Д. В. Философов
Д. В. Философов
‘Новый путь’
‘Новый путь’
I.
I.
II.
II.
II — Мир искусства. 1903. No 3. Хроника. С. 25-26.
‘Новый путь’, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1903
Время на прочтение: 7 минут(ы)
‘Мы стоим на почве нового религиозного миропонимания. Мы поняли, что осмеянный отцами мистицизм есть единственный путь к верному и светлому пониманию мира, жизни, себя’. Такова главная мысль манифеста ‘Нового Пути’. Дать возможность выразиться, в какой бы то ни было литературной форме, тем новым течениям, которые возникли в нашем обществе с пробуждением религиозно-философской мысли — такова главная задача журнала. Задача, надо сказать, очень сложная и трудно достижимая, главным образом, потому, что ужасно несвоевременная.
Действительно, что можно придумать более несвоевременного, чем проповедовать мистическое миропонимание в данную, мучительную минуту исторического развития России.
‘Все в человеке, все для человека!’ — говорит один из героев новой драмы Горького, и говорит это не слегка, не зря. Это не случайная мысль действующего лица пьесы, а вопль оскорбленного живого существа, вопль всей русской интеллигенции, вопль настоящей исторической минуты. ‘Надо уважать человека. Не жалеть, не унижать его жалостью. Уважать надо!’ — говорит Горький, а с ним и русское общество.
И вот в такую минуту борьбы за уважение к человеку, борьбы за ‘droits de l’homme’, минуту утверждения, что ‘все в человеке, все для человека’, настаивать на том, что все в Боге и все для Бога — разве это не безумие!
Однако такие безумцы нашлись и основали ‘Новый Путь’.
Благодаря историческим условиям русской действительности, религиозное миропонимание стало у нас синонимом обскурантизма, получило привкус чего-то донельзя реакционного. Нельзя отрицать, что такому смешению понятий много способствовали различные явления русской жизни. Царящий у нас принцип консервирования, во что бы то ни стало, боязнь творческого поступательного движения, сделали всех тех, кто борется против торжествующего позитивизма, против самодовольного, буржуазного ‘плевания’ на все, соприкасающееся мирам иным — врагами общества, отщепенцами, с которыми не разговаривают. С точки зрения партийной борьбы и ее законов — это прием понятный и логичный. Все, кто не с нами — против нас. Законность подобных приемов получает еще большее значение, благодаря тому обстоятельству, что обскуранты с большой ловкостью пользуются для своих целей аргументами врагов позитивизма и с большой дозой чванства хвастают тем, что их мнений, якобы, придерживаются и порядочные люди.
При таких условиях редакции журнала надлежит, прежде всего, как можно определеннее выявить жизненные творческие начала своего миропонимания, показать его цельность, независимость и, так сказать, прогрессивность.
К сожалению, по независящим от журнала обстоятельствам, ‘Новому Пути’ очень трудно прокладывать свою тропу и избежать ее смешения с дорогой торной.
Западническая интеллигенция наша имеет свои, веками выработанные, традиции, свое славное, простреленное в боях, знамя. Всякий, самый ничтожный солдатик, вставший на защиту знамени, покрывается его старой славой, является достойной уважения величиной. Не то в противоположном лагере. Здесь нет преемственной традиции, нет знамени, здесь развеваются лишь пестрые флаги. Здесь надо терпеливо, под градом стрел, ткать самое знамя, отмахиваясь не только от врагов, но и от компрометирующих ‘друзей’.
Предшественников, традиции коих можно было бы продолжать, у ‘Нового Пути’, в сущности, нет. Единственно, кому он мог бы протянуть руку, с кем у него есть некоторая духовная связь, это славянофилы.
Да и по внешности положение ‘Нового Пути’ несколько сходно с положением блаженной памяти ‘Московских сборников’ и ‘Русской Беседы’. Тогда, как и теперь, представители официальной народности демонстративно дружили с славянофилами и умело пользовались глубокими и честными мыслями своих, якобы, единомышленников, для борьбы с жизненными началами русского общества. Эта искусственная связь со сродными по внешности, но глубоко противными по сущности, ‘единомышленниками’ была ахиллесовой пятой славянофильства.
Романтизм не выдержал железных объятий казенщины. ‘Казенщина одним своим прикосновением убивает мистический идеал, — говорит Струве. — Она опаснее для этого идеала, чем открытая и самая враждебная критика, потому что нападает незаметно, аки тать в нощи, и умерщвляет изнутри, прикидываясь дружественной силой’.
‘Новый Путь’, по возможности, старается оградиться от смешения его с обскурантами. Доклад Тернавцева, статья Отшельника ‘Агнии и Фурии’, наконец, статья Минского о ‘Свободе совести’ — доказывают это для всякого беспристрастного читателя с достаточной ясностью.
Но если религиозно-философское делание сопряжено в России с такими трудностями, если все работающие на этом поприще неминуемо причисляются к врагам общества, то не лучше ли ‘романтикам’ смиренно выжидать хода исторических событий и молчать, оставаясь в стороне, давая дорогу грядущей силе, железная поступь которой уже слышится имеющими тонкий слух?
Этот кардинальный вопрос, конечно, не раз мучительно вставал перед инициаторами журнала, но самое появление последнего свидетельствует о том, что ответили они на него отрицательно.
Все ожидающие близкого торжества этой грядущей силы, все фанатики, слепо верующие в близкое воплощение на земле социальных утопий, не могут сочувствовать романтикам ‘Нового Пути’. Они им кажутся или жалкими юродивыми, или корыстными лицемерами. ‘Русские Ведомости’, еще до выхода первой книжки журнала, только по одним объявлениям, вылили ведро помоев на новое начинание. Но ‘Новый Путь’ не должен смущаться этим. Его задача неуклонно нести вперед теплящуюся свечу свободной, творческой религии.
Торжество грядущей силы закономерно, а потому разумно и желательно. Но горе ей, если она на своей победе успокоится. Это будет торжеством Смердякова. Лучшие представители этой силы, в душевном смятении, оценят тогда подвиг тех, кто не побоялся быть несвоевременным, и менее сурово отнесутся к тем романтикам, которые бережно донесли свечу, не затушив ее пламени…
Таким образом, при минимальной дозе беспристрастия, нельзя не заметить той границы, которая отделяет ‘Новый Путь’ от соседей справа и слева.
Гораздо труднее размежеваться журналу с другими, сродными ему течениями, от которых он открещивается, но неубедительно и безуспешно. Я говорю о течениях идеалистических и эстетических. Здесь кроется, по-моему, самое уязвимое место ‘Нового Пути’.
‘Прежнее утилитарно-позитивное миросозерцание, — говорит редакция ‘Нового Пути’, — не включавшее в себя ни искусства, ни философии, ни даже науки во всей возможной их сложности, уже бессильно ответить на запросы современного сознания и на наших глазах сменяется иными исканиями’. Да, совершенно верно, что последняя фаза позитивизма потеряла для современного поколения свою обаятельность. Наступило время сломить эту, господствующую теперь лишь над средними умами, силу. Возрождающийся у нас идеализм, наравне с мистическими исканиями ‘Нового Пути’, идут на встречу этим переживаниям общества. Позитивизм — общий враг двух столь мало между собою сходных течений, мистического и идеалистического. И надо думать, что в ближайшем будущем, враг будет, по крайней мере, на время, побежден. Говорю ‘на время’, потому что еще не раз этот ‘верный земле’ строй мысли и души, облеченный в новые, более совершенные формы, будет овладевать даже лучшими умами. И Нитче подпал под его власть.
Под разными кличками, под разными одеждами выступал позитивизм в истории человечества. Клички и одежды меняются, приспособляясь к потребностям момента, но сущность остается. Позитивизм — вечный враг мистицизма и борьба этих двух, искони заложенных во всяком человеке, начал — окончится лишь с концом мира…
Но если утверждение ‘Нового Пути’, что утилитарно-позитивное миросозерцание уже бессильно ответить на запросы современного сознания, и можно признать своевременным и правильным, то отсюда никак еще не следует, что это, гонимое нашими новаторами, направление, во-первых, никогда не отвечало на запросы общества, и, во-вторых, не включало в себя ‘ни искусства’, ‘ни даже науки!’ Такое заключение опрометчиво, заносчиво, а главное — глубоко неверно. В истории науки и искусства позитивизм игранет слишком большую и серьезную роль, чтобы можно было с такой легкостью его игнорировать. Во всяком случае, включать в программу своего издания подобное положение есть доказательство некоего легкомыслия.
Об отношении позитивизма к науке я говорить не буду. Что же касается искусства, то надо поистине не обладать никаким историческим чутьем, чтобы не поставить в связь реализма с позитивизмом. В этом отношении ‘Новый Путь’ является типично русским, разрушающим эстетику, интеллигентом.
Русский ‘передвижнический’ реализм, с его наивным морализированием и беспомощной, дюссельдорфской техникой, вовсе не может считаться настоящим, подлинным реализмом Манэ, Милле, Лейбля, так же как и реализм Златовратского или Ауэрбаха нельзя ставить наравне с реализмом Бальзака, Флобера, Золя.
Прежде всего, в нашем передвижничестве почти не было искусства, и это совершенно безотносительно к тому, какова была эстетика, а, следовательно, и философия передвижников. Шишкин, Бронников, Влад. Маковский, Мясоедов, Ярошенко писали бы совершенно так же плохо, если бы они принадлежали к толку ‘Нового Пути’. Разница была бы только в том, что вместо ‘Земской больницы’ или ‘Обыска’ их картины носили бы другие названия, вроде ‘На озере Светлояре’ или ‘Мистика пола’.
Перемена ярлыка — не меняет предмета. Плохая живопись остается плохою, будут ли ее создатели работать на ‘общественные’ или ‘религиозные’ темы.
Эстетическое достоинство предметов искусства — вне вопроса о философском значении мировоззрения художника. Художник — сын своей эпохи. Как яркая индивидуальность, как творческая личность, он, не думая и не сознавая, с железной необходимостью отражает в своих совершенно самостоятельных произведениях свою среду, свое общество, и, так или иначе, отвечает на их запросы. Миросозерцание, господствующее в данное время над данным обществом, не может не отражаться в произведениях лучших и самых ценных сынов этого общества — ученых, литераторов, художников. Еще Виктор Кузен сказал, что век Перикла объясняется философией Сократа, а XVIII столетие — философией Кондильяка и Гельвециуса. Цельность и яркость известной эпохи в том и проявляется, что области человеческой деятельности — искусства, науки, литературы, музыки — проникаются единым общим миросозерцанием.
Художник не потому религиозен в своих картинах, что лучшие умы общества считают религиозность необходимым условием подлинного произведения искусства, а потому, что он, как сын своего времени, не может не быть религиозным, ergo и творчество его религиозно.
Отвергнув заказное, утилитарное искусство прошлого поколения, ‘Новый Путь’ перешел к такому же заказному, утилитарному искусству, но только к более модному. Ясным доказательством этого является первая книжка журнала. Она страдает не отсутствием литературы и искусства (на нет и суда нет), а присутствием плохой литературы и плохого искусства.
У ‘Нового Пути’ есть своя определенная и ясная задача. Если задача эта своевременна и журнал отвечает действительной потребности русского общества, то взгляды и мысли журнала неминуемо должны войти в жизнь и так или иначе отразиться на направлении творческих сил общества, а, следовательно, миросозерцание журнала косвенно будет отражаться и в произведениях литературы, искусства, возникающих в среде этого общества.
Сомневаясь же в этом своем открытом влиянии, боясь и игнорируя художественное творчество, находящееся вне сферы его влияния — ‘Новый Путь’, с одной стороны, показывает некое бессилие, а с другой, наносит ущерб подлинному искусству, заменяя его благонамеренными, ‘заказными’ суррогатами. Покровительственные тарифы в искусстве вещь очень сомнительная! Отвергнув ‘просто’ искусство и ‘просто’ литературу за их якобы ‘ненужностью’, ‘Новый Путь’ установил ‘ввозные премии’ на литературу с мистическим ‘душком’, следуя в этом старосветским приемам наших направленских журналов.
Появление ‘Нового Пути’ знаменует собой некий новый уклон в жизни нашей интеллигенции, ее ‘внутренний отъезд’. Дело важное, серьезное. Такие отъезды совершаются обыкновенно без лишней клади, без предметов роскоши. Благосостояние — дело будущего, а пока главное — укрепиться на новом пути.
Но ‘Новый Путь’ из ложного самолюбия боится сознаться в том, что у него нет никакой обстановки, и торопится набить свою гостиную таким хламом, как повести г-жи Allegro или рисунок ‘Гоголь и о. Матвей’, Прием, может быть, по нынешним временам и мудрый, но как всякий компромисс, не вызванный необходимостью — очень оскорбительный для лиц, которым литература и искусство кажутся не ‘роскошной обстановкой’, а драгоценнейшим проявлением человеческого духа.
Если ‘Новый Путь’ чуждается эстетизма, если он признает современное русское искусство лишь декадентством, то ему надлежало впредь до нарождения нового, недекадентского, искусства (а как он может в том сомневаться?) с жестоким ригоризмом отказаться от всякой ‘беллетристики’ и всяких ‘картинок’. Лучше ничего, чем фальсификация.
Когда идеи ‘Нового Пути’ станут ‘вселенскими’, тогда и искусство будет таким, как хотят основатели журнала. А пока лучше бережно обращаться с тем, что есть, и не губить живую творческую душу искусства, ради еще не высказанных и частью даже и не сознанных идеалов.
Конечно, в одной книжке высказаться нельзя. Журнал есть дело длительное, и только тогда, когда он прекратится, можно будет с точностью определить его физиономию. Но и из первых книжек можно вывести заключение, что тот мистицизм, о котором столько говорится в журнале, довольно не определен, и отношение его, с одной стороны, к христианству, а с другой, ко вновь народившемуся идеализму, туманно и неясно.
В этом отношении интересно сопоставить программу ‘Нового Пути’ с недавно вышедшим сборником ‘Проблемы идеализма’.
Впервые опубликовано: I — Мир искусства. 1903. No 2. Хроника. С. 18-19.
II — Мир искусства. 1903. No 3. Хроника. С. 25-26. Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_noviy_put.html
II — Мир искусства. 1903. No 3. Хроника. С. 25-26.