НОВЫЯ КНИГИ.
НОВЫЯ КНИГИ.
——
——
——
——
П. Т.
‘Дло’, No 10, 1868
Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868
Время на прочтение: 31 минут(ы)
1. Исторія мстнаго самоуправленія въ Россіи. Т. I. Введеніе. Уздъ московскаго государства. А. Д. Градовскаго. С.-Петербургъ. 1868 г.
2. Исторія культуры девятнадцатаго вка. Томъ первый. Время, первой имперіи, соч. У. Гонеггера, перев. съ нмец. С.-Петербургъ. Изданіе Даманскаго. 1869 г.
3. Современные французскіе писатели. Разсказы Дроза. Очерки Дюма-сына и Тэна. Фонарь (Lanterne) Рошфора. С.-Петербургъ. 1868 г.
4. Японія. Очерки изъ записокъ путешественника вокругъ свта. Вартошевскаго. Взглядъ на политическую и соціальную жизнь народа. С.-Петербургъ. 1868 г.
5. Почему и потому. Вопросы и отвты по наиболе важнымъ отраслямъ естественныхъ наукъ. Для учащихся въ школ и дома. Составлено докт. Отто Уле съ 87-ю рисунками въ текст. Подъ редак. А. Н. Шульговскаго. С.-Петербургъ. Изд. Трубниковой и Стасовой. 1869 г.
Когда до насъ доходили слухи, что вотъ тамъ-то и тамъ-то сокращаются штаты, что вотъ тамъ-то и тамъ-то бдные, чиновники остались безъ дла (а слдовательно и безъ жалованья) и не знаютъ, куда прикинуться и какимъ способомъ спасать свое гршное тло отъ голодной смерти, что нкоторые изъ нихъ, начитавшись классиковъ, подумываютъ даже сдлаться землепашцами, и колонизировать тундры и степи нашего обширнаго отечества, что другіе, неполучившіе классическаго образованія, стремятся вступить на паперти Спаской церкви въ конкуренцію съ нкоторыми героями и Петербургскихъ трущобъ’,— когда до насъ доходили эти слухи, мы недоумвали и изумлялись великой недогадливости этихъ бдныхъ заштатныхъ чиновниковъ. Къ чему эти фантастическіе планы, навянные классицизмомъ ‘Московскихъ Вдомостей’ и реализмомъ ‘Петербургскихъ трущобъ’? Вдь еслибы даже они и могли когда нибудь осуществиться, то осуществленіе ихъ ни мало не послужило бы ко благу и преуспянію заштатныхъ чиновниковъ, оно бы только преждевременно свело ихъ въ могилу или въ полицію. А мы полагаемъ, что и то и другое въ одинаковой степени непріятно и нежелательно. Между тмъ, подъ самымъ ихъ носомъ, была дятельность, негрозившая ни могилою, ни полиціею, сулившая напротивъ долголтіе, почетъ, деньги и славу, дятельность, для которой они были вполн способны. Къ чему имъ было мечтать о подвигахъ на паперти Опаской церкви и о воздлываніи тундръ и степей, когда передъ ними лежалъ невоздланный вертоградъ россійской науки? Неужели они не понимали, что воздлывать послдній гораздо легче, чмъ осушать тундры и пахать степи, неужели они не догадывались, что совершать подвиги на по’ прищ науки гораздо удобне и — это главное — безопасне, чмъ на паперти Опаской церкви, гд и подачка меньше, и конкурентовъ больше. О, недогадливые заштатные чиновники, отчего не сдлались вы учеными, когда вамъ не повезло на служб? Но, позвольте, скажутъ, быть можетъ, намъ нкоторые наивные юноши, не вполн еще вкусившіе отъ плода россійской науки и невосчувствовавшіе всей его сладости,— позвольте, вдь для того, чтобы быть ученымъ, нужно имть нкоторыя способности, нужно удовлетворять нкоторымъ условіямъ, которымъ едва ли могли удовлетворять господа заштатные чиновники. Наивные юноши,— скажите же вы намъ, какія такія способности должны имть наши ученые и какимъ условіямъ должны они удовлетворять? По нашему мннію, да вроятно и по мннію всхъ благомыслящихъ людей, они должны имть только дв способности: способность усидчивой, кропотливой дятельности, способность писать безостановочно и даже безсвязно, должны удовлетворять только двумъ условіямъ: быть прилежными, терпливыми, и не бояться гемороя. Неужели же заштатные чиновники не имли этихъ способностей, не удовлетворяли этимъ условіямъ? ‘Позвольте,— скажутъ опять наивные юноши,— да вдь кром этихъ условій, есть еще и другія: недостаточно быть усидчивымъ, прилежнымъ, терпливымъ и имть геморой, чтобы сдлаться ученымъ, нужно имть въ голов кое-какія ясныя мысли, опредленныя понятія…’ Ясныя мысли, опредленныя понятія! Это зачмъ? И кого это удивлять будутъ наши воздлыватели вертограда науки ясными мыслями и опредленными понятіями? Кому он теперь нужны?
Но люди, привыкшіе давать словамъ и мнніямъ авторитетъ факта, потребуютъ и отъ насъ доказательства. Для этого мы готовы взять на себя обязанность, черезъ каждые три мсяца, доказывать справедливость нашего взгляда на качества, необходимыя для русскаго ученаго, фактами и примрами,— фактами безспорными, примрами недвусмысленными. Признаемся: скорбная и непріятная обязанность, но мы мужественно беремъ ее на себя въ видахъ назиданія наивныхъ юношей и указанія новыхъ путей къ существованію заштатнымъ чиновникамъ. Мы уже отчасти приступили къ выполненію ея въ нашихъ предъидущихъ библіографическихъ хроникахъ. Недавно, на примр г. Аристова, мы показали, какова должна быть логика и каковъ долженъ быть умственный кругозоръ у человка, вступившаго на профессорскую кафедру, теперь, на примр г. Градовскаго, мы покажемъ какова должна быть ясность мыслей и сила пониманія у человка, претендующаго на званіе ученаго. Мы не будемъ, разумется, здсь вдаваться въ оцнку достоинствъ и недостатковъ чисто-фактической стороны труда г. Градовскаго, такъ какъ эти достоинства и недостатки обусловливаются именно тми качествами и свойствами, которыхъ мы никогда не отрицаемъ у русскихъ ученыхъ вообще, и у г. Градовскаго въ частности. Здсь насъ будутъ интересовать главнымъ образомъ его понятія, взгляды и воззрнія, что, по нашему мннію, составляетъ всегда самую существенную часть во всякомъ ученомъ сочиненіи, особенно сочиненіи, относящемся къ области соціальныхъ и политическихъ наукъ.
Понятія, взгляды и воззрнія на предметы, входящіе въ кругъ его изслдованій, собраны въ введеніи,— введеніи, которое уже было напечатано на страницахъ Русскаго Встника, подъ заглавіемъ ‘Государство и Провинція’,— потому на введеніи мы и остановимся.
Авторъ разсматриваетъ въ немъ провинціальный вопросъ, т. е. вопросъ о провинціи и ея отношеніяхъ къ государству,— о централизаціи и децентрализаціи. Онъ начинаетъ съ увренія, что
‘провинціальный вопросъ, какъ и сама провинція, есть произведеніе новыхъ европейскихъ государствъ и находится въ тсной связи съ понятіями о національности’.
Въ другомъ мст онъ говоритъ, что
‘различіе элементовъ, обусловливающихъ національность теперь и въ древности, составляетъ главное основаніе различія между новымъ и древнимъ міромъ’ (стр. VI).
Прекрасно. Но чмъ же обусловливалась національность въ древнемъ мір и чмъ она обусловливается теперь?
‘Въ древности, Философствуетъ г. Градовскій,— различіе національностей установлялось элементами скоре общественнаго, чмъ политическаго характера’,
т. е. это значитъ, что въ древности основаніемъ національности служили религія, языкъ, особый, своеобразный складъ общественныхъ отношеній и общественной культуры, сложившейся подъ вліяніемъ мстныхъ этнографическихъ и историческихъ условій. Вы, конечно, до сихъ поръ были убждены, читатель, что эти элементы составляютъ основаніе національности не только въ древнемъ, новомъ, то и во всякомъ другомъ мір. Вы были убждены, что тамъ, гд народы не отличаются одинъ отъ другого ни языкомъ, ни религіею, ни общественными учрежденіями, — тамъ они вообще ничмъ другъ отъ друга не отличаются, тамъ и національность — какъ совокупность соціально-культурныхъ особенностей народа, — не опирается ни на какой прочный фундаментъ,— тамъ если и существуетъ понятіе о ней, то это понятіе химерично, неосновательно, тамъ его можно пропагандировать только въ интересахъ рутины и застоя. Но г. Градовскій полагаетъ, что
даже при одинаковости общественныхъ культурныхъ элементовъ, есть еще нкоторыя начала, которыя могутъ создать прочную національность, и что эти-то начала и лежатъ въ основаніи современной національности. Это начала политическія. Политическій бытъ страны, государство, становится единственнымъ условіемъ, главнымъ мотивомъ національнаго различія’ (стр. VII,.
Вотъ что. Но разв государство и вообще условія политическаго быта той или другой страны не суть продукты ея общественныхъ отношеній, условій ея соціально-культурнаго быта? Если послднія одинаковы, или, какъ совершенно врно заключаетъ г. Градовскій, стремятся сдлаться одинаковыми, то гд основанія для различія первыхъ? Тамъ, гд государства разграничиваются между собою горами, рками, а не правами, не особенностями экономическаго быта, ни общественными учрежденіями, не языкомъ и не религіею — тамъ нтъ и не можетъ быть отдльныхъ національностей, и если, не смотря на это, народы еще продолжаютъ существовать въ вид отдльныхъ государствъ,— то такое существованіе не иметъ за себя никакого raison d`tre, оно обусловливается причинами случайными, неразумными,— причинами, которыя должны быть устранены въ видахъ прогресса человчества. Исторія западно-европейскихъ народовъ показываетъ, что ихъ національности постепенно лишаются своихъ существенныхъ элементовъ, что они. постепенно ослабляются и уничтожаются. Прогрессъ, сглаживая соціально-культурныя особенности быта народовъ, ведетъ къ отрицанію національности. Различіе между національностями древняго міра и новаго совсмъ не качественно, т. е. и въ древнемъ, какъ и въ новомъ мір они слагаются изъ совершенно одинаковыхъ элементовъ, но въ новомъ мір эти элементы дйствуютъ гораздо слабе, чмъ въ древнемъ, и съ каждымъ годомъ ихъ значеніе все боле и боле умаляется. Но г. Градовскій, какъ видите, думаетъ объ этомъ предмет иначе: по его мннію, новое государство можетъ и всегда должно оставаться мотивомъ національнаго различія, по его мннію, новое государство не зависитъ и не обусловливается ‘религіозными и другими учрежденіями’.
‘Общественныя формы древности — говоритъ онъ — давали опредленное содержаніе государству’, въ наше же время ‘государственная власть не является такимъ продуктомъ религіозныхъ и другихъ общественныхъ учрежденій, гд ея объемъ и характеръ опредляется исключительно объемомъ и характеромъ извстнаго общества, тоже заране опредленнаго’.
Что это такое?— неумнье ли выражаться, безсознательная ли чепуха, или чепуха сознательная и нарочно придуманная!? Государство не есть продуктъ религіозныхъ и другихъ общественныхъ учрежденій, объемъ и характеръ государственной власти не опредляется объемомъ и характеромъ даннаго общества, — такъ что же такое государство, и чмъ же опредляется характеръ государственной власти? И почему въ древнемъ мір формы государственнаго быта зависли отъ формъ общественнаго, а въ новомъ этой зависимости не существуетъ? Если бы г. Градовскій хотя какимъ нибудь намекомъ отвтилъ на эти вопросы, — тогда, быть можетъ, мы поняли бы и его воззрнія на національность. Но, увы, онъ не только этого не длаетъ, но даже еще боле спутываетъ наши понятія объ этомъ предмет. Такъ, въ одномъ мст, онъ говоритъ, что, въ настоящее время
‘сліяніе народностей въ отношеніи культурныхъ различій сдлалось не только возможнымъ, но даже необходимымъ,’ — что ‘общая историческая жизнь сгладила нравы, сблизила языки, слила, смшала племена,’ — а черезъ страничку онъ утверждаетъ, что ‘государство, оставаясь главнымъ мотивомъ національнаго различія, должно заботиться о развитіи и равномрномъ распространеніи всхъ особенностей даннаго народа по всмъ его частямъ. Національная идея (?), лежащая въ основаніи извстной культуры, должна сдлаться такимъ же всеобщимъ ‘актомъ, какъ сама государственная власть ея законодательство’ (стр. VIII).
Изъ первой половины этой фразы оказывается, что государство въ томъ именно и состоитъ, чтобы противодйствовать прогрессу, противодйствовать направленію исторической жизни народовъ. Прогрессъ, историческая жизнь народовъ, по собственному сознанію г. Градовскаго, сглаживаютъ ихъ культурныя различія, ихъ нравы, сближаетъ языки и религіи,— а государство, напротивъ, должно стараться ‘о развитіи и распространеніи всхъ особенностей даннаго народа’. За чмъ же это? къ чему навязывать государству такія анти-прогрессивння цли, заставлять его идти противъ логики фактовъ? А, потому — какъ явствуетъ изъ второй половины фразы,— что
‘національная идея должна сдлаться такимъ же всеобщимъ ‘актомъ, какъ сама государственная власть и ея законодательство’.
Вотъ это удовлетворительно! Одно только остается не совсмъ понятнымъ: что это такое за ‘національная идея’, и зачмъ она должна сдлаться ‘всеобщимъ фактомъ?’ Не дурно бы было, если бы г. Аристовъ написалъ коментаріи къ г. Градовскому, а г. Градовскій соблаговолилъ бы дополнить своими воззрніями на національность воззрнія на тотъ же предметъ своего достойнаго товарища по ремеслу. Не дурно было бы также, если бы эти два ученые мужа писали будущія свои сочиненія сообща: мы полагаемъ, что послднія значительно выиграли бы въ ясности мысли и опредленности выраженія. Впрочемъ мы сомнваемся, чтобы наше желаніе исполнилось, потому что оба мыслителя, кром трезваго, яснаго міросозерцанія, обладаютъ еще чрезмрно развитымъ самомнніемъ, которое никакъ не дозволитъ имъ соединиться подъ одною обложкою. Самомнніе г. Аристова выражается въ томъ, что онъ свысока и презрительно относится къ исторической наук на Запад, самомнніе г. Градовскаго высказывается въ его отношеніяхъ къ спорамъ французскихъ публицистовъ о централизаціи и децентрализаціи. Онъ полагаетъ, будто
эти французскіе публицисты сами не понимаютъ, о чемъ говорітъ и чего хотятъ, не понимаютъ до такой степени, что консерваторы становятся либералами, либералы консерваторами (См. стр. LXX.)
Со стороны человка дйствительно понимающаго это дло, подобный приговоръ не показался бы намъ ни страннымъ, ни предосудительнымъ. Но со стороны г. Градовскаго, онъ намъ кажется столько же неумстнымъ, сколько и неосновательнымъ, такъ какъ самъ авторъ не только не понимаетъ того вопроса, о которомъ взялся толковать, но даже не понимаетъ и того, что о немъ говорятъ другіе. Вопросъ этотъ, какъ мы сказали, есть вопросъ о централизаціи и децентрализаціи, или — если оставить въ сторон пустую игру въ слова и не подразумвать подъ децентрализаціею простое перемщеніе центральной власти изъ одного общаго центра въ нсколько мстныхъ, — вопросъ объ отношеніяхъ центральной, политической власти къ мстнымъ общественнымъ элементамъ. Тамъ, гд этимъ элементамъ предоставлено право свободнаго развитія и самоуправленія — тамъ будетъ децентрализація, напротивъ, тамъ гд преобладающимъ началомъ является начало государственное, гд оно подчиняетъ себ различные общественные союзы и регулируетъ, по своему произволу, общественныя отношенія — тамъ будетъ централизація. Вопросъ о провинціи, при такомъ взгляд на децентрализацію, не иметъ существеннаго значенія, не иметъ въ томъ отношеніи, что отсутствіе самостоятельной и самоуправляющейся провинціи не есть необходимый признакъ централизаціи. Условія общественной жизни, стремленія и потребности общества могутъ быть до такой степени общи и одинаковы въ различныхъ мстностяхъ, что всякія провинціальныя особенности сгладятся и уничтожатся, и такъ какъ во всхъ провинціяхъ будутъ преобладать совершенно одинаковые интересы и желанія, то очевидно, что обособленное самоуправленіе отдльныхъ мстностей станетъ дломъ совсмъ ни необходимымъ и даже не нужнымъ, въ видахъ общественной свободы. Напротивъ, при господств такого экономическаго порядка вещей, который налагаетъ своеобразный отпечатокъ на различныя мстности, входящія въ составъ государства, децентрализація, въ смысл освобожденія общественныхъ элементовъ отъ государственной опеки, должна выразиться въ мстномъ провинціальномъ самоуправленіи. Нетрудно догадаться, какой именно экономическій порядокъ имемъ мы здсь въ виду — порядокъ, опирающійся исключительно на землевладльческій элементъ. Землевладніе приковываетъ людей къ одной извстной мстности и подчиняетъ ихъ интересы вліянію этой мстности, отсюда обособленность, исключительность этихъ интересовъ въ каждой отдльной мстности, отсюда потребность въ особомъ орган, который оберегалъ бы эти интересы, потребность мстнаго самоуправленія. Напротивъ, при господств промышленнаго порядка, условія экономической жизни различныхъ мстностей до того обобщаются, что потребность мстнаго самоуправленія видоизмняется въ потребность общественнаго самоуправленія.
Изъ этихъ соображеній, съ одной стороны, можно видть, что вопросъ о провинціи совсмъ не исчерпываетъ вопроса о централизаціи и децентрализаціи, какъ ошибочно полагаетъ г. Градовскій, съ другой, имъ легко объясняются т противорчія и странности, которыя онъ усмотрлъ въ теоріяхъ буржуазныхъ защитниковъ децентрализаціи и централизаціи. Повидимому буржуазія стремится къ централизаціи, но въ тоже время вс буржуазные публицисты защищаютъ децентрализацію, и съ крайнимъ ожесточеніемъ относятся къ пропагандистамъ идеи сильнаго центральнаго государства, централизаторы, съ другой стороны, проповдуютъ необходимость усиленія центральной власти въ видахъ устраненія экономическаго неравенства, въ интересахъ сословія, враждебнаго буржуазіи. Путаница, какъ видите, страшная. Однко, на самомъ дл тутъ нтъ ни малйшей путаницы. Дло въ томъ, что мысль г. Градовскаго, будто ‘централизація есть исконное стремленіе буржуазіи’, совершенно ошибочна. Исконное стремленіе буржуазіи заключается совсмъ не въ осуществленіи сильнаго государства, а напротивъ въ эмансипированіи общества отъ всякой государственной опеки, въ ограниченіи его роли скромными обязанностями судьи и полицейскаго, въ изъятіи изъ подъ его вліянія большей части сферъ человческой дятельности. Въ этомъ смысл буржуазія является противницею сильной центральной власти и слдовательно сторонницей децентрализаціи. Но какъ примирить эти стремленія съ ея отношеніемъ къ мстному самоуправленію? Очевидно, если понимать подъ децентрализаціею одно только мстное самоуправленіе, одинъ только провинціализмъ, — какъ это длаетъ г. Градовскій, — то путаница выйдетъ страшная и дйствительно можетъ показаться, что буржуазные публицисты сами не понимаютъ, чего они хотятъ. Но, какъ мы уже сказали, провинціализмъ есть одно, но не единственное выраженіе децентрализаціи, другимъ его выраженіемъ является индивидуализмъ,— индивидуализмъ самодовольный и эгоистическій, нетерпящій государственной опеки, ставящій личныя цли, личные интересы выше цлей и интересовъ государственныхъ, окружающій государственную власть такими условіями, при которыхъ она является скоре властью фиктивною, чмъ дйствительною. Такимъ образомъ, французская буржуазія, уничтожая мстныя особенности, игнорируя провинціализмъ, опиравшійся на землевладльческомъ элемент, стараясь даже, въ критическую минуту, временно усилить значеніе центральной власти,— не забываетъ, однако, своего основнаго принципа, своей основной тенденціи и чуть только борьба миновалась, чуть только третіе сословіе изъ ничего стало всмъ, она пишетъ его на своемъ знамени и проводитъ его въ жизнь Посл этого всякій, даже непроницательный человкъ пойметъ, что составляетъ исходную точку зрнія французскихъ буржуазныхъ публицистовъ, пишущихъ о централизаціи и децентрализаціи. Они берутъ за исходную точку понятіе о личной свобод человка, — идею индивидуализма. Такъ они дйствительно и поступаютъ. Кажется, ясно и просто. Но г. Градовскій никакъ не можетъ взять этого въ толкъ, и упрекаетъ французскихъ публицистовъ въ непослдовательности и въ непониманіи дла,— упрекаетъ за смшеніе понятій централизаціи и децентрализаціи съ одной стороны, съ гувернатализмомъ и индивидуализмомъ съ другой. Этого одного примра уже вполн достаточно для охарактеризованія силы пониманія автора и знакомства его съ стремленіями и цлями французской, да и вообще всякой буржуазіи. Но посмотримъ теперь, какъ самъ онъ ршаетъ поставленный имъ вопросъ объ отношеніяхъ центральной власти къ мстному самоуправленію.
Замтимъ прежде всего, что споръ между централизаторами и децентрализаторами основывается на томъ предположеніи, что будто центральная политическая власть иметъ въ виду цли и задачи боле широкія и возвышенныя, чмъ господствующіе общественные органы, послдніе преслдуютъ чисто-эгоистическіе, личные интересы, первая — интересы общіе, государственные. На практик, однако, этого не бываетъ,— на практик государство всегда является представителемъ однихъ только привилегированныхъ элементовъ общества, и потому его цли и задачи совпадаютъ съ цлями и задачами послднихъ. Слдовательно, въ примненіи къ современному западно-европейскому государству, вопросъ о централизаціи и децентрализаціи не иметъ никакого существеннаго значенія. Но когда говорятъ о централизаціи, то обыкновенно подразумваютъ идеальное государство, преслдующее одну только цль — общее благо, и во имя этого общаго блага, требующее подчиненія своему интересу интересовъ разныхъ общественныхъ элементовъ, сложившихся подъ вліяніемъ данныхъ историко-культурныхъ условій, съ этимъ согласенъ и г. Градовскій.
‘Такъ или иначе, говоритъ онъ,— централизаторы имютъ въ виду общій, хотя отчасти и отвлеченный государственный порядокъ, защитники же самоуправленіе по не вол, отстаиваютъ общественно-историческіе основы государства’.
Иными словами,— первые имютъ въ виду общую теорію гармоніи общественныхъ отношеній, вторые же защищаютъ данную рутину, обусловленную историческимъ ходомъ общественнаго развитія. Одни являются, слдовательно, представителями началъ прогресса, реформы, преобразованія, другіе — началъ застоя и регресса. Можетъ ли быть между ними какой нибудь компромиссъ, какая нибудь сдлка? Нтъ, не можетъ быть, и потому централизаторы и децентрализаторы до сихъ поръ еще такъ, же далеки отъ примиренія и соглашенія, какъ были и при самомъ начал спора. Они полагаютъ и полагаютъ, по нашему мннію, совершенно справедливо что государство можетъ основываться или на началахъ децентрализаціи или на началахъ централизаціи, но отнюдь не на началахъ смшанныхъ. Въ теоріи, разумется, можно представить себ и смшанное государство, какъ можно представить либерально-консервативнаго дятеля, но на практик эти противуположности непримиримы, и если он существуютъ вмст, то одно изъ нихъ непремнно возьметъ верхъ и вытснитъ другое. Потому, всякія такія сдлки между двумя противоположными началами, какъ бы он не казались, повидимому, увлекательными и соблазнительными, въ сущности, совершенно нелпы и не цлесообразны. Но вотъ эти-то безполезные компромиссы, эти-то средніе пути, эти-то торныя дорожки всего чаще и выбираются людьми глупыми и недальновидными, он всего миле и любезне ихъ сердцу. У нихъ не хватаетъ соображенія ршить, которое изъ двухъ началъ есть истинное, которая изъ двухъ дорогъ есть настоящая, и они, чтобы выйти изъ затруднительнаго положенія, оба начала признаютъ за истинныя, об дороги за настоящія. Но такъ какъ, къ несчастію, нельзя разомъ идти по двумъ діаметрально-противуположнымъ направленіямъ, то они волею неволею должны выбрать среднее, которое и заводитъ ихъ обыкновенно въ дебри и болота непроходимыя.
Къ числу этихъ недалекихъ и недальновидныхъ людей, какъ уже вроятно и догадывается читатель, принадлежитъ и г. Градовскій’ Принимая начала централизаціи и децентрализаціи за истинныя и вполн законныя, онъ оба ихъ вводитъ въ государство и старается примирить въ своей провинціи. Что это за идеальная провинція, въ которой должно примириться непримиримое, мы съ достоврностью сказать не можемъ, такъ какъ г. Градовскій обозначаетъ организацію ея управленія только въ самыхъ общихъ и неопредленныхъ чертахъ, мы знаемъ только, что тутъ будутъ и правительственные органы, съ извстною долею власти, и органы мстнаго общественнаго самоуправленія, также съ извстною долею власти, но какія отношенія установятся между этими двумя разрядами правительствующихъ органовъ, какъ они уживутся другъ съ другомъ, какіе рубежи разграничатъ сферы ихъ дятельности — объ этомъ мы ровно ничего не знаемъ. То общее правило, которымъ г. Градовскій думаетъ опредлить границы правительственнаго вмшательства въ сферу общественной дятельности, совершенно несостоятельно, и онъ самъ даже признаетъ его несостоятельность.
‘Какъ только, говоритъ онъ (стр. LXXXV) — личный интересъ перестаетъ быть главнымъ руководящимъ мотивомъ дятельности, начинается роль правительственныхъ органовъ’.
Но за страничку передъ этимъ, приводя благотворительность въ примръ подобной дятельности, онъ, какъ бы не предчувствуя того, что скажетъ на послдующей страниц, утверждаетъ, что
‘изъ того, что благотворительность не можетъ бытъ дломъ частнымъ, не слдуетъ, чтобы она производилась одними правительственными органами. Напротивъ, участіе въ этомъ дл органовъ общественныхъ необходимо и часто правительственные органы не могутъ выдержатъ съ ними конкуренцію’ (LXXXIV).
Итакъ, роль правительственныхъ органовъ не начинается тамъ, гд личный интересъ перестаетъ быть главнымъ руководящимъ мотивомъ дятельности. Гд же она, однако, начинается, г. Градовскій? Вдь нельзя же, наконецъ, предполагать, будто читатели настолько невнимательны или безпамятны, что имъ можно на одинъ и тотъ же вопросъ давать два совершенно различные отвта на двухъ сосднихъ страничкахъ. Кажется, г. Градовскій дйствительно разсчитываетъ на безпамятность своихъ читателей, и потому на той же LXXXV стр. онъ даетъ третій отвтъ, который уже и не опровергаетъ ни на предъидущихъ, ни на послдующихъ страницахъ. Такую удивительную стойкость въ убжденіяхъ мы объясняемъ только тмъ, что отвтъ этотъ уже слишкомъ общъ и неопределненъ, и, строго говоря, это даже не отвтъ, а повтореніе вопроса въ утвердительной форм. Послушаемъ:
‘Роль правительственныхъ органовъ начинается тогда, утверждаетъ г. Градовскій, —когда юридическій порядокъ нарушается, когда частныя силы оказываются недостаточными для преодолнія ‘всхъ препятствій’
Какихъ препятствій? И когда, въ какихъ случаяхъ частныя силы оказываются недостаточными? И какъ въ этихъ случаяхъ должны дйствовать правительственные органы? Все это такіе вопросы, на которые нельзя отвтить заучеными фразами попугая, и потому г. Градовскій проходитъ ихъ весьма благоразумнымъ молчаніемъ, но оставляя ихъ безъ отвта, онъ оставляетъ безъ отвта самый существенный вопросъ своей фантастической провинціи, — вопросъ объ отношеніяхъ органовъ центральнаго правительства къ органамъ мстнаго самоуправленія.
‘Отношеніе государства къ обществу, говоритъ въ заключеніе г. Градовскій,— опредляется какъ отношеніе единства къ разнообразію. Единство есть такой же законъ государственной жизни, какъ разнообразіе и равномрное дйствіе какъ органовъ единства, такъ и органовъ разнообразія есть необходимое условіе государственнаго развитія. Единств представляется государствомъ и его офиціальными органами, разнообразіе проявляется дятельностью общества. Уничтожить одно въ пользу другого — значитъ уничтожить условія правильнаго общественнаго развитія. Прежде всего подобное сочетаніе необходимо для того, чтобы личность провинціи стала дйствительнымъ жизненнымъ фактомъ. Должность главы провинціи только формально изображаетъ эту личность. Дйствительное содержаніе дается ей только общественными элементами’ и т. д.
Какое надутое и безцльное многословіе тамъ, гд достаточно было бы двухъ словъ, и ни одного слова тамъ, гд дйствительно нельзя отдлаться двумя, тремя безсвязными фразами. Мы привели эту выписку для характеристики способа выраженій г. Градовскаго. Способъ выраженія характеризуетъ способъ мышленія, человкъ, который такъ безсвязно, съ такимъ трудомъ и съ такою замчательною неясностью ршается излагать самыя простыя и общеизвстныя истины, едва ли можетъ быть названъ мыслящимъ человкомъ, потому что никакъ нельзя допустить, чтобы онъ слишкомъ часто практиковался въ процесс мышленія. Ученый, который, выставивъ общее требованіе теоріи, не представляетъ никакихъ положительныхъ данныхъ для удовлетворительнаго разршенія ея, а отдлывается только неопредленными фразами, напрасно претендуетъ на то званіе, которое носитъ, онъ не учный, а шарлатанъ и фразеръ.
Но допустимъ даже, что гармоническое состояніе ‘органовъ единства’ и ‘органовъ разнообразія’ можетъ осуществиться на практик такъ, какъ этого желаетъ г. Градовскій. Что же изъ этого выйдетъ? Органы мстнаго самоуправленія всегда являются представителями господствующихъ классовъ данной мстности, выразителями и защитниками экономическихъ интересовъ этихъ классовъ. Въ этомъ смысл, въ нихъ всегда преобладаютъ начала охранительныя, консервативныя. Органы же государственнаго управленія — если понимать его въ смысл идеальномъ — должны напротивъ являться представителями — по выраженію самого г. Градовскаго,— ‘общихъ интересовъ, раціонально-юридическаго порядка, раціональной пользы’,— представителями отвлеченнаго государственнаго и общественнаго строя. Въ этомъ смысл въ нихъ должны преобладать начала прогресса, и во имя этихъ началъ отрицательное отношеніе къ данному statu quo. Слдовательно, стремленіе къ гармоническому сочетанію органовъ единства и разнообразія есть, въ сущности говоря, стремленіе къ гармоническому сочетанію началъ консерватизма съ началами прогресса, т. е. къ такому порядку вещей, при которомъ бы прогрессъ нейтрализировалъ регрессъ, а регрессъ — производилъ тоже дйствіе на прогрессъ, и общественная жизнь находилась бы такимъ образомъ въ состояніи полнйшаго застоя. Вотъ желанный идеалъ, вотъ искомый государственный порядокъ, вотъ раціональное ршеніе провинціальнаго вопроса, по понятіямъ г. Градовскаго. И такъ г. Градовскій сперва требуетъ, чтобы государство было проводникомъ анти-прогрессивной идеи національности, потомъ предлагаетъ такую организацію органовъ центральнаго и мстнаго управленія, которая должна гарантировать обществу вчный застой, препятствовать развитію его силъ и въ консервативномъ и въ прогрессивномъ направленіи.
Преданіе, рутина, прогрессъ, консерватизмъ, мстныя особенности и общія начала — все это смшивается и перепутывается въ его государственной теоріи и изъ всего этого выходитъ какая-то безобразная система застоя, иначе называемая системою равновсія.
Впрочемъ, систему эту изобрлъ не самъ г. Градовскій, онъ заимствовалъ ее изъ иностранныхъ книжекъ. Книжки, изъ которыхъ почерпалъ г. Градовскій свою государственную мудрость, были, по всей вроятности, произведеніями французскихъ доктринеровъ, потому что воззрнія этихъ почтенныхъ господъ отразились не только на его общихъ взглядахъ по части государственной теоріи, но также и на его историческихъ взглядахъ, спеціально относящихся къ исторіи мстнаго управленія въ Россіи. Исторія мстнаго управленія, которую онъ разсматривалъ въ связи съ исторіею сословій, что, вообще говоря, длаетъ большую честь его догадливости и о чемъ мы, по долгу справедливости, не можемъ умолчать,— исторія мстнаго управленія представляется ему въ вид естественнаго, неизбжнаго, логическаго процесса развитія, долженствовавшаго непремнно привести къ земскимъ учрежденіямъ. Рабское поклоненіе передъ фактомъ, стремленіе раціонализировать все, что совершилось, начиная съ московской и кончая петербургскою централизаціею, есть естественное послдствіе подобнаго взгляда. Общинное самоуправленіе, по понятіямъ автора, должно было привести къ централизаціи, закрпившей сословія, закрпленныя сословія сплотили и создали государственное единство, съ утвержденіемъ государственной силы старое значеніе сословій и связанная съ нимъ централизація сдлались безполезны. Отсюда является необходимость въ мстныхъ земскихъ учрежденіяхъ, которыя должны были явиться средствомъ осуществленія экономической свободы освобожденныхъ сословій.
‘Такимъ образомъ,— радостно заключаетъ свое изслдованіе г. Градовскій,— у насъ мирно совершается подъ вліяніемъ свободы величайшая реформа, которая стоила Западу столько крови’ (стр. 382).
Какъ это пріятно и утшительно! И отчего это, подумаешь, мы такими умными уродились? А что мы дйствительно умны, лучшимъ доказательствомъ этого служитъ самъ авторъ… Итакъ историческія изслдованія г. Градовскаго утшительны для россіянъ вообще, но, кром этой общей утшительности, они имютъ еще спеціальную утшительность для нкоторыхъ въ частности. Такъ, напримръ, на гг. Скарятина съ Коми, особенно утшительно подйствуетъ стр. 209 и 210, въ которыхъ развивается мысль о преимуществахъ, въ государственномъ отношеніи, личнаго землевладнія передъ общиннымъ, и доказывается — т. е. говорится, потому что г. Градовскій вообще не иметъ привычки доказывать,— будто общинному землевладнію, въ противуположность личному, присущъ духъ замкнутости, разъединенности, чуждо пониманіе общихъ интересовъ., гг. Катковъ съ Коми. съ. особеннымъ удовольствіемъ остановятся на стр. СXVII, гд говорится о томъ, какъ должна относиться государственная власть къ нкоторымъ окраинамъ Россіи. Утшительно также на многихъ подйствуетъ мысль, высказываемая имъ въ введеніи, мысль, что въ новомъ государств свобода человка совсмъ не зависитъ отъ того, принимаетъ или не принимаетъ онъ участіе въ политической государственной жизни страны. Она покажется тмъ боле утшительною, что повидимому совершенно справедлива. Только при боле глубокомъ вниманіи обнаруживается вся ея лживость. Изъ всхъ свободъ, которыми можетъ пользоваться человкъ, самая важная и существенная есть свобода экономическая, т. е. свобода пользоваться по своему личному усмотрнію своимъ трудомъ и всми его продуктами, только пользованіе этою свободою открываетъ человку доступъ ко всякой другой свобод, безъ нея же вс другія свободы будутъ миражемъ, неосуществимымъ правомъ, пустою фикціею. Но, посмотрите же теперь, кто пользуется въ западно-европейскомъ государств экономическою свободою? Очень немногіе, именно т, которые принимаютъ непосредственное участіе въ управленіи государствомъ. Вся остальная масса, устраненная отъ участія въ управленіи, находится въ экономической зависимости, и вслдствіе этого не иметъ ни случая, ни возможности воспользоваться тми драгоцнными преимуществами свободы, которыми пользуются привилегированные классы.
Мы могли бы привести еще нсколько примровъ глубокомыслія г. Градовскаго, но мы полагаемъ, что и приведеннаго достаточно для того, чтобы, съ одной стороны, нсколько разочаровать наивныхъ юношей, а съ другой, вселить въ сердце заштатныхъ чиновниковъ нкоторую самоувренность и надежду. Прочтя нашу бглую замтку, быть можетъ, многіе изъ нихъ возвеселятся духомъ и радостно воскликнутъ: ‘не все еще пропало, мы тоже можемъ сдлаться учеными и заслужить славу’. Отъ души желаемъ вамъ этого: надемся, что вертоградъ россійской науки пріобртетъ въ васъ достойныхъ, соревнователей и сподвижниковъ гг. Градовскихъ, Аристовыхъ, Рождественскихъ и проч. и проч.
Нсколько времени тому назадъ вышла въ русскомъ перевод ‘Исторія новйшей культуры’ Гонеггера, мы высказали тогда свой взглядъ на эту книгу, теперь, по поводу выхода перваго тома ‘Исторіи культуры девятнадцатою столтія’, намъ приходится повторить свой отзывъ. Новое сочиненіе Гонеггера отличается отъ стараго однимъ только своимъ объемомъ, оно повторяетъ вс т недостатки, на которые мы указывало, говоря объ ‘Исторіи новйшей культуры’: таже фразистость, таже безсвязность и разбросанность, таже поверхностность, тоже непониманіе общихъ причинъ развитія культурныхъ отношеній, тоже неумнье схватывать и рельефно изображать характеристическіе признаки этихъ отношеній. Вс эти недостатки умаляютъ до нкоторой степени то значеніе, которое должна бы была имть эта книга, по грандіозности своего плана въ новйшей исторической литератур. Авторъ хочетъ представить въ ней картину общей культуры девятнадцатаго столтія, въ соціальномъ, политическомъ, интеллектуальномъ и эстетическомъ отношеніи. Но вмсто общей картины, онъ представилъ только отдльныя черты, несгруппированныя въ одно цлое и очерченныя весьма слабо. У него нтъ исторіи — въ настоящемъ смысл этого слова,— у него только сырые матеріалы, которые могутъ служить для справокъ, культурныя отношенія онъ разсматриваетъ боле съ статической, нежели съ динамической стороны. Онъ не показываетъ, какъ они постепенно развивались и вытекали одно изъ другого, онъ не указываетъ и общихъ причинъ этого развитія. На соціальную, экономическую сторону народнаго быта обращено очень мало вниманія, сравнительно съ другими сторонами общественнаго быта. Взаимная связь всхъ этихъ сторонъ не выяснена и не опредлена. Потому, хотя авторъ и говоритъ въ предисловіи, что онъ особенно желалъ бы ‘уловить и прослдить самую душу времени’ — однако, этому прекрасному желанію не суждено было осуществиться. За то другое желаніе автора — изобразить ‘психическіе портреты, какъ бы жанровыя картины длъ и лицъ’ — осуществилось довольно удачно. Гонеггеръ, самъ, заявляя объ этомъ своимъ читателямъ, хвалитъ себя не понапрасну. Жаль только, что излишняя фразистость, нкоторая неопредленность и туманность вредятъ простот, ясности и отчетливости рисовки. Главнымъ и существеннйшимъ элементомъ культуры Гонеггеръ считаетъ литературу, и потому на ней-то исключительно и сосредоточивается все его вниманіе.
‘Ея фигуры,— говоритъ онъ,— имютъ для меня столь главное значеніе, что на остальное я смотрю почти какъ на матеріалъ, необходимый для полноты, желалъ бы я, чтобы въ ихъ готовомъ рисунк они были для читателя тмъ, чмъ долгое время при самой работ были они для автора, для котораго они уже потускли посл своего окончанія’.
Это третіе желаніе автора намъ кажется тоже исполнится, но только не вполн, а отчасти: его фразисто-неопредленныя изображенія, можетъ быть, и дйствительно произведутъ на нкоторыхъ любителей трескучихъ фразъ, нкоторые впечатлніе, но это впечатлніе изгладится сейчасъ же, какъ только глаза оторвутся отъ книги и изображенія потускнютъ въ памяти читателей, такъ же скоро, какъ они потускнютъ и въ памяти самого автора. Для образчика и для примра проведемъ здсь одну изъ самыхъ блестящихъ и наиболе удачныхъ характеристикъ автора-характеристику романтической школы. Вотъ какими чертами онъ опредляетъ ее.
‘Темное, далеко-уходящее стремленіе, алканіе неясныхъ идеаловъ, питающееся жадно всосаннымъ чувствомъ кипучей юношеской и мужской силы (?), вызывающее кокетничанье съ жизнью и смертью, съ міромъ и мышленіемъ: игра съ любовною радостью смерти, съ страстнымъ желаніемъ и дикими мученіями, столь распространившаяся и столь безсознательная, что выраженіе неудовлетворенія было находимо даже въ статуяхъ древнихъ, доведенное до обожанія почитаніе искуства, которое соединяется съ религіею и любовью къ женщинамъ въ одно чувство, проникающее сердца всхъ романтиковъ съ различными оттнками, хотя всегда неясное, рядомъ съ тысячу разъ проповдуемою врою въ благодатную силу искуства — играніе въ него и имъ, вредящее ему самому и лишающее его существенности, вообще фантастическое созиданіе безъ этическаго содержанія и той серьезности, которая одна только и облагораживаетъ искуство и жизнь, олицетворенная вншность и диллетантизмъ въ широкихъ размрахъ, житейская мудрость свободнаго наслажденія и смлаго порыва, которая, однако, совершенно на нмецкій ладъ остается доктринерскою, даже въ ‘Луцинд’, именно потому и развратной, дерзко заносчивый духъ, который, чванясь самимъ собою, желалъ бы выдать себя за геройское мужественное сознаніе, мечты о дружб, унаслдованныя отъ древнихъ союзовъ поэтовъ и снабженныя этими романтическими душами, всми сахарными сладостями слабоосмысленной цивилизаціи, всегдашняя готовность провозглашать и начинать новыя творенія, которыя рдко идутъ дальше перваго почина, воля, желающая только хотть, и одушевленіе, стремящееся къ великому, но безсильное, ибо хотя въ немъ есть высокопарящее творческое стремленіе, но нтъ истинной силы, смсь безсодержательнаго, искуственнаго мечтанія, разжигаемаго только ради его собственнаго жара, у котораго желаютъ грться и опьяняться холодныя души, съ жадною къ сентенціямъ и рефлексіи, но никоимъ образомъ не глубокою жизнію мысли, при чемъ то и другое безпорядочно перекрещивается, полемическое высокомріе, карабкающееся на бдный дятельностью идеализмъ и неясное эстетическое образованіе, на гармоническій продуктъ анализа и мечтательности безъ формы, безъ связи, безъ сознательной цли въ творчеств, самонаблюденіе, самовосхищеніе, самообожаніе, возведеніе ничтожнаго въ важное, въ большей степени, нмъ это когда нибудь длали французы, обращеніе обыкновеннаго въ необыкновенное, извстнаго въ неизвстное, низкаго въ возвышенное, конечнаго въ вчное, вообще установленіе безконечной видимости, въ чемъ по Новалису, по крайней мр, имвшему къ тому естественнйшее влеченіе, заключается необходимое романтизированіе міра, во всемъ этомъ рафинировка и неестественность, отсюда новеллы о художникахъ, исторія живописцевъ, признанія прекрасныхъ душъ, литература писемъ — вотъ душа романтики’, (стр. 216).
Въ этой характеристик самымъ рельефнымъ образомъ обнаруживаются вс достоинства и недостатки гонеггеровскихъ характеристикъ и потому читатели, конечно, извинятъ васъ за слишкомъ длинную выписку. Отличительными чертами этихъ характеристикъ, является, съ одной стороны, мткость опредленій, съ другой, ихъ крайнее обиліе. Очевидно, что авторъ не уметъ схватить существенныхъ особенностей предмета и выразить ихъ въ нсколькихъ точныхъ и ясныхъ положеніяхъ. Онъ не можетъ опредлить его въ одинъ, такъ сказать, пріемъ, онъ хватается то за ту, то за другую черту, пересчитываетъ вс ихъ по порядку, не различая важныхъ отъ неважныхъ, постоянно повторяясь и утомляя своимъ многословіемъ. Оттого читая его характеристику, вы встрчаете въ ней много очень врно-подмченныхъ и рзко-очерченныхъ особенностей, но, за то, когда ‘вы ее прочтете, у васъ въ голов не остается ничего, кром какого-то треска и шума.
Характеристики философскихъ системъ, кром всхъ здсь указанныхъ недостатковъ, отличаются еще и неясностью и неполнотою. Нмецкимъ философамъ, публицистамъ и литераторамъ вообще отдается предпочтеніе передъ французскими и англійскими въ томъ отношеніи, что авторъ о первыхъ говоритъ гораздо обстоятельне и подробне, нежели о вторыхъ. Такъ, напримръ, посвящая характеристикамъ нмцевъ Инцу и Мюллеру по нскольку страницъ, о Кабанис онъ говоритъ всего на какихъ нибудь 13, 14 строчкахъ и притомъ съ крайнею небрежностью и неосновательностью (см. стр. 151). Группировка матеріала искуственная и часто даже совершенно безпорядочная. Такъ, напримръ, по какому-то удивительному соображенію еремія Бентамъ отнесенъ имъ къ тому отдлу, въ которомъ разсматриваются англійскіе ученые и мыслители этого времени, и къ отдлу, озаглавленному ‘соціальныя черты’, гд говорится объ успхахъ земледлія, торговли и промышленности.
Трудно также понять, на какомъ основаніи Контъ отнесенъ къ циклу философовъ 19-го вка. Какъ по времени своей научной и общественной дятельности (которая, какъ извстно, уже совсмъ почти прекратилась съ 1797 г.), такъ въ особенности по характеру и направленію своей философіи, онъ всецло принадлежитъ XVIII вку.
Въ заключеніе замтимъ, что переводъ книги отмнно плохъ что, впрочемъ, составляетъ общее правило въ изданіяхъ г. Ламанскаго.
Маленькая книжка, появившаяся недавно въ продаж, подъ заглавіемъ: ‘Современные французскіе писатели’ и расходящаяся, какъ мы слышали, довольно успшно,— принадлежитъ къ числу самыхъ отвратительныхъ литературныхъ спекуляцій, какія только совершались за послднее время на нашемъ литературномъ базар. Издатель постыдился даже выставить свое имя, — и это длаетъ честь его стыдливости, хотя и не говоритъ въ пользу его искренности. Что бы вы сказали, читатель, если бы какой нибудь французъ-шарлатанъ, желая просвтить свою націю насчетъ положенія русскаго общества и состоянія русской литераторы, ну хоть 60-хъ годовъ, вздумалъ бы перевести на французскій языкъ и издать подъ одною обложкою статьи, пожалуй, Добролюбова и ‘Петербургскую клубничку’ съ ‘ерундою’ Камбека въ придачу? Но французъ, поступая такимъ образомъ, дйствовалъ бы, по всей вроятности, безсознательно, неумышленно, безъ всякой задней цли, безъ всякой грязно-спекулятивной мысли. Гд же таки французу не жившему въ Россіи (да и жившему даже) было узнать, что такое Добролюбовъ, что такое Петербургская Клубничка и что такое Левъ Камбекъ. Слышалъ онъ отъ своихъ пріятелей, что и Добролюбовъ читается и Камбекъ читается, и Петербургская Клубничка читается,— ну и сообразилъ: значитъ, молъ, вкусамъ удовлетворяютъ и общество характеризуютъ, слдовательно,.почему же ихъ и не издать подъ одною обложкою, написавъ на ней: ‘Современные русскіе писатели’.Подобныя соображенія со стороны француза, мало просвщеннаго насчетъ Россіи, весьма естественны и весьма извинительны, но со стороны русскаго, который иметъ полную возможность, прежде чмъ начинать знакомить своихъ соотчичей съ французскими писателями, самъ ознакомиться съ французскою литературою,— подобныя соображенія уже совсмъ не естественны и со всмъ не извинительны. Тутъ уже, значитъ, онъ дйствуетъ умышленно, сознательно, надуваетъ и морочитъ публику. Если даже онъ станетъ оправдываться незнаніемъ французскаго языка, то и это не облегчитъ его вины: зачмъ же онъ брался за дло, которое, при своемъ невжеств, онъ не могъ выполнить, и которое другіе могли исполнить гораздо лучше и добросовстне его. Но издатель ‘Современныхъ французскихъ писателей’ не можетъ аппелировать даже и къ своему невжеству по части французскаго языка, потому что въ предисловіи онъ самъ торжественно заявляетъ, что, издавая Дроза и Дюма-сына подъ одною обложкою съ Рошфоромъ,— онъ дйствовалъ не на обумъ, а руководствовался извстными соображеніями, которыя ясно показываютъ, что онъ иметъ претензію не только на знаніе французскаго языка, но даже и на знакомство съ французскою современною литературою. Правда, дурной переводъ и эксцентрическое сочетаніе именъ заставляютъ насъ сильно усумниться въ основательности претензій издателя, — но такъ какъ онъ заявляетъ эти претензіи, то и Богъ съ нимъ, тмъ хуже для него.
Въ предисловіи онъ, чувствуя, вроятно, нкоторую тяжесть на сердц, спшитъ заврить читателей будто
‘соединеніе въ одной книг трехъ именъ — Дроза, Тана и Дюма-сына далеко не случайное и что ‘не случайно является здсь Рошфоръ, журналъ котораго ‘Фонарь’ (La Lanterne) пріобрлъ въ такой короткій срокъ всесвтную извстность.’
Почему же, однако, не случайно?— вопрошаетъ недоумвающій читатель. А потому, видите-ли, объясняетъ догадливый издатель, что
если три названные писатели въ извстной степени характеризуютъ французское общество, то Рошфоръ характеризуетъ слабый стороны правительства’.
Но въ какой степени, какимъ образомъ и какое именно французское общество характеризуютъ три названные писателя? Вотъ если бы вы, г. издатель, разъяснили намъ этотъ вопросъ-то это было бы весьма любопытно. Но такъ какъ вы недогадались этого сдлать, то, нечего длать, придется намъ говорить за васъ. Возьмемъ для примра хоть Дроза, разсказы котораго занимаютъ чуть ли не половину всей-книги. Признаемся, мы еще никогда не читали въ русской литератур ничего боле конфертативнаго, боле клубничнаго, чмъ эти разсказы. Произведенія разныхъ Бредовыхъ, Крестовскихъ, Авенаріусовъ и Боборыкиныхъ, по сравненію съ ними,— лепетъ невиннаго и цломудреннаго младенца. При этомъ они ни мало не характеристичны для французскаго общества, потому что ихъ конфертативные сюжетцы заимствованы совсмъ не изъ особенностей французскаго общества, а изъ тхъ пошлыхъ спальныхъ сценъ, которыя мы найдемъ въ какомъ угодно обществ… Авторъ съ неподражаемымъ цинизмомъ описываетъ, что чувствуютъ мужъ и жена въ первую ночь брака, съ какими приготовленіями приступаютъ они къ отправленію супружескихъ обязанностей, какія при этомъ разговоры ведутъ, какіе жесты длаютъ и т. п. На эту тему сводятся вс его разсказы. Усмотрть въ нихъ нчто другое, боле серьезное такъ же трудно, какъ трудно, напримръ, усмотрть нчто возвышенное, ну хоть въ извстномъ стихотвореніи Пушкина: ‘Первая ночь’. Правда, издатель ухитрился увидть въ нихъ
‘сатиру’, ‘средство для проведенія въ массу читателей весьма симпатичныхъ идей (?!) о брак, о любви, и семь’
но, къ несчастію, не вс одарены подобною остротою зрнія, и не вс могутъ находить симпатичными клубничные эпизоды изъ спальной жизни мужей и женъ. Большинство обыкновенныхъ читателей не найдутъ въ нихъ ровно ничего, кром клубнички и грязнаго цинизма. Какой же выводъ можно сдлать изъ нихъ? Намъ кажется только одинъ: во французской, какъ и во всякой другой литератур, есть жалкіе и вредные писаки, которые, подобно уличнымъ проституткамъ, — спекулируютъ насчетъ половыхъ влеченій человка и, искусно возбуждая ихъ пикантными сюжетцами и циническими разсказцами, — открываютъ своимъ произведеніямъ-огромный сбытъ въ масс той невжественной публики, которая по преимуществу живетъ еще чисто-животною жизнію. Считать этихъ литературныхъ проститутокъ — ‘современными писателями’ совершенно нелпо, потому что они всегда существовали и будутъ существовать еще вроятно очень долго. Чмъ ограниченне сфера разумной дятельности, предоставленной человку, чмъ боле чувствуетъ онъ себя стсненнымъ въ удовлетвореніи высшихъ потребностей своей природы, тмъ сильне развиваются въ немъ его низшія, чисто животныя побужденія и тмъ, слдовательно, съ большимъ сочувствіемъ и одобреніемъ относится онъ ко всему, что льститъ этимъ побужденіямъ, и тмъ большую поддержку встрчаютъ въ ней всякіе уличные и литературные пошляка. Произведенія ихъ точно также выражаютъ особенности извстнаго общества, какъ уличная потаскушка — степень умственнаго развитія того города, гд она торгуетъ своими прелестями. Понимаете ли вы это, г. анонимный издатель современныхъ французскихъ писателей? Если вы этого не понимаете, то папъ остается только удивляться вашей по истин изумительной непонятливости. Если же вы это понимали,— въ чемъ мы почти не сомнваемся,— и все-таки сочти нужнымъ перевести и издать разсказы Дроза, то какія же другія побужденія могли руководить вами, какъ не разсчетъ на слабоуміе вашихъ читателей? Вы, подобно имъ, хотли спекулировать ‘гршною слабостью’ праздной публики, для того? чтобы извлечь изъ своего изданія возможно большіе барыши. Успхъ ‘Физіологіи брака’ Дебэ соблазнилъ васъ.— Но увлеченіе перспективою большихъ барышей еще было бы въ васъ извинительно, а вотъ что нензвительно: зачмъ вы лицемрите, зачмъ вы облпливаете этою вонючею и грязною клубникою Фонарь Рошфора, зачмъ вы такъ его уродуете и сокращаете? Зачмъ вы стараетесь оправдать помщеніе Рошфора рядомъ съ Дрозомъ и Дюма какими-то теоретическими соображеніями, тогда какъ вы руководствовались чисто-лавошническими разсчетами угодить на вс вкусы и зашибить лишнюю копйку? Въ предисловіи вы утверждаете, будто въ циническомъ отношеніи Дроза къ женщин выразился господствующій взглядъ на нее всего французскаго общества, будто Тэнъ въ разсказахъ, напечатанныхъ въ Пишемъ изданій, ‘удачно рисуетъ типъ французскаго воспитанія двушекъ’ И будто статья Дюма-сына ‘Парижская проституція’ заслуживаетъ особеннаго вниманія публики. Все это, предупреждаемъ читателей, совершеннйшая ложь. Въ фельетонной болтовн Тена и въ трескучихъ завываніяхъ Дюма-сына только кретинъ какой нибудь Можетъ найти нчто достойное вниманія и даже вообще чтенія. Что же касается до взглядовъ французскаго общества на женщину, то не благоугодно ли будетъ справиться читателямъ съ тми фельетонами ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’, въ которыхъ, не такъ еще давно отзывались парижскіе митинги по поводу женской эмансипаціи, не благоугодно ли ему также будетъ пробжать переведенныя на русскій языкъ романа, ну хоть Андре Лео (не говоря уже о Жоржъ-Зандъ), писательницы, пользующейся во Франціи весьма хорошею репутаціею, и онъ пойметъ тогда, какъ его безсовстно надуваетъ и морочитъ невжественный или безчестный издатель ‘Современныхъ французскихъ писателей’.
Что касается до перевода и изданія Фонаря, то, разумется, это дло хорошее и полезное, но издатель выполнилъ его отмнно дурно: во-первыхъ онъ сокращалъ и урзывалъ Фонарь, руководствуясь соображеніями совершенно непонятными и даже для него самого, вроятно, неясными. Разумется, мы говоримъ здсь не о тхъ совращеніяхъ и урзкахъ, которыя онъ долженъ былъ сдлать, повинуясь сил независящихъ отъ него обстоятельствъ. Кром этихъ вынужденныхъ сокращеній, онъ сдлалъ много и добровольныхъ. Въ предисловіи издатель увряетъ, будто онъ выпустилъ только т мста, гд Рошфоръ повторяется, или гд онъ толкуетъ о вещахъ, имющихъ чисто-мстное значеніе и для насъ непонятныхъ. Это опять неправда: выпущено очень много и такихъ мстъ, гд авторъ совсмъ не повторяется и говоритъ о предметахъ, могущихъ имть и у насъ нкоторый интересъ. Во-вторыхъ самый переводъ могъ бы быть сдланъ гораздо лучше.
Россіяне любятъ путешествовать, но ршительно не умютъ наблюдать и соображать. Прошлый разъ мы имли случай убдиться въ этомъ, разбирая книжку г. Кушелевскаго, нынче намъ приходится убдиться въ этомъ еще разъ, благодаря г. Бартошевскому. Г. Бартошевскій — офицеръ, кажется, россійскаго флота,— по долгу службы или по собственному желанію объхалъ вокругъ свта и побывалъ въ Японіи. Мы не знаемъ, какъ долго продолжалось его путешествіе, но мы полагаемъ, что очень не долго, такъ что онъ едва усплъ составить себ кое-какое, весьма смутное представленіе о тхъ земляхъ и народахъ, мимо которыхъ ему приходилось прозжать. Когда онъ вернулся на родину, это смутное представленіе стало еще смутне и еще безсвязне. Это обстоятельство должно бы было, повидимому, заставятъ его или постараться позабыть поскоре о своемъ путешествіи вокругъ свта, для того, чтобы не загромождать памяти неясными представленіями, или же обратиться къ сочиненіямъ русскихъ и иностранныхъ путешественниковъ, для того, чтобы съ помощью ихъ указаніе припомнить, осмыслить, уяснить и дополнить свои прежнія, личныя наблюденія. Но, къ удивленію нашему, г. Бартошевскій ни сдлалъ ни того, ни другого: онъ не постарался ни забыть, или, по крайней мр, тщательно умолчать о своемъ путешествіи, ни дополнить и уяснить своихъ воспоминаній, ему показалось, что будетъ гораздо удобне и прибыльне взять эти воспоминанія такъ, какъ они есть, записать ихъ на бумажку, пока они еще не совсмъ вылетли изъ головы и отослать эту бумажку въ типографію. Пожалуй, что такъ для кармана и дйствительно прибыльне, да за то для вашей чести и репутаціи, г. Бартошевскій, гораздо убыточне. Не печатали бы вы своихъ записокъ, никто бы и не зналъ, что вы были въ Японіи, жили въ ней и ничего не могли, какъ слдуетъ замтить и припомнить. Г. Бартошевскій назвалъ свои безсвязныя воспоминанія ‘Взглядомъ на соціальную и политическую жизнь народа’. У него въ книг дйствительно есть такой взглядъ, но взглядъ этотъ можетъ имть значеніе разв только для тхъ изъ его самыхъ близкихъ и интимныхъ знакомыхъ, которые врятъ ему на слово. Для остальной же публики, а въ томъ числ и для насъ, неимющихъ счастія знать васъ лично, — онъ не иметъ ни малйшей цны. Намъ бы хотлось знать не то, какъ онъ, г. Бартошевскій, изволитъ смотрть на соціальный бытъ японскаго народа, а то, каковъ на самомъ дл этотъ бытъ. Но вотъ именно этому-то законному нашему любопытству и не удовлетворяетъ книжка г. Бартошевскаго. Рисуя мрачными красками положеніе китайскаго пролетаріата, онъ говоритъ, что и въ Японіи начинаютъ проявляться признаки его, но что,
‘вроятно, развитіе ихъ остановится подъ вліяніемъ проникающей въ страну европейской-цивилизаціи’.
Это утшительно, но едва ли правдоподобно, по той весьма простой причин, что сама ‘европейская цивилизація’ не можетъ отршиться отъ пролетаріата и что, по своему основному характеру, она скоре можетъ ускорить, нежели остановить его развитіе въ Японіи. Но до какой точки развитія онъ дошелъ въ Японіи въ настоящее время, откуда онъ явился, когда онъ явился, почему онъ явился, въ какихъ отношеніяхъ онъ находится къ прочимъ классамъ населенія? Вотъ вопросы, которые естественно возникаютъ въ ум читателя, при чтеніи цитированныхъ нами строкъ, и на которые онъ тщетно будетъ искать отвта въ книг г. Бартошевскаго. А между тмъ разршеніе ихъ было безусловно обязательно для автора, если онъ дйствительно желалъ познакомить публику — хотя приблизительно, хотя въ общихъ чертахъ,— съ соціальнымъ бытомъ японскаго народа. Не говоря ни слова объ образованіи и положеніи японскихъ пролетаріевъ, авторъ точно также ничего не говоритъ и о соціальномъ положеніи японскихъ жителей вообще. Изъ одного мста его книжки можно догадаться, что въ Японія, какъ и везд, жители раздляются на классы, и что эти классы ‘въ одинаковой степени отвтственны передъ закономъ’ (стр. 29). Но какіе это классы, въ какихъ они находятся между собою отношеніяхъ, въ какихъ отношеніяхъ состоятъ они къ князьямъ-феодаламъ (о которыхъ тоже упоминается вскользь въ одномъ мст), какія средства они имютъ къ существованію, и въ чемъ, наконецъ, заключается ихъ равенство передъ закономъ, фактическое оно или юридическое,— обо всемъ этомъ не говорится ни слова. О политическомъ быт страны — тоже ни слова. О чемъ же наконецъ говоритъ г. Бартошевскій? спроситъ насъ удивленный читатель. Говоритъ онъ о томъ, о чемъ обыкновенно говорятъ наимене наблюдательные и проницательные путешественники — объ одежд японцевъ, объ ихъ наружности, о нкоторыхъ чертахъ изъ ихъ домашней жизни и т. п. Впрочемъ, чтобы быть вполн справедливымъ къ автору, не скроемъ отъ читателя, что въ его книжк есть дв три странички, гд онъ говоритъ объ отношеніяхъ европейскихъ просвтителей къ японцамъ и къ японской литератур.
‘Японская литература,— разсказываетъ онъ,— обязана своимъ происхожденіемъ Китаю: собственно японскія письмена явились не раньше VIII-го вка по P. X., а до тхъ поръ японцы довольствовалась китайскими рукописями, добытыми еще въ третьемъ столтіи. Но такъ какъ вообще китайская культура не могла выдержать критики японскаго ума, то и литература, родившись подъ вліяніемъ китайской, естественно стремилась сдлаться самостоятельною, такъ что если китайскій элементъ еще силенъ въ ней, то это объясняется двумя главными причинами: во-первыхъ религіею, наводнившею литературу теологическими цитатами и желанію (вроятно авторъ хотлъ сказать: желаніемъ) двора удержатъ подражаніе китайскимъ классикамъ, хотя вслдствіе напускнаго патріотизма микадды и поощряютъ сочиненія различнаго рода азбукъ, которыя вслдствіе того являются чуть не ежедневно, но это единственное проявленіе ихъ національныхъ стремленій, тамъ какъ они враждебно смотрятъ на развитіе народной культуры, видя свой идеалъ въ китайской рутин. Поэтому всякое описаніе непремнно должно быть изложено въ извстномъ вид, такъ пвецъ моря непремнно долженъ представить своего героя сидящимъ на берегу его, и слдящимъ за движеніемъ волнъ, полетомъ птицъ и плаваніемъ рыбъ, точно также всякій другой предметъ не излагается иначе, какъ подъ извстными разъ навсегда принятыми формами. Этотъ классицизмъ, подражаніе китайскимъ образцамъ, всегда задерживалъ и досел задерживаетъ всякое развитіе японской литературы. Народъ достигнулъ хорошаго элементарнаго образованія, такъ какъ всякій уметъ цитатъ и писать, но благодаря этимъ двумъ задерживающимъ силамъ, религіи и правительству,— не можетъ продолжать свои знанія дальше извстныхъ положенныхъ ему границъ. Разныхъ системъ азбукъ въ Японіи больше сорока, но вс они созданы не для обработки или бле легкаго изученія языка, а для различныхъ ничтожныхъ потребностей, такъ по одному алфавиту надо писать къ старшему, по другому — къ младшему, особенно пишется къ женщин, къ родителямъ, къ священнику и т. д., да и эти цли совершенно не достигаются, такъ какъ всякій, сколько нибудь образованный японецъ, считаетъ своею обязанностью знать китайскіе знаки, которыми пишутся вс научныя и беллетристическія сочиненія. Содержаніемъ японскія книги очень не богаты, чего иначе немогло и быть при низкомъ развитіи народа, въ нихъ ничего вы не найдете, кром самыхъ элементарныхъ свденій о математик, отчасти о географіи, естественной исторіи и медицин, да повстей эротическаго содержанія’ (стр. 49).
Въ другомъ лист авторъ увряетъ, что
‘литературные тузы въ Японіи еще большіе охотники до клубнички, чмъ наши современные поэты’ (стр. 50′,
такъ что мы совтуемъ анонимному издателю ‘Современныхъ французскихъ писателей’ перенести свою дятельность въ Японію — тамъ онъ встртитъ несомннный успхъ и пріобртетъ прочную и почетную славу. Не туда ли отправился и г. Тибленъ для изданія 2-го тома ‘Новыхъ русскихъ писателей’?
Однако и въ этой мертвящей литератур, насквозь проденной китаизмомъ и классицизмомъ, начинаютъ пробиваться свжія мысли, начинаетъ слышаться голосъ протеста. Г. Бартошевскій разсказываетъ, что ему случайно удалось наткнуться на одну небольшую японскую повсть, по своему сюжету и по своей тенденціи рзко отличающуюся отъ общаго направленія японской литературы. Содержаніе ея просто и несложно. Въ ней изображается двушка, стоящая, по умственному своему развитію, выше окружающихъ ее людей, жизнь, на первомъ же шагу, встрчаетъ ее непріязненно, постоянно напоминая ей, что она вещь, созданная не для себя, а для наслажденія другихъ. По окончаніи своего воспитанія, она должна поступить въ наложницы къ богатому чиновнику, она его ненавидитъ, но не можетъ избавиться отъ него, потому что онъ уже два года, какъ пріобрлъ ее въ собственность у хозяйки дома, и только ждалъ, когда ей минетъ четырнадцать лтъ, для того, чтобы вступить въ полное обладаніе ею, къ счастію, хозяйка, заключившая это условіе, умираетъ, а новая требуетъ вторичной уплаты. Двушка радуется и блаженствуетъ, полагая, что рабство ея кончено, и что она освободится отъ чиновника, но чиновникъ ршается заплатятъ снова требуемую сумму, чмъ отказаться отъ обладанія ею: несчастная, не видя возможности законнымъ образомъ освободиться отъ нелюбимаго человка, убгаетъ отъ него, и умоляетъ своихъ родителей выкупить ее. Но родители, какъ водится, отвергаютъ свою безумную дочь, отказывающуюся отъ того счастія, которое посылаетъ ей судьба, въ вид важнаго и богатаго чиновника. Съ грустью возвращается она назадъ, но на пути встрчаетъ своего знакомаго лодочника, друга своего дтства, разсказываетъ ему свое горе и онъ выкупаетъ ее и женится на ней. Вотъ и вся почва этого незамысловатаго разсказа, авторъ хочетъ показать въ немъ всю печальную безвыходность положенія японки, Я изображаетъ женщину, ршающуюся протестовать и бороться съ тми ужасными условіями, въ которыя поставилъ ее законъ, правда, эта борьба слаба, этотъ протестъ робокъ и незначителенъ, но, какъ справедливо замчаетъ г. Бартошевскій, важно уже самое побужденіе поплыть противъ теченія, стать въ разрзъ съ существующими безобразными понятіями. По этому разсказу — продолжаетъ онъ дале — надо предположить, что есть же въ Японіи какой нибудь классъ или хоть кружокъ людей боле здраво смотрящій на вещи, кружокъ, которому суждено, конечно, двинуть впередъ застоявшееся японское общество и произвести переворотъ въ его понятіяхъ. Замчательно, что протестъ впервые раздался со стороны женщинъ, это показываетъ, что хотя ея соціальное положеніе въ высшей степени гнусно и отвратительно, но что въ умственномъ отношеніи она стоитъ — сравнительно, разумется, — на довольно высокой степени развитія. И дйствительно, г. Бартошевскій говоритъ, что въ Японіи женщины получаютъ совершенно одинаковое образованіе съ мужчинами, вс они умютъ читать и писать и обучаются всмъ тмъ наукамъ, которыя только доступны японцамъ! Повидимому, вліяніе европейцевъ, которые нердко стали теперь вступать въ бракъ съ японками, должно бы было еще боле способствовать нравственному и умственному возвышенію послднихъ, но на дл выходитъ на оборотъ, европеецъ не возвышаетъ, а еще боле унижаетъ, оскорбляетъ, развращаетъ японку, возбуждая къ себ, съ ея стороны, вполн справедливую ненависть и, вроятно, презрніе, смшанное съ ужасомъ и страхомъ.
‘Женившись на ней — говоритъ г. Бартошевскій,— онъ смотритъ на нее не какъ на жену, а какъ на публичную женщину и обращается съ нею съ тою подлою высокомрностью, съ тмъ глубокимъ презрніемъ, какіе характеризуютъ отношенія нашихъ мужчинъ съ падшими женщинами, характеристичною чертою этого обращенія служатъ безпощадные нападки и глумленія надъ обычаями страны, направленные, не за улучшеніе взглядовъ или привычекъ женщины, а на то, чтобы втоптать ее въ грязь, показавъ свое превосходство, тогда какъ на самомъ дл эти господа ближе японцевъ къ дйствительно образованнымъ людямъ Европы только тмъ ‘ракомъ, который надтъ на ихъ спин. Понятно, что образъ дйствій этихъ господъ возбудилъ справедливое негодованіе японцевъ, но, къ несчастію, этотъ вопросъ съумли обратить въ политическій, посл чего уничтожился всякій предлъ своеволію европейцевъ’. (Стр. 39.)
Отраднымъ исключеніемъ являются отношенія къ японцамъ американцевъ и русскихъ. Русскихъ — представителями которыхъ здсь являются морскіе офицеры,— японцы и японки особенно жалуютъ, первые жалуютъ ихъ за то, что они не вмшиваются ни въ какія политическія и общественныя дла, вторыя за то, что они не требовательны насчетъ женской чистоплотности и не заставляютъ своихъ женъ, подобно французамъ и англичанамъ, часто мнять свое блье. И то и другое длаетъ, по нашему мннію, большую честь господамъ морскимъ офицерамъ, если и вы, г. Бартошевскій, принадлежите къ ихъ числу, то и вамъ это длаетъ честь.
Въ заключеніе нашей хроники, рекомендуемъ вниманію читателей, небольшую, только-что вышедшую на этихъ дняхъ, книжечку подъ заглавіемъ ‘Почему и потому, вопросы и отвты по наиболе важнымъ отраслямъ естественныхъ наукъ’. Въ сущности это не боле, какъ краткій курсъ физики, изложенный весьма толково и популярно, съ объясненіями, въ форм вопросовъ и отвтовъ разнаго рода, боле или мене обыденныхъ. Фактовъ физическаго міра. Порядокъ изложенія такой: сперва дается общее опредленіе разсматриваемаго физическаго закона или явленія, потомъ разршаются разнаго рода частные практическіе вопросы, возникающіе по поводу фактовъ обусловливаемыхъ или зависящихъ отъ этого явленія или закона. Напримръ, возьмемъ хоть главу о теплот. Прежде всего авторъ показываетъ, что обыкновенно подразумваютъ подъ теплотою въ общежитіи, потомъ опредляетъ, въ чемъ состоитъ истинная сущность этого явленія и какъ объясняетъ его современная наука. Все это излагается очень сжато и кратко,— мене чмъ на одной страничк. Посл этого слдуетъ цлый рядъ вопросовъ, съ боле или мене обстоятельными отвтами: почему сыплются искры, если ударить кусочкомъ стали о кремень? Почему можно обжечь руки, если быстро спускаться на нихъ по канату? Почему часто сырое сно загорается? Почему если пахнетъ втеръ или если дунутъ ртомъ, потухнетъ свчка? и т. д., и т. д. Конечно, эти вопросы не исчерпываютъ всхъ этихъ недоумній, которыя могутъ возникнуть въ голов учащагося при встрч съ тмъ или другимъ физическимъ фактомъ, но уже это дло учителя давать дальнйшія объясненія и возбуждать новые вопросы. Особенность этого метода состоитъ въ томъ, что ученику даются уже готовыя объясненія всевозможныхъ частныхъ случаевъ, вытекающихъ изъ общаго правила, а не требуется, чтобы онъ самъ доходилъ до этихъ объясненій, чтобы онъ самъ подводилъ единичныя явленія подъ общіе законы. Разумется, такая метода не годится для учениковъ уже боле или мене развитыхъ, но для начинающихъ она въ высшей степени полезна и практична. Особенно полезна она для тхъ изъ начинающихъ, которые приступаютъ къ изученію физики безъ помощи наставниковъ и руководителей. Намъ казалось бы только, что достоинства этой, методы значительно увеличились бы, если бы вопросы были расположены въ логической систем, факты, по поводу которыхъ они возникаютъ, бываютъ боле или мене сложны, боле или мене однородны, потому ихъ необходимо слдовало бы раздлить на категоріи, на степени ихъ однородности и сложности, и сообразуясь съ этими категоріями ставить вопросы именно такимъ образомъ, чтобы сперва шли вопросы о фактахъ мене сложныхъ, потомъ боле сложныхъ, и чтобы вопросы о фактахъ однородныхъ составляли особыя группы. Такая постановка вопросовъ незамтно пріучала бы ученика къ логическому мышленію и облегчала бы пониманіе отвтовъ. Къ несчастію, книга Уле далеко не вполн удовлетворяетъ этому условію, въ нкоторыхъ отдлахъ оно какъ будто соблюдается, за то въ другихъ совершенно игнорируется. Видно, что авторъ не имлъ его въ виду. Впрочемъ этотъ недостатокъ легко можетъ быть устраненъ и исправленъ, если учащійся будетъ пользоваться этою книгою при руководств хорошаго учителя.
Но не только для учащихся, эта книга можетъ быть полезна также и для самихъ учителей. Авторъ говоритъ даже въ предисловіи, что, при составленіи ея, онъ ихъ въ особенности имлъ въ виду. Она, по его мннію, должна облегчить для нихъ трудъ — находить явленія природы, изъ которыхъ въ методическомъ порядк могли бы быть выведены наиболе важные законы. Намъ кажется, что она дйствительно можетъ достигнуть этой цли, хотя, разумется, вполн компетентными судьями въ этомъ дл могутъ быть только сами учители.