НОВЫЯ КНИГИ.
НОВЫЯ КНИГИ.
——
П. Т.
‘Дло’, No 4, 1868
Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868
Время на прочтение: 18 минут(ы)
2. Гражданская община античнаго міра. Изслдованія о богослуженіи, нрав и учрежденіяхъ Греціи и Рима. Соч. Фюстель-де-Кулажа. Пер. Е. Корша. Изд. Солдатенкова. Москва. 1867 г.
3. Новые писатели, сборникъ литературныхъ статей, изд. подъ ред. Н. Тиблена. T. I. 1868 г.
Историки обыкновенно раздляютъ исторію европейскаго человчества на четыре періода: древній, средній, новый и новйшій. Каждый изъ этихъ періодовъ представляетъ собою, но ихъ непреложному убжденію, ступень, по которой человчество восходитъ отъ мене совершеннаго состоянія къ состоянію боле совершенному — отъ худшаго къ лучшему. Это торжественное (по крайней мр, весьма торжественно описываемое) восхожденіе но воображаемой лстниц періодовъ именуется на ихъ язык ‘историческимъ прогресомъ’. Историческій прогрессъ — это весьма хорошее, утшительное и совершенно благонамренное изобртеніе. Но для того, чтобы доказать его дйствительность и получить часть той преміи, которая выйдется за это изобртеніе историкамъ, для этого надобно, разумется, прежде всего доказать, что каждый послдующій періодъ лучше предыдущаго. Доказывать, что бы то ни было — для историковъ-оптимистовъ — плевое дло, и потому они ни мало не затрудняются въ приведеніи безчисленнаго множества фактовъ, свидтельствующихъ, по ихъ мннію, съ очевидностью математической аксіомы, что новйшій періодъ представляетъ значительный шагъ впередъ по пути прогресса сравнительно съ новымъ, новый сравнительно съ среднимъ и средній сравнительно съ древнимъ. Однако относительно послдняго пункта не вс согласны съ историками-оптимистами. Есть такіе скептики, которые осмливаются полагать, будто древняя цивилизація относительно, по крайней мр, политическихъ формъ общественнаго быта, была ничуть не ниже, а, пожалуй, даже и выше новйшей. Говорятъ, будто эти формы несравненно боле соотвтствовали требованіямъ человческаго общежитія, чмъ формы современныя, что он развивали съ малолтства въ каждомъ гражданин живой интересъ къ общественному длу, что при нихъ немыслимо было процвтаніе того узкаго, эгоистическаго филистерства, которое составляетъ одну изъ опаснйшихъ болзней современнаго общества и т. д. Нечего и говорить, что подобныя воззрнія столь же лживы, какъ и зловредны. Фюстель-Куланжъ думаетъ даже, будто это пессимистическое сравненіе политическихъ формъ древняго міра съ формами новаго въ послдніе восемьдесятъ лтъ французской исторіи было однимъ изъ главныхъ препятствій, мшавшихъ прогрессу новаго общества (см. введ. стр. 2). Дло видите ли не шуточное: прогрессъ останавливается, человчество идетъ назадъ, и все это оттого только, что нкоторыя безпокойныя головы увлеклись заманчивыми картинами древнихъ республикъ. Чтобы прекратить зло и поставить эти безпокойныя головы на надлежащую точку зрнія, Фюстель-Куланжъ предпринялъ доказать, что условія общественнаго быта древняго, греческаго и римскаго, міра не заключаютъ въ себ никакихъ точекъ соприкосновенія съ условіями общественнаго быта новаго міра, и что т нормы, которыми руководствовались и которыя были примнимы къ древнему обществу, никогда не могутъ быть примнимы къ новому обществу. Отчего это? Почему условія людской травы теперь совсмъ не т, что были встарь? спрашиваетъ онъ самъ себя, въ своемъ введеніи. И вотъ какъ онъ самъ же отвчаетъ на вопросъ:
Великія перемны, наступающія по временамъ въ общественномъ стро, не могутъ быть плодомъ ни случая, ни одной только силы. Причина имъ порождающая должна быть могущественна и заключается въ самомъ чело вк. Если законы человческаго общенія теперь не таковы, какъ въ древности, стало измнился въ чемъ нибудь самъ человкъ. Дйствительно, есть часть нашего существа, измняющаяся съ ходомъ времени: это наше разумніе. Оно всегда движется и всегда почти идетъ впередъ, и благодаря ему подвергаются перемнамъ наши учрежденію и наши законы. Человкъ не думаетъ теперь такъ, какъ онъ думалъ двадцать-пять вковъ тому назадъ, а оттого онъ и управляется иначе.
Совершенно справедливо, что человкъ не думаетъ теперь такъ, какъ онъ думалъ двадцать пятъ вковъ тому назадъ, но слдуетъ ли отсюда, что настоящія формы его общественнаго быта, обусловливаемыя его практическою дятельностью, совсмъ не т, какія были 2 1/2 тысячи лтъ назадъ? Это дйствительно слдовало бы, если бы только было доказано, что съ измненіемъ человческаго міросозерцанія измняется и образъ человческой дятельности, если бы было доказано, что въ настоящее время люди, опредляющіе и поддерживающіе своею дятельностью данныя условія экономическаго быта, дйствуютъ но инымъ побужденіямъ и подъ вліяніемъ иныхъ интересовъ, чмъ они дйствовали за дв съ половиною тысячи лтъ. Но разв это доказано? Нтъ, напротивъ, повседневный опытъ и опытъ исторіи убждаютъ насъ въ противномъ. Для доказательства укажемъ хоть на одинъ весьма общеизвстный, почти тривіальный примръ. Взгляды древняго міра на личность человка и на отношенія людей между собою и взгляды на тже предметы новаго міра, какъ вс знаютъ діаметрально противоположны. Древнему міру чужды были понятія о равенств и братств всхъ людей, ему были чужды нравственные принципы человческаго общежитія, выработанные христіанствомъ, въ новомъ мір, напротивъ, никто не сомнвается, что вс люди — братья, что вс они равны между собой, и что всхъ нашихъ ближнихъ мы должны любить, какъ любимъ самихъ себя. Кажется, противоположность полная, а между тмъ посмотрите, какія побужденія и интересы руководятъ человкомъ новаго и древняго міра въ его хозяйственной дятельности, въ его хозяйственныхъ столкновеніяхъ съ окружающими его людьми, какіе принципы лежатъ въ основ экономическаго быта древнихъ и новыхъ обществъ, посмотрите, и вы увидите, что и тамъ и здсь эти побужденія, интересы и принципы совершенно одинаковы, и тамъ, и здсь, въ хозяйственныхъ столкновеніяхъ съ другими людьми, человкъ всегда дйствуетъ подъ вліяніемъ узко-понимаемаго личнаго интереса, и тамъ, и здсь, въ основ экономическихъ отношеній лежитъ всегда одинъ и тотъ же принципъ… Чтобы убдиться въ этомъ еще боле, сравните въ самыхъ общихъ чертахъ главнйшіе моменты изъ исторіи развитія экономическихъ отношеній въ древнихъ и новыхъ обществахъ,— параллель выйдетъ поразительная. Сопоставьте отношенія римскихъ патриціевъ къ римскому плебсу, римскихъ патроновъ къ римскимъ кліентамъ съ отношеніями феодальной аристократіи и ново-возникавшей монархіи къ городской буржуазіи, помщиковъ къ крпостнымъ, сопоставьте отношеніи римскаго populus’а къ римскимъ оптиматамъ съ отношеніями ныншняго пролетаріата къ зажиточнымъ классамъ, сравните дале главнйшія постановленія римскаго гражданскаго права съ любымъ изъ западно-европейскихъ, и вы вполн убдитесь, что экономическія отношенія въ новомъ и старомъ мір очень мало разнятся между собой, что на экономической почв въ наше время дйствуютъ и борятся тже силы и тже начала, которыя дйствовали и боролись двадцать пять вковъ тому назадъ. Не смотря однако на это, наши взгляды на человка и на трудъ, наши понятіи о Верховномъ существ, весь нашъ умственный кругозоръ, значительно измнился и переформировался въ теченіи этого длиннаго періода. Не ясно ли отсюда, что нашъ экономическій бытъ, отъ котораго зависитъ весь соціальный строй нашей жизни, опредляется и управляется совсмъ не тмъ, какъ люди думаютъ, а тмъ, какъ они дйствуютъ. Дйствуютъ же они въ хозяйственной сфер совершенно одинаково: нынче, какъ и прежде, сегодня, какъ и вчера, вчера, какъ дв тысячи лтъ назадъ, роли ихъ нисколько не измнились, игра осталась все таже,— перемнились только названія и костюмы. Этотъ фактъ такъ очевиденъ и неопровержимъ, что даже Фюстель-Куланжъ, не смотря на свою умышленную односторонность, не можетъ скрыть и замаскировать его. Чтобы убдиться въ справедливости нашихъ словъ, мы просимъ читателя съ особеннымъ вниманіемъ прочесть IV книгу его сочиненія. Недостатокъ мста и размры настоящей статьи не даютъ намъ возможности длать выписки и приводить примры изъ разбираемой книги. Однако, лы полагаемъ, что и тхъ указаній, которыя мы только-что сдлали вполн достаточно, чтобы убдиться въ лживости и односторонности основной тенденціи Фюстель-Куланжа. Если нельзя допустить коренной разницы въ условіяхъ экономическаго быта древнихъ и новыхъ обществъ, то тмъ мене возможно допустить мысль, что эти условія слагаются подъ вліяніемъ религіозныхъ воззрній людей, какъ думаетъ Фюстель-Куланжъ. Вдь между религіозными воззрніями новаго христіанскаго и стараго языческаго міра несравненно больше разницы, чмъ, напримръ, между отношеніями плебса къ патриціямъ и городской буржуазіи къ родовой аристократіи, кліентовъ и калоновъ — къ господамъ, дворовыхъ и крпостныхъ — къ помщикамъ и т. д. Утверждать противное едва ли кто рщится, но во всякомъ случа такое утвержденіе должно подкрпляться и опираться на подробный и всесторонній анализъ экономическихъ явленій новаго и стараго міра. Безъ подробнаго анализа оно не будетъ имть ни малйшаго значенія и весьма мало правдоподобія. Между тмъ, никакого такого анализа у Фюстель-Куланжа нтъ, на экономическія начала онъ обращаетъ вообще очень мало вниманія, такъ какъ заране уже составилъ себ убжденіе въ ихъ второстепенной и неважной роли, для него на первомъ план стоятъ начала религіозныя, ‘древнее общество росло лишь но мр расширенія его религіи’ — вотъ его любимая мысль, которую онъ положилъ въ основаніе своего труда.
‘Преданія Индусовъ, Грековъ, Этрусковъ, говорятъ — утверждаетъ онъ, что общественные законы открыты людямъ божествами. Подъ этой легендарной формой кроется истина. Общественные законы и вправду были дломъ боговъ, ни эти могучія и плодотворныя божества были ничто иное, какъ людскія врованія’. ‘Стародавнее врованіе повелвало человку чтить предковъ, культъ предка пріурочилъ семью вокругъ алтаря. Отсюда первая религія, первая молитва, первая идея долга и первая нравственность, отсюда также начала собственности, неизмнный порядокъ наслдованія, отсюда наконецъ частное право и вс нормы домашней организаціи. Вра потомъ разрослась, а съ нею и общежитіе. По мр того, какъ люди чувствуютъ, что для нихъ есть общія божества, они смыкаются въ обширнйшія группы’. и т. д. (стр. 172, 173).
Эту мысль онъ повторяетъ чуть-ли не на каждой страниц, при каждомъ удобномъ и неудобномъ случа, но отъ этого, разумется, мысль нисколько не становится ни убдительне, ни доказательне. И посл каждаго такого повторенія, невольно возникаетъ вопросъ: да на какомъ же основаніи онъ полагаетъ, что X причина Z, а не Z причина X. Это предположеніе чисто апріористическое, и если бы онъ допустилъ его только условно до поврки его экономическимъ анализомъ, то мы ничего не могли бы сказать противъ этого. Всякій воленъ измышлять гипотезы, какія ему угодно, но онъ принимаетъ измышленную имъ гипотезу за нчто несомннное и ненуждающееся ни въ какой экономической проврк. Отодвинувъ такимъ образомъ экономическія начала на задній планъ, онъ освщаетъ вс важнйшіе факты и явленія изъ общественной жизни Греціи и Рима крайне односторонне, и отдляетъ китайскою стною древній міръ отъ новаго. Конечно, онъ оказалъ этимъ большую услугу историкамъ-оптимистамъ, но оказалъ ли онъ услугу своимъ обыкновеннымъ читателямъ? Въ этомъ мы сомнваемся. Какъ вы думаете объ этомъ, г. Коршъ?
Ныншній разъ намъ все приходится имть дло съ оптимистами, только что мы кончили съ историческимъ оптимизмомъ, какъ опять встрчаемся съ оптимизмомъ литературнымъ, и притомъ чисто-русскаго произведенія. Этотъ всероссійскій оптимизмъ не иметъ, разумется, ничего общаго съ тмъ, о которомъ шла рчь выше, это просто какое-то глупое ребячество а, можетъ быть, даже, и шарлатанство, прикрываемое благовидными предлогами. Здсь мы будемъ говорить только объ одномъ его проявленіи,— боле комическомъ, нежели трагическомъ. Вообразили себ наши всероссійскіе оптимисты, что будто въ ндрахъ нашего общества таятся какія-то удивительныя литературныя силы, которыя потому только и не заявляютъ себя міру, что періодическая пресса не даетъ имъ ходу. Періодическая пресса гоняется, видите ли, все за авторитетными именами, каждый журналъ, стуетъ г. Н. Тибленъ, ограниченъ извстной программой и извстными традиціями авторитетныхъ сотрудниковъ, ну, а новыя силы ни подъ какія традиціи, разумется, не подходятъ и никакимъ программамъ подчиняться не могутъ. Вотъ потому-то ихъ и гонитъ, преслдуетъ и зарываетъ подъ спудъ безжалостная журналистика, нечего и говорить, какъ все это должно быть прискорбно для патріотическаго сердца оптимистовъ. Забывъ, что вс сколько нибудь замчательные, и даже ничмъ незамчательнне писатели выведены на свтъ божій періодическою прессою, забывъ, что пресса никогда не отличалась и не отличается ни малйшею щепетильностью насчетъ своихъ традицій и программъ,— эти врующіе и надющіеся патріоты пытаются, время отъ времени, открывать новымъ талантамъ новые пути, новые способы выйдти ‘въ литераторы’ и заявить себя удивленной публик во всемъ своемъ блеск и величіи. Такихъ попытокъ на нашей памяти было сдлано дв — одна, нсколько лтъ тому назадъ, весьма знаменитымъ въ свое, время Львомъ Камбекомъ, другая — нынче г. Н. Тибленомъ. Левъ Камбекъ, желая открыть доступъ въ литературу новымъ силамъ, вздумалъ издавать листокъ, который онъ остроумно и метко назвалъ, кажется, ‘Ерундою, и въ которомъ онъ обязался печатать все, ршительно все, что ему не пришлютъ новые таланты. А чтобы презрнный металлъ не развращалъ невинности талантовъ, то Левъ Камбекъ (теперь почившій) объявилъ, что онъ никому не будетъ платить ни одной копйки за помщаемыя въ ‘Ерунд’ произведенія. Если не ошибаемся, новые писатели были даже обложены нкоторою податью за право читать свои произведенія оттиснутыми на типографскомъ станк. Мра эта была необходима для предохраненія остроумнаго издателя отъ окончательнаго раззоренія. Шутка вышла презабавная, публика толкучаго рынка и апраксинскаго двора (это было еще до знаменитаго пожара) много хохотала надъ юморомъ новооткрытыхъ талантовъ. Скоро, однако, ихъ перестали читать и листокъ, посл весьма кратковременнаго существованія, пересталъ выходить въ свтъ. Прошло много лтъ, о Камбек и его предпріятіи давно уже забыли, и хотя все еще слышались, время отъ времени, жалобы, что, молъ, нтъ у насъ совсмъ новыхъ талантовъ, тенденціозная пресса убиваетъ и обезцвчиваетъ оригинальныя силы, однако никому не приходило въ голову реставрировать камбековскую ‘Ерунду’, не приходило до самого 1867 года. Въ прошломъ же году, книгопродавецъ и издатель, а нынче редакторъ и литераторъ Тибленъ, задумалъ издать сборникъ новыхъ произведеній начинающихъ писателей, весьма сильно напоминающій, но своей иде, листокъ Камбека. Г. Тибленъ не заявилъ, будетъ ли онъ давать какой нибудь гонораръ новымъ писателямъ, или съ нихъ брать какую нибудь подать, возметъ ли онъ на себя обязанность контролировать и регулировать ихъ юныя силы, или предоставитъ имъ полную свободу писать что угодно, но мы полагаемъ, что онъ предпринялъ свое изданіе на тхъ же основаніяхъ, какъ и г. Камбекъ, потому что результаты получились совершенно тождественные.
Но настоящему, намъ бы совсмъ не слдовало и упоминать объ этомъ букет лубочныхъ твореній, такъ какъ отчеты о лубочной литератур не входятъ въ программу нашей хроники. Но есть, однако, нкоторыя причины, которыя заставляютъ насъ, на этотъ разъ, отступить отъ нашей программы. Во-первыхъ, мы боимся, что врующіе оптимисты усумнятся, пожалуй, въ справедливости нашего голословнаго приговора, и не поврятъ, чтобы подъ изящною и красивою обложкою ‘Новыхъ Писателей’ заключались произведенія, реставрирующія собою камбековскую ‘Ерунду,’ мы боимся, дале, чтобы злые и подозрительные люди не обвинили насъ въ пристрастіи и зависти къ юнымъ талантамъ. 11о-вторыхъ, мы знаемъ, что chaque sot trouve un autre sot, qui l’admire и что потому молчать о пустомеляхъ не всегда полезно и не всегда слдуетъ. Это въ особенности справедливо по отношенію къ новымъ писателямъ, такъ какъ, къ удивленію нашему оказывается, что ихъ идеи, читанныя вроятно еще въ корректурныхъ листахъ, произвели на одного издателя такое сильное впечатлніе, что онъ ршился, подъ ихъ вліяніемъ, издавать даже журналъ,— объ этомъ впрочемъ подробне сказано будетъ ниже. Если уже на такихъ ученыхъ и образованныхъ людей, какъ помянутый издатель,— идеи новыхъ писателей могутъ производить такое сильное впечатлніе, то что сказать о простыхъ смертныхъ, быть можетъ никогда печатавшихъ ни Молинари, ни Куно-Фишера, ни Спенсера?— и ‘принимая все это во вниманіе,’ мы ршаемся, скрпя сердце, посвятить новымъ писателямъ дв, три, послднія страницы нашей хроники.
‘Новые писатели’ — сборникъ литературныхъ произведеній, изданный подъ редакцію Н. Тиблена, состоитъ изъ пяти якобы литературныхъ произведеній, принадлежащихъ перу пяти якобы новыхъ писателей, или одного и того же писателя, подъ пятью различными псевдонимами. Два произведенія имютъ претензію быть учеными статьями, съ экономическимъ характеромъ, два — беллетристическими, съ характеромъ клубничнымъ, и одно — критическимъ, безъ всякаго характера. Начнемъ съ произведеній беллетристическихъ. Одно принадлежитъ перу какого-то Далина, другое — какого-то Бредова. Очень можетъ быть, что это только два псевдонима одного и того же писателя, мы думаемъ потому, что между талантами обоихъ начинающихъ писателей есть поразительное сходство, и оно состоитъ въ слдующемъ: у того и у другого самыя высшія блестящія и пикантныя проявленія таланта не могутъ быть выражены печатными буквами, а изображаются только весьма многозначительными точками. Все же остальное, выраженное буквами, до того ничтожно и безсмысленно, что на него не иначе можно смотрть, какъ на скучную, и для чего-то необходимую прелюдію къ точкамъ. Таково оригинальное свойство ихъ таланта. Когда они дойдутъ, наконецъ, до такого совершенства, что все, что не напишутъ, можно будетъ изображать только точками, тогда слава ихъ окончательно упрочится и творенія ихъ вроятно будутъ раскупаться на расхватъ. А до тхъ поръ, имъ нельзя предсказать большаго успха, и не они въ этомъ виноваты, а проклятыя, печатныя буквы,— тоску наводятъ смертную,— толи дло, если бы вмсто нихъ все были одн только точки и точки… И какъ это не догадался г. Тибленъ, что новые писатели нуждаются и въ новомъ способ выраженія своихъ мыслей. Въ первой повсти которая неизвстно почему озаглавлена Суровая дорога, разсказывается о какомъ-то Васьк, превратившемся впослдствіи въ Мишку, и потомъ въ Михаила Александровича,— который родился въ начал повсти отъ какого-то крестьянина, потомъ попалъ къ разбойникамъ, отъ разбойниковъ къ какому-то старику, выучившему его грамот, отъ старика къ московскому букинисту, отъ московскаго букиниста въ Московскій университетъ, а изъ Московскаго университета въ учителя какой-то гимназіи. Вс же подробности изображены съ такою же художественностью и увлекательностью, съ какою пишутся некрологи великихъ и малыхъ людей въ академическомъ календар. Читатель, перелистывая эти скучныя страницы, съ нетерпніемъ будетъ ждать, что же изо всего этого выйдетъ и когда же наконецъ явятся вожделнныя точки. Наконецъ он являются. Герой, по обыкновенію, влюбляется въ какую-то барыню, о которой мы знаемъ только, что ее зовутъ Ольгою, что у ней есть богатая тетка и небольшая деревня. Она зоветъ учителя къ себ въ эту деревню — pour passer le temps, учитель, разумется, сейчасъ же является, его принимаютъ съ распростертыми объятіями, цлуютъ даже и укладываютъ спать. Но ни гость, ни хозяйка спать не могли.
‘Каждый у себя думали они оба почти одно и тоже и радостно улыбнулись свтлому утру. Весело вскочила Ольга съ постели и, накинувъ широ. кую блузу, выбжала на террасу, а тамъ уже стоялъ Михаилъ Александровичъ и, отдыхая глазами на широкихъ поляхъ, думалъ, когда-то она явится, моя желанная!..’
И затмъ слдуетъ нсколько строкъ точекъ. Потомъ опять нсколько строкъ печатныхъ буквъ и опять точекъ. Посл этихъ точекъ повсть не представляетъ уже ни малйшаго интереса, и благоразумный читатель поступитъ весьма основательно, если закроетъ на этомъ мст книгу. Ольга, какъ и слдовало ждать посл точекъ,— выходитъ замужъ за Михаила Александровича, а Михайло Александровичъ умираетъ отъ чахотки и пишетъ передъ смертью дневникъ, въ которомъ горько жалуется на свое физическое и нравственное безсиліе. Ольга снова длается свободною, и если она снова встртитъ человка но душ, то авторъ грозитъ написать новый романъ. Для пользы самого же автора, отъ души желаемъ, чтобы этого никогда не случилось и чтобы уже лучше его героиня отправилась ad patres Другой романъ, или повсть или разсказъ, какъ хотите, но смлости и оригинальности мысли, во необычайному трагизму завязки и комизму развязки, обличаетъ въ автор талантъ, могущій въ боле или мене непродолжительномъ времени, съ успхомъ соперничать съ талантомъ г. Авенаріуса и даже автора ‘Вечерней жертвы’. Ему нужно только немножко поучиться и еще разъ со вниманіемъ перечесть произведенія корифеевъ нашей современной беллетристики — гг. Авенаріуса, Стебницкаго, Боборыкина и Крестовскаго. Это душеспасительное чтеніе убдило бы его, какъ необходимо уснащать клубничныя сцены разнаго рода ‘обличеніями’ и ‘бичеваніемъ’, какъ необходимо подшивать патріотическую подкладку подъ эротическія шалости. Клубничная сцена, соблазнительное положеніе, эротическій разговоръ, объектами и субъектами которыхъ являются люди обыкновенные, да еще старые, никогда не могутъ производить на читателя того сильнаго и пикантнаго впечатлнія, которое произвели бы на него тже сцены, положенія и разговоры, если бы только дйствующими лицами въ нихъ были какія нибудь нигилисты или нигилистки. Впрочемъ мы боимся, что ни наши совты, ни рекомендуемое нами ‘душеспасительное чтеніе’ не принесутъ автору существенной пользы, но всему видно, да и самъ онъ въ этомъ признается, что онъ достигъ уже того престарлаго возраста, когда человкъ теряетъ способность воспринимать новыя впечатлнія, когда онъ живетъ только воспоминаніями о прошломъ… Вроятно и случай, разсказанный имъ въ его повсти, есть тоже не боле какъ одно изъ такихъ воспоминаній. А случай весьма поучительный,— въ медицинскомъ, разумется, отношеніи. Нкій старикъ, герой романа женится на одной юной двиц — героин. Сватовство и женитьба — это только прелюдія, самая же драма, или трагедія, или врне балетъ, разыгрывается тотчасъ посл свадьбы. Новобрачные пріхали домой, героиня, наивная и невинная, какъ подобаетъ быть героин, занялась, къ великой досад стараго мужа, разборкою блья, мужъ въ это время заснулъ въ другой комнат. Покончивъ съ бльемъ, Маша — такъ звали героиню — заглянула въ комнату, гд почивалъ ея супругъ. ‘Нельзя сказать,— говоритъ авторъ, чтобы картина, открывшаяся передъ нею въ эту минуту, была изъ самыхъ привлекательныхъ. Сонъ, подавившій вншнія чувства Станислава Михайловича, не могъ подавить его страсти и потому въ выраженіи лица спавшаго было что-то до безконечности животное и сластливое. Маша и не подумала поискать какого либо оправданія этому выраженію лица его. Но она тутъ инстинктивно начала понимать, что находится во власти мужа. Масса испытанныхъ наслажденій шепнула ей, что за нихъ надо расчитаться и по ея тлу пробжалъ нервный трепетъ, ну, и т. д.,— тутъ на цлой страниц описывается, какія чувства и мысли волновали Машу и какъ она подъ вліяніемъ этихъ чувствъ и мыслей ушла къ себ въ спальню, ‘гд стояли рядомъ дв чистенькія и хорошенькія постели’, и постаралась заснуть ‘крпко и поскоре заснуть’. Усыпивъ героиню, авторъ продолжаетъ: ‘Мы говоримъ только правду и только то, что было, поэтому читатель не заподозритъ насъ въ гоньб за соблазнительными эффектами, если мы скажемъ ему, что вскор посл того, какъ Маша заснула крпкимъ, молодымъ сномъ, Станиславъ Михайловичъ, почувствовавъ сильную усталость въ спин отъ сидячаго положенія, въ которомъ онъ спалъ, облокотившись на спинку дивана, проснулся. Замтивъ, что во всемъ дом царствуетъ полнйшая тишина, что везд темно и что только въ гостиную, въ которой онъ спалъ, изъ не совсмъ плотно притворенной двери спальни проникала слабая полоса свта отъ горящаго ночника, онъ очень взбсился на себя, но тотчасъ же постарался себя уврить, что Маша не спитъ. Онъ ошибся…’ Здсь талантъ автора доходитъ вроятно до своей апогеи, потому что мысли его уже не могутъ быть переданы негодными буквами, а выражаются точками. Посл словъ: ‘онъ ошибся’, слдуетъ цлая страница точекъ, потомъ опять идутъ печатныя буквы. ‘Дневной свтъ начиналъ уже пробиваться сквозь густыя сторы и игралъ уже своими лучами на добромъ лиц спящей Маши, а бдный старикъ еще ни на минуту не смыкалъ глазъ: его мучили безсильныя грезы и наконецъ постель сдлалась ему невыносимою. Потихоньку спустившись съ нея, онъ бжитъ на чистый воздухъ подъ открытое небо, кое-какъ накинувъ на себя попавшуюся подъ руку одежду’ (стр. 243). На этомъ, собственно говоря и кончается повсть. Все, что говорится дальше, составляетъ только какъ бы эпилогъ къ балету, разыгравшемуся ночью. Бдный мужъ, покинувъ постель, побжалъ къ своему пріятелю и передалъ ему вкратц и печатными буквами все то, что выше изображено было точками. ‘Сегодня ночью я боролся, разсказываетъ онъ своему пріятелю, въ теченіе нсколькихъ часовъ съ желаніемъ разбудить ее и со страхомъ, что я разбужу ее напрасно. Наконецъ силы мои пришли отъ этой борьбы въ совершенный упадокъ и я убжалъ отъ нея внутренно покрытый стыдомъ и позоромъ и обвиняя въ этомъ ея холодность и безчувственность… Вотъ мое несчастіе, вотъ моя болзнь,— вылечите меня… Ради Бога, вылечите меня!..’ (стр. 271) Посл этого трагическаго вопля, разговоръ принимаетъ медицинскій характеръ и пріятель общаетъ ‘бдному старику’, черезъ три дня, привезти отвтъ на счетъ просимаго леченія. Этотъ трехдневный срокъ онъ для того, вроятно, назначилъ, чтобы имть достаточно времени — поближе ознакомиться съ произведеніями физіолога Дебэ, доктора Розенблюма и романиста Крестовскаго. Что выйдетъ изо всего этого и какимъ образомъ вылечится герой отъ своей немощи,— объ этомъ авторъ общаетъ разсказать ‘впослдствіи’. Вотъ до чего доходитъ наивность и добродушіе новыхъ писателей.
И все это печатается и издается г. Тибленомъ, подъ собственною редакціею. Весьма поучительно, неправда ли? Но это все еще ничего, пускай бы новые писатели забавлялись эротическими картинками и тшили свою неплодовитую фантазію соблазнительными сценками,— все это еще простительно, особенно если принять во вниманіе ихъ престарлый возрастъ. Но зачмъ они лзутъ въ такія сферы, которыя имъ совершенно недоступны и неизвстны, зачмъ они берутся разсуждать объ отвлеченныхъ предметахъ и ‘матеріяхъ важныхъ’, когда они въ состояніи понимать одну только ‘клубничку’ и разсказывать одни только ‘холостые анекдоты’. Вдь для того чтобы написать нчто, подобное ‘Лтописи Блажной колоніи’, для этого ничего боле не требуется, кром той небольшой житейской опытности, которою въ совершенств обладаетъ любой гимназистъ 3 или 4 класса. Но, мл. того, чтобы писать ученыя статьи,— для этого все-таки нужно хотя немножко здраваго смысла и знаній. Твердо ли убждены новые писатели въ томъ, что они имютъ и то и другое? Къ несчастію, они убждены въ этомъ и вмст съ ними убжденъ и г. Тибленъ. Но, къ счастью, ихъ статьи разоблачаютъ ихъ. Мы сказали уже, что въ Сборник есть дв статьи съ явною, хотя и ничмъ не оправдываемою, претензіею на ученый характеръ. Въ одной стать, подъ заглавіемъ ‘Роскошь’, пережевывается старая, престарая, тасканная и перетасканная, по всмъ экономическимъ учебникамъ, мысль, что роскошь преслдовать не только не нужно, но даже вредно. При этомъ авторъ съ ребяческою наивностью воображаетъ, будто онъ проповдуетъ крайне безнравственныя и опасныя доктрины, хотя это не мшаетъ ему, сознательно или безсознательно, черпать свои аргументы изъ знаменитаго учебника Ивана Горлова. Мы думаемъ, впрочемъ, что онъ черпаетъ ихъ безсознательно, потому что мы сомнваемся, чтобы авторъ былъ сознательно знакомъ даже и съ этимъ учебникомъ. Иначе, онъ не сказалъ бы, напримръ, что ‘вознагражденіе, даваемое человку природою, увеличивается въ гораздо большей пропорціи, нежели возростаетъ дятельность человка, или другими словами, что каждое увеличеніе потребленія вознаграждается природою гораздо большимъ количествомъ продуктовъ, нежели то, на которое увеличилось потребленіе’ (стр. 350). Рекомендуемъ глубокомысленному экономисту, прежде чмъ начинать писать экономическія статьи, познакомиться съ нкоторыми элементарными экономическими понятіями, прочесть со вниманіемъ хоть, по крайней мр, первую часть учебника Горлова:
Физіологическія свденія автора также основательны и обширны какъ и экономическія, это видно изъ того, напримръ, что онъ считаетъ ‘чистйшею нелпостью’, будто вс люди ‘относительно того, что имъ необходимо, могутъ быть подведены подъ одну, общую для всхъ мру, и что, будто физіологія ничего не сдлала и ничего не можетъ сдлать для опредленія средней нормы человческихъ потребностей. Какова эрудиція и какова смлость!
Другая статья, озаглавленная вроятно, ради ироніи ‘Апологіей человческаго ума’, написана еще съ большими претензіями на основательную ученость. Авторъ первой статьи, какъ бы инстинктивно сознавая свое прискорбное невжество, нигд не ршается длать ссылки и приводить цитаты изъ ученыхъ сочиненій,— онъ самъ, отъ своего чрева, умствуетъ, нисколько не стараясь маскироваться въ пассивную ученость. Напротивъ, авторъ второй статьи, видимо, хочетъ блеснуть передъ читателями обширностью своихъ свденій, и не безъ гордости, хотя часто и не кстати, вставляетъ цитаты и длаетъ выписки изъ русскихъ переводовъ ‘Статистикъ Моро-де-Жонеса, Кольба и Полит. экономіи Милля’. На-те, молъ, смотрите, съ какими авторитетами науки я знакомъ. Однако, хотя мы и ни мало не сомнваемся въ подлинности всхъ этихъ выписокъ, но мы сильно сомнваемся въ знакомств автора съ цитируемыми авторитетами. Въ самомъ дл, если бы авторъ, дйствительно, читалъ статистику Моро-де-Жонеса, изъ которой онъ приводитъ нсколько таблицъ, то могъ ли бы онъ- сказать, что будто во Франціи’ относительное количество земли, которымъ владютъ различные классы и сословія, осталось, не смотря на вс революціи,— то же самое, какое было во времена Клодвига’, (стр. 187). Рекомендуемъ ученому экономисту прочесть со вниманіемъ, стр. 332, 342 и 349, 350 и послди, въ начальныхъ основаніяхъ статистики Моро-де-Жонеса въ русскомъ перевод Щепкиной,— тогда, по крайней мр, онъ самъ убдится, что онъ приводилъ въ своей стать цитаты изъ книгъ, которыхъ не читалъ. Дале, еслибы авторъ дйствительно читалъ Милля,— то могъ ли бы онъ сказать, будто ‘мннія лицъ, опровергавшихъ Мальтусово ученіе о населеніи, нельзя назвать теоріей, такъ какъ никто изъ нихъ, насколько мн извстно (но въ томъ-то и бда, что вамъ ршительно ничего неизвстно) не формулировалъ своихъ выводовъ’, (стр149). Вообще, еслибы авторъ былъ знакомъ, т. е. читалъ хотя какой нибудь экономическій учебникъ, ну хоть бы даже учебникъ Ивана Горлова, то могъ ли бы онъ сказать, будто экономисты упустили изъ виду ‘самый главный изъ всхъ элементовъ производства, первую причину человческаго благосостоянія,— умственную силу’ и что будто соціализмъ возникъ именно вслдствіе этого упущенія (стр. 130).
Наконецъ, если бы авторъ читалъ хоть какое нибудь статистическое сочиненіе послднихъ 3-хъ десятилтій, то могъ ли бы онъ съ серьезнымъ видомъ знатока доказывать положеніе всмъ уже, теперь давно извстное, что средняя плодовитость уменьшается, а средняя жизнь увеличивается, но мр развитія человческаго благосостоянія? Конечно, не могъ бы, тысячу разъ, не могъ бы. А между тмъ посмотрите, какія претензіи-то у этого новаго писателя! Онъ воображаетъ и не то что въ шутку, а совершенно серьезно, будто онъ открылъ истинный законъ движенія народонаселенія, и что будто бы предлагаемая имъ теорія населенія ‘объясняетъ вс явленія касательно движенія населенія какой нибудь страны’ (стр. 163). Вы, конечно, любопытствуете узнать, что же это такое за, удивительное открытіе? А вотъ слушайте. Вы уже знаете, что авторъ открылъ великую и новую истину, состоящую въ томъ, что, съ увеличеніемъ матеріальнаго благосостоянія, плодовитость и смертность людей уменьшается. Хотя мы ни мало не сомнваемся, что это открытіе сдлано имъ самимъ, однако мы знаемъ также, что этимъ открытіемъ давно уже пользуются экономисты и статистики и что они уже вывели изъ не то общую формулу закона о движеніи народонаселенія. По этой формул народонаселеніе постоянно стремится къ одной неподвижной точк, опредляемой средствами существованія, находящимися въ его обладаніи. Хотя мы не считаемъ этой формулы за безусловно врную, однако мы не можемъ отказать ей въ важномъ практическомъ значеніи. Посмотрите же теперь, какой выводъ изъ указаннаго выше статистическаго факта длаетъ автора, статьи. ‘Если мы предположимъ, говоритъ онъ, что плодовитость и смертность, постоянно уменьшаясь, дошли до О или, другими словами,— что люди отъ вліянія цивилизаціи сдлались совершенно безплодны и безсмертны,— то увидимъ, что населеніе вслдствіе этого придетъ дйствительно на неподвижную точку. Но такое предположеніе можетъ быть допущено только для боле рельефнаго поясненія научнаго закона, поэтому я и не говорю, что населеніе дойдетъ до неподвижной точки, но что оно стремится дойти до нея’ (стр. 160).— И этотъ перифразъ статистическаго факта авторъ иметъ смлость называть ‘истиннымъ закономъ движенія народонаселенія’, и открытіе этого закона приписать себ! Тутъ уже ршительно недоумваешь, чему больше удивляться: ‘глупости ли автора или его невжеству. Но всего лучше основная, такъ сказать, мысль всей статьи. Мысль эта состоитъ въ томъ, что умъ человческій есть одинъ изъ главныхъ источниковъ человческаго богатства. Повидимому, мысль весьма старая и никмъ, никогда, неоспариваемая, невидимому, для доказательства ее совершенно излишне было тревожить авторовъ, которыхъ не знаешь, и исписывать боле 5 печатныхъ листовъ. Невидимому все это такъ, но по мннію автора,— нтъ. Авторъ считаетъ эту мысль необыкновенно новою, оригинальною и открытіе ея опять таки приписываетъ своей собственной особ. Хотя, все это, конечно, смшно, но впрочемъ совершенно невинно. И мы охотно простили бы ему это маленькое самообольщеніе, если бы онъ, удовольствовавшись своимъ мнимымъ открытіемъ, не приплеталъ бы къ нему никакихъ своихъ дйствительныхъ открытій. Но въ томъ-то и бда, что онъ ухитрился уснастить эту простую и очевидную истину такими удивительными и неправдоподобными выводами, которые не пришли бы въ голову даже и такому мастаку но части логики, какъ г. Щегловъ. Изъ того, что подъ вліяніемъ умственной дятельности человка, постоянно увеличиваются матеріальныя богатства людей, г. Величковскій (такъ зовутъ автора разбираемой статьи) выводитъ заключеніе, будто ‘соціальныя условія не имютъ никакого вліянія на экономическую жизнь народа’ (что это такое значитъ? Вдь это такой абсурдъ, котораго и понлть-то даже нельзя!), что будто всякія общественныя реформы, клонящіяся къ лучшему распредленію орудій производства — не боле какъ химеры и неосуществимыя мечты (стр. 186), и что будто только одни техническія усовершенствованія и изобртенія, имющія въ виду непосредственное накопленіе богатствъ,— могутъ улучшить положеніе человчества. Какова логика и каковы выводы!
Ну, найдется ли теперь, среди нашихъ читателей, хотя одинъ такой упорный скептикъ, который все еще продолжалъ бы сомнваться въ справедливости высказаннаго нами выше общаго мннія о характер и достоинств ‘Новыхъ писателей’ — этой новой Тибленовской богадльни, какъ съострилъ какой-то юмористъ? Полагаемъ, что такого не найдется, но если бы даже и нашелся,— то мы все-таки не стали бы больше убждать его: ‘Новые писатели’ надоли намъ хуже старыхъ и мы скоре готовы сами признать ихъ великими талантами, чмъ ршиться растягивать еще на нсколько строкъ нашу бесду о нихъ.
Въ заключеніе и утшеніе скажемъ, что новые писатели въ лиц Александра Величковскаго выражаютъ желаніе ‘пропть вмст съ поэтомъ’:
‘Мы темны, но мы не глупы и хотимъ свта. Будемъ учиться — знаніе просвтитъ насъ, будемъ трудиться — трудъ обогатитъ насъ’, (стр. 204).
Да, гг. новые писатели, вы дйствительно темны, и вы даже глупы, вамъ нужно учиться и много учиться, знаніе, дйствительно можетъ бытъ, просвтитъ васъ, но теперь еще на этотъ счетъ нельзя сказать ничего врнаго и положительнаго. Трудиться — вамъ тоже нужно, но если вы, считаете трудомъ — писаніе статей въ род ‘Апологіи человческому уму’ или ‘Лтописи Блажной Колоніи’, и если вы думаете, что такой трудъ васъ можетъ обогатить то вы глубоко ошибаетесь, и г. Тибленъ, поддерживая въ васъ эту иллюзію, длаетъ очень нехорошее дло.