Новый план устройства народной школы
По поводу книги ‘Заметки о сельских школах’ С. Рачинского
Новый план устройства народной школы
По поводу книги ‘Заметки о сельских школах’ С. Рачинского
Комментарии
Комментарии
Новый план устройства народной школы, Водовозов Василий Иванович, Год: 1883
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Водовозов В. И. Избранные педагогические сочинения
М.: Педагогика, 1986.— (Педагогическая б-ка).
В последние годы появляется в нашей литературе множество писаний, где очень легко и категорически разрешаются различные, в действительности трудные вопросы общественной и народной жизни — решаются вкривь и вкось, с большой самонадеянностью, но всего чаще с очень малой правдой. К этой литературе прибавляется книжка г-на Рачинского, которая требует большого внимания к имени автора. Г-н Рачинский — некогда известный профессор-натуралист Московского университета, теперь преданный сельской деятельности и сельской школе, которой, как слышно было, посвящает много усердного труда. Книжке надо, впрочем, отдать справедливость. В ней не одни шатания ума, возбужденного современною сумятицей понятий, автор не только прорицает, но многое знает и пишет искренно. По его заявлению, он, как сельский учитель, целые дни работает для своей школы и мог собрать немало фактов, касающихся как сельских детей, так и вообще народа. Этих наблюдений, хотя и окрашенных в особый цвет, мы не отрицаем в брошюре г-на Рачинского. Что касается выводов, то тут приходится нередко только изумляться логике автора. Но обратимся к делу.
Постараемся проследить всю нить мыслей г-на Рачинского, хотя это и несколько затруднительно. Наша интеллигенция, по его словам, ничего не делает для образования народа, а если и делает, то без всякого внимания к его потребностям. Она толкует о школе вообще, но совершенно не знает русской школы (с. 2). Допуская в школе религиозный элемент ‘лишь ради соблюдения каких-то консервативных приличий, или как уступку невежественным требованиям простонародья’, она своим позорным равнодушием к церкви сама готовит себе гибель, и ‘спасти’ ее ‘могут только дружные усилия людей верующих’ (с. 4, 36). ‘Медлить невозможно: предостережений было довольно!’ — восклицает автор. Выйти из тысячи противоречий, в которых мы погрязли, можно лишь чрез единение с народом на почве церкви и сельской школы (с. 89, 90).
Итак, наша интеллигенция может только вредить сельской школе. Под ее влиянием и министерство народного просвещения, по словам автора, делает не то, что следовало бы делать. Его невнимание к народу простирается до того, что в сельской школе не разрешены к употреблению такие книги, как часослов, псалтырь и ветхий завет (с. 5). Инспектора народных училищ всю зиму заняты лишь писанием ‘многосложных отчетов’ с ‘дутыми цифрами’ и при всем их добром желании не могут принести никакой пользы (с. 3). Одноклассные и двуклассные министерские школы не соответствуют своему назначению, и ни в каком случае нельзя их считать образцовыми: их польза лишь в том, что они указывают, ‘как не следует устраивать сельскую школу’ (с. 37, 38, 74). Учителя, приготовляемые в учительских семинариях, приобретают с множеством поверхностных знаний лишь некоторый внешний лоск и совершенно отпадают от крестьянской среды, думая, как бы примкнуть к господам и избавиться от неприглядного звания деревенского учителя (с. 27, 28). Вот результаты деятельности министерства народного просвещения, как представляет их г-н Рачинский. Что касается земств, то они уделяют для школ лишь крохи из своего скудного бюджета, и этим ограничивается их деятельность. Духовенство, по причине своей забитости и бедности, также очень мало принимало у нас участия в устройстве сельской школы. И, несмотря на все это, школы открываются, народ все с большим рвением стремится к обучению грамоте, но эта грамота особенная, какой желает народ. Направление нашей сельской школы может быть лишь одно: лишь то, какое дадут ей родители детей, то есть народ, под своим контролем (с. 2). Автор особенно налегает на то обстоятельство, что наша сельская школа, в отличие от западной, устраивается самим народом, без участия духовенства, и при все том направление в ней чисто церковное, клерикальное. Народ прежде всего желает, чтобы учащиеся знали церковнославянский язык, умели читать часослов, псалтырь и другие богослужебные книги, церковное пение в школе также пользуется большим его сочувствием (с. 4, 6). У народа большею частью единственным упражнением в грамоте после школы служит чтение по покойникам, да участие в богослужении. Это поддерживает в крестьянине ‘способность к тому серьезному чтению, которое одно полезно и желательно’ (с. 7). Указывая на глубокое содержание одних паремий, апостолов и канонов страстной седьмицы, автор говорит: ‘Можно ли сомневаться, что тому, кто это понял, будет доступно и по содержанию и по форме все, что представляет прочного, истинно ценного наша светская литература’ (с. 96). Поступая в духовные училища, крестьянские дети могли бы со временем образовать новый разряд священников, вышедших из народа и потому понимающих его нужды. Все эти ученики, с таким усердием трудящиеся в школе, прежде всего ищут духовной пищи, божественного поучения. По рассказу автора, когда в Париже ученикам элементарных школ задана была тема: как каждый из них думал бы устроить свою жизнь, большинство поставило себе идеалом честный труд. Когда автор ту же тему задал в своей школе, то ученики также избрали те или другие образцы трудовой жизни, но для многих высшим идеалом казалось идти в монастырь, хотя многие монастырей и вовсе не видали. В школу г-на Рачинского принят был один сирота, 20-летний юноша. Он принялся заниматься с необычайным рвением и скоро стал самым полезным помощником в школе. Но вот во время восточной войны ему выпал жребий идти в солдаты. Он этому без меры обрадовался, говоря, что теперь может ‘омыть грехи своею кровью’, и действительно ‘искал смерти’ (с. 20, 21).
Из всего этого следует, какое значение, по мнению автора, имеет учитель в сельской школе, и лучшими учителями в ней могут быть лишь семинаристы, готовящиеся в духовное звание и основательно знающие богослужение. Но настоящий хозяин школы только священник. ‘Он завязывает с своею паствою те неразрывные связи, которые одни дают прочность и действительную силу его школьным поручениям. Хороший священник — душа школы, школа — якорь спасения для священника’ (с. 33). ‘Школа должна быть в приходе и неразрывно связана с церковью’ (с. 70).
В разных местах книги автор как будто выражает сочувствие тому, что лица разных сословий принимают участие в сельской школе, и не прочь допустить в ней учителей светского звания, лишь бы эти учителя не преподавали закона божия. Но в последней главе он заявляет, что все сельские школы безраздельно должны быть отданы в ведение духовенств, без всякого контроля со стороны министерства народного просвещения. Священник получает добавочное жалованье, обязываясь вместе с исполнением церковных треб и учить детей. Помощником ему служит иподьякон, окончивший курс в духовной семинарии. Создавать же особых народных учителей — значит создавать ‘новый класс людей, презирающих народ и ненавидимых народом’ (с. 114). Но это обязательство священника учить и родителей — отдавать ему детей в обученье, как оно вяжется с тем положением, что народ совершенно независимо, помимо всяких влияний, создает свою школу, и никто в этом не должен ему препятствовать? ‘Свобода образования,— говорит автор,— есть начало истинное и неоспоримое’. Но в России она не нужна, потому что у нас весь народ живет одною жизнью, стоит на одном просветительном начале. ‘Свобода образования у нас и требует, чтобы обучение народа вверено было духовенству’ (с. 115, 116). В заключение автор говорит, что ‘все будущее России зависит от решения вопроса: дадим ли мы народу таких проводников, которые помогут ему сознательно утвердиться в преданиях и обычаях, до сих пор признаваемых им слепо, или предоставим общественному меньшинству, колеблемому всяким ветром учения и в настоящую минуту случайно настроенному противоположно исконным русским началам, вывести народ на совершенно новую дорогу, которой и конца не видно?’ (с. 122, 123).
Вот сущность мыслей автора. Мы привели их в некоторой последовательности, так что тут есть как будто и логический вывод. На деле сам автор беспощадно разрывает все эти логические звенья. Он не находит довольно красноречивых слов для доказательства, что священник, и только священник, может быть учителем и руководителем в сельской школе,— но вот что, между прочим, он сам говорит о нашем духовенстве. О контроле его над школою автору напрасно было толковать, контроль этот в известной степени и теперь существует, но ‘благочинные и специальные надзиратели за преподаванием закона божия посещают школы нехотя и только для исполнения формальности’ (с. 3). От преподавания закона божия ‘в большинстве случаев’ священники ‘упорно отказываются’ (с. 4). Тут уж дело идет не о всем ведении школы, а только о законе божьем. Упрек, делаемый нашему духовенству в равнодушии к школе, по мнению автора, справедлив. ‘Священники наши плохи, наше духовенство чахнет и гибнет, гибнет медленною, позорною смертью, похожею на самоубийство’ (с. 33, 34). Деятельность в школе могла бы возвысить и упрочить положение священника в приходе, а теперь наши батюшки зимою разъезжают по гостям, заняты игрою в карты, ‘пошлыми общественными развлечениями’, подчас предаются пьянству и разврату (с. 44, 45). Наше духовное сословие является ‘сословием запуганным, но вместе жадным и завистливым, униженным, но притязательным, ленивым и равнодушным к своему высшему призванию, а вследствие того и не весьма безукоризненным в образе жизни’ (с. 118). Вот суждения автора о тех, кому он хочет отдать сельские школы для спасения России!.. Правда, г-н Рачинский упоминает и об исключениях, он скорбит о жалком положении духовенства и указывает причины этого положения в равнодушии образованных классов к церкви, в жалкой исторической судьбе сельского духовенства, доведшей его %до крайней приниженности. Что касается приниженности, замечания автора верны, и причиною этого был не столько правительственный гнет, сколько старинная крепостная зависимость от епархиальной власти, сельских попов обвинять нельзя: они всегда несли одну лямку с народом. Но каковы бы ни были исключения и причины, не в этом дело: факт, указанный г-ном Рачинским, все-таки остается в своей силе. Но ведь есть и выход. Школа возвысит наше сельское духовенство, народ с его ненуждающимся в свободе высоким просветительным началом приведет его к пониманию своего призвания. Народ, по словам автора, желает ‘не житейского, а возвышенного учения…’. Однако погодите, не торопитесь. Вот что, между прочим, высказывает тот же автор о набожности народа. ‘И если в настоящее время, в минуту пробуждения в нашем народе сознательного христианства, соперником церкви является кабак, если пьяный разгул слишком часто заглушает в нем всякое движение духа, если в этой борьбе не произойдет скорый, решительный поворот,— то вечный позор всем нам, людям досуга и достатка, мысли и знания, печатного слова и правительственной власти’ (с. 94, 95). Вот видите ли: сознательное христианство — и тут же кабак — соперник (!) церкви, и притом пьяный разгул не какой-нибудь случайный, а постоянный, так что нужны скорые и решительные средства против недуга! И кто же должен спасать? Все та же интеллигенция, на главу которой автор сыплет всевозможные обвинения в безбожии, в верхоглядстве, в непонимании народа! Поистине изумительно: народ ищет спасения у священников, но священники плохи, и народ сам должен спасать их, но и народ плох и ждет спасения он интеллигенции, которая тоже плоха и может быть спасена лишь народом! Словом, все друг друга спасают: но кто спасает логику?
Объяснимся, в чем дело. Никто не отрицает религиозности в нашем народе, но надо различать то, что действительно составляет сущность христианского учения и что внесено обычаем, условиями жизни, историческим ее ходом, который постоянно движется и изменяется. Если считать незыблемым все, во что верит народ, то надо не забывать также его веру в леших, ведьм, во всякие нашептывания и приметы. Христианство в народе, как известно, издавна не осталось чистым от языческих примесей. Рядом с православием сохранялась естественная религия,основанная на обожении сил природы, и народ слишком часто переносил свои чувственные воззрения на предметы христианской религии, видя во внешних предметах, в книжной букве особую, чародейскую силу. Не понимая смысла молитвы, он часто твердил в искаженном виде слова ее, употребляя их наравне с другими пособиями в своем домашнем обиходе и часто в деле, далеко не христианском. Так, бывало, разбойники, награбив много чужого добра, служили благодарственные молебны и давали богатые вклады церквам, да и ныне какой-нибудь барышник усердно зажигает лампады перед образами и при каждом новом плутовстве творит крестное знамение. Этим ли восхищаться? Нам кажется, что следует же отличать религиозную внешность и истинную религиозность. Мы упомянули о естественной религии народа. Чтоб эти суеверные воззрения отпали от его чисто христианских верований, нужно уяснить ему значение сил природы. Только с наукою о природе христианство может явиться для него во всей идеальной чистоте. С другой стороны, та же наука о природе, давая человеку реальную помощь в жизни, вместе с литературою и историею, объясняющими общественные отношения, способствуют к дальнейшему развитию и осуществлению христианских идей, которые религия предлагает в более отвлеченной форме. Таким образом, почва науки есть такая почва, на которой и учение религии окажется еще более плодотворным.
Г-н Рачинский несправедливо говорит, что сельская школа создавалась у нас без содействия духовенства. В древней Руси, конечно, кое-где уже существовали школы при церквах и монастырях. В то время духовные лица были почти единственными грамотеями и все обучение ограничивалось чтением часослова, а для высшего курса — псалтыри. Но уже в древней письменности является множество азбуковников, где сообщались и некоторые сведения о природе из географии и из истории. Ограничивая курс народной школы обучением грамоте, преимущественно по церковным книгам да арифметике, г-н Рачинский отводит нашу современную школу в глухую старину, к временам Нестора. Кстати, он одобряет и уставное письмо с печатными, церковнославянскими буквами. Но с развитием образования школа, как в целом мире, так и у нас, все более становилась светскою. Так, со времен Петра Великого устроились светские заведения для высшего и среднего класса общества. Народ же надолго остался со своей старинной школой, руководимой причетниками. Только со времени освобождения крестьян стали устраивать для него сколько-нибудь правильные школы. Неужели же и теперь не уделим ему хоть крохи того образования, выгодами которого пользуемся сами, а оставим его с прежнею допетровскою наукою?
Что предания старой школы остались в народе, нет ничего удивительного. Странно было бы, чтобы он желал других книг, кроме псалтыри, там, где и о существовании их не знает. Богослужение освятило для него церковнославянский язык, но и тут, не всегда понимая смысл, он, по недостатку школьного обучения, часто верит только в букву и даже наполняется самомнением, думая, что уже обладает тайнами божественного слова. Известно, сколько этого самомнения в целой громадной массе русского народа, проходящей такую исключительную школу,— в раскольниках. Точно так же трудно найти какую-нибудь самостоятельную мысль в решении: ‘идти в монастырь’, какое высказывали ученики в сочинениях, заданных г-ном Рачинским. Они писали, что слышали, и в том, что, кроме монашеского, никакого другого идеала они не знали, выражается лишь недостаток их понимания. Если же подобное направление уже в детях было бы серьезным, то факт вышел бы очень печальный: значит, жизнь так бедна, горька и постыла, что остается только бежать от нее в пустыню! И мог ли бы автор дождаться своих священников и учителей для народа из народа, если бы лучшие ученики его ушли в монастырь? Или его предположение отдать сельские школы в ведение белого духовенства — мера только временная, а при дальнейшем развитии они должны поступить под надзор монахов?
Не восхищаемся мы также решимостью изображаемого автором юноши: ‘омыть грехи своею кровью’. Именно так: не горделивая мысль ‘умереть для славы отечества’, а ‘омыть грехи своею кровью’. Как безысходно печальна та жизнь, где у юноши являются подобные идеалы! И что в них христианского? По-христиански было бы: ‘искупить грехи свои делами любви и милосердия’. Но неужели существует в народе одно описываемое автором настроение? Можно бы привести многочисленные факты, доказывающие противное, но ограничимся теми, какие укажет сам автор в опровержение самого себя. Он представляет, с каким рвением ученики его занимаются счетом, как любят сложные выкладки, и готов признать за сельскими детьми преимущественно математические способности, он говорит, что они зачитываются Пушкиным, страстно увлекаются даже Шекспиром и Гомером. О чтениях на деревенских посиделках он замечает: ‘Старики заставляют читать себе преимущественно священное писание нового и ветхого завета на русском языке, жития святых в переложении А. Н. Бахметьевой и другие книги духовно-назидательного содержания. Молодежь беспрестанно требует чтения сказок из сборника Афанасьева, рассказов из книги для чтения графа Л. Н. Толстого, но более всего сказок Пушкина’.
Мы не сочли бы достаточным и особливо полезным, что молодежь более всего любит сказки хотя бы Пушкина и Толстого, желательно, чтобы она интересовалась и чем-нибудь еще, например из путешествий, из книг естественно-исторического и исторического содержания (такие книги нужно, во-первых, доставить школам, а во-вторых, к чтению их подготовить), но как бы то ни было, а выходит, что в народе есть не одно церковное или монашеское направление. Потребность знания, без сомнения, в нем растет, и, только удовлетворяя ей, мы даем прочную основу народному развитию. Без этого и религиозность народа, как свидетельствует и автор, не спасает его от кабака и всех других пороков невежества. Церковь остается церковью с ее нравственно-религиозным влиянием, и представитель ее, священник, сам ли он преподает закон божий, или только заведует его преподаванием, всегда довольно имеет средств при обучении одному этому предмету развить религиозное чувство детей и дать ему должное направление. Поучения священника еще гораздо более имели бы значения вне школы, когда они обращены ко всей пастве. Но школа должна быть светскою даже в том случае, если бы в ней преподавал и священник, потому что она готовит не к религиозному созерцанию, а к деятельной жизни.
Между священниками, без сомнения, есть превосходные люди и отличные педагоги, но такой пастырь, беззаветно преданный делу обучения, сам скажет вам, что его звание лишь мешает его педагогическим успехам, уже потому только, что он постоянно должен отрываться от своего любимого дела для исполнения греб. С другой стороны, какое ручательство в том, что каждый священник будет и хорошим педагогом? Не имея к этому делу призвания, он внушит только отвращение к школе. Повторяем, что школа есть светское учреждение, и г-н Рачинский очень наивно думает, что министерство народного просвещения когда-нибудь откажется от контроля над нею.
Наша забота должна состоять в том, чтобы поставить и учителя в более независимое и обеспеченное положение. Когда он действительно почувствует свой авторитет на избранном им поприще, когда ему будет осязательна приносимая им польза, то он будет гордиться своим званием, а не бегать от него. Но и теперь есть народные учителя, которые, при всем своем незавидном положении, бескорыстно трудятся для пользы народной и являются истинными мучениками учительского дела,— еще более: есть учительницы, успевшие снискать расположение народа одной своей искреннею преданностию делу, без всяких подделок под его вкус и нравы. И в народе есть смысл, чтобы оценивать успех грамотности в школе, хотя бы он достигался совсем не тем путем, какой ему кажется необходимым.
Что наше духовенство отказывается от надзора за школою, в этом нельзя видеть только лень и равнодушие к школе, в этом есть и своя доля здравого смысла. В самом деле, как священнику, обремененному очень сложными обязанностями, взять на себя еще другие, не менее сложные? И зачем ему еще нужна школа, когда и без того он всегда может обращаться с поучениями и к родителям, и к детям? Овладеть школой духовенство стремилось лишь там, где оно искало светской власти. Клерикальный строй старинной католической, да и протестантской школы слишком хорошо известен. И вот наши ревнители народа, осуждая Запад и отыскивая исконных русских начал, хотят навязать народу то, чего, по их же словам, у нас нет и что в сильнейшей степени господствовало на Западе, т. е. полное подчинение школы духовенству. Но автор сильно ошибается, когда думает, что этого требует дух православия. Православные пастыри всегда скромно ограничивали свою деятельность чисто религиозною сферой и если пытливо занимались какою-либо светскою наукой, то не думали вносить в нее клерикальные воззрения. Наших клерикалов надо искать никак не в духовенстве.
В заключение коснемся преподавания отдельных предметов, как рекомендует его автор. Г-н Рачинский, как самобытник, разумеется, не считает полезными для школы какие-либо немецкие методы, об ученых педагогах он отзывается с насмешкою. С легкой руки графа Льва Толстого это у нас вошло в моду. Не учиться никаким методам,— чего же лучше! Этого нам только и надо: мы все отлично производим сами из себя, без помощи скучной науки. Без сомнения, гр. Толстой был очень прав в отдельных случаях, много было смешных и нелепых крайностей в применении методов. Но и в этих крайностях все-таки был же какой-нибудь смысл, а наши самобытники допускают полный произвол и, в конце концов, следуют таким же ‘немецким’ методам, но которые зашли к нам лет 60 тому назад и потому считаются русскими. Так и г-н Рачинскии в курсе грамматики излагает все по Гречу: сначала имя существительное, прилагательное, глагол, потом уже на третий год в связи всю этимологию и лишь на четвертый год синтаксис. Он говорит: ‘Модные выражения: предмет, качество, действие ни на волос не понятнее крестьянским ребятам, чем выражения: имя существительное, прилагательное, глагол, без которых в конце концов не обойдешься’ (с. 53, 54). Таким образом, он даже не знает различия между терминами логическими и грамматическими, как будто это одно и то же. Занятия арифметикой, сколько мы могли понять, у автора тоже по старинному способу, чисто отвлеченные.
При большем времени для занятий, при более правильном посещении школы и при двух учителях г-н Рачинский допускает расширение программы для сельской школы, вводя в нее, кроме арифметики, геометрию, физику, отчасти географию и историю. Той педагогической системы, которая при элементарной форме вводила бы по частям все эти знания в тесном объеме, удобном и для обыкновенной, существующей у нас школы, г-н Рачинский не знает и не признает. Но расширение программы, при предполагаемых им условиях, может осуществиться из тысячи разве в одном случае, следовательно, об этом не стоит и говорить. Важнее замечания автора о земледельческих и ремесленных школах, которые, по его мнению, нужно совершенно отделить от школ грамотности так, чтобы учащиеся поступали в них, уже окончив элементарное образование. Это мнение совершенно справедливо. Но остановимся подробнее на обучении русскому языку, где опять высказываются своеобразные воззрения автора.
Г-н Рачинский довольно милостиво назначает круг писателей для чтения в народной школе. Сюда, по его мнению, могли бы войти: драмы Шекспира, ‘Илиада’ и ‘Одиссея’ Гомера в русском переводе, ‘Потерянный рай’ Мильтона, ‘Ундина’ Жуковского, ‘Семейная хроника’ Аксакова, некоторые произведения Лажечникова, Загоскина, Даля, ‘Князь Серебряный’ А. Толстого. Но больше всего подходят к народной школе Пушкин и гр. Л. Толстой с его книгами для народного чтения: этих книг, по его мнению, могли будто бы не оценить разве только ослепленные поклонники Виктора Гюго (с. 57). Зато г-н Рачинский чрезвычайно немилостив ко всем остальным писателям гоголевского периода: Гоголь, Тургенев, Гончаров, Островский, Некрасов — все они, по его словам, претят учащимся в народной школе, народ минует их, как писателей непонятного ему переходного времени, и они очень удобно могли бы быть вычеркнуты из русской литературы. Мы не будем доказывать г-ну Рачинскому, что Гоголь, Тургенев, Островский, Некрасов тоже заслуживают некоторого внимания рядом с Загоскиным, Лажечниковым и Аксаковым. Против решения народа что же поделаешь? Нас только берет одно сомнение.
Нам кажется, что если бы г-н Рачинский жил 50 лет тому назад, то сказал бы: ‘Лишь Ломоносов, Сумароков и отчасти Державин могут быть воспитательны для народа, а Пушкин — это язва переходного времени, которой всячески надо избегать’, а через 50 лет после нас явится другой подобный педагог, который скажет: ‘Лишь писатели гоголевского периода могут быть образцами для народа, как выразители пробудившегося общественного движения, а вся последующая литература представляет только плод болезненной тенденции’. И сколько бы ни являлось таких педагогов, они иначе судить не могут. Только зачем все сваливать на народ? Может быть, в другой школе другой учитель сумеет так объяснить Гоголя, Островского, Некрасова, что более развитые из сельских юношей именно этими писателями и заинтересуются, и, даже с точки зрения г-на Рачинского, не худо бы попытаться это сделать. По его предположению, народ должен спасать интеллигенцию, как же он будет спасать, не зная, чем грешила наша интеллигенция в это переходное время?
Все-таки мы были бы благодарны г-ну Рачинскому, что он вводит в народную школу Гомера, Шекспира, Пушкина и Жуковского, если бы не одно обстоятельство. Оказывается, что на долю этих писателей вряд ли найдется много досуга. Автор предполагает в основание преподавания русского языка ввести язык церковнославянский со всеми его грамматическими формами, прочесть в школе на этом языке параллельно с русским переводом все евангелие, псалтырь и другие богослужебные книги, по мнению г-на Рачинского, требуется, чтобы с этого языка начинать, а русский язык уже после приложится сам собою. Итак, совсем неразвитые дети, поступая в школу, должны изучать церковнославянскую грамоту, трудную для гимназистов IV класса. И кто будет учить? Мы опасаемся, что и воспитанники духовных семинарий не довольно знакомы с церковнославянским языком, чтоб объяснить все его трудности. Другое дело на второй или на третий год обучения, когда дети утвердятся в русском языке, познакомить их со славянским текстом некоторых молитв и того, что относится к богослужению. Это в состоянии сделать всякий учитель, но есть ли в школе какое-нибудь место для славянской филологии? Послушайте, что говорит сам автор по поводу объяснения псалтыри: ‘Если в евангелии попадаются кое-где выражения, необъяснимые без обращения к греческому тексту, то в псалтыри на каждом шагу встречаются такие, которые могут быть объяснены лишь сличением и с текстом греческим, и с еврейским’ (с. 58). И к чему все это, когда, по свидетельству самого г-на Рачинского, народ уже читает теперь богослужебные книги на русском языке? Разве для догматических прений, какие автор допускает в школе? Он утверждает, что при таком направлении образования народ будет привязан к церкви и никогда не совратится в раскол. Мы же думаем совершенно противное: между другими историческими причинами одна из видных причин распространения раскола была та, что народ, не имевший правильной школы, мог только произвольно толковать писание. Если автор осуждает поверхностное знание в предметах, относящихся к ознакомлению с природой, и потому не допускает их в школу, то как же он вводит и защищает такое знание в предмете, столь важном по его же убеждению. Вывод тут один: не довольно питать прекрасные намерения, надо и понимать что-нибудь. Но оставим вопрос о расколе: мы надеемся, что никто из учеников г-на Рачинского в него не совратится, но и без этого любопытно было бы знать, что происходит в голове юноши, который затвердил сказку Пушкина о царе Салтане, толкования на псалтырь и прочел одну из драм Шекспира, не получив при этом совершенно ни о чем никаких других сведений?..
Статья была напечатана в 1883 г. в журнале ‘Вестник Европы’, No 8, и подписана инициалами ‘Н. Ш.’ (о принадлежности этой статьи В. И. Водовозову говорит его друг и биограф историк В. И. Семевский). Она явилась откликом на брошюру С. А. Рачинского ‘Заметки о сельской школе’. Автор ‘Заметок’ выступал за религиозные основы начального обучения. Народная школа, по его мнению, должна стать школой церковной, ее районом должен быть приход, ее распорядителем и содержателем — приход как общество верующих, ее душой — священник. В обучении главное место Рачинский отводил закону божьему и церковнославянскому языку (на последнем учащиеся должны были учиться писать раньше, чем приступят к русскому письму). Вообще грамоту Рачинский рассматривал как ‘ключ к тайнам молитвы, вечной жизни, божественной мудрости’. Он решительно выступал против того, чтобы на уроках чтения учащимся сообщались сведения по естествознанию, географии, истории. При обучении арифметике Рачинский требовал, чтобы все внимание сосредоточивалось на формальных навыках — на умении производить устный счет и арифметические действия над числами любой величины. Большое место в учебной программе начальной школы Рачинский отводил церковному пению.
В. И. Водовозов резко критиковал С. А. Рачинского за его требование усилить религиозное воспитание в школах и передать народные школы в ведение церкви.