Борисъ Лазаревскій
РАЗСКАЗЫ.
Томъ третій
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ‘EOS’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1908 годъ.
Нравственность
Нравственность
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Нравственность, Лазаревский Борис Александрович, Год: 1908
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Въ конц марта, когда на деревьяхъ уже стали набухать почки, вдругъ захолодало. Съ утра даже падалъ снгъ, а потомъ затараторилъ дождь, и до самаго вечера по оконнымъ стекламъ плыли мутные ручейки. Невозможно было войти въ садъ — къ ногамъ сейчасъ же приставали склизкіе, десятифунтовые комья размокшей земли.
Катя сидла у себя въ комнат и думала о томъ, что ея младшая сестра Соня гораздо счастливе, потому что еще не окончила гимназіи и живетъ въ город. И ей казалось, что не стоило, неизвстно для чего, зубрить цлыхъ семь лтъ, потому что у ея отца нтъ вліятельныхъ знакомыхъ, и она наврное никогда не получитъ ни мста учительницы, ни, даже, надзирательницы, и замужъ никогда не выйдетъ. Давила тоска.
Въ кухн сопла глухая старуха Мотря. Низко опустивъ голову, она шила себ къ ‘великодню’ новую юбку. На вс вопросы Мотря отвчала только двумя словами: ‘эге, эге-жъ’, и по-обезьяньи моргала красными вками давно потухшихъ глазъ. Отецъ Кати, Митрофанъ Ивановичъ, за обдомъ лъ только кислую капусту, но выпилъ восемь рюмокъ водки и долго ворчалъ, а потомъ легъ спать. Было слышно, какъ онъ кряхтлъ и чмокалъ въ своей комнат.
Единственный человкъ, съ которымъ можно было поговорить, тетя Вра, ухала въ городъ лечить зубы и не возвращалась уже вторыя сутки, вроятно, по случаю дурной погоды. Безъ лошадей нельзя было даже похать въ сосднее село въ церковь.
Когда стемнло, Катя зажгла лампу и опустила на окн штору. Теперь уже не было видно мутныхъ струекъ, но дождь тарахтлъ такъ же настойчиво, точно кто нибудь безпрерывно сыпалъ на ршето горохъ.
Новыхъ книгъ не было. Валялся одинъ, полученный три дня назадъ, номеръ ‘Биржевыхъ Вдомостей’, который передъ этимъ еще три дня лежалъ на почт. Катя уже нсколько разъ прочла газетку, но все, что было тамъ написано: о Государственной дум, о министрахъ, о писателяхъ — казалось ей малопонятнымъ, необыкновенно далекимъ и не имющимъ никакого отношенія ни къ отцу, ни къ жившимъ возл ихъ хутора, мужикамъ.
Изъ всхъ людей, которыхъ Кат приходилось встрчать, самыми интересными, но также малопонятными были: земскій врачъ Самсоновъ и сельская учительница, Нина Петровна.
О нихъ много и часто говорили и священникъ — отецъ Николай, и мелкіе помщики, и крестьяне. Обыкновенно, учительницу и доктора, или очень хвалили, или очень бранили.
Нина Петровна была дочерью предводителя дворянства, но пошла въ сельскія учительницы. Нужды большой она не терпла, а все-таки за три года очень подурнла и пожелтла. Съ дтьми была ласкова и, случалось, шутила. Со взрослыми часто спорила и, при этомъ, смшно подвизгивала, размахивала руками, а потомъ вдругъ начинала плакать. Предводитель, сначала отрекся отъ нея, но потомъ началъ писать письма, въ которыхъ умолялъ Нину Петровну бросить службу и полечиться. Она създила къ отцу нсколько разъ въ гости, но продолжала жить по-своему. Строгій и точный, какъ часы, предводитель не понималъ дочери, а она не понимала отца и вмст имъ было хорошо только одинъ день, а потомъ начинались споры, нескончаемые и нелпые, и Нина Петровна опять возвращалась въ школу.
Кат часто хотлось съ ней поговорить и познакомиться ближе, но Нина Петровна бывала у нихъ очень рдко, а если и зазжала, то на минутку и всегда по длу. Заглянуть къ ней въ душу было трудно, и Катя не могла разршить вопроса: почему двушка, передъ которой были открыты вс пути къ личному счастью, не захотла этого счастья и теперь отбиваетъ хлбъ у такихъ бдныхъ барышень, какъ она.
Отецъ Кати не любилъ Нину Петровну и считалъ ее ‘придурковатой’. Мужики находили, что она для нихъ человкъ полезный, но говорить съ ней боялись и, когда Нина Петровна, доказывая что-нибудь очень важное, начинала кричать и размахивать руками, то имъ казалось, что бранится и кричитъ не учительница, желающая имъ добра, а барышня — дочь предводителя дворянства, имющая на это право по своему рожденію.
Чаще всего Нина Петровна бывала у земскаго врача Самсонова и никому это не казалось страннымъ. Докторъ былъ сорокапятилтній высокій, очень худой человкъ. Онъ рдко сидлъ, а все ходилъ, сложивъ, по-наполеоновски, на груди руки и нагнувшись впередъ. Самсоновъ былъ женатъ, но съ женой не жилъ. Говорили, что у него есть взрослыя дти, но изъ тоже никто и никогда не видалъ.
Крестьяне плохо врили въ медицину, но лекарства брали охотно. Мужчины особенно любили порошки, а бабы — мази. И потолковать съ докторомъ они тоже любили. Нравилось имъ, что докторъ не кричитъ, а говоритъ ‘съ тыха по малу’.
Прежде Катя часто здила въ земскую аптечку за хиной или іодомъ для тети Вры и, когда встрчала тамъ доктора Самсонова и Ниру Петровну, бывала рада.
Ея голова все еще плохо понимала, какіе это люди, но сердце инстинктивно ихъ любило. Что-то подсказывало Кат, что у доктора и у Нины Петровны такъ же какъ и у нея, нтъ и никогда не было личнаго счастья и до слезъ хотлось, чтобы Богъ, въ котораго она врила, послалъ имъ это счастье.
Въ прошломъ году, поздней осенью, совсмъ неожиданно умеръ предводитель. Нина Петровна сейчасъ же собралась и похала въ городъ, но черезъ два часа вернулась въ школу и послала за докторомъ. Оказалось, что сани провалились на льду небольшой рчонки и учительница, и везшій ее мужикъ Хома, и лошади, чуть не утонули. Объ этомъ вс узнали на другой день, но потомъ долго говорили, что Нина Петровна непокорная дочь и не присутствовала на похоронахъ отца потому, что не любила его.
Очень возмущались: батюшка, урядникъ и, особенно, отецъ Кати, Митрофанъ Ивановичъ. На другой день, садясь обдать, онъ сурово посмотрлъ на Катю, налилъ рюмку водки и сказалъ:
— Да, да,— вотъ такъ будетъ и со мной: умру и, какъ собаку, зароютъ чужіе люди, а родныя дти гд-то поразбгаюгся по разнымъ Петербургамъ и глазъ закрыть не прідутъ. Чувствуетъ моя душа, что это будетъ, непремнно будетъ…
Катя промолчала, но ему показалось, что она не возражаетъ умышленно.
Проглотивъ водку, Митрофанъ Ивановичъ налилъ дрожавшей рукой вторую рюмку и, выпивъ ее, уже тономъ выше, произнесъ:
— Хоть и учительница, хоть и служитъ святому длу, чего я никогда и не думалъ отрицать, а все-таки она особа безнравственная и я прошу быть отъ нея подальше, подальше!…
Катя чуть поблднла и по прежнему молчала, а онъ уже наливалъ слдующую рюмку и думалъ, что длаетъ это не потому, что за послдніе годы распился, какъ босякъ, а съ горя, отъ сознанія, что вс люди кругомъ стали безнравственными.
Къ концу обда носъ Митрофана Ивановича сталъ еще красне и блестлъ, а глаза смотрли безсмысленно.
Пошатываясь, онъ всталъ изъ-за стола, долго крестился на икону, потомъ обернулся и съ трудомъ выговорилъ:
— Такъ и знай, Катька, чтобы и ноги твоей не было у этой особы. На взглядъ, она овечка, да только на ней шкура волчья. Это за… за…раза,— вотъ это кто…— Онъ зацпился карманомъ о ручку двери, рванулся впередъ и ушелъ спать.
Въ теченіе всей зимы такіе разговоры повторялись каждую недлю. Такъ было и сегодня.
Катя знала, что отецъ проснется только къ вечернему чаю, и отъ сознанія, что на нсколько часовъ можно будетъ остаться совсмъ одной, стало легче. Она мысленно просила Бога, чтобы поскоре наступила настоящая весна, чтобы скоре пріхала сестра Соня и можно было вмст съ ней ходить пшкомъ за шесть верстъ къ Нин Петровн.
Катя вспомнила худое лицо, угловатыя плечи и на нихъ, непремнно, срый платокъ… Гладкую прическу, высокій желтый лобъ въ мелкихъ прыщикахъ, вздернутый носъ и скорбные, умные глаза. Все это не было красиво, но въ общемъ получалось впечатлніе красоты и Кат было непонятно, почему. Не понимала она такъ же, зачмъ, ссылаясь на горе, можно и нужно каждый день пить по цлой бутылк водки, и почему ея отецъ, Митрофанъ Ивановичъ, всю жизнь заботившійся только о деньгахъ своихъ и чужихъ,— нравствененъ, а Нина Петровна, никогда не думавшая о своемъ счасть и потерявшая здоровье въ хлопотахъ съ мужицкими дтьми,— безнравственна.
Уже голова устала и больше не хотлось объ этомъ думать, но раздававшійся по всмъ комнатамъ храпъ Митрофана Ивановича, настойчиво напоминалъ его слова о нравственности. Онъ спалъ тяжелымъ послобденнымъ сномъ пьянаго человка, иногда стоналъ, иногда причмокивалъ, такъ что издали можно было подумать будто въ той комнат сосутъ и возятся недавно родившіеся щенки. Было еще пять часовъ, но весь день казался уже конченымъ.
Катя машинально расплела, снова заплела свою тяжелую косу и легла на постель.
Очень хотлось ршить вопросъ,— что такое нравственность и что такое безнравственность. Думалось, что если отецъ называетъ Нину Петровну безнравственной, то, вроятно, знаетъ о ней какіе-нибудь факты, неизвстные ей, Кат. Иначе быть не можетъ. Если лошади и Хома чуть не утонули, значитъ — хать дальше было дйствительно невозможно…
По тмъ понятіямъ., которыя Катя усвоила отъ Митрофана Ивановича и тети Вры, безнравственнымъ считалось: во-первыхъ, показывать нарочно или нечаянно свое тло, во-вторыхъ, позволить прикоснуться къ этому тлу мужчин, который не можетъ жениться: безнравственнымъ считалось также говорить о томъ, что старшіе иногда длаютъ гадости. Безнравственнымъ считалось еще украсть, но это относилось только къ мужикамъ, потому что въ дом воровъ никогда не было. Выходило такъ, что вс остальные поступки людей, вообще, и двушекъ въ частности, нужно считать нравственными.
Катя вдругъ вспомнила студента Фидлера, съ которымъ познакомилась два года тому назадъ въ город. Фидлеръ былъ очень красивый господинъ, очень умный, много читалъ и хорошо говорилъ. Но и начальница пансіона, и папа, и мама той подруги, у которой онъ бывалъ, и вс лучшія ученицы старшаго класса говорили, что отъ него слдуетъ держаться подальше.
Однажды Фидлеръ принесъ съ собою книгу, которой не было во всемъ город, ни въ библіотекахъ, ни у начальницъ, ни у исправника, ни у почтмейстера, ни у батюшки. Не имли ее и самые передовые люди. Авторомъ этой книги былъ какой-то англичанинъ — Оскаръ Уайльдъ. Нсколько фразъ, которыя прочелъ Фидлеръ, очень поразили Катю, она ихъ сейчасъ же записала, а потомъ такъ часто перечитывала, что выучила наизусть:
‘Наши мысли всегда обращены къ выгод и, поэтому, он презрнны’.
‘Безпристрастно судить человкъ можетъ лишь о вещахъ, его вовсе не касающихся’.
‘Нравственность — всегда послднее убжище, людей, не понимающихъ красоты’.
‘Нтъ книгъ нравственныхъ или безнравственныхъ, книги бываютъ лишь хорошо или дурно написанныя — больше ничего’…
И тогда Кат казалось, что человкъ, написавшій эти слова, создалъ новую вру, исповдуя которую, не нужно ничего скрывать и лгать и что, хотя ея отецъ Митрофанъ Ивановичъ и учительница Нина Петровна не любятъ другъ друга и живутъ не одинаково, но врятъ одинаково, по старому, и, поэтому, одинъ живетъ, а другая вчно болетъ и страдаетъ. Казалось также, что Фидлеръ всегда будетъ счастливе всхъ ихъ и хотлось и самой жить по новой вр, но дома, какъ въ тюрьм, нельзя было поступать, какъ хочешь, а можно было только думать, какъ хочешь.
Скрипнула дверь.
— Барышня, а барышня,— чи самуваръ уже наставлять, а чи ни?— шопотомъ спросила баба Мотря.
— Наставляй,— машинально отвтила Катя.
Но старуха опять начала:
— Барышня, а барышня, чи самуваръ…
— Да наставляй!— крикнула Катя и встала съ кровати.
Баба Мотря не знала, ни буквъ, ни цифръ, но у нея было особое чутье времени и Катя врила этому чутью больше, чмъ стариннымъ часамъ, громко отбивавшимъ секунды на стн въ кабинет Митрофана Ивановача.
Она прислушалась. Отецъ уже не храплъ.
‘Значитъ проснулся и куритъ’ — подумала Катя и еще разъ расплела и заплела косу. Больше длать было нечего. Трахнуло въ кухн ведро,— это принесъ воду работникъ Иванъ.
— Отчего до сихъ поръ въ столовой не зажгли огня? Отчего нтъ самоварр…— прокричалъ голосъ отца, но сейчасъ же оборвался и перешелъ въ затяжной кашель. Слышно было, какъ онъ долго отхаркивался, стараясь освободиться отъ клейкой слюны.
Катя засуетилась. Зажигая въ столовой лампу, она чуть не разбила стекла и такъ испугалась, что у нея похолодли руки. Мотря уже работала въ кухн голенищемъ своего ‘чобита’ надъ трубой самовара. Пахло дымкомъ и холоднымъ постнымъ борщомъ.
Митрофанъ Ивановичъ проснулся въ скверномъ расположеніи духа и долго молчалъ. Онъ жадно пилъ чай изъ блюдечка и, когда бралъ стаканъ, руки у него тряслись. Потомъ онъ закурилъ крученую папироску, почесалъ носъ, всталъ и забгалъ вокругъ стола.
‘Значитъ, сейчасъ будетъ рчь’ — подумала Катя и вздохнула. Маленькія ноги отца, въ давно нечищенныхъ сапогахъ на высокихъ каблукахъ, быстро мелькали, грязныя, широкія книзу, брюки вздрагивали въ тактъ каждаго шага. Красное лицо, красный носъ, сильно посдвшая борода и блестящая лысина тоже покачивались въ тактъ. И тнь за нимъ бгала по блой, неоклееной обоями, стн.
Возл печки Митрофанъ Ивановичъ остановился, опять немного покашлялъ и началъ:
— Вотъ, ты не любишь меня слушать, а когда я умру, некому будетъ васъ научить.
— Я всегда васъ, папа, слушаю.
— Постой. Молчи. Я это не зря говорю. Я сталъ старъ, ослабъ. У меня кашель, горло болитъ, руки и ноги плохо дйствуютъ. Все можетъ быть… Да. Такъ вотъ я теперь и говорю, чтобы вы потомъ не сказали, что васъ некому было учить. Если бы вы были хлопцы, ну, другое дло, а то вы двицы и знаю, что жить вамъ будетъ трудно. Такъ слушай… Замужъ нужно идти не за красиваго и не за умнаго, а за такого, который суметъ прокормить. Романы въ книгахъ бываютъ, а въ жизни ихъ не бываетъ. Я отъ покойника отца получилъ землю, семьдесятъ десятинъ, и для васъ же ее сберегъ, такъ вотъ и въ мужья нужно человка выбирать такого, который бы ее такъ же берегъ и жилъ бы такъ, какъ я, безъ выдумокъ. Съ жидами знакомства не води, со студентами тоже не очень разговаривай — съ ними въ острогъ попадешь. Отъ мужиковъ подальше — они теперь какъ собаки, землю отнять хотятъ, а потомъ сожгутъ… Если не благословитъ Богъ найти хорошаго человка, можно пойти въ учительницы, только не въ деревню, а въ городъ воспитывать благородныхъ дтей, а не хамскихъ. Я для этого васъ и отдавалъ въ гимназію, и платилъ въ пансіонъ госпожи Липовецкой по двадцать пять рублей въ мсяцъ, чтобы она охраняла и тебя, и Соню отъ всего нехорошаго. А еще лучше добиваться, получить мсто кассирши въ аптек или въ хорошемъ магазин. Я никогда никому не кланялся и потому у меня нтъ протекціи. Да и не нужно ее. Главное, жить честно, чтобы никогда и ни одинъ мужчина до тебя не дотронулся. А если я узнаю когда-нибудь, что съ тобой произошло что-нибудь такое… Убью! Своими руками убью!..
Митрофанъ Ивановичъ вдругъ взвизгнулъ и затопалъ ногами.
Губы у Кати замтно поблли. Даже баба Мотря услышала въ кухн этотъ визгъ и тревожно подняла голову. Кошка выскочила изъ-подъ стола и безшумно юркнула въ дверь.
— Налей мн еще чаю,— сказалъ онъ, уже совсмъ покойнымъ голосомъ, и добавилъ:— ты не плачь, я тебя обидть не хочу, я только предупреждаю…
У Кати давило горло. Хотлось удержать слезы, но одна изъ нихъ, крупная и горячая, уже скатилась по лицу на кофточку.
Митрофанъ Ивановичъ засоплъ и пробормоталъ:
— Да перестань же, дура, я это не со зла.
— Если это не со зла, то… то я ужъ не знаю, какое бываетъ отъ васъ добро — отвтила Катя и вышла изъ столовой.
Катя знала, что посл незаслуженныхъ упрековъ, можно отвтить отцу искренно и рзко, и Митрофанъ Ивановичъ промолчитъ. Въ десять часовъ она уже раздлась и лежала подъ одяломъ. Нервы успокоились. На двор дождь стихъ, только иногда мягко падали на желзный подоконникъ съ крыши сразу нсколько тяжелыхъ капель. Отецъ ходилъ взадъ и впередъ по кабинету. Катя знала, что онъ не войдетъ, а если и войдетъ, то не узнаетъ ея мыслей. Когда шаги стихали, слышно было, какъ лаютъ собаки и можно было узнать голосъ каждой изъ нихъ. Въ комнатахъ везд было тихо.
‘Если быть нравственнымъ — значитъ — ничего не длать, всмъ отравлять жизнь и пить водку,— то я не хочу такой нравственности’,— думала Катя. Она плохо представляла свою мать, которая умерла давно, но ей казалось, что жизнь матери была тяжелая, и, вроятно, характеръ отца ускорилъ ея конецъ. И казалось еще Кат, что мать съ того свта ее жалетъ.
‘Если выйти замужъ непремнно нужно за такого самаго человка, какъ папа, то лучше хоть одинъ разъ отдаться студенту Фидлеру, который говорилъ: ‘нравственность, всегда послднее прибжище людей, которые не понимаютъ красоты’. А потомъ?.. Потомъ, хоть повситься. Нтъ… лучше отравиться — не будетъ языкъ торчать изо рта’…
Катя проснулась рано и увидла, что черезъ щели ставень бьютъ золотые лучи солнца и въ нихъ перекручиваются пылинки. Подъ окномъ на яблон весело кричали воробьи. Глаза еще не видли голубого неба, но вся душа уже чувствовала, что оно яркое, ласковое, совсмъ весеннее и зима уже не вернется.
За утреннимъ чаемъ отецъ былъ тихій и, какъ будто жалкій. Передъ обдомъ пріхала изъ города, вся укутанная платками, тетя Вра. Она вырвала себ зубъ благополучно, но за дорогу у нея опухла щека и дергало всю лвую сторону. Къ вечеру щеку разнесло еще больше. Тетя Вра охала, нараспвъ ругала зубного врача жидомъ и призывала на всхъ его единоврцевъ хорошій погромъ.
Кат не было ее жалко и почему-то хотлось смяться,— она едва удерживалась, чтобы не фыркнуть. Всю ночь пришлось не спать и ухаживать за больной, это было не тяжело и даже пріятно, потому что не лзли въ голову мысли о нравственности и о своей судьб. Когда уже разсвтало, тетка съ трудомъ выговорила:
— Проклятый жидъ не хотлъ рвать зуба, а я таки потребовала… Можетъ, и въ самомъ дл не слдовало.. Вроятно, придется теб, Катенька, хать за Самсоновымъ…
Отъ мысли, что завтра она увидитъ доктора и Нину Петровну, на душ у Кати стало еще веселе. Она помолчала и спросила,
— Тетя, почему папа говоритъ, что Нина Петровна безнравственная? Если она не попала на похороны отца, такъ вдь не по своей вин…
Вра Ивановна помотала головой, точно ей стало еще больне, и зашептала:
— Ты ничего не понимаешь. Люди говорятъ… Однимъ словомъ, ты дура! Эта госпожа… Ну, да это не твоего ума дло… Уйди ты! Голова у меня болитъ. Душно здсь…
Рано утромъ Вра Ивановна позвала брата и выслала Катю вонъ изъ комнаты, но черезъ дверь было слышно, какъ они разговаривали:
— Напиши Самсонову записку,— вотъ и все. Не понимаю, зачмъ теб нужно посылать Катю, да еще въ такое богомерзкое село? Тамъ же и эта его метресса,— говорилъ отецъ.
— По записк не подетъ, подлецъ. Еще, какъ узнаетъ, что все дло въ зуб, ни за что не подетъ… Скажетъ, что онъ не спеціалистъ, что сегодня у него пріемный день — и конецъ. Онъ однихъ мужиковъ лечитъ. А если отправится Катя и разскажетъ, какъ и что, тогда подетъ… Ой, Господи, какъ дергаетъ всю голову!..— тянула плаксивымъ голосомъ тетка.
— Не иметъ онъ права не похать.
— Ай, что ты мн говоришь! Ты его не знаешь, что ли? Очень онъ боится какихъ-то правъ… Охъ тяжело мн…
— Ну, пусть детъ Катя…
— И водки она купитъ, селедки вышли, она выберетъ хорошихъ,— а Игната Янкель надуетъ… Ой, ой, ой, дергаетъ какъ…
И вс эти фразы, произнесенныя злыми голосами, казались Кат хорошими и радостными.
Черезъ часъ у крыльца стоялъ шарабанчикъ на высокихъ желтыхъ колесахъ, запряженный парой маленькихъ гндыхъ лошадей, съ круто подвязанными хвостами. Игнатъ сидлъ на козлахъ и, безъ конца, оправлялъ полы своей ‘чумарки’. Катя уже одлась и собралась выходить, но въ это время ее позвалъ Митрофанъ Ивановичъ.
— Скажи Самсонову, что слдуетъ, и сейчасъ же, вмст съ нимъ, назадъ. И нечего тамъ…
Ему хотлось еще крикнуть, чтобы Катя не смла разговаривать съ Ниной Петровной, но онъ вспомнилъ вчерашнее, махнулъ рукой и ушелъ въ кабинетъ. Потомъ опять вернулся и добавилъ:
— Водки пусть купитъ Игнатъ, сама въ винную лавку не ходи, а то еще станутъ болтать всякое. Вотъ селедокъ выбери получше, пересмотри каждую отдльно и чтобы не дороже тридцати копеекъ за десятокъ…
Лошади медленно спустили съ горы и взяли влво, по проселку, мимо лса. На душ у Кати вдругъ стало весело. Легко дышалось. Пріятно было слышать мрное чмоканье лошадиныхъ копытъ. Ясно чувствовалось, что не одной ей хорошо, что все вокругъ радуется настоящему весеннему дню.
Лсъ уже кое-гд зеленлъ, дальше онъ казался голубымъ, а еще дальше — блдно-лиловымъ. Едва замтная молодая трава, по которой случайно пробгали колеса, сейчасъ же выпрямлялись. Все кругомъ было мокрое, только что вымытое, живое. Пахло землей и душистымъ перегноемъ прошлогодняго листа.
Миновали лсъ. Теперь слва тянулось болото, а справа подымалось въ гору поле. Заплъ жаворонокъ и стихъ. Впереди уже блестлъ крестъ на церкви того села, гд жили докторъ Самсоновъ и Нина Петровна.
— На тимъ тыждни {На той недл.} люди вже й орать почнутъ,— вдругъ сказалъ Игнатъ.
— Да, слава Богу,— отвтила Катя.
— А шо, барышня, чи правду кажутъ, шо будутъ отбирать землю у панивъ, та отдаватымуть мужикамъ?
— Не знаю, Игнатъ, можетъ, и правду.
— Ну, якъ же вамъ, тоди жыть?..
— Если бы я могла заработать рублей сорокъ въ мсяцъ, я бы отъ земли отказалась, только чтобы домъ и садъ остались…
— Эхъ, якъ бы тожъ уси паны булы таки, якъ вы,— задумчиво выговорилъ Игнатъ и вдругъ ударилъ по лошадямъ.
Катю дернуло назадъ. Большой комокъ грязи попалъ ей въ лицо. Она засмялась и стала вытираться носовымъ платкомъ. Мимо уже мелькали мокрыя, казавшіеcя фіолетовыми, соломенныя крыши. Вырвались дв собаки и бросились на лошадей, но т бжали, не обращая на нихъ вниманія и только поводили ушами. Катя достала изъ-подъ ногъ кусокъ сна и бросила его собакамъ, он сейчасъ же замолчали и, ощетинившись медленно, съ достоинствомъ, разошлись по своимъ дворамъ.
Въ земской аптек доктора не оказалось, и Катя похала къ нему на квартиру, состоявшую изъ двухъ комнатъ съ некрашенными полами. Въ передней висло чье-то новое пальто. Слышно было два мужскихъ голоса и одинъ женскій. Катя сняла только галоши и вошла въ первую комнату.
— Здравствуйте,— коротко сказалъ докторъ и пожалъ ей руку.
— А, Катюша!— произнесла Нина Петровна, мягко улыбнулась, встала съ дивана и поцловалась съ ней въ губы. Незнакомый человкъ, съ красивой свтлой бородой и въ золотыхъ очкахъ, молча поклонился.
— Садитесь, Катерина Митрофановна,— пригласилъ ее докторъ.
— Я только на минутку, по длу.
— Ну, хоть и на минутку, а садитесь.
— По-моему,— продолжалъ незнакомый господинъ,— скрывать отъ народа т мропріятія, которыми занимается Дума для его спасенія, такъ же безнравственно, какъ, напримръ, лечить больного сифилисомъ,— заговорами, какъ солгать ребенку, какъ сотрудничать въ ‘Новомъ Времени’, или показать голодному вкусное блюдо, а потомъ спрятать его и отдать сытому. Я не крайній лвый, но не могу я понять этой скрытности. Зачмъ она?.. Въ городахъ и деревняхъ есть умные люди, которые могли бы посовтовать депутатамъ много цлесообразнаго…
— Что объ этомъ говорить?.. По-моему, все очень понятно. Тамъ, на верхахъ, боятся не народныхъ массъ, а той инерціи, которую могутъ пріобрсти эти массы, какъ только двинутся ближе къ Дум. Въ общемъ, я уже ни во что хорошее не врю и ничему не удивляюсь,— добавилъ докторъ.
— А я врю,— тихо сказала Нина Петровна.
— Ты и въ воскресенье мертвыхъ способна врить, ласково и вмст насмшливо, откликнулся докторъ, сложилъ руки на груди, весь согнулся и заходилъ взадъ и впередъ.
Незнакомый господинъ опять заговорилъ о Дум.
Катя уже не слушала его и мысленно ршала вопросъ, показалось ли ей, или это было на самомъ дл, что докторъ сказалъ Нин Петровн ‘ты’.
Лицо Нины Петровны, какъ будто вытянулось и еще больше пожелтло, на правой щек виднлось блое пятно, губы обсохли. Вся фигура была укутана въ срый платокъ. Что-то безпомощное чувствовалось въ худыхъ рукахъ, и въ поворот головы, и въ добрыхъ, очень усталыхъ, глазахъ. Когда незнакомый господинъ замолчалъ, докторъ подошелъ къ Кат и спросилъ:
— Ну-съ, а у васъ какъ дла?
— Тетя заболла.
— Что съ ней?
— Да, знаете, у нея боллъ зубъ…
— Капель дадимъ,— перебилъ ее Самсоновъ.
— Нтъ, нужно, чтобы вы сами похали.
Докторъ покраснлъ, и его голосъ вдругъ сталъ громкимъ и строгимъ:
— Послушайте, вы, двица хорошая, подумайте, если я изъ-за каждаго зуба буду оставлять на цлый день участокъ, то что будутъ длать тифозные, которыхъ у меня не мало, амбулаторные, затмъ роженицы и прочіе люди, которымъ я дйствительно нуженъ? А? Вы какъ полагаете?
— Дай же ей сказать,— выговорила Нина Петровна.
‘Значитъ, я не ошиблась, и они дйствительно на ‘ты’, подумала Катя, и какъ можно отчетливе произнесла:
— Теперь уже дло не въ зуб.
— А въ чемъ же-съ?— все еще иронически спросилъ докторъ, но слышно было, что онъ успокоился.
— Да, видите, она вырвала зубъ и похала домой, ну, и, можетъ быть, простудилась, а, можетъ быть, это потому, что въ дорог не полоскала,— я не знаю, только у нея теперь вся щека опухла и стала синей. Уже и лваго глаза не видно и говорить ей трудно. Она цлую ночь мучилась, ей-Богу, очень мучилась…
— Да не божитесь вы!— сказалъ Самсоновъ шутливымъ, уже совсмъ мягкимъ голосомъ.
— Право же, она очень мучилась, и припарки не помогаютъ. Жаръ…
— Хм!.. Ну, посмотримъ… Вы на своихъ лошадяхъ?
— На своихъ.
— Вотъ видишь, дло гораздо серьезне, чмъ ты думалъ,— мягко сказала Нина Петровна.
Докторъ повернулся къ незнакомому господину:
— Ну, братъ, извини, кажется, придется тебя оставить часика на три,— ты вотъ съ ней поговори. Вдь сегодня не удешь?
— Не уду.
Самсоновъ нагнулся впередъ и, кивая головой, вышелъ въ слдующую комнату. Нина Петровна, съ трудомъ, поднялась и пошла туда же. Катя увидала ея животъ и поняла, что Нина Петровна беременна. И ей вдругъ до слезъ стало жаль эту маленькую, истощенную женщину.
— ‘Значитъ, она дйствительно безнравственная’,— подумала Катя и вспомнила отца. Но сейчасъ же мысленно спросила себя: ‘Разв безнравственно имть ребенка отъ того, кого любишь такъ же, какъ и себя? и разв она виновата, что докторъ женатъ?’ Трудно было отвтить. Потомъ вдругъ стало чего-то страшно.
Незнакомый господинъ слъ за письменный столъ, взялъ табакъ и гильзы и началъ длать папиросы.
— Ну, и что же, если зараженіе крови… и чортъ съ ней,— прогудлъ въ слдующей комнат голосъ доктора.
Не слышно было, что сказала Нина Петровна, но онъ опять отвтилъ:
— Вдь ни Богу свчка, ни черту кочерга, и въ ныншнее время жить ей совсмъ не нужно. А зубной врачъ здсь не причемъ. Вроятно, посл операціи лазила у себя во рту грязными пальцами,— вотъ и все.
Черезъ минуту Самсоновъ вышелъ въ наглухо застегнутомъ пиджак. Изъ бокового кармана у него торчалъ стетоскопъ и еще какой-то футляръ.
— Ну-съ, барышня, демъ. Простите, времени терять не могу.
— демъ,— отвтила Катя и подошла попрощаться къ Нин Петровн. Он поцловались. Кат вдругъ захотлось поцловать ее еще разъ, но она смутилась и только крпко пожала худенькую руку.
Лошади подхватили и опять весело зачмокали копытами по грязи и завертли своими туго скрученными хвостами. Возл убогой еврейской лавочки Игнатъ вдругъ потянулъ возжи и остановилъ лошадей.
— Это еще зачмъ?— спросилъ докторъ.
— Я на минутку, я сейчасъ. Папа просилъ купить селедокъ,— забормотала Катя.
— Нужно было это сдлать раньше.
— Некогда было,— отвтила Катя, стараясь не поскользнуться на облпленной грязью подножк шарабана.
Черезъ дв минуты уже опять хали. Отъ того, что Самсоновъ былъ въ высокой, похожей на поповскую скуфью, бараньей шапк, фигура его сдлалась еще тоньше и выше, и закутанная въ платокъ Катя, казалась рядомъ съ нимъ маленькой двочкой. Пробжали мимо крыши, плетни, колодцы съ журавлями и потянулось поле. Докторъ всю дорогу молчалъ. Катя думала и тоже молчала. Воздухъ уже не казался ей такимъ прекраснымъ и теперь она не слыхала, какъ нжно посвистывалъ въ голубомъ неб жаворонокъ. Игнатъ изрдка прищелкивалъ языкомъ, подгоняя лошадей.
Когда пріхали домой, Кат стало грустно и казалось, что ее на минутку выпустили на свободу, а теперь снова привезли въ тюрьму. Ея любимый песъ, Фаготъ, прыгалъ и ласкался, стараясь лизнуть ее въ лицо, но Катя и этого не замчала. Въ прошломъ у нея, особенно въ послднихъ классахъ гимназіи, было нсколько хорошихъ дней и встрчъ съ интересными людьми, но теперь, раздваясь въ передней, она думала, что во всей ея жизни никогда не было ни одной свтлой капельки.
Въ комнат у тети Вры скверно пахло. Тянуло карболкой, грязнымъ бльемъ и лампаднымъ масломъ. За полъ дня лицо больной стало еще страшне. Фіолетовая опухоль уже прикрыла весь лвый глазъ. Правый глазъ тоже прищурился и казалось, что онъ смотритъ хитро. Тетя Вра лежала въ блой ночной кофточк, обмотанная припарками изъ горячей золы, и ничего не говорила, а только стонала, точно укачивала маленькаго ребенка: уууу…
Баба Мотря сидла сбоку и безъ остановки кивала головой. Митрофанъ Ивановичъ, то входилъ, то выходилъ, скриплъ дверью и цплялъ ногами за стулья.
Докторъ Самсоновъ выгналъ всхъ вонъ и оставался въ комнат очень долго. Когда онъ вышелъ, лицо у него было строгое, и онъ задумчиво кусалъ губы. Въ столовой онъ слъ, закурилъ, посмотрлъ на Митрофана Ивановича и сказалъ сквозь зубы:
— Дло плохо….
— Вотъ проклятый жидъ!— отвтилъ Митрофанъ Ивановичъ, и глаза у него стали злыми.
— Жидъ здсь не причемъ. Начался періоститъ… Ну, да это не вашего ума дло. Слдовало бы сдлать операцію, но больная ршительно отказывается. Вотъ что:— нуженъ фельдшеръ, я его пришлю. Впрочемъ, долженъ вамъ сказать, что у больной уже появился весьма характерный отекъ на ше и на верхней части груди…
Самсоновъ зажегъ потухшую папироску и, очень понизивъ голосъ, добавилъ:
— Возможно зараженіе крови… Тогда ужъ ни я, ни фельдшеръ не поможемъ. Къ вечеру это выяснится… Если будетъ худо, пришлите завтра утромъ за мной…
Митрофанъ Ивановичъ вскочилъ со стула, схватился за голову и почти закричалъ:
— Что жъ у меня разв конскій заводъ, что ли? Лошади позавчера изъ города вернулись, сегодня два конца сдлали, сейчасъ опять два конца сдлаютъ.. Я васъ спрашиваю, разв такъ можно?
Докторъ тоже поднялся со стула и совсмъ спокойно отвтилъ:
— Ну, это какъ хотите. Пусть Екатерина Митрофановна сдлаетъ больной нсколько припарокъ, а затмъ прідетъ фельдшеръ, которому я скажу все, что нужно. Ну-съ, до-свиданія.
— Нехай же кони отдохнутъ!
— Можетъ вамъ кони дороже сестры, но мн дороже мои больные,— отвтилъ докторъ, густо покраснлъ и вышелъ въ переднюю.
Митрофанъ Ивановичъ постоялъ, безпомощно опустилъ голову и, постукивая каблучками, побжалъ за нимъ.
Катя перемняла припарки и часто спрашивала тетю Вру, не лучше ли ей, но больная почти не отвчала и съ небольшими перерывами все время тянула свое: уууу…
Вошла неслышными шагами Мотря, положила на плечо Кат костлявую руку и прошептала:
— Пожалуйте кушать!
— Не хочу я. Иди себ.
Митрофанъ Ивановичъ обдалъ одинъ. Онъ почти ничего не лъ и выпилъ только четыре рюмки водки, но такъ опьянлъ, что сейчасъ же ушелъ спать. Когда стемнло, пріхалъ фельдшеръ и трясущимися руками сдлалъ тет Вр какое-то подкожное впрыскиваніе. Митрофанъ Ивановичъ сидлъ въ столовой и, причмокивая, пилъ чай изъ блюдечка. Иногда онъ заглядывалъ въ комнату, подходилъ къ кровати больной и спрашивалъ, не легче ли ей. Тетя Вра была уже безъ сознанія и бормотала совсмъ непонятное.
Катя не чувствовала усталости. Въ десять часовъ вечера Митрофанъ Ивановичъ слъ ужинать и пригласилъ къ столу фельдшера. Оба выпили много, хотя фельдшеръ не опьянлъ и сейчасъ же вернулся въ комнату больной. Ей становилось все хуже.
Катя не спала всю ночь. Что-то подсказывало, что тетя Вра непремнно умретъ, и отъ этой мысли вдругъ становилось такъ страшно, что кружилась голова. Казалось, что уже пахнетъ трупомъ. Иногда фельдшеръ начиналъ говорить, и отъ него разило водкой. Слышно было, какъ въ пьяномъ экстаз молился Богу въ своей комнат Митрофанъ Ивановичъ, потомъ онъ вдругъ заходилъ и началъ кого-то проклинать.
Катя заснула въ шесть часовъ утра и, когда открыла глаза, то услыхала, что въ дом суета. Уже опять пріхалъ докторъ и, вмст съ фельдшеромъ, возился около больной. Баба Мотря два раза выносила оттуда тазъ съ кровавой водой. Противъ ожиданія, Самсоновъ оставался почти до самаго вечера. Два раза онъ посылалъ верхового въ аптеку, накричалъ, сначала на бабу Мотрю, а потомъ на самого Митрофана Ивановича, и вс его слушались, какъ солдаты начальника.
Катя надла галоши, накинула на плечи шерстяной платокъ и вышла въ садъ. Со вчерашняго утра дождя не было, но на сырыхъ дорожкахъ еще отпечатывались слды ногъ. Ярко свтило и грло солнце. Кричали воробьи. На нкоторыхъ деревьяхъ почки совсмъ распустились. Много прибавилось зеленой травы. Муравьи уже суетились на деревянной скамеечк, спускались на землю и опять подымались.
Катя сла и задумалась. Было до слезъ жать тетю Вру и казалось, что особенно страшно умирать изъ-за какого-то ненужнаго одного зуба, въ то время, когда все вокругъ начинаетъ оживать. Потомъ пришла въ голову мысль, что жизнь муравьевъ и птицъ интересне и веселе, чмъ жизнь такихъ людей, какъ тетя Вра, у которой никогда не было настоящаго счастья. Жаль стало и отца, и въ сердц уже не было злости на его пьянство.
‘Всю жизнь онъ суетился, вотъ какъ этотъ муравей,— думала Катя.— Хотлъ что-то создать, скопить денегъ, принести кому-то пользу… и, когда онъ понялъ, что въ сущности не сдлалъ ничего хорошаго, ему стали обидно и грустно, оттого онъ и пьетъ, чтобы не вспоминать прошлаго. И пусть… Только бы не кричалъ и не говорилъ о нравственности’…
Катя легла въ постель въ пятомъ часу утра и только что задремала, какъ вдругъ вошла баба Мотря, облокотилась обими руками о стну и завыла. Началась суета. Явились еще старухи обмывать тло. Въ кухн сидли, плакали и шептались незнакомыя двушки и бабы.
Къ вечеру пріхали священникъ съ псаломщикомъ, потомъ отставной офицеръ Курбатовъ съ женой Милочкой — двоюродной сестрой Кати. Отслужили первую панихиду.
Для духовенства и для гостей нужно было приготовить закуску. Никто не лъ скоромнаго, а достать рыбы и консервовъ было трудно.
Въ кухн все время топилась печь, и отблески огня играли на чужихъ, серьезныхъ лицахъ. Лошадей гоняли цлый день, но теперь Митрофана Ивановича это не огорчало. Онъ какъ-то затихъ, выпилъ много водки съ Курбатовымъ, но не охмллъ и не легъ спать. Катя спросила отца, собирается ли онъ вызвать изъ города Соню. Митрофанъ Ивановичъ провелъ себ рукой по лбу и сказалъ:
— Нтъ ужъ… Что-жъ… Да и не успетъ она. Ты ей напиши,— добавилъ онъ и вдругъ заплакалъ.
Катя почему-то плакать не могла и сама этому удивлялась. Было какъ-то неловко передъ бабами. Тло покойницы, вмсто сожалнія, возбуждало страхъ, особенно ночью. Уже по всмъ комнатамъ стоялъ, точно дымъ, тяжелый трупный запахъ, отъ котораго тошнило.
Въ день похоронъ опять прошелъ дождь. Сильно разгрязнло и бабы говорили, что когда погребаютъ праведнаго человка, всегда бываетъ дождь.
Тяжелыя ‘мары’ съ гробомъ несли двнадцать крестьянъ, по три съ каждой стороны. Ихъ ноги, въ огромныхъ сапогахъ, уплывали въ черную, мокрую землю и громко чмокали. Кладбище было далеко отъ хутора, почти возл церкви. Когда останавливались для чтенія Евангелія, носильщики тяжело вздыхали и вытирали красные лбы. Потомъ снова раздавался жиденькій тенорокъ псаломщика и покачивались впереди хоругви и крестъ, обвитый блой кисеей. На верхушк холма, образовавшагося отъ выброшенной изъ ямы пахучей, синеватой земли, медленно изгибался жирный блый червякъ съ желтой головкой. Высокій лысый крестьянинъ наступилъ на него и, когда передвинулъ ногу, на томъ мст осталось только свтлое мокрое пятно.
Катя видла это. Ей пришло въ голову, что и тетя Вра, и червякъ теперь совершенно одинаково ничего не чувствуютъ, и вдругъ сдавило горло, и стало такъ страшно, что хотлось закричать.
Вокругъ могилы толпилось много народу. Пріхали и сосди, какія-то старушки, попадья и жена псаломщика. Стояла въ траурной шляп и крестилась по-польски жена управляющаго графскимъ имніемъ. Катя никого изъ нихъ не знала, но вс съ ней здоровались первыя и грустно покачивали головами.
Когда пропли ‘вчную память’ и зарыли могилу, Митрофанъ Ивановичъ прошепталъ Кат на ухо:
— А докторъ не объявился: должно быть, стыдно подлецу, что не вылечилъ. И тая учительша тоже глазъ не показала — отъ людей совстно…
Дома во всхъ комнатахъ были накрыты столы. Высились цлыя горы пироговъ съ грибами и съ кашей. Было очищено нсколько десятковъ селедокъ. Пахло лукомъ, постнымъ масломъ и капустой. И въ кухн, и въ комнатахъ на окнахъ стояли бутылки съ водкой и съ наливками.
Батюшка прочелъ молитву. Загремли стулья, загудли человческіе голоса, зазвенли рюмки, и до вечера вс чужіе чувствовали себя здсь, какъ хозяева, а хозяева — какъ чужіе.
На другой день Катя не знала, куда себя двать. Болла голова и хотлось плакать. Митрофанъ Ивановичъ съ утра напился и лежалъ у себя въ кабинет Въ кухн баба Мотря и дв двушки — Стеха и Марина — перемывали посуду и, когда Катя входила, сейчасъ же вс трое начинали хвалить покойную барышню, которую еще недлю назадъ ругали за скупость и придирчивость. Было непріятно ихъ слушать.
Катя знала, что ей станетъ легче, когда прідетъ сестра гимназистка Соня, но до вербнаго воскресенія оставалось еще десять дней. И эти полторы недли тянулись, какъ мсяцъ.
Легко дышалось только въ саду. И чмъ прекрасне становилась, съ каждымъ днемъ, украинская весна, тмъ тяжеле было одиночество. Хотлось създить въ гости къ доктору и Нин Петровн, но страшно было сказать объ этомъ отцу.
Въ понедльникъ, на страстной, Катя встртила Соню на вокзал. Сестры нсколько разъ крпко поцловались, и на глазахъ у нихъ выступили слезы. Об думали, что плачутъ о потер близкаго человка, на самомъ же дл, Катю взволновало сознаніе, что теперь уже не будетъ такого страшнаго одиночества, а Соня плакала отъ радости, что очутилась въ родныхъ мстахъ. Не видались всего одну зиму, но Кат показалось, что Соня очень измнилась — стала выше, похудла, и глаза у нея смотрли какъ-то иначе, по-взрослому.
До хутора всю дорогу разговаривали. Говорила больше Соня. Она разсказывала о романахъ подругъ, о митингахъ въ гимназіи, о новыхъ книгахъ, которыя привезла съ собою.
Катя всего два года назадъ окончила гимназію, и ей какъ-то не врилось, что за это время въ город все такъ измнилось. Особенно ее поразила новость, что Леля Зубовичъ, во-первыхъ, исключена изъ гимназіи, во-вторыхъ, сидитъ въ тюрьм и, въ третьихъ, тамъ же, въ тюрьм, собирается обвнчаться съ бывшимъ народнымъ учителемъ Добротворскимъ. Катя помнила Лелю тихой, застнчивой ученицей пятаго класса, которая на большой перемн не бгала, а сидла на подоконник, и въ лвой рук у нея всегда была книга, а въ правой — полъ булки съ колбасой. Леля медленно откусывала булку и все читала, читала. И теперь непонятно было, за что можно было посадить въ тюрьму такую тихую, всегда задумчивую двочку..
Катя была старше Сони на три года и привыкла считать ее маленькой и глупенькой, но теперь какъ-то выходило, что Соня стала и старше, и умне, и говорить съ ней было такъ же интересно, какъ, напримръ, съ Ниной Петровной.
Баба Мотря еще на крыльц увидла Соню, затрясла головой и бросилась къ ней, чтобы поцловать руку, но Соня покраснла, дернулась впередъ и пробормотала:
— Что ты, что ты, Мотря, разв я архіерей?
Митрофанъ Ивановичъ тоже обрадовался. За обдомъ онъ улыбнулся и сказалъ:
— Черезъ годъ, Сонюшка, кончишь гимназію и выдамъ я тебя замужъ за хорошаго человка, а за кого не скажу!… Ага…
Соня покраснла и промолчала. Слово ‘выдамъ’ показалось ей смшнымъ и стариннымъ, точно выраженіе изъ лтописи.
Посл обда отецъ легъ спать, а сестры побжали въ садъ. Яблони готовились цвсти, одно персиковое дерево уже стояло все блое, но еще не вс деревья покрылись листьями, и съ лвой стороны, сквозь голый втви, были видны крыши хутора, а за ними поле. Уже начали пахать и все оно было раздлено на квадраты — темно-фіолетовые, почти черные и блдно-зеленые, еще не тронутые плугомъ. Ласково и нжно плъ жаворонокъ. Хорошо дышалось. Слва, въ долин, синлъ дубовый лсъ, дальше тянулось ярко зеленое болота. Слышно было, какъ жалобно кричали надъ нимъ но самыхъ птицъ не было видно.
Катя и Соня дошли до самаго рва, которымъ былъ окруженъ садъ, взобрались на высокую насыпь и остановились.
— Какъ хорошо, ахъ, какъ хорошо!— сказала Соня и вздохнула.
— Только скучно…— отвтила Катя.
— Тмъ, кто ничего не длаетъ… Вотъ мужикамъ не скучно. Какъ далеко видно. Смотри, по ту сторону лса чуть блеститъ крестъ — вдь это уже Косоротовка, а до нея почти восемь верстъ. А вонъ Любецкое, а вонъ Непытайловка. Ужасъ, сколько земли и… какая бдность. Ты знаешь, я бы никогда не разсталась съ нашей усадьбой, но что касается земли, когда я на нее смотрю, длается немножко совстно… Ты подумай, вдь ни мы лично, ни папа — ровно ничего съ ней не длаемъ, а деньги получаемъ. По-моему, ее нужно продать, и продать бднйшимъ… Посл двадцати одного года я такъ и сдлаю со своей частью. Собственно говоря, продажа — это тоже компромиссъ, слдовало бы просто подарить, но вдь у насъ ея всего сорокъ десятинъ. Если и я, и ты, получивъ образованіе, будемъ голодать то, конечно, не принесемъ той пользы, которую можно принести своими знаніями. Но будь у меня тысяча десятинъ, я бы пятьсотъ изъ нихъ подарила, а пятьсотъ продала… Право!
Катя ничего не отвтила. Подарить землю ей казалось черезчуръ большой щедростью, почти подвигомъ, на который обыкновенный человкъ не способенъ. Когда возвращались назадъ, она только спросила:
— Слушай, что такое компромиссъ?
— Разв ты не знаешь?!
— Не знаю.
— Компромиссъ — это выгодная сдлка съ собственною совстью, вотъ что…
— Какъ же это?
— Да такъ. Напримръ, ты терпть не можешь человка, но поддерживаешь съ нимъ знакомство, потому что это выгодно… Понимаешь?
— Понимаю.
Особенно хорошо говорилось вечеромъ, когда легли въ постели и весь домъ затихъ.
— Какъ поживаетъ Нина Петровна?— спросила Соня.
— Да ужъ я, право, не знаю. Папа ее очень не любитъ. Когда тетя Вра была нездорова, я здила за докторомъ, ну, и видла ее только мелькомъ. Ну, и мн показалось… Впрочемъ, не знаю…
— Что показалось?
— Да какъ-то такое… Впрочемъ, можетъ, я ошиблась.
— Ну какое?
— Кажется, у нея скоро будетъ ребенокъ.
— А-а…
Помолчали. Катя грузно перевернулась на своей кровати и спросила:
— Послушай, какъ же это она такая хорошая, такая нравственная и вдругъ… такое?
— Какое такое?
— Ну… какъ она могла ршиться на такую безнравственность?
— По-моему, въ этомъ нтъ ничего безнравственнаго, если любишь хорошаго человка, а выйти замужъ за него ей нельзя. Вотъ у насъ въ город есть учитель, живетъ съ женой, длаетъ видъ, что любитъ ее, а самъ иметъ еще дв семьи — это, конечно, безнравственно. Такъ я думаю.
— Да, но все-таки…
— Что, все-таки? Какъ теб не стыдно быть такой жестокой по отношенію къ женщин, которая ни теб, ни кому другому никогда не сдлала ничего худого?
— Да, я и сама люблю ее, крпко люблю. Мн только жаль ее, вдь другіе говорятъ…
— Ну, и пусть говорятъ. А, по-моему, жалть ее не за что, а можно ей только позавидовать, какъ двушк, которую никто не ‘выдавалъ’. Кого полюбила, тому и отдалась… И, наврное, она въ тысячу разъ счастливе тебя и совсть у нея почище нашей съ тобой…
Катя полежала тихо, подумала и опять спросила:
— Отчего жъ она не отдаетъ своей земли мужикамъ, вдь посл смерти отца она получила?
— Въ томъ-то и дло, что не получила. Онъ умеръ безъ завщанія, и долговъ оставилъ множество. Все перешло брату, а Нин Петровн — какіе-то пустяки…
Болтали до самаго разсвта. Наконецъ ршили спать. Катя усиленно жмурила глаза, потомъ встала, закрыла окно сверхъ шторы еще платкомъ, выпила воды и опять легла, но не могла задремать. Ей непонятно было, какъ это за одну зиму Соня вдругъ научилась такъ умно и свободно думать и говорить, точно и не Соня, а какая-то другая двушка…
Въ пятницу здили слушать двнадцать евангелій въ то село, гд жилъ докторъ. Въ церкви было невыносимо жарко. Катя и Соня нсколько разъ выходили на паперть, посидть и подышать свжимъ воздухомъ. Мужики и бабы съ любопытствомъ ихъ осматривали.
Къ Сон подошла закутанная въ платокъ, очень худая, молодица, низко поклонилась и вдругъ, совсмъ неожиданно, чмокнула ее въ руку. Соня испугалась и вскочила.
— Шо вы, бабо?
— А вы мене и не позналы?
— Нтъ.
— Я жъ Орышка, колысь була у васъ у нянькахъ.