НРАВЫ ДАЛЕКИХ ОКРАИН И БОЙКИЕ РОМАНИСТЫ
НРАВЫ ДАЛЕКИХ ОКРАИН И БОЙКИЕ РОМАНИСТЫ
I
II
Нравы далеких окраин и бойкие романисты, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1886
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Литературное наследство Сибири, том 5
Новосибирск, Западно-Сибирское книжное издательство, 1980.
Отчего это наши писатели, появляющиеся на окраинах, даже писатели, имеющие признаки таланта, работающие немало лет в литературе, так робки, что решительно, кроме очерков и рассказов, не имеют смелости выйти с большими произведениями, рисующими целые драмы, романы и т. п.? Отчего г. Наумов нейдет, например, дальше бытовых очерков? Почему такие знатоки местного и охотничьего быта, как г. Черкасов, довольствуются скромными записками, а не изображают из себя Фениморов Куперов Сибири, и почему такими желают себя изобразить люди, которые в лесах и дебрях не бывали, а проводили время в номерах разных гостиниц, и если сражались с какими зверями, то разве с теми, которые усевают стены комнат для приезжающих.
Отсутствие романов из местной жизни я сначала объяснял нашей сравнительной бездарностью и дивился только тому, как иной заезжий на Восток турист, пробывший ‘без году неделю’ в стране и ездивший по устройству ‘личных дел’, внезапно вывозил и печатал целый роман, описывал всю подноготную с видом знатока, прожившего, по крайней мере, лет тридцать в крае. Все это меня дивило, пока не пришлось всмотреться в характер этой литературы. Ведь и в центрах просвещения, среди литераторов настоящих, не все с легкостью берутся писать романы, драмы и т. п.,— думали мы. Многие довольствуются гораздо более скромными произведениями, и чем талантливее человек, тем у него более осторожности и сомнения в своих силах, зато посмотрите, сколько печется романов толкучим рынком, сколько здесь романистов, правда, не претендующих на то, чтобы имя их ушло дальше лавочки, куда они сбыли произведения, но отличающихся необыкновенной развязностью и смелостью.
Из сравнения этого мне стало понятно, почему наша местная возникающая литература и местные писатели предпочитают более скромные очерки и почему появляются люди, желающие сразу ‘убить орла’, т. е. нарисовать целую широкую картину жизни, страстей и драм. Вся разница в том, как кто смотрит на свои задачи и что понимает под именем литературного произведения.
Настоящая литература отличается от литературы поддельной или деланной, литературы ‘аплике’, тем, что в ней художественные произведения, во-первых, не творятся по заказу, не выкраиваются по произволу и желанию, а создаются по известным литературным и художественным законам, причем творцом является, безусловно, талант, человек, получивший литературное воспитание, наконец, задающийся высокохудожественным требованием изучить человеческую душу, человеческую природу и проникнутый желанием служить вечной истине. Вот conditio sine qua non {Непременное условие (лат.).}, необходимое условие для подобного творчества. Если общество не представляет часто таких талантов,— их не создать и не родить искусственно. Писатели добросовестные, часто с несомненным талантом, не берутся за подобные произведения, чтобы не взять на себя задач сверх своих сил, и делают это, уважая и свою профессию, и честь, и дело литературы, которому служат, точно так же поступают и те, кто не дает места подобным произведениям, не желая наплыва литературы дрянных произведений, извращающих вкус публики. Но такой закон и такое правило не для всех писано.
Вот почему в печати попадаются произведения таких писателей, которые о подобных требованиях ничего не слыхали. Это даже не писатели, а какие-то вольнопрактикующие литературу люди со стороны, писатели поддельные, они сразу, не стесняясь, являются с большими произведениями под именем ‘роман’, ‘драма’ и т. п. Эти господа не затрудняются сразу взять план Купера, широкую канву Майн Рида, не имея понятия о географии, не говоря об этнографии. В таком роде выступали г. Качка и г. Романов (см. роман ‘За Урал’).
Вслед за этой майнридовщиной с фантастическими героями являются, однако, и другие, имея в виду создать обличительный роман, с претензией изобразить нравы окраины, но в сущности рисующие только скандальную хронику. В подобном рассказе фигурируют иногда лица действительные и часто живущие еще, скрытые под весьма прозрачными именами, так что их можно узнать.
На самом же деле они нимало не напоминают живых типов, как у настоящего художника, но романист ‘аплике’ за этим и не гонится, цель его — эффект и скандал. Чтобы уверить в действительности обезображенных фактов и перевранных несообразных историй, рассказываемых им, такой романист считает нужным приложить пояснение, что роман составляет ‘хронику’ из местной жизни, основан на действительном происшествии или рисует бытовую картину жизни, местную обстановку и т. д. Такое примечание автора напоминает надпись: ‘Се лев, а не собака’, или ту клятву, которую прибавляет лгун, зная, что словам его не поверят, и забывая, что своим примечанием: ‘Клянусь! истинное происшествие’ — он нимало не рассеет сомнений, если еще не усилит их.
Далее, чтобы прикрыть ту грязь, которая иногда выводится в романе и которая в сущности для читателя не может быть нимало поучительной, находится также благовидный предлог, это — обличительная цель. Тогда уже роман претендует, как видите, и на мораль, и на гражданскую доблесть. Однако, при некотором анализе, что такое обличение здесь, далеко не трудно угадать, что под этим обличением скрывается весьма пикантный сюжет, скандал, иногда чистейшая порнография.
Настоящее обличение и сатира обыкновенно жжет как крапива, она возбуждает боль и злобу, ударяя по порочным и больным сторонам жизни, но указанная выше литература вызывает лишь злорадное, праздное гоготанье людей скандала. Настоящий психолог, когда берется изображать падение человеческой личности, разврата, стоит высоко по своему миросозерцанию, возбуждает в вас глубокое чувство отвращения, содрогания или заставляет, как Достоевский, как Доде, глубоко сожалеть о жертвах этого мира. Заурядный же писатель пикантных романов бередит и щекочет скверными сценами чувственность и заставляет у любителей течь слюнки. Понятно, к чему ведет такая ‘литература’, как далека она от настоящего назначения. С этой стороны мы вовсе не завидуем романистам-аплике, старающимся создать роман окраины.
На quasi-литературу эту, однако, приходится иногда указывать, так как она ловит читателя на его слабостях, и ему необходимо дать понятие, чем она отличается от литературы нетолкучной. Мы берем на себя в настоящую минуту печальную обязанность по этой части — отметить два новых произведения в этом роде. ‘Забавницы и Жертвы’, роман из нравов Западной Сибири, Ольшанина, печатающийся в ‘Русском вестнике’, и затем роман ‘В новом краю’, из истории одного генерал-губернаторства, г. Ильина (печатающийся в книжках ‘Недели’). Мы должны сказать, что по качеству и содержанию оба романа принадлежат к одной категории и одинаково понимают искусство. Оба они претендуют на хроники местной жизни. Что же это за хроника? Это не что иное, как хроника губернского города, с его кругом легоньких, пикантных дам, заводящих под носом солидных муженьков интриги, адюльтеры, ловких чиновников поручений за лентами, интригующих с дамами, альфонсов, устраивающих карьеры, и беспечных генералов, дремлющих в невинном покое и полагающихся на ловких делопроизводителей. Картина старая, как мир. Для большого оживления сюда вплетена масса скандалов, дрязг и интриг. Герои, героини до того мизерны, мир и интересы, окружающие их, до того мелки и пошлы, что, не будь здесь намеков на живые лица и события, никто бы не поинтересовался ими. В этом романе также видны намеки на разные предания и скандалы, происходившие лет 15 назад в одном сибирском городе. Люди, слыхавшие об этом времени и разных клубных историях, давно перестали интересоваться ими, да и хроника эта ничего не имела поучительного. Зачем же понадобилось это романисту? Заметим, что в романах затрагивается вовсе не общественная и публичная деятельность этих лиц, а их домашняя, будуарная и спальная жизнь. К какому же роду относятся эти спальные разоблачения и будуарные тайны? Все знают, как часто упрекают печать за ее обличительное направление, между тем обличения злоупотреблений и связанные часто с ними неизбежные домашние дела и пружины имеют в виду благую цель — раскрыть общественное зло, какую же роль играют эти обличения и разоблачения, совершенно не нужные и имеющие целью одну пикантность скандала? Какую роль играют эти разоблачения старых дрязг и сплетен какого-нибудь Омутинска, например, выведенных в романе Ольшаника?
Роман Ольшанина берет нравы и хронику этого города лет за десять, пятнадцать назад. Кто не слыхал этой хроники? Мы ее знаем, она отошла давно в область преданий и едва ли заслуживала пера какого-нибудь порядочного романиста. На самом деле, что здесь автор разумел под романическим сюжетом? Это легкие связи и интриги, измена жен, соблазн молодых барынь, праздные похождения адъютантов, легкие авантюры губернских дам втихомолку от старых мужей. Кто такие эти герои? Да пустейшие фаты, а барыни — пустейшие куклы, ни одной человеческой души, ни одного человеческого типа. Какие могут быть чувства у этих героев, кроме пустой интрижки, кому нужно знать, как проводили время эти шалопаи и какие будуарные приключения были у них на уме! Это время в местной омутинской хронике нашло название ‘добрых времен Людовика XIV’, времен маскарадов и клубных оргий. Печальна и возбуждала сожаления здесь роль только одного севастопольского генерала, пользуясь добротой которого, приближенные разыгрывали временщиков, брали взятки и устраивали в собрании оргии. Все в это время жили беспечно. Статские рогоносцы заведовали судными делами и брали с просителей, когда их жены играли на благотворительных спектаклях с адъютантами. Какой-нибудь барон В. мог занимать деньги без отдачи и запускать руки в казачьи суммы. Армеец М—ов, заехавший в Сибирь в качестве прапорщика и будучи баловнем старика, покорял под нози губернских дам и барышень, но в конце был отмщен похищением своей супруги другом Апполоном. А под сурдинку обделывались подряды, процветали откупщики, кабатчики, некие уездные начальники торговали с киргизами местами в области. Такова была старая страница жизни в Западной Сибири. Настоящая развязка пришла позднее, и романист не нарисовал ее. Она явилась, когда старик умер и явился на смену в этот город новый. Этот человек был другого закала, других взглядов, он знал о злоупотреблениях, об этих удовольствиях и на чем они зиждились. Час возмездия действительно был любопытен. Как всполошились эти герои, как затрепетали они, какая паника охватила этот беспечный круг крючкотворцев, фатов и взяточников! Как бежали и летели эти парисы на дальний Амур, в Камень-Рыболов, а дамы с милыми сердцу, подобрав юбки, спешили выехать из скучного города с тем, чтобы найдти потерянную идиллию в петербургской ‘Аркадии’, если не у Марцинкевича! Все это известно, и хороший местный бытописатель, может быть, и из этого извлек бы общественное поучение, но романистов-аплике занимает одна скандальная хроника.
Подобно г. Ольшанику, появился другой романист окраин.
Недавно одна петербургская редакция открыла нового романиста г. Ильина и поспешила анонсировать в своих объявлениях, что сей новый писатель даст роман ‘из истории одного генерал-губернаторства’, а сам автор характеризовал свое первое произведение как ‘роман-хронику’. Все это делалось, конечно, чтобы возбудить особенный интерес к жизни ‘нового края’, о котором ходило столько смутных рассказов.
По данным г. Ильина, его ‘новый край’ лежал в Средней Азии, был заселен сартами и киргизами, недавно покорен под власть России и подчинен особому генерал-губернатору, резиденция которого была в городе N. Время рассказа отнесено к началу 1875 года. Очевидно, что более чем прозрачная полумаска ‘N’ относилась к Ташкенту и ‘хроника’ к Туркестанскому краю, пережившему со времени 20-летнего завоевания множество серьезных перипетий, полных массы поучительного материала по отношению наших колонизаторских приемов и военно-бюрократической системы управления на новых инородческих окраинах.
Мы не станем останавливаться на беллетристических приемах нового романиста, обличающих всюду полную неумелость его еще не окрепшего, хотя уже весьма смелого пера.
Собственно ‘романическая’ сторона произведения г. Ильина сосредоточена на мудреной, печальной истории его героини и весьма скучно и длинно сшитых подробностях. На этой почве и смешивается бытовая сторона с интересующей нас ‘хроникой’.
Сущность ‘хроники’ заключается в следующем.
В Ташкенте живет m-me Башмакова, предводительница обширной свиты червонных валетов, которая распадается на две шайки: во главе одной — инженер Поклевский, во второй — инженер Мотаров. Против этой свиты стоит благороднейший ‘старик’, генерал-губернатор, и около него единственный благородный друг обиженных — полковник Гаевский. M-me Башмакова своим исключительным умом приобретает огромное влияние на ‘старика’, втирает ему в помощники своего мужа и проводит проекты ее многочисленных валетов. Валеты аккуратно выплачивают ей за сие капиталы и специально занимаются развращением девочек из ‘4-х классного городского училища’, которыми торгует его директриса m-me Фельдман, любовница Поклевского.
Самая ‘хроника’ излагается романистом в таком виде. Берем эпизод первый.
К Фельдман приезжает генерал, вручает ей казенное пособие в тысячу рублей и просит за это доставить ему какую-то барышню. M-me кокетливо соглашается и тут же ‘цинично’ учит его быть осторожнее, чем в прошлые разы. Кстати она предлагает ему вступить в ‘товарищество’ Поклевского членом. Генерал соглашается и подписывается, не читая устава, под бумагой. Вслед за ним приезжает Мотаров.— Неужели подписал, и не читая?— спрашивает он.— Разве, читая, такие бумаги подписывают? — молодцевато отвечает Фельдман. Мотаров хвалить даму, выплачивает ей тотчас же несколько сотенных и просит за это помочь ему соблазнить 13-тилетнюю девочку… И они начинают обдумывать ‘особенный’ план.
Эпизод второй. К главной предводительнице является три валета: два брюнета и блондин Сальников, помощник по службе ея мужа, талантливый и образованный молодой человек.
— Как ваши дела по части орошения, осушки, коннозаводства и проч.?— спрашивает Башмакова.
— Благодаря вам, превосходно. Баш муж подписал вчера приказ, и я уже запродал нечто тысяч за 30. а все даст по менее 150,000 р.
— Но, ведь, это только еще четверть всего. Молодец вы, но дело рискованное. У Поклевского вернее.
— Помилуйте!— обиделся и оживился умный Сальников:— там рутина, а тут надо создавать, измышлять. Скажите — построить, подобно мне, такой широкий план на одной фразе, выхваченной из шариата: ‘тот, кто оросил мертвую землю — ее собственник’,— разве это не идея? И таким ничтожным предприятием, как общество коннозаводства для улучшения породы, открыть себе путь к покупке за бесценок громадной земли и к даровому получению в собственность будто бы под пастбище чуть ли но четверти уезда?.. И вы сравниваете такие две махинации с обычным подрядным насыщением Поклевского!
— Нет, я вас ценю, но у нас есть враг Гаевский. Я собираюсь его порешить,— помогите мне.
— Ваши 10,000 руб. за мои махинации вы получите в пятницу.
— Ах, чудак, разве я сомневаюсь?.. Мы люди порядочные,— говорит с достоинством царица налетов.
Выступают ‘повесы’ брюнеты, которых восхищенный Башмаков просит послужить: они хотят, чтобы их перевели на новые места.
— Разве уже колодези иссякли?— добродушию улыбается m-me.
— Увы! менее чем в два года один просадил 27,500 р., другой — 30,000 руб. Больше не верят даже в бакалеях.
Все хохочут.
— Ну, ну… переведем на свежие места!— ласкает их Башмаков и ведет завтракать.
Картина третья. К Фельдман является другой ташкентский талант — Поклевский и, как предводитель шайки, обязывается разъяснить для читателей своей старинной сообщнице его profession de foi. Он ведь обещал ей через три года 100,000 р. за ее помощь… Во-вторых, в будущем — их счастье, ибо расчеты, сделанные им, верны: он всех обманет — начальство, публику. Паутина его крепка и соткана искусно…
Дама согласна с доводами и, расчувствовавшись, начинает его обнимать, ласкать, но по отъезде инженера сейчас же принимается за новую интригу с судебным следователем.
Еще один эпизод из романа. Валет Могаров занимается сведением счетов малолетних жертв своего сладострастия… Насчитал ‘по пальцам’ 16 штук. ‘Если бы я довольствовался одной,— рассуждает он,— а то извольте-ка с 16-ю подростками амуры разводить’…
Не довольно ли читатель?
Из этих образцов, отличающихся от подлинника только сокращенностью, уже ясно направление жестоко обличительного романиста.
Позволим себе прибавить, что приемы автора по отношению к выведенным им лицам столь же не мудры, сколь и его инкогнито насчет ‘города N’. Дело в том, что, рисуя ташкентских деятелей, он не постарался создать из них что-либо подобное характерным типам, а для приметы просто слегка переиначил их фамилии. Положим, например, что в городе N есть полковник Саков и барышня Лобова, а романист называет их Сатов и Нобова, да еще в корректуре ошибается и нередко прорвется какой-нибудь Саков полностью. Понятно, что такая прозрачность для ташкентцев-старожилов чересчур уж наглядна, и, без сомнения, целый ряд скабрезных анекдотов, рассказанных Ильиным, послужит в Ташкенте материалом для многих пикантных разговоров, в особенности в сторону распубликованного им дамского пола.
Насколько это было необходимо, пусть подскажет автору его собственное сознание пределов литературной деликатности. Для нас же важно в его прозрачности только то, что деятели все наперечет и, следовательно, проверить авторскую ‘хронику’ крайне легко. И вот при самой беглой проверке оказывается, что г. Ильин или пишет по слухам крайне сбивчивым, извращенным, часто же совершенно ложным, или намеренно делает из ‘хроники’ невероятную путаницу. Когда лет десять тому назад г. Каразин выпустил в свет свои романы ‘На далеких окраинах’ и ‘В погоню за наживой’ и в этих романах сочинял множество, видимо, выдуманных положений для своих ташкентских героев, он не был ответственен за эти анекдотические вольности: фабула романов нужна была ему только затем, чтобы воспользоваться ей для характеристик действующих лиц, для описаний картин природы, туземных нравов и т. п. Он не был в них хроникером. Интерес романов уже зависел от того, насколько автор оказался знатоком, мастером и насколько соблюл чувство меры. Поэтому Каразина и ценили преимущественно со стороны художественной критики. К г. же Ильину, как к ташкентскому романисту, мы должны применить другую мерку: ценить прежде всего правдивость ‘хроники’, требовать чего-нибудь действительно ‘из истории генерал-губернаторства’, а затем уже его мастерство изображения, художественную сторону произведения — его ‘роман’, где ему предоставлялась полная свобода творчества.
По г. Ильину мы узнаем, что в Ташкенте живут целые организованные шайки воров, мошенников и растлителей, которые до того откровенно-наивны, что равняются молодцам ‘Черной банды’. Генералы, инженеры, дамы, чиновники, адвокаты, следователи, уездные начальники, их помощники, адъютанты, директриса детской школы, барышни, дети (кроме героини Саши) — все это поголовно самая отвратительная, низкая, продажная дрянь, составляющая величественное полчище, занимающееся или грабежом, или развратом. И против этакой-то ‘истории’ стоит единица — идеальный генерал-губернатор, беспорочный и образованнейший государственный деятель, который, по автору, не только верит, что истинное покорение Средней Азии русскими состоит в том, чтобы ‘открыть туземную женщину’ (т. е. снять с нее чадру), но который, когда к нему на вечер привезли 2—3 баб с открытыми лицами, сейчас же садится писать в Петербург важное письмо об этом политическом событии.
Нам передан одним знатоком местного быта довольно подробный разбор всех фактов, выведенных г. Ильиным и выдаваемых им за какую-то ‘хронику’. Правда, в этих замечаниях мы увидели, что нравы на среднеазиатской окраине в этот период действительно были замечательны. Русский человек здесь разнуздался и смешал искусство жуировать со многими азиатскими обычаями. Над этими нравами стоило бы задуматься, тем более, что факты, передаваемые здесь, стоят иногда на грани уголовных хроник и преступлений. Но для нас важен вопрос, что сделал с этим романист.
Роман вовсе не производит потрясающего впечатления и не возбуждает мысли. Нет! Он тешит только своей скабрезностью и заставляет произнести: ну, весело же люди на окраине жили, да и деньги копили! Это ли желаемое впечатление? Ясно, что это произошло оттого, что романист сам смотрел на эти похождения весьма легко, и это сохранилось в его рассказе, и его роман, как литературное произведение, представляет величину ниже всякой посредственности.
Нам остается перейти к роману г. Блюммера,
Произведение г. Блюммера ‘Около золота’, появившееся несколько лет назад во ‘Всемирном труде’ Хана и недавно вышедшее отдельной книжкой, пробовало также охватить широкой кистью нравы и жизнь чрезвычайно оригинальной окраины. Г. Блюммер в своем введении обещал перейти к описанию нравов и жизни не только горного округа, которому посвящена 1-я часть, но жизни и других городов Сибири.
Если бы г. Блюммер был даровитый романист, он бы написал много ярких и живых картин природы и жизни края малоизвестного. Край этот, Алтайский округ, отличался живописной природой и оригинальной жизнью. Другой романист мог бы на нем составить свою славу, если бы он был правдив, прежде всего, и прост. Но г. Блюммер также принадлежал к бойким заезжим людям и своим бесцеремонным отношением и, так сказать, своей развязностью бойкого человека испортил все дело.
Вот как отнеслась к нему критика в одном из лучших журналов.
‘Итак, мы имеем дело с ‘областным’ романом. Этот род литературы, без сомнения, может быть чрезвычайно интересен, особенно в наших условиях, когда самые области страшно раскинуты и на крайних пределах ведут совсем разную жизнь и остаются друг другу почти неизвестны. И в самом деле, романы, повести, рассказы этого рода являются издавна в нашей литературе, начиная даже с некоторых рассказов Пушкина, потом Даля, в последнее время большой успех имели такие областные, волжские, романы Мельникова, подобный характер имели рассказы из раскольничьего быта. Не была забыта и Сибирь, начиная с очень известной некогда ‘Дочери купца Жолобова’ и кончая рассказами г. Наумова и уральско-сибирскими повестями г. Мамина…
Этот род романа принадлежит к числу тех ‘смешанных’ родов литературы, где, как, например, в историческом романе или драме, обыкновенно встречаются разные цели и разные приемы творчества: исторический, как ‘областной’, романист имеет перед собой две, в сущности, разные задачи — собственно психологическую, изображение характеров, нравственных положений и коллизий, и заботу о передаче исторического или местного колорита, о верном изображении исторических фактов, или особенностей обычая, нравов, самой речи. Ровная выдержанность обеих сторон задачи бывает очень редким качеством подобных произведений, и из этой трудности всегда легче выходят те рассказчики, которые, не задаваясь широкими планами, довольствуются изображением отдельных типов, окружаемых местной обстановкой, как, например, у названных выше гг. Наумова и Мамина. Исторический роман есть, разумеется, гораздо более широкая затея, чем небольшая повесть или рассказ, и требования от него очень повышаются. Как отвечает им произведение г. Блюммера?..
Но не скроем, что исполнение его не совсем удовлетворит тех, кто вздумал бы прилагать к этому роману мерку ‘художественности’: об ней здесь нет и помину. Автор, видимо, присмотрелся к сибирской жизни, к ее нравам, к сибирской природе, он умеет рассказывать, но роман остается, все-таки, рассказом бывалого человека, не лишенным известного интереса, но никак не художественным произведением. Действие вертится по обыкновению на золотопромышленных делах, в рассказе являются и крупные горные дельцы, и заводская жизнь, и местный чиновничий люд,— но у читателя, все-таки, не остается цельного впечатления, хотя предмет картины сам по себе мог бы заинтересовать читателя своей оригинальностью и новостью. Вся изображаемая жизнь состоит из пьянства, взяточничества, разврата, грабежа и т. д., с полнейшим отсутствием каких-нибудь интересов иных, могло быть, что сибирская жизнь пятьдесят лет назад и действительно была такова, и даже старинные рассказчики рисовали ее самыми мрачными красками,— но если за изображение таких эпох и безобразных и безотрадных форм жизни берется исторический роман, он должен осветить эту эпоху, объяснить читателю, как, откуда брался этот склад жизни, показать тот общий фон, на котором вырастали подобные явления. Без этого роман превращается в ряд фельетонных картинок, наскоро набросанных и в конце концов не оставляющих никакого впечатления о том, что же такое Алтай и почему так жилось там…
Звонкие фразы служат интродукцией к описанию алтайского пейзажа. Нам кажется, что следовало бы лучше оставить в покое Афины и Кордову, и умерить предсказания о кипучей деятельности на Ледовитом океане, и ограничиться просто ясным описанием алтайского пейзажа, а то и оно вышло обрывочно и смутно, хотя автор, видимо, желал сделать его ярким…
Наконец, автор не мог обойтись без местного колорита в языке. Действующие лица, особенно из народа, говорят языком, часто совершенно невразумительным, в погоне за местным колоритом автор забыл всякую меру’.
В сущности, автор записал несколько местных слов, поразивших его, и начал приправлять ими фразы или сочинять их, но подделка дала себя знать своими натяжками и преувеличениями. Но, если столичная журнальная критика, не зная местной среды, вынуждена была отнестись к романисту этого жанра несколько строго и заметила фальшь в его произведении, то как же должны были отнестись люди, знавшие местную среду и жизнь получше г. Блюммера.
Кто не догадается, о каком горном округе в Томской губернии идет дело в романе Блюммера ‘Около золота’? Все помнят, знают историю этого округа. Это — история, в сущности, горного дела в Сибири и его старой организации. История эта стоит весьма серьезного изучения. Материалы ее еще не опубликованы, хроники об этом режиме более старые. Действительно, этот округ и порядки, существовавшие здесь, составляли аномалию. 400.000 подзаводского крестьянства до 1863 года несли здесь старые повинности и отправляли всякие обязанности по отношению к заводам. Обязанности эти состояли в поставке руды, угля на заводы и в работе на заводах известного контингента. Крестьяне, занимавшиеся земледелием, управлялись особыми управителями от горного ведомства. Всем заведовала одна корпорация инженеров — корпорация, сплоченная родством, связями и службой. Два мира, два сословия существовало в этом округе, и какая громадная разница судьбы была их, какие контрасты! Жизнь подзаводского крепостного крестьянства, жизнь заводского рабочего, мир ‘подземных гномов’, людей горна, шахт, горькая жизнь ‘бергала’, рудовоза — для этого мира нужен был свой Решетников, свой Мамин, но его не являлось еще. Целая страдная история прошлого так и пропала для литературы, ибо ее в крае еще не народилось. Жили здесь образованные люди, но они принадлежали к иной корпорации. Эти образованные люди со специальным образованием принадлежали к счастливой корпорации, которая связывала, засасывала их и заставляла не обращать внимания на других. Они строили свою башню (и, увы, были наказаны за это историей!). Старые инженеры этого округа утопали в роскоши, здесь наживались сотни тысяч, а некоторые увозили около миллиона, все это приобреталось при управлении заводами. Здесь шли лукулловские пиры, обозы припасов снаряжались из Москвы и тянулись в далекую Сибирь, платья выписывались из Парижа, белье некоторые посылали стирать туда же, управители катались на чистокровных заводских лошадях, их дома были не дома, а дворцы. Все, что только могла доставить им европейская цивилизация и комфорт, они приобретали, так, коляски, моды, охотничьи принадлежности, картины, духи, гаванские сигары, последняя картинка мод, последний том английского иллюстрированного журнала были у них всегда вовремя. Путешественник, ученый был обольщен здесь гостеприимством, его окружали попечениями и сладкими обедами. Так было с Палласом и с экспедицией Брема. Во время проезда особ здесь подавались обеды на серебре, а рядом с этим совершалась драма на дальних заводах, приисках. Вот этой-то драмы никто не подмечал. Так тянулись десятки лет. Не залетному человеку, наслушавшемуся гостинных рассказов и анекдотов, под силу было разоблачить сложную махинацию инженерской техники, ученые профессора здесь не осмеливались поднять руки. Время тронуло эту сторону жизни, и тронуло так, что устои старого пошатнулись, многое отжило, многое изменило формы. Теперь нужно более тонкого наблюдателя и много изучения, чтобы подметить склад жизни. Роман г. Блюммера печатался, когда старый режим еще процветал. Произвел ли он тогда впечатление, содействовал ли он раскрытию глубокой драмы? Если бы он был таков, он составил бы эпоху. Но роман прошел бесследно. Почему? Да потому, что он имел сказочный и анекдотический смысл, что он рисовал выдуманных героев, выводил романтические интриги, бил на эффекты и нимало не задевал горькой действительности. Не рисовал этот роман ни природы, ни жизни окружающей, хотя на все покушался. Роман этот никого не задел, никого не тронул. А какой-нибудь маленький грамотный человек всеми силами боролся на этих заводах обнаружить пред миром подкладку драмы, но голос его заглушался и не имел места в литературе. Мы помним, как один из сибирских писателей, Кущевский, попробовал в с.-петербургских фельетонах коснуться вскользь того же мира и одного из старых героев его. Он назвал его попросту ‘Медведем-стервятником’ и описал его похождения когда-то на этих заводах и историю его состояния. К удивлению, в петербургской среде носился человек на верху благополучия и с завидным положением, который вдруг узнал себя, это был либеральный барин, игравший в Петербурге роль в литературных кружках и на торжественных обедах, он-то потянул автора к суду. Кущевский был бедняк, больной, умирающий, а герой, задетый им, богач. Кущевский, писавший по воспоминаниям, может быть, ошибался в частностях, но в общем был прав. Однако он не был готов для борьбы, для того, чтобы публично разоблачить порядки, скрывавшиеся в этих дебрях Сибири, ко чересчур понадеялся на свои силы. С одной честностью, не собран документальных данных, тут невозможно было начинать борьбу. Конечно, Кущевскому не удалось бы разоблачить горный ‘романтический мир’, он тогда еще был прочен. Кущевский умер как честный бедняк. Такой человек мог при своем таланте, конечно, написать сибирский роман и открыть этим новый мир. Он был прекрасным нравоописателем и психологом, как видно из его романа ‘Негорев, или история благополучного россиянина’, произведения, несмотря на его измышленную обстановку, глубоко реального. Кущевский проходил тяжелую литературную школу, подобно многим писателям-труженикам, которые не обладают апломбом Хлестакова, а начинают с эскизов. Кущевский оставил, однако, прекрасный очерк ‘Путешествие в места не столь отдаленные’. Это выражение вошло даже после в моду1.
Странно, такие силы погибли, зачахли на петербургских фельетонах, на черной работе, им не было средств развернуться. Он погиб, подобно другим литераторам-беднякам, подобно Помяловскому, Решетникову, Курочкину. Зато легко и быстро выступали и выступают господа романисты Блюммеры, Качки, Романовы, Ольшанины и господа Ильины. Это особая литература бойких заезжих романистов, ничем не связанных с литературой, ничем не связанных с краем, который они взялись описывать. Люди эти не умели понять ни склада жизни, ни страданий населения, ни местной драмы, они и не понимали, кто был настоящий герой драмы, они взялись просто поспекулировать на интересе к краю неизвестному, о котором можно сочинять басни.
‘Восточное обозрение’, 1886, No 22, 23.
1 Роман И. А. Кущевского назывался ‘Николай Негорев, или Благополучный россиянин’. Ныне известно, что очерк ‘Не столь отдаленные места Сибири’ принадлежит не Кущевскому, а Л. Блюммеру.