Новый поэт, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1847 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах

Том двенадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (Коллективное и Dubia). 1840—1865

С.-Пб, ‘Наука’, 1995

НОВЫЙ ПОЭТ

Я ни умен, ни глуп, ни учен, ни неуч, ни богат, ни беден, ни стар, ни молод, ни красив, ни дурен, ни холост, ни женат. Я с стариком — старик, с юношей — юноша, с умным — умен, с глупым — глуп, с неучем — неуч, с педантом — педант, я с богачем — богат, с бедняком — беден, с женатым я женат, с холостым — холост…

Я, словом, сам не знаю, что я такое!.. Несомненно только, что я человек благовоспитанный и благонамеренный…

У меня лицо бледное, оливковое, — короче, геморроидальное, ноги как щепки, вообще мяса на костях мало, я смотрю, как накануне переселения в иной лучший мир, куда, между нами будь сказано, мне смертельно не хочется, люблю пожаловаться на боль в пояснице, в груди, на простуду, на индижестию, а между тем живу себе да живу и долго буду жить, и многих толстяков переживу. Я живуч, ужасно живуч, — обтерпелся!.. В течение многих лет подвергался я влиянию опаснейшего в мире климата и — уцелел… И уж теперь — прошу извинить! — смерть не скоро до меня доберется и немало ей будет работы за мной! Я как обдержавшееся полусгнившее дерево, которое давным-давно, уже лет двадцать, скрипит, а не ломится… Только не трогайте его, только не пересаживайте, и оно, поскрипывая, простоит долго, долго… Конечно, я тоже поскрипываю. Но ведь самое большее, может быть, что у меня чахотка. Да что ж такое чахотка?.. Потому и люблю я кислую и больную природу, окружающую меня, потому именно не расстаюсь с ней и никогда не расстанусь, чтоб смеяться над чахоткой и, посмеиваясь над ней, приготовлять себе с помощью благонамеренных способов спокойную и безбедную старость…

Живу я как-то судорожно. Не то, чтоб уж у меня было очень много дела, но я вечно занят, занят по горло, все тороплюсь и все не успеваю. Я не хожу, а бегаю, бегаю даже когда гуляю, у меня лицо озабоченное, походка озабоченная. Я все исполняю с какою-то торопливостию, на службу бегу торопливо, торопливо рассказываю там о вчерашнем спектакле, торопливо забегаю к Излеру, торопливо выпиваю свою чашку кофе, торопливо прочитываю газеты… впрочем, газет я не читаю, а нюхаю. В Петербурге вообще собственно не читают, а нюхают. Читать нужно время, расположение, зачитаешься — как раз и дело упустишь! А нюхать можно всегда и везде, не теряя ничего по службе и даже с пользою для нее. В Петербурге все нюхают. В Петербурге есть даже люди, которые, взяв листок французской газеты, держат его вверх ногами, а между тем нюхают, очень прилежно нюхают. Вы можете встретить таких нюхальщиков в ресторациях и других местах. Я даже знаю французский язык и один раз в месяц нюхаю ‘Journal des Dbats’. Да что и говорить? Я ничего не знаю и все знаю… Заговорят о Наполеоне — я и о Наполеоне! Скажу, что человек великий и послан в мир для возвеличения и славы русской земли, прогремел и пал, звезда закатилась, и с жаром продекламирую: ‘Хвала! он русскому народу — великий жребий указал!’ а не то: ‘Прошли те дни, как взмах его руки…’ и тут рукой картинно взмахну. Бенедиктов мой поэт, я его смертельно люблю, — какие сравнения! Зайдет разговор отвлеченный — о любви к отечеству, народной славе и гордости… я тотчас тут о пространстве и семи морях — пожалею, что мы увлекаемся подражанием, не дорожим своею народностию и буду, знаете, говорить с таким жаром, что всякий тотчас увидит, что я не только умный человек, но и любящий свое отечество человек. Заговорили о французах — я тотчас: народ взбалмошный, легкомысленный, ветром подбитый, — ругну Жорж Санд: сигару курит, ходит в мужском костюме, — и насмешу, и других научу, и себя с нравственной стороны выставлю… Зайдет дело о русской литературе, — я Державина, Карамзина, Ломоносова: великие были писатели, обессмертили имя свое, славу отчизны увековечили, — и тут с прискорбием перейду к тем, которые посягают на их вековечную славу, и с таким негодованием буду говорить, что слушающие непременно скажут: благонамеренный человек! Словом, сумею обо всем говорить, — хоть не читал ни Ломоносова, ни Карамзина, ни Державина — и нигде не покажу себя неучем, выскочкой, против общего мнения не пойду, амбиции ничьей не оскорблю, да и своей не уроню, — я травленый волк!.. Я петербургский человек, и ничто петербургское мне не чуждо… И… знаете, как мне дешево стоит, что я все так хорошо знаю и обо всем могу говорить?., ничего! ровно ничего! я как будто родился со всем огромным запасом моих сведений, или ветер занес их в мою голову… А может быть я вычитал их в субботних фельетонах ‘Северной пчелы’, кроме которой с недавнего времени я ничего не читаю.

Ничего! А прежде я читал много стихов. Я собственно с тою целию и взялся за перо, чтоб сказать вам, как я прежде любил стихи. Может быть, нет человека, который помнил бы и десятую долю тех русских поэтов, которых я читал, которыми восхищался… Сколько их! сколько их! От Бенедиктова, Языкова, Хомякова, Ростопчиной до Падерной и Шарша, — все они приводили меня в восторг. Но особенно любил я, разумеется, Бенедиктова, Языкова, Хомякова, Кукольника. Бурная, клокочущая, гремящая и сверкающая поэзия Бенедиктова, удалой, широкий разгул Языкова, — как было устоять против них?.. Мне казалось, что я не могу ни так чувствовать, как Бенедиктов, ни так пить и предаваться разгулу, как Языков, и, подавленный их величием, я падал перед ними во прах. В тоске пробовал я вспоминать собственные ощущения, — ничего похожего! Сначала мне показалось странно. Все же я человек, думал я в неуместной и непростительной гордости, — я любил, страдал, кутил, порывы мщения и ненависти, злобы и ревности набегали не раз и на мою душу, — и между тем ничего похожего!.. Как у них все широко, глубоко, могущественно! А мы, мы люди темные, чувствуем просто, кутим просто, где нам до них! Не без тоски и горечи сделал я такое открытие, — и по мере того, как сам я уничтожался в собственных глазах, благоговение к моим великим поэтам возрастало… Помню, какое впечатление производила на меня величавая, пророческая лира Хомякова. Великий! великий! — повторял я и уже видел перед собою разрушающийся Альбион, слышал вопли и стенания униженной гордыни, звон злата, погубившего преступных стяжателей, видел другую страну, возникающую, полную славы и чудес… А Кукольник! Его драматические представления, драмы, трагедии… Сколько раз они сводили меня с ума!.. Но вот вкус изменился, настала в русской поэзии эпоха таинственной неопределенности, шутливой грусти, грустной иронии, настала гейневская эпоха, на петербургских улицах начали появляться русые задумчивые и бледные юноши с оттенком болезненной иронии, никогда не сходящей с лица, — я полюбил и эту новую поэзию, полюбил и этих новых поэтов. Круг друзей моих увеличился, сердце мое расширилось. Вдруг…

Однажды ночь была бурная и дождливая. Проигравшись в пух, я пешком приплелся домой, схватил перо и начал писать стихи. Я писал то, чего никогда не чувствовал, о чем никогда не думал, чего никогда со мной не случалось, я попробовал даже пророчить, не чувствуя в себе способности предсказать грозу за час до ее наступления, — ничего! Рука не останавливалась, перо повиновалось руке, слова ложились на бумагу послушно и четко, из слов выходили стихи… Я писал долго и когда перестал — очутился автором десяти стихотворений… Странно! С тех пор — как ни возьму которого-нибудь из моих поэтов, мне все кажется, что я читаю собственные мои стихотворения и наоборот: читая иногда собственное стихотворение, я принимаю его за стихотворение которого-нибудь из моих любимых поэтов.— Любимых?— увы! С тех пор я разлюбил их, — я стал любить и читать только себя… Но самому быть единственным читателем своих стихотворений мне, наконец, надоело. Я решился выступить в свет и предлагаю вам прочесть несколько моих стихотворений <...>

Прогресс

В былые наши дни, в дни юности задорной,

В дни забубённые бурсацких смут и бурь,

Любили мы, друзья, один напиток вздорный,

Одно шипучее!.. Но эта блажь и дурь

Давным-давно прошла. Остепенившись, ныне

На жизнь взираем мы смиренно и умно,

И уважительны к ее мы благостыне,

Лишь чествуя одно солидное вино!

Лета уносят все, в права вступает мера,

Не бражничаем мы от утра до утра,

И развивает нас портвейн и мадера…

И, может быть, близка желанная пора,

Когда, вняв истине и жажде благородной,

Свое славянское достоинство сознав,

Ковшами будем пить напиток свой народный, —

Простое, пенное, чистейшее, без трав!

<...> На первый раз довольно. У меня много стихотворений, и я еще успею познакомить вас с ними. Я пишу также и прозой… когда-нибудь познакомитесь и с нею. Проза моя похожа на мои стихи и на меня самого, а каков я, — о том в начале статьи предложены краткие сведения. Я человек нравственный и глубоко правдивый, — не хочу вводить читателя в заблуждение и заставлять его ждать от меня более, чем я могу ему дать. Потому-то я и начал с очерка собственного моего характера. По-моему, каждый начинающий автор должен так поступать, даже не худо, если он означит свой чин, лета и департамент, в котором служит, а если не живет в столице, то адрес лица, чрез которое можно отнестись к нему в случае надобности. Необходимость адреса уже понята, и вы знаете, что один литератор и притом весьма знаменитый уже внял ее голосу… Я скоро пошлю ему свои заметки, или лучше я сделаю из них статью и сам ее напечатаю, а теперь на прощанье расскажу вам один факт, очень любопытный и назидательный…

Отказавшись по причине, которую вы знаете, от чтения наших знаменитых поэтов, я иногда не могу воздержаться от искушения заглянуть в стихотворения, под которыми встречаются новые имена. Так, в ‘Репертуаре и Пантеоне’ с некоторого времени замечал я стихи, отмечаемые то буквами А. С, то полной фамилией А Славин. На меня, много лет не пропускавшего непрочтенным ни одного русского стиха, стихотворения г. Славина всегда производили странное действие, — не то, чтоб я их сам написал или читал, а так все кажется, будто я их знал наизусть, когда еще о г. Славине не было и помина… Впечатление странное, разгадка которого скоро сделалась для меня мучительной задачей, задевшей заживо мое самолюбие. Наконец, попался мне 11 No ‘Репертуара’ за 1846 год, я наткнулся на стихотворение, подписанное А. С., и тотчас увидел, что г. А. Славин открыл новый способ писать стихи. Способ очень благовоспитанный: возьми книжку старого журнала, например ‘Телескопа’, сыщи там стихотворение, какое понравится, ну, хоть стихотворение г. А. Станкевича ‘Мгновение’, — заглавие уничтожь вовсе, заменив его звездочкой, а хватит смыслу — придумай другое, несколько слов измени, удержав, впрочем, рифмы (потому что новые рифмы подбирать трудно), и смело выдавай за свое… Что стихотворение г. Славина, о котором я говорю, написано именно таким способом, — я сейчас вам докажу. Сличайте!

Стихотворение, напечатанное в ‘Телескопе’ 1832 года, No 5, с. 173	Стихотворение, напечатанное в ‘Репертуаре’ 1846 года, No 11, с. 293
Мгновение	(вместо заглавия — звездочка)
Есть для души священные мгновенья, —	Есть у души высокие мгновенья,
Тогда она чужда земных забот,	Когда далекая и чуждая забот —
Просветлена лучом преображенья	Она озарена лучом преображенья
И жизнию небесною живет.	И вдохновением живет.

Борьбы уж нет, стихают сердца муки,	В ней все — восторг… смолкают сердца муки
В нем царствуют гармония и мир, —	И воцаряются гармония и мир, —
И странно жизнь перелилася в звуки,	Внимайте — жизнь перелилась вся в звуки
И зиждется из звуков новый мир.	И восстает из звуков новый мир.

И радужной блестит тот мир одеждой,	Тот мир повит чудесной пеленою,
Им блеск небес как будто отражен,	В нем неба мир и славы отражен.
Он дышит в нем любовью и надеждой,	И дышит все любовью неземною…
Он верою как солнцем освещен.	Он верой и блаженством окрещен.

И зрим тогда незримый царь творенья,	— Раскрылись небеса! смотрите, — царь творенья
На всем лежит руки его печать,	На всем видна его руки печать…
Душа светла… В минуту вдохновенья	Как хорошо душе… в минуты вдохновенья
Хотел бы я на божий суд предстать.	Желал бы я пред Господом предстать.
А. Станкевич	А. С.

Говорят со времени ‘Воскресных посиделок’ г. Бурнашева в русской литературе не запомнят такого явления…

Читатель видит, что рассказ мой, подтвержденный неоспоримым фактом, не принадлежит к таким, о которых можно сказать

Больше ничего

Не выжмешь из рассказа моего.—

Я, однако ж, ничего не прибавлю… Мне пора поставить точку и подписаться. У меня престранная фамилия — извините! Такая странная, что даже страшно подписывать. Лучше уж не подпишу.

Фельетон и весь цикл опубликованных в нем стихотворений (‘Могила’, ‘Серенада’, ‘Прогресс’, ‘К’, ‘Requiem’, ‘Она стояла у окна…’) — пародий на В. Г. Бенедиктова, Ф. А. Кони, Н. В. Кукольника, Н. M. Языкова и на многочисленные русские подражания поэзии Г. Гейне включены в посмертное ‘Первое Полное собрание сочинений’ И. И. Панаева (т. V. СПб., 1889). Участие Некрасова (вместе с Панаевым) в работе над журнальной маской Нового поэта и первой ‘декларацией’ — автохарактеристикой этого постоянного персонажа коллективных и индивидуальных фельетонов и рецензий обоих редакторов ‘Современника’ установлено: НЖ, с. 102—106. Основные аргументы в пользу соавторства Некрасова: причастность к созданию журнальной маски Нового поэта и его ‘литературному наследию’, перекличка прозаической части фельетона с некрасовскими ‘Хроникой петербургского жителя’ (1844) и позднейшими рецензиями (см. реальный комментарий). Стихотворения фельетона, не вызывающие сомнения в принадлежности Панаеву, в комментируемом тексте опускаются. На характере ‘автохарактеристики’ Нового поэта, возможно, сказалось влияние фельетонного объявления Ф. М. Достоевского ‘Зубоскал’ (1845), написанного по заказу Некрасова и, возможно, им редактированного.

С. 219. Я ни умен, ни глуп ~ с женатым я женат, с холостым — я холост,— Ср. стихотворение Некрасова ‘Он у нас осьмое чудо…’ (1845 — наст. изд., т. I, с. 33).

С. 220. Индижестия — пресыщение, несварение желудка (от. франц. indigestion).

С. 220. …забегаю к Излеру… — Имеется в виду кондитерская И. И. Излера (1811—1877), существовавшая с 1840 г. на Невском проспекте, против Гостиного двора. Посетитель этой кондитерской имел возможность ознакомиться со свежими газетами и журналами.

С. 221. ‘Journal des Dbats’.— Имеется в виду ‘Journal des Dbats politiques et littraires’ — французская газета, правительственный орган, выходила в Париже с 1789 по 1864 г.

С. 221. ‘Хвала! он ~ жребий указал!’ — Слегка искаженная цитата из стихотворения А. С. Пушкина ‘Наполеон’ (1821—1824):

Хвала! он русскому народу

Высокий жребий указал.

С. 221. ‘Прошли те дни, как взмах его руки’.— Цитата из стихотворения В. Г. Бенедиктова ‘Ватерлоо’ (1836).

С. 221. Заговорили о французах — я тотчас: народ ~ ветром подбитый… — Реминисценция из комедии А. С. Грибоедова ‘Горе от ума’, где Чацкий говорит: ‘А Гильоме, француз, подбитый ветром?’ (д. I, явл. 7).

С. 221. …ругну Жорж Санд: сигарету курит, ходит в мужском костюме’ — Французская писательница Жорж Санд (псевд. Авроры Дюдеван, 1804—1876), поборница женских прав, отличалась экстравагантной манерой одеваться. Ср. в стихотворении Некрасова ‘Прекрасная партия’ (1853):

И строго осуждал Жорж Санд,

Что носит панталоны…

(наст. изд., т. I, с. 107)

С. 221. …вычитал их в субботних фельетонах ‘Северной пчелы’ _ — Имеются в виду фельетоны редактора газеты ‘Северная пчела’ Ф. В. Булгарина, печатавшиеся под рубрикой ‘Всякая всячина’.

С. 222. Сколько их! сколько их! От Бенедиктова, Языкова, Хомякова, Ростопчиной до Падерной и Шарша.— Имеются в виду Н. М. Языков (1803—1846), А. С. Хомяков (1804-1860), Е. П. Ростопчина (1811—1858) и малоизвестные поэты 1830—1840-х годов М. Падерная и П. Шарш. Ср. юмористические укоризны Новому поэту — ‘неумолимому ценителю поэзии’ и сожаление в стихотворном ‘плаче’ Некрасова ‘Мне жаль, что нет теперь поэтов…’, помещенном в его рецензии на ‘Дамский альбом’ (1854):

Что нету госпожи Падерной,

У коей был талант примерный…

(наст. изд., т. XI, кн. 2, с. 102).

В юмористическом стихотворении Некрасова ‘Послание к поэту-старожилу’ из другой рецензии высказывается надежда, что

…может быть, проснется Шарш

И отзовется Печенегов!

(там же, с. 114)

С. 222. …особенно любил я ~ Кукольника — — Н. В. Кукольник (1809—1868), поэт, беллетрист, автор ультраромантических ‘драматических фантазий’, ‘драматических представлений’, высмеивавшихся Белинским и Некрасовым.

С. 222. Мне казалось, что не могу ни так чувствовать, как Венедиктов, ни так предаваться разгулу, как Языков ~ порывы ~ злобы и ревности набегали не раз и на мою душу, — и между тем ничего похожего! Как у них все широко, глубоко, могущественно! А мы, мы люди темные, чувствуем просто, кутим просто, где нам до них! — Ср. сокрушенное признание и угрызения ‘писательского’ самолюбия героя некрасовской ‘Хроники петербургского жителя’ (1844) Пружинина, пытавшегося освоить ‘высокий слог’: ‘Не рожден я ни к чему высокому, и Матрена Ивановна не рождена тоже: мы даже роста с ней низкого… Досадовал, крепко досадовал прежде… Отчего, думаю, один верзило такой ходит, задрав нос, и смотреть на тебя не хочет… а хочешь ты на него взглянуть, голову подними… а другой дрянь дрянью, не различишь от земли… даже самому гадко! Ведь такой же, думаешь, человек… И, бывало, так даже ропщешь на несправедливость судьбы…’ (наст. изд., т. XII, кн. 1, с. 55). Ср. также пародию Некрасова — Нового поэта ‘Ревность’ (1846 — наст. изд., т. I, с. 446).

С. 222.— и уже видел перед собою разрушающийся Альбион, слышал вопли и стенания униженной гордости, звон злата, погубившего преступных стяжателей, видел другую страну, возникающую, полную славы и чудес…— Образы и картины ‘прорицательных’, по выражению В. Г. Белинского (Белинский, т. VIII, с. 470), стихотворений А. С. Хомякова, входивших в его сборник ‘КЕ стихотворений А. С. Хомякова’ (М., 1844).

С. 223. ‘Прогресс’.— Формальной основой для пародии послужило стихотворение Н. M. Языкова ‘Малага’. Напечатанное впервые в ‘Современнике’ (1841, т. 24), оно вошло в сборник ’56 стихотворений Н. М. Языкова’ (М., 1844). ‘Рассказывая в удалых стихотворениях более всего о своих попойках, — писал В. Г. Белинский в рецензии на этот сборник, — г. Языков нередко рассуждал в них и о том, что пора уже ему охмелиться и приняться за дело. Это благое намерение, или, лучше, эта охота говорить в стихах об этом благом намерении, сделалась новым источником для его вдохновения, обратилась у него в истинную манию и от частого повторения превратилась в общее реторическое место. Обещания эти продолжаются до сих пор, все давно знают, что наш поэт давно уже охмелился, публика узнала даже (из его же стихов), что он давно уже не может ничего пить, кроме рейнвейна и малаги, но дела до сих пор от него не видно!’ (Белинский, т. VIII, с. 459).

Отрицательное мнение Белинского о стихотворном сборнике Языкова было поддержано в фельетоне ‘Русского инвалида’, принадлежащем, очевидно, Некрасову (наст. кн., с. 423, No 44).

‘Прогресс’, так же как и ‘К друзьям’ (наст. кн., с. 189), как идейно-тематически, так и стилистически сочетается с другими некрасовскими пародиями на Языкова: ‘Послание к соседу’ (1844) и ‘Послание к другу (из-за границы)’ (1845), в котором, кстати, пародируются отдельные строки из ‘Малаги’ Языкова (наст. изд., т. I, с. 576). Вместе с тем злая пародия, несущая в себе и общественно-политический подтекст (НЖ, с. 34, 102 — 103), не характерна для И. И. Панаева, пародии которого, как правило, — всего лишь иронические подражания авторам слабых стихов.

С. 223. Я человек нравственный…— Форма сатирического саморазоблачения героя, которую Некрасов использовал еще раз в стихотворении ‘Нравственный человек’ (1847).

С. 224. …один литератор и притом весьма знаменитый уже внял ее голосу…— Возможно, имеется в виду графиня Е. П. Ростопчина, публиковавшая свои стихи с пометами ‘Село Анна’, ‘Вороново’ и т. д.

С. 224. А Славин — псевдоним писателя и актера А. П. Протопопова (1814—1867). В дальнейшем ‘Современник’, упоминая ‘оригинальные сочинения’ Славина, называл их ‘вовсе не относящимися к литературе, хотя они существуют в печати’ (С, 1849, No 10, отд. III, с. 107, No 5, отд. III, с. 56).

С. 224. А Станкевич — А. В. Станкевич (1821—1912). В мартовском номере ‘Современника’ 1848 г. была напечатана его повесть ‘Ипохондрик’.

С. 225. …со времени ‘Воскресных посиделок’ г. Бурнашева в русской литературе не запомнят такого явления.— Ср. наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 173, 419.

С. 226. Больше ничего // Не выжмешь из рассказа моего.— Заключительные строки поэмы А. С. Пушкина ‘Домик в Коломне’ (1830).

НОВЫЙ ПОЭТ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: