Новый год
Новый год
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Новый год, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1937
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Пришел ко мне приятель Василий Сергеевич, мрачный, лицо красное, рот дудкой, говорит:
— Праздник… Невозможно жить! Куда ни пойдешь — бутылки… ликеры. К Собинову — пей, в кружок, обед — пей, в Алатр — пей. И Новый год на носу. Как жить? Был у Ваньки, говорю: ‘Справа у меня под ребром ноет’. — ‘Печень,— говорит,— не пей’. А сам вполсвиста! Доктор, конечно… Вот и он, и я, мы подумали — не поедете ли вы в деревню на Новый год — подышать лесом… Лыжи, вина никакого. Отдохнем. Хорошо у вас там, просто.
— Я рад, я и сам собрался на завтра, в одиннадцать утра, на Ярославку. Павел едет, Коля, Юрий и Караулов.
— Вот спасибо — спасение! Позвоню сейчас доктору Иван Иванычу. Вина только не берите…
Приехали. Доктор Иван Иванович достает письмо из кармана.
— Вот ехал к вам из Москвы, захватил с собой письмо от пациента. Нарочно не читал. Прочтешь, знаете ли, в Москве, а он, скажем, пишет: болен, умираю. Изволь ехать с визитом… Знаем мы их!.. Есть у меня пациент, говоришь ему: ‘Пить нельзя’. А он: ‘Какие нельзя — короткие или вина?’ Какие-то у них короткие есть! ‘Рябиновую,— спрашивает,— например, можно?’ Ну, говорю ему: ‘Ни рябиновой нельзя, ни водки, ни ликеров, ни коньяку, ни вина, ни пива!’ Ясно, кажется. Так нет же — телеграмму дает: ‘Приезжайте, болен, умираю’. Едешь — лежит, орет! Камни у него. Жена мне говорит: ‘В сочельник зубровки целую бутылку выдул…’ — ‘Как же можно,— говорю,— ведь я запретил строго-настрого!’ — ‘Нет,— говорит,— постойте, доктор, я и думал, что больным можно… Скажи вы мне — я бы не стал пить…’ Еще меня винит!..
— Новый год,— испытующе глядя на Николая, говорит Василий Сергеевич,— новое счастье… Наверно, уж у тебя на Новый год — новая любовь?
— Я не обязан тебе отчет давать. Ты циник и грубиян. Где тебе понять — что такое любовь…
— А ты понимаешь?— перебил Юрий.
— Я, брат, понимаю… Я раз двести влюблялся! Да как! Стрелялся, хотел в пустыню уйти, мучился. Да и как не потерять головы. Куда ни подашься — везде пьют, и в голове бусарь у всех. На душе — тьма, кошки скребут. А тут тебя и начнет завертывать какая-нибудь красавица. ‘Отчего вы грустны?.. Вы как Чацкий…’ Дальше — больше. ‘Проводите меня сегодня из кружка…’ Ну, из вежливости соглашаешься, конечно,— и опять в переплет попал!.. Выхода нет!.. Вот я рад, что в деревню сюда приехал, вот рад! Немножко отдохну… Подумаю… с мыслями соберусь. Никак не разберешь — какая лучше… Извод! Я ведь не вы, я всю душу отдаю. Страдаю!..
— Сам ты с бусарью в голове,— сказал Юрий.— Ты возьми красненькую и в руку ей дай дорогой. Возьмет сразу — значит, настоящая женщина, а если скажет: ‘Как вы смеете, вы с ума сошли!..’ — слезай с извозчика и опрометью беги, не говоря ни слова: цел будешь! Понял, бусарь?
— Черт знает что ты говоришь, Юрий!.. Я же идеалист, я люблю в женщине мечту! Какие пошлости — красненькую!
— Дурак ты, уши холодные,— рассердился Юрий. — Вот оттого-то они тебя и посылают в пустыню мечтать…
— Это верно,— с важным видом подтвердил Василий Сергеевич.
— Вы знаете домик у меня в Печатниках, отцовский, где я живу в Москве? Так заложить пришлось: дамочке платить… Деньги не брала: ‘Ах вы, что вы!’ А тридцать тысяч рубликов стоила мне. Да-с…
У подъезда послышался колокольчик.
— Приехали, приехали,— закричал Ленька.
Засыпанные снегом, в дохах, ружья в чехлах,— приехали приятели. Раздеваются в передней. Павел Александрович Сучков, Караулов, с ним Герасим Дементьевич — охотник, мой сосед. Озябли. На столе самовар. Подбросили в камин хворосту.
Входя в горницу, Павел сказал:
— Пороша…
— Здрасьте, Павел Лисандрович,— приветствовала его тетушка Афросинья. — Озябли, поди? Метель идет, чаю искушайте. А то мне стол накрывать пора, завтра год родится — счастливый. Новый год.
— Вот что,— говорит Павел, прихлебывая чай и греясь у камина. — Тащи-ка сюда кулек, посмотреть надо — не лопнула ли вдова…
— Какая вдова?— спрашивает Коля.
— Вдову Клико захватил сюда.
Из кульков вынимали бутылки и ставили на стол. Батарея…
— Начинается… — сказал доктор Иван Иванович.
— А тебе-то что?— заметил Юрий. — Пациенты будем!
— Бесплатные… — засмеялся доктор.
— Плати тебе — еще уморишь!
Серьезно и деловито накрывают на столе. Феоктист и Ленька тащат из кухни и ставят на стол жареного гуся, тетеревей. На кухне Афросинья на них покрикивает:
— Неси грибы, не пролей…
В конце входит и сама, одетая в новый большой платок, нарядная. Несет большой пирог. Все так важно, серьезно, деловито.
— Ну вот, господа, готово, садитесь…
Юрий первый подходит к столу посередине.
— Перекрести лоб-то сначала,— осаживает его Вася.
Все крестятся и молча садятся за стол.
— С какой начинать?— спрашивает Павел.
— С березовой,— советует Юрий.
— Ну, нет… — не соглашается Караулов,— полынная верней. Горькую надо сначала.
— Простую,— заметила Афросинья,— потому опенки. Полынная запах тушит…
— Верно, до чего верно!— восторженно восклицает Павел Александрович. — Тетенька Афросинья, будь здорова. Спасибо, спасибо тебе. А скажи-ка: повторить чем?
— Ее же, чтоб груздь не обидеть, а опосля анисовую — под пирог. А на гуся полынной можно — гусь-то с яблоками, а тетерка с брусничным вареньем. Сразу, опосля горького-то, сласть дадут. В аппетит и войдете. А зря, без понятиев,— что за еда.
— Правильно, все правильно,— сказал Павел Сучков.
‘Правильно’,— кто-то глухо крикнул в камине.
Все оглянулись и вскочили из-за стола.
— Что такое? Чудно.
‘Кто ты там?’ — Молчание.
— Опять ваши штучки… Новый год,— горячится Василий Сергеевич.
— Удивленье… — говорит тетушка Афросинья.
— Это бывает,— объясняет Герасим. — Мало на чай печникам дали, знать, когда печку клали. Они и заложили кирпичи-то нарочно — оно и отдает в трубу. У соседа моего Афанасия — он скупой, на чай не дал,— печка говорила, хоть из дому беги.
— Это верно, это бывает,— подтверждает и Феоктист. — У нас, у старшины, печка матерно говорила… Срамота! Перекладывали всю печь начисто.
— Довольно странно — печки говорят!— засмеялся Сучков. — Какая ерунда!
‘Ерунда’,— повторил кто-то в камине.
Вдруг открылась дверь, и, весело смеясь, вошел приятель — лесник Петр Захарыч.
— С наступающим, с новым счастьем. Напужал я вас маненько. Отряхался от снегу в коридоре да и сказал в трубу, где вьюшку закрывают… Я к вам зашел на праздник, но и по делу. Слышь, охотники вы. На Ремже тута, где чаща в гору, к стогу ночью шесть лосев приходит. Ежели с вечеру засесть, напротив, где валежник, так их и стрельнуть можно, шагов триста, не боле. Чтой-то часы-то у вас показывают? Сейчас я со станции пришел, десять часов только, а у вас старше показывают.
— Садись, Петр Захарыч,— говорю.
— Вот, не угодно ли… — горячится Павел Александрович,— хороши охотники: лоси тут рядом, а пули где — нет, не взяли!
— Вся надежда на Николая,— смеясь, говорит Юрий. — Он вам пуль сколько хочешь отольет.
— Ну нет, уж увольте… — отмахивается Коля.
— Не бось,— утешает Герасим,— утро вечера мудреней. На кузнице отолью завтра, что надо. Только лесник-то, не льет ли пули? Где ж ночью лося убить, неслыханно дело. Да и неладно: ежели лосиху убьешь — весь год каяться будешь, я знаю…
— Это верно,— говорит Павел. — По этому случаю за женщин надо выпить.
— Правильно,— одобряет Герасима и тетушка Афросинья,— чего еще убивать? Гляди-ка, на столе-то, чего-чего только нет. Кушайте! Николай Васильич, ешь пирог боле, худой какой.
— Все из-за баб,— говорит Юрий,— от любви…
— Это бывает,— смеялась Афросинья. — Любовь не картошка, не выбросишь в окошко… Я вот скажу — когда мне шестнадцать лет было, так в деревню ундер приехал. Девчата говорят: вот ундер, вот красавец! А тоже Новый год был: меня мать гулять не пущает, я сижу в избе, гляжу в окошко, думаю: может, ундер пройдет, увидать бы… А ундер идет, прямо около. Я ему кланяюсь, прямо во мне все загорелось. А ундер меня рукой зовет: выходи… Ну, я накинула шубейку да в сени. А мать-то меня поперек и схватила, а у ей прутья, да как завернет, да меня-то ‘жик-жик… жик-жик…’: ‘Вот тебе ундер, вот тебе ундер!’ У нас-то строго это самое… Не погуляешь с ундером. Венчано дело… А потом стою в церкви, а вот его-то,— показала она на Феоктиста,— долговязого, рядом поставили. Я маленько поглядела, да боюсь. А поп поет. Вот ундер-то,— показала на мужа. — Что ж, состарились… Живу хорошо, чем не ундер? Ни разу не поругались. Мать-то нажгла за ундера в самый Новый год…
— Наливай, Павел, Вдовы Клико,— сейчас часы забьют — Новый год.
Хлопнули пробки. Часы били двенадцать.
— С Новым годом…
— Ну, и вино заморское… — сказал Герасим. — Эх, хорошо!
— А ведь монах его выдумал,— заметил Павел Сучков.
— Да неужто монах?— удивился Герасим. — Знать, расстрига был…
Новый год — Впервые: Возрождение. 1937. 1 января. Печатается по газетному тексту.
Алатр… — московский артистический клуб ‘Алатр’ размещался в доме Перцова в Соймоновском проезде, там собирался избранный круг деятелей культуры, объединившихся вокруг великого русского певца Л.В. Собинова. Функционировал с 1893 по 1914 г. При нем существовал и Литературный кружок.
кружок — см. прим. к с. 183 кн. 1 наст. изд.
бусарь — глупость, придурь.
…монах его выдумал… — как говорится в одной французской песенке, ‘весельем мир обязан монаху и вдове’. Имеется в виду монах Дом Периньон, который выделил мутный дрожжевой осадок в шипучем виноградном вине и определил, что именно он портит вкус этого замечательного напитка. Вдова винодела Франсуа Клико — Николь Клико-Понсарден (см. прим. к с. 77) пошла дальше и придумала способ, позволяющий избавиться от дрожжей в бутылке и получить прозрачное вино. Эта технология используется до настоящего времени: бутылки хранятся горлышком вниз, таким образом, чтобы дрожжевой осадок весь скопился в горлышке, после чего бутылка охлаждается так, чтобы дрожжи замерзли, и затем бутылка открывается, а льдинка с дрожжами под давлением вылетает из бутылки с частью вина.