Нужна ли намъ литература?
‘Русскій Встникъ’, No 5, 1873
А.
Нужна ли нам литература?, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1873
Время на прочтение: 32 минут(ы)
А. С. Пушкинъ: Матеріалы для его біографіи и оцнки произведеній. П. В. Анненкова. С.-Петербургъ, 1873 года.— Характеристики литературныхъ мнній отъ двадцатыхъ до пятидесятыхъ годовъ. А. Н. Пыпина (Встникъ Европы).
Понятія которыми питается и руководится наша современная журналистика настолько спутаны и полны противорчій что самые элементарные вопросы, какъ напримръ: нужна ли намъ литература въ смысл высшаго духовнаго творчества?— не могутъ назваться ршенными и слдовательно излишними. Путаница понятій доходитъ до того что самое слово литература утратило опредленное значеніе, и каждый толкуетъ его сообразно умственному уровню на которомъ стоитъ и направленію литературнаго прихода къ которому принадлежитъ. Въ то время какъ одни считаютъ литературу совокупностью общественныхъ идей и выраженіемъ народнаго самосознанія въ данный моментъ развитія, другіе понимаютъ подъ этимъ словомъ всякую журнальную и газетную дребедень и не отличаютъ писателя выносившаго въ себ извстное міросозерцаніе отъ литератора-обывателя, обличившаго въ анонимной корреспонденцій одну изъ буквъ русскаго алфавита. Одни полагаютъ что задача литературы заключается въ непрерывномъ выпусканіи въ публику прогрессивныхъ и либеральныхъ взглядовъ и вполн уврены что только тотъ писатель иметъ право на долговчность кто заявилъ въ своихъ произведеніяхъ претензію на замну существующихъ понятій новыми, причемъ предполагается что всякое новое понятіе непремнно лучше стараго, въ силу того что оно новое, а не старое, другіе даже и этого скромнаго требованія не обращаютъ къ писателю, но довольствуются видть въ печатномъ слов лишь пассивное отрицаніе всего того что въ предыдущій періодъ нашего развитія считалось необходимымъ элементомъ литературы. Послднее воззрніе конечно не высказывается дидактически, но что оно руководитъ огромнымъ большинствомъ современныхъ журналистовъ, въ этомъ не трудно убдиться, прослдивъ и сопоставивъ рядъ преобладающихъ явленій въ нашей печати. Никто, напримръ, не высказываетъ ясно что талантъ долженъ быть преслдуемъ, какъ злйшій врагъ времени, но тмъ не мене мы видимъ что всякое талантливое имя въ литератур забрасывается грязью, а противъ новыхъ, только-что возникающихъ дарованій устраивается настоящая травля, полная необузданной злобы и ожесточенія. Никто изъ газетныхъ и журнальныхъ рецензентовъ не будетъ такъ смлъ чтобы высказать прямо что бездарность должна быть поощряема и возвеличиваема, но мы видимъ цлый рядъ такихъ поощреній и возвеличеній, длаемыхъ какъ бы по сигналу, съ замчательнымъ единодушіемъ. Въ одной тсной области беллетристики можно насчитать нсколько такихъ явленій за самые послдніе годы: стоитъ вспомнить какъ усердно искала петербургская печать ‘перваго русскаго беллетриста’, поочередно возводя въ это достоинство сперва г. Ршетникова, потомъ г. Глба Успенскаго, и наконецъ г. Кущевскаго. Такія явленія не могутъ быть случайными, и если мы не называемъ ихъ признакомъ времени, то только потому что въ этомъ случа общество наше совершенно разошлось съ критикой, и произведенія лелемыхъ печатью беллетристовъ спокойно лежатъ на книгопродавческихъ полкахъ.
Но оставимъ въ сторон общество и обратимся исключительно къ печати. Протекающую въ ней струю, мы полагаемъ, весьма не трудно открыть, несмотря на то что господствующее въ современной журналистик направленіе остерегается заявить себя опредленною программой. Мы указали на одно изъ преобладающихъ явленій нашей печати — ненависть къ таланту и стремленіе безмрно возвеличить бездарность или посредственность, если эти послднія выражаютъ отрицаніе выработанныхъ цивилизаціей пріемовъ и принциповъ. Въ примненіи къ чисто литературнымъ фактамъ это направленіе выражается съ особенною очевидностью. Внимательный наблюдатель долженъ убдиться что беллетристъ воспитанный на вчныхъ законахъ искусства и владющій идеалами не можетъ разчитывать на благосклонность печати, и наоборотъ, писатель, отказавшійся отъ основныхъ требованій художественной литературы, лишенный идеаловъ, вяжущій свои страницы изъ скучныхъ, каррикатурныхъ и далекихъ отъ натуры сценъ, съ увренностью можетъ положиться на покровительство журналистики. Послдовательность и смлость современной критики въ этомъ отношеніи заслуживаетъ полнаго вниманія. Напримръ, общія требованья художественной литературы говорятъ что романъ долженъ представлять полное внутренняго и вншняго интереса развитіе драмы, служить живымъ и врнымъ отраженіемъ дйствительности, изображать типы и характеры въ ихъ обусловленныхъ жизнью столкновеніяхъ и въ конц концовъ дйствовать воспитательно на читающую массу, указывая ей нравственные идеалы въ жизни или возбуждая въ ней честное негодованіе къ общественному злу. Конечно, ни одинъ изъ современныхъ критиковъ не сознается гласно и откровенно что онъ не признаетъ подобныхъ требованій, но достаточно чтобы романисту удалось удовлетворить хотя одному изъ этихъ требованій, и на него обрушится необузданная злоба и площадная брань. Явленіе это настолько укоренилось въ нашей печати что въ ней образовался даже особый, условный языкъ, маскирующій направленіе критики и безъ сомннія многихъ вводящій въ обманъ. На этомъ язык богатство драматическаго интереса и вншняго содержанія называется дюмасовщиной {Кстати о Дюма: у насъ обязателенъ презрительный отзывъ объ этомъ писател, искусство котораго задумать и развить интригу романа можетъ считаться образцовымъ.} и осмивается, какъ поползновеніе польстить низшимъ вкусамъ полуобразованной публики, объективно-художественное и врное натур изображеніе характеровъ и типовъ подвергается глумленію, какъ результатъ безжизненнаго принципа: ‘искусство для искусства’, причемъ автору длается скромный упрекъ что что де по своему политическому развитію онъ стоитъ ниже нахавшаго на него рецензента, нравственная же и общественная тенденція автора или услужливо извращается до степени ‘инсинуаціи’ и ‘литературнаго доноса’, или просто обходится молчаніемъ, если сдлать изъ нея инсинуацію не представляется возможности. Такимъ образомъ публик подносится сознательная ложь, и если этой лжи лишь немногіе врятъ, то только потому что между печатью и обществомъ давно уже въ вопросахъ литературныхъ произошелъ указанный нами разрывъ. Конечно, этотъ разрывъ спасаетъ и общество, и литературу, но можно ли назвать нормальнымъ такой порядокъ, при которомъ читающая масса, вмсто того чтобы находить въ критик стоящаго впереди руководителя, принуждена собственными средствами бороться съ расточаемою ею растлвающею ложью?
Считаемъ излишнимъ указывать насколько отъ такого порядка страдаетъ сама литература, не только лишенная необходимаго посредства критики между нею и публикой, но еще имющая въ критик мстительнаго врага, сквозь брань и наговоры котораго писателю приходится пробиваться единственно силою таланта. При такомъ положеніи дла, когда писатель заране можетъ быть увренъ что онъ не встртитъ со стороны критики дружескаго привта, что онъ не услышитъ отъ нея ободряющаго и руководящаго слова, литературная дятельность утрачиваетъ свою заманчивую сторону, и путь писателя становится тернистымъ путемъ, на который можетъ подвинуть человка только непреодолимая внутренная потребность таланта или счастливое, къ сожалнію весьма рдко встрчающееся, безразличное отношеніе къ печатной брани и наругательствамъ.
Что мстительное преслдованіе талантовъ, журнальное кумовство и стремленіе возвеличить на счетъ истинныхъ дарованій всякую тенденціозную посредственность — не случайное явленіе, доказывается тмъ что такія отношенія къ таланту и художественному направленію не ограничиваются областью литературы, но дйствуютъ и въ боле обширной области искусства вообще. Знакомому съ происходящимъ въ нашихъ музыкальныхъ кружкахъ извстно что и тамъ совершается нчто въ высшей степени странное — обнаруживается стремленіе молодыхъ композиторовъ отршиться отъ вчныхъ законовъ мелодіи и создать такую музыку въ которой диссонансы предпочитались бы гармоніи, а прозаическіе речитативы — пвучимъ аріямъ. Подобно тому какъ литературная критика требуетъ стиховъ безъ поэзіи, музыкальняя требуетъ оперы безъ пнія, и художественная — картинъ и статуй безъ красоты.
Постоянному читателю газетъ извстно съ какою необузданностью проводится въ послднее время это требованіе въ нкоторыхъ музыкальныхъ рецензіяхъ и какую музыку слушаетъ вслдствіе этихъ новыхъ антимузыкальныхъ принциповъ Петербургъ. Недавно, по поводу оперы г. Мусоргскаго: Борисъ Годуновъ, принципы эти были заявлены съ особенною настойчивостью. Диссонансъ чуть не провозглашенъ конечною цлью гармоніи, а г. Мусоргскій возвеличенъ не только превыше всхъ бывшихъ и ныншнихъ русскихъ композиторовъ, но и превыше Рихарда Вагнера, изъ подражанія которому возникла наша новая музыкальная школа, не замедлившая исказить неумлою утрировкой вс крайности нмецкаго композитора и не совладвшая съ дйствительно талантливыми сторонами его музыки. Ревность музыкальныхъ рецензеитовъ дошла до того что по мннію ихъ самый Пушкинскій текстъ. варварски искалченный либреттистами, ‘много выигралъ’ вслдствіе геніальныхъ диссонансовъ г. Мусоргскаго. И все это говорилось не въ силу одного лишь кумовства, а съ апломбомъ новооткрытой истины, съ самодовольствомъ дикаря, попирающаго основные принципы искусства и безмрно радующагося тому что вмсто недоступной ему красоты цлью художественнаго творчества ставится художественное безобразіе.
Преслдованіе красоты, поэзіи и вчныхъ, вками цивилизаціи выработанныхъ принциповъ искусства господствуетъ безраздльно и въ современной художественной критик. Прислушайтесь къ неумреннымъ похваламъ и мстительной брани этой критики, и убдитесь что ненависть ко всякому свжему таланту, не принадлежащему къ извстному приходу, простирается не на одни только литературныя явленія, и что вопіющія несообразности въ отзывахъ печати, но могутъ быть объяснены лишь взаимными личными счетами. Обнаруживается какая-то общая, органическая потребность затоптать талантъ, насмяться надъ красотой, отнять премію у поэта и художника и отдать ее ремесленнику. Антихудожественнымъ направленіемъ проникаются боле и боле произведенія даже даровитыхъ нашихъ художниковъ дурно-понятый реализмъ побуждаетъ ихъ бжать красоты и поэтичности и оживлять полотно какими-то мнимо-гражданскими мотивами. Не можемъ удержаться чтобъ и здсь не напомнить одинъ весьма крупный недавній фактъ. На послднюю годичную выставку въ Академіи Художествъ поставлены были между прочимъ дв замчательныя картины: Бурлаки г. Рпина и Гршница г. Семирадскаго. Картины эти по своему направленію представляютъ дв крайнія противоположности: первая можетъ назваться продуктомъ тхъ идей которыя въ литератур создали романы и очерки г. Ршетникова, вторая исходитъ прямо изъ европейскихъ историческихъ понятій объ искусств. Г. Рпинъ изобразилъ пустынный, некрасивый берегъ Волги, по которому группа бурлаковъ тянетъ свою пресловутую, нын уже замненную пароходами, лямку. Типы бурлаковъ очень характерны, очень рельефны, хотя изодранность ихъ одеждъ и истомленность нкоторыхъ лицъ явно преувеличены. Но картины, въ смысл цлостнаго художественнаго произведенія, здсь нтъ. Это коллекція весьма хорошихъ этюдовъ, частью съ натуры, частью изъ головы, скомпанованная подъ впечатлніемъ стиховъ г. Некрасова и прозы г. Ршетникова, и не выразившая никакой художественной мысли,— потому что нельзя же назвать этимъ именемъ взятую на прокатъ изъ сомнительныхъ произведеній литературы идейку о тяжести бурлацкаго труда. Тмъ не мене, появленіе этой картины было привтствуемо печатью, какъ торжество реальной школы, и въ извстномъ журнальномъ лагер учиненъ настоящій фестиваль. Одна распространенная газета даже прямо выразилась что картина г. Рпина превосходитъ ршительно все созданное до сихъ поръ русскою живописью — и эта крикливая, судорожная статейка весьма близко напомнила намъ нкогда раздававшіеся въ петербургской журналистик крики о превосходств романовъ г. Ршетникова надъ всмъ когда-либо явившимся въ русской литератур. Дйствительно, въ художественномъ смысл г. Ршетниковъ и г. Рпинъ — родные братья, и картина послдняго есть не боле какъ иллюстрація къ Подлиповцамъ, торжествуя направленіе выразившееся въ романахъ г. Ршетникова, извстная часть журналистики, чтобы сохранить послдовательность, должна была устроить фестиваль и по поводу Бурлаковъ г. Рпина. И не встрться этому художнику такого опаснаго соперника какимъ оказался для него г. Семирадскій, картина его безъ всякаго сомннія стяжала бы пальму первенства на ныншней выставк, и публика волею-неволею была бы принуждена участвовать въ устроенномъ въ честь ея фестивал. Но случилось слдующее: не успла еще публика достаточно проврить на собственномъ впечатлніи геніальныя стороны этого произведенія, обязательно указанныя ей газетными рецензентами, какъ ня выставк появилось другое произведеніе, разомъ опредлившее Бурлакамъ ихъ настоящее мсто въ искусств и мгновенно сосредоточившее на себ все вниманіе, весь восторгъ публики. Это произведеніе было — Гршница г. Семирадскаго. Здсь не къ мсту было бы разсказывать содержаніе этой превосходной картины и анализовать ея техническія достоинства: многочисленная публика, тснившаяся предъ нею до конца выставки, безъ сомннія оцнила ее съ тмъ врнымъ чутьемъ которое общество наше по счастью еще сохранило въ себ, вопреки всмъ усиліямъ печати подавить и исказить художественные инстинкты образованной массы. Для нашей спеціальной цли достаточно будетъ оказать что картина г. Семирадскаго — произведеніе вполн художественное, задуманное и исполненное по законамъ искусства, что въ ней выразилась законченная мысль, что она воплощаетъ извстный художественный идеалъ. Здсь реализмъ, понимаемый въ смысл врнаго воспроизведенія натуры, плодотворно сочетался съ высшею задачею искусства — возведеніемъ натуры въ перлъ созданія. Все чаруетъ и ласкаетъ глазъ въ этомъ высоко даровитомъ произведеніи, начиная разнообразіемъ и красотою прелестныхъ женскихъ фигуръ и кончая разлитымъ по полотну солнечнымъ блескомъ и художественною красотой цлой композиціи, и въ то же время вы нигд не найдете чтобы художникъ жертвовалъ красот правдою, чтобъ эту красоту онъ насильственно вызывалъ тамъ гд въ дйствительности ей нтъ мста. Незримое вяніе поэзіи присутствуетъ въ этой картин, и изучая ее, вы чувствуете что имете дло съ художникомъ владющимъ идеалами. Всего этого оказалось слишкомъ достаточнымъ для того чтобы картина г. Семирадскаго возбудила въ печати глумленіе и брань. Художественная критика устроившая фестиваль по поводу Бурлаковъ конечно не могла простить г. Семирадскому этого преслдованія высшихъ задачъ искусства, этого владнія идеалами. Она требуетъ чтобы въ душ художника было голо и гладко, чтобъ его мысль не возносилась выше газетной статьи или водевильнаго куплета, чтобъ его можно было свободно направлять къ служенію тмъ маленькимъ мнимо-гражданскимъ идейкамъ которымъ служитъ петербургская печать. И вотъ въ той самой газет которая усмотрла въ Бурлакахъ нчто превосходящее все созданное до нихъ русскою живописью появилась о Гршниц статейка настолько невжественная что іудейское старозаконіе названо въ ней язычествомъ (!!), и настолько беззастнчивая что г. Семирадскій сравненъ съ Оффенбахомъ, и іерусалимская Гршница потрясенная и просвтленная явленіемъ Христа — съ петербургскими Belle-Hlè,ne.
Мы потому остановились на этихъ прискорбныхъ примрахъ, что они очень рельефно характеризуютъ то приниженіе понятій которое въ послдніе годы сдлалось какъ бы задачей извстной части нашей журналистики. Присутствіе идеаловъ, врность неизмннымъ, элементарнымъ треобваніямъ искусства, художественное творчество преслдуются во всхъ областяхъ духовной дятельности, какъ нчто въ высшей степени враждебное какимъ-то новымъ требованіемъ времени: таланты унижаются съ мстительною злобою и на мсто ихъ возвеличивается посредственность, охотно подчиняющаяся требованіямъ газетной моды и руководству невжественной критики — литературной, музыкальной и художественной. Вмсто дйствительныхъ дарованій возводятся на упраздненные пьедесталы крохотные талантики и даже просто бездарности — потому что масса не можетъ жить безъ авторитетовъ, и когда рушатся старые, она требуетъ новыхъ. Удовлетворяя этой естественной потребности, тенденціозная печать спшитъ создавать эфемерныя, раздутыя репутаціи, обязательно подставляя ихъ въ отвтъ на роковой вопросъ: гд уже дарованія этой новой школы, такъ самоувренно обрушившей свои удары на самыя свтлыя имена литературныя и художественныя?
Кром этого роковаго вопроса, съ грхомъ пополамъ обходимаго возвеличеніемъ приходскихъ геніевъ, естественно представляется также боле общій вопросъ: во имя чего принижается и бракуется все талантливое явившееся въ нашемъ духовномъ творчеств, а вмст съ тмъ и основныя требованія этого творчества, пріобрвшія историческія права гражданства не только у насъ, но и во всемъ цивилизованномъ мір?
Если мы внимательно всмотримся въ то что ежедневно и ежемсячно говорится въ петербургской печати по литературнымъ и художественнымъ вопросамъ, сквозь вс извороты печатнаго слова мы разглядимъ что приниженіе понятій, преслдованіе новыхъ талантовъ и такъ-называемое развнчаніе старыхъ совершается не во ими чего другаго, какъ узкаго, мелкаго журнализма, понимаемаго въ смысл бездушнаго проповдыванія прогрессивныхъ идей и ежедневной борьбы за мелкіе, частные интересы. Конечно, ни одинъ изъ публицистовъ извстнаго лагеря не сдлаетъ откровеннаго признанія относительно руководящихъ имъ цлей: извстно какъ осторожно отмалчивается на этотъ счетъ петербургская печать, но сквозь извороты журнальной полемики и фразистаго либерализма не трудно разглядть что подкладкою всхъ такъ-называемыхъ высокихъ взглядовъ и разглагольствованій объ общественныхъ задачахъ служитъ именно усвоенное современною печатью узское и мелочное поклоненіе журнализму. Небольшой разборъ одной журнальной статьи, къ которому мы сейчасъ обратимся, вполн оправдаетъ нашу догадку.
Г. Пыпинъ давно уже занимается въ Встник Европы разработкой исторіи нашей литературы и общественности въ текущемъ столтіи — съ той точки зрнія которая подъ историческою критикой понимаетъ такъ-называемое развнчаніе и низведеніе съ пьедесталовъ. Эту точку зрнія г. Пыпинъ весьма усердно проводитъ въ наиболе распространенномъ петербургскомъ журнал, производя въ литературной и общественной исторіи новой Россіи такія же точно опустошенія какія его сотоварищъ по университету и по журналу, г. Костомаровъ, производитъ въ исторіи старой Руси. Коллекція развнчанныхъ русскихъ дятелей, благодаря этой дружной работ двухъ ученыхъ журналистовъ, обогащается съ каждымъ годомъ. Еще недавно г. Пыпинъ развнчалъ Карамзина, довольно неожиданно показавъ въ немъ ограниченнаго человка и крпостника, теперь онъ подвергаетъ той же операціи самое свтлое, самое дорогое въ нашей литератур имя — Пушкина. Повидимому есть что-то роковое въ этомъ движеніи, боле и боле овладвающемъ нашею журналистикой: разъ вступивъ на этотъ путь, кажется нельзя уже остановиться, по крайней мр въ послдней стать своей г. Пыпинъ, начавъ низведеніемъ съ пьедестала Пушкина, съ цлью подложить его подъ ноги Гоголю, кончилъ тмъ что развнчалъ и самого Гоголя, чтобы бросить его подъ ноги г. Пыпину, взгляды котораго оказываются неизмримо шире и просвтительне взглядовъ Пушкина и Гоголя. Приходится думать что оцнка литературныхъ, художественныхъ и общественныхъ идеаловъ прошлыхъ десятилтій съ высоты современнаго петербургскаго журнализма становится у насъ закономъ, на которомъ думаютъ утвердить новую критику.
Авторъ характеристикъ литературныхъ мнній (Встникъ Европы, апрль), движимый желаніемъ оправдать Гоголя въ томъ что онъ оказывается ниже Пыпинскихъ воззрній, складываетъ всю вину на Пушкина. Пушкинъ и его друзья виноваты въ томъ что Гоголь вышелъ въ своихъ произведеніяхъ недостаточно либераленъ, они привили ему консервативныя идеи своего кружка, поставили его въ близкія отношенія къ высшимъ сферамъ и подтолкнули издать Выбранныя мста изъ переписки съ друзьями. — ‘Онъ (Гоголь) считаетъ Пушкина своимъ учителемъ, горестно замчаетъ г. Пыпинъ, — его друзья — люди Пушкинскаго круга, среди ихъ онъ проводитъ свою жизнь, они считаютъ его своимъ — но тмъ не мене его дло выходитъ изъ ихъ умственнаго и общественнаго горизонта, поэтому самъ Гоголь, привыкшій смотрть ихъ глазами, и могъ не уразумть вполн того смысла какой имли его произведенія для общественнаго развитія. Въ своихъ теоретическихъ понятіяхъ Гоголь отчасти сохранялъ простыя патріархальныя традиціи, отчасти заимствовалъ взгляды Пушкинскаго круга, но въ своемъ творчеств онъ уже былъ человкомъ новаго историческаго слоя. Его друзья изъ Пушкинскаго круга на первыхъ порахъ поняли высокій поэтическій талантъ Гоголя и его художественную силу — но они не поняли общественнаго значенія его произведеній, и потомъ отступились отъ нихъ, когда сдлалось ясно ихъ дйствіе на общество.’
Итакъ, Пушкинъ и друзья его, привтствовавъ художественное достоинство первыхъ произведеній Гоголя, отступились отъ него, когда обнаружилось дйствіе его сатиры на общество. Замчательно что объ этомъ знаетъ одинъ г. Пыпинъ, самъ же Гоголь не только никогда не подозрвалъ отступничества Пушкина, но считалъ его всегда лучшимъ своимъ другомъ, лучшимъ наслажденіемъ своей жизни. По полученіи извстіи о смерти Пушкина, онъ писалъ къ Плетневу. ‘Никакой всти нельзя было получить хуже изъ Россіи. Все наслажденіе моей жизни, все мое высшее наслажденіе исчезло вмст съ нимъ. Ничего не предпринималъ я безъ его совта. Ни одна строка не писалась безъ того чтобъ я не воображалъ его предъ собою. Что скажетъ онъ, что замтитъ онъ, чемъ изречетъ неразрушимое и вчное одобреніе свое — вотъ что меня только занимало и одушевляло мои силы.’ Вотъ какія чувства питалъ Гоголь къ Пушкину до послднихъ дней своей жизни, и надо много просвщеннаго бездушія, чтобы не понять этихъ отношеній великаго художника къ не мене великому учителю и другу.
Съ другой стороны, мы имемъ свидтельство что и Пушкинъ вовсе не ограничился привтствіемъ первыхъ опытовъ Гоголя, но слдилъ съ любовью и надеждой за его развивающимся талантомъ и поддерживалъ его литературную репутацію не только какъ другъ, но и какъ журналистъ. Извстно что въ Современник Пушкинъ помстилъ чрезвычайно лестный отзывъ о Гогол, по поводу втораго изданія Вечеровъ на хутор и высказалъ большія надежды на счетъ будущаго развитія его дарованія. ‘Онъ съ тхъ поръ непрестанно развивался и совершенствовался, говорится тамъ объ автор Вечеровъ.— Онъ издалъ Арабески, гд находится его Невскій проспектъ, самое полное изъ его произведеній. Вслдъ за тмъ явился Миргородъ, гд съ жадностью вс прочли и Старосвтскихъ помщиковъ, эту шутливую, трогательную идиллію, которая заставляетъ васъ смяться сквозь слезы грусти и умиленія, и Тараса Бульбу, коего начало достойно Вальтеръ-Скотта. Гоголь идетъ еще впередъ. Желаемъ и надемся имть часто случай говорить о немъ въ нашемъ журнал.’ Это было высказано въ Современник мене чмъ за годъ до смерти Пушкина, когда великому поэту были уже знакомы въ рукописи и Ревизоръ, и нкоторыя главы изъ перваго тома Мертвыхъ душъ — слдовательно когда общественный характеръ произведеній Гоголя и значеніе его сатиры опредлились для Пушкина вполн.
Г. Пыпинъ, толкуя о Гоголевскихъ произведеніяхъ общественнаго значенія, безъ сомннія иметъ въ виду именно Ревизоръ и Мертвыя души. Отъ этихъ-то произведеній отшатнулись, по его свидтельству, Пушкинъ и его кружокъ. Между тмъ кому не извстно что именно Ревизоръ и Мертвыя души обязаны Пушкину своимъ происхожденіемъ, что оба эти сюжета даны Гоголю Пушкинымъ, и что именно Пушкинъ, а ни кто другой, постоянно убждалъ Гоголя перейти отъ легкихъ разказовъ и бытовыхъ очерковъ къ произведеніямъ боле серіознымъ и зрлымъ, то-есть такимъ за которыми г. Пыпинъ признаетъ общественное значеніе. Напомнимъ хотя-бы слдующія слова Гоголя въ одной изъ его записокъ. ‘….Но Пушкинъ заставилъ меня взглянуть на дло серіозно. Онъ уже давно склонялъ меня приняться за большое сочиненіе, и наконецъ, одинъ разъ, посл того какъ я ему прочелъ одно небольшое изображеніе небольшой сцены, но которое, однакожь, поразило его больше всего мной прежде читаннаго, онъ мн сказалъ: ‘какъ съ этою способностью угадывать человка и нсколькими чертами выставлять его вдругъ всего, какъ живаго, съ этою способностью, не приняться за большое сочиненіе: это просто грхъ!’— Вслдъ за этимъ началъ онъ представлять мн слабое мое сложеніе, мои недуги, которые могутъ прекратить мою жизнь рано, привелъ мн въ примръ Сервантеса, который хотя и написалъ нсколько очень замчательныхъ и хорошихъ повстей, но если-бы не принялся за Донъ-Кихота, никогда бы не занялъ того мста которое занимаетъ теперь между писателями, и въ заключеніе всего отдалъ мн свой собственный сюжетъ, изъ котораго онъ хотлъ сдлать самъ что-то въ род поэмы, котораго, по словамъ его, онъ бы не отдалъ никому другому, это былъ сюжетъ Мертвыхъ душъ (мысль Ревизора принадлежитъ также ему).’
Приведенныя указанія, мы надемся, достаточно опровергаютъ увренія г. Пыпина о какомъ-то зловщемъ вліяніи Пушкина на Гоголя, не боле состоятельно и его мнніе о дурномъ вліяніи Пушкинскаго кружка. Объ этомъ кружк г. Пыпинъ отзывается съ крайнею язвительностью, онъ старается набросить на него какую-то придворную ливрею, которая, по мннію его, мшала какъ самому Пушкину, такъ и друзьямъ его относиться съ живымъ сочувствіемъ къ общественнымъ интересамъ. ‘Посл Пушкина, говоритъ онъ, его кружокъ еще мене заботился объ этихъ сочувствіяхъ, считая что литература въ ихъ смысл, чисто поэтическая, совершенно консервативная, и есть настоящая литература, что другой не должно быть, или она будетъ извращеніемъ ея здравыхъ началъ. Такимъ образомъ, теорія чистаго искусства сходилась съ практическимъ отвращеніемъ кружка къ критик дйствительности, а съ другой стороны, это нерасположеніе къ критик становилось необходимостью для членовъ кружка по ихъ связямъ въ высшемъ кругу, при двор.’ — ,,Въ тридцатыхъ, а еще боле въ сороковыхъ годахъ — говоритъ г. Пыпинъ въ другомъ мст — друзья Пушкина, ставшіе друзьями и покровителями Гоголя, были люди довольно высоко поставленные, вполн или отчасти придворные…. Литературные интересы принимали въ этихъ условіяхъ совсмъ особый характеръ: онъ сообщился вскор и Гоголю. Кружокъ все боле и боле удалялся отъ главнаго теченія литературы. При Пушкин — это начиналось враждой къ Полевому, къ Надеждину, въ сороковыхъ годахъ это окончилось враждой къ Блинскому и всмъ писателямъ его направленія.’
Такимъ образомъ г. Пыпинъ различаетъ въ умственныхъ движеніяхъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ обособившуюся литературу Пушкинскаго кружка, и подл нея какое-то главное теченіе литературы... Друзья Пушкина, одтые въ придворную ливрею, будто бы отстранились отъ этого ‘главнаго теченія’, и не только отстранились, не и преисполнились злобы и ненависти къ нему. На чемъ же основываетъ г. Пыпинъ свое мнніе объ уединенномъ положеніи Пушкинскаго кружка, и въ особенности о томъ что не Пушкинская литература представляла главное литературное теченіе?
Здсь очевидно авторъ ‘характеристикъ’ впалъ въ то самое недоразумніе на которое мы указывали въ начал этой статьи, говоря о смшеніи понятій. литературы и журнализма. Г. Пыпинъ чувствуетъ что съ конца тридцатыхъ годовъ народилось новое явленіе, представленное въ то время Полевымъ, Надеждинымъ и наконецъ Блинскимъ, что это новое явленіе выдлилось изъ старой литературы, но не въ состояніи понять что выдлившись, оно могло существовать совершенно независимо отъ литературы художественной и поэтической, нисколько не замняя ея собою и даже вовсе не становясь во враждебное къ ней отношеніе. Г. Пыпинъ очевидно не понимаетъ что журнализмъ вовсе не есть усовершенствованная литература, а напротивъ низшее, служебное орудіе общественныхъ интересовъ и потребностей. Мы еще вернемся къ этому недоразумнію, а теперь обратимся къ отношеніямъ Пушкинскаго кружка къ Гоголю, какъ ихъ понимаетъ г. Пыпинъ.
Итакъ, Пушкинскій кружокъ остался въ сторон отъ ‘главнаго теченія литературы’ и отшатнулся отъ Гоголя, замтивъ общественное значеніе его произведеній. Стало-быть тенденціи Гоголя представили что-то совсмъ новое для старыхъ литературныхъ дятелей, совсмъ для нихъ чуждое? Стало-быть весь смыслъ Гоголевскихъ произведеній заключался въ либерализм новыхъ общественныхъ идей ими высказанныхъ и опредлившихъ ихъ противоположность съ Пушкинско ‘консервативною’ литературой?
Нтъ, г. Пыпинъ не говоритъ этого, напротивъ, кинувъ нсколько уязвленій памяти Пушкина и его друзей, онъ обращается съ тми же самыми уязвленіями къ наиболе ‘общественнымъ’ твореніямъ Гоголя. Онъ стуетъ зачмъ эти творенія недостаточно обличительны, зачмъ Гоголь не тенденціозенъ до степени современныхъ петербургскихъ журналистовъ. Онъ приводитъ къ себ на помощь автора одной забытой критической статьи и говоритъ его словами. ‘Его (Гоголя) поражало безобразіе фактовъ, и онъ выражалъ свое негодованіе противъ нихъ, о томъ изъ какихъ источниковъ возникаютъ эти факты, какая связь находится между тою отраслью жизни въ которой встрчаются эти факты и другими отраслями умственной, нравственной, гражданской, государственной жизни, онъ не размышлялъ много. Напримръ, конечно рдко случалось ему думать о томъ есть ли какая-нибудь связь между взяточничествомъ и невжествомъ, есть ли какая-нибудь связь между невжествомъ и организаціей различныхъ гражданскихъ отношеній. Когда ему представлялся случай взяточничества, въ его ум возбуждалось только понятіе о взяточничеств, и больше ничего, ему не приходило въ голову понятіе безправности и т. п.’ Затмъ указывается на превосходство г. Щедрина надъ Гоголемъ, и пр. Но если Гоголь ‘творилъ безсознательно’, если его сатира не восходила до критики общественныхъ явленій, господствовавшей системы, то чмъ же идеи его отличались отъ идей Пушкинскаго круга, и зачмъ, во имя чего могли отшатнуться Пушкинскіе друзья отъ общественныхъ твореній Гоголя? Очевидно, здсь противорчіе, происходящее изъ того же самаго недоразумнія на которое мы указывали выше.
Главный обвинительный пунктъ выставляемый г. Пыпинымъ противъ Пушкинскаго кружка заключается въ особенномъ будто бы сочувствіи съ какимъ этотъ кружокъ отнесся къ ‘Переписк съ друзьями’. Авторъ ‘характеристикъ’ настойчиво повторяетъ что къ сочиненію этой книги Гоголь былъ подтолкнутъ друзьями, что друзья эти были приведены въ восторгъ идеями и даже тономъ ‘Переписки’. Такія увренія опять голословны, и опять не понято дйствительное значеніе ‘Переписки’. Г. Пыпинъ ссылается на высказанныя вскользь мннія Жуковскаго и Плетнева, да на статью кн. Вяземскаго, взглянувшаго на ‘Переписку’ какъ на переломъ въ дятельности Гоголя. Вотъ какъ излагаетъ содержаніе статьи кн. Вяземскаго г. Пыпинъ. ‘Она была нужна — говоритъ критикъ словами самого Гоголя (замтьте сознаніе г. Пыпина что кн. Вяземскій выражалъ мнніе самого Гоголя). Это лучшая похвала книг. Такъ нуженъ былъ переломъ. Переломъ этотъ тмъ полезне что противодйствіе истекло изъ той же силы которая невольно, но не мене того, всеувлекательнымъ стремленіемъ, дала пагубное направленіе.’ Что же говоритъ это мсто изъ статьи кн. Вяземскаго? на какой переломъ здсь указывается? Еслибы г. Пыпинъ далъ себ трудъ ознакомиться съ журналистикой того времени, сообразить большую часть критическихъ отзывовъ появлявшихся въ тогдашней литератур о первыхъ произведеніяхъ Гоголя, онъ догадался бы что дло шло объ отношеніяхъ Гоголя къ русской жизни какъ художника, а вовсе не о его политическихъ мнніяхъ, которыхъ онъ никогда не заявлялъ и о которыхъ въ то время меньше всего думали. Еслибы г. Пыпинъ былъ ближе знакомъ съ журналами и альманахами тридцатыхъ годовъ, онъ зналъ бы что Гоголя упрекали преимущественно за отрицательное отношеніе къ русскимъ типамъ, за исканіе въ русскомъ человк пошлости и низости, ему ставили на видъ что русская жизнь создаетъ не одни только отрицательные типы, не и положительные, за него боялись что если слдующіе томы Мертвыхъ душъ представятъ такую же серію дураковъ и негодяевъ, то художественное равновсіе поэмы будетъ нарушено, и впечатлніе получится столько же безотрадное, сколько и неврное. Изъ этихъ конечно упрековъ, а не изъ чего другаго, возникла у Гоголя мысль вывести во второмъ том Мертвыхъ душъ положительные типы и, между прочимъ, знаменитый ‘перлъ созданія’ — Улиньку. Пушкинскій кружокъ заблуждался, считая подобные типы въ талант Гоголя, и не понявъ что этотъ талантъ по самой природ своей одностороненъ и совершенно чуждъ идеализаціи, но смшно было бы видть за этою вполн естественною ошибкой заднюю мысль — направить Гоголя къ прославленію господствовавшей системы и увнчанію общественнаго зла. Что гражданскія мысли выраженныя Гоголемъ въ его ‘Переписк’ стояли для Пушкинскаго кружка на второмъ план явствуетъ изъ того что никто изъ этого кружка никогда не брался за выраженіе однородныхъ идей, и если подобныя идеи были когда-нибудь заявлены въ смысл литературнаго направленія, то въ этомъ можно признать повинными московскихъ славянофиловъ, а ужь никакъ не Пушкинскій кружокъ, состоявшій тогда главнымъ образомъ изъ Жуковскаго, Плетнева, кн.Вяземскиго и отчасти М. П. Погодина. Изъ самой статьи кн. Вяземскаго не трудно убдиться что ‘Перепиской съ друзьями’ пушкинскій кружокъ желалъ преимущественно воспользоваться какъ орудіемъ противъ крайностей журнализма, поставившаго свои маленькіе интересы какъ бы противовсіемъ серіозной художественной литератур. ‘Въ нкоторыхъ журналахъ — говоритъ кн. Вяземскій — имя Гоголя сдлалось альфою и омегою всякаго литературнаго разсужденія. Въ духовной нищет своей многіе непризнанные писатели кормились этимъ именемъ, какъ единымъ насущнымъ хлбомъ своимъ. Его хотли поставить главою какой-то новой литературной школы, олицетворить въ немъ какое-то черное литературное знамя. Такимъ образомъ съ больныхъ головъ на здоровую складывали вс несообразности, вс нелпости, провозглашаемыя нкоторыми журналами. На его душу и отвтственность, обращали вс грхи коими ознаменовались послдніе годы нашего литературнаго паденія. Какъ тутъ было неодуматься, не оглядться? Какъ писателю честному не осыпать главы своей пепломъ и не отказаться съ досадою отъ торжества устроеннаго непризванными и непризнанными руками? Вс эти ликторы и глашатаи, которые шли около него и за нимъ съ своими хвалебными восклицаніями и праздничными факелами, именно и озарили въ глазахъ его опасность и ложность избраннаго имъ пути. Съ благородною ршимостью и откровенностью онъ тутъ же круто своротилъ съ торжественнаго пути своего и спиною обратился къ своимъ поклонникамъ. Теперь, оторопвъ, они не знаютъ за что и приняться. Конечно, положеніе ихъ непріятно и забавно’ и т. д. Не ясно ли что кн. Вяземскій воспользовался ‘Перепиской’ Гоголя для того чтобъ нанести ударъ новому явленію, которое мы назвали журнализмомъ, и тендеація котораго заключалась въ подчиненіи строгихъ интересовъ литературы преходящимъ задачамъ дня? Не ясно ли что вся статья иметъ полемическую цль и направлена противъ притязаній Полеваго и Блинскаго, въ хлопотливой работ которыхъ Пушкинскіе друзья разглядли начало того паденія мыслей, вкусовъ и литературныхъ требованій, какое продолжается до сихъ поръ, и однимъ изъ представителей котораго въ наши дни является г. Пыпинъ?
Борьба литературы съ журнализмомъ, съ закваской летучихъ, маленькихъ идей, пораждаемыхъ полуобразованностью, самоувренностью и жаждою успха, ведетъ начало еще отъ Пушкинскихъ временъ. Извстно что великій поэтъ уже чувствовалъ вторженіе этихъ идеекъ въ печать, и первоначально мысль о серіозномъ журнал явилась у него вслдствіе сознанія что обязанность настоящей литературы — противодйствовать всми силами этому началу конца, то-есть первымъ симптомамъ литературнаго паденія. Вотъ что находимъ мы объ этомъ въ извстныхъ ‘матеріалахъ’ П. В. Анненкова. ‘Причины основанія этого журнала, или обозрнія, какъ называлъ его Пушкинъ, должно прежде всего искать въ противодйствіи тому насмшливому, парадоксальному взгляду на литературу нашу, который высказался въ послднихъ годахъ, и поддерживаемый съ остроуміемъ и замчательною діалектическою ловкостью, имлъ сильное вліяніе, особенно на людей полуобразованныхъ, изъ которыхъ везд и состоитъ большинство читателей. Пушкинъ думалъ, вмст со многими изъ друзей своихъ, что несмотря на безобразіе многихъ отдльныхъ явленій, литература наша въ общности всегда была сильнымъ орудіемъ образованности, что легкое, постоянно шутливое обращеніе съ ней лишено и основанія, и цли, если не полагать цль въ доставленіи одной забавы праздному чтенію. Симптомы литературнаго паденія, близость пониженія уровня слдовательно чувствовались еще при жизни Пушкина. Съ годами результаты вторженія въ печать идей и стремленій полуобразованности сказывались сильне и сильне. Въ 1845 году одинъ изъ друзей Жуковскаго уже писалъ ему. ‘Маленькое число тхъ людей съ которыми я бывалъ у васъ теперь странно разрознилось. Нтъ общей любви, общаго интереса и общей цли. Однихъ охолодило чувство глубокаго презрнія къ господствующимъ идеямъ въ кругахъ литературныхъ. Другіе, недостойно увлекшись соблазномъ корысти, невольно отталкиваютъ отъ себя каждое несовременное сердце. Третьи какъ златые тельцы стоятъ на своемъ подножіи — боги для упавшихъ предъ ними, болваны для не язычниковъ. Нтъ Моисея и нтъ религіи. Я увренъ что и Вяземскій испытываетъ ощущенія отъ которыхъ я часто задыхаюсь.’ Кто, прочитавъ эти исполненныя благородной скорби строки, не почувствуетъ что борьба шла не между консерватизмомъ и новаторствомъ, а между талантомъ и просвщеніемъ съ одной стороны, и невжествомъ съ другой — тмъ самымъ журнальнымъ невжествомъ изъ котораго вышелъ въ шестидесятыхъ годахъ пресловутый нигилизмъ? Условія борьбы и понын сохраняются т же…
Приведенныя выдержки изъ статьи г. Пыпина достаточно опредляютъ тотъ идеалъ во имя котораго въ нашей современной журналистик совершается, съ достойнымъ лучшаго дла усердіемъ, такъ-называемое ‘развнчаніе’ и ‘низведеніе съ пьедесталовъ’ старыхъ литературныхъ дятелей. Что этотъ идеалъ вовсе не въ общественныхъ задачахъ, что лучшіе русскіе художники осмиваются рачителами ныншняго журнализма вовсе не за равнодушіе ихъ къ этимъ общественнымъ задачамъ — доказательствомъ служатъ собственныя отношенія г. Пыпина къ Гоголю. Еслибъ дло шло только объ общественныхъ задачахъ, еслибъ г. Пыпинъ боролся противъ художественнаго индифферентизма, онъ не сдлалъ бы Гоголю приведенныхъ выше упрековъ въ непониманіи общественнаго зла и недостатк гражданскаго чувства. Онъ самъ признаетъ въ Мертвыхъ душахъ и въ Ревизор огромное общественное значеніе: въ этомъ смысл противополагаетъ Гоголя Пушкину, тмъ не мене въ конц концовъ онъ не доволенъ и Мертвыми душами, и Ревизоромъ — отчего? Оттого что не находитъ въ нихъ тенденціозности, свойственной журнальной работ — другими словами, осуждаетъ литературу во имя журнализма. Негодованіе возбужденное въ г. Пыпин письмомъ Гоголя о презрнныхъ журнальныхъ дрязгахъ съ полною достоврнсстью убждаетъ насъ въ томъ.
Конечно, петербургскій журнализмъ тщательно избгаетъ назвать этотъ идеалъ его собственнымъ именемъ. Мы не найдемъ этого имени въ нашей періодической печати, тогда какъ въ ней очень много толкуется о необходимости чтобы литература стояла въ близкомъ соприкосновеніи съ жизнью, чтобъ она не чуждалась общественныхъ заботъ и интересовъ, такъ что люди неопытные могутъ подумать что художественная литература, литература Пушкинская, есть въ самомъ дл порожденіе какого-то мертваго духа, удаленнаго отъ всякаго вліянія жизни. Извстно стихотвореніе Пушкина, въ которомъ поэтъ говоритъ къ черни.
Подите прочь! Какое дло
Поэту мирному до васъ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не для житейскаго волненья.
Не для корысти. Не для битвъ,—
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.
Это стихотвореніе терзается на вс лады, какъ неопровержимая улика Пушкинскаго индифферентизма, и бросается въ вид упрека всей литератур мало-мальски претендующей на художественность. ‘Искусство для искусства’ — ненавистный принципъ, обязательно навязываемый журналистикой какъ Пушкину, такъ и всей литератур сохраняющей художественныя преданія великаго учителя — сдлался въ нашей печати какимъ-то пугаломъ, какою-то позорною уликой, предъ которою смолкаютъ всякія оправданія, и никому даже не приходитъ на мысль спросить дйствительно ли Пушкинъ и его школа были жрецами ‘искусства для искусства’.
Это опять одно изъ тхъ накопившихся въ нашей печати недоразумній, которыя мшаютъ ясно понимать вещи и врно относиться къ текущимъ литературнымъ явленіямъ. Постараемся объяснить себ откуда исходитъ это недоразумніе, и для этого приведемъ изъ статьи г. Пыпиня мсто формулирующее его главное обвиненіе противъ Пушкина.
‘Кружокъ Пушкина составлялъ въ литератур тридцатыхъ годовъ особую категорію, которая мало сближалась съ другими литературными кругами. Главнйшіе его представители: Жуковскій и Пушкинъ, пользовались всмъ авторитетомъ своей славы, который и служилъ знамеаемъ для ихъ второстепенныхъ и третьестепенныхъ сподвижниковъ. Еще со второй половины двадцатыхъ годовъ этотъ кругъ сплотился въ прочно-связанное, почти замкнутое общество, со своимъ эстетическимъ и общественнымъ кодексомъ.
‘Въ этомъ круг уцлвшіе остатки ‘Арзамаса’ соединялись съ боле молодыми представителями Пушкинскаго романтизма. Изъ ‘Арзамаса’ перешелъ сюда взглядъ на литературу какъ на отвлеченное художество, взглядъ приводившій въ конц концовъ къ полному удаленію литературы отъ вопросовъ дйствительной жизни. Пушкинъ не даромъ заявлялъ свое пренебреженіе къ ‘черни’, то-есть къ обществу, которое вздумало бы ждать отъ литературы какого-нибудь живаго участія къ своимъ нравственнымъ интересамъ, а не одного зрлища жертвоприношеній Аполлону, и высокомрно выдлялъ привилегію поэта быть рожденнымъ для вдохновенія и сладкихъ звуковъ, далекихъ отъ ‘житейскаго волненія’ и къ нему безучастныхъ.
‘Съ этимъ понятіемъ о поэзіи, удаляемой отъ ‘черни’, естественно соединился тсно-консервативный взглядъ въ предметахъ общественныхъ. Удаляясь отъ дйствительности, эта литература переставала и понимать ее. Взглядъ кружка и здсь развивалъ преданія ‘Арзамаса’, легкій оттенокъ либерализма, сохранившійся въ виду Шишковскаго староврства и партіи классиковъ, теперь почти исчезъ, затмъ по предметамъ общественнымъ мннія кружка состояли въ апотеоз господствовавшаго положенія вещей. Жуковскій держался издавна этой точки зрнія, у Пушкина съ половины двадцатыхъ годовъ выдохлись вс остатки прежняго либерализма, и наконецъ офиціальная народность нашла въ немъ своего преданнаго пвца.
‘Когда въ дятельности Пушкина настала пора чисто художественнаго творчества’, говоритъ г. Пыпинъ, нсколько дале, ‘интересъ общественный сталъ для него довольно безразличенъ, это обстоятельство, которое ставили въ связь съ его новыми отношеніями въ высшихъ сферахъ, начало охлаждать прежнее горячее сочувствіе къ нему въ той части публики которая искала въ литератур нравственно-общественнаго смысла.’
Обвиненіе, такимъ образомъ, формулировано хотя не вполн опредленно, но весьма ловко. Тутъ и намекъ на презрніе поэта къ толп, и намекъ на измну прежнимъ убжденіямъ, ‘въ связи съ новыми отношеніями въ высшихъ сферахъ’, и указаніе на охладвшее въ послдніе годы Пушкина сочувствіе къ нему публики, ссылки даны такимъ образомъ на обстоятельства всмъ боле или мене извстныя, въ томъ простомъ разчет что врность ссылокъ замаскируетъ важность освщенія даннаго обвинительнымъ актомъ. Кто напримръ не знаетъ что сочувствіе публики къ поэзіи Пушкина значительно охладло въ конц поприща поэта? На это жаловался самъ Пушкинъ въ письмахъ къ друзьямъ, исполненныхъ грусти и разочарованія. Но источникъ этого охлажденія лежалъ конечно не тамъ гд полагаетъ его г. Пыпинъ. Достаточно обратиться къ ‘Матеріаламъ’ П. В. Анненкова чтобъ убдиться что обаяніе поэта на современниковъ ослабвало по мр того какъ крпчалъ его талантъ и какъ поэтъ отъ легкихъ, доступныхъ масс задачъ переходилъ къ зрлому, возмужалому творчеству. Уже Евгеній Онегинъ понравился масс читателей мене чмъ Кавказскій плнникъ или Бахчасарайскій фонтанъ, а Борисъ Годуновъ и Полтава не были совсмъ оцнены публикой. Поэтъ не обманывалъ себя на счетъ этого обстоятельства и предвидлъ неуспхъ Бориса Годунова, объ этомъ свидтельствуютъ замтки на французскомъ язык, которыя онъ предполагалъ разработать для предисловія къ своей трагедіи. ‘Публика и критика’, говоритъ онъ въ этихъ замткахъ, ‘принявшія мои первые опыты съ живымъ снисхожденіемъ, и притомъ въ такое время когда строгость и недоброжелательство отвратили бы меня вроятно навсегда отъ поприща мною избираемаго, заслуживаютъ полной моей признательности: он расплатились со мною совершенно. Съ этой минуты ихъ строгость или равнодушіе уже не могутъ имть вліянія на труды мои. Я выступаю съ новыми пріемами въ созданіи. Не имя боле надобности заботиться о прославленіи неизвстнаго имени и первой своей молодости, я уже не смю надяться на снисхожденіе, съ которымъ былъ принятъ досел. Я уже не ищу благосклонной улыбки моды. Добровольно выхожу изъ ряда ея любимцевъ, принося ей глубокую мою благодарность за все то расположеніе съ которымъ принимала она слабые мои опыты въ продолженіи десяти лтъ моей жизни.’ Такимъ образомъ Пушкинъ самъ далъ намъ ключъ къ разумнію источника того разлада который образовался между нимъ и публикой съ тхъ поръ какъ отъ легкихъ, полуподражательныхъ и доступныхъ масс опытовъ онъ перешелъ къ зрлому и строгому творческому труду. Посл этого какъ не улыбнуться на завренія г. Пыпина будто охлажденіе къ Пушкину проявилось въ той части публики которая искала въ литератур нравственно-общественнаго смысла?
Такую же фальшь не трудно усмотрть и въ томъ употребленіи какое длаетъ г. Пыпинъ (впрочемъ повторяя лишь весьма не новую уловку) изъ стихотворенія Пушкина Чернь. Понятно что стихотвореніе это, такъ много послужившее въ рукахъ недоброжелателей великаго поэта, вовсе не иметъ значенія авторской profession de foi, которое всячески старались придать ему. Поэтъ оставившій намъ столько капитальныхъ созданій своего творческаго духа не иметъ надобности въ прагматическомъ изложеніи своихъ идей и взглядовъ, эти идеи и взгляды живутъ въ его произведеніяхъ, находящихся у каждаго на лицо. Пушкинъ могъ въ отдльномъ стихотвореніи объяснить свое понятіе о поэт какъ служител Аполлона, и въ тоже время въ собственной дятельности отступать отъ этого идеала, хотя бы по той простой причин что онъ чувствовалъ въ себ не только поэта, но и писателя въ боле общемъ значеніи, и даже журналиста. Выше мы указывали на жизненныя, воспитательныя задачи руководившія Пушкинымъ при основаній Современника, одно это обстоятельство достаточно свидтельствуетъ что поэтъ, носивъ душ своей идеалъ жреца Аполлонова, въ то же время далеко не чуждался ‘житейскаго волненья’ и ‘битвъ’, и сознавалъ что выраженный имъ въ піес Чернь идеалъ не подходитъ безусловно ко всякой эпох и ко всякому народу. Г. Пыпинъ самъ очевидно различаетъ разницу въ понятіяхъ о поэт и писател вообще, хотя въ своей стать намренно спутываетъ эти представленія. ‘Пушкинъ’, говоритъ онъ, ‘недаромъ заявлялъ свое пренебреженіе къ ‘черни’, то-есть къ обществу которое вздумало бы ждать отъ литературы какого-нибудь живаго участія къ своимъ нравственнымъ интересамъ’ и пр. Здсь чернь весьма произвольно замнена обществомъ, а поэзія — литературой, хотя каждый знаетъ что эти понятія далеко не синонимы. Для непредвзятаго же сужденія совершенно ясно что Пушкинъ разумлъ подъ ‘чернью’ ту необразованную толпу которая восхищалась Кавказскимъ плнникомъ и отвернулась отъ Бориса Годунова, и опять нельзя не улыбнуться при мысли что этой толп г. Пыпинъ приписываетъ ожиданіе ‘отъ литературы какого-нибудь живаго участія къ своимъ нравственнымъ интересамъ’ — какъ будто эти нравственные интересы были боле выдвинуты въ Кавказскомъ плнник или въ Руслан и Людмил, чмъ въ позднйшихъ созданіяхъ великаго поэта!
‘Когда въ дятельности Пушкина’, говоритъ г. Пыпинъ въ вышеприведенной выдержк изъ его статьи, ‘настала пора чисто-художественнаго творчества, интересъ общественный сталъ для него довольно безразличенъ.’ Вотъ альфа и омега тхъ лицемрныхъ обвиненій съ которыми обращается къ памяти поэта петербургскій журнализмъ! На чемъ однако основано это обвиненіе? Открываемъ томъ лирическихъ стихотвореній Пушкина, и что же мы находимъ тамъ подъ 1836 годомъ, послднимъ годомъ его поэтической дятельности? стихотворенія: ‘Когда за городомъ задумчивъ я брожу’ и ‘Когда великое свершилось торжество’, то-есть именно т піесы въ которыхъ съ особою силой сказались у Пушкина мотивы не усматриваемые г. Пыпинымъ и предъ которыми самыя излюбленныя стихотворенія позднйшихъ ‘гражданскихъ’ поэтовъ кажутся чемъ-то очень жиденькимъ и слабенькимъ. Еслибы современная критика отличалась хотя маленькимъ художественнымъ чутьемъ, она догадалась бы что вся поэзія г. Некрасова вышла изъ этихъ мощныхъ произведеній Пушкина, никогда однако не сравнившись съ ними не только въ поэтическомъ, но даже въ гражданскомъ отношеніи. Просимъ у читателей позволенія напомнить слдующія поразительныя по сил и металлической сжатости Пушкинскія строки.
Но у подножія теперь Креста Честнаго,
Какъ будто у крыльца правителя градскаго,
Мы зримъ — поставлено на мсто женъ святыхъ —
Въ ружь и киверъ два грозныхъ часовыхъ.
Къ чему, скажите мн, хранительная стража?
Или распятіе — казенная поклажа,
И вы боитеся воровъ или мышей?
Иль мните важности придать Царю царей?
Иль покровительствомъ спасаете могучимъ
Владыку терніемъ внчаннаго колючимъ.
Христа, предавшаго послушно плоть Свою
Бичамъ мучителей, гвоздямъ и копію?
Иль опасаетесь чтобъ чернь не оскорбила
Того чья казнь весь родъ Адамовъ искупила?
Иль чтобъ не потснить гуляющихъ господъ,
Пускать не велно сюда простой народъ?
Пусть читатель дастъ себ трудъ сравнить эти мощныя строки съ наиболе ‘гражданскими’ стихами г. Некрасова, и упрекъ Пушкину за удаленіе отъ ‘житейскихъ волненій’ и ‘битвъ’ падаетъ самъ собою, если мы тщательно отдлимъ гражданскій элементъ поэзіи отъ мелкой журнальной тенденціозности. Разница Пушкинскихъ общественныхъ идей отъ современныхъ заключается въ томъ что въ первыхъ художественная и гражданская стороны органически слиты, тогда какъ въ послднихъ тема ищется вн поэзіи, и поэтическая форма притягивается такъ-сказать за волоса.
Напомнимъ кстати и другое стихотвореніе Пушкина, которому г. Некрасовъ не разъ подражалъ въ тон и даже въ архитектур, всегда оставаясь безконечно позади первообраза.
Когда за городомъ задумчивъ я брожу
И на публичное кладбище захожу —
Ршетки, столбики, нарядныя гробницы,
Подъ коими гніютъ вс мертвецы столицы,
Въ болот кое-какъ стсненныя кругомъ.
Какъ гости жадные за нищенскимъ столомъ,
Купцовъ, чиновниковъ усопшихъ мавзолеи
(Дешеваго рзца нелпыя зати!),
Надъ ними надписи и въ проз и въ стихахъ
О добродтели, о служб, о чинахъ,
По старомъ рогач вдовицы плачь амурный,
Ворами со столбовъ отвинченныя урны.
Могилы склизкія, звающія тутъ.
Которыя жильцовъ къ себ на утро ждутъ —
Такія смутныя мн мысли все наводитъ.
Что злое на меня уныніе находитъ.
Хоть плюнуть да бежать.
Но какъ же любо имъ
Осеннею порой, въ вечерней тишин
Въ деревн посщать кладбищ родовое, и т. д.
Надо быть совершенно лишеннымъ критической и художественной чуткости чтобъ не понять насколько высоко-человческая мысль этого стихотворенія, искаженная въ послдствіи варіаціями и подражаніями такъ-называемыхъ ‘гражданскихъ’ поэтовъ, выражена Пушкинымъ не только сильне, антологичне, но даже именно человчне и гражданственне всхъ позднйшихъ поддлокъ подъ Пушкинскую тему. И эти стихотворенія вылились изъ-подъ пера поэта въ послдній годъ его жизни, именно тогда когда, по увренію г. Пыпина, ‘интересъ общественный сталъ для него довольно безразличенъ’. Правда, этимъ же послднимъ годомъ помчено и другое стихотвореніе Пушкина, на которое недоброжелатели его могли бы указать какъ на выраженіе гражданскаго индифферентизма, именно.
Не дорого цяю я громкія права,
Отъ коихъ не одна кружится голова.
Я не ропщу о томъ, что отказали боги
Мн въ сладкой участи оспаривать налоги,
Или мшать …. другъ съ другомъ воевать, и пр.
Но поэтъ какъ бы заране защищаетъ себя отъ лицемрнаго нареканія въ индифферентизм, продолжая такими многознаменательными строками.
Все это, видите-ль, слова, слова, слова!
Иныя, лучшія, мн дороги права,
Иная, лучшая, потребна мн свобода….
Зависть отъ властей, зависть отъ народа —
Не все ли намъ равно? Богъ съ ними…. Никому
Отчета не давать, себ лишь одному
Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совсти, ни помысловъ, ни шеи…
Многознаменательность этихъ словъ вроятно не укрылась отъ внимательныхъ нашихъ прогрессистовъ во имя журнализма, и потому-то, сколько мы помнимъ, въ печати они постоянно воздерживались отъ указанія на это стихотвореніе, или выписывали только начальныя строки его, составляющія лишь первую посылку темы.
Итакъ мы видимъ что самыя глубокія, человчныя темы даны русской поэзіи Пушкинымъ, и что он какъ первообразъ выше всего написаннаго въ этомъ направленіи поздне, не въ одномъ только художественномъ отношеніи, но и въ отношеніи чисто гражданскомъ. Припомнивъ приведенные выше стихи Пушкина и сравнивъ ихъ напримръ съ лучшими, удачнйшими произведеніями г. Некрасова, мы убдимся что послдніе обязаны своимъ происхожденіемъ Пушкину, у котораго они заимствовали и тонъ, и структуру стиха и даже то стремленіе къ металлической сжатости и упругости которое такъ совершенно выработалось у Пушкина и такъ мало удается современнымъ поэтамъ.
Посл этихъ наблюденій надъ поэзіей Пушкина смшно становится когда журнализмъ нашихъ дней бросаетъ этой поэзіи, въ вид всепобждающей улики, принципъ ‘искусства для искусства’, которому она будто бы слдовала. Еще смшне когда это отршеніе отъ жизни проглядываютъ въ юношескихъ созданіяхъ поэта, и находятъ во второмъ період его дятельности, то-есть именно тогда когда поэтъ овладлъ высшими требованіями искусства и создалъ свои самыя жизненныя и самыя вчныя, словно изъ бронзы отлитыя творенія. Пыпинская критика была бы гораздо послдовательне и врне самой себ еслибъ она упрекнула въ недостаточномъ проникновеніи жизнью и дйствительностью такія произведенія какъ Русланъ и Людмила, Кавказскій плнникъ, Бахчисарайскій фонтанъ и Цыгане. Съ Евгенія Онегина Пушкинъ овладваетъ высшею тайной искусства и главною художественною задачей — воспроизведеніемъ идеаловъ, стремленій и заблужденій современной дйствительности. Во всей русской литератур едва-ли отыщется произведеніе до такой степени отразившее въ себ современную жизнь во всемъ ея объем и въ самыхъ глубокихъ ея извилинахъ какъ Евгеніи Онгинъ. Историческая критика положила много труда чтобъ объяснить этотъ удивительный романъ, и все-таки многаго еще не сдлала, можетъ-быть отъ того что разсматривала этотъ романъ безъ достаточно тсной связи съ другимъ произведеніемъ, появившимся лишь немного раньше — съ Грибодовскимъ Горе отъ ума. Между тмъ правильная установка этихъ произведеній въ ихъ взаимномъ отношеніи другъ къ другу должна много пояснить относительно ихъ историческаго и общественнаго значенія. Не даромъ Чацкій предшествовалъ Онгину. Онъ предшествовалъ ему и въ самой жизни, потому что Онгинъ какъ представитель политическаго и гражданскаго міросозерцанія есть тотъ же Чацкій, но надъ которымъ прошумла гроза 1825—1826 годовъ. Постараемся ясне выразить нашу мысль.
Наполеоновскими войнами данъ былъ чувствительный толчокъ нашему общественному развитію. Долговременное пребываніе нашихъ войскъ за границею поставило ихъ въ непосредственное соприкосновеніе съ европейскою жизнью, въ которой тогда еще цвли полнымъ цвтомъ порядки созданные революціоннымъ движеніемъ. Знакомство съ этими порядками не могло не вызвать въ умахъ искушенія сравнить ихъ съ отечественными, и такое сравненіе во многихъ отношеніяхъ оказывалось не въ пользу послднихъ. Новыя понятія, проникнувшія чрезъ побывавшихъ за границей офицеровъ въ общество, создавали въ немъ новыя требованія, которымъ русская жизнь не могла удовлетворить. Сравненіе естественно пораждаетъ критику, критика — недовольство существующимъ ходомъ вещей, отсталостью той жизни въ которую возвращались изъ-за границы наши образованные люди. Подъ этими условіями слагалось то недовольство русскою жизнью и т упованія которыя сообщили такую юношескую горячность Чацкому. О Чацкомъ можно сказать что онъ вполн взлелеянъ впечатлніями заграничной жизни того времени и ея рзкими контрастами съ русскими порядками, не даромъ попадаетъ онъ на балъ ‘съ корабля’, недаромъ каждое пустое обстоятельство, каждое малйшее соприкосновеніе съ московскою жизнью вырываетъ изъ устъ его цлыя тирады о нашей косности и отсталости, онъ идетъ на встрчу плывущимъ на него явленіямъ русской жизни, которыя наконецъ потопляютъ его. Что его убжденія и воззрнія не имютъ въ себ ничего личнаго, а отражаютъ только идеи и воззрнія весьма многочисленнаго общественнаго слоя, въ этомъ едва-ли можно сомнваться посл обнародованія многихъ матеріаловъ касающихся дятельности тайныхъ обществъ въ Россіи двадцатыхъ годовъ. Слова Чацкаго — энергическій отголосокъ того что говорилось на сходкахъ и въ засданіяхъ будущихъ декабристовъ. Онъ раздляетъ ихъ чувства недовольства, ихъ мечтательныя упованія въ возможность и необходимость бороться нравственными средствами съ различными сторонами зла, которое чутко видло ихъ привыкшее къ европейскимъ порядкамъ зрніе. Отсюда чрезвычайная горячность Чацкаго, его энергическая рчь, его готовность къ порыву, къ увлеченію.
Люди подобные Чацкому составляли однако-же меньшинство въ образованномъ обществ того времени, а посл событій 1825—1826 они совсмъ исчезаютъ со сцены. Большинство же хотя сознаетъ крайнюю отсталость и узкую замкнутость русской жизни, хотя томится смутнымъ чувствомъ неудовлетворенности и недовольства, но не находитъ въ себ ни упованій, ни нравственной энергіи. Это большинство скорбитъ, томится, но не вритъ ни въ какое дло, не видитъ никакого вольнаго выхода. Спертыя и подавленныя силы или вянутъ въ безразличныхъ впечатлніяхъ свтской жизни, или уходятъ — одни въ мистицизмъ и піэтизмъ, подобно извстному Печорину, другіе въ философское отрицаніе русской жизни, подобно Чаадаеву, третьи наконецъ въ необузданный, полудикій разгулъ, подобно тмъ несчастнымъ натурамъ которыя вскользь, но мастерски показаны гр. Л. Н. Толстымъ въ нкоторыхъ главахъ Войны и Мира.
Онгинъ не находитъ ни одного изъ этихъ выходовъ, онъ, какъ мы сказали, вянетъ въ безразличныхъ впечатлніяхъ свтской жизни. Разочарованіе которое самъ Пушкинъ не вполн ясно понималъ въ немъ и которое приписали чтенію Байрона, является у него вполн готовымъ результатомъ историческихъ обстоятельствъ. У него нтъ тхъ упованій которыя придаютъ столько юношеской энергіи Чацкому, есть только скорбное, глухое сознаніе косности жизни среди которой ему предстоитъ влачить свои дни, безъ надежды и безъ выхода. Положеніе глубоко-трагическое, потому что событія оправдали эту натуру безъ упованій и насмялись надъ юношескими порывами Чацкаго. Онгинъ былъ умне и несчастне.
Установивъ эту точку зрнія, мы должны признать Онгина типомъ чрезвычайно жизненнымъ, историческимъ продуктомъ русской общественности двадцатыхъ годовъ. Онъ такимъ и былъ въ самомъ дл. Если мы представимъ себ образованнаго русскаго человка того времени, воспитаннаго на иностранный ладъ и поставленнаго общественными условіями въ совершенный разрзъ съ русскою жизнію, мы не увидимъ надобности прибгать къ Байрону за объясненіемъ того скорбнаго, вялаго разочарованія, которое составляетъ главный признакъ людей подобныхъ Онгину. Байронъ только помогъ Пушкину поэтически овладть разочарованіемъ, какъ мотивомъ, и сообщить этому разочарованію большую сознательность, но самый матеріалъ былъ созданъ вполн условіями русской жизни. Поэтому мы были въ прав сказать что во всей русской литератур едва ли найдется другое произведеніе въ такой мр отразившее въ себ внутренній смыслъ современной дйствительности и воспроизведшее художественно извстный моментъ нашего умственнаго и общественнаго развитія. Страданіе и нравственное безсиліе, безволіе Онгина, его ненормальныя отношенія къ боле глубокимъ слоямъ русской жизни, искаженная драма его любви — все это скорбный отголосокъ ненормальныхъ отношеній созданныхъ у насъ искусственною, прививною цивилизаціей и крайнею суженностью общественной среды. Можно сказать что если разочарованіе Байроновскихъ героевъ было капризомъ пресыщенія, то нравственныя страдянія нашихъ Чайльдъ-Гарольдовъ исходили прямо изъ историческихъ условій нашей жизни.
Поэтъ проникшій во глубину жизни, отразившій въ своихъ созданіяхъ дйствительный недугъ своего времени и своего народа конечно представилъ намъ нчто боле и жизненне безпечальныхъ жертвоприношеній Аполлону. Только тупость или преднамренность могутъ не намчать въ поэзіи Пушкина живаго, чуткаго нерва, приводившаго поэта въ соприкосновеніе съ недугами общества и давшаго ему уразумть фальшь того искусственнаго развитія въ которомъ коснло это общество до самаго послдняго времени, когда рядъ органическихъ реформъ вызвалъ къ дятельности его живыя земскія силы. Смыслъ поэзіи Пушкина — та самая скорбь о русской жизни которая продиктовала Лермонтову его замчательное стихотвореніе.
Печально я гляжу на наше поколнье….
Разница въ томъ что сильную, художественную натуру Пушкина никогда не покидало свтлое, бодрящее чувство, воспитанное въ немъ боле благопріятными условіями эпохи которой принадлежали его дтство и ранняя молодость. Съ конца двадцатыхъ годовъ эти условія становятся все мене благопріятными, и литература слдующаго поколнія уже утрачиваетъ бодрую, кристальную струю, давшую столько очарованія поэзіи Пушкина. Лермонтовъ уже не былъ свидтелемъ тхъ упованій которыя одушевляли мыслящихъ русскихъ людей времени Александра I, его лиризмъ воспитался въ скорбномъ настроеніи овладвшемъ русскимъ обществомъ посл 1826 года, такъ точно какъ сатира Гоголя воспиталась на окончательномъ торжеств мрачныхъ сторонъ русской жизни пророчески предвиднномъ ‘думою’ Лермонтова.
Посл всего сказаннаго не трудно оцнить по достоинству т упреки съ которыми современный журнализмъ обращается къ нашимъ литературнымъ силамъ прежнихъ поколній. Очевидно что мнимое служеніе Пушкина ‘искусству для искусства’, его мнимое презрніе къ обществу, его разрывъ съ этимъ обществомъ, будто бы возникшій изъ-за отсутствія въ его поэзіи нравственныхъ интересовъ,— все это слова, слова, слова, прикрывающія требованія до того мелкія и узкія что заявить ихъ прямо публицисты въ род г. Пыпина никакъ не ршаются.
Наша современная литература не безъ основанія ведетъ свое начало отъ Пушкина. Пвецъ Евгенія Онгина и Бориса Годунова указалъ ей высшую задачу въ художественномъ воспроизведеніи дйствительности, содйствующемъ общественному самосознанію. Мы видли что въ Онгин эта дйствительность отразилась не одними вншними сторонами своими, но что поэтъ глубоко постигъ внутренній, нравственный недугъ русской жизни и раздлялъ съ обществомъ тайную скорбь. Чуткое соприкосновеніе съ этими нравственными недугами общества и сочувствіе скорбямъ его сдлалось удломъ послдующей литературы. Писатели слдовавшіе за Пушкинымъ продолжали дло своего учителя. Понимать духовную жизнь русскаго общества, длить съ нимъ его радости и горе, и въ особенности указывать больныя, пораженныя недугомъ явленія жизни — въ этомъ вся задача и все значеніе новой нашей литературы. Не говоря уже о Лермонтов и Гогол, у которыхъ скорбныя ноты приняли совершенно мрачный колоритъ, и позднйшая плеяда писателей обнаружили большую чуткость къ такъ-называемымъ болзненнымъ явленіямъ русскаго общества. Строгая художественность, сдлавшаяся отличительною чертой нашей беллетристики, обратилась къ анализу нашихъ нравственныхъ язвъ, къ діагностик тхъ ненормальныхъ явленій которыя продолжали обнаруживаться въ жизни нашихъ образованныхъ классовъ. На этомъ отрицательномъ отношеніи къ нашимъ типамъ и нашему общественному складу сошлись, кром гр. Л. Н. Толстаго, самыя крупныя литературныя дарованія сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. У г. Тургенева это отрицаніе русской жизни пришло къ анализу нравственнаго безсилія и безволія, которымъ поражены были лучшіе, наиболе симпатичные русскіе люди поколнія сороковыхъ годовъ (Рудины, Лаврецкіе и пр.) Г. Гончаровъ въ лиц Обломова показалъ какимъ образомъ человчнйшіе задатки души парализуются привычками лниваго барства, составлявшими достояніе нашего крпостнаго склада. Г. Писемскій осмялъ множество живыхъ чисто-русскихъ типовъ, которые онъ бралъ сначала, подобно Гоголю, въ условіяхъ и обстановк двухъ господствующихъ сторонъ нашей дореформенной жизни,— чиновничества и крпостничества,— а въ послднее время показалъ отрицательную сторону новаго движенія, уклонившагося отъ своего цивилизующаго пути. Въ то же время гр. Л. Н. Толстой съ необыкновенною силой таланта изобразилъ положительныя явленія русской жизни, которыя онъ нашелъ преимущественно въ боле глубокихъ общественныхъ слояхъ, не переболвшихъ недугомъ и вн привитой образованности.
Гг. Тургеневъ, Гончаровъ, Писемскій и гр. Л. Н. Толстой завершили собою извстный литературный періодъ, подобно тому какъ освобожденіе крестьянъ завершило огромный періодъ въ исторіи нашей общественности. Весь этотъ нын уже завершенный періодъ, начавшійся въ литератур Пушкинымъ, можно назвать періодомъ борьбы общества со вншними стсненіями, стснявшими его самодятельность и отрывавшими его отъ идеаловъ, которые оно видло въ жизни свободнаго Запада и къ которымъ стремилось. Съ начала шестидесятыхъ годовъ, въ обществ начинается новая жизнь, въ литератур выступаютъ новыя силы.
Этимъ новымъ силамъ предстоитъ изобразить общество въ борьб съ самимъ собою, съ своею недостаточною состоятельностью къ воспріятію новыхъ началъ. Беллетристика уже откликнулась на эту задачу, и плеяда молодыхъ дарованій съ честью продолжаетъ служеніе общественному самосознанію.
Этотъ небольшой общій обзоръ позднйшихъ судебъ нашей литературы мы сочли необходимымъ для того чтобы показать насколько лицемрны увренія петербургскаго журнализма будто такъ называемая художественная литература, начавшаяся Пушкинымъ, послдовательно развитая Лермонтовымъ, Гоголемъ, беллетристами сороковыхъ годовъ съ г. Тургеневымъ во глав и наконецъ современными молодыми дарованіями,— будто бы эта литература, не безъ ироніи называемая художественною, держалась въ сторон отъ общественныхъ задачъ и въ настоящее время исчерпала свое призваніе. Мы видимъ что, напротивъ того, начиняя съ Пушкина, эта литература постоянно находилась очень близко къ общественнымъ интересамъ, и служеніе ея было столько же гражданское сколько художественное. Мы видимъ кром того что съ поворотомъ въ нашей общественной жизни задача ея не только не упразднилась, не получила новое значеніе — содйствовать нашему самосознанію и воспитанію изображеніемъ общества въ борьб съ самимъ собою, со своими внутренними недугами. Сомнваться въ значеніи этой задачи могутъ только т которые подобно г. Пыпину способны смяться надъ Гоголемъ за предпочтеніе отдаваемое имъ Мертвымъ душамъ предъ журнальными статьями, и ищутъ въ литератур не широкаго художественнаго изображенія всхъ сторонъ общественной жизни, а кисло-сладкаго либеральничанья на газетныя темы.
Несмотря на свою молодость, наша литература, благодаря Пушкину, иметъ традиціи. Близость къ нравственнымъ интересамъ общества едва ли не главная изъ этихъ традицій. Слдя за новыми явленіями художественной беллетристики, не трудно усмотрть что въ литератур продолжаетъ дятельно разрабатываться и развиваться идея художественно-соціальнаго романа, какъ литературной формы къ которой очевидно склоняются вкусы читателей. Современные беллетристы захватываютъ общественный интересъ глубже и шире, чмъ это было доступно писателямъ сороковыхъ годовъ. И это понятно, такъ какъ художественная литература наша постоянно черпала содержнніе изъ дйствительной жизни, и чмъ шире раздвинулась эта жизнь, тмъ сложне сдлалась задача романа. Такое расширеніе беллетристической задачи можно было бы прослдить и въ боле позднйшихъ произведеніяхъ старыхъ писателей. У г. Тургенева Наканун тенденціозне Дворянскаго гнзда, а Отцы и дти тенденціозне Наканун. Въ Дым тенденціозная сторона уже совсмъ подавляетъ художественную,— признакъ что у этого писателя нарушилось равновсіе между талантомъ и пониманіемъ новыхъ общественныхъ явленій. Точно также у г. Писемскаго во Взбаламученномъ мор общественная задача взята гораздо шире чмъ въ роман Тысяча душъ, и у г. Гончаровя Маркушка Волоховъ (Обрывъ) тенденціозне Обломова. Въ произведеніяхъ новыхъ писателей, выступившихъ на литературное поприще одновременно съ переворотомъ въ нашей общественной жизни, задачи нашего внутреннаго развитія выдвигаются на первый планъ и составляютъ главное содержаніе современнаго романа.
Любопытне всего что общественная сторона новйшаго художественнаго романа, повидимому, вполн ускользаетъ отъ вниманія петербургской критики, по крайней мр намъ не случалось встрчать рецензій которыя, не ограничиваясь дешевымъ глумленіемъ или завдомою ложью, обратили бы вниманіе на соціальную сторону произведеній молодой художественной школы. Въ петербургской печати, напротивъ того, какъ бы на правило приняато не замчать происходящую въ новой художественной литератур разработку общественныхъ задачъ и даже придавать длу такой видъ будто самое присутствіе подобныхъ задачъ въ художественномъ роман завдомо невозможно. Публику стараются уврить будто все то что носитъ на себ печать художественнаго таланта непремнно заражено мертвымъ вяніемъ ‘искусства для искусства’ и что разработка общественныхъ идей въ беллетристической форм доступна только тенденціозно-прогрессивной литератур. Продолжать эту игру можно конечно на весьма неопредленное время, благо она никому не вредитъ и никого не обманываетъ: публика давно уже перестала врить журнальнымъ отзывамъ, и даже сидльцы въ книжныхъ лавкахъ хорошо знаютъ что именно т произведенія имютъ наибольшій успхъ которыя вызываютъ въ журналистик наиболе ожесточенную брань.
Сводя все сказанное, мы полагаемъ что вопросъ которымъ начали мы нашу статью, именно, нужна ли намъ литература,— не принадлежитъ къ числу праздныхъ вопросовъ. Намъ необходимо было пройти черезъ много извилинъ, распутать много недоразумній чтобы придти къ элементарному выводу о значеніи и задач художественнаго романа. Тенденціозная печать сумла обставить этотъ вопросъ всяческою ложью, противъ которой наша читающая масса не иметъ другаго оружія кром сохранившагося въ ней здраваго смысла и художественнаго чутья. Мы должны были восходить къ Пушкину чтобы найти дйствительное русло того литературнаго теченія которое публика различаетъ ощупью и которое одно только и иметъ право на внимнніе критики. Мы видли что это движеніе началось Пушкинымъ, указавшимъ ему его задачу, и продолжается до нашихъ дней, сберегая Пушкинскія традиціи и постоянно отвчая на новыя требованія времени. Мы видли что оно сохранило непрерывную связь съ ходомъ нашего общественнаго развитія, захватывало его темныя и свтлыя стороны и никогда не чуждалось насущныхъ нравственныхъ и соціальныхъ интересовъ.