H. А. Добролюбов
Новые стихотворения В. Бенедиктова
СПб., 1857
Новые стихотворения В. Бенедиктова, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1858
Время на прочтение: 18 минут(ы)
H. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах
М., ГИХЛ, 1962
Том второй. Статьи и рецензии. Август 1857-май 1858
Много смеялись над господином Бенедиктовым, много раз повторяли о нем давно известные всему миру истины, но только все не впрок. Г-н Бенедиктов издает новые стихотворения, приобретает новых хвалителей, принимает новое направление, — но, в сущности, все не изменяет себе, все фигурирует по-прежнему. Нельзя иначе: так он привык, привычка — вторая природа. Следовательно, критика должна наконец убедиться, что ей не остановить г. Бенедиктова, неудержимого, ‘как бурные силы природы’, по его собственному сравнению. Критика должна оставить гордые притязания на улучшение манеры г. Бенедиктова. Остается ей смиренная летописная роль: отметить факт появления ‘Новых стихотворений’ г. Бенедиктова и сказать, что в них он остался верен своему прежнему характеру как в содержании, так и в форме.
‘Но как же это можно? Это несправедливо, это недобросовестно, — возопиют против нас многочисленные почитатели г. Бенедиктова, приобретенные им после того, как он обнаружил свое новое направление. — Помилуйте, то ли теперь г. Бенедиктов, что он был прежде? Прежде он воспевал только аппетитных дев, с грудями в целый океан, бурно кидающихся на пышный диван и вонзающих в уста сердечный поцелуй. Прежде он только и делал, что утоплял в эфирном стане таковых красавиц пылающую ладонь свою и припекал поцелуями их кудри-кольца, кудри-змейки. Прежде горы представлялись ему побегами праха в небеса, рванувшимися ввысь и повиснувшими от ужаса между небом и землею, пожар казался ему младым красавцем, прильнувшим сладострастно к груди девы и разметавшим кудри свои в воздушных кругах. Вот как выражалась и вот на что обращена была прежняя деятельность г. Бенедиктова. А теперь есть ли что-нибудь подобное? Г-н Бенедиктов стал прост, естествен, остроумен в выражении, а содержание его нынешних стихотворений делает честь не только ему, но и всей русской литературе. Он затрогивает важнейшие современные вопросы, преследует общественные пороки, он проникнут глубоким сочувствием к добру и правде, горячею любовью к человечеству, стремлением к прогрессу и пр. Сказать, что г. Бенедиктов и теперь то же самое, что был прежде, значит обнаружить самое грубое пристрастие или непростительное равнодушие к благородным порывам поэта’.
Такие голоса раздаются отвсюду. Один фельетонист уверяет даже, что вся русская публика в один голос вопиет таким образом. Нечего делать, приходится оставить летописную, безыскусственную правду наглядного впечатления и вооружиться критическим рассмотрением. Рассмотрение наше все будет направлено против новых почитателей г. Бенедиктова, которые за нынешними его заслугами не видят ни нынешних его недостатков, ни прежних достатков. В разборе нашем мы будем серьезны, потому что старые насмешки над г. Бенедиктовым не нуждаются в повторении, а новыми поражать его мы не хотим, из уважения к тому направлению, которого он стал все более придерживаться в последнее время.
Уверяют, что г. Бенедиктов стал прост и естествен в своих новейших стихотворениях, а мы, напротив, утверждаем, что он до сих пор сохранил свою прежнюю манеру и что гиперболическая изысканность фраз и ныне отличает его стих по-прежнему. Представляем примеры. Поэт говорит, что Шекспир своими созданиями бьет его и ударом сплеча возводит в рыцари и, обвивши его молнией, благородит просторожденца. Неужели это простое и естественное выражение мысли? Неужели это не может стать рядом с сладострастным красавцем-пожаром и с побегами праха в небеса? Да вы, может быть, думаете, что мы нарочно выдумали, будто Шекспир прибил г. Бенедиктова и таким образом возвел в рыцари? Вот вам собственные стихи вашего поэта (‘Нов. стих.’, стр. 80):
Он бьет, и я, приняв удар,
Ударом тем не опозорен,
Зане удар тот — божий дар.
. . . . . . . . . . . . .
Когда пред вещим на колени
Я становлюсь, чело склоня,
Он, став на горние ступени
И молнией обвив меня,
Простарожденца благородит,
Раба подъемлет и с сплеча
Плебея в рыцари возводит
Ударом божьего меча.
А хороша ли вот эта гипербола: во ‘Встречном голосе’, описывая торжества, бывшие в Москве летом 1856 года,1 г. Бенедиктов замечает, что глаза у собравшегося на иллюминацию народа так ярко горели, что помрачали даже огни фонарей, пламень шкаликов и фейерверков, сердца бились так громко, что заглушали звон всех колоколов московских. Вот его стихи (стр. 2):
Но огней потешных пиршественной ночи
Ярче там горели радостные очи
Русского народа, бой сердец довольных
Там гудел слышнее звонов колокольных.
А каково уподобление сенокоса цирульне (стр. 141)?
Где твои волосы, шелковый луг? Где твои косы? —
Все сбрито вокруг.
Хорошо ли также, что деревья в лесу стоят на постели мхов (стоят на постели!) и посылают свои вершины на поиск бурных облаков? Это находится в недавно напечатанном стихотворении г. Бенедиктова ‘К лесу’ (‘Нов. стих’., стр. 101).
Твои стволы, как исполины,
Поправ пятой постелю мхов,
Стоят, послав свои вершины
На поиск бурных облаков.
Просто ли также желание поэта, чтобы сердце его взвесило число лет (?), превратилось в камень и поросло мхом (стр. 27)?
Лучше б вымер этот пламень!
Лучше б, взвесив лет число,
Обратилось сердце в камень,
Да и мохом поросло!
Нам кажется, что все это напоминает довольно сильно прежнего г. Бенедиктова и нимало не подтверждает той мысли, что он дошел теперь до художественной простоты выражения. Мы привели не много примеров, но внимательное чтение стихотворений г. Бенедиктова покажет, что эти приведенные нами места не составляют исключения: в стихотворениях беспрестанно то поэт желает, чтобы ему кто-нибудь дружбу бросил в окошко (стр. 134), то он ярким взглядом брызнет (стр. 109), то небо к нему нагнулось, подошло и просится в окно (стр. 139) и т. п. Изобразительность великолепная! Если нет в ней прежней размашистой, можно сказать, азартной живости, это уж происходит единственно от преклонных лет поэта. Он сам с сожалением отзывается об этом в одном стихотворении:
Будь-ка ты еще со мною,
Вихорь — молодость моя,
Как с тобой, моей родною.
Погулял бы нынче я,
Этим юношам степенным
Дал бы я какой урок.
Желания поэта остались, как видите, те же. ‘Пыл чувства я сохранил’, — признается он сам. Но силы уж не те, нельзя делать того, что прежде и поневоле делаешься скромнее, хотя в душе все остаешься тем же:
Еле ходишь, сухопарый,
Ломит поясницу,
Кашель душит, — а и старый
Любишь молодицу.
Только уж молодица не отвечает на селадонство старика, и он, понимая это, ограничивается грустным сожалением:
Во многом дожив до изъяна,
Теперь не могу не тужить:
Зачем я родился так рано,
Зачем торопился я жить?
Вот вам и объяснение, кажется, весьма простое, — почему поэт менее высказывает теперь азарта в своих стихотворениях и почему он перестал описывать аппетитных красавиц. Это совсем не означает какой-нибудь особенности в развитии таланта, а просто показывает, что есть время всякой вещи на свете. Поэт вспоминает в одном месте (стр. 51) о том, как он, бывало, ударял кулаком по столу, читая свои стихотворения: в молодости, разумеется, и это ничего не значило, когда кровь кипела сильнее, да и руки были крепче — еще не обломались, а в старости слишком сильно ударять кулаком по столу, пожалуй, и опасно для телесного благосостояния. Тут опять нет особенности в развитии поэтического таланта, а просто неизбежное по чину естества ослабление физических сил. Зато г. Бенедиктов с удовольствием вспоминает свою молодость — что, конечно, нисколько не предосудительно — и даже соблазняет собственное воображение намеками нескромного характера, — что, по нашему откровенному мнению, уже излишне. Конечно, мы понимаем, что и старости позволительно увлекаться, подобно молодости, и что увлечения г. Бенедиктова минутны и даже, может быть, совершенно безотчетны. Мы не имеем права обвинять поэта в беззубом цинизме, которому предаются иные старички, пожуировавшие в своей жизни и непременно желающие сыграть до конца роль шалунов и повес. Но все-таки нам показались не слишком опрятными следующие стихи, находящиеся в юмористическом стихотворении ‘Плач остающегося в городе при виде отъезжающих на дачи’ (стр. 49). Описывается воз, на котором перевозится на дачу мебель и между прочим стулья:
И — что sa дерзкий вид! И стулья и столы
Пред всею публикой (у них стыда ни крошки)
Сцепились, ножки вверх, и ножки через ножки
Продеты так и сяк, — трясутся, дребезжат…
В числе прекрасных изображений, представленных в разных стихотворениях г. Бенедиктовым и ‘так много говорящих уму и сердцу’, эти стихи займут, вероятно, не последнее место. Со временем на них могут указывать в литературных характеристиках наряду с известными стихами о ‘наглом суке’ из ‘Душеньки’.2 Впрочем, там — фривольное изображение совершенно естественно и понятно: речь идет прямо о женщине. А здесь — помилосердуйте, о поэт! — здесь ведь столы и стулья. Следовательно, ваше замечание об их бесстыдстве (о, если б не было этого несчастного замечания!) совершенно неестественно, натянуто и может быть объяснено только нечистой игрой вашего старческого воображения.
Справедливость требует, однако же, заметить, что эротические стремления не составляют главного элемента поэзии г. Бенедиктова. Она по-прежнему слагается из вычурности и эффектов, для которых канвою служат ныне нередко общественные вопросы, так, как прежде служили заоблачные мечты, выписные чувства, величественные картины природы и т. п. Мы совсем не думаем унижать этим современных стихотворений г. Бенедиктова и вовсе не хотим сказать, чтобы его нынешнее направление не вытекало из самой глубины его сердца. Напротив, мы имеем в виду доказать, что его сочувствия давно уже влекли его к нынешнему его поприщу и что только недостаток таланта удерживал его до последнего времени от выражения своих истинных стремлений. В самом деле, г. Бенедиктов давно уже, и очень громозвучно, очень решительно, провозгласил миру свое призвание:
Я в мире боец! Да, я биться хочу…
Смотрите — я бросил уж лиру,
Я меч захватил и открыто лечу
Навстречу нечистому миру.
И бог да поможет мне зло поразить,
И в битве глубоко-глубоко
Могучей рукою сталь правды вонзить
В шипучее сердце порока.
Не бойтесь, друзья, не падет ваш певец!
Пусть грозно врагов ополченье, —
Как лев я дерусь, — как разумный боец,
Упрочил себе отступленье.
Как видите, стремление соделаться дней новейших Ювеналом и провозвестником добра и правды давно уже сознано было г. Бенедиктовым очень ясно. Он давно уже чуял, что в противоречиях современной общественной жизни, в уклонениях человечества от естественного пути можно найти неиссякаемый источник потрясающих эффектов, а это ему было нужнее всего, но самой сущности его дарования. Но что же помешало ему исполнить свое намерение в то же время, как оно было высказано? Почему он так долго не являлся в роли бойца, которую принял на себя так решительно? Причину этого надобно искать в недостатке таланта. В то время, когда желание биться было впервые сознано г. Бенедиктовым, общественное мнение в России еще не созрело для того, чтобы вызвать открытую борьбу с пороком. В литературе тогда уже проявлялось влияние Гоголя и Белинского, но читающая масса находилась еще в пушкинском периоде, за весьма немногими исключениями. Чтобы дать победу новому направлению, нужен был — или новый сильный талант, который увлек бы за собою публику, или обстоятельства, посторонние литературе, житейские, которые бы доказали истинность новых стремлений в литературе. Дарованию дюжинному нельзя было идти против господствующих мнений: оно должно было увлечься общим течением. Так вообще бывает с второстепенными литературными талантами. Они могут предупредить современное им направление или остаться в стороне от него только в двух случаях. Первый бывает тогда, когда человек, не имея замечательного таланта поэтического, обладает, однако же, очень светлым умом и, при помощи теоретического изучения или живой наблюдательности, угадывает те потребности, которые общество должно сильнее почувствовать уже спустя некоторое время. Такие писатели пользуются большим успехом в избранных кружках, но не увлекают за собою массы именно потому, что до их воззрений она еще не доросла, а художественная сторона их произведений не столько совершенна, чтобы ясно говорить душе каждого читателя. Другой случай бывает тогда, когда писатель настолько ограничен умственно, что уже решительно ничего не в состоянии видеть вне той тесной сферы, которая нашла сочувствие в его душе и в которой он может создавать иногда вещи действительно недурные. Такою сферой для поэта могут особенно сделаться изображения и впечатления природы, и второстепенный талант, не одаренный особенною умственной проницательностью, может преспокойно воспевать солнце и луну, зимние вечера и майские ночи, хотя бы миры рушились пред его глазами. По счастью или по несчастью, г. Бенедиктов не принадлежал ни к тому, ни к другому сорту людей: он шел за веком. А идя за веком, он должен был поневоле искать для своих эффектов чего-нибудь другого, а не общественных пороков. Тогда в моде были, благодаря отчасти Марлинскому, волканические страсти и грандиозные картины.3 Г-н Бенедиктов рад был и этому, хотя, вероятно, и сам чувствовал, что здесь для трескучих фраз недостает порядочного содержания, чувствуя это, он, может быть бессознательно, может быть и намеренно, решился прикрыть недостаток содержания — напропалую, отчаянно увеличивая трескучесть самых фраз. Таким образом и произошли великолепные создания, возбуждавшие столько насмешек лет пятнадцать тому назад. Между тем в литературе нашей явился Лермонтов, Белинский продолжал действовать на сознание публики, события сменялись одно другим, война пробудила общество и литературу от недавней апатии, публика наша выросла в три-четыре последних года, битва, которую замышлял когда-то г. Бенедиктов, поднялась со всех сторон, чего же лучше? — он и воспользовался общим движением, изыскивая наиболее эффектные предметы для своих звучных фраз. И действительно, избранные им предметы были способны возбудить эффект, хотя мысли о них, изложенные г. Бенедиктовым, уже и не были новостью после ‘Губернских очерков’, некоторых статей ‘Морского сборника’, ‘Русского вестника’ и других журналов. Поэзии в них, признаемся, мы находим не больше, как и в грандиозных описаниях и огнедышащих страстях того же поэта. Например, длинное аллегорическое повествование (стихов в четыреста) о ‘Посещении правды’ не оживлено ни одним поэтическим мотивом. Однако же это стихотворение при своем появлении возбудило сильный восторг в публике — за несколько здравых мыслей, в нем высказанных. Другие стихотворения того же рода все полны мыслей самых благонамеренных и полезных и потому тоже обращали на себя внимание публики. И, разумеется, мысли эти сами по себе стоили общего внимания, кем бы и как бы они ни были изложены. Например, во ‘Встречном голосе’ поэт обращается к русскому царю с такими словами:
Пусть, отец наш, теми, кто к тебе приближен,
Не глушится голос, что идет из хижин!
Родственно-живая связь царя с народом
Пусть уроком будет алчным воеводам.
Ты б нас, верно, не дал никому обидеть,
Да ведь где ж, родимый, одному все видеть?
Пусть же смотрят зорко верхние-то мужи,
Чтоб внутри все было чисто и снаружи… и пр.
В ‘Современной молитве’ поэт говорит:
Гнездо нечестья было свито
От давних лет в родном краю.
Средь обновившегося быта —
Ты видишь, господи, открыто
Несем мы исповедь свою.
Публично наше покаянье
В давно таившихся грехах:
Секущих дней книгописанье
Есть нашей плоти истязанье —
Верига в прозе и в стихах.
Себя мы письменно бичуем,
Да болью новою своей
Болезни духа уврачуем
И тихо, мирно завоюем
Свет человеческих идей.
В стихотворении: ‘Что шумишь’ иронически изложены возражения некоторых практических людей против гласности литературных обличений. ‘Что нам за дело до каких-то ваших истин, — говорят практические люди’,—
Что нам в них, когда и с ложью,
Благ земных имея часть,
Можно славить правду божью,
И, чтоб духом не упасть,
Да и плоти не ослабить,
Иногда немножко грабить,
Иногда немножко красть?
Не смущая нашу совесть,
Не ворочая души,
Дай ним песню, сказку, повесть,
Позабавь нас, посмеши —
Так, чтоб было все пустенько,
Непридирчиво, легко
И попрыгало маленько
В смехе круглое брюшко,
Посреди отдохновенья
В важный час пищеваренья!
Не ломись в число судей,
Не вноси к нам ни уроков,
Ни обидных нам намеков,
Ни мучительных идей,
И не будь бичом пороков,
Чтоб не быть бичом людей!
Если ж дико и сурово
Заревешь ты свысока, —
Эко диво! Нам не ново:
Мы как раз уймем дружка…
В стихотворении ‘На Новый 1857 г.’ Бенедиктов тоже представляет подобных господ и на их возгласы, что ‘тех, что мысль колышут, надо бы связать’, отвечает:
Но друзья ль тут Руси
С гласностью в борьбе?
Нет, — ведь это гуси
На уме себе!
В маске патриотов
Мраколюбцы тут
Из своих расчетов
Голос подают… и пр.
Повторяем: тут поэзии нет и следа (что, впрочем, читатель и сам видит), но мысли — превосходны. Кто бы и как бы их ни высказал в России в настоящее время, — всякий заслуживает привета и благодарности. И шлются эти благодарные приветы г. Бенедиктову со всех сторон, и мы сами готовы от всей души уважить в поэте благородство его чувствований, возвышенность стремлений (совершенно некстати вспомнились тут нам нескромные стулья, но вы, читатели, постарайтесь забыть о них)… Только все же общественные заслуги г. Бенедиктова не ослепят нас насчет степени его поэтического таланта. Мы знаем, что если б его дарование имело хоть сколько-нибудь внутренней силы, а не было чисто внешним, то он бы выступил на то поприще, на котором теперь подвизается с таким успехом, — гораздо раньше — по крайней мере немедленно после того, как провозгласил, что он в мире боец. Что дарование г. Бенедиктова внутренней силы не имеет, это видно даже из современных его стихотворений. Он в своих стихотворениях не только не ставит новых вопросов, не изыскивает новых предметов, — но даже и в предметах, давно ужэ вызванных на божий свет, не отыскивает новых сторон, не составляет новых комбинаций. Характер его новейшей литературной деятельности можно объяснить в немногих словах: то зло, которое повержено или по крайней мере заклеймено общественным мнением, — он карает, то добро, которое сделано, — прославляет, пред злом, еще не тронутым, обнаруживает полное бессилие, о добре, еще не сделанном, или вовсе не заводит речи, или говорит общие фразы, давно сделавшиеся ходячими в обществе. Правда, что это не есть недостаток, свойственный одному только г. Бенедиктову: такова почти вся наша литература последнего времени. Характер ее очень напоминает нам школьный анекдот, читанный нами когда-то в одной детской книжке. ‘В одной школе между многими благонравными мальчиками были два негодяя. Они были старше других и потому исправляли в классе какую-то должность. Пользуясь этим, они всячески притесняли маленьких мальчиков — били их, отнимали у них разные вещи, несправедливо жаловались на них учителю. Добрые мальчики очень страдали и много плакали, но всё терпели. Наконец учитель сам заметил в чем-то старших негодяев, пребольно высек их и лишил должности в классе. Тогда добрые мальчики очень обрадовались и, желая исправить негодяев, начали упрекать их в прежних поступках, говоря: ‘Что взяли, гордецы, воры, забияки, ябедники, мошенники, — что взяли? Скверно вы делали? Признайтесь, ведь скверно? Хорошо, что добрый наш учитель наказал вас, право, хорошо: давно пора бы…’ Негодные мальчики, слушая эти упреки, не знали, что отвечать, и им было очень стыдно’.
Возвращаясь от детской сказочки к г. Бенедиктову, мы должны заметить у него одну мысль, которая не им, конечно, выдумана, но им развивается с особенной любовью в нескольких стихотворениях. Это — мысль о благе мира и о противоестественности войны. В представлении этой мысли г. Бенедиктов возвышается даже до поэтических образов, которые вообще ему так редко удаются. Стихотворения ‘Война и мир’, ‘И туда’, ‘Ваня и няня’, по нашему мнению, — решительно лучшие из современных стихотворений г. Бенедиктова. Между прочим, эти самые произведения могут служить ясным доказательством того, до какой степени сильно бывает подчинение рутине у второстепенных литературных дарований. Личное отвращение от диких ужасов войны выразил г. Бенедиктов в давнишнем, чуть ли не одном из первых своих стихотворений ‘Золотой век’. Там говорит он, между прочим, довольно недурными стихами:
Вы были ль когда-то, златые года,
Как праздно лежало в недвижном покос,
В родном подземельи, железо тупое,
И им не играла пустая вражда,
И хищная сила по лику земному
Границ не чертила кровавой чертой,
Но тихо катилось от рода к другому
Святое наследье любви родовой.
Но в то время как это было писано, у нас сильно было бранное направление поэзии. Привычка восхищаться пространством России и силой несметных ее штыков со времен Ломоносова или даже Симеона Полоцкого господствовала в нашей литературе. Около 1830 года Пушкин подновил воинственность нашей поэзии несколькими бранными стихотворениями (лишенными, впрочем, поэтического достоинства),6 и мог ли г. Бенедиктов противиться общему направлению? Он, и в самом деле, не только не противился, а даже ревностно последовал ему, оставив свою мысль о бесчеловечности войны — до более удобного времени. Он воспел громозвучными стихами ‘Ватерлоо’, с большим одушевлением описывал сражения в разных мелких стихотворениях, говорил, что во время пира он ‘ждал втайне праздника мечей’ и что
Юной жизни жар и пламя
Сладко несть отчизне в дань.
Ей да служит в охраненье
Этот меч-головосек!
В том же самом стихотворении, желая прославить Русь, он не находит ей других похвал, кроме обширности и крепости бранной:
Широка она, родная,
Ростом миру по плечо,
Вся одежда ледяная,
Только сердцу горячо.
Чуть зазнала пир кровавый,
И рассыпались враги,
Высоко шумит двуглавый,
Землю топчут русской славы
Семимильные шаги!..
Совершенно противно своему убеждению, поэт восхищается здесь ложным блеском, потому что им тогда восхищались. Он не в силах был сказать что-нибудь свое, не в силах был развить той мысли, которую мимоходом выразил, вроде мечты, в одном из своих же стихотворений. Мало того, он отрекся от своей мысли, принявшись воспевать предмет, который, по его собственному признанию, был ему ненавистен. Зато посмотрите, как смело и решительно говорит он об этом теперь, когда гуманные идеи созрели, когда война всеми признается тяжким злом, которое становится все менее и менее неизбежным в человечестве. Теперь г. Бенедиктов не увлекается уже бранной славой русского народа, а прямо и решительно говорит ему, что
Он упивался ложным блеском,
Величья в прахе он искал,
И в вихре браней, с шумом, с треском,
Непобедимый — общим плеском
Себе он сам рукоплескал.
Даже о своей собственной деятельности и о трудах подобных ему воспевателей брани г. Бенедиктов отзывается теперь с похвальным негодованием. Во время войны, говорит он,
Злобствует даже поэт, сын слезы и молитвы:
Музу свою окурив испареньями битвы,
Опиум ей он подносит, не нектар, святыню
Хлещет бичом, стервенит своих песен богиню,
Судорог полные, бьют по струнам его руки,
Лира его издает барабанные звуки.
‘Бейтесь!’ — кричат сорванцы, притаясь под забором,
И поражают любителей мира укором.
Вообще о войне г. Бенедиктов говорит теперь с явным пренебрежением. Еще во время войны известно было его стихотворение ‘Молитва’, в которой он с благородным отвращением говорил о тех, которые смеют молить у бога успеха в убийствах, и заключал, что единственно приличная христианину молитва во время войны есть молитва о мире. Почти те же мысли повторяются им и в стихотворении ‘Война и мир’. Тут, говорит он,
Брошены в прах все идеи, в почете гремушки,
Проповедь мудрых молчит, проповедуют пушки,
И опьянелые в оргии дикой народы
Цепи куют себе сами во имя свободы,
Чувствуя в злобе своей сатану-душегубца,
Распри заводят во имя Христа-миролюбца…
Все стихотворение заключается грустным восклицанием: ‘Жаль мне тебя, человечество, бедное стадо!’
В приведенных нами стихах опять-таки нет поэзии: главное их достоинство — смелость и твердость мысли. Но на ту же тему написаны г. Бенедиктовым еще два стихотворения, в которых мы не можем не признать нескольких искр поэзии. Одно из них, ‘И туда’, испорчено вычурностью представления предмета и желанием во что бы то ни стало произвести эффект. Дело в том, что английские корабли подплыли к берегам Камчатки и начали их обстреливать. Камчадалы с изумлением встречают незваных гостей и не знают, что бы могло значить их враждебное посещение. С виду пришельцы, кажется, похожи на людей, но поступки их вовсе не человеческие. Странно, ‘а ведь все же это люди’, — говорят камчадалы. Вдруг самим камчадалам дается приказание защищаться:
‘Камчадал! Пускай в них стрелы!
Ну, прицеливайся! Бей!
Не зевай! В твои пределы,
Видишь, вторгнулся злодей’.
И дикарь в недоуменьи
Слышит странное веленье:
‘Как? Стрелять? В кого? В людей?’
И, ушам своим не веря,
‘Нет, сказал, стрелу мою
Я пускаю только в зверя,
Человека я не бью!’
Содержание несколько аффектировано, особенно если мы вспомним, что камчадалы хоть и не любят сражаться по своей трусости, но убийство человека не считают неслыханным делом, по крайней мере с того времени, как они дрались с русскими в начале прошедшего столетия. Поэтому поэтический образ, выбранный г. Бенедиктовым, не совсем удачен. Но уже одно то, что для выражения своей мысли поэт обратился к образу, а не к голословным фразам, — одно уже это заслуживает большую похвалу в таком поэте, как г. Бенедиктов.
Другое стихотворение, ‘Ваня и няня’, проще и лучше. Мальчик спрашивает няню про войну. Та ему начинает рассказывать. ‘Так они дерутся?’ — прерывает мальчик. ‘Да’, — говорит няня. ‘Да ведь драться стыдно’, — снова возражает Ваня:
Мне сказал папаша сам:
‘Заниматься этим
Только пьяным мужикам,
А не умным детям’.