подчинялся. Эти непріятности выкупались удвоенной нжностью Вареньки, которая ухаживала за мужемъ, какъ за больнымъ.
— Мама знаетъ, что длаетъ,— уговаривала она Куваева.— Мы сами виноваты, что распустили прислугу… Все будетъ отлично.
— Я ничего не говорю.
За обдомъ Дарья Семеновна садилась въ конц стола и съ важностью разливала супъ, какъ настоящая матрона. Любимымъ ея удовольствіемъ было здить по магазинамъ, гд она прицнялась къ мебели, смотрла обои, ковры, посуду, а деньги на покупки заставляла выпрашивать у мужа Вареньку. Необходимо поставить домъ сразу, а потомъ ужъ только присматривать за готовымъ.
— Я не о себ хлопочу, а о васъ же,— объясняла она дочери.— Если ужъ похоронить себя въ провинціи, такъ по крайней мр нужно умть жить съ комфортомъ, а не кое-какъ. Это мое правило… Притомъ мужчины въ этихъ вещахъ ршительно ничего не понимаютъ. Посмотри на себя, ma petite, какъ ты одваешься? Сидлка какая-то… Я не сомнваюсь, что ты любишь мужа, но это еще не даетъ права держать тебя въ черномъ тл.
— Мама, я всмъ довольна.
— Ахъ, глупости… Разв ты можешь что-нибудь понимать?.. Двчонка двчонкой… Одними поцлуями вкъ не проживешь. Мы жертвуемъ мужчинамъ нашей молодостью, красотой, всмъ, а они высчитываютъ каждый грошъ… Ты здила бы теперь въ собственной карет, если бы слушалась матери. Да…
При случа Макъ-Магонъ разобрала по косточкамъ всхъ знакомыхъ Куваева и одобрила только одну m-me Курчееву. Да, это порядочная женщина и, можно сказать даже, единственная порядочная женщина въ цломъ Бужом. Она понимаетъ смыслъ жизни и держитъ мужа въ рукахъ, а что говорятъ о ней злые языки, такъ это общая судьба всхъ хорошихъ людей. Въ порыв усердія Дарья Семеновна первая ‘нанесла’ визитъ Курчеевымъ и осталась довольна своимъ предпріятіемъ, потому что визитъ былъ немедленно уплаченъ, и все сошло какъ по маслу.
— Это замчательная женщина,— говорила Дарья Семеновна.— Вотъ у кого слдуетъ учиться тому, что французы называютъ savoir vivre… я какъ она одвается? Не подумаешь, что ей больше лтъ, чмъ мн…
— Мама, ты, кажется, ошибаешься?..
— Я?.. Никогда… Поврь мн, что это такъ. Мы еще двушками участвовали съ ней въ концертахъ, и я могу знать. У меня голосъ былъ выше какъ разъ на дв ноты, а посл Лены я его потеряла… Притомъ у меня было столько непріятностей, что не до голоса, а m-me Курчеева всегда берегла себя. Это не лишнее замтить теб, потому что, конечно, имть дтей пріятно, но это слишкомъ дорогое удовольствіе для такихъ оборвышей, какъ вы съ Николаемъ Григорьичемъ. Я знаю, что говорю…
Съ переходомъ внизъ, положеніе Мадяйки улучшилось, разъ потому, что о немъ совсмъ позабыли, а второе, что онъ перешелъ во дворъ. Это послднее было громаднымъ событіемъ въ его дтской жизни. Раньше его только иногда выпускали погулять подъ надзоромъ няньки, чистенькаго, вымытаго и одтаго, какъ куколка. Онъ чинно гулялъ по тротуарамъ съ нянькой и прижимался къ ней каждый разъ, когда попадались другія дти, одтыя кое-какъ. Теперь Маляйка сразу очутился на той свобод, къ которой такъ упорно стремятся дти. Зимой онъ скромно возился гд-то въ снгу на заднемъ двор, куда пришелъ и первый пріятель, наблюдавшій его нкоторое время съ крыши своей избушки. Это былъ сынъ сосда-сапожника, назвавшій себя Ванькой. Онъ оказался великимъ искусникомъ по части устройства катушекъ, бганья въ салазкахъ и особенно спеціалистомъ въ палкахъ и камняхъ. Маляйка ничего ‘но умлъ’, а Ванька обладалъ всевдніемъ.
— Ты смотри, пострлъ!— грозилась старая Ефимовна, когда Ванька начиналъ ‘дурить не порядкомъ’.— Я вдь и за волосья ухвачу… У меня разговоръ короткій.
Ванька очень выразительно показывалъ старух языкъ и бормоталъ какія-то непонятныя слова, за которыя Ефимовна общала его даже выдрать. Ванька исчезалъ на нсколько дней, а потомъ появлялся опять. Ефимовна ‘отчитывала’ его, и все шло по-старому до новой Ванькиной провинности.
Куваевъ встрчалъ этого пришлеца и ничего не говорилъ,— онъ самъ выросъ на улиц, въ сред поповичей и мщанскихъ ребятишекъ. Маляйк было вредно его одиночество, сказывавшееся его разумностью не по лтамъ, а въ обществ другихъ ребятъ онъ поглупетъ какъ разъ настолько, чтобы избавиться отъ своей комнатной впечатлительности и ребячьей нервности. Знакомить Маляйку съ приличними дтьми изъ богатыхъ домовъ Куваевъ желалъ меньше всего, потому что испытывалъ органическое чувство отвращенія ко всмъ дрессированнымъ болванамъ. Пусть Маляйка растетъ прямо на улиц. Это необходимая школа, которая даетъ и закалку характера и здоровье.
— Нельзя же мальчика держать въ комнат,— подтверждала Макъ-Maгонъ.— Это не двочка.
Однимъ словомъ, вс были довольны, кром одной Паши, заявившей горячій протестъ противъ улицы. Она сначала ворчала и жаловалась въ комнат Маляйки, а потомъ поймала на улиц самого Куваева и заявила ему, что Елена Михайловна не позвонила бы Малайк брататься съ разными сапожниками и портновскими ребятишками.
— Что же, онъ по-твоему аристократъ какой?— удивился Куваевъ.
— Листократъ не листократъ, а Елена Михайловна никогда не позволила бы ему ровняться со всякой чернядью.
— Ты, Паша, не понимаешь, что говоришь.
— А вы, Николай Григорьичъ, напрасно принимаете на свою душу большой грхъ.
— Пустяки!
То же самое должна была выслушать Варенька — Паша была неумолима, когда дло касалось Маляйки. Но въ дло вступилась Дарья Семеновна, и Паша должна была ретироваться: она боялась старой актрисы, а теперь успокоилась на томъ, что во всемъ виновата именно сама старуха, разстроившая весь домъ.
Съ первымъ весеннимъ лучомъ на дворъ докторской квартиры, какъ стая воробьевъ, налетла всевозможная уличная дтвора. Дтскія головы показались даже на крыш, а деревянный чижикъ полетлъ прямо въ окно той комнаты, гд жила Дарья Семеновна. Было донесено доктору объ этомъ важномъ происшествіи, дтвора притихла въ ожиданіи грозы, но докторъ только засмялся. Дарья Семеновна тоже взглянула очень снисходительно на разбитое стекло, и дтвора зашумла сильне прежняго.
— Статочное ли это дло!..— ворчала неугомонная Паша.— Одно барское дит — блая кость, а другое дло мужичье.
Маляйка очень быстро освоился въ новой сред и съ первымъ синякомъ принесъ домой неприличное уличное слово, за которое, къ его удивленію, ему крпко досталось. Явился свой птушиный задоръ и непремнное желаніе ниспровергать авторитеты, причемъ главнымъ страдательнымъ лицомъ являлась Ефимовна. Свднія Маляйки сразу перешагнули за черту его дтской комнаты и дополнились по всмъ статьямъ. Въ комнатахъ на верху онъ появлялся только за обдомъ и завтракомъ, загорлый, усталый, съ такимъ завиднымъ румянцемъ. Въ шесть лтъ Маляйка былъ молодцомъ, такъ что Куваевъ имлъ полное право имъ любоваться. Однажды за обдомъ, когда Макъ-Магонъ набила полный ротъ редиской, Маляйка неожиданно спросилъ ее:
— А мой другой папа, который умеръ, тоже былъ докторомъ?
— Нтъ, онъ служилъ гд-то,— отвтилъ Куваевъ за подавившуюся Дарью Семеновну.
Маляйка посмотрлъ на всхъ своими откровенными дтскими глазами и неловко потупился, точно ему сдлалось совстно за чужую ложь.
— А моя другая мама была красивая…— прибавилъ онъ, продолжая какую-то невысказанную мысль.
Дарья Семеновна и Варенька переглянулись: откуда ребенокъ могъ набраться такихъ глупыхъ вопросовъ? Конечно, это натолковала ему глупая нянька или Паша… Макъ-Магонъ вообще относилась къ Маляйк подозрительно и точно боялась его. Она еще въ день прізда строго-настрого заказала Ефимовн, чтобы Маляйка не смлъ называть ее бабушкой,— какая она ему бабушка? У ея дочерей, конечно, могутъ быть дти, но она совсмъ не желаетъ для этихъ дтей превращаться въ старуху. Эта комедія забавляла Куваева, но съ своей стороны онъ даже былъ радъ такимъ отношеніямъ Макь-Магона. Было бы хуже, если бы въ ней вдругъ проявились горячія родственныя чувства, а теперь она очень разумно устроилась. Куваевъ боялся, что Маляйка сдлается невольнымъ слушателемъ разныхъ театральныхъ разговоровъ и въ немъ можетъ проснуться ‘театральная кровь’, какъ говорила Паша, когда сердилась на своего воспитанника. Что угодно — только не театръ. Лучше быть сапожникомъ, простымъ рабочимъ, но не актеромъ. Умирающая мать была права тысячу разъ.
Разные откровенные вопросы Маляйки вообще шокировали большихъ, и его не стали показывать гостямъ, какъ это продлывалось раньше. Макъ-Магонъ ршила, что Маляйка вступилъ въ свой ‘неблагодарный возрастъ’, и его слдуетъ удалить даже отъ обдовъ и завтраковъ, какъ это длаютъ за границей. А потомъ отдать куда-нибудь въ закрытое заведеніе или въ пансіонъ — и длу конецъ. Что же еще можно сдлать для него, если родные отцы и матери находятъ это самой лучшей системой воспитанія.
— Это мы увидимъ,— уклончиво соглашался Куваевъ.
Присутствіе Макъ-Магона, кром Маляйки, очень выгодно отразилось и на Вареньк. Она сдлалась ровне и спокойне. Не было тхъ минутъ апатіи и скуки, которыя появились въ послднее время. Потомъ исчезъ г. Сальниковъ, потому что онъ не понравился Дарь Семеновн, а она владла секретомъ выживать людей. Вообще, ея пребываніе у Куваева ничего страшнаго не представляло, какъ могло показаться съ перваго раза. Она успокоилась на даровомъ существованіи — ла за двоихъ, спала посл обда и для развлеченія придумывала разныя необыкновенныя болзни. По какимъ-то расчетамъ или по присущему женщинамъ такту, она никогда не говорила о театр, по крайней мр такъ было въ присутствіи Куваева.
— Я вдь у васъ не разживусь,— говорила Дарья Семеновна въ накатывавшіяся на нее минуты меланхоліи.
Куваевъ про себя смялся надъ этой комедіей, но иногда къ нему въ голову заползала предательская мысль: а что если бы Дарья Семеновна взяла да вдругъ и умерла?.. Право, это было бы недурно, хотя желать смерти кому-нибудь вообще плохая логика. А съ другой стороны Дарья Семеновна сразу поняла въ Куваев мщанскую жилку и по-своему сумла воспользоваться слабымъ пунктомъ. Она умла угадать каждое желаніе своего зятя и предупреждала его во всхъ мелочахъ, не теряя собственной самостоятельности. Это была тонкая и ловкая игра, которая понималась безъ словъ. Комнаты были передланы заново, мебель реставрировала, появились вязаныя салфеточки, коврики, какія-то подкладочки и вообще т мелочи, на которыя такъ изобртателенъ женскій умъ. Прислуга ходила по ниточк, посуда блестла, какъ сейчасъ изъ магазина, Варенька была одта по картинк, а расходы оставались т же, кром передержекъ на первое обзаведеніе.
— Вы святая женщина, Дарья Семеновна,— умилялся Щучка, попивая посл обда свой любимый ликеръ.— Раньше у нихъ нельзя было, остаться обдать, а теперь даже ликеръ
— Да вдь ваша жена святая женщина?— смялся Куваевъ.
— Что же, дв святыхъ женщины не помшаютъ одна другой, хотя одинъ раскаявшійся гршникъ и пріятне Господу десяти никогда не гршившихъ праведниковъ.
M-me Курчеева была того же мннія и даже презентовала Дарь Семеновн какую-то подушечку собственной работы. Правда, эту подушечку ршительно нельзя было пристроить никуда — ни на диванъ, ни подъ ноги, ни на кровать, но это ужъ недостатокъ всхъ подарковъ отъ чистаго сердца.
— Жаль, что мн не придется здсь остаться надолго,— говорила Дарья Семеновна своимъ поклонникамъ и томно закрывала глаза.— У всякаго свои обязанности…
Проницательный Щучка, подмигивая, однажды сказалъ Куваеву:
— Конечно, Дарья Семеновна прекрасная женщина, но у ней что-то вышло съ Хомутовымъ… Если бы мн навязалась такая теща, я отравилъ бы ее какимъ-нибудь растительнымъ ядомъ.

XXIII.

Прошло цлыхъ два года, а Макъ-Магонъ все еще жила у Куваевыхъ ‘пока’. Нсколько разъ въ годъ она собиралась узжать, складывала свои вещи и оставалась, потому что съ ней длался какой-нибудь необыкновенный припадокъ — головокруженіе, тошнота, невралгія, мигрень и т. д. Эти сборы совпадали съ тми моментами весной и осенью, когда гг. артисты тянули со всхъ сторонъ въ излюбленные сборные пункты, и Макъ-Магонъ страдала серьезно: ее такъ и подмывало бросить все и улетть, если бы не ея таинственныя болзни. Варенька въ эти моменты ухаживала за матерью съ особенной нжностью, и материнское сердце уступало.
— Остаюсь для тебя только…— говорила Дарья Семеновна каждый разъ дочери и глубоко врила собственнымъ словамъ.
На третій годъ осенью она, дйствительно, заболла и пролежала въ постели недли три. Она слишкомъ долго зажилась на одномъ мст, и ее тянуло къ подвигамъ сезонныхъ кочевокъ. Когда Макъ-Магонъ уже начала поправляться, но еще не выходила изъ своей комнаты, разъ утромъ Варенька ворвалась къ ней съ крикомъ:
— Мама, онъ здсь… онъ!..
— Кто онъ?.. Ахъ, какъ ты испугала…
— Да Хомутовъ… Платонъ Ильичъ Хомутовъ!..
— Гд же онъ?.. Съ труппой?..
— Нтъ, пока одинъ и сейчасъ сидитъ въ столовой… Мама, какой онъ несчастный: обтрепался, похудлъ. Мн его до слезъ жаль…
Въ порыв радости Варенька бросилась душить мать поцлуями и все повторяла:
— Я приведу его къ теб, мама… Онъ такой измученный, мама!
— Нтъ, лучше я сама выйду въ столовую… Помоги ма одться.
— Ахъ, мама, какъ я рада!.. Горничная отворяетъ дверь, я выхожу въ пріемную и не узнаю его… Точно другой человкъ и смотритъ такъ… особенно смотритъ, точно боится.
Въ столовой, дйствительно, сидлъ самъ Хомутовъ въ обтрепанныхъ брюкахъ и выцвтшей визитк съ чужого плеча. Рукава были коротки и не прикрывали засаленныхъ манжетъ. Давно нечищенные сапоги, небритое лицо, обросшее срой щетиной, обрюзгшія щеки и вообще весь угнетенный видъ говорилъ о плохихъ временахъ. Онъ сидлъ въ кресл, опустивъ голову, и раздумывалъ невеселыя думы. Приближавшіеся шаги заставили его подняться и галантно раскланяться съ Дарьей Семеновной, у которой онъ поцловалъ ручку.
— Не ожидали?— грустно проговорилъ онъ.
— Вы одни, Платонъ Ильичъ?
— Да, одинъ…
Макъ-Магонъ пытливо оглядла стараго театральнаго волка, прищурилась и поврила: печальная истина была слишкомъ очевидна. Явился кофе, коньякъ, водка, любимый Хомутовымъ балыкъ и сигары. Посл трехъ, выпитыхъ съ короткими промежутками, рюмокъ онъ замтно оживился, и на желтыхъ щекахъ проступилъ пьяный румянецъ.
— Мн кажется, что я пріхалъ домой,— съ чувствомъ говорилъ онъ, позволяя дамамъ ухаживать за собой.— Да… Женское сердце — святыня, которой мы не умемъ цнить.
— Я помню, вы любили яичницу съ ветчиной?..
— Да, да… Женщина — это…
— И ликеръ?..
— Да…
Тронутый этимъ родственнымъ вниманіемъ, Хомутовъ фамильярно взялъ Вареньку за подбородокъ, посмотрлъ въ глаза и, потрепавъ по заалвшейся щек, поцловалъ въ голову. У ней навернулись даже слезы отъ охватившаго ее чувства жалости къ старику. Обласканный и накормленный Хомутовъ сдлался прежнимъ Хомутовымъ. Общій разговоръ полился ркой, и разбитной антрепренеръ отвчалъ на перекрестный огонь сыпавшихся на него вопросовъ съ своимъ обычнымъ остроуміемъ и находчивостью. Варенька хохотала до слезъ и все заглядывала въ ротъ Хомутову, въ эту удивительную машинку, откуда сыпались остроты, каламбуры и такіе забавные апекдоты. Перебрали въ теченіе двухъ часовъ десятки знакомыхъ именъ и фамилій, разбросанныхъ по всей Россіи. Хомутовъ за эти года усплъ исколесить свое отечество по всмъ направленіямъ и везд съ одинаковымъ неуспхомъ, постоянно превращаясь изъ антрепренера въ простого актера, потомъ въ кочующаго артиста, пока не кончилъ бродяжничествомъ. Оставалось показывать ученыхъ собачекъ, завести кабинетъ восковыхъ фигуръ или панораму, но онъ еще не дошелъ до этой послдней степени униженія.
Когда вернулся Куваевъ, онъ засталъ въ столовой самую оживленную бесду, и Варенька бросилась къ нему на шею, счастливая своей ролью гостепріимной хозяйки. Хомутовъ тоже заключилъ доктора въ свои объятія и, по русскому обычаю, облобызалъ троекратно.
— Вотъ неожиданно-то…— бормоталъ Куваевъ, стараясь не замчать Хомутовскаго костюма.— Какъ это вы, Платонъ Ильичъ, попали опять въ наши края?..
— Я какъ вчный жидъ, докторъ. И какъ видите: гонимъ судьбой и погибаю въ непосильной борьб съ равнодушіемъ публики. Но не все еще погибло, милый докторъ, и я еще никогда не былъ такъ богатъ, какъ теперь… надеждами. Мы возьмемъ публику прямо за рога.
— Оставайтесь съ нами обдать?— предлагалъ Куваевъ.
— Я уже пригласила Платона Ильича…— отвтила Варенька.— Я сегодня даже видла необыкновенный сонъ, точно знала, что случится что-то особенное.
Пока накрывали на столъ, вс перешли въ кабинетъ, и Хомутовъ здсь еще разъ разсказалъ о своихъ странствованіяхъ, какъ явившійся въ Итаку новый Одиссей. Куваевъ смотрлъ на его голову, покрытую сильной просдью, и въ душ пожаллъ бднягу, забывая прошлыя антрепренерскія прегршенія Хомутова.
— Нтъ у насъ публики — вотъ вся бда,— ораторствовалъ Хомутовъ, разваливаясь на кушетк.— Да, нтъ… Антрепренеры лопаются, какъ мыльные пузыри, и чмъ дальше, тмъ хуже.
— Неужели ужъ нтъ никакого спасенія?..
— Посмотрите на меня и осязайте мои раны… Да, все кончено. Искусство пало… Я говорю о сцен въ тсномъ смысл слова, то-есть о комедіяхъ, драмахъ и классическихъ пьесахъ. Публика нейдетъ въ театръ и требуетъ феерій и оперетку. И везд одно и то же: нужны костюмы, декораціи, обстановка, а не искусство. Драматическія актрисы должны зарабатывать свои костюмы предосудительнымъ путемъ, если не хотятъ показаться смшными… Я не говорю ужъ объ остальной несчастной мелкот, которая пропадаетъ съ голода. Нужно быть сумасшедшимъ, чтобы при такихъ условіяхъ талантливый человкъ осудилъ себя на голодную смерть.
За обдомъ шли т же разговоры, и Хомутовъ запивалъ пріятную бесду краснымъ виномъ. Онъ давненько уже такъ не обдалъ и чувствовалъ себя прекрасно. Лицо раскраснлось, глаза подернулись влагой, явилась та неопредленно-ласковая улыбка, которую въ былыя, боле счастливыя времена каждая изъ окружающихъ Хомутова женщинъ перетолковывала въ свою личную пользу. Макъ-Магонъ наблюдала гостя недоврчивыми глазами и начинала морщиться. О, она знала слишкомъ хорошо эту старую лисицу, сосавшую кровь изъ артистовъ… Теперь, конечно, онъ жалокъ, но не даромъ же онъ притащился въ Бужомъ, можетъ-быть, къ этому примшивались воспоминанія боле интимнаго характера, что случается съ самыми почтенными женщинами, но мы не будемъ копаться въ тайнахъ Макъ-Магона. Теперь она больше всего была занята впечатлніемъ, какое Хомутовъ произвелъ на Вареньку, не имвшую силъ оторвать глазъ отъ краснобая. А Куваевъ, какъ вс мужья, не обращалъ на жену никакого вниманія, что было очень глупо.
— Для меня составляетъ неразршимую загадку жизнь русскихъ актеровъ,— говорилъ Куваевъ, раскуривая сигару посл обда.— Если ужъ такъ скверно имъ живется, то что же въ такомъ случа заставляетъ ихъ выбирать именно эту профессію, когда есть сотни другихъ? Я особенно въ этомъ случа удивляюсь женщинамъ…
Хомутовъ провелъ рукой по своимъ пордвшимъ волосамъ, улыбнулся и, не спуская глазъ съ Вареньки, отвтилъ:
— Вдь есть много въ природ необъяснимыхъ вещей… Стоитъ разъ попасть на извстную дорогу, а тамъ уже не скоро выбьешься. Наконецъ есть то, что я называю кровь… Тянетъ человка. Кажется, и тепло ему, и свтло, и уютно, а на голодъ и холодъ рвется. Жизнь создаетъ артистовъ по такимъ же темнымъ и неизвстнымъ законамъ, какъ ежегодно даетъ процентъ самоубійствъ, браковъ и писемъ, опущенныхъ въ почтовый ящикъ безъ адреса.— И все-таки непонятно!
— Да, потому что нужно влзть въ нашу театральную кожу.
Этотъ разговоръ былъ прерванъ появленіемъ Малайки, который явился прямо съ улицы, голодный и усталый. Замтивъ незнакомаго гостя, онъ хотлъ-было ретироваться, но Хомутовъ уже поймалъ его и, усадивъ на колни, спрашивалъ:
— Это вашъ сынъ, Варвара Михайловна?
— Вы забыли про того ребенка, который остался посл Елены Михайловны,— отвтилъ докторъ, длая глазами предупредительные знаки.
— Ахъ, да… Какъ же, отлично помню!— обрадовался Хомутовъ и даже ощупалъ Маляйку, какъ цыганъ лошадь.— Такъ вотъ онъ какой… Будетъ прекрасный артистъ. Есть кровь…
Куваевъ сморщился и выпроводилъ Маляйку изъ комнаты подъ первымъ предлогомъ, попавшимся на языкъ. Варенька смущенно перебирала бахрому пеньковой скатерти, Макъ-Магонъ отвернулась къ окну и сдлала видъ, что прислушивается къ вентилятору. Одинъ Хомутовъ ничего не замчалъ и маленькими глотками прихлебывалъ изъ своей чашки густой черный кофе, который былъ приготовленъ по его вкусу.
— Мн еще нужно переговорить съ вами, докторъ,— вспомнилъ онъ, ударяя по лбу.— Pardon, mesdames, это мой секретъ…
Онъ подхватилъ Куваева подъ руку и увелъ въ кабинетъ.
— Дло вотъ въ чемъ, милый докторъ,— заговорилъ Хомутовъ, фамильярно притягивая къ себ Куваева за пуговицу визитки.— Я сюда пріхалъ не одинъ, а съ одной дамой, которую бы знавали прежде… Она очень нуждается въ вашей помощи, какъ врача.
— Александра Петровна? Такъ, кажется, имя m-me Мясодовой?
— Ахъ, это совсмъ не то… Однимъ словомъ, прідете и увидите, а чтобы вы не забыли, я оставляю фамилію дамы въ секрет. Вы не подумайте обо мн что-нибудь дурное: мое золотое время укатилось, и я теперь могу около женщины быть только сидлкой.. Да, вамъ нуженъ адресъ: квартира старухи Орловой, гд вы, кажется, бывали. Это въ Театральной улиц…
— Знаю, знаю…
— Долженъ предупредить, что моя дама умираетъ, и я васъ приглашаю только для нкоторой надежды, съ которой все-таки лучше умереть.
Когда Хомутовъ ушелъ, въ квартир Куваева водворилась тяжелая пустота. Общее оживленіе быстро смнилось усталымъ чувствомъ. Варенька заявила, что у нея болитъ голова, и легла спать раньше обыкновеннаго. Макъ-Магонъ прокралась въ кабинетъ Куваева и знаками пригласила его въ свою комнату. Притворивъ за собой осторожно дверь, она спросила:
— Что за секретъ у Хомутова?
— Я не имю права выдавать чужія тайны, особенно то, которыхъ и самъ не знаю…
— Ну, это все равно… Я не любопытна. Варенька спитъ?
— Кажется…
Макъ-Магонъ усадила зятя на стулъ, сдлала нсколько шаговъ по комнат и, подбирая слова, проговорила:
— Я должна, Николай Григорьичъ, предупредить васъ…
— Именно?..
— Вы ничего не замтили за Варенькой?..
— Ршительно ничего…
— Такъ я вамъ скажу прямо: берегитесь Хомутова. Одъ не даромъ явился сюда… О, я слишкомъ хорошо его знаю.
— Что же онъ можетъ сдлать?.. Самое большое, онъ могъ бы сманить жену въ свою труппу, но онъ одинъ… Остается ревновать его, но, позвольте, это было бы смшно. Если Варенька приняла его такъ радушно, то это простая обязанность всякой хозяйки…
— Какъ знаете… Можетъ-быть, вамъ лучше знать, но я сочла своимъ долгомъ предупредить васъ.
Это было наконецъ смшно, и Куваевъ просто расхохотался, особенно, когда припомнилъ намеки Щучки о какой-то темной исторіи Макъ-Магона, выкинувшей ее изъ хомутовской труппы. Очевидно, она не могла скрыть застарлой обиды и хотла отплатить Хомутову заднимъ числомъ.

XXIV.

Театральная улица находилась все въ томъ же положеніи, какъ и шесть лтъ назадъ — ее все упраздняли и никакъ не могли упразднить. Дома разваливались, заборы не поправлялись, тротуары имли невроятный видъ какихъ-то волчьихъ ямъ, а городъ все не могъ ршиться на окончательное упраздненіе, какъ это бываетъ и не въ провинціальныхъ городахъ. Домъ, въ которомъ жила старуха Орлова, имлъ прежній жалкій видъ, а ворота не затворялись совсмъ — одна половинка висла, какъ подстрленное крыло птицы, а другую унесло втромъ. Во двор кучи сору выросли, каменная лсенка въ нижній этажъ разъхалась по ступенькамъ, въ сняхъ стоялъ подвальный промозглый воздухъ. Куваевъ пріхалъ пораньше утромъ и, проходя но двору, думалъ, что онъ напрасно до сихъ поръ ни разу не навстилъ старушку Орлову. Ни разу даже не вспомнилъ старую примадонну, а она живетъ да живетъ себ, какъ мышь. Нтъ, нехорошо, слдовало провдывать старушку время отъ времени и чмъ-нибудь помогать. Конечно, виновата Варенька, что не напомнила ему.
Въ передней такъ же было темно. Куваевъ постучалъ прямо въ дверь Агаьи Петровны. Въ сосдней комнат послышался глухой, чахоточный кашель.
— Не сюда, рядомъ…— отвтилъ голосъ Агаьи Петровны.
— Нтъ, я къ вамъ, Агаья Петровна.
Въ дверяхъ показалось наконецъ удивленное и сердитое лицо старушки, еще боле сморщенное и похудвшее до костей. Кому ее нужно?.. Ее вс забыли, и по цлымъ годамъ живой человкъ не заглядывалъ въ ея конуру.
— Хомутовъ рядомъ,— проговорила она, равнодушно моргая слезившииися глазами.
— Вы меня не узнате: докторъ Куваевъ.
— Я, слава Богу, здорова… Впрочемъ, пожалуйте.
Старушка нетвердой походкой едва дошла отъ двери до своей кровати, заваленной какимъ-то тряпьемъ. Въ комнат было совсмъ пусто, а необыкновенное старинное трюмо напоминало надгробный памятникъ. Куваевъ долго искалъ глазами на что ссть.
— Что вамъ угодно, господинъ докторъ?— спрашивала старушка, обдергивая свое необыкновенно ветхое ситцевое платье.
— Просто захалъ навстить васъ, Агаья Петровна… Когда-то мы были знакомы. Помните, когда жила у васъ Дарья Семеновна?
— Макъ-Магонъ?.. Помню, помню, какъ же, у ней дочь еще сбжала за доктора.
— Вотъ я и есть тотъ самый докторъ.
Это открытіе на мгновеніе оживило старушку, и она съ болзненной пристальностью посмотрла на своего гостя, но сейчасъ же потеряла нить разговора и проговорила прежнимъ равнодушнымъ тономъ:
— Мн ничего не нужно… а Хомутовъ рядомъ.
Скрипнула дверь, и на порог показалась длинная и худая женщина, кутавшаяся въ шубу. Она пригласила Куваева знакомъ слдовать за собой и глухо закашлялась. Куваевъ въ первую минуту не узналъ ея и съ упавшимъ сердцемъ пошелъ черезъ переднюю въ знакомую комнату, гд жила когда-то Варенька. Незнакомка встртила его въ дверяхъ и, протянувъ холодную потную руку, проговорила съ больной улыбкой:
— Вы меня тоже, вроятно, не узнаете… Платонъ Ильичъ былъ такъ добръ, что затащилъ дарового театральнаго доктора.
Это была ‘водевильная штучка’ Заяцъ,— она похудла, сдлалась выше и смотрла лихорадочно горвшими, округлившимися глазами. На щекахъ неровными пятнами выступилъ послдній румянецъ. Куваевъ схватилъ ея руку и поцловалъ.
— Это называется неожиданной встрчей старыхъ знакомыхъ…— пошутилъ Заяцъ съ прежней больной улыбкой.— Платонъ Ильичъ, вроятно, устроилъ incoguito?.. И вы не ожидали встртить именно меня, а кого-нибудь другого.
— Да…
Комната была въ прежнемъ ободранномъ вид: та же зеленая ширмочка, закрывавшая кровать, и тотъ же громадный, просиженный диванъ. Тощій чемоданъ валялся на полу.
— А вы постарли и измнились не къ лучшему,— говорилъ Заяцъ, усаживаясь на диванъ, гд лежала подушка.— Вонъ и сдые волосы…
— Да, дло идетъ не къ молодости… Извините, я не помню, какъ Васъ зовутъ?
— Очень немудрено: по имени меня и не звали… Просто зовите Зайцемъ, какъ раньше. Впрочемъ, если ужъ непремнно желаете, то мое имя Ольга Васильевна… Дорогой я немного простудилась и теперь кашляю, какъ овца. Впрочемъ, это со мной бываетъ… Вы не видали сегодня Платона Ильича? Онъ убжалъ рано утромъ, когда я еще спала.. Охъ, наши дла плохи, докторъ!.. Такъ еще никогда не бывало…
— Я догадываюсь, но вы не старайтесь меня занимать, Ольга Васильевна.
Заяцъ засмялся: ее называютъ Ольгой Васильевной, чего никогда не бывало. Это, въ самомъ дл, смшно, если бы не проклятый кашель, который даже не даетъ смяться.
— А я сегодня провела такую скверную ночь, докторъ,— жаловалась она въ слдующую минуту, пряча руки въ рукавъ шубы.— И конца ей не было, а Платонъ Ильичъ такъ крпко спалъ… Въ его года онъ пользуется завиднымъ здоровьемъ. А вамъ Макъ-Магонъ разв ничего не говорила?
— Именно?
Заяцъ закашлялся до того, что на лбу выступили капли холоднаго пота. Куваевъ смотрлъ на оборку стараго шерстяного платья, выставлявшагося изъ-подъ шубы, и на носки худыхъ ботинокъ. Бдному Зайцу оставалось очень недолго жить — съ первымъ холодкомъ нить заячьей жизни должна порваться. Настоящая гнилая обстановка добьетъ ее раньше времени. Сердце Куваева опять сжалось отъ охватившаго его предчувствія витавшей въ воздух смерти. Спасенія нтъ, и самое лучшее утшиться тми надеждами, которыя посылаетъ умирающимъ въ насмшку роковая судьба.
— Она теперь у васъ поселилась?— спрашивалъ Заяцъ, напрасно стараясь устроиться на диван поудобне.
— Да… Вы ложитесь на диванъ, не стсняйтесь.
Онъ даже поправилъ ей подушку и прикрылъ расходившіяся полы старой шубки, крытой порыжвшимъ атласомъ. Заячьи зубы выколачивали лихорадочную дробь.
— Благодарю…— прошептала она слабымъ голосомъ, закрывая глаза отъ усталости.— Меня лихорадитъ съ проклятой дороги… Да, такъ я заговорила о Макъ-Магон. Представьте… у Платона Ильича дла начали поправляться года два назадъ, по Мясодиха захватила его деньги и бжала съ Астраханцевымъ. Тутъ, кажется, замшалась наша женская ревность… Вдь я уже три года, какъ шатаюсь по театрамъ съ нимъ вмст. Тогда Макъ-Магонъ бросила все и ухала къ вамъ… Это былъ для нея послдній ударъ, вмст съ Лили. Он вмст содержали Астраханцева…
— Говоря правду, право, для меня все это не интересно, Ольга Васильевна… Поговоримте о чемъ-нибудь другомъ.
— Отлично… На меня, докторъ, иногда нападаетъ страхъ. Я даже не понимаю, что со мной длается. Раньше этого никогда не бывало… Вдь я такая дурная женщина, жизнь ушла на глупости, а впереди голодная старость. Родные давно отказались отъ меня, и остался одинъ Платонъ Ильичъ, пока у него ничего нтъ… Знаете, какъ иногда мн хочется молиться, хочется, а я не могу. Точно какой камень лежитъ на душ… и страшно, страшно…
Какъ Куваевъ ни старался, онъ не могъ остановить этой больной болтовни. Заяцъ съ перерывами разсказывалъ о своихъ неудачахъ, вчномъ кочеваніи изъ города въ городъ и новыхъ неудачахъ. Вдь это ужасная жизнь, особенно когда тысячи людей пользуются у васъ на глазахъ всми благами — сыты, одты, спокойны и могутъ не заботиться о завтрашнемъ дн.
— Что же это я болтаю разные пустяки и ничего не спрошу о Вареньк?— спохватилась она.— Ну, что она?.. Мать семейства?.. А, какъ я ей завидую… Пополнла и разыгрываетъ grande-dame?.. По вашему лицу вижу, что вы не можете пожаловаться на нее… я тоже не жалуюсь: Платонъ Ильичъ, онъ добръ и ухаживаетъ за мной. Но, странная вещь, я боюсь удачи и успха въ его предпріятіяхъ, первый солнечный лучъ, и онъ броситъ меня, какъ бросалъ другихъ женщинъ. Есть такіе особенные люди, которые хороши только въ несчастіи… Да, я не обманываю себя, но иногда нападаетъ такая тоска, такая тоска…
Нсколько разъ Куваевъ старался нанести разговоръ за тему о причинахъ неожиданнаго появленія Хомутова въ Бужом, но Заяцъ очень ловко обходилъ щекотливый вопросъ и начиналъ говорить о чемъ-нибудь другомъ. Можно было понять одно, что она сама ничего не знаетъ, какъ и ршилъ про себя Куваевъ.
— Такъ вы не будете меня забывать?— говорила она, когда Куваевъ взялся за шляпу.
— Нтъ, нтъ, зачмъ же. Въ слдующій разъ мы прідемъ съ женой.
— Она не подетъ!.. А вы этого не знали?.. Вотъ Агаья Петровна одна осталась — намъ вмст умирать въ этой дыр.
Домой Куваевъ вернулся подъ свжимъ впечатлніемъ этого визита и всю дорогу думалъ, какъ помочь больной. Будь она одна, тогда ничего не было бы проще, но тутъ ввязался Хомутовъ, и этимъ однимъ дло усложнилось въ достаточной степени. Если помочь имъ деньгами, то все равно эти деньги уйдутъ на сигары и вино, а можетъ-быть, на что-нибудь худшее. Перевести на другую квартиру,— но съ какой стати навязывать себ на шею этого Хомутова, который, вдобавокъ, явился сюда съ какими-то таинственными цлями. Оставалось посовтоваться съ Варенькой: женскій умъ въ такихъ случаяхъ находчиве и практичне.
Дома Куваевъ засталъ Хомутова, который сейчасъ же началъ прощаться. По лицу жены Куваевъ замтилъ, что у нихъ происходилъ какой-то интимный разговоръ. Она сидла за роялемъ съ раскрытыми нотами, и Хомутовъ утащилъ съ собой какой-то свертокъ, тоже, должно-быть, съ нотами. Очень странное времяпрепровожденіе для человка, у котораго на рукахъ умирающая женщина. Но Куваевъ не обратилъ вниманія на эти пустяки и принялся горячо разсказывать, что онъ видлъ сейчасъ. Положеніе, во всякомъ случа, ужасное, и нужно что-нибудь придумать.
— Завтра ты сама увидишь все…— говорилъ онъ, размахивая руками.— Это ужасно — умирать въ такой обстановк!..
— Я не поду,— сухо отозвалась Варенька, перебирая ноты.
— Это почему?
— А такъ… Теб нравится и зди, я не запрещаю.
Заяцъ оказался правъ: Варенька уперлась и не сдалась ни на какія увщанія. Это упрямство возмутило Куваева, и онъ наговорилъ жен непріятныхъ вещей. Она не осталась въ долгу и прямо сослалась на прежнія закулисныя похожденія Куваева.
— Да вдь теб самой смшно повторять подобныя глупости!— кричалъ онъ, взбшенный несправедливымъ обвиненіемъ.— Конечно, я не святой человкъ, но вдь ты лучше моего знаешь исторію съ Щучкой…
— А раньше, когда играла здсь сестра?
— И раньше то же самое…
— Однимъ словомъ, я тебя не стсняю, а меня прошу оставить въ поко. Порядочныя женщины не должны знаться съ разной театральной сволочью…
Въ пылу раздраженія Варенька не стснялась выражаться очень рзко, и это образумило Куваева. Онъ заговорилъ о позабытой всми старух Орловой, объ ужасной обстановк, въ которой она жила, вообще о печальной участи артистовъ, вышвырнутыхъ обстоятельствами за борть. Но Варенька оставалась глуха и съ нахмуреннымъ лицомъ думала что-то свое.
— Ты, однако, находишь возможнымъ ухаживать за Хомутовымъ, который пустилъ по міру не одну труппу,— обратился Куваевъ къ послднему средству.— Это человкъ, котораго мало повсить…
— Что это, ревность?..
— Да, если ты находишь возможнымъ ревновать меня къ Зайцу…
— Ахъ, оставьте меня, ради Бога!..
Такъ Куваевъ и не добился нечего. Безсердечіе Вареньки его огорчило серьезно. Онъ сознавалъ въ самомъ себ извстное мщанство, это тяготніе къ безбдному существованію и комфорту, но вдь не пойдетъ кусокъ въ горло, когда передъ глазами разыгрываются такія драмы, какую онъ видлъ сегодня.
Макъ-Магонъ тоже чувствовала себя скверно и заперлась въ своихъ комнатахъ, ссылаясь на какую-то новую болзнь. Разстроенный Куваевъ не похалъ даже на практику и вечеромъ отправился въ клубъ, гд бывалъ вообще очень рдко. Ему было тяжело дома.

XXV.

Желая выдержать характеръ и показать жен, что онъ стоитъ выше мелкихъ пересудовъ и дрязгъ, Куваевъ сталъ бывать у Зайца каждый день. Онъ чувствовалъ, что длаетъ хорошее дло, и являлся въ квартиру Орловой въ своемъ обыкновенномъ веселомъ настроеніи.
— Какъ вы меня находите?— встрчала его однимъ и тмъ же вопросомъ таявшая ‘водевильная штучка’.
— Ничего, мы еще поживемъ съ вами…
Она улыбалась и шутила. Обыкновенно Куваевъ привозилъ съ собой всего, что только могъ пожелать Заяцъ — варенья, пирожнаго, сыру, легкаго вина, конфетъ, колбасы. Сначала она стснялась этими подарками, а потомъ начала ихъ требовать и капризничала, когда докторъ чмъ-нибудь не могъ угодить ей. Въ этой умиравшей женщин сохранился еще запасъ дтской ласки и неумиравшей веселости. Она и плакала, и смялась, и дурачилась, не обращая вниманія на свою развивавшуюся болзнь,
— Я о васъ часто думаю, докторъ, какъ о брат…— говорилъ Заяцъ въ серьезную минуту.— И мн бываетъ такъ хорошо… Другія отношенія вносятъ какое-то непріятное и требовательное чувство, а здсь такъ просто все и хорошо.
— У васъ были братья?
— Называйте меня Олей, какъ это было въ дтств. Нтъ, братъ у меня убитъ въ послднюю турецкую войну гд-то при переправ черезъ Дунай, а сестеръ много. Такіи надутыя и чопорныя барыни… Просто смшно на нихъ смотрть! Отецъ — помщикъ, когда-то былъ богатъ, но пролся и теперь похоронилъ себя заживо въ деревн… Я вдь въ институт воспитывалась.
Изъ этой неумолкавшей болтовни Куваевъ узналъ все прошлое Зайца. У нихъ была богатая семья, и, когда она вышла изъ института, домъ поставленъ былъ на широкую ногу. Братъ прізжалъ домой въ отпускъ разъ въ годъ недли на дв и привозилъ съ собой товарища, который ее и погубилъ. Это былъ дрянной человкъ, но она не открыла его имени даже тогда, когда первая беременность покрыла позоромъ всю семью. Ее выгнали изъ дому, ребенокъ умеръ, и она очутилась на сцен. Въ Москв въ первый разъ она познакомилась съ Хомутовымъ и больше не разставалась съ нимъ. Онъ эксплоатировалъ ее, какъ и всхъ остальныхъ, но въ немъ было умнье угадать человка, мельчайшія его особенности. Потихоньку отъ Мясодовой онъ всегда находилъ время шепнуть ей ласковое словечко, а при случа защищалъ горой. Въ одномъ южномъ город у ней вышла непріятная исторія съ какимъ-то офицеромъ, и Хомутовъ дрался за нее на дуэли, хотя объ этомъ никто не знаетъ. У него все — и добро и зло — выходитъ какъ-то шутя, но въ нравственномъ отношеніи онъ совершенно погибшій человкъ: для него нтъ ничего святого.
— Мн часто бываетъ жаль себя,— грустно говорилъ Заяцъ.— Не будь этой первой глупой случайности, изъ меня вышла бы порядочная женщина… Да, во мн есть эти семейные инстинкты, но все это давно похоронено подъ цыганской грязью. Разъ мн представилась удивительная вещь: выхожу на сцену и вижу въ лож второго яруса само себя… Да, возл меня сидлъ мужъ, у барьера мои дти. Со мной сдлалось дурно… Не правда ли, какъ это странно? Я и теперь иногда думаю объ этомъ…
О Щучк она не вспоминала совсмъ, а Куваеву неловко было говорить о немъ. Розовый шалунъ наврно зналъ, что она здсь, и не показывалъ глазъ.
Особенное вниманіе, съ которымъ Куваевъ относился къ своей паціентк, объяснялось его натянутыми домашними отношеніями. Варенька точно заперлась отъ него на ключъ и упорно выдерживала характеръ. Получалась, собственно говоря, самая обыкновенная семейная картина, когда мужъ и жена не сходятся характерами, и Куваевъ видлъ слишкомъ много такихъ семей. Его подавляло что-то недосказанное и неясное, что росло между нимъ и женой и что трудно было разрушить: ласки и нжности выходили натянутыми, серьезный тонъ отдавалъ скрытымъ раздраженіемъ, и каждое новое объясненіе только нагромождало еще новыя препятствія и недоразумнія. Самымъ благоразумнымъ было молчать и ждать… Эту рзкую перемну въ своей жизни Куваевъ изъ гордости стыдился приписать вліянію Хомутова, который бывалъ у нихъ почти каждый день. Неужели онъ, Куваевъ, будетъ ревновать жену къ этому старому проходимцу, котораго онъ можетъ выгнать изъ своей квартиры когда угодно. А между тмъ Варенька вся точно свтлла, когда являлся Хомутовъ, и Куваевъ замчалъ, что она живетъ только этими визитами. Всего удивительне было то, что Хомутовъ ршительно не длалъ и не говорилъ ничего особеннаго, а былъ тмъ, чмъ былъ всегда. Обыкновенно Варенька садилась за рояль, играла разные опереточные мотивы, а Хомутовъ плъ сильно разбитымъ голосомъ, или аккомпанировалъ самъ, а Варенька пла — скучне и безплодне занятіе трудно было придумать.
— Теб но надоло одно и то же?— спрашивалъ Куваевъ жену, глядя на нее съ сожалніемъ.
— О, нтъ… Я теперь припоминаю старые экзерсисы, а то все перезабыла. Платонъ Ильичъ настолько любезенъ, что не отказывается помогать мн… Онъ такъ хорошо играетъ.
— Ты хочешь сказать: брянчитъ? Если бы ты пожелала учиться серьезно, то лучше обратиться къ кому-нибудь, кто серьезно знаетъ музыку… да.
Варенька длала свое скучное лицо и молчала.
Хомутовъ за короткій срокъ своего пребыванія въ Бужом усплъ уже сдлать гд-то заемъ ‘до завтра’, экипировался и получилъ свои обыкновенный приличный видъ. Онъ даже завелъ шелковый цилиндръ, камышевую толстую трость и являлся къ Куваевымъ въ модныхъ пестрыхъ галстукахъ и свжихъ перчаткахъ.
— Ну-съ, какъ наши успхи?— спрашивалъ Хомутовъ, цлуя руку у Вареньки съ необыкновенной галантпостью.
Этотъ вопросъ заставлялъ Вареньку краснть, что къ ней такъ шло: уроки музыки и пнія подвигались впередъ очень туго. Пальцы потеряли бглость, голосъ фальшивилъ, а въ присутствіи Хомутова она окончательно терялась. Но эти неудачи поддавали учителю только больше энергіи, и онъ превращался въ свою обыкновенную роль разбойника: ругалъ свою жертву, тыкалъ ей въ носъ нотами и даже билъ по рукамъ. Варенька со слезами на глазахъ тянула гамму и первоначальныя сольфеджіо, а потомъ, въ вид утшенія, ей позволялось спть какую-нибудь простенькую арію. Хомутовъ могъ бы выучить пнію лошадь, если бы это было нужно, и онъ клялся всми богами, что у Вареньки есть талантъ. Вся эта пытка прекращалась только съ появленіемъ Куваева, когда Хомутовъ принималъ свой обыкновенный видъ шалопая и начиналъ что-нибудь врать.
— Вашъ супругъ глупъ до святости,— говорилъ Хомутовъ за спиной доктора,— а это нужно цнить, сударыня.
Хомутовъ по театральной безцеремонности позволялъ себ и не такіе крендели и, когда бывалъ въ дух, по-отечески цловалъ Вареньку въ голову. Макъ-Магонъ упорно избгала всякихъ встрчъ съ ех-антрепренеромъ и отсиживалась въ своихъ двухъ комнатахъ. Она махнула на все рукой и ждала со страхомъ событій. Единственнымъ утшеніемъ для нея были визиты m-me Курчеевой, развозившей по городу послднія новости.
— Кстати, моя дорогая Дарья Семеновпа,— тараторила эта grande dame.— По городу циркулируютъ слухи, что Хомутовъ собирается увезти Вареньку… Въ самомъ дл, зачмъ онъ здсь? Никто и ничего не знаетъ, а такіе люди ничего не длаютъ безъ цли. У него наврно есть какой-нибудь планъ… да. И, какъ мн кажется, хотя я могу ошибаться, одна Варвара Михайловна посвящена въ эти хомутовскіе планы. Она мн, положимъ, ничего не говорила, но это видно изъ разныхъ мелочей.
— Я ничего не знаю, а у Вареньки есть мужъ.
— Вы, надюсь, предупредили его?..
— И не думала… Я сама здсь только пока и не знаю, гд буду завтра.
— Ахъ, напрасно, Дарья Семеновна! Варенька — я позволяю себ ее такъ называть, потому что она можетъ мн быть дочерью…
— Помилуйте, какіе ваши года!
— Нтъ, я не обманываю себя: мое время ушло, Дарья Семеновна… Да, такъ я и говорю, что Варенька находится въ критическомъ возраст, когда молодыя женщины переживаютъ разочарованія и неясные позывы… Это было и со мной, увряю васъ.
Вообще m-me Курчеева приняла самое дятельное участіе въ воображаемой исторіи, и Макъ-Магонъ начала подозрвать ее, какъ и самого Хомутова. Варенька теперь особенно часто стала бывать у Курчеевыхъ, и Хомутовъ бывалъ у нихъ, а это не спроста. Потомъ Макъ-Магонъ подозрвала, что денегъ Хомутову дали эти же Курчеевы, однимъ словомъ, завязывалась и назрвала одна изъ тхъ провинціальныхъ исторій, какими время отъ времени взбудораживается дремлющая поверхность провинціальнаго болота.
Впрочемъ, происки Хомутова отчасти объяснились: онъ затвалъ любительскій спектакль и, конечно, въ свою пользу. Когда Варенька объявила объ этомъ мужу, Куваевъ взбсился.
— Недурно было бы переговорить объ этомъ предварительно со мной,— говорилъ онъ, напрасно стараясь сдержать себя.— Вообще, я противъ того, чтобы господинъ Хомутовъ продолжалъ свои визиты къ намъ… Можешь это передать ему, если не желаешь чего-нибудь худшаго. А въ спектакл ты не будешь участвовать.
Варенька засмялась и совершенно спокойно отвтила:
— Я дала слово…
— Можешь его взять назадъ, а то я вынужденъ буду за тебя отказаться. Повторяю: Хомутовъ — мерзавецъ!..
— Послушайте, Николай Григорьичъ, я на двочка, чтобы меня можно было пугать такими страшными словами… Вамъ угодно доказать, что купеческое самодурство можно продлывать дома совершенно безнаказанно, но вы ошибаетесь.
Удивленный этими словами Куваевъ перешелъ въ другой тонъ и качалъ уговаривать жену, но и это было безуспшно. Она смотрла на него своими красивыми глазами съ затаенной злобой, и въ углахъ рта пряталась торжествующая улыбка. У Вареньки былъ свой планъ, и она смотрла на мужа съ сожалніемъ.

XXVI.

Расчеты Куваева на скорую развязку болзни Зайца въ дйствительности не оправдались. Выпалъ и первый снжокъ, а Заяцъ не умиралъ, и, какъ иногда казалось Куваеву, больной длалось лучше. По крайней мр, она чувствовала себя бодре и не любила говорить о своей болзни. Какъ у всхъ больныхъ этого разбора, будущее для нея застилалось дымомъ самыхъ несбыточныхъ надеждъ, Куваеву приходилось ее поддерживать въ этомъ направленіи, и онъ лгалъ съ серьезнымъ лицомъ, какъ это умютъ длать изъ человколюбія одни доктора. Самый больной пунктъ, около котораго группировались вс остальныя соображенія, была мысль о скорой поздк — куда угодно, только выбраться бы изъ Бужома.
— Конечно, мн будетъ жаль разстаться съ сами, милый докторъ,— не безъ кокетства говорилъ Заяцъ,— но такая наша судьба… Мы, какъ вчные жиды, не знаемъ отдыха.
— Будетъ врне сравненіе съ перелетными птицами.
— Пожалуй… А когда умирала Вьюшина-Запольская, вамъ было ее жаль?.. Конечно, жаль, и я отлично понимаю. А гд этотъ бдный ребенокъ?.. Онъ теперь большой и красивый?.. Какъ я желала бы его видть…
Эта послдняя мысль поправилась Куваеву. Для Маляйки будетъ хорошимъ урокомъ познакомиться съ изнанкой театральной карьеры въ лиц старушки Орловой и Зайца. Предварительно онъ объяснилъ ему біографію обихъ женщинъ и привелъ его съ собой. Маляйка былъ въ простомъ барашковомъ полушубк, въ котиковой шапочк и плисовыхъ шароварахъ. Этотъ костюмъ привелъ Зайца въ восторгъ, и она затормошила ребенка, всматриваясь въ него жадными глазами. Маляйка сначала немного стснялся, а потомъ быстро освоился и по-ребячьи не желалъ замчать, что иметъ дло съ больной. Ему очень поправилось здсь, и Зайца онъ называлъ ‘тетей’.
— Какое славное слово: тетя…— восхищался Заяцъ, едва дыша.— Маляйка, я помню твою маму… она была такая добрая.
— Я ее очень люблю…— серьезно отвчалъ Маляйка.— Она такая красивая… красиве васъ, тетя.
Выползла Агаья Петровна и долго всматривалась въ Маляйку своими слезливыми глазами, точно стараясь что-то припомнить. Ей особенно поправились мягкіе блокурые волосы Маляйки, и она гладила ихъ своей сморщенной костлявой рукой. На прощанье она даже вытащила какую-то старинную бонбоньерку, послдній остатокъ давно минувшихъ театральныхъ тріумфовъ, и подарила маленькому гостю.
— Вдь я тоже была красивая…— шептала она съ гордостью.— И мн много дарили такихъ коробокъ. Красиве твоей мамы была…
Маляйка недоврчиво улыбнулся и посмотрлъ на Куваева. Эта сцена разсмшила Зайца: старый и малый такъ забавно не понимали другъ друга. Куваевъ кусалъ губы, а у Маляйки въ его свтлыхъ глазахъ вспыхнулъ нехорошій огонекъ.
— Уведите его… я не могу больше…— шепнулъ Заяцъ, вдругъ почувствовавшій сильное утомленіе.— Это прелестный ребенокъ, но мн такъ тяжело… такъ тяжело…
Дорогой Маляйка молчалъ и шагалъ рядомъ съ Куваевымъ, какъ большой человкъ.
— Ну что, теб поправилось?— спрашивалъ его Куваевъ, когда они уже подходили къ своему дому.
— Тетя понравилась…
— А старушка Агаья Петровпа?..
— Она какая-то глупая, папа… Хвастается бонбоньерками, точно маленькая. А тетя служила въ театр вмст съ мамой?
— Да… Въ театр очень тяжело, и тетя больна.
— А зачмъ она смялась?
Дома Куваева ждалъ неожиданный сюрпризъ. На своемъ письменномъ стол онъ нашелъ анонимное письмо: ‘Берегитесь Хомутова… Онъ хочетъ увезти вашу жену. Вашъ другъ’. Первымъ движеніемъ Куваева было разорвать письмо и бросить его въ корзину, но потомъ онъ собралъ отдльные лепестки и началъ внимательно всматриваться въ измненный почеркъ, показавшійся ему знакомымъ.
‘Можетъ-быть, это Щучка…— мелькнуло въ его голов, не потомъ онъ обратилъ вниманіе на букву ‘с’.— Кто такъ пишетъ?.. ‘Берегитесь’… Положительно, знакомая рука!’
Содержаніе письма его не интересовало: мало ли пишется анонимныхъ глупостей?.. И наконецъ это смшно: ‘онъ хочетъ увезти вашу жену’. Остается, значитъ, соперничать съ г. Хомутовымъ. Чортъ знаетъ что такое, а между тмъ нашелся какой-то подлецъ, который изъ-за угла хочетъ попасть ему въ самое больное мсто. Ба! Да вдь это работа театральнаго рецензента Сальникова. Конечно, онъ, въ этомъ не можетъ быть сомннія. Куваеву сдлалось гадко, гадко за то, что его интимная жизнь начинаетъ длаться предметомъ городской сплетни. Если г. Сальниковъ додумался до анонимнаго письма, то, вроятно, о немъ говоритъ цлый городъ. Хомутовъ въ послднее время сталъ бывать у Куваевыхъ рже, но зато онъ можетъ такъ же удобно встрчаться съ Варенькой у m-me Курчеевой. Затвавшійся любительскій спектакль, видимо, разстроился, и о немъ не было помину.
Какъ разъ Вареньки дома не было, и Куваевъ имлъ достаточно свободнаго времени, чтобы обдумать свое положеніе. Онъ начиналъ уже сердиться на жену, когда вспомнилъ, что сегодня какъ разъ jour fixe у Курчеевыхъ, и она наврно тамъ. Показать ей письмо или нтъ?.. Онъ припомнилъ какую-то глупую водевильную сцену, въ которой обманутый мужъ такъ смшно бгаетъ по сцен съ такимъ же глупымъ анонимнымъ письмомъ. Да, это глупо, какъ глупо и молчать.
Когда Варенька вернулась домой поздно вечеромъ, Куваевъ подъ вліяніемъ двойного раздраженія молча подалъ склеенное письмо. Она бгло прочитала его, презрительно повела плечами и какъ-то нехотя бросила:
— И васъ интересуютъ подобныя глупости?
— Поставь себя на мое мсто… Тмъ боле, что я уже предупреждалъ тебя на эту тему.
— Совершенно врно… Вы своимъ дурацкимъ поведеніемъ и вызываете подобныя письма. Въ какое вы меня ставите положеніе?..
Куваевъ хотлъ что-то возразить и раскрылъ ротъ, но Варенька вырвала изъ его рукъ письмо, пробжала его еще разъ и спросила:
— Узнате, по крайней мр, руку?..
— Узнаю: писалъ Сальниковъ… Я въ этомъ увренъ.
Варенька съ обиднымъ сожалніемъ посмотрла на мужа, улыбнулась и совершенно спокойно проговорила:
— А рука должна быть вамъ извстна больше, чмъ мн…
— Я и говорю, что писалъ Сальниковъ,— я утверждаю это, если хочешь!
— Обратите вниманіе на подпись: ‘вашъ другъ’ и припомните кое-кого изъ вашихъ старыхъ друзей… Не догадываетесь и теперь?.. Ха-ха… А съ кмъ вы цловались на репетиціяхъ любительскихъ спектаклей?.. Голову даю на отсченье, что это писала m-me Курчеева…
Она засмялась и вышла, а Куваеву оставалось только припомнить проклятую букву ‘с’, которую m-me Курчеева писала по-старинному съ длиннымъ хвостомъ.
Положеніе ревниваго мужа не изъ красивыхъ, какъ человка, которому приходится беречься неизвстнаго вора. Куваевъ испытывалъ вдобавокъ нравственную муку за свое личное чувство и по возможности отгонялъ назойливую мысль, что Варенька его обманываетъ. Съ одной стороны, каждый знаетъ тысячи примровъ этому, какъ знаетъ и то, что иногда женщины бросаются ни съ того ни съ чего на шею первому проходимцу, а съ другой — это могутъ длать т, другія женщины, а вдь здсь его жена, Варенька, которую онъ любитъ. Разбирая свои собственные поступки, Куваевъ уже видлъ цлый рядъ допущенныхъ безтактностей, больше и больше удалявшихъ ею отъ жены. Именно такихъ безтактностей жсищины не умютъ прощать, и онъ сразу потерялъ то спокойствіе, какимъ гордился всегда. Логическія построенія и самыя тонкія выкладки резонировавшей мысли разлетались, какъ паутина, подъ напоромъ грубой и темной силы. Куваевъ переживалъ именно тотъ моментъ, когда человкъ начинаетъ постепенно утрачивать чувство дйствительности и сражается съ вымысломъ собственной фантазіи, а бда подходитъ такъ же незамтно, какъ незамтно топитъ выступившая изъ береговъ вода.
Возвращаясь съ практики домой, Куваевъ чувствовалъ уже тотъ холодъ и пустоту, какія наполняли его гнздо. Но было искренности, не было здороваго чувства, а этимъ уже открывалась большая дорога къ малымъ и большимъ обманамъ. Варенька давно уже отвернулась отъ него, и онъ въ ея глазахъ читалъ свою отходную. А между тмъ какъ онъ любилъ ее, и стоило ей сказать одно слово, и только одно слово, чтобы прежнее счастье затеплилось подъ ихъ общей кровлей. ‘Варенька, Варенька…’ — шепталъ Куваевъ, хватаясь за голову. Про себя онъ придумывалъ цлыя рчи, которыя убдили бы мертваго, переживалъ длинныя сцены, по, когда встрчался съ женой — какое-то глупое и мертвое чувство сковывало его языкъ. Его удерживала мысль показаться въ ея глазахъ смшнымъ и жалкимъ, потому что, все равно, она не пойметъ его. Посл рзкаго разговора о Хомутов онъ долго мучился за себя, а результатомъ было то, что Варенька стала видться съ нимъ у Курчеевыхъ. Оставалось сдлать скандалъ, дать Хомутову пощечину или стрлять въ него, но вдь это не вернетъ къ нему жены… Вдобавокъ онъ настолько уважалъ себя, что не допускалъ и мысли вставать на одну доску съ этимъ проходимцемъ.
Отношенія Вареньки къ Хомутову докторъ объяснялъ проснувшейся въ жен страстью къ театру, которую прощалыга-антрепренеръ эксплоатировалъ, конечно, по-своему. Но это было бы еще понятно, если бы у него была своя труппа и сцена, а между тмъ Хомутовъ опустился до степени уличнаго фигляра. Значитъ, тутъ есть что-то другое, чего онъ не понимаетъ и что знаетъ одинъ Хомутовъ, всегда умвшій пользоваться женщинами. Куваевъ слдилъ за каждымъ движеніемъ жены и вмст съ тмъ боялся войти въ ея комнату, боялся за себя, за то хорошее, что еще билось въ его груди съ мучительной болью. Онъ боялся сразу выдать свое больное мсто или впасть въ тотъ умоляющій тонъ, который оскорблялъ его даже въ другихъ.
За обдомъ и за ужиномъ они встрчались, какъ три заговорщика, и старались не смотрть другъ на друга. Макъ-Магонъ ла прекрасно, все время молчала и уходила къ себ, какъ королева, которую только-что лишили короны. Куваевъ разсказывалъ о своихъ паціентахъ и старался во что бы то ни стало хотя по вншности сохранить свой прежній видъ. Варенька поддерживала его, пока сидла мать, а потомъ умолкала, и ея скучающее, апатичное лицо нагоняло на Куваева чувство отчаянія, точно онъ хоронилъ ее живую.
‘Можетъ-быть, этого ничего и нтъ?’ — думалъ иногда Куваевъ и хватался за эту мысль, какъ утопающій за соломинку.
Вдь проходятъ же самыя, страшныя болзни, бываютъ счастливые кризисы, отчего же здсь не можетъ быть исхода?.. Но эта мимолетная надежда сейчасъ же тонула въ надвигавшейся туч другихъ мыслей: Макъ-Магонъ тогда предупреждала съ перваго дня появленія Xомутова, потомъ это анонимное письмо, наконецъ все поведеніе Вареньки — нтъ, прощай все!..
Такъ продолжалось до Святокъ, когда Куваевъ наконецъ ршился на окончательное объясненіе съ женой. Это было какъ разъ посл какого-то спектакля, когда Варенька вернулась домой въ отличномъ расположеніи духа. Куваеву казалось, что она сегодня въ состояніи будетъ выслушать его.
— Варенька, намъ нужно объясниться…— началъ онъ, прислушиваясь къ звукамъ собственнаго голоса.
Она съ удивленіемъ посмотрла на него и, не снимая перчатокъ, осталась въ выжидающей поз. Она такъ была хороша въ этотъ моментъ, и Куваевъ едва удержался отъ желанія вмсто всякихъ объясненій расцловать жену.
— Говорите…— напомнила она, строго складывая губы и поглядывая на него сбоку.
— Ты знаешь, о чемъ я хочу говорить… Такъ жить нельзя, Варенька. Я такъ измучился за все это время… Если бы ты знала, какая гора у меня лежитъ на душ.
— Я васъ не понимаю, Николай Григорьевичъ!.. И, пожалуйста, безъ предисловій…
— Ты хочешь уходить отъ меня?.. Послушай, я все вижу и о многомъ догадываюсь… Мы можемъ быть отдльно хорошими людьми и никуда не годиться вмст, но уйдешь ты или нтъ, умоляю тебя объ одномъ: не поддавайся вліянію Хомутова… Онъ кружитъ теб голову театральными бреднями… Силой милому не быть, и я говорю сейчасъ о теб: не губи себя… Ты еще такъ молода и неопытна, соблазнъ великъ, но вспомни хоть то, что говорила твоя же умиравшая сестра о театр… Поврь, что я хлопочу не о себ и никогда не поврю, что ты можешь увлечься какимъ-нибудь Хомутовымъ, который годится теб въ отцы… Однимъ словомъ, ты на опасной дорог, и у меня душа болитъ все это время.
— Какъ много хорошихъ словъ…
— Еще одно и послднее: я понимаю, что ты могла разлюбить меня и увлечься другимъ… Тутъ не о чемъ было бы разговаривать, но я боюсь твоихъ театральныхъ увлеченій.
— Вы кончили?
— Да…
— Могу вамъ сказать одно: вашъ соперникъ Хомутовъ ухалъ еще вчера и великодушно предоставилъ въ ваше полное распоряженіе цлыхъ двухъ женщинъ — Зайца и m-me Курчееву. Довольны?

XXVII.

Наперекоръ самымъ тщательнымъ діагнозамъ, на основаніи которыхъ были сочтены вс дни Зайца, къ весн больной сдлалось лучше. Куваевъ чувствовалъ себя даже какъ-то неловко, что заживо хоронилъ свою паціентку, а она поправляется… Кашель сдлался мягче, лихорадочное состояніе смнялось длинными промежутками, вообще замчался большой приливъ силъ, и больная даже могла выходить изъ дому. Наступившая весна благопріятствовала этому чуду выздоровленія, и Куваевъ, выслушивая и выстукивая больную, ловилъ ухомъ уже здоровые тоны въ дыханіи — ни хриповъ ни взвизгиваній. Правда, половины лваго легкаго не было, но пораженная ткань зарубцевалась, и угрожавшая опасность миновала.
— Неужели я могла умереть?— удивлялся Заяцъ, испытывая ужасъ отъ одного слова.— И меня положили бы въ гробъ… гробъ опустили бы въ землю…
— Говоря правду, я не надялся, что вы протянете до января,— сознавался Куваевъ откровенно.— Ваше положеніе было отчаянное…
— Вотъ это мило!.. Нтъ, я еще хочу жить, хоть и съ одной половинкой легкаго.
— Можно и такъ… Вамъ теперь нужно пользоваться свжимъ воздухомъ, больше гулять и вообще перемнить образъ жизни.
Отъздъ Хомутова не произвелъ на Зайца особеннаго впечатлнія, и она съ удивленіемъ отнеслась къ тмъ приготовленіямъ, съ которыми сообщилъ ей объ этомъ Куваевъ.
— Что жъ тутъ особеннаго: нужно было хать, и ухалъ,— разсуждала она съ серьезнымъ выраженіемъ лица.— А если онъ не предупредилъ меня, такъ это просто оттого, что ему было жаль огорчить меня однимъ днемъ раньше. Не правда ли, докторъ?
— Да, но… однимъ словомъ, я такъ никогда бы не сдлалъ.
Куваеву оставалось только пожать плечами: вра не нуждается въ доказательствахъ, а любовь все суметъ объяснить въ свою пользу. Заяцъ врилъ въ Хомутова и любила его — значить, не о чемъ было толковать. Нуженъ свжій воздухъ, хорошее питаніе, отсутствіе волненій и заботъ.— остальное придетъ само собой.
— Онъ прідетъ, поврьте мн,— утшалъ Заяцъ своего доктора, не замчая произведеннаго впечатлнія.— У него есть какой-то планъ, поврьте…
— Да?..
— Увряю васъ… Если онъ бросилъ меня здсь, то, конечно, потому только, что надялся на васъ.
— Это очень мило… Впрочемъ, я не охотникъ до чужихъ длъ.
Какъ почти вс русскіе провинціальные города, Бужомъ не имлъ живого уголка, гд можно было бы подышать свжимъ воздухомъ. На десять верстъ кругомъ лсъ былъ вырубленъ самымъ варварскимъ образомъ, и купцы съ женами и домочадцами здили лтомъ пить чай верстъ за пятнадцать, на какую-то мельницу, откуда ихъ и привозили на ‘закормленныхъ до неистовства’ жеребцахъ въ состояніи полной невмняемости, какъ возятъ передъ Рождествомъ мороженыя свиныя туши. Правда, въ Бужом былъ заброшенный ‘Кармановскій садъ’, занимавшій собой цлую десятину, но бужомская публика тщательно обходила его, какъ гнздилище жуликовъ, оборванцевъ и скрывавшихся въ чащ любовныхъ парочекъ. Аллеи были запущены, деревья разрослись но собственному усмотрнію, китайскія бесдки развалились, красивый прудъ былъ затянутъ плсенью. Кром жуликовъ и влюбленныхъ горничныхъ, ‘Кармановскій садъ’ служилъ любимой резиденціей бойкой городской дтворы, прятавшейся здсь отъ городской пыли и духоты.
Въ одно прекрасное утро Заяцъ проснулся довольно рано, выпилъ кружку парного молока, которую ей подавала Агаья Петровна, починилъ развалившіяся ботинки, надлъ простенькое платье, легкую накидку изъ чесучи, высокую модную шляпу съ цлой клумбой цвтовъ, и съ зонтикомъ въ рукахъ отправился гулять. Въ рукахъ у нея очутилась какая-то книжка, одна изъ тхъ, какія приносилъ Куваевъ. Легкой походкой Заяцъ отправился прямо въ ‘Кармановскій садъ’, о которомъ она слышала отъ Агаьи Петровны. Было еще рано, но въ воздух уже чувствовался наливавшійся лтній зной. На углахъ улицъ дремали извозчики, попался татаринъ съ лоткомъ разложенныхъ въ бумажкахъ апельсиновъ, нсколько двочекъ-гимназистокъ, весело бжавшихъ съ книжками въ свою гимназію. Изрдка попадавшіеся навстрчу экипажи оставляли посл себя струю дкой городской пыли, заставлявшей Зайца кашлять. Она быстро устала, но садъ былъ недалеко. У покосившагося забора въ отчаянныхъ позахъ валялись представители мстной ‘золотой роты’, съ удивленіемъ смотрвшихъ на ‘барышню съ книжкой’, которая такъ-таки прямо и шла къ развалившейся калитк сада, походившей на собачью лазейку. Заяцъ дйствительно чувствовалъ себя сегодня настоящей барышней и кокетливо закрывался распущеннымъ зонтикомъ. Лицо у нея раскраснлось, глаза блестли. Вотъ и садъ, выпиравшій изъ-за ветхой загородки могучими, разорванными купами зелени, прорзанной тамъ и сямъ стрлками елей и пихтъ.
— Прелесть…— шепталъ Заяцъ, любуясь картиной развертывавшейся ‘самовладющей природы’.
Запущенная зелень напоминала ей плохія декораціи провинціальныхъ сценъ, и она храбро шагнула за предлы роковой калитки. Жуликовъ она не боялась, потому что давно привыкла къ этимъ опухшимъ физіономіямъ съ красными носами и воспаленными глазами. Въ первой алле ей попалась очень подозрительная женщина въ бломъ фартук и желтомъ ситцевомъ плать, за ней по пятамъ очень развязно шли два солдатика изъ мстной воинской команды и, видимо, старались перещеголять другъ друга галантерейностью обращенія. Желтое ситцевое платье было не первой молодости, съ какимъ-то жирнымъ отливомъ отекшаго дряблаго лица, такъ что Заяцъ началъ смотрть въ другую сторону, гд на гнилой лавочк сидлъ второй блый фартукъ въ обществ разбитного мастерового. А зеленая гуща обступала съ каждымъ шагомъ впередъ все сильне. Пахло свжей травой, пестрли желтенькіе одуванчики, скромно пряталась розовая душистая кашка, откуда-то изъ глубины сада доносились веселые дтскіе голоса.
По березовой запущенной алле, спускавшейся къ пруду, Заяцъ пошелъ прямо на шумъ голосовъ, съ жадностью вдыхая оживлявшій ее воздухъ, точно растеніе, попавшее въ теплицу. На попадавшихся оборванцевъ она не обращала больше вниманія и только въ одномъ мст остановилась на одно мгновеніе: въ трав, вытянувъ одну ногу прямо на дорогу, лежала распластанная фигура въ заплатанномъ сюртук. Она показалась Зайцу знакомой. Русая голова уткнулась лицомъ прямо въ траву, и трудно было разсмотрть, кому она принадлежала.
‘Должно-быть, Недорзовъ бдняга…’ — подумалъ Заяцъ и торопливо пошелъ впередъ — ей вдругъ сдлалось страшно отъ одной мысли, что распростертая фигура можетъ подняться и погонится за ней, какъ солдаты за желтымъ ситцевымъ платьемъ.
Около самаго пруда мысомъ выдавалась зеленая лужайка, на которой теперь кувыркались и бгали взапуски человкъ десять мальчишекъ. Они сейчасъ же замтили барышню и сдлали быструю оцнку шляпы, зонтика, книжки и другихъ подробностей. Она подошла къ лужайк и сла прямо на траву. Здсь такъ было хорошо, и потомъ ребятишки служили отличной защитой въ случа какой-нибудь опасности. Отъ ходьбы и свжаго воздуха у Зайца кружилась голова. Неужели она могла умереть, когда все такъ зелено кругомъ, а вотъ тутъ, въ десяти шагахъ отъ нея, такъ беззаоотно кувыркаются красныя рубашонки и мелькаютъ въ трав голыя дтскія ноги.
Появленіе барышни на мгновеніе произвело въ дтской сред нкоторое ‘движеніе’, и послышались недружелюбные возгласы: ‘Вотъ чортъ принесъ птицу!’ — ‘Какая-то оглашенная, надо полагать…’ Но потомъ все пришло въ порядокъ, ‘птица’ неподвижно лежала въ своемъ углу, подъ тнистымъ кустомъ распустившагося боярышника, а время дорого.
— Чего на нее смотрть?— послышался задорный дтскій голосъ и прибавилъ еще что-то такое, отъ чего вся лужайка засмялась, точно по трав пробжалъ втеръ.
Зайцу показался знакомымъ этотъ дтскій голосъ, и она внимательно всмотрлась въ безразличную для нея толпу. Крикнулъ блокурый мальчикъ въ плисовыхъ шароварахъ. ‘Да вдь это Маляйка!’ — мелькнула у Зайца въ голов мысль. Да, это былъ онъ, такой розовый и свжій, выглядвшій молодцомъ. Онъ, очевидно, не узналъ ея, и Заяцъ подозвалъ буяна къ себ.
— Ты разв не узнашь тетю?— спрашивала она, ласково оглядывая мальчика съ ногъ до головы.— Ахъ, какой ты большой… и здоровый.
Маляйка, видимо, смутился и молчалъ. Онъ боялся оглянуться назадъ, гд его ждало безпощадное общественное мнніе. Эта встрча съ ‘барышней’ компрометировала его спартанское отношеніе къ мелькавшимъ въ саду блымъ фартукамъ и желтымъ платьямъ. Заяцъ понялъ душевное настроеніе Маляйки и съ горечью припомнилъ сцены далекаго дтства, когда братъ такъ презрительно отвертывался отъ ‘двчонокъ’, которыя не хотли понимать, что он двчонки и больше ничего.
— Вамъ весело здсь?— спрашивалъ Заяцъ, чтобы сказать что-нибудь.
— Да, ничего… я каждый день бываю здсь.
— А тамъ въ трав кто лежитъ?.. Еще ногу на дорогу выставилъ?
— Должно-быть, комикъ Недорзовъ.
— Ты его знаешь?
— Онъ смшной… У насъ тутъ есть еще одинъ сумасшедшій. Недавно самъ пришелъ… Страшный такой и все что-то бормочетъ про себя. Ну, да мы никого не боимся…
— Иди, играй… я не буду вамъ мшать.
Маляйка былъ очень радъ, что такъ дешево отдлался отъ этого разговора съ ‘барышней’, какъ онъ продолжалъ ее называть про себя. Мальчишки отнеслись къ этой встрч Маляйки со скрытымъ недовріемъ, но, по установившемуся порядку уличнаго приличія, считали излишнимъ спросить, кто эта такая и зачмъ пришла. Но Маляйка сразу потерялъ свое хорошее расположеніе духа и никакъ не могъ войта въ обычную колею, несмотря на вс соблазны въ род бабокъ, палокъ, веревочки и камней. Барышня сидла у него, какъ бльмо на глазу, и онъ время отъ времени недружелюбно посматривалъ въ ея сторону.
— Э, нашъ Маляйка сегодня прокисъ…— ршило общественное мнніе, не желавшее входить въ подробности.
Заяцъ сталъ ходить въ ‘Кармановскій садъ’ каждый день и проводилъ здсь время. Книжка валялась вмст съ зонтикомъ на трав, а она лежала на своемъ мст неподвижно и по цлимъ часамъ смотрла въ голубое небо, особенно, когда по нему грядами плыли блоснжныя облака. На игравшихъ ребятъ она не обращала никакого вниманія, какъ и они на нее. Установились самыя лучшія отношенія: никто не мщалъ никому. Разъ неожиданно налетла гроза, и ребятишки разсыпались по саду, какъ воробьи. Бжать отъ дождя было поздно, и Заяцъ укрылся подъ своимъ кустомъ. Въ дальнемъ углу сада уже слышался сухой трескъ сыпавшихъ капель, точно съ неба валилась свинцовая дробь.
— Тетя, тетя, я къ вамъ…— послышался голосъ Маляйки.
— Ахъ, это ты… Какой ты блдный!
— Я боюсь… Со мной это бываетъ. Будетъ громъ, тетя? Какъ страшно шумятъ деревья… Слышишь: точно голоса…
Онъ прижался къ тет всмъ тломъ, а большіе срые глаза были полны ужаса. Зайцу вдругъ сдлалось жаль этого ребенка, и она, какъ птица крыломъ, прикрыла его фалдочкой накидки. Какіе у него мягкіе волосы и такой свжій, розовый ротъ. Заяцъ ласково гладилъ лежавшую на ея колняхъ блокурую дтскую головку и не чувствовалъ катившихся съ куста ручьевъ дождевой воды. Бдный ребенокъ… Шумъ дождя смнялся минутами страшнаго затишья, когда небо точно раздиралось молніей, и оглушительный раскатъ грома проносился надъ самой головой.
— Ты очень любишь папу?— шопотомъ спрашивалъ Заяцъ,
— Да… и маму. У меня были настоящіе папа и мама, но умерли…
Въ припадк дтской откровенности, Маляйка разсказалъ тет почти всю свою дтскую жизнь: и о Паш, и о кучер Егор, и о Дарь Семеновн, и о домовомъ, котораго Миша Лутошкинъ видлъ своими глазами, и еще много такого, что вспомнилось на этотъ разъ. Маляйка ужасно боялся грозы, и ему все казалось, что деревья съ шумомъ разговариваютъ между собой, а кругомъ прячутся страшныя тни. Съ нимъ бывало даже совсмъ худо: сердце переставало биться, и дальше онъ не понималъ, что было. Мальчишки дразнили его ‘припадочнымъ’.
— Тоже вотъ когда мама играетъ…— разсказывалъ Маляйка, косясь на темнвшія черезъ лужайку деревья.— Она нынче часто играетъ на роял, а когда папы нтъ — поетъ. Я слушаю-слушаю, и мн тоже длается неловко — нечмъ дышать и въ глазахъ темнетъ.
— А ты пап разсказывалъ про эти припадки?
— Онъ говоритъ, что само пройдетъ, когда буду большой… Мама и меня учитъ пть.
Эта гроза сблизила Маляйку и Зайца, и они весело встрчались въ ‘Карыановскомъ саду’. Заяцъ приносилъ съ собой печеныхъ яицъ и колбасы, и они по-товарищески длили этотъ завтракъ.
— Если Недорзовъ покажется, вы только крикните мн, тетя,— серьезно говорилъ Маляйка, счастливый, что можетъ выступить въ роли защитника.
— Я его не боюсь, голубчикъ… Это тогда мн сдлалось страшно, потому что я еще не совсмъ здорова.
Маляйка съ сожалніемъ смотрлъ ея худыя руки ‘тети’ и живо представлялъ себ, какъ будетъ защищать ее отъ нападенія Недорзова или того сумасшедшаго старика, который раза два приходилъ въ ‘Кармановскій садъ’ и такъ всхъ напугалъ.

XXVIII.

Съ исчезновеніемъ изъ Бужома Хомутова, въ квартир Куваева все пошло по-старому. Варенька успокоилась, а Куваевъ вздохнулъ свободне, какъ человкъ, проснувшійся посл тяжелаго сна. Макъ-Магонъ вышла изъ своего заключенія и торжественно заняла за обденнымъ столомъ свое предедательское мсто. Серьезнымъ послдствіемъ всего переполоха было то, что Куваевъ какъ-то сильне привязался къ Маляйк, точно онъ хотлъ прочне помстить тотъ ‘капиталъ чувствъ’, который подвергается на каждомъ шагу риску. Ребенокъ доврчиво пошелъ навстрчу этому призыву. Куваевъ теперь почти каждый день спускался въ Маляйкину комнату и понемногу пріучалъ своего воспитанника къ умственнымъ занятіямъ. Нужно было вести дло послдовательно, чтобы не испугать его первымъ учебникомъ.
— Кмъ ты хочешь быть, Маляй?..— спрашивалъ иногда Куваевъ.
— Инженеромъ, папа…
— Почему же непремнно инженеромъ?
— Инженеры всегда здятъ на тройк съ колокольцами, и мужики снимаютъ передъ ними шапки…
Куваевъ пользовался временемъ за обдомъ или чаемъ и говорилъ съ Маляйкой, какъ съ большимъ человкомъ. Необходимо нужно было отучить его незамтнымъ образомъ отъ улицы и слишкомъ много шалившихъ товарищей. Конечно, здоровье прекрасная вещь, но нельзя же оставаться круглымъ дуракомъ. Самъ Малайка отлично понималъ это и охотно садился за свои маленькіе уроки. Въ восемь лтъ это былъ плечистый, точно сколоченный мальчуганъ съ типичнымъ загорлымъ лицомъ. Онъ какъ-то умлъ длать все съ веселымъ видомъ, а это былъ отличный признакъ — сказывалась сильная натура. Правда, находили на него минуты задумчивости, потомъ онъ любилъ задавать такіе серьезные вопросы, совсмъ не по лтамъ, но это стушевывалось общимъ тономъ. Міръ всевозможнаго суеврія уживался въ его душ съ дтской религіей, но Куваевъ избгалъ касаться этихъ вопросовъ: зачмъ отнимать у ребенка поэзію начинавшагося броженія мысли и чувства.
Паша и старая Ефимовна не могли нарадоваться, глядя на учившагося Маляйку, который общалъ выучить ихъ грамот. Самъ онъ бойко читалъ ‘всякія книги’, что особенно удивляло обихъ: и большую читаетъ и маленькую.
— Это ужъ какъ кому Господь откроетъ грамоту,— благочестиво удивлялась Ефимовна.— Прежде-то битва битвой была, когда дит примутся родители обучать… Реву одного не оберешься. А Николай-то Гркгорьичъ такъ и льнетъ къ Малинк, потому какъ своихъ дтей нтъ, такъ оно очень любопытно.
— Нтъ, ужъ, Ефимовна, такой жалостливый человкъ уродится. Тоже не разберешь ихняго брата мужиковъ… Другой такимъ сахаромъ медовичемъ прикинется, а дома хуже бшеной собаки. Тогда, какъ Николай Григорьичъ захаживалъ къ покойниц Елен Михайловн, гршный человкъ, недолюбливала я его: извстно, у господъ замашка — поигралъ, полюбопытствовалъ, а потомъ баба или двка и плачь въ свою голову… По тіятральному-то длу, такъ это у нихъ даже ужъ очень просто бываетъ… Ну, а оно вонъ что вышло-то… Елена Михайловна угадали, кому дит препоручить — святая была душенька, хоть при театр и принимала большой грхъ.
Лто пролетло быстро, и наступившая осень привела за собой длинные, темные вечера, когда такъ хорошо чувствуютъ себя люди въ теплыхъ и хорошо освщенныхъ комнатахъ. Это семейный сезонъ, время тихой домашней работы, когда у огонька незримо творится серьезное дло. Куваевъ и Маляйка проводили время отлично въ занятіяхъ, разговорахъ и чтеніи. Даже скучавшая Варенька часто заглядывала въ докторскій кабинетъ посмотрть, что они могли тамъ длать цлые часы.
— Посмотри, какіе успхи мы длаемъ,— говорилъ ей Куваевъ.
Маляйка раньше стоялъ ближе къ мам, но теперь очень быстро ушелъ изъ-подъ ея вліянія. Они не понимали больше другъ друга. А у Куваева рвалось сердце отъ радости, что у него на рукахъ быстро растетъ молодая, полная жизнь, счастливая уже тамъ, что она не знаетъ старыхъ ошибокъ. Самый процессъ развертывавшейся юной мысли радовалъ его, какъ садовника радуетъ выглянувшій первый бутонъ. Онъ точно переживалъ этотъ трепетъ жизни и чувствовалъ свою жизнь совсмъ полной. Маляйка уходилъ впередъ большими шагами, и его свжій голосокъ точно освщалъ скучную жизнь въ докторскомъ дом. Эти отношенія были хороши уже однимъ тмъ, что стороны ничего не требовали другъ отъ друга и были довольны настоящимъ.
Разъ въ такой длинный осенній вечеръ Куваевъ въ своемъ кабинет совсмъ заораторствовался, увлекшись темой о великомъ значеніи науки. Маляйка полулежалъ на кушетк съ плотно сжатыми губами, а Куваевъ порывисто шагалъ по кабинету и по пальцамъ перечислялъ величайшихъ подвижниковъ, героевъ и мучениковъ науки. Вдь это все святые люди, безкорыстно работавшіе на пользу всего человчества, на нихъ нужно молиться. Безъ нихъ люди бродили бы въ темнот, какъ слпые. Поэтому нужно съ уваженіемъ относиться къ ихъ трудамъ и цнить ихъ больше, чмъ люди привыкли цнить хоть т же деньги. Въ этомъ случа Куваевъ противорчилъ своему мщанству и посредственности, но вдь онъ говорилъ не о себ, и Маляйка видлъ этихъ святыхъ людей, горвшихъ на кострахъ за свои убжденія, поднимавшихся на воздушныхъ шарахъ за облака, спускавшихся въ страшныя пропасти, переплывавшихъ на утлыхъ суденышкахъ цлые океаны, странствовавшихъ въ полярныхъ странахъ и по африканскимъ пустынямъ, производившихъ въ своихъ ученыхъ кабинетахъ опасные опыты и т. д. и т. д.,
— И все это длалось для того знанія, которое мы получаемъ даромъ, сидя въ своей комнат,— говорилъ Куваевъ, встряхивая волосами.
Нетерпливый звонокъ въ передней прервалъ эту сцену. Куваевъ нахмурился, потому что было девять часовъ вечера, а поздніе гости отнимаютъ напрасно такъ много времени. Гостемъ оказался Щучка, такой же свжій и румяный, какимъ былъ восемь лтъ назадъ, хотя волосы на голов у него замтно рдли.
— Я, кажется, вамъ помшалъ?— говорилъ онъ, заглядывая въ лицо Куваеву.— Извини, голубчикъ: у меня ужъ такой характеръ, что не могу не подлиться съ хорошимъ человкомъ пріятной новостью… Нарочно халъ къ вамъ, чтобы сказать всего два слова. А какъ здоровье Варвары Михайловны? Да, такъ поздравляю, голубчикъ: къ намъ детъ оперетка… Каково?.. Помилуйте, эти драмы всмъ такъ надоли, нужно же отдохнуть и посмяться. Въ жизни и безъ того достаточно съ насъ драмъ… Да, оперетка. И представь себ, кто это устроилъ?..
— Мн ршительно все равно, кто бы ни устроилъ,— вырвалось у Куваева.— Я не согласенъ съ вами относительно оперетоманіи…
— Нтъ, вы слушайте: детъ Хомутовъ, нашъ разбойникъ и спаситель. Цлый городъ ликуетъ, потому что, какъ хотите, а Хомутовъ незамнимый антрепренеръ, и безъ него мы чуть не пропали съ тоски.
— Да?
— Послушайте, вы что-то совсмъ не въ своей тарелк?.. Такъ нельзя жать… Нужно смотрть на жизнь черезъ розовыя очки…
— Маляй, ступай къ себ,— говорилъ Куваевъ, выпроваживая ребенка.— Теб здсь нечего длать.
— И главное, collega, сколько прилетитъ этихъ птичекъ пвчихъ… ха-ха!..— не унимался Щучка, прищелкивая языкомъ.— Конечно, моя жена святая женщина, и вы тоже человкъ связанный, но сердце…
— Я васъ не подсчитываю ни въ чемъ, а мое мнніе остается при мн,— сухо отвтилъ Куваевъ.— Мы вообще, кажется, не понимаемъ другъ друга… Мн остается только завидовать вашему всегдашнему розовому настроенію…
— Не пон-ни-маю!..— протянулъ Щучка, лукаво прищуривая свои масляные глазки.— Однако, извините, мн некогда… Мой сердечный привтъ Варвар Михайловн!
Варенька въ это время сидла въ комнат maman и задумчиво смотрла на развернутую столичную газету, гд мелкимъ штрифтомъ былъ напечатанъ новый составъ Хомутовской труппы. Этотъ номеръ ей обязательно привезла еще утромъ m-me Курчеева, и Варенька цлый день ходила, какъ въ туман. Макъ-Магонъ ходила по комнат и повторяла съ особеннымъ чувствомъ:
— Да, если бы ты слушалась твоей матери… Пойми: вдь это оперетка!.. Успхъ обезпеченъ, и Хомутовъ сдлаетъ дло. Онъ не говорилъ теб ничего, когда узжалъ отсюда?..
— Нтъ, говорилъ… и предлагалъ поступить въ его труппу.
— Да… гм… я догадывалась. Положимъ, что твое время еще не ушло, но, если бы ты слушалась своей матери… Ахъ, дурочка, дурочка, какая это жизнь, какъ мы живемъ теперь?.. А у тебя есть голосъ, небольшой, но свженькій… Говоря правду, я побаивалась этого Хомутова, который, кажется, не прочь былъ тобой замстить вакансію Мясодовой… О, онъ неисправимъ!..
— Maman…
— Послушай, дружокъ, вдь я не слпа!.. Да, я опасалась, но все сошло благополучно… Да и что за интересъ соперничать съ Зайцемъ? Будемъ называть вещи настоящими именами…
— Maman…
Въ голов Макъ-Магона поднялся цлый вихрь самыхъ разнородныхъ мыслей. Привезенное m-me Курчеевой извстіе подняло въ ней всю кровь, и теперь она думала, думала и думала… Ей рисовалась блаженная перспектива сдлаться опять театральной мамашей. Да… Будетъ этой куриной жизни, а она сумла бы обставить Вареньку, которая не повторила бы по крайней мр ея собственныхъ ошибокъ. Во-первыхъ, взять за правило никогда не допускать слабостей съ разными театральными санкюлотами и альфонсами, какъ Астраханцевъ, потомъ держать на приличномъ разстояніи Хомутова — и только. За друзьями и покровителями дло не станетъ, и опереточныя примадонны не стсняются. Красивая женщина у себя дома не иметъ никакой цны — она насдка и только, а та же женщина на подмосткахъ — сила. Макъ-Магонъ не забывала и себя и съ особенной нжностью поцловала дочь въ голову.
— Бдная моя…— шептала она со слезами на глазахъ,— ты сама не знаешь себ цны!..
Щучка отъ Куваева прохалъ прямо въ Театральную улицу къ Орловой, чтобы сообщить Зайцу радостную всть. Онъ возобновилъ съ ней знакомства въ конц лта и, по старой памяти, немножко ухаживалъ. Изъ-за этого у Куваева съ Зайцемъ произошла легкая размолвка, но изъ подобныхъ недоразуменіи сплеталась вся немудреная заячья жизнь, и ‘водевильная штучка’ платила своему даровому доктору самой черной неблагодарностью.
— Новость! Новость!..— кричалъ Щучка еще въ передней.
Вбжавъ въ комнату Зайца прямо въ осеннемъ пальто, Щучка убдился, что онъ немного запоздалъ съ своей радостью. На стол у дивана стояла бутылка водки и другая съ какимъ-то виномъ, на большой старинной тарелк валялись огрызки колбасы и хвостъ неизвстной рыбы. Рюмки съ недопитымъ виномъ разставлены были по столу въ самомъ художественномъ безпорядк. Однимъ словомъ, происходило великое торжество.
— Мы кутимъ!..— встртилъ доктора Заяцъ, замтно раскраснвшійся.
На диван полулежалъ комикъ Недорзовъ, смотрвшій на Щучку помутневшимися пьяными глазами. Агаья Петровна сидла напротивъ въ глубокомъ кресл и безучастно моргала — она тоже раздляла общее праздничное настроеніе.
— Хомутовъ детъ!..— торжественно выкликивалъ Заяцъ, показывая Щучк только-что полученную телеграмму.— Каково? Скажите это Куваеву, а онъ еще спорилъ, что Хомутовъ меня забылъ… И пятьдесятъ рублей послалъ. Да.
— Ура!..— кричалъ Щучка, схватывая первую попавшуюся на глаза рюмку.— Пью за красоту и молодость!.. Вообще за женщинъ, а Куваевъ, говоря между нами, глупъ… Еще Лютеръ сказалъ, что, кто не любитъ псенъ, вина и женщинъ, тотъ круглый дуракъ.

XXIX.

Хомутовъ наконецъ явился въ Бужом во глав опереточной труппы. Услужливая молва впередъ усыпала цвтами побдный путь унюхавшаго духъ времени импрессаріо: примадонна Баловень-Закатальская получала въ мсяцъ 960 р., первый теноръ Янченко-Пащенко 700 р., простыя хористки по 100. р., а ‘абсолютная балерина (prima ballerina assolula) Виржинія Маргарина 500 р. Самъ Хомутовъ выступалъ въ роли комическаго баритона. Говорили о роскошныхъ декораціяхъ, о великолпныхъ костюмахъ и по пальцамъ перечисляли вс чудеса обстановки: настоящее электрическое освщеніе, настоящій фонтанъ, живой верблюдъ и т. д. По спеціальной телеграмм, половина номеровъ въ ‘Калифорніи’ была законтрактована подъ помщеніе гг. артистовъ.
— О, Хомутовъ знаетъ, что длаетъ!— повторяли оживившіеся обыватели на вс лады.— Одн хористки чего стоятъ… Вдь это не драматическая труппа, гд въ статистки поступали пожарныя лошади.
Хомутовъ, дйствительно, зналъ, что длалъ, и съ первыхъ же шаговъ завоевалъ городъ. Объявленный абонементъ имлъ небывалый въ лтописяхъ Бужома успхъ: все было взято съ боя, и на каждый номеръ ложи было нсколько новыхъ кандидатовъ. Успхъ былъ небывалый, ршительный и ошеломляющій, и обыватели смотрли другъ на друга съ нмымъ изумленіемъ: дескать, каковы мы-то? Пожалуй, и столиц носъ утремъ. Главное, откуда взялись деньги: цлый рядъ драматическихъ труппъ умиралъ съ голоду, а тутъ засыпали деньгами. Цлыхъ два мсяца только и было разговоровъ, что объ оперетк. Меломаны, видавшіе Шнейдеръ и Жюдикъ, посвящали новичковъ въ тайную прелесть накатившагося блаженства, и впередъ устраивались подписки, чтобы достойнымъ образомъ встртить дорогихъ гостей.
Докторъ Щучка сдлался чмъ-то въ род ассистента при Хомутов и фальшивымъ голосомъ напвалъ по цлымъ днямъ прогнившую парижскимъ шикомъ фразу: ‘Оно пришло само собой’…
Вс старые грхи Xомутова были забыты, и онъ пользовался теперь неограниченнымъ довріемъ публики. Денегъ у него были полны карманы, но, по старой привычк, выработанной въ теченіе долголтнихъ драматическихъ голодовокъ, онъ все-таки занималъ у своихъ поклонниковъ ‘до завтра’ и швырялъ деньгами направо и налво, какъ набобъ.
Оперетка заполонила все. Бульварная грязь, созданная парижской улицей, полилась широкой волной на упоенную публику. Въ первомъ ряду креселъ нсколько лтъ пустовавшаго театра теперь сидли и предсдатель окружнаго суда, и управляющій банкомъ, и мстныя знаменитости по адвокатской, докторской и другимъ частямъ. Однимъ словомъ, являлся ‘весь Бужомъ’, какъ выражалась m-me Курчеева, даже во сн грезившая лексикономъ опереточныхъ выраженій.
Эта волна ворвалась и въ квартиру Куваева, гд Макъ-Магонъ и Варенька совсмъ ошалли отъ дикаго счастья Хомутова, который годъ назадъ явился къ нимъ оборвышемъ.
— Ахъ, если бы ты, Варенька, слушалась своей матери,— повторяла Макъ-Магонъ, ломая въ отчаяніи руки.— Закатальская еще не успла высунуть носа, и ужъ ее засыпали подарками. Даже Зайцу нашлось мсто, и Хомутовъ одваетъ ее, какъ герцогиню. Вотъ ужъ отъ кого я не ожидала такого благородства… И что онъ въ ней нашелъ: щепка щепкой, а вмсто рукъ и ногъ какія-то дрова!.. Между тмъ онъ за ней ужасно ухаживаетъ…
Варенька молчала и только опускала свои прелестные глаза. Да, неповиновеніе родителямъ великій грхъ…
— А твой-то муженекъ хочетъ быть всхъ умне,— язвила Макъ-Магонъ угнетенную дочь.— Даже и глазъ въ театръ не кажетъ… хорошъ!.. А Щучка говоритъ прямо: ‘если я буду, говорить, сидть во второмъ ряду креселъ, то половину паціентовъ растеряю’. А у насъ нтъ даже абонированной ложи… Это просто какое-то идіотство!..
Съ Хомутовомъ Варенька видлась всего одинъ разъ, въ салон m-me Курчеевой. Онъ съ участіемъ и сожалніемъкрпко пожалъ ей руку и проговорилъ вполголоса:
— Мой любимый цвтъ — синій, а синій цвтъ означаетъ постоянство.
— Вы почему не хотите бывать у насъ?— спросила застнчиво Варенька.
— А вашъ супругъ?.. Я вдь похоронилъ все драматическое…
— Я буду рада васъ видть у себя…
Въ другой разъ Хомутова просить не пришлось: онъ черезъ два же дня явился съ визитомъ и даже расцловалъ руки у Макъ-Магона, тронутой этой любезностью до слезъ. Варенька была одта въ синемъ шелковомъ плать, и Хомутовъ задумчиво улыбнулся, опытнымъ глазомъ мряя намченную жертву съ ногъ до головы. Впрочемъ, онъ посидлъ недолго и, ссылаясь на кучу длъ, ухалъ.
— Да, у васъ теперь, Платонъ Ильичъ, министерскія заботы…— льстиво повторяла Макъ-Магонъ.— Вс ходятъ за вами, какъ за кладомъ.
— Совершенно врно, но все-таки мое положеніе хуже губернаторскаго, хотя и лучше министерскаго. Занимаю отвтственный постъ…
Макъ-Магонъ завоевала себ и Вареньк мстечко въ лож Курчеевыхъ, гд могла бывать, только чередуясь съ дочерью. И это уже было такое счастье, котораго были лишены многіе. M-me Курчеева была всегда такъ любезна, и Хомутовъ являлся въ ея ложу въ каждый антрактъ, чтобы поболтать съ дамами и сказать два-три слова Вареньк. Щучка чуть-чуть не вывернулъ шеи, заглядывая въ эту ложу,— Хомутовъ запретилъ ему преслдовать себя по пятамъ.
Въ общемъ движеніи не принималъ участія одинъ Куваевъ, который продолжалъ упорно отсиживаться у себя дома и занимался попрежнему съ Маляйкой. Онъ видлъ и зналъ, какъ его обманываетъ жена, но теперь въ немъ самомъ нарастало и кипло другое настроеніе. Ему было и жаль жены и совстно за нее. Нсколько разъ онъ думалъ откровенно выложить предъ ней свою душу, но откладывалъ, придавленный совстливымъ чувствомъ. Раньше онъ боялся этихъ объясненій отчасти изъ малодушества, отчасти изъ нежеланія показаться смшнымъ и унижающимся. Но теперь въ немъ проснулось другое всеобъемлющее и необъятное чувство, и только одинъ Маляйка, пытливо всматривавшійся въ него своими чистыми дтскими глазами, инстинктивно понималъ, какъ ему тяжело. Между ними установилась та глубокая нравственная связь, которая не нуждается въ словахъ. Куваевъ сознавалъ, что онъ только сквозь эту чистую душу увидлъ самого себя въ настоящемъ свт со всей мелочностью и пустотой, буржуазными привычками и подавлявшей посредственностью. Онъ мучился теперь не за себя, а за жену, которая несла въ себ проклятую заразу,
— Папа, ты нынче сталъ совсмъ другой,— говорилъ иногда Маляйка.
— Это оттого, что я ужъ старикъ.
Дйствительно, вся голова Куваева была точно перевита серебряными нитями, и эта преждевременная сдина придавала его лицу серьезный отпечатокъ.
Куваевъ зналъ о тхъ свиданіяхъ его жены съ Хомутовымъ, какія такъ любезно устраиваетъ m-me Курчеева, видлъ, какъ Варенька изнываетъ въ своей настоящей обстановк, какъ ее точитъ Макъ-Магонъ, и въ его голов проносились тяжелыя картины одинокой старости и безцльнаго существованія, какъ коротаютъ свой вкъ старые холостяки и вдовцы. Вотъ Маляйка останется, и въ немъ, какъ въ фокус, сосредоточивались теперь вс помыслы Куваева. Онъ чувствовалъ, что самъ длается лучше и чище, когда думаетъ о ребенк.
Но вечерамъ, чтобы разогнать тоску, Куваевъ разъ въ недлю уходилъ въ клубъ и тамъ просматривалъ газеты и журналы, чтобы хоть приблизительно знать, что длается на бломъ свт. Разъ, когда онъ сидлъ тамъ, закрывшись газетой, въ ‘журнальную’ комнату вошелъ пьяный Хомутовъ. Онъ узналъ Куваева издали, но не подалъ вида и очень развязно занялъ мсто напротивъ. Получилось крайне неловкое положеніе, и Куваевъ почувствовалъ, какъ въ немъ закипаетъ бшенство къ этому прощалыг.
— Николай Григорьевичъ, здравствуйте…— заговорилъ первымъ Хомутовъ, наскучивъ играть роль осторожнаго человка съ достоинствомъ.
— А… это вы?— искусственно удивился Куваевъ и не протянулъ руки.
— Да, какъ видите, я…
Хомутовъ откинулся всмъ корпусомъ на спинку стула, широко вздохнулъ и неловко замолчалъ. Въ журнальной горла одна висячая лампа, плохо освщавшая захватанную клубную обстановку, въ отворентую дверь доносились возгласы завинтившихся игроковъ и крики: ‘Чеаэкъ, ррюмку водки!.. Чеаэкъ, два брудеррбррода!..’ Изъ далекаго коридора отдльными руладами всплывали звуки штраусовскаго вальса. Было уже часовъ двнадцать, и Хомутовъ явился въ клубъ посл спектакля — онъ сильно кутилъ въ послднее время.
— Николай Григорьевичъ, вы, кажется, что-то имете противъ меня, да,— заговорилъ Хомутовъ, раскачиваясь на стул.— Вотъ и руки не протянули…
— Я думаю, что намъ самое лучшее не входить въ подобныя объясненія, Платонъ Ильичъ…
— Вы думаете, что я пьянъ?— обидлся Хомутовъ съ логикой пьянаго человка.— Я замчаю это по выраженію вашего лица…
— Послушайте, оставьте меня въ поко!..— заявилъ Куваевъ дрогнувшимъ голосомъ и бросилъ газету.
Но Хомутовъ совсмъ не замтилъ этого движенія и опять погрузился въ пьяную дремоту. У Куваева тряслись губы отъ душившей его злобы, но эта пьяная скотина обезоруживала его своимъ состояніемъ полной невмняемости.
— Да, успхъ…— бормоталъ Хомутовъ, упираясь локтями на столъ съ газетами.— Вс довольны… ха-ха!.. а Хомутовъ все-таки чувствуетъ себя величайшимъ мошенникомъ… да… Когда онъ кралъ чужія деньги и скрывался, тогда Хомутовъ былъ честнымъ человкомъ… Конечно, я говорю относительно, какъ все на бломъ свт длается… И почему мошенникъ, какъ вы думаете?
— Мн это ршительно все равно…
— А я скажу!.. Помните, какъ я тогда бился съ драматической трупной?.. И, знаете, все-таки чувствовалъ себя хорошо, потому что дйствительно служилъ искусству… поощрялъ, нкоторымъ образомъ… Имлъ свою собственную гордость заставить публику плясать по своей дудк: ты все-таки пойдешь въ театръ, хоть и не желаешь. Ну, и прогорлъ до зла-горя… Хорошо-съ. Одного не было — во всхъ грхахъ виноватъ, но я никогда не унывалъ. Вдь я любилъ всей душой это самое искусство… тутъ бьется великая человческая мысль, тутъ геніальнйшіе люди кровь свою проливали, тутъ поэзія, однимъ словомъ, духъ возвышаетъ. Возьмите Шейлока, Гамлета, Карла Моора, Уріеля Акосту, а тамъ начнутся Кречинскіе и Расплюевы, Хлестаковы и Чацкіе, Жорженька Градищевъ и Любимъ Торцовъ… А Марія Стюартъ, Офелія, La dame au camlias, Катерина изъ ‘Грозы’, Майорша? Да-съ… Гршный человкъ, любилъ и водевилятину и разные другіе крендеди… Зайчикъ шансонетку споетъ… Ну, и все-таки провалился. А почему? Публика подлая… да… У меня все-таки живое мсто оставалось, а у ней и этого не было. Согласны? Да, вы, публика, подлецы, а не Хомутовъ, который убгалъ съ украденными деньгами… И что же?— теперь онъ не украдетъ и вотъ сидитъ передъ вами съ туго набитымъ карманомъ, какъ вс порядочные люди, а тамъ червячокъ сосетъ на душ. Драматическая труппа, какъ вс честныя труженицы, умирала съ голода, а когда сдлалась проституткой — и сыта, и отлично одта, и пьяна… Вотъ что такое оперетка, и Хомутовъ все понимаетъ!.. Набралъ я теперешній свой курятникъ съ бору да съ сосенки, назначилъ дикія жалованья, потому что только честный трудъ дешевъ, и что же, публика носитъ меня на рукахъ, а я вотъ пою… Челаэкъ, рюмку очищенной!..
Куваевъ слушалъ эту исповдь, опустивъ глаза. Его собственное чувство улеглось, и онъ начиналъ понимать вотъ этого Хомутова и его неумиравшее обаяніе.
— А кто поощрялъ таланты?— продолжалъ Хомутовъ, проглотивъ рюмку водки и держа кусокъ балыка двумя пальцами на всу.— Чуть провернется самый маленькій талантахъ, я его сейчасъ и подъ крылышко. Всякая искорка Божія блестла… да. Вотъ за что Хомутова и любили женщины. Помните мой девизъ: нужно поощрять искусство?..
Хомутовъ хотлъ сказать что-то еще, по уронилъ голову на столъ и сейчасъ же захраплъ — онъ былъ мертвецки пьянъ. Куваевъ осторожно вышелъ изъ журнальной и въ дверяхъ носомъ къ носу столкнулся со Щучкой, который летлъ съ какимъ-то листочкомъ въ рукахъ.
— Куда вы?.. Да постойте же…— накинулся онъ на Куваева и совалъ ему свой листочекъ прямо въ носъ.— Вотъ посмотрите, какъ нынче все просто… Прежде мы сколько времени тратили совершенно непроизводительно ухаживали, подносили букеты, терлись за кулисами, а тутъ все на чистоту — такса… ха-ха!.. и Баловень-Закатальская и Виржинія Маргаритъ.. Вдь это остроумно?.. А какая есть жидовочка въ кордебалет: рыльце кошечкой, глаза миндалемъ…
Куваевъ молча оттолкнулъ старика съ дороги и зашагалъ по коридору къ выходу. Хомутовъ былъ правъ… Въ дверяхъ буфета ему попался Заяцъ. Она видимо отыскивала импрессаріо, но прямо спросить Куваева стснялась, а толико смотрла на него своими испуганными глазами съ какой-то затаенной мыслью.
— Онъ тамъ…— отвтилъ Куваевъ на нмой вопросъ, показывая головой въ журнальную.
— Который ‘онъ’?
— Оба…
Въ буфет орали пьяные голоса: ‘Ура, Баловень!… Урра-а…’

XXX.

Въ Великій постъ Хомутовская труппа едва успла отдохнуть отъ сыпавшихся на ея голову всевозможныхъ знаковъ сочувствія бужомской публики. Вс были довольны. Баловень-Закатальская, восптая г. Сальниковымъ, какъ рдкое растеніе, пожинала самые обильные лавры и на букеты или корзины цвтовъ просто сердилась. За цнными подарками, конечно, дло не стало, причемъ загулявшіе театралы подлились на дв партіи: поклонники Маргарини и поклонники Баловень. Если первой подносили подарокъ въ 500 р., то второй нужно было подносить вдвое. Об премьерши были довольны этимъ соперничествомъ, какъ и Хомутовъ.
Посл Пасхи афиши возвстили послдній репертуаръ, и билеты взяты были приступомъ. Хомутовъ замышлялъ на будущій годъ нчто слишкомъ грандіозное, о чемъ передавали самые невроятные слухи только шопотомъ. Онъ сталъ время отъ времени бывать у Куваева, выбирая время, когда хозяина не было дома. Варенька наконецъ ршилась бросить мужа и поступить въ Хомутовскую труппу, а Макъ-Магонъ въ недалекомъ будущемъ мечтала снова занять постъ театральной мамаши и усиленно готовилась къ этому подвигу
— Только, пожалуйста, все это между нами…— предупреждалъ Хомутовъ, цлуя Вареньку въ лицо.— Конечно, пока, а тамъ и мужъ узнаетъ въ свое время. Этого требуетъ благоразуміе…
— Предоставьте ужъ намъ все устроить,— обижалась Макъ-Магонъ, поднимая брови.— Пожалуйста, не безпокойтесь…
— О, я на насъ, Дарья Семеновна, надюсь, какъ на каменную стну!.. Варенька слишкомъ еще молода, а мы съ вами травленые волки…
Но эту тайну зналъ уже весь городъ, какъ зналъ и Куваевъ. Во-первыхъ, побгъ назначенъ по окончаніи сезона, потомъ m-me Курчеева приняла материнское участіе и вмст съ г. Сальниковымъ провожала бглецовъ до первой станціи. Эти главные пункты уснащались разными пикантными подробностями: конечно, виноватъ и самъ Куваевъ, который не позаботился обуздать жену во-время, а потомъ замшался другъ дома Щучка, который хочетъ непремнно навязать Вареньку Хомутову и этимъ путемъ воспользоваться снова благосклонностью Зайца, и т. д. Немногіе ожидали, что Куваевъ непремнно что-нибудь устроитъ и на первый разъ обязательно застрлитъ Хомутова, какъ это сдлалъ бы на его мст всякій порядочный человкъ.
Оставалось всего нсколько спектаклей, и общее напряженное настроеніе росло: получался настоящій романъ. Въ куваевской квартир царило уныніе и та грозная тишина, которая готова разразиться бурей. Разъ вечеромъ, когда Варенька была въ театр, а Куваевъ занимался дома одинъ, къ нему въ кабинетъ вошла няня Ефимовна и предупредительно кашлянула въ руку.
— Чего теб, няня?— недовольнымъ тономъ спросилъ докторъ.
— Маляйку вы не видали?..
— Нтъ… А гд онъ?..
— Да въ садъ съ ребятами убжалъ, а ужъ десятый часъ на двор… Темняется.
Посланъ былъ сейчасъ же въ ‘Кармановскій садъ’ кучеръ, но тамъ, кром жуликовъ и блыхъ фартуковъ, никого не было. Куваевъ встревожился и отправился на розыски самъ. Становилось уже темно, и по саду ходили съ фонаремъ: Маляйки нигд не было. Пришлось обратиться за справками къ товарищамъ Маляйки, которые и разсказали, что онъ игралъ съ ними въ саду, но пришелъ тотъ сумасшедшій, который такъ смшно представляетъ по-театральному, и Маляйка ушелъ за нимъ. Старикъ кричалъ что-то такое смшное стихами, колотилъ себя въ грудь и плакалъ, а Маляйка слушалъ его и потомъ пошелъ, самъ пошелъ.
‘Не Булатовъ ли это?’ — мелькнула въ голов Куваева мысль.
Онъ бросился разыскивать по горячимъ слдамъ. Старика и мальчика видли въ двухъ кабачкахъ, а потомъ они заходили въ театръ. За кулисами Куваевъ отыскалъ Зайца и задыхавшимся голосомъ спросилъ о Маляйк.
— Да, они были здсь…— отвчалъ Заяцъ, удивляясь разстроенному виду доктора.— И старикъ Булатовъ и Маляйка… А потомъ ушли…
— Куда?
— Не знаю… Я такъ удивилась: старикъ совсмъ съ ума спятилъ.
Оставалось сдлать заявленіе въ полиціи и отправиться самому по разнымъ трущобамъ. Но все было напрасно, и домой Куваевъ вернулся только въ часъ ночи. Онъ прямо прошелъ въ опуствшую комнату Маляйки, гд сидла поджидавшая его Паша. Увидвъ кормилицу, Куваевъ опустился близехонько на стулъ и почувствовалъ, что точно кто-то схватилъ его за горло и началъ душить.
— Богъ милостивъ, Николай Григорьичъ,— ласково утшала Паша, вытирая слезы передникомъ.— Ужъ какой мальчикъ-то, а вотъ попритчилось что-то… Это его непремнно увелъ проклятущій старикъ.
Куваевъ не слыхалъ, что говорила Паша и опомнился только у себя въ кабинет. Мысль о Маляйк не оставляла его, и онъ шагалъ изъ угла въ уголъ, какъ сумасшедшій. Вонъ на стол валяется развернутая дтская книжка, на дверяхъ еще не успли закрасить выцарапанныхъ нетвердой дтской рукой каракуль, а гд онъ теперь?.. Куваеву длалось душно. Онъ выбжалъ на улицу и на первомъ извозчик, попавшемся подъ руку, бросился, на новые розыски и до шести часовъ утра исколесилъ вс окраины. Все было напрасно: Маляйка точно провалился сквозь землю…
— Что же это такое?— спрашивалъ самого себя Куваевъ, хватаясь за голову.— И за что?..
Не раздваясь, онъ бросился на кушетку, подавленный и уничтоженный. Сонъ бжалъ отъ глазъ. Каждый шорохъ заставлялъ прислушиваться. На улиц уже начиналось движеніе. Шли и хали каждый по своему длу, а онъ, Куваевъ, не понималъ даже, что длается съ нимъ. Еще неиспытанное жгучее чувство охватило его: вдь въ Малайк онъ терялъ все… Да, онъ, большой человкъ, прилпился къ нему всей душой и въ его присутствіи забывалъ все остальное.
Часовъ въ восемь пришла Паша съ заплаканными глазами, и Куваевъ былъ радъ живому лицу. Она что-то говорила, кажется, просила лошади и наконецъ ушла. Куда она ушла?.. Неужели ужъ девять часовъ?.. Какъ сильно сегодня звонятъ гд-то на колокольн… Потомъ Куваевъ слышалъ, какъ въ спальп гремлъ умывальникъ — это умывалась вставшая раньше обыкновеннаго Варенька. О, какъ онъ теперь ненавидлъ ее, ненавидлъ за все, и даже самъ испугался своего чувства.

——

Маляйка отыскался только черезъ три дня самыхъ дятельныхъ розысковъ. Его нашла Паша гд-то въ предмсть, въ одной изъ жалкихъ лачугъ. Ребенокъ лежалъ больной. Старикъ Булатовъ только улыбнулся, когда Паша накинулась на него съ яростью насдки.
— Онъ самъ пошелъ за мной…— повторялъ сумасшедшій старикъ.— Да… Искусство требуетъ жертвъ… Изъ этого ребенка тоже вышелъ бы великій артистъ, если бы не наше дурацкое воспитаніе.
— Ахъ, Паша, Паша, какъ мн било хорошо!..— шепталъ Малайка, съ трудомъ открывая глаза.— Мы были въ театр… Зачмъ папа никогда меня не отпускалъ въ театръ?.. Моя настоящая мама тоже играла въ театр…
Паша уложила Маляйку въ экипажъ, какъ котенка, а Булатовъ стоялъ въ своихъ лохмотьяхъ безъ шапки на улиц и повторялъ:
— Умереть — уснуть… не боле!..
Въ свою дтскую комнату Маляйка больше не вернулся, а Куваевъ уложилъ его въ собственномъ кабинет. Во всемъ дом наступила та подавляющая тишина, которую приносятъ съ собой тяжелыя болзни. У Маляйки, вслдствіе сильнаго нервнаго потрясенія, открылась какая-то необыкновенно сложная болзнь, закончившаяся послдовательнымъ параличомъ: части тла и органы чувствъ умирали одинъ за другимъ. Въ первое время, когда Маляйка не терялъ сознанія, онъ подолгу и внимательно вглядывался въ сидвшаго у постели Куваева и шопотомъ говорилъ:
— Папа, я виноватъ, но… я не знаю, что со мной тогда сдлалось… и мн было такъ хорошо… Ты не сердишься на меня, папа?..
— Нтъ, голубчикъ. Теб нужно лежать спокойно.
Собранный консиліумъ, какъ большинство такихъ медицинскихъ совтовъ, повелъ только къ разногласіямъ: каждый отстаивалъ свое мнніе, а Щучка съ глупой радостью ссылался на наслдственность. Вдь и болзнь Елены Михайловны носила тоже неопредленный характеръ — это у нихъ въ крови, у этихъ странствующихъ артистовъ. Куваевъ отнесся къ этой послдней ученой комедіи совершенно безучастно, какъ къ печальной послдней необходимости. Онъ у постели больного потерялъ счетъ днямъ и ночамъ и позволялъ смнять себя только одной Паш, которая вмст ухаживала и за нимъ: заставляла сть, укладывала спать и вообще ‘заговаривала’, какъ это умютъ длать одн простыя русскія бабы, которыя заговариваютъ даже кровь-руду.
Маляйка умеръ. Это было раннимъ утромъ, когда звонили въ церквахъ къ заутрен. Онъ лежалъ такой блый и спокойный въ своемъ гробу, вытянутый болзнью почти въ ростъ большого человка. Опять горли похоронныя свчи, какъ и тогда въ ‘Калифорніи’, опять явилась старушка Орлова и заглянула въ лицо покойника… Приходили и уходили совсмъ неизвстные люди, которые раньше никогда не бывали въ куваевской квартир. Макъ-Магонъ и Варенька принимали постителей въ черныхъ платьяхъ и плерезахъ — это была еще ложь, которая заставляла Куваева избгать встрчи съ ними.
‘Къ чему еще этотъ обманъ?— думалъ онъ, шагая по своему кабинету.— Не все ли имъ равно… и m-me Курчеева туда же явилась со слезами…’
Недоставало только, чтобы явился Хомутовъ и принялъ родственное участіе въ похоронной процессіи. Но онъ не явился, занятый своими собственными длами, и Макъ-Магонъ тревожно посматривала на Вареньку, на которую смерть Маляйки произвела сильное впечатлніе. Она любила зайти въ комнату, гд стоятъ гробъ, когда тамъ никого не было, и подолгу стояла гд-нибудь въ уголк. Куваевъ старался не рзать ей глаза своимъ присутствіемъ и только разъ, когда она, завидвъ его, сдлала движеніе уйти изъ комнаты, онъ совершенно просто спросилъ се:
— Вы скоро узжаете?..
— Я?.. Не знаю…
Она не смутилась и съ ршимостью взглянула мужу прямо въ глаза. Ему вдругъ сдлалось ужасно ее жаль, и онъ проговорилъ задыхавшимся шопотомъ:
— Варенька, подумай, что ты длаешь?.. Я не говорю о себ: силой нельзя заставить любить…
— Я не знаю… Но чувствую одно, что не могу больше!.. Что-то заставило же уйти Маляйку… Нтъ, не говорите со мной. Есть обреченные, роковые люди…
Маляйку похоронили рядомъ съ матерью, а Варенька ухала съ Хомутовымъ. Макъ-Магонъ была совершенно счастлива. Квартира Куваева опустла, и онъ самъ сильно опустился, не показывался нигд въ обществ и все сидлъ въ своемъ кабинет, зарывшись въ книги. Единственнымъ человкомъ, который заставлялъ его выйти изъ этой апатіи, была Паша. Она заходила провдать ‘хорошаго доктора’ и заботилась о немъ, какъ о маленькомъ.
1887.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Вкруг ракитова куста, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901
  2. Буянка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1880
  3. Беззаветная любовь, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1908
  4. Мать-мачеха, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
  5. Вкруг ракитова куста, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901
  6. Кисейная барышня, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1889
  7. Не то…, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1882
  8. На рубеже Азии, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1882
Электронная библиотека