НОВЫЙ-ГОДЪ.
НОВЫЙ-ГОДЪ.
Вчерашняя исторія.
I.
Встрчи.
I.
Встрчи.
II.
Господинъ Переулковъ.
II.
Господинъ Переулковъ.
III.
Новый-годъ.
III.
Новый-годъ.
Я. БУТКОВЪ.
‘Отечественныя Записки’, No 1, 1848
Новый год, Бутков Яков Петрович, Год: 1848
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Тридцать-перваго декабря, въ полдень, кандидатъ Зарницынъ возвращался своимъ привычнымъ путемъ изъ Малой-Мильйонной въ Среднюю-Мщанскую. Впрочемъ, онъ былъ совершенно увренъ, что ежедневныя должностныя хожденія его по этому пути кончились благополучно, и что жизнь его должна принять, съ наступающаго новаго года, новое направленіе, но какое направленіе? По какимъ улицамъ и переулкамъ, въ какую часть Петербурга прійдется ему ходить ‘впредь’ неуклонно и ежедневно, исключая праздничные и табельные дни? И не случится ли съ нимъ такая исторія, часто случающаяся съ петербургскими пролетаріями, что вовсе некуда будетъ ему ходить, что не будетъ никакой существенной цли для его хожденія, и человчество не станетъ освдомляться и заботиться о томъ, рано ли проснулся кандидатъ Зарницынъ, ушелъ ли онъ куда ему слдуетъ изъ своей темной каморки, или еще почивать изволитъ?
Предложивъ себ эти вопросы, кандидатъ Зарницынъ разршилъ ихъ не вполн, не къ совершенному своему удовольствію, и даже сознался, что ‘будущность’, которая наступитъ для него съ той роковой минуты, когда онъ возвратится въ свою квартиру предъ грозныя очи негодующей хозяйки, общаетъ ему на первый: случай жаркую схватку, изъ которой онъ, безъ всякаго сомннія, не выйдетъ побдителемъ.
Дйствительно, дло его было достаточно-плохо: не выдержавъ постоянныхъ механическихъ занятій и страдательнаго существованія въ качеств дловаго человка, онъ объяснился по этому случаю съ Борисомъ Александровичемъ и былъ, наконецъ, освобожденъ отъ своихъ обязанностей. Борисъ Александровичъ очень сожаллъ о его ршимости отъискивать себ какія-то другія, бол-есвойственныя ему занятія, поставилъ ему въ примръ кандидата Рожкова, который такимъ же образомъ начиналъ свою карьеру, а теперь — человкъ! Впрочемъ, присовокупилъ Борисъ Александровичъ, онъ не считаетъ себя въ прав удерживать при себ никого, тмъ мене человка образованнаго и умнаго, и успокоилъ его на-счетъ двадцати шести рублей серебромъ, забранныхъ ‘впередъ’: объ этой сумм общалъ сдлать особое распоряженіе. Что же касается до продолженія знакомства, то онъ, Борисъ Александровичъ, надется оставаться неизмнно въ прежнихъ ‘дружественныхъ’ отношеніяхъ къ кандидату Зарницыну. Посл этого-то объясненія онъ и возвращался изъ Малой-Мильйонной, оно, вполн удовлетворивъ его амбиціи и самосознанію, лишило его возможности разсчитывать, по-прежнему, на первое число. А никогда ему не были такъ нужны рубли, какъ теперь. Онъ уже проклиналъ свою амбицію и неудачное, вовсе несвоевременное ея проявленіе. Порывъ мелочной досады на неудачу въ мелочныхъ искательствахъ замнился въ немъ прочнымъ убжденіемъ, что сегодня тридцать-первое и послднее число декабря, а завтра еще хуже — первое число и новый годъ, и всего хуже — хозяйка ждетъ, и въ маскарад нужно быть, всенепремнно…
На мгновеніе онъ былъ обрадованъ надеждою на свои ‘уроки’: въ нсколькихъ домахъ онъ давалъ уроки, за которые платили ему хорошо, но вдругъ вспомнилъ онъ, что всюду, гд можно было получить что-нибудь ‘впередъ’, онъ получилъ давнымъ-давно, потому-что прежде тоже случались крайнія нужды въ деньгахъ. Слдовательно, съ этой стороны ожидать ему нечего.
Появилась-было другая надежда на нкоторыя лишнія вещи въ его гардероб и на господина Макарова, принимающаго на сохраненіе всякую рухлядь, но и эта надежда разрушилась, когда припомнилъ онъ, что гардеробъ его во всей полнот поступилъ еще въ прошломъ мсяц къ господину Макарову, такъ-что еще подумать надо, какъ ему завтра пристойнымъ образомъ сдлать самые необходимые визиты, а о томъ, чтобъ сходить въ маскарадъ, разумется, и думать нечего.
Кандидатъ Зарницынъ, пораздумавъ о своемъ положеніи, ршилъ, что если сегодня хозяйка не доведетъ его до сумасшествія, то, все равно, онъ рехнется завтра въ роковую пору маскарада въ Большомъ-Театр…
Онъ уже приближался къ своей квартир, призывая на помощь все свое мужество и краснорчіе, всю свою любезность, чтобъ укротить сколько-нибудь хозяйку, непринимающую въ резонъ ничего, кром наличныхъ денегъ, но такъ-какъ съ каждымъ шагомъ мужество его ослабвало, приготовленное объясненіе, что денегъ нтъ, казалось все меньше-краснорчивымъ, а дополненіе къ этому объясненію, что и достать ихъ негд, вовсе-нелюбезнымъ, то онъ призналъ удобнйшимъ, во избжаніе могущихъ быть непріятностей, на этотъ разъ вовсе не являться къ хозяйк, а дождаться гд-нибудь той вожделнной и довольно-поздней поры, когда уже нельзя ожидать опасной встрчи съ хозяйкою, особливо, если пройдти въ свою комнату по черной лстниц, черезъ кухню, а спички лежатъ на печк, въ знакомомъ углу, притомъ же, вроятно, часовъ въ двнадцать ночи, кухарка Настя будетъ имть тамъ же, на лстниц, свиданіе съ поваромъ генерала, живущаго внизу… если все это случится по ожиданію, то дверь будетъ отперта, и онъ пройдетъ неслышно и незамтно для хозяйки.
Признавъ эту мру полезнйшею въ своемъ положеніи, онъ миновалъ свою квартиру съ ршительнымъ намреніемъ не показываться на глава своей хозяйк раньше будущаго тысяча-восемсотъ-сорокъ-такого-то года, онъ прошелъ нсколько улицъ, проклиная свое злосчастное положеніе и находя нестерпимо-глупыми вс встрчавшіяся ему лица, озабоченныя праздничными хлопотами. Мысль о хозяйк и маскарад долго не выходила у него изъ головы, наконецъ, голодъ и холодъ стали одолвать его: онъ почувствовалъ настоятельную надобность зайдти въ какой-нибудь трактиръ отогрться и пообдать — только затруднялся въ выбор трактира: не то, чтобъ онъ былъ очень-разборчивъ въ качеств кушанья, или особъ, съ которыми прійдется ему сидть въ компаніи — нтъ, покушать онъ готовъ былъ теперь что-нибудь, а на-счетъ особъ былъ увренъ, что облагороживаетъ своимъ присутствіемъ всякую компанію, его смущало другое, весьма-важное для него обстоятельство: во всхъ кухмистерскихъ и трактирахъ, мимо которыхъ проходилъ онъ замерзшій и голодный, онъ былъ долженъ — до такой гадкой степени долженъ, что лучше было замерзнуть на улиц отъ холода, или умереть отъ голода, нежели зайдти въ эти заведенія, чтобъ отдаться безотвтной жертвой въ руки раздраженныхъ и, главное, невжественныхъ кредиторовъ.
Только вечеромъ, когда на улицахъ засверкали газовые фонари, кандидатъ Зарницынъ замтилъ совершенно-новое для него заведеніе — какой-то городъ Новый-Китай, въ которомъ онъ, на своей памяти, никогда не былъ, слдовательно, ни гроша не долженъ, и потому, заключилъ онъ основательно, можно зайдти въ этотъ Новый-Китай, не подвергаясь ни малйшей опасности.
— Слава Богу, сказалъ онъ, взбгая по лстниц:— слава Богу, что есть еще въ Петербург мста, гд меня вовсе не знаютъ!
— Дмитрій Алексичъ! Батюшка, Дмитрій Алексичъ! вотъ ужь не чаялъ! раздалось въ ушахъ кандидата Зарницына въ ту самую минуту, какъ онъ, довольный открытіемъ мста, гд его не знаютъ, очутился въ трактир Новомъ-Кита.
— Ну, что жь это въ-самомъ-дл? подумалъ Зарницынъ:— день такой вышелъ для меня роковой, что ли! Голосъ-то знакомый, голосъ Ивана Моисича… Да какъ же это?
И точно, оглянувшись въ комнат, въ которую онъ только-что вошелъ, онъ увидлъ распоряжавшагося буфетомъ Ивана Моисича, того самого Ивана Моисича, котораго онъ, мсяцъ тому, оставилъ въ большихъ дуракахъ и въ маленькомъ трактирц совсмъ въ другой, въ противоположной сторон города. Видно было, что судьба ршилась преслдовать злополучнаго кандидата Зарницына до конца.
Однакожь, Зарницынъ, оправившись отъ глубокаго изумленія и невольнаго ужаса, которымъ поразила его эта неожиданная встрча, подошелъ къ своему благопріятелю, Ивану Моисичу, и первый повелъ къ нему такую убдительную рчь:
— Безстыдный ты человкъ, Иванъ Моисичъ! Ну, какъ же это можно? вдругъ пропалъ какъ въ воду канулъ! Ужь я разспрашивалъ, разспрашивалъ…
— Вотъ, я этого не чаялъ, Дмитрій Алексевичъ! Съ той самой поры, какъ вы перестали ходить въ ‘то’ заведеніе, я-таки ждалъ васъ долгонько. Все думаю, авось зайдутъ да разсчитаются, Дмитрій Алексевичъ! Вдь я все это по доброт души, Дмитрій Алексевичъ, а не то, чтобъ изъ прибыли какой: сами знаете!
— Знаю, любезнйшій, знаю, потому-то я и ‘нашелъ’ тебя… только денегъ у меня теперь.., на этотъ разъ ты меня извини: завтра новый годъ, праздники, требуются большіе расходы — понимаешь?
— Я, Дмитрій Алексевичъ, про деньги ужь не говорю: если вы — такъ, какъ я вижу теперь, по честности, и въ заведеніе станете ходить, такъ мн и ничего, подожду, пока вы разбогатете маленько! Только бы тово… это вамъ едоръ Никитинъ сказалъ, что я въ здшнее заведеніе поступилъ?
— едоръ Никитинъ? Какой едоръ Никитинъ?.. Ахъ, да! точно едоръ Никитинъ.
— Ныншній буфетчикъ въ томъ заведеніи-съ…
— Ну, да, да… Я еще съ нимъ незнакомъ, впрочемъ, тотъ самый! сказалъ Зарницынъ ршительно, думая, что если уже можно отдлаться хитростью, такъ хитрить до конца.
— Что жь вы прикажете, Дмитрій Алексевичъ? спросилъ Иванъ Моисичъ, обрадованный добровольнымъ появленіемъ своего должника и пріятеля.
— Я пришелъ, Иванъ Моисичъ, отвчалъ Зарницынъ: — пришелъ я сюда собственно для того, чтобъ увидть тебя и успокоить на-счетъ того ‘маленькаго’ должка: онъ — пустой должокъ, Иванъ Моисичъ — и я заплачу теб посл праздниковъ. И такъ-какъ я уже пришелъ, то, разумется, долженъ принести твоему заведенію какую-нибудь пользу. Изволь. Со мною всхъ денегъ — одинъ рубль серебряный: я ршился издержать его у тебя.— Гей, слуги! подавайте обдать — сюда!
Зарницынъ, ршившись пожертвовать послднимъ рублемъ для поддержанія своего достоинства въ глазахъ Ивана Моисича, предположилъ вознаградить себя за эту непредвиднную потерю, просидвъ здсь, въ тепломъ углу, роковой остатокъ исчезающаго года, чтобъ до завтра не встртиться съ хозяйкой.
Только-что Зарницынъ принялся за свой дорогой и лакомый обдъ, предвкушая, впрочемъ, горечь завтрашняго дня, въ комнату, гд сидлъ онъ, вошелъ какой-то господинъ въ бекеш съ бобровымъ воротникомъ, сопровождаемый извощикомъ. Бросивъ буфетчику кредитный билетъ, онъ спросилъ мелочи, чтобъ разсчитаться съ извощикомъ. Потомъ онъ оглянулся и встртился взглядомъ съ Зарницынымъ, который смотрлъ на него пристально…
— Зарницынъ! Ты ли? Вотъ неожиданность! воскликнулъ господинъ въ бекеш, бросаясь къ Зарпицыну.
— Рожковъ! Ахъ, Рожковъ! Да тебя узнать нельзя! Боже мой, ты баринъ, ршительно баринъ, и бариномъ смотришь! Поздравляю!
— Ну, а ты что жь теперь? Все тотъ же пролетарій?..
— Я-то? Садись, пожалуйста, поговоримъ, я теб все разскажу. Э! да что и говорить!
— Видно безъ разсказа, замтилъ Рожковъ.— Впрочемъ, мы съ тобой все-таки потолкуемъ немного, я отогрюсь, а ты мн поразскажешь: я уступилъ жен свой экипажъ, а самъ часа три сряду здилъ на этомъ ваньк… чуть не замерзъ. Ну, какъ же ты? разскажи, вдь мы съ тобою не видались года четыре, съ того времени, какъ вышли изъ университета.
— Ну, да, ты ухалъ за тридевять земель и женился, скажи мн, пожалуйста, какимъ это образомъ ты женился?..
— Обыкновеннымъ. Тамъ, куда я здилъ, по порученію — благодаря моей роли и письмамъ Бориса Александрыча — къ его важнымъ пріятелямъ, я имлъ, какъ говорится объ актрахъ, успхъ необыкновенный. Сдлавъ свое дло, я влюбился, влюбившись, женился, потомъ пошелъ служить по другой части… Это уже по возвращеніи въ Петербургъ.
— Ну, а жена… я все на счетъ жены твоей? Что, она хороша, и мила, и добра?
— Я совершенно счастливъ: жена моя сущій ангелъ… какъ мужъ, лгать не могу.
— Очень-радъ. Это ныньче рдкость…
— Ты самъ увидишь. Кстати, сегодня ты непремнно долженъ быть у меня: я познакомлю тебя съ женою, кром тебя, будутъ одни ея родные, съ моей стороны — такъ-какъ у меня нтъ родныхъ — будешь ты. Мы превесело встртимъ новый годъ…
— Посуди же о моемъ горькомъ положеніи, Рожковъ: я не могу быть у тебя!
— Какъ? почему? спросилъ тотъ съ изумленіемъ.
— Ты, вроятно, уже забылъ, какого рода жизнь ведутъ наши братья-пролетаріи. У меня, точно по какому-то проклятію, самый злосчастный день выпалъ сегодня. Даже, признаюсь теб, я сижу здсь потому только, что боюсь идти домой, чтобъ не встртиться съ хозяйкой… понимаешь? Ты когда-то самъ просиживалъ такимъ образомъ!
— Только-то! Это бда не велика, все это можно поправить…
— Еще есть у меня одна скорбь — сердечная скорбь… Завтра, во что бы то ни стало, я долженъ быть въ маскарад…
— Ахъ, злодй! Мало теб обмалывать бдную хозяйку, вроятно, какую-нибудь благородную вдову — ты еще заводишь интриги… Ну, братъ, какъ я вижу, ты нисколько не измнился, любовь для тебя такая же потребность, какъ обдъ, и обдъ — какъ любовь.
— Такъ вотъ какое мое положеніе, что тутъ распространяться! Сама судьба, преслдующая меня цлый день, наконецъ умилостивилась надо мною и послала тебя сюда, въ этотъ скверный трактиръ (это, Иванъ Моисичъ, въ ‘относительномъ’ смысл я называю Новый-Китай сквернымъ трактиромъ), послала тебя сюда, чтобъ ты спасъ меня — во что бы то ни стало. Спасай же, спасай, а ужь я теб услужу, разумется…
— Вдь дло-то все, я думаю, въ какихъ-нибудь нсколькихъ рубляхъ?
— Нсколькихъ десяткахъ рублей, драгоцнный Рожковъ!
— Только-то! и ты будешь спасенъ? спросилъ Рожковъ, открывая свой бумажникъ.
— Спасенъ! отвчалъ Зарницынъ торжественнымъ голосомъ.
— И прідешь ко мн встрчать новый-годъ?
— Новый-годъ! повторилъ Зарницынъ.
— А завтра будешь въ маскарад?
— Въ маскарад.
— И будешь, какъ прежде, счастливъ?
— Счастливъ! подтвердилъ Зарницынъ, судорожно сжавъ поданный ему билетъ уважительнаго достоинства и вдругъ почувствовавъ себя въ благопріятныхъ, даже блистательныхъ отношеніяхъ къ жизни.
— И ты, конечно, продолжалъ Рожковъ:— повришь мн тайну твоей интриги? Жаль, что завтра я не могу быть въ маскарад… Вообще я давно, больше года, не былъ въ маскарад, при томъ же, я терпть не могу маскарадовъ, а вотъ жена моя отъ нихъ въ восторг. Ну, что жь? что тамъ такое ждетъ тебя въ маска.
— А ты, женатый человкъ, все-таки интересуешься ‘современными’ проявленіями холостой жизни? Изволь, я разскажу теб… но что жь я разскажу? Вотъ уже годъ, какъ я завелъ тамъ интригу, любовь — все, что угодно. Не могу пожаловаться на ‘жестокость’, но, представь себ: я все еще не знаю кого люблю, кто интригуетъ меня, или, пожалуй, любитъ — однимъ словомъ, кто она такая?
— Кто она такая? повторилъ Рожковъ.
— Она, та самая — моя любовь, моя богиня… ты понимаешь… вдь цлый годъ, братецъ! Счастья тутъ цлый рай, но и муки — бездна! Согласись, что мучительно, наконецъ, видть къ себ такую продолжительную недоврчивость. Она любитъ меня — ну, любитъ — на это ужь я имю доказательства, но, кто бы она ни была, хоть бы сама даже.., кто бы она ни была, она не должна бы мучить меня таинственностью… Право, странный народъ эти женщины! Что ужь тутъ, кажется, имя? такъ нтъ!
— Э-rq! Такъ у тебя, братецъ, цлый романъ, настоящій романъ! Любовь, таинственность, свиданья въ маскарадахъ, мры предосторожности противъ всякаго скандала… да это любопытно! Если хочешь, я, такъ и быть, отправлюсь съ тобою въ маскарадъ, пособлю теб разузнать… Эхъ, братецъ, да ты вовсе не умешь, я на твоемъ мст давно бы узналъ… Ршено! ду съ тобою въ маскарадъ.
— Знаешь ли: у меня есть какое-то предчувствіе, что ты въ этомъ дл поможешь мн. Я помню, когда ты, бывало, въ блаженныя времена студенчества…
— Безъ комплиментовъ. Такъ-какъ я ужь встртилъ тебя въ отчаянномъ положеніи, то и берусь спасать тебя до конца — и одинъ, безраздльно.
Въ это время появилось новое лицо страннаго вида: мужчина, очевидно, благороднаго званія, блдный, тощій и небритый, въ ветхомъ фрачишк съ длинно-предлинными фалдами, которыя колотили его по пятамъ, прочія части его одежды соотвтствовали фраку и поражали своею несоразмрностью съ особою, которую прикрывали, въ рукахъ его была измятая шляпенка, вытертая по швамъ, а шинели какъ-будто вовсе онъ не имлъ и точно пришелъ онъ сюда согрваемый только чувствомъ собственнаго достоинства. Вообще этотъ человкъ былъ очень-похожъ на извстнаго разбойника Фра-Дьяволо, кающагося въ своихъ прегршеніяхъ, и нисколько не походилъ на другаго молодца, тоже извстнаго съ дурной стороны — Донъ-Жуана, въ лучшую пору его дятельности. Войдя въ трактиръ, онъ былъ принятъ служителями съ лукавою внимательностью: вс ему стали кланяться и приглашали его сдлать милость пожаловать въ угловую комнату. Онъ, между-тмъ, открылъ табакерку, объявивъ, что забжалъ только такъ на минуту, табачку понюхать, да вотъ что жаль: табачку-то и нтъ, а еслибъ случился онъ у кого-нибудь изъ нихъ или изъ гостей… потомъ онъ обратился съ тмъ же объясненіемъ къ Рожкову и Зарницыну, которые смотрли на него съ изумленіемъ и соболзнованіемъ, въ то же время онъ былъ окруженъ остроумными служителями, которые наперерывъ одинъ передъ другимъ трунили надъ нимъ, и наконецъ, одинъ изъ нихъ, самый бойкій, принявъ на себя важный видъ, заговорилъ такимъ-образомъ:
— Ваше высокоблагородіе. Ну, чего жь это вы надлали? Васъ полиція ищетъ! самъ городовой пришелъ сюда съ двумя подчасками. Что-ефто ихное, говоритъ, высокоблагородіе Евстигнй Лукьянычъ, оставили свою супругу въ такое праздничное, знатное и горячее время. На кого, говоритъ, ихное высокоблагородіе покинулъ свою супругу? На Владиміра Андреича, что ль? Нтъ, говоритъ, это онъ такъ только сочиняетъ, будто покинулъ на Владиміра Андреича, а по правд-то покинулъ, потому-что потаскунъ онъ такой, ихное-то, высокоблагородіе, изъ поконь-вку шатается по трактирамъ, какіе нинаесть лучшіе въ Петербург, шампанское пьетъ, въ каретахъ разъзжаетъ, въ венгеркахъ ходитъ, да въ Англійскомъ-Клуб просиживаетъ по цлымъ ночамъ, а супруга ихная, говоритъ, глаза выплакала отъ тоски, исчахла отъ безсонницы, а все любитъ, говорить, безалаберное этакое ихное высокоблагородіе, вашу де-скать милость Евстигня Лукьяныча: такъ вотъ что, приказано, говоритъ, взять ихъ, да въ карету посадить, да съ почетомъ и за строжайшимъ карауломъ доставить къ неутшной супруг, чтобъ вмст они, въ своихъ господскихъ вызолоченныхъ палатахъ, при готовомъ и стеариновомъ освщеніи въ счаетьи и богатств встртили новый-годъ. Вотъ что-съ, ваше высокоблагородіе!
— Здравія желаемъ, ваше высокоблагородіе! повторили вс: — съ наступающимъ благополучно новымъ-годомъ, тысяча-восемьсотъ такимъ-то и такимъ-то всеуниженнйше васъ поздравляемъ. Прикажите, ваше высокоблагородіе, шампанскимъ, а не то такъ и настоящимъ полушампанскимъ угоститься подъ новый-годъ за ваше дорогое здравіе, и супруги вашей и друга вашего Владиміра Анреевича. Не такъ ли-съ? Да что жь вы это призадумались, пригорюнились, закручинились, ваше высокоблагородіе? Аль и табачку березовскаго нтъ, аль шинелишки нтъ, аль и впрямь супруга-то Надежда Львовна, по отцу мщанка Закоулкова, по мужу дворянка Переулкова, аль и впрямъ-то ваше высокоблагородіе?.. Разскажите, ваше высокоблагородіе, сдлайте такую милость. Не-ужто и впрямъ…
— Позвольте, господа, табачку… Я тороплюсь къ жен: вдь въ-самомъ-то дл, она, пожалуй, разсердится, она. капризная такая… Сдлайте одолженіе — табачку…
— У меня нтъ табаку, отвчалъ Зарницынъ.
— Да разскажите же, ваше высокоблагородіе, правда, что ль, будто жена васъ обижаетъ — табачку дадимъ.
— Правда, правда, отвчалъ онъ, глядя въ свою открытую табакерку:— жена меня совсмъ гонитъ, жена обманула меня и сгубила меня… Ахъ, Надежда Львовна, мщанка Заокоулкова! не я ль тебя сдлалъ такою-то совтницею, Переулковою? А ты-то со мною… что? Выслушайте меня, милостивые государи, продолжалъ онъ, обращаясь къ Зарницыну и Рожкову:— разсудите меня съ моею законною женою, съ Надеждой Львовною, разсудите, виноватъ ли. я, вдь меня, милостивые государи, обманули, обманули.
— Разскажите, если это можетъ облегчить васъ, мы готовы слушать…
— Вотъ какъ-съ: я жилъ въ Семеновскомъ-Полку… нтъ, виноватъ, жилъ я въ Измайловскомъ-Полку, въ Четвертой-Рот, у отставнаго полотра Макара Иваныча Горчицына… отецъ его былъ тоже отставной полотръ — только умеръ давно, и я его не знаю, а Макара Ивановича Горчицына знаю: человкъ былъ хорошій. У него-то я нанималъ комнату, цлую особую комнату, веселую, съ зелеными бумажными обоями, теплую, съ садикомъ подъ окнами… и обдъ у меня былъ пристойный — за обдъ я платилъ особо, по пятіалтыннику за обдъ, а за квартиру десять рублей въ мсяцъ, такъ мн еще оставалось изъ жалованья, на разныя шалости и на черный день рублей, можетъ-быть, пять съ полтиною иди и шесть… Счастливо я жилъ въ то время! Бывало, соберемся, все молоджь, народъ веселый, у меня притомъ была гитара, а Самсонъ Давыдычъ умлъ играть на гитар, а Митя Кочергинъ бывало поетъ… а потомъ, знаете, на Острова, бывало, если лто, а если зима, такъ въ трактиръ, бывало, завернемъ и пріймемся пить чай, а тутъ намъ музыка всякая почище самсонъ-давыдовчевой музыки — увертюры, аріи и все, бывало, съиграетъ органъ, а мы слушаемъ, да чакъ попиваемъ, а перваго числа такъ ужь всенепремнно и кутнмъ въ складчину — вотъ какое времечко было золотое!
Евстигнй Лукьянычъ опустилъ пальцы въ табакерку и, ненайдя табаку, продолжалъ:
О служб говорить нечего. Чинъ я имлъ изрядный, ассессорскій, только жалованьишко маленькое. Мн хотлось больше. Не потому, чтобъ ужь въ-самомъ-дл я нужду терплъ большую, а потому-что всякій молокососъ шелъ впередъ, а я какъ-будто застылъ на одномъ мст и съ однимъ окладомъ. Притомъ же, я былъ горячаго характера и свою имлъ амбицію: я и принялся ходатайствовать у Владиміра Андреича, моего благодтеля, что сдлайте же милость, окажите защиту и покровительство, войдите въ мое положеніе, заставьте по гробъ мой молиться за васъ. Владиміръ Андреичъ долго отнкивался, говорилъ, что не знаетъ, какое изъ меня сдлать употребленіе, что мн надобно годиться къ тому же, къ чему годятся другіе выскочки, молокососы, ученые: тогда, говоритъ, и окладъ былъ бы соразмрный… но я все-таки не переставалъ утруждать его при случа, такъ-что Владиміръ Андреичъ однажды разгорячились и спросили у меня, гнвно: да что у васъ, сударь, сть что ли нечего? что у васъ семейство обширное — виноватъ я, что ли, что вы обзавелись обширнымъ семействомъ?
‘— Владиміръ Андреичъ! отвчалъ я, во истину съ чувствомъ отвчалъ и съ горькими слезами. Богомъ клянусь вамъ, что никакого семейства я не имю, хоть извольте навести справку, я одинъ какъ перстъ на бломъ свт, я, Владиміръ Андреичъ, круглый, безпріютный сирота, а вы у меня одинъ отецъ и благодтель! Когда я объяснилъ Владиміру Андреичу все, что у меня было на душ, они какъ-будто пришли въ сердечное умиленіе и опять спросили у меня, что я, стало-быть, не женатъ, и почему жь это они считали меня женатымъ. Я тотчасъ и на этотъ счетъ отклонилъ отъ себя всякое сомнніе, объяснилъ, что женатъ не я, а другой Переулковъ, не Евстигнй Лукьяновъ, а Лука Ивановъ, въ другомъ ранг состоящій и въ другомъ стол, и что этотъ Переулковъ мн вовсе чужой человкъ, даже вражду питаетъ ко мн и, происходя изъ ученыхъ, занимается не столько дломъ, сколько стихотворствомъ, несвойственнымъ благонамренному человку. Тутъ Владиміръ Андреичъ поняли совершенно мое положеніе, освдомились, что я за человкъ такой ныньче, то-есть, на ту пору, и что получаю, и когда я отвчалъ откровенно, что, по милости его, отца моего и благодтеля — я такой-то и пять сотъ ассигнаціями, они вновь пришли въ умиленіе, сказали, что я дйствительно жалкій человкъ, а впрочемъ, если ужь я не обязанъ семействомъ, то помочь моему горю можно легко, и сказали, чтобъ я пришелъ къ нимъ черезъ три дня, а они въ то время все обдумаютъ. Я и пришелъ. Владиміръ Андреичъ сказали, что много думали о томъ, чтобъ помочь моему горю, и придумали наконецъ, что мн слдуетъ жениться. Я поклонился, поблагодарилъ и объяснилъ Владиміру Андреичу, что, по незначительности своей и по совершенной бдности никакихъ видовъ на женитьбу не имю, они отечески посмялись надо мной и сказали, что выбрали уже для меня невсту совершенно по мн, что есть одна прекрасная особа, которой не достаетъ только порядочнаго имени, чтобъ занимать приличное ей мсто на бломъ свт, что порядочное имя есть у меня, и что, если я хочу, такъ вотъ какъ: мн сочетаться законнымъ бракомъ съ нею, съ прекрасною, т. е. особою и мщанкою Надеждою Львовною Закоулковою, которую ‘опекаютъ’ они сами, Владиміръ Андреичъ, тогда, значитъ, по заключеніи законнаго брака, они выдадутъ въ собственныя мои руки двадцать тысячь бумажками (въ т поры бумажки ходили), и потомъ ужь въ мои дла не станутъ вмшиваться, я могу житъ себ на поко, кутить, или Богу молиться, что мн угодно.
‘Такъ вотъ, господа, какое вдругъ передо мною — горюномъ открылось поприще широкое: двадцать тысячь бумажками! Я, признаюсь, какъ ни обрадовался такому счастію, однакожь, все-таки подумалъ и догадался въ чемъ дло — а посл опять подумалъ, поразсудилъ, что у меня иной разъ и свчки сальной не на что купить и частенько хожу въ оборванномъ сюртучишк, такъ тутъ ужь дло извстное, какая амбиція! да и что такое, въ-самомъ-дл, амбиція, когда тутъ мн дураку оказываютъ снисхожденіе люди — вотъ какіе! что за амбиція передъ двадцатью тысячами наличныхъ рублей!.. Прикинулъ я все это на разумъ и ршился, а когда ршился, сами Владиміръ Андреичъ — ей же, ей не лгу! сами они захали ко мн на квартиру, вошли въ мою каморку бдную и въ мое горькое положеніе (это случилось вечеромъ), заставили меня надть фрачишко мой ветхій и прифрантиться, а сами, пока я, знаете, снаряжался и, разумется, стыдился, что все это передъ такою особой, и конфузился, что каморка моя такая — стульчика крпкаго не было и портретъ Наполеона вислъ на стн, а слдовало бы быть портрету ихъ самихъ, Владиміра Андреича, (только я по бдности не могъ подписаться на портретъ моего благодтеля) — пока все это со мною длалось, они закурили сигару, вроятно, ужь настоящую, и стали трунить надо мною и подсмиваться, не го, чтобъ въ обиду или въ оскорбленіе, а совершенно-особымъ милостивымъ, и до крайности отеческимъ образомъ, такъ-что у меня вс жилки заходили отъ умиленія… Я тутъ-то и подумалъ, что вотъ вы тамошніе, важные и очень-важные — посмотрли бы вы какъ тутъ со мною сами Владиміръ Андреичъ, предъ которымъ вы гнетесь въ три погибели, посмотрли бы и, что бы вы подумали? подумали бы, что вотъ человкъ вышелъ на свою дорогу, что Переулковъ начинаетъ свою карьеру, что нечего теперь глумиться надъ Переулковымъ и спрашивать, по какому это вы случаю, господинъ Переулковъ, такого достигли уважительнаго званія?.. Ну, знаете, многое, очень-лестное пришло мн въ голову, такъ-что ужь я подумалъ, что и въ самомъ-то дл, чмъ я не гожусь въ пріятели Владиміру Андреичу…
‘Когда я снарядился во что Богъ послалъ, Владиміръ Андреичъ повезли меня въ своей собственной карет на Вознесенскій-Проспектъ, тамъ карета остановилась у какого-то дома (теперь, впрочемъ, я его хорошо знаю), и мы вошли но парадной лстниц, освщенной газомъ, въ квартиру сироты, опекаемой Владиміромъ Андреичемъ. Квартира была въ четвертомъ этаж, но что за квартира! я только въ трактир у Палкина видлъ такое великолпіе, какъ въ этой квартир, нечего и говорить, что полы паркетные — это пустяки, а обои-то, обои какіе — все бархатныя: въ одной комнат золотыя, въ другой зеленыя, въ третьей какъ жаръ красныя, а мбель-мбель — самъ чортъ выдумывалъ такую мбель — стыдно и совстно ссть на какую-нибудь тамъ табуретку или въ кресло, а зеркала, а вазы съ цвтами, а занавски на окнахъ и дверяхъ, да и дверей-то не было, а такъ просто одна занавсь — дрнешь за шнурокъ — она и откроется, и ступай дальше, тамъ опять то же, тамъ опять, а тамъ ужь и очутишься въ огненной комнат, гд все и цвты, и подушки, и собачки, и занавски, и серебряные подсвчники и матовыя лампы, и кушетка — и моя невста!
‘Господа! еслибъ вы видли мою невсту… я отъ роду не видалъ такихъ красавицъ! Конечно, по Невскому можно встртить, но тамъ, знаете, магазины, а въ магазинахъ ленты, звзды — портреты знатныхъ обоего пола особъ, по невол развлечешься и не обратишь вниманія — хозяйки же у меня были все сварливыя и до крапности почтенныя женщины, а у нашей братьи — жены и сестры и племянницы — вы знаете, тоже хозяйки въ нкоторомъ смысл: есть полненькія, кругленькія и какъ-будто любезныя — да куда! Ни одться такъ не умютъ, ни огненной комнаты не имютъ, а поговорить — что и говорить! Конечно, если на-счетъ дровъ и Снной-Площади, на-счетъ того, какъ блины приготовить и гд башмаки дешевле купить — въ этомъ нужно имъ отдать справедливость — въ Семеновскомъ-Полку могутъ перещеголять Надежду Львовну, но за то ужь въ чемъ другомъ, зцаете, на-счетъ деликатностей, пріятности въ обхожденіи, они передъ нею насъ.
‘Владиміръ Андреичъ отрекомендовалъ меня Надежд Львовн, какъ своего друга и сослуживца (ей же, ей, не лгу!). Я, разумется, не беру на себя лишняго — не очень-то разговорчивъ и ловокъ съ женщинами… Я какъ слъ на диван, такъ и приросъ къ дивану, глаза у меня растерялись и языкъ примерзъ… а она тутъ все, около меня, знаете… говоритъ со мною, да вдругъ такъ пристально взглянетъ на меня, что во мн вся душа задрожитъ, — чуть не пропалъ я въ тотъ вечеръ, не помню, что я говорилъ, тогда, кажется, только и говорилъ, что ‘да’ и ‘нтъ-съ’, а они между собою все говорили, и даже Владиміръ Андреичъ за меня отвчалъ нсколько разъ, когда она вдругъ, было, что-нибудь спроситъ у меня — живая такая, а глаза… какъ взглянетъ на васъ вдругъ, такъ и обдастъ жаромъ, ужь я краснлъ, краснлъ, и такъ досадовалъ, что не зналъ приличнаго обхожденія. Однакожь, ничего. Она вовсе не замчала, какой на меня столбнякъ напалъ, и пригласила меня съ собою въ театръ. Можете представить! Я взглянулъ на Владиміра Андреевича, и онъ сказалъ мн: ‘какъ же, какъ же! я довезу васъ’ — и точно, въ семь часовъ покатили мы вс втроемъ, въ Большой-Театръ. Ни словечка я тамъ понять не могъ, притомъ же растерялся до крайности: Владиміръ Андреичъ ушелъ въ кресла, а мы остались въ лож въ третьемъ ярус. Надежда Львовна почти безпрерывно говорила со мною, а я сижу-себ, какъ пень, не знаю, какъ тутъ быть… ну, да ужь за одно и рубну что-нибудь съ плеча,— ну, словомъ, былъ въ такомъ отчаянномъ положеніи, что радъ былъ — радъ, когда по окончаніи оперы пришли Владиміръ Андреичъ да и отпустили меня, а сама Надежда Львовна просила меня пожаловать вмст съ Владиміромъ Андреичемъ, черезъ день, кажется, обдать. Тутъ ужь, господа, на третій день я немножко освоился съ своимъ положеніемъ, а можетъ-быть, и не освоился бы, еслибъ не помогалъ тутъ Владиміръ Андреичъ.
‘Не помню уже, какъ это все велось, только помню, что я былъ настоящимъ женихомъ Надежды Львовны, что, наконецъ, потерялъ свою робость, попривыкъ къ своему положенію и совершенно влюбился въ свою невсту. Я даже замтилъ, что очень понравился ей, и только о томъ и бредилъ, чтобъ поскоре кончить вс церемоніи… Ну, церемоніи вс были кончены благополучно, и я пріхалъ съ Надеждой Львовной въ ея квартиру, законнымъ ея мужемъ… Благодтель мой, Владиміръ Андреичъ, разумется, былъ съ нами. Это было вечеромъ часовъ въ десять. Ни души посторонней, кром насъ, не было. Мы поужинали… я-таки, нечего сказать, на радостяхъ, славно тогда поужиналъ, и выпилъ порядочно, не смотря на то, что сидлъ за однимъ столомъ съ Владиміромъ Андреичемъ. Вотъ, знаете, мы поужинали, потолковали, чай пили, и время этакъ часовъ до двнадцати провели вдвоемъ съ Владиміромъ Андреичемъ, а жена моя ушла въ свою комнату. Наконецъ, Владиміръ Андреичъ сказали мн, что они теперь исполнятъ остальныя свои обязанности ко мн по уговору, и затмъ ужь мн останется исполнить свои: тутъ они вынули изъ бумажника билетъ ломбардный на мое имя, да еще наличныхъ толстенькую пачку и отдали мн — всего было на двадцать тысячь. Потомъ сказали: ‘Теперь живите-себ счастливо, господинъ Переулковъ — живите, какъ знаете и гд знаете, никто съ васъ отчета не спроситъ.’ Я кланялся и благодарилъ, а Владиміръ Андреичъ посмотрвъ на часы, продолжали: ‘Скоро полночь. Пора намъ домой. Не угодно ли я довезу васъ до вашей квартиры?..’
‘— Какъ-такъ, до моей квартиры? спросилъ я Владиміра Андреича.— ‘Да такъ же, какъ всегда. Что вы это?’ сказали они съ усмшкою. Столбнякъ на меня нашелъ, и глаза у меня помутились, и въ ушахъ зазвенло… Да не-ужь-то я не у себя?.. гд же это я, Владиміръ Андреичъ?— ‘Какой вы странный человкъ: не помните что ли, что вы, т. е. мы оба, здсь, въ чужой квартир, въ гостяхъ у кол-леж-ской ассе-сорши Переулковой?— Да вдь она жена моя, Владиміръ Андреичъ, моя законная жена!— ‘Конечно, конечно, жена ваша, никто въ этомъ не сомнвается, да квартира-то не ваша и не моя: такъ вотъ и слдуетъ, что мы должны благополучно отправиться, безъ подробнйшихъ объясненій, которыя ни къ чему доброму не ведутъ, демъ, демъ же!’ сказалъ онъ мн вдругъ, и въ первый разъ посл сватовства моего сказалъ собственнымъ своимъ голосомъ, такимъ тихимъ, шипучимъ голосомъ, который бросаетъ въ потъ и дрожь, и противъ котораго никакое человческое сопротивленіе невозможно. Я испугался и растерялся… ‘Шинель господина Переулкова!’ сказалъ Владиміръ Андреичъ, отворивъ дверь въ переднюю… Я вышелъ за нимъ столбъ — столбомъ, дуракъ-дуракомъ… Трехполнный верзило, Тимой, накинулъ на меня шинель и обхватилъ мн обими руками шею, застегнулъ воротникъ съ такою манерою, какъ-будто хотлъ тутъ же и задушить меня… Длать было нечего! не помня себя, я пошелъ слдомъ за Владиміромъ Андреичемъ. На лстниц они мн сказали:— ‘Что вы какъ ребенокъ маленькій?— опомнитесь. Сегодня мы хорошо поужинали, такъ и слдовало, но завтра вы поразсудите хорошенько. Хотите, чтобъ я довезъ васъ?’ — Нтъ-съ, всенижайше благодарю! отвчалъ я испуганный до крайности,— я ужь самъ какъ-нибудь… Онъ и не усиливался. ‘Какъ вамъ угодно, сказалъ онъ. Прощайте, желаю вамъ счастья. Теперь вы имете средства — прощайте. ‘Тутъ онъ подалъ мн указательный палецъ, и я со страхомъ сжалъ обими руками холодный перстень на пальц. Потомъ, они сли въ карету и похали-себ, а я остался тутъ на улиц и съ полчаса мерзъ и дрожалъ, не понимая, что обстоятельно, это такое случилось со мною, въ голов что-то шумло и въ глазахъ искорки сверкали… Я думалъ, думалъ и ничего не придумалъ, а домой, къ себ, т. е. на квартиру, какъ-то стыдно было, такъ ужь я разсчитался и хоть багажа своего не вывезъ оттуда, но заявилъ, что женюсь и перезжаю въ женину квартиру… Ахъ, какая тоска на меня напала — тоска отъ того, что въ толкъ я не могъ взять ничего, самъ себ не могъ поврить, что со мною случилась такая комедія на яву, а не во сн, не въ театр. Вотъ я и пошелъ-себ куда глаза глядятъ… иду и голову ломаю соображеніемъ, а сердце-то такъ и рвется отъ тоски и горя… вдругъ, глядь въ сторону: красный фонарь мелькнулъ передъ моими глазами, дай-ка, подумалъ я, зайду сюда, въ трактиръ, поразсудить о своемъ положеніи, отогрться немножко и душу замученную отвести чайкомъ. Я и зашелъ въ этотъ самый трактиръ, гд и теперь нахожусь. Зашелъ я въ трактиръ и вижу, что наша братья гуляетъ… т. е. не столько гуляетъ, сколько ругается съ буфетчикомъ и свою амбицію выставляетъ въ разныхъ видахъ на посмяніе подлой черни, служителей трактирныхъ… Тутъ только вспомнилъ я, какая страшная куча денегъ у меня въ карман, вспомнивъ объ томъ, я почувствовалъ облегченіе въ душ и приказалъ подать пуншу. Выпилъ пуншъ, потребовалъ еще чего-то, потомъ еще, а потомъ ужь сталъ безъ толку угощать всхъ, кто тутъ ни былъ, да и напился я при этомъ случа до крайности. Тутъ я въ первый разъ въ жизни моей напился какъ слдуетъ, и узналъ, почему это такъ любятъ пьянствовать бдные люди — потому, господа, что горе гнететъ бднаго человка, что нужда стъ бднаго человка, что здравый разсудокъ, проклятый здравый разсудокъ безпрерывно говоритъ бдному человку такое страшное, безпощадное, что не знаетъ онъ куда дваться, гд забыться отъ своего безжалостнаго мучителя, здраваго разсудка, не знаетъ, гд утопить свой здравый разсудокъ, потому-что на кой-чортъ, въ-самомъ-дл, здравый разсудокъ бдному человку, если не на его погибель и уничиженіе! Вотъ и нашелъ бдный человкъ одно спасенье въ пить, и пока онъ пьетъ и пьянъ, здравый разсудокъ въ немъ спитъ, а онъ самъ, бдный человкъ, живетъ, т. е. не мучится, а всякія пріятныя ощущенія испытываетъ и воображаетъ себя свободно, чмъ только ему угодно, и самъ вритъ тому, что о себ воображаетъ.
‘Такъ вотъ, господа, при этомъ-то горькомъ случа я напился въ первый разъ въ жизни, и тутъ же всмъ моимъ пріятелямъ, съ которыми, впрочемъ, въ первый разъ встртился, разсказалъ свою горестную исторію… Тогда вс начали смяться надо мною, такъ-что я, какъ ни былъ пьянъ, все-таки чуть не умеръ отъ стыда. И стали они съ разными, насмшками надо мною разспрашивать меня обо всемъ подробно, я ршился ужь за-одно признаваться и подробно — признался и въ томъ, что не больше, какъ полчаса тому, получилъ отъ Владиміра Андреевича двадцать тысячь, которыя у меня въ карман. Когда я признался во всемъ этомъ откровенно, они вдругъ перестали смяться надо мною и начали глубоко сожалть обо мн, сказали, чтобъ я распорядился объ ужин, и вдругъ сами начали распоряжаться всмъ, а потомъ начали громко сожалть обо мн и осуждать мою жену и Владиміра Андреича. Потомъ начали шумть и сговариваться о чемъ-то такомъ… Стали поздравлять меня и просить у меня денегъ, и я бросилъ имъ свой бумажникъ, они кинулись на него и снова зашумли между собою. Мн было очень-весело, и я все хохоталъ, а пріятели мои уже затвали драку. Тутъ явился трактирщикъ, разобралъ дло, отобралъ у нихъ мои деньги, пересчиталъ и отдалъ буфетчику на сохраненіе, а мн оставилъ какую-то небольшую бумажку. Пріятели сначала горячились, а потомъ уговорили меня идти съ ними ночевать куда-то. Трактирщикъ хотлъ отправить меня домой съ своимъ служителемъ, но я не захотлъ: мн было такъ весело на ту пору, что я хотлъ провести время съ пріятелями, и такъ-какъ я уже былъ совершенно ‘готовъ’, то меня вели подъ руки два человка, еще не совсмъ готовые… Ну, и привели меня куда-то, бросили на диванъ, вынули у меня изъ кармана бумажку, которую оставилъ мн трактирщикъ и, больше я ужь ничего не помню: я совершенно обезпамятлъ и очнулся только на другой день, часовъ въ десять, отъ толчковъ, которые кто-то давалъ мн подъ бокъ.
‘Я открылъ глаза и увидлъ одного изъ вчерашнихъ пріятелей. Онъ сказалъ, мн, чтобъ я вставалъ и шелъ поскоре съ нимъ. Я повиновался, голова у меня трещала, и я чувствовалъ уныніе смертельное. Пріятель уже на пути признался мн, что онъ даже въ должность свою не пошелъ для того только, чтобъ сохранить меня, что скоро, можетъ-быть, черезъ часъ, а не то такъ и слдомъ за нами появятся прочіе пріятели, которыхъ я угощалъ вчера, что они будутъ всячески стараться искусить и соблазнить меня, потому-что они извстные во всемъ Петербург мошенники и живутъ только тмъ, что шляются по всмъ трактирамъ, привязываются къ хорошимъ постителямъ, подбираются къ пьянымъ и обираютъ ихъ, или затваютъ ссору съ мастеровыми и простыми русскими людьми, сами на себя накликаютъ пощечину или другой какой гостинецъ, а потомъ ужь тянутъ бднаго, запуганнаго человка въ полицію,— ты-дескать кто таковъ,— я вотъ каковъ — благородный дворянинъ — плати, говоритъ, такой-сякой — безчестіе по рангу, наличными деньгами! Вотъ какіе были пріятели, на которыхъ наткулся я въ этомъ трактир, и я былъ очень-благодаренъ ему, что онъ предупредилъ меня, онъ притомъ напомнилъ мн, гд я оставилъ деньги на сохраненіе по его совту, и пояснилъ, что готовъ даже на вислицу и къ самому чорту только бы сберечь меня.
‘Мы пришли въ трактиръ. Я потребовалъ свои деньги, и мн ихъ отдали, потомъ я хотлъ угостить пріятеля за его попеченія обо мн, но онъ поблагодарилъ меня и сказалъ, что ничего отъ меня не хочетъ, а старался за меня по доброт души, какъ за своего брата роднаго, какъ за себя-самого, а, впрочемъ, если мн угодно, онъ готовъ сдлать мн компанію, чтобъ меня не обидть, только не здсь, а въ другомъ мст, потому-что сюда того и смотри нагрянутъ вчерашніе пріятели. Я согласился идти куда онъ хочетъ, и онъ повелъ меня отсюда въ другой какой-то до крайности гадкій, но, по его словамъ, совершенно-безопасный для меня трактиръ. Тамъ онъ посовтовалъ мн опохмлиться, чтобъ голова не болла, и тутъ же самъ распорядился о похмль… При этомъ случа, господа, я въ первый разъ узналъ, что значитъ для пропащаго человка похмлье и почему онъ тоскуетъ съ похмлья, и почему онъ напивается усердно съ похмлья…
‘Потомъ онъ сталъ разсказывать мн, какая съ нимъ-самимъ случилась исторія: есть у него жена и дти, а содержать ихъ нечмъ, и холодно притомъ, мста порядочнаго, или хоть какого-нибудь, онъ не иметъ, а времена пришли скверныя, дворникъ изъ квартиры гонитъ, да, сверхъ-того, его обокрали на дняхъ — все будто-бы имнье, какое тамъ у него было, повытаскали изъ квартиры. Посл того онъ заплакалъ горькими слезами и потребовалъ закуску и вина, потомъ кинулся ко мн на шею и началъ меня цаловать и называть благороднйшимъ человкомъ въ мір. При этомъ случа пришло мн въ голову, что я не знаю даже, какъ зовутъ моего пріятеля, и спросилъ у него: онъ отвчалъ, что имя и званіе человческое ничего не значитъ, главное дло душа, — впрочемъ, онъ не отпирается, что зовутъ его Лукьянъ Карповичъ Судаковъ и званіе иметъ — какъ вс, а денегъ — ни гроша. Я предложилъ ему двадцати-пяти рублевую бумажку, чтобъ его не обидть, въ займы. Онъ залился горючими слезами и сказалъ мн, что вкъ свой не встрчалъ такого благороднаго человка, и что недаромъ онъ почувствовалъ ко мн пріятельское расположеніе еще вчера, какъ только я вошелъ въ трактиръ городъ Новый-Китай. Потомъ признался онъ мн, отъ искренняго сердца, что, если ужь такъ, то далъ бы я ему сто рублей ассигнаціями на дв недли что ли, а онъ по-гробъ свой не забудетъ моего добра. Я снова начиналъ хмлть, головная боль у меня прошла, и мн становилось почему-то весело, такъ-что я часто, ни съ того ни съ сего, принимался смяться и хохотать. Я даль ему его рублей и предложилъ създить со мною въ мою квартиру, онъ согласился. По дорог мы останавливались у разныхъ заведеній, чтобъ подкрпиться, и я ужь не помню, какъ очутился въ своей квартир. На другой уже день, хозяинъ мой, все тотъ же Макаръ Иванычъ Горчицынъ, сказывалъ мн, что пріхалъ я съ кмъ-то въ жалостномъ состояніи, что человкъ, который меня привезъ, очень заботился о томъ, чтобъ уложить меня спать, и долго со мною возился, и ушелъ тогда уже, когда я уснулъ. Въ это время я чувствовалъ т же страданія, что и наканун — и вдругъ вспомнилъ, что можно поправиться.
‘Но представьте, господа, мое положеніе, когда я не нашелъ у себя ни гроша изъ нсколькихъ тысячь рублей, которые со мной были! Оставался одинъ ломбардный билетъ на десять тысячь… А голова у меня трещала. Лукьянъ Карпычъ, Владиміръ Андреичъ, Надежда Львовна безпрерывно мелькали передъ моими глазами и какъ-будто дразнили меня. Я дрожалъ отъ страшнаго холода, который замораживалъ кровь. Я, наконецъ, не могъ опомниться и одуматься хорошенько. Хозяинъ спрашивалъ, что со мною случилось, гд жена моя и проч., я разсказалъ ему. Потомъ, кинулся я къ мняламъ и, обративъ свой ломбардный билетъ въ деньги, снова зашелъ въ какое-то заведеніе, чтобъ поправиться, а потомъ ужь и за разумъ взяться…
‘Тутъ, господа… да и къ чему ужь повторять вс подробности! Этотъ день я провелъ такъ же, какъ и предшествующій, слдующій день тоже, и такъ цлый мсяцъ жилъ въ какомъ-то новомъ для меня мір. Около меня, наяву или въ воображеніи, мелькали разныя лица: они жили со мною, угощали меня, обирали меня, и я ничему не противился. Я спшилъ тушить каждую искру сознанія, зарождавшагося во кя посл долгаго сна. Въ тотъ мсяцъ я совершенно измнялся во всемъ…. Несчастное происшествіе, доставившее мн деньги, было забыто… Только тоска иногда грызла меня даже въ часъ опьяннія… Я рвалъ на себ волосы въ отчаяніи, чувствуя свое безсиліе остановиться и опамятоваться… Наконецъ, я остановился и опамятовался… Первое, что я вспомнилъ и почувствовалъ, было то, что вс деньги мои издержаны, и мн нечмъ поправиться… Три дня посл того я пролежалъ больной, все еще въ чаду, истощенный и обезумвшій отъ всего, что случилось со мною. Потомъ, я ршился выйдти и какъ-то случайно очутился у одного дома, гд погубили меня безвозвратно. Я думалъ, думалъ — и ршилъ, что имю же какое-нибудь право прійдти къ своей жен, и пришелъ. Меня, впрочемъ, попросили подождать въ передней, а въ зеленую комнату и не пустилъ трехполнный мерзавецъ, даже спросилъ, какъ обо мн доложить, но, посмотрвъ на меня пристально, узналъ меня — вроятно, что узналъ и мою исторію… Онъ ушелъ къ моей жен и черезъ нсколько минутъ вышелъ ко мн съ отвтомъ, что барыня нездорова и никого не принимаетъ, а вотъ вамъ, говоритъ, пять рублей ассигнаціями. Я… ахъ, господа! еслибъ вы знали, какую грозу готовилъ я жен моей, какіе планы на счетъ справедливости и правосудія строилъ я, и все разрушилось вдругъ передъ — синей ассигнаціей!.. Деньга, деньга!.. Какъ-только я взглянулъ на нее, разумъ мой помутился совершенно… Я былъ и боленъ, и голоденъ, и, главное, хотлъ нить, т. е. выпить! Я взялъ бумажку, поклонился мерзавцу, и вышелъ…’
На этой фраз Рожковъ остановилъ разскащика.
— Такъ вы такъ-то съ-тхъ-поръ и живете-себ одни? Все тмъ же порядкомъ?
— Все тмъ же порядкомъ! отвчалъ онъ.— Нтъ ли, господа, табачку?
— Табачку нтъ, а если чего-нибудь другаго…
— Холерной, вы думаете?
— Да, на-примръ, холерной…
— Съ благодарностью за ваше здоровье, господа.
— Такъ прикажите. Гей, буфетчикъ! вели подать господину… этому господину…
— Переулковъ, Евстигнй Лукьянычъ, шепнулъ разскащикъ.
— Господину Переулкову вели подать туда, въ ту комнату, этой гадости…
— Холерной.
— Да, бишь, холерной, что ли, ну, и закуску хорошую, какую ему угодно.
— Московскую…
— Московскую закуску.
— Нтъ-съ, это селянка такая есть, московская: весьма-отличный вкусъ иметъ.
— Ну, селянку…
Холерная янтарнаго цвта двинулась на поднос въ сіяющемъ сосуд, и вслдъ за нею поплелся въ другую комнату радостный желудокъ господина Переулкова.
— Заставилъ же ты меня выслушать эту исторію!
— Она теб кажется не любопытною?
— Пошлою, потому-что это весьма-обыкновенная исторія.
— Для меня въ ней другой интересъ… Но, ты идешь?
— Мн пора, пора. Вотъ теб мой адресъ. Въ одиннадцать часовъ, не позже, ты долженъ быть у меня… Теперь, если хочешь, подемъ вмст, пока теб одна дорога.
— Ты довезешь меня до господина Макарова, въ Мщанской: господину Макарову поручилъ я на сохраненіе мой гардеробъ. Прощай, Иванъ Моисичъ, до свиданія! Видишь, ты замтилъ, что у меня дла поправляются? То-то! Я къ теб, Иванъ Моисичъ, черезъ недльку, на-дняхъ, можетъ-быть… до свиданія…
Такимъ-образомъ кандидатъ Зарницынъ выходилъ изъ трактира Новаго-Китая съ совершенно возстановленнымъ духомъ и вообще настроенный, какъ слдуетъ, по-праздничному. Усвшись съ Рожковымъ на извощика, онъ обратился къ своему пріятелю съ вопросомъ:
— Какъ ты думаешь? Ты ни къ какому заключенію не пришелъ посл того, что выслушалъ исторію господина Переулкова?
— Пришелъ.
— Именно?
— Пришелъ къ тому заключенію, что не онъ первый и не онъ послдній въ Петербург бдный мужъ,— да утшитъ его эта аксіома!
— Не то! И въ другомъ смысл говорю: мн кажется, что она, эта исторія, иметъ связь съ моею маскарадною исторіею, которую я теб разсказывалъ.
— Въ-самомъ-дл?.. И то можетъ быть!
Въ квартир Рожкова собрался избранный кружокъ своихъ людей, самыхъ близкихъ и родныхъ, какъ слдуетъ для скромной, сердечной встрчи новаго-года. Рожковъ могъ гордиться тмъ, что вс, бывшіе въ эту замчательную ночь въ его гостиной, питали къ нему безпредльное сочувствіе — отъ жены, обворожавшей гостей его своею неистощимою любезностью и сохранившей къ нему страстную, энергическую привязанность, до Бориса Александровича. который заступалъ мсто отца роднаго и походилъ боле на патріарха, нежели на Бориса Длександровича.
Полночь приближалась. Гости вели оживленный разговоръ о какихъ-то ‘семи въ червяхъ’, должно быть очень-важныхъ червяхъ, потому-что Борисъ Александровичъ очень горячились, пристойно, величественно, съ улыбкой на устахъ, но все-таки было замтно, что горячились, и нтъ сомннія — основательно горячились. Собесдники съ глубокимъ сочувствіемъ слушали разсказъ его о ‘семи въ червяхъ’ и прерывали его въ самыхъ патетическихъ мстахъ замчаніями о томъ, что это случается — рдко, очень-рдко, по дйствительно случается, даже съ ними однажды случилось. Тутъ собесдникъ, съ которымъ ‘это случилось’, разсказывалъ, какимъ образомъ, при какихъ необыкновенныхъ обстоятельствахъ и въ какую незабвенную пору жизни его все это случилось чмъ сопровождалось, кто да кто былъ при томъ, и можетъ подтвердить, что все это — не сказка. Даже дамы принимали горячее участіе въ ‘семи въ червяхъ’, и он-то исключительно разсказывали такіе случаи со всми подробностями и были молчаливо, значить — внимательно выслушиваемы. Мужчины, по привычк, излагали дло вкратц и тутъ не успвали изложить его до конца, были прерываемы другими лицами изъ своей братьи, жизнь которыхъ тоже была ознаменована точно такимъ же рдкимъ и весьма-достопримчательнымь происшествіемъ. Вообще, по всему видно было, и сюжетъ оживленнаго, горячаго разговора окончательно опредлялъ, что общество, собравшееся къ Рожкову для встрчи новаго-года, было общество избранное, европейски-образованное, имющее свои положительныя, независимыя стремленія въ жизни, и, если ужь говорить, хорошо поговорить, провести время въ умной бесд, то знаю о чемъ и поговорить.
Изрдка, въ пылу разговора, гости и хозяева бросали заботливый взглядъ на часы. Стрлка приближалась къ двнадцати. Зарницынъ еще не являлся, и Рожковъ съ досадою подумалъ: ‘опять закутилъ!’ Въ это время, онъ услышалъ звонокъ въ передней и вышелъ въ залу.
Пришелъ, наконецъ, Зарницынъ, почти-непохожій на прежняго Зарницына: такую совершенную благовидность приняла его давишняя растрепанная, небритая и нравственно-разстроенная личность. По наружности ршительно нельзя было узнать въ немъ петербургскаго пролетарія.
— Ну, что же ты?.. Экой ты, братецъ! ну, можно ли такъ? чуть не опоздалъ, замтилъ Рожковъ, встрчая своего университетскаго товарища.
— Я, однакожь, торопился… прождалъ у едорова, у того, знаешь, у котораго были на сохраненіи мои ‘домашнія обстоятельства’, и потомъ, представь себ, представь, иду я къ теб — это было часа два тому…
— Что жъ мы стоимъ здсь? идемъ…
— На секундочку: тамъ нельзя этого говорить…
— А? Ну, ну, только потише. Я, наконецъ, почти завидую теб — твоей независимой жизни, хотя и не каюсь, что женился — я счастливъ! Ну, что же такое, что? Опять интрижка?..
— И какая… Иду я по Невскому… я терпть не могу здить на извощикахъ…
— Безъ подробностей,— идемъ, я тебя познакомлю съ женою.
— Постой же, доскажу. Иду я, знаешь, ну, въ отличномъ расположеніи…
— Боже мой, меня ждутъ…
— Вдругъ встрчаю… чудо! Я за ней, то-есть, за нимъ, за моимъ чудомъ: она, то-есть, оно, чудо-то, съ картонкой… понимаешь?
— Ничего не хочу понимать — посл! Идемъ… воскликнулъ Рожковъ, схвативъ Зарлицына за руку.
Зарницынъ сдлалъ нсколько шаговъ и, пріостановившись въ дверяхъ залы, изъ которой открывалась анфилада комнатъ съ группами гостей Рожкова, вдругъ подался назадъ.
— Да что это съ тобою, Зарницынъ? Ты никакъ съ ума сходишь! замтилъ Рожковъ, глядя съ изумленіемъ на своего пріятеля.
— А? ничего, ничего! маленькое потрясеніе… Это со мною случается. Идемъ…
Зарницынъ отправился вслдъ за Рожковымъ, прошелъ дв комнаты и очутился въ третьей, гд мелькали однообразные черные фраки и разноцвтныя дамскія платья.
— Вотъ, Варинька, мои лучшій другъ. Дмитрій Алексичъ Зарницынъ — ученый мужъ и страхъ мужей! Рекомендую. Я совершенно-неожиданно встртилъ его посл четырехъ лтъ… Прошу полюбить…
Варинька покраснла, смутясь на мгновеніе… и молча поклонилась лучшему другу своего мужа…
Въ то же время часы зашипли и медленно стали бить полночь…
Разговоръ умолкъ. Вс присутствовавшіе въ этой комнат сгруппировались вокругъ большаго стола, на которомъ стояли бокалы съ длинными шейками. Никто не обратилъ вниманія на вновь-появившееся лицо Зарницына — а появилось оно какимъ-то особеннымъ, замчательнымъ образомъ. Притомъ же, Зарницынъ усплъ оправиться отъ своего мгновеннаго безпамятства, онъ тихонько, присоединился къ групп, устремившей внимательные очи на Бориса Александровича, который стоялъ отдльно отъ нея — собственно ни на кого не глядя, но, такъ-сказать, пребывая въ торжественномъ самосозерцаніи.
Съ послднимъ ударомъ часовъ — пробка хлопнула и покатилась по полу. Благородная струя полилась въ бокалъ… Борисъ Александровичъ, поднявъ бокалъ, окинулъ все собраніе величественнымъ взглядомъ…
Вообще, въ лиц Бориса Александровича, особливо въ эту торжественную минуту, было много патріархальнаго. Его сіяющая лысина — куда, лысина! можно даже сказать — его почтенное чело — покраснло или, справедливе, просіяло еще боле отъ сильной дятельности мозга, приготовлявшаго приличную случаю рчь.
— Господа! произнесъ наконецъ Борисъ Александровичъ: — за здоровье и благоденствіе всхъ благородныхъ людей, за успхи и процвтаніе доброй нравственности…
— Послушай, какъ ты находишь мою жену? шепнулъ Рожковъ Зарницыну:— скажи откровенно, безъ лести.
— Да, я нашелъ ее… нашелъ… отвчалъ смущенный Зарницы въ, дйствительно нашедшій свою маскарадную незнакомку.
— И семейной жизни, продолжалъ Борисъ Александровичъ съ страстнымъ одушевленіемъ.
— Да что! замтилъ Рожковъ шопотомъ, лукаво ущипнувъ Зарницына:— ты ныньче скупъ на любезности, ты бережешь ихъ…
— За укрпленіе чистыхъ нравственныхъ узъ, связующихъ всхъ насъ, такъ-сказать, въ одно семейство! продолжалъ Борисъ Александровичъ, совершенно воспламенившись своею ораторскою рчью и даже начиная понимать глубокій смыслъ своей рчи.
— Для расхода въ маскарад, отвчалъ Зарницынъ въ-полголоса.
— И, наконецъ, заключилъ Борисъ Александровичъ: — за преуспяніе всего человчества на пути истины и добродтели съ наступающаго новаго-года!
— Ур-р-р-р-ра! закричали двадцать голосовъ, весело выпивая свои бокалы и,— значитъ, встрчая новый-годъ въ добромъ здоровь, взаимномъ согласіи и совершенно-пріятномъ расположеніи духа.