Новыя книги.
Новыя книги.
——
——
——
——
П. Т.
‘Дло’, No 8, 1867
Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1867
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Мори: ‘Сонъ и Сновиднія’. Перев. А. М. Пальховскаго. Москва. 1867.
Бенъ: ‘Объ изученіи характера’. Перев. съ англ. Цитовичъ. Изд. Заленскаго и Любарскаго. Спб.
Ахматова: ‘Три сборника повстей и разсказовъ для дтей’. 1. Сорокъ четыре повсти для дтей, 1 т. 1867. 2. Шестьдесятъ шесть повстей для дтей, 1 т. 1867. 3. Всего по немногу: семьдесятъ семь разсказовъ для дтей, съ двумя картинками. 2 т. 1867.
Николай Костомаровъ: ‘Историческія монографіи и изслдованія’. Изд. Д. Е. Кожанчикова. T. III. Сиб. 1867.
Бокль: ‘Этюды’. Перев. подъ ред. П. Н. Ткачева, Изд. Луканина. Сиб. 1867.
Извстный французскій писатель Мори, авторъ ‘Исторіи магіи и острологіи’ (La magie et l’astrologie clans l’antiquit et au moyen ge), исторіи, имвшей въ свое время большой успхъ, издалъ недавно сборникъ своихъ психологическихъ наблюденій о снахъ, сновидніяхъ и другихъ душевныхъ состояніяхъ, имющихъ большое сходство со сномъ, какъ-то лунатизм, сомнамбулизм и г. п. большая часть этихъ наблюденій была еще раньше напечатана авторомъ кн. Annales medico-phisiologiques du systè,me nerveux, собранныя теперь въ одной книг они составляютъ весьма интересный матеріалъ если не для полнаго разсянія, то по крайней мр для нкотораго разъясненія того фантастическаго мрака, которымъ до сихъ поръ покрыты эти загадочныя явленія. При этомъ надо замтить, что авторъ не ограничился одними только своими личными наблюденіями, онъ основательно знакомъ съ литературою этого вопроса, и потому постарался собратъ въ своей книг все, что только было сдлано для его разъясненія. Поэтому его книга получаетъ еще больше интереса и научной основательности, правда, рядомъ съ этою научною основательностію вы встртите въ ней и очень много ненаучнаго, произвольнаго и даже фантастическаго,— недостатки общіе всмъ сочиненіямъ подобнаго рода, обусловливаемые, съ одной стороны, несовершенствомъ метода, съ другой — младенческимъ состояніемъ нашихъ знаній относительно психической физіологіи. Поэтому книгою Мори нужно пользоваться осторожно, не упуская изъ вида ея достоинствъ и недостатковъ,— указать на которые есть дло литературной критики. И мы, хотя и не имемъ претензій писать критическій разборъ этой книги,— однако, по долгу библіографическаго рецензента, считаемъ своею обязанностью указать нашимъ читателямъ на то, что заслуживаетъ въ ней ихъ особеннаго вниманія, и на то, что составляетъ ея существенные недостатки.— Кстати, мы считаемъ нелишнимъ упомянуть здсь объ одной критик на книгу Мори, помщенной недавно въ одномъ русскомъ журнал. Длаемъ мы это, съ одной стороны, для того, чтобы предостеречь публику отъ неосновательныхъ сужденіи, съ другой — чтобы предостеречь редакцію этого молодаго еще журнала отъ помщенія неосновательныхъ критикъ.
Критикъ упомянутаго журнала начинаетъ свой разборъ весьма поучительнымъ заявленіемъ, что въ книг Мори 406 страницъ, и что она стоитъ 2 руб. Сообщивъ читателю эти интересныя свденія, онъ продолжаетъ такимъ образомъ: но за то вы найдете въ ней такую массу небывальщинъ и столько сновидній, что ни одно произведеніе въ род ‘Не любо не слушай, а врать не мшай’, или какого нибудь сонника никогда не дастъ вамъ столько занимательнаго и любопытнаго.’
Посл такого рзкаго мннія слдовало бы ожидать, что авторъ постарается разъяснить своимъ читателямъ, въ чемъ заключается сходство книги Мори съ сонникомъ или съ ‘Не любо не слушай, а врать не мшай’. Это было бы тмъ боле необходимо, что большинство нашихъ читателей не имютъ той подготовки и тхъ спеціальныхъ свденій, которыя нужны для самостоятельнаго ршенія вопроса о достоинствахъ и недостаткахъ такой книги, какъ книга Мори. Подобные отзывы безъ объясненія причинъ можно еще длать о книгахъ, трактующихъ о предметахъ, доступныхъ пониманію каждаго,— тутъ читатель иметъ всегда возможность проврить критика, потому что онъ понимаетъ его и знаетъ, на чемъ основываетъ онъ свое сужденіе, хотя бы критикъ и не разсказывалъ ему этого. Напротивъ, тамъ гд идетъ дло о сочиненіяхъ, боле или мене спеціальныхъ,— тамъ подобныя голословныя мннія ршительно не могутъ быть терпимы: тамъ они въ высшей степени вредно дйствуютъ на читателя,— заставляя его врить критику на слово, внушая ему не разумные взгляды и извстныя симпатіи и антипатіи, ничмъ не осмысленныя.— Эти соображенія должны были бы побудить критика, хоть чмъ нибудь обосновать свое остроумное уподобленіе книги Мори — соннику, но онъ счелъ это совершенно излишнимъ.
Правда, какъ бы въ подтвержденіе своего мннія онъ привелъ выписку изъ 17 и 18 стр. подлиника, но въ этой выписк обыкновенный читатель не найдетъ ничего нелпаго, неправдоподобнаго и безсмысленнаго, въ ней говорится о вліяніи нервовъ на ослабленіе и ускореніе кровообращенія и о вліяніи кровообращенія на усыпленіе органовъ. Выписавъ это небольшое мсто, критикъ безъ дальнйшихъ объясненій обращается къ своему читателю съ такою тирадою: ‘Любезный читатель! здсь на небольшемъ пространств сосредоточена такая страшная масса безсмыслія, такая прорва невжества, что право не знаешь, чему удивляться: странной ли форм умопомшательства г. Мори или безразсудной дерзости переводчика’ и т, д., и т. д. Такой приговоръ ставитъ читатели въ совершеннйшій тупикъ: гд же, въ какомъ именно положеніи Мори проявляется эта ‘масса безсмыслія’ и эта ‘прорва невжества’?— Въ томъ ли, что Мори утверждаетъ, будто ‘при усыпленіи органовъ кровообращеніе происходитъ медленне въ артеріяхъ и въ особенности въ венахъ’? Но этотъ фактъ, какъ узнаетъ черезъ нсколько же страницъ читатель, вполн доказанъ микроскопическими изслдованіями извстнаго англійскаго анатома Маршала Галля. Въ томъ ли, что медленность или остановка кровообращеніи притупляетъ или ослабляетъ чувствительность органа? Но опять таки это такой фактъ, достоврность котораго можетъ проврить каждый на себ, механически сжимая палецъ руки и такимъ образомъ замедляя или пріостанавливая на время движеніе кропи. Въ томъ ли — что большая или меньшая способность нервовъ раздражаться, ихъ большая или меньшая впечатлительность обусловливаетъ правильность и неправильность кровообращенія, сжимая мускульныя стнки сосудовъ и опредляя такимъ образомъ ихъ діаметръ? Но и это опять таки фактъ столь общеизвстный, что ни одинъ даже гимназистъ не станетъ противъ него спорить, Въ томъ ли, что, приводя въ примръ горяченное состояніе человка, Мори цитируетъ доктора Сандра, написавшаго спеціальное сочиненіе о нервныхъ горячкахъ (De la fievre nerveuse, помщено въ Annales medico-phisiologiques)?— Въ томъ ли… да впрочемъ, недовольно ли? Мы уже почти исчерпали вс главныя положенія отрывка, цитированнаго критикомъ — гд же тутъ масса безсмыслія и прорва невжества? Отчего вы не потрудились объяснить этого своимъ читателямъ, зачмъ оставлять ихъ въ странномъ недоумніи относительно такихъ вопросовъ, о которыхъ они не могутъ имть самостоятельнаго сужденія. Разв это добросовстно, и главное, разв это хоть сколько-нибудь умно? Вдь вы заставляете ихъ разыгрывать роль дураковъ, повторяющихъ сужденія, которыхъ они не могутъ ни проврить, ни понять, потому что вы не только не объяснили имъ своихъ мнній, по даже не познакомили ихъ съ содержаніемъ книги.
Приведеннаго отрывка критикъ считаетъ вполн достаточнымъ для доказательства правильности своего уподобленія книги Мори соннику, между тмъ этотъ отрывокъ, взятый критикомъ изъ той главы, гд авторъ разсматриваетъ физіологическія условія сна,— не можетъ играть въ его книг никакой существенной роли уже потому одному, что авторъ не развиваетъ въ немъ какой-нибудь собственной оригинальной теоріи, а длаетъ только выводы изъ наблюденій разныхъ физіологовъ и анатомовъ, пользующихся заслуженнымъ авторитетомъ, какъ напр. Галлера, Гертли, Генле, Лайкона и др. Несравненно оригинальне и важне другая часть этого сочиненія, въ которомъ авторъ излагаетъ свою теорію сновидній, лунатизма и сомнамбулизма, объ этомъ критикъ не счелъ даже нужнымъ намекнуть, это наводитъ насъ на мысль, что критикъ совсмъ не читалъ разбираемой книги, а выписалъ просто первую, попавшуюся страницу. Мысль эта находитъ себ подтвержденіе въ томъ обстоятельств, что критикъ смшиваетъ г. Пальховскаго, переводчика книги, съ ея авторомъ и послднему приписываетъ то, что говоритъ первый. Но всего боле поразило насъ въ этой недобросовстной критик,— это оригинальный взглядъ критика на труды Мори. Мори много лтъ уже занимается наблюденіями надъ сномъ и сновидніями, и такъ какъ подобныя наблюденія легче всего длать надъ самимъ собою, то онъ съ самоотверженностью истиннаго ученаго производитъ надъ собою всевозможные эксперименты. ‘Я, говоритъ онъ наблюдаю себя то въ постели, то сидя въ кресл, въ ту минуту, когда сонъ начинаетъ овладвать много, съ точностью записываю обстоятельства, въ какихъ находился до сна, и прошу кого нибудь будить меня въ промежутки, боле или мене отдаленные отъ того момента, когда я забылся’ и т. д.— Такое безпрерывное самоистязаніе ради научныхъ цлей, такая удивительная преданность своему длу, такое добросовстное отношеніе къ предмету своего изслдованія,— только въ грубомъ и неразвитомъ человк могутъ вызвать нахальныя насмшки. Развитой человкъ, какъ бы мало онъ не сочувствовалъ подобнымъ изслдованіямъ и какъ бы сильно не сомнвался въ цлесообразности такого метода,— никогда не станетъ издваться надъ этимъ мученикомъ своей мысли. Онъ укажетъ ему его заблужденія, онъ докажетъ ему несостоятельность его научныхъ пріемовъ, но онъ никогда не обратится къ нему съ слдующими словами: ‘Для чего же вы истязуетесь, г. Мори? что же унизительнаго (??) соснуть маленько, когда спать хочется! а потъ тутъ еще и спитъ-то не спроста, а изъ любви къ истин и наук!’ — Какова прорва остроумія!
Изъ только-что приведеннаго отрывка читатель уже видитъ, каковъ долженъ быть характеръ метода Мори,— это характеръ свойственный вообще методу психологическихъ изслдованій,— характеръ чисто-субъективный, Изслдователь въ одно и то же время играетъ дв роли, онъ и субъектъ, и объектъ наблюденій. Тогда самыя эти наблюденія не могутъ имть той отчетливости и точности. какая возможна при метод объективномъ, одни и т же психологическіе процессы различію сознаются и понимаются однимъ и тмъ же индивидуумомъ, при различныхъ условіяхъ, если же наблюденія производятся нсколькими лицами, то въ этомъ случа еще трудне достигнуть какихъ нибудь общихъ результатовъ, субъективное чувство служитъ ихъ единственнымъ критеріумомъ. Разумется, на такомъ непрочномъ фундамент нельзя созидать науку. Кром всхъ этихъ недостатковъ, свойственныхъ вообще субъективному методу, методъ Мори вслдствіе особаго свойства изучаемыхъ имъ явленій требуетъ для своего примненія такихъ условій, которыя осуществимы только въ рдкихъ, исключительныхъ случаяхъ. Въ доказательство послушаемъ, что онъ самъ говоритъ о гноемъ метод: ‘Производить наблюденія почти всегда необходимо вдвоемъ, ибо прежде, чмъ умъ придетъ въ сознаніе самого себя, совершаются психологическіе ‘акты, воспоминаніе о которыхъ можетъ безъ сомннія сохраниться и посл пробужденія, но эти факты бываютъ связаны съ такими проявленіями, констатировать которые можетъ только другое лицо. Такъ слова, произносимыя при засыпаніи, или во время безпокойнаго сновиднія, должны быть кмъ нибудь услышаны, дабы могли быть переданы вашъ. Жесты, позы точно также имютъ здсь свое значеніе. Наконецъ невозможность иной разъ разбудить самому себя въ данный моментъ какимъ нибудь механическимъ образомъ длаетъ совершенно необходимымъ участіе втораго лица. Разумется, чтобы имть возможность собрать полезныя наблюденія, нужно быть предрасположеннымъ къ забытью, сновидніямъ и гипнагогическимъ галлюцинаціямъ, которыя опишу я ниже,— а я-то именно ко всему этому и расположенъ. Немногіе начинаютъ видть сны такъ быстро и видть ихъ такъ часто, какъ я, весьма рдко воспоминаніе о снившемся ускользаетъ отъ меня, часто я помню свои сны въ теченіи нсколькихъ мсяцевъ съ такою же отчетливостью,— готовъ даже сказать, съ такою же живостью,— какъ въ минуту пробужденія. Мало того: я легко засыпаю но вечерамъ и во время этихъ короткихъ мгновеній забытья и начинаю видть сны, связь которыхъ съ тмъ, что меня передъ тмъ занимало, я могу проврить черезъ нсколько же секундъ. Наконецъ, малйшее измненіе въ діэт, малйшее уклоненіе отъ своихъ привычекъ пораждаетъ во мн сновиднія или гипнагогическія галлюцинаціи, которыя совершенно расходятся съ сновидніями моей обыденной жизни’ — (стр. 3).
— Наблюденія, возможныя при такихъ исключительныхъ условіяхъ, имютъ весьма слабый научный характеръ, потому что проврка ихъ весьма затруднительна,— и, до тхъ поръ пока психологія будетъ черпать свои данныя и строить свои выводы на такихъ исключительныхъ наблюденіяхъ, она не достойна называться положительною наукою, она будетъ только аггреготамъ гипотезъ, боле или мене удачныхъ, боле или мене правдоподобныхъ.— Однако, не смотря на то, что мы вполн понимаемъ и признаемъ ненаучность субъективнаго метода, шаткость и произвольность получаемыхъ черезъ него наблюденій,— мы все-таки думаемъ, что этотъ методъ и эти наблюденія имютъ важное значеніе для прогресса психологіи, что они способствуютъ ускоренію ея перехода отъ области субъективныхъ гипотезъ въ область истинной. опытной науки. При данномъ состояніи нашихъ естественнонаучныхъ знаній, мы не имемъ возможности подвергнуть психическую сторону человческой природы тмъ прямымъ и непосредственнымъ экспериментамъ, которые возможны и удобопримнимы относительно его физіологической стороны.— Нтъ сомннія, что съ дальнйшимъ развитіемъ естественныхъ наукъ эта невозможность устранится, тогда устранится самъ собою и ненаучный субъективный методъ, но наблюденія, добытыя имъ, останутся и эти наблюденія послужатъ точкою исхода, руководящею нитью для будущихъ экспериментаторовъ. Физіологія точно также началась съ чисто-субъективныхъ наблюденій, породившихъ безчисленное множество всевозможныхъ гипотезъ, хотя большая часть ихъ впослдствіи оказалась несостоятельною, но они принесли великую пользу наук, заставляя людей постоянно изыскивать новые и новые способы для проврки ихъ и оцнки, они образовали, такъ сказать, прологъ къ истинной, положительной наук о человк.
Указавъ на недостатки самаго метода Мори, мы познакомимъ теперь читателя съ тми главными положеніями, которые онъ развиваетъ въ своей книг. За исходную точку своей теоріи онъ беретъ тотъ физіологическій процессъ, который вызываетъ и обусловливаетъ сонъ въ человк. Процессъ сводится къ тому общеизвстному факту, что усыпленіе органа обусловливается приливомъ къ нему крови, кровь, переполняя сосуды, движется медленне, и вслдствіе этого чувствительность, воспріимчивость органа притупляется. Но приливъ крови это самая непосредственная причина сна: что же вызываетъ этотъ приливъ, что служитъ первою причиною сна?
Этотъ вопросъ ршается различно, Ныли такіе физіологи, которые полагали, что, во время бодрствованія, ткани въ организм постоянно изнашиваются, и приливъ крови, вызывающій сонъ, обусловливается необходимостью востановленія потраченныхъ днемъ частицъ тла. Въ настоящее время мнніе это совершенно отвергнуто наукою, такъ какъ извстно, что процессъ питанія происходитъ безпрерывно, и притомъ приливъ крови къ органамъ есть одно изъ наимене благопріятныхъ условій питанія. Другіе объясняли причину сна какими-то особыми, таинственными отношеніями души къ тлу, третьи — истощеніемъ какой-то жизненной или нервной силы и т. п., все это, разумется, были одни уловки, которыми ученые хотли прикрыть свое невжество. Повидимому, одно изъ наиболе удобопонятныхъ объясненій представляетъ Льюисъ въ своей физіологіи.
Извстно, напримръ, что если отрзать у лягушки ногу и начать возбуждать какимъ нибудь вншнимъ стимуломъ нервъ этой ноги то, но истеченіи нкотораго времени, нервъ теряетъ свою воспріимчивость и перестаетъ сокращать ея мышцы, если дать нерву отдохнуть, онъ постепенно вновь пріобртаетъ утраченную способность и производитъ сокращенія. Не объясняетъ ли это сна? Нервы органовъ вслдствіе постоянныхъ возбужденій, дйствующихъ на нихъ въ теченіи дня, утрачиваютъ свою воспріимчивость и перестаютъ сокращать мышечныя стнки кровеносныхъ сосудовъ,— вслдствіе этого сосуды переполняются кровью и т. я Почти такое же объясненіе сна даетъ и Мори. Но только онъ вводитъ въ это объясненіе совершенно повидимому непонятное выраженіе: нервная сила. Бодрствованіе истощаетъ, по его мннію, нервную силу организма, — вслдствіе этого организмъ засыпаетъ, во время сна эта сила какимъ-то таинственнымъ образомъ фабрикуется въ его организм и наконецъ ‘когда по истеченіи извстнаго времени жизненная сила (теперь уже это не нервная, а жизненная сила) образуется въ немъ въ количеств боле, чмъ достаточномъ’…. тогда человкъ просыпается. Разумется, это не объясненіе, а уклоненіе отъ всякаго объясненія подъ предлогомъ разныхъ нервныхъ и жизненныхъ силъ. Точно также и объясненіе Льюиса — не объясненіе, а уловка. Что такое нервная воспріимчивость, нервная чувствительность, какъ не та же нервная (она же и жизненная) сила? Потому мы имемъ полное основаніе утверждать, что вопросъ этотъ въ наук не ршенъ, и что Мори самъ впадаетъ въ ошибку и читателей своихъ вводитъ въ заблужденіе своею периною или жизненною силою. Пора бросить эти мистическія выраженія, пора убдиться, что эти asiles d’ingnorance должны быть упразднены навсегда въ чистой области опытной науки.
Такимъ образомъ, остова въ сторон первую причину сна, ограничимся второю непосредственною. Вслдствіе замедленія кровообращенія ткань мозга точно также сжимается, какъ и ткань онмвшихъ членовъ. Отсюда ослабленіе вниманія и воли, дятельность которыхъ тсно связана съ быстротою кровообращенія въ мозгу Доказательствомъ этого можетъ служить тотъ общеизвстный ‘актъ, что мы, испытывая головную боль отъ прилива крови, чувствуя, что кровь сдавливаетъ нашъ мозгъ,— замчаемъ, что намъ трудно сосредоточивать на чемъ нибудь наше вниманіе и что вообще мы становимся мене дятельными.
То же самое мы испытываемъ и при нервной боли, т. е. когда ослабленіе кровообращенія вызывается притупленіемъ нервной воспріимчивости.
Притупленіе воспріимчивости нервовъ, отъ котораго зависитъ сонъ, иметъ своимъ послдствіемъ притупленіе чувствительности, потому понятно, что во время глубокаго сна въ нкоторыхъ органахъ является совершенная анестезія (потеря чувствительности). Извстно, что есть люди, которыхъ во время сна можно ворочать, толкать, даже бить, и они не просыпаются. Прево разсказываетъ объ одномъ лиц, которому во время сна выжгли мозоль, и оно не проснулось. Но во время бодрствованія не вс части спинно-головной мозговой системы испытываютъ одинаковую дятельность,— отсюда понятно, говоритъ Мори, ‘что каждая изъ частей нервной системы во время сна можетъ быть подвержена большей или меньшой оцпенлости, смотря но тому, боле или мене истощилась существующая въ ней сила (т. е. боле или мене ослабла нервная воспріимчивость). Спинной мозгъ, продолговатый мозгъ, мозжечокъ, четверныя тла, полушарія большаго мозга могутъ придти по въ одинаковое ослабленіе, подвергнуться неодинаковой оцпенлости, или, говоря проще, различныя части тла могутъ спать неодинаковымъ сномъ. Довольно простыя наблюденія указываютъ намъ на возможность неравенства итого усыпленія. Въ минуту пробужденія нкоторые члены, нкоторые мускулы остаются въ состояніи усыпленія доле другихъ. Желая быстро встать, мы часто шатаемся,— оттого что мозжечокъ, регуляторъ движеній перемщенія, еще не вышелъ изъ усыпленія, отъ котораго уже освободились другія части мозга’.— ‘Точно также и при засыпаніи оцнененіе овладваетъ не вдругъ всми частями мозга. У человка, бредящаго на ходу, представленіе, иначе говоря, т части мозга, которыми оно совершается, начинаютъ уже засыпать, между тмъ какъ спинной мозгъ и мозжечекъ остаются въ полной дятельности. У того, кто ко время сна совершенно безсознательно выдляетъ экскременты, продолговатый мозгъ — главный регуляторъ всхъ движеній при испражненіи — находится въ состояніи бодрствованія, между тмъ какъ большія полушарія и мозжечекъ усыплены, что бываетъ со всми большими отдлами спинно-головной мозговой системы, а также, быть можетъ, хотя и въ меньшей степени, съ системой симпатическаго нерва,— то должно быть и съ различными внутренними частями головнаго мозга. Степень усыпленія каждой изъ нихъ должна измниться, смотря потому, насколько та или другая часть чувствуетъ потребность въ возстановленіи своей нервной силы. Къ несчастію, физіологи не знаютъ еще, какія отправленія свойственны этимъ различнымъ частямъ’…. (стр. 20). Мало того,— они не знаютъ даже, дйствительно ли) различные умственные акты регулируются различными, особыми, такъ сказать, спеціальными частями головнаго мозга. Но Мори принимаетъ это положеніе за фактъ и кладетъ его однимъ изъ основаній своей гипотезы сновидній. Онъ допускаетъ нсколько интеллектуальныхъ способностей: воспріятіе, память, воображеніе, волю, разсудокъ, каждая изъ этихъ способностей опредляется и регулируется спеціальною частью мозга,— отъ прилива крови къ одной изъ этихъ частей происходитъ остановка, притупленіе ея функціи. Такъ какъ во сн различныя части мозга усыпляются неодинаково, то к воля, память, воображеніе, воспріятіе и разсудокъ проявляются но время сна далеко не съ одинаковою силою. ‘То умъ нашъ, говоритъ Мори, вызываетъ знакомые ему образы, напримръ, фигуру друга, родственника,— но не припоминаетъ ихъ имени, то впечатлнія, передаваемыя намъ чувствами, въ значительной степени бодрствующими, не воспринимаются вполн и мы приписываемъ имъ силу, которой они не имютъ. Въ первомъ случа бываетъ атоніи памяти, во второмъ — ослабленіе воспріятія. Иной разъ мы думаемъ, что участвуемъ въ событіяхъ невозможныхъ происшествіяхъ, бывшихъ до нашего рожденія, вримъ въ существованіе лицъ, о которыхъ знаемъ, что они умерли,— признаемъ возможность мгновенно переноситься за нсколько сотъ миль: здсь въ состояніи ослабленія является уже разсудокъ’ и т. д. (стр. 41, 42). Эта-то безпорядочная, негармоничная дятельность мозга,— эта, такъ сказать, децентрализованная дятельность его отдльныхъ функцій и составляетъ то, что мы называемъ сновидніями. Характеръ сновидній зависитъ отъ столкновенія этихъ неодинаково усыпленныхъ функцій головного мозга. ‘Чмъ сильне усыпленіе, тмъ сновиднія неопредленне и проносятся быстре, напротивъ, чмъ боле пробуждены но время сна нкоторые органы, тмъ боле слдовъ оставляетъ сновидніе Въ нашемъ сознаніи’. Если же въ состояніи усыпленія находятся только нкоторыя чувства, только нкоторыя этого степенныя способности, и если напримръ бодрствуетъ разсудокъ, или память и воля, то мы можемъ во сн соединять послдовательно идеи, сочинять стихи, длать ученыя открытія. Извстно, напримръ, что Вольтеръ сложилъ во сн одну изъ псенъ Генріады, что композиторъ Тортини во сн написалъ свою знаменитую сонату въ ‘Дьявол’, и физіологъ Бурдахъ длалъ во сн научныя открытія, и т. п. Вс ахи и многіе другіе общеизвстные Факты говорятъ безъ сомннія въ пользу теоріи Мори.
Съ особенною силою дйствуетъ обыкновенно по сн намять, си дятельность и составляетъ, собственно говоря, содержаніе сновъ. Память вопроизводитъ передъ умомъ нашимъ образы, которые мы принимаемъ за дйствительные, реальные. ‘Эти образы, говоритъ Мори, возникаютъ передъ сознаніемъ не вслдствіе вниманія и воля, а сами собою, но извстному закону, зависящему отъ безсознательнаго движенія мозга’, — ‘они господствуютъ надъ нашимъ вниманіемъ и волей и вслдствіе этого представляются намъ какъ бы объективными созданіями, какъ бы произведеніями, независящими отъ насъ самихъ и которыя мы созерцаемъ точно также, какъ вншніе предметы. Это не идеи, а чувственные обманы — и эта-то объективность и служитъ именно причиною, почему мы вримъ въ ихъ реальность’. Матеріалами для этихъ образовъ служатъ т впечатлнія представленія и ощущенія, которыя мы воспринимали во время бодрствованія. Во сн намъ представляется то, что на яву мы видли, говорили, желали или длали. Доказательствомъ этого служитъ тотъ фактъ, что когда наши идеи, наши ощущенія измняются,— измняется и характеръ нашихъ сновидній. Но вотъ вопросъ, что вызываетъ эти образы? Почему въ нашей памяти вдругъ возникаетъ представленіе о человк или о происшествіи, виднномъ нами нсколько лтъ назадъ? Въ книг Мори можно найти чрезвычайно много случаевъ сновидній, въ которыхъ передъ человкомъ возникали образы, повидимому, совершенно забытые имъ, никогда не возбуждавшіе его вниманія во время бодрствованія ‘Однажды, разсказываетъ Мори, слово Мюссиданъ (Mussidan) вдругъ пришло мн въ голову. Я зналъ тогда, что это было названіе города во Франціи, но гд именно этотъ городъ — мн было неизвстно, или, лучше, я забылъ это. Нсколько времени спустя, я вижу во сн одно лицо, которое говоритъ мн, что оно пріхало г-въ Мюссидана. Я спрашиваю, гд находится этотъ городъ и мн отвчаютъ, что это главное мсто въ кантон департамента Дордонь. Въ конц этого сновиднія я просыпаюсь. То было утромъ. Сонъ ясно еще представлялся мн, но я былъ въ сомнніи относительно врности того, что сообщилъ мн мой собесдникъ. Слово Мюссиданъ потомъ опять пришло мн въ голову въ теченіе дня, но я все-таки не зналъ, гд находится этотъ городъ. Спшу справиться въ географическомъ словар и,— къ своему большему удивленію,— убждаюсь, что мой собесдникъ зналъ географію лучше меня, т. е. какъ само собою разумется, я припомнилъ во сн Фактъ, забытый во время бодрствованія и вложилъ въ уста другого то, что было моимъ собственнымъ воспоминаніемъ’ (стр. 125).
Другой подобный же случай приключался съ однимъ знакомымъ Мори. По время своего дтства этотъ знакомый бывалъ въ окрестностяхъ Монбризина, гд онъ воспитывался. Черезъ двадцать лтъ онъ отправился въ Форэ съ цлью взглянуть на мсто, гд про шли его первые годы, и повидаться съ старыми друзьями отца, съ которыми онъ съ тхъ поръ не встрчался. И вотъ наканун отъзда онъ видитъ во сн, что онъ около Монбризона въ какомъ-то мст, котораго никогда не видлъ, и здсь онъ встрчаетъ человка, черты котораго ему тоже совершенно незнакомы, но который говоритъ, что онъ нкто Т. Это былъ другъ его отца, дйствительно виднный имъ въ дтств, по котораго онъ совершенію забылъ и помнилъ только его имя. Черезъ нсколько дней Ф.— такъ называетъ Мори своего знакомаго,— пріхалъ въ Монбризонъ, и каково же было его удивленіе, когда онъ очутился въ мстности, виднной имъ во сн, встртилъ того же Т., въ которомъ узналъ, прежде чмъ тотъ назвалъ себя, лицо, виднное имъ во сн. Только его черты немного постарли. Эти и подобные этимъ факты весьма естественно объясняютъ такъ называемые пророческіе сны, пророческія виднія,— но они не даютъ намъ отвта относительно причины, возбуждающей въ насъ скрытыя воспоминанія. И путемъ субъективнаго метода эта причина никогда не разъяснится, но за нимъ все-таки останется та заслуга, что, благодаря ему, данное явленіе, казавшееся прежде чмъ-то таинственнымъ, сверхъестественнымъ, освщено теперь настоящимъ свтомъ и сведено къ факту настолько же удобопонятному, насколько и естественному.— Мало того, субъективный методъ, не имя возможности указать на первую причину, вызывающую въ памяти тотъ или другой образа., можетъ однако опредлить связь, соединяющую различныя представленія,— ту нить, которая сцпляетъ образы и происшествія, являющіеся намъ въ сновидніи. Очень рдко между ними можно уловить то правильное соотношеніе, которое называется ассоціаціей представленіи, правильнымъ сочетаніемъ идей, однако если тщательно наблюдать сны, то и въ нихъ можно открыть правильность и связность, только идеи сочетаются не въ логическомъ порядк (какъ бываетъ тогда, когда бодрствуетъ разсудокъ), а по ихъ сходственнымъ признакамъ, совершенно не зависящимъ отъ значенія идей и свойственнаго имъ характера. Иногда идеи сочетаются но созвучію выраженій ихъ, по сходству и подобію тхъ словъ, въ которыя мы ихъ воплощаемъ. Мори разсказываетъ но этому поводу слдующія, въ высшей степени интересныя наблюденія надъ своими собственными снами. ‘Мн часто, говоритъ онъ, случается при пробужденіи собирать свои воспоминанія и стараться востановить занимавшій меня ночью сонъ. Такимъ образомъ однажды утромъ, когда я предавался такого рода работ, я вспомнилъ, что видлъ сонъ, начинавшійся съ пелеринажа (pè,lerinage) въ ерусалимъ или въ Мекку (не знаю наврное, чмъ я тогда былъ — христіаниномъ или магометаниномъ). Потомъ вслдствіе ряда происшествій, мною забытыхъ, я очутился въ улиц акова, у химика Пельтье (Pelletier), и онъ во время разговора далъ мн цинковую лопатку (pelle), послужившую мн конькомъ, на которомъ а прозжалъ въ послдующемъ сновидніи, боле мимолетомъ, чмъ предшествующія, и которое а не могъ припомнить. Такимъ образомъ вотъ три идеи, три главныхъ сцены, которыя, очевидно, связи мы между собою словами: pè,lerinage, Pelletier, pelle,— т. е. тремя словами, начинающимися одинаково и соединившимися конечно по созвучію. Слдовательно, слова эти послужили связью для сновиднія, повидимому, весьма безсвязнаго. Однажды, продолжаетъ Мори, я сообщилъ объ этомъ наблюденіи одному знакомому мн лицу, которое отвчало мн, что оно весьма живо помнитъ сонъ такого же рода. Слова Jardin, Chardin et Janin. такъ тсно ассоціировались въ его ум, что онъ во сн поперемнно видлъ: Jardin des plantes, гд встртилъ путешественника но Персіи Chardin, который далъ ему, къ его большему удивленію (не знаю, было ли это вслдствіе анахронизма) романъ Jules Janiu’а: l’Ane mort et la femme guillotine’, (стр. 121). Мири приводитъ дале еще нсколько подобныхъ случаевъ, и въ заключеніе приходить къ слдующему выводу: ‘И такъ, говоритъ онъ, какъ сновидніи, такъ и бредъ умалишеннаго, оказываются не столь безсвязными, какъ это кажется съ перваго раза, только связь идей происходитъ въ этихъ случаяхъ посредствомъ ассоціаціи, неимющей въ себ ничего раціональнаго,— посредствомъ аналогіи, которая вообще ускользаетъ отъ насъ при пробужденіи, которую мы схватываемъ, тмъ мене, что идеи становятся образа мы и что мы не привыкли видть, чтобы образы соединялись одинъ съ другимъ, какъ различные куски полотна подвижной панорамы. Мысли во время сновиднія, пишетъ Адольфъ Гарнье, оттого имютъ безпорядочный характеръ, что если при отсутствіи настоящаго воспріятія — он кажутся воспріятіями. Если во время бодрствованія я думаю о лиц, находящемся въ Италіи, если Италія заставляетъ не ни думать объ арк Тита, Титъ объ евреяхъ, евреи о Пилоз,— то я въ этомъ не нахожу ничего удивительнаго. Но если т же самыя идеи явятся мн во сн, то я увижу, что изъ Франціи я внезапно перенесся въ Италію, что Италія превратилась въ удею, Титъ въ Нилова и проч. (стр. 122, 123).
При нкоторыхъ усыпленіяхъ кром памяти возбуждаются, или правильне, не притупляются и другія функціи мозговой спинно-головной системы, иногда же нкоторые органы чувствъ, не только не притупляются, но даже положительно возбуждаются, что весьма просто объясняется съ точки зрнія гипотезы Мори, нарушенною во сн правильностію кровообращенія. Такое чрезвычайное возбужденіе однихъ органовъ и потеря чувствительности въ другихъ даетъ ключъ къ разгадк тхъ явленій, которыя невжество окружаетъ обыкновенно какою-то таинственною фантастичностью, какою-то непонятною сверхъ-естественостью. Мы говоримъ здсь о такъ называемомъ естественномъ и искусственномъ сомнамбулизм, о гипнотиризм, экстаз и т. п. При всхъ этихъ психическихъ состояніяхъ въ организм происходятъ процессы, аналогичные съ тми, которые происходятъ и во время сна, нарушенная правильность кровообращенія производитъ въ однихъ органахъ нервную атонію (ослабленіе), въ другихъ усиленную дятельность, нкоторыя функціи мозга прекращаютъ свои отправленія вслдствіе нервнаго притупленія тхъ частей мозга, отъ которыхъ они зависятъ, другія начинаютъ дйствовать съ большею энергію и т. д. Отъ столкновенія функцій мозговыхъ органовъ, неодинаково усыпленныхъ, говоритъ Мори, зависитъ характеръ сновидній, а отъ столкновенія функцій различныхъ частей спинно-головной системы вообще, неодинаково притупленныхъ или возбужденныхъ, зависитъ характеръ тхъ психическихъ состояній, которыя мы опредляемъ словами лунатизмъ, экстазъ, гипнотизмъ, сомнамбулизмъ и т. п.
Таковъ выводъ изъ наблюденій Мори. Намъ бы хотлось теперь познакомить читателей съ тмъ способомъ, какъ онъ примняетъ свою теорію сновидній къ только-что упомянутымъ психическимъ состояніямъ,— но это завело бы насъ слишкомъ далеко, и растянуло бы нашу замтку за предлы библіографическаго обозрнія, потому ограничимся только приведенными выше выписками и объясненіями,— надемся, что ихъ вполн достаточно, для того чтобы составить себ понятіе о теоріи Мори и чтобы заинтересоваться его книгою Если наше предположеніе справедливо и если читатель дйствительно вздумаетъ самолично познакомиться съ разбираемою книгою, то мы считаемъ своею обязанностью предостеречь его относительно нкоторыхъ частей книги. Эти части принадлежатъ не перу Мори, но перу переводчика его, достославнаго примчателя — г. Пальховскаго.
Г. Пальховскій одержимъ странною маніею примчать всякую книгу, которую онъ переводитъ (въ скобкахъ замтимъ, что эта манія стала вообще распространяться между нашими переводчиками). Взятая сама по себ, эта манія не представляетъ еще ничего особенно опаснаго или вредоноснаго,— мы даже думаемъ, что въ нкоторыхъ случаяхъ она можетъ быть полезна. Но если маніакъ-переводчикъ отличается тупоуміемъ, то признаемся, его примчанія не составятъ украшенія книги, и читатель поступитъ весьма благоразумно, если оставитъ неразрзанными даже т страницы, на которыхъ переводчикъ примчаетъ. Просмотрвъ примчанія г. Пальховскаго, мы пришли къ тому заключенію, что личность примчателя обладаетъ въ совершенств тми свойствами, которыя, какъ мы сказали, освобождаютъ читателя отъ необходимости читать примчанія переводчиковъ. Кто желаетъ проврить врность нашего заключенія, тому рекомендуемъ прочесть хотя одно первое примчаніе на стр. 27—40, гд г. Пальховскій полемизируетъ съ Фохтомъ и Молешоттомъ, цитируетъ Гризипгера и излагаетъ свои собственныя измышленія объ отношеніяхъ субъективнаго къ объективному, боязнь утомить читателей удерживаетъ насъ отъ выписокъ, а боязнь потерять даромъ время и бумагу удерживаетъ насъ отъ полемики съ г. Пальховскимъ, хотя мы знаемъ, что наша сдержанность заставитъ его отнести насъ къ поклонникамъ тхъ ‘мыслящихъ реалистовъ’ (по понятіямъ г. Пальховскаго, названіе ‘мыслящій реалистъ’ тождественно съ ‘безмозглый дуракъ’), относительно которыхъ онъ напередъ былъ увренъ, что они обругаютъ его за его примчанія. ‘Знаю, пророчески возвстилъ онъ въ своемъ 2-мъ примчаніи, стр. 91,— что эти замчанія ‘мыслящимъ реалистамъ’ и ихъ поклонникамъ покажутся весьма обскурантными. Но меня это не очень безпокоитъ’. Еще бы! Чего тутъ безпокоиться: вдь на каждый ротокъ не накинешь платокъ, а особенно на ‘ротокъ’ этихъ чудовищъ-‘мыслящихъ реалистовъ’, которые, какъ увряетъ г. Пальховскій, ‘безжалостно потшаются надъ неопытною юностью’, морочатъ гимназистовъ, юныхъ студентовъ, двицъ безотвтныхъ’. Да у нихъ и не ротокъ’,— а цлая пасть, непремнно пасть!
Субъективный методъ въ приложеніи къ изученію явленій, совершающихся въ человк во время сна, требуетъ для своего правильнаго примненія такихъ чрезвычайныхъ условій, которыя, какъ мы показали, весьма рдко могутъ быть вполн осуществимы. Но отношенію же къ изученію, такъ сказать, нормальныхъ психическихъ состояній человка, т: е. его чувствъ, мыслей и ощущеній во время бодрствованія,— примненіе этого метода представляетъ меньше подобныхъ затрудненій, но за то наблюденіе явленій этого рода требуетъ боле глубокаго анализа и проницательности, нежели наблюденіе явленій сна. Тамъ главную роль играетъ память,— способность возстановлять съ полною живостью и рельефностью т образы, которые намъ являлись во время сна, т чувства и мысли, которыя мы тогда переживали. Здсь же наблюдатель долженъ обладать не только умньемъ ясно констатировать данный психическій актъ, но и точно его анализировать, разлагать его на его составные элементы, и каждый элементъ — на его составныя части, какъ труденъ такой анализъ — это доказываетъ намъ вся психологическая литература. Психологи никогда почти не доводятъ его до конца, указавъ на нкоторые изъ наиболе крупныхъ элементовъ сложнаго психическаго акта,-они прекращаютъ анализированіе, они удовлетворяются найденными фактами и, принимая ихъ за факты односложные, недопускающіе дальнйшаго разложенія, прямо относятъ ихъ къ разряду, такъ называемыхъ, ‘основныхъ силъ души’. Надо замтить, что эти основныя силы’ души играютъ у психологовъ роль такихъ же asiles d’ignorance, какъ нервная и жизненная сила у физіологовъ. Чуть-только психологъ не уметъ, или но нкоторымъ соображеніямъ (неимющимъ ничего общаго съ наукою) не желаетъ анализировать данное свойство или качество человка, онъ сейчасъ же и провозглашаетъ его ‘основнымъ’. И такихъ ‘основныхъ’ свойствъ набралось съ теченіемъ времени превеликое множество, особенно были на этотъ счетъ неумренны френологи. Но ихъ классификаціи у человка оказывалось тридцать патъ или семь ‘основныхъ’ наклонностей: влюбчивость была особою основною наклонностью, любовь къ потомству — особою, любовь къ ближнимъ — особою, любовь къ жизни вообще — особою, скрытность — особою, откровенность — особою, и т. д. Среди такого удивительнаго множества особыхъ основныхъ наклонностей совершенно утратилось всякое понятіе о единств Человческаго характера, онъ сдлался какимъ-то страннымъ аггреготомъ всевозможныхъ противуположныхъ ‘основныхъ’ качествъ, неизвстно откуда появившихся и неизвстно какимъ образомъ могущихъ вмст уживаться. Не говоря уже о томъ, что все это было чрезвычайно непонятно, это было и крайне вредно какъ для прогресса психологіи, такъ и для образованія раціональныхъ взглядовъ на воспитаніе. Психологія успокаивалась на своемъ поверхностномъ анализ и подъ благовидною прикрышкою, ловко скрывала отъ глазъ профановъ свое жалкое безсиліе и спою полнйшую несостоятельность. Педагогика связывалась но рукамъ и нотамъ вымышленною классификаціею человческихъ основныхъ наклонностей, волею неволею она должна была сообразовать свои теоріи съ этими невжественными вымыслами, а нкоторые педагоги до того глубоко прониклись основностью ‘основныхъ’ наклонностей, что вздумали даже примнять къ длу воспитанія пресловутый принципъ laissez faire. Чтобы очистить психологію отъ этихъ ненаучныхъ гипотезъ, необходимъ былъ боле глубокій и основательный, субъективный анализъ. Попытку такого анализа представляетъ англійскій психологъ Бенъ въ своей книг объ изученіи характера. Бенъ подробно разсматриваетъ вс, такъ называемыя френологами, основный наклонности или основные принципы нашей природы и въ результат приходитъ, какъ и слдовало ожидать, къ тому выводу, что эти ‘основныя’ наклонности суть наклонности сложныя, и что вс он могутъ быть разложены на немногіе простйшіе элементы. Бенъ не доводитъ анализа до конца, онъ оставляетъ еще очень много психическихъ актовъ неразложенными и слишкомъ уже щедръ на всевозможныя эмоціи. Такъ у него является и нжная эмоція и эстетическая, и эмоція симпатіи, преслдованія цли, любопытства, гнва и т. д. Мало того, онъ, подобно френологамъ, надляетъ человка особымъ основнымъ качествомъ, которое называетъ альтрюизмомъ, попросту безкорыстную симпатіею къ окружающимъ насъ людямъ Бенъ самъ признаетъ, что допущеніе подобной ‘основной наклонности’ противурчитъ другой ‘основной наклонности’, тоже несомннно существующей въ человк, онъ самъ говоритъ: ‘дйствительно безкорыстіе есть видъ безсмыслицы, помшательства съ точки зрнія собственнаго интереса, оно противорчитъ самой природ живаго существа, которая и состоитъ въ томъ, чтобы стремиться къ удовольствію и избгать огорченія. Игнорируя этотъ основной принципъ нашей психической организаціи, мы окажемся на высот безсмыслицы и безтолковости’ и т. д.— и, не смотря на не о это, продолжаетъ онъ, безкорыстіе есть тоже одинъ изъ основныхъ фактовъ нашей природы, ибо безъ него невозможны великія добродтели (стр. 442).
Чтобы дать понятіе нашимъ читателямъ о глубин, осторожности и точности беневскаго анализа, позволимъ себ указать еще на его анализъ любви къ потомству.
Чувство любви родителей къ дтямъ признается большею частью психологовъ-френологовъ за основную, специфическую наклонность человка, за простое, а слдовательно врожденное чувство. Бенъ, при начал своего анализа, допускаетъ это предположеніе, ‘Допустимъ, говоритъ онъ, что одинъ Фактъ произведенія на свтъ Живаго существа специфически дйствуетъ на отдльную часть психическаго механизма, но еще больше несомннно то, продолжаетъ онъ, что любовь родителей, какой она является въ большинств случаевъ, содержитъ въ себ большую примсь ощущеній совершенно иного рода. Прежде всего должны быть выдлены послднія, а остатокъ, если онъ только окажется, можетъ пригодиться для признанія особаго органа любви къ дтямъ’ (стр. 93). Такое добросовстное отношеніе къ изслдуемому предмету ручается за безпристрастіе и основательность анализа, и дйствительно этотъ анализъ по своей мткости и глубин заслуживаетъ полнаго вниманія. Мы бы привели его здсь цликомъ, если бы только онъ былъ нсколько покороче, но чтобы дать о немъ понятіе читателямъ, укажемъ на его конечные результаты. Въ результат оказалось, что чувство любви родителей слагается изъ слдующихъ шести элементовъ: 1) изъ чувства состраданія и участія, возбуждаемаго безпомощностью ребенка, 2) изъ чувства властолюбіи, 3) изъ чувства эстетическаго удовольствіи, возбуждаемаго въ насъ красивыми формами дтей, 4) Надежды и грезы, вызываемый воображеніемъ на счетъ неизвстной будущности того-же ребенка, служатъ однимъ изъ элементовъ родительской любви, элементъ этотъ названъ у френологовъ склонностью къ идеальности 5) изъ чувства эгоистическаго себялюбія, и наконецъ послднимъ 6) элементомъ является чувство привычки. ‘Мы перечислили, говоритъ Бенъ, шесть общихъ источниковъ человческаго интереса, во всхъ ихъ можетъ имть свой корень привязанность къ дтямъ и независимо отъ какого нибудь спеціальнаго основанія, если бы такое и существовало. Нжное чувство, чувство власти (оба слиты въ покровительств), привычность заботы, эстетическія формы дтей, склонность къ идеальности, эгоистическое чувство вообще, все это участвуетъ въ образованіи родительской эмоціи, и какъ бы ни была сильна эта эмоція, но сочетаніе такихъ элементовъ, изъ которыхъ каждый достаточно силенъ и самъ но себ не можетъ считаться недостаточною причиною для объясненія сказанной эмоціи. Мы поэтому думаемъ, что не нужно торопиться, допуская особый органъ, исключительно назначенный для обнаруженія родительской любви, даже если и допустить вроятность существованія подобнаго органа. Намъ должны указать случаи, когда вс шесть перечисленныхъ элементовъ, каждый самъ по себ, не были развиты, а потому и вс вмст не могли составить значительной силы, а между тмъ любовь къ дтямъ была несомннна и сильна, и съ другой стороны намъ нужно знать и такіе случаи, когда въ тхъ же элементахъ не было недостатка, а между тмъ чувство любви къ дтямъ не было особенно замтно. Но никому не попадались случаи ни того, ни другого рода’, (стр. 99, 100).
Что касается до перевода книги, то онъ сдланъ отмнно дурно,-такъ дурно, что хуже — трудно даже себ что нибудь и представить. Фразы, въ род напримръ слдующей: ‘Колбъ затрогиваетъ выпуклые пункты благорасположенія, по его трактиція не везд одинаково состоятельна’, (почему: не инконсистетина?) — встрчаются сплошь и рядомъ. Въ нкоторыхъ мстахъ нельзя даже добраться до смысла, очевидно, что г. Цитовичъ не знаетъ такъ, какъ бы слдовало знать переводчику,— ни того языка, съ котораго онъ переводитъ, ни того, на который переводитъ. Это весьма прискорбно, потому что ‘урной переводъ можетъ отбить у нетерпливаго читатели охоту дочесть книгу до конца, а книгу Бена весьма не безполезно бы было прочесть всю отъ начала и до послдней страницы.
Давно, очень давно подвизается на издательскомъ поприщ г-жа Ахматова, и подвизается такъ скромно, что какъ будто такой издательницы у насъ и не существуетъ. Литературная критика никогда и нигд не касается ея, даже наши Фельетонные мусорщики, раскапывающіе разныя кучи грязи, обходятъ ее молчаніемъ, а между тмъ это самая разнообразная издательница въ своемъ однообразіи. Все, что есть самаго посредственнаго въ иностранныхъ литературахъ, все это переводится, компилируется и обобщается г-жею Ахматовою въ сред русскихъ дтей и отцовъ, малыхъ и старыхъ читателей г-жи Ахматовой.
Изданія ея разнообразны по заглавіямъ и именамъ сочинителей: въ нихъ разсказывается и о молодости Генриха IV, и объ осад Монтобана, и о Людовик XIV, и о чародйств, и о черномъ паж, и о черной пантер, и о кафрахъ и о разныхъ скандальныхъ и нескандальныхъ бракахъ, о таинственныхъ и нетаинственныхъ приключеніяхъ и происшествіяхъ. Передъ вашими глазами проходятъ пестрою вереницею имена безчисленнаго множества романистовъ и нероманистовъ, рядомъ съ Понсонъ де-Террайлемъ вы встрчаете Хотинскаго, рядомъ съ Дюма — Костомарова и все это спутывается и смшивается въ вашей голов. Пробжавъ за разъ нсколько изданій неутомимой издательницы, вы чувствуете, что вами овладваетъ какой-то дурманъ, вы испытываете въ одно и тоже время досаду, скуку и какую-то умственную пустоту. Такое дйствіе производятъ изданіи почтенной издательницы, когда вы проглотите ихъ, такъ сказать, оптомъ, въ большомъ пріем, но знатоки этого дла говорятъ, что если вкушать эти удивительныя произведенія по малымъ дозамъ, то они производятъ совершенно иное впечатлніе, какъ они увряютъ, весьма пріятное и успокоительное. Къ несчастій, мы еще ни разу не ршались проврить личнымъ опытомъ этихъ завреній знатоковъ, и потому мы должны врить имъ на слово, тмъ боле, что необыкновенный успхъ изданій г-жи Ахматовой служитъ какъ-бы подтвержденіемъ ихъ мнній.
Такимъ образомъ эти изданія имютъ много общаго съ различными наркотическими веществами, пріятно возбуждающими организма только тогда, когда въ ихъ пріем соблюдена извстная доза. Вотъ это то свойство, общее имъ съ наркотическими веществами, и даетъ намъ право заключать о ихъ однообразіи. Въ самомъ дл, какъ ни различны по своимъ заглавіямъ и по своимъ предметамъ сочиненія, издаваемыя г-жею Ахматовою, но на нихъ лежитъ печать какой-то непроходимой пошлости и безсвязности, къ этому сумбуру прибавляются, смотря по обстоятельствамъ, кое-какіе другіе посторонніе элементы: такъ, когда г-жа Ахматова имете въ виду большихъ читателей, она примшиваетъ элементъ клубничный, или элементъ таинственно-фантастичный, когда она иметъ въ виду маленькихъ дтей — элементъ назидательно-поучительный. При этомъ нужно замтить еще, что и клубничное и фантастическое, и поучительное и назидательное излагается крайне безграмотнымъ и напыщеннымъ языкомъ. Для примра мы позволимъ себ привести слдующее назиданіе, взятое нами изъ сочиненія, предназначающагося для маленькихъ читателей. Разсказавъ довольно безтолково, что тряпки, собираемыя ветошниками, идутъ на нкоторыя полезныя употребленія, издательница заканчиваетъ свое разсужденіе слдующимъ поучительнымъ выводомъ: ‘Какъ легко произносить сужденія вскользь, необдуманно и какъ необходимо вникать въ силу вещей (?), для того чтобы справедливо взвсить всю цнность хотя бы тряпокъ и составить себ настоящее понятіе о важности и польз, которую приносятъ ветошники съ своими лохмотьями! Запомнимъ же истину: ничтожества нтъ, все въ природ возвщаетъ неизбжность вчной жизни, только въ иномъ вид!’ (Сорокъ четыре повсти для дтей, стр. 117).
Вотъ и назиданіе! Но это еще не самое лучшее: въ этой же стать издательница развиваетъ странную мысль, будто химики достигли цли алхимиковъ и научились ‘извлекать чистое золото изо всякой дряни’ (ib. стр. 116). Какіе это такіе химики умютъ извлекать золото изо всякой дряни? Скажите намъ пожалуйста, г-жа Ахматова, не принадлежатъ ли они къ числу подписчиковъ на ваши паданія и не надъ ними ли они производили свои эксперименты? Намъ кажется впрочемъ, что г-жа Ахматова нсколько ошиблась, что вмсто химиковъ она, вроятно, хотла сказать книжные промышленники. Въ такомъ случа мы съ нею не споримъ, потому что она собственнымъ опытомъ доказала, что при данномъ уровн развитія нашего общества имъ весьма не трудно всякую дрянь превращать, если не въ золото, то по крайней мр въ деньги.
Бдные дти! и какими хитросплетенными стями опутала нагъ ваша почтенная наставница. Она понимаетъ, что дти не сами выбираютъ себ книги, что объ этомъ заботятся ихъ нжные папаши и мамаши. Поэтому она прежде всего постаралась подкупить этихъ добрыхъ родителей. Съ этою цлію она стала снабжать ихъ удивительными произведеніями разныхъ Понсонъ-де Террайлей, Дюма, Браддонъ и другихъ восхитительныхъ романистовъ и романистокъ, добрые родители зачитывались до упоенія клубнично-фантастическими происшествіями, приключавшимися во времена разныхъ Генриховъ и Людовиковъ, и не могли довольно нахвалиться неподражаемымъ умніемъ г-жи Ахматовой выбирать для нихъ умственную пищу, ‘полезную для ума и пріятную для сердца’, какъ выражается достойный конкурентъ г-жи Ахматовой, г Львовъ — Подкупивъ такимъ образомъ умъ и сердце родителей и внушивъ имъ высокое понятіе о своемъ умньи выбирать пищу, приспособленную къ развитію питаемаго субъекта, почтенная издательница стала отважно и самоувренно предлагать пищу и для ихъ дтей. Сперва эта пища предлагалась въ вид формы періодическаго изданія, съ лаконическимъ названіемъ ‘Дло и Отдыхъ’, или въ вид сборниковъ дтскихъ повстей и разсказовъ съ немене заманчивыми хотя и мене лаконическими заглавіями Одинъ сборникъ она озаглавила: ‘Сорокъ четыре повсти для дтей’,— другой ‘Шестьдесятъ шесть повстей для дтей.’ — итого уже 110 повстей, кажется, довольно, но нтъ, материнская заботливость о чужихъ дтяхъ не дала успокоиться г-ж Ахматовой и на 110 повстяхъ. Она издала еще третій сборникъ и уже въ 2-хь частяхъ съ такимъ же скромнымъ названіемъ: ‘Всего по немногу, или семьдесятъ семь разсказовъ для дтей, съ двумя картинками’.— Вотъ уже! подлинно ‘по немногу’. Что же станется съ нашимъ книжнымъ рынкомъ, если г-жа Ахматова вздумаетъ когда нибудь издавать ‘по многу’? Что станется съ бдными родителями и бдными дтьми?
И такъ г-жа Ахматова въ назиданіе юнаго поколнія собрала (изъ журнала Дло и Отдыхъ) и издала въ вид трехъ сборниковъ 187 повстей и разсказовъ. Нея эта масса исписанныхъ и напечатанныхъ листовъ можетъ быть раздлена на дв категоріи: къ одной слдуетъ отнести такіе листы, въ которыхъ излагаются посильныя нравоученія, измышленныя самою издательницею или позаимствованыя ею у иностранныхъ писателей. Нравоученія эти излагаются въ двухъ формахъ: или просто въ форм голой проповди, или въ форм повсти, при этомъ, для того чтобы въ головахъ юныхъ читателей не осталось ни малйшаго сомннія на счетъ истиннаго смысла повсти, въ заключеніе ея приводится обыкновенно и та мораль, которую изъ нея должны извлечь эти юные читатели, мораль выражается въ нсколькихъ краткихъ, но сильныхъ силлогизмахъ, образчикъ которыхъ мы привели выше: ‘запомните истину, ничтожества нтъ, все въ природ….’ и т. д. Иногда нравоученія эти принимаютъ форму не краткой сентенціи, а тягучей проповди,— въ такомъ, напримръ, вкус: ‘молодые друзья мои, убждаю васъ дорожить минутами досуга. Не бросайте ихъ даромъ. Привыкайте смолоду употреблять ихъ въ пользу. Они право драгоцнне золотой или брилліантовой ныли, обратите ихъ на благую цль. Одинъ изъ великихъ князей русскихъ…’ ну, тучъ слдуетъ краткій, вводный разсказъ о томъ, какъ Мономахъ неутомимо трудился и ‘однихъ походовъ сдлалъ восемьдесятъ три (все-таки меньше, чмъ г-жа Ахмотова написала повстей) въ своей жизни.’ Потомъ опять идутъ прежнія причитанія: ‘не теряйте же часовъ и дней въ праздности и т. д. на цлую страницу (см. Сорокъ четыре повсти, стр. 7). Для вящаго убжденія юныхъ питомцевъ приводится еще въ примръ, кром Мономаха, какой то французскій юристъ, ‘который’, по завренію г-жи Ахматовой,— ‘написалъ весьма цнную и большую книгу о законовденіи, употребивъ на этотъ трудъ только то время дня, когда его обыкновенно заставляли ждать обда’ — хороша же должна была быть эта книга! Отчего же вы ее не переведете и не издадите, г-жа Ахматова? Какое прекрасное нравоученіе могли бы вы къ ней присовокупить.
Но, чтобы дать самый совершенный обращикъ логичности, силы и убдительности нравоученій почтенной наставницы, мы позволимъ себ привести слдующую небольшую повсть но повсть, разсказъ не разсказъ, проповдь не проповдь, а такъ себ какую-то… ну, да вы сами увидите, что это такое. Называется это нчто такъ: ‘Сила воли — первое условіе успха.’ Подумайте, какая идея развивается г-жею Ахматовою: ‘Желанія, вздохи и мечты о величіи, говоритъ Уилльямъ Уиртъ, не сдлаютъ васъ человкомъ великимъ. Молодые люди должны напрягать вс свои силы для достиженія высокой цли (обратите вниманіе на связь первой мысли со второю) Фостеръ въ своей прекрасной книг ‘О твердости характера’ доказываетъ, что каждый въ состояніи исполнить съ силою воля и упорнымъ трудомъ, стоитъ только приняться за дло съ непоколебимою ршительностью Аннибала, взбирающагося на Альпы(??). Обязанность каждаго пользоваться временемъ, своими способностями и случаемъ (опять прошу обратить вниманіе на логическую связь мыслей). Альфредъ, король англійскій, хотя былъ дятельне всхъ своихъ подданныхъ, находилъ время и для наукъ (?). Фридрихъ великій, не смотря на то, что на немъ лежала тяжелая обуза управленія государствомъ, въ разгар войны, находилъ еще возможность наканун сраженія удлять время наукамъ и чтенію философовъ (?). Молодые люди, занятые даже по двнадцати часовъ въ сутки какими нибудь посторонними обязанностями, если посвятятъ по полутора часа на умственныя занятія, тмъ доставятъ себ, сложивъ часы эти вмст, цлыхъ два мсяца въ годъ, употребленныхъ съ пользою для образованія ума!’ (Шестьдесятъ шесть повстей для дтей, стр. 38, 39).
Мы нарочно привели всю эту статью цликомъ, для того чтобы представить нашимъ читателямъ обращикъ педагогическихъ способностей и наставническихъ пріемовъ г-жи Ахматовой. Думаемъ, что теперь никто не обвинитъ насъ въ слишкомъ пристрастномъ отношеніи къ ней, знатоки этого дла скоре упрекнутъ насъ, вроятно, за нашъ снисходительный тонъ.
Мы сказали, что всю массу произведеній, составленныхъ г-жею Ахматовою въ пользу и назиданіе юныхъ читателей, можно раздлить на произведенія чисто, нравоучительныя и произведенія не совсмъ нравоучительныя, такъ сказать описательныя, въ нихъ описываются разные предметы и явленія природы, преимущественно такіе, которые всего мене могутъ интересовать читателей, въ род на примръ Зои, горы св. Михаила, водопада на рк Замбези, стны св. Мартына въ Тирол, острова Хуан-Фернандесъ и т. п. И описываются-то эти предметы или крайне безграмотно или крайне напыщенно, смотря потому, будетъ ли это описаніе переводное или самодльное. Мы избавимъ читателей отъ дальнйшихъ выписокъ такъ какъ вопервыхъ, и приведенныхъ уже достаточно для охарактеризованія слога почтенной издательницы, а вовторыхъ, намъ пора кончить съ г-жею Ахматовой. Мы занимались ею нсколько доле, чмъ того сами желали, но это потому, что мы глубоко убждены въ крайней вредности произведеній ею изданныхъ и считаемъ своею обязанностью выставить ихъ публик въ настоящемъ свт.
Поспшимъ теперь указать на нкоторыя изъ тхъ новыхъ сочиненій, о которыхъ мы еще ничего не успли сказать въ прошлыхъ книжкахъ ‘Дла’. Прежде всего упомянемъ о выход въ свтъ третьяго тома ‘Историческихъ монографій и изслдованій Николая Костомарова’. Въ этомъ том помщены: памятная еще, вроятно, русской публик, ‘Куликовская битва’, возбудившая въ свое время не мене знаменитую битву между гг. Костомаровымъ и Аверкіевымъ, ‘Ливонская война’, которая печаталась въ покойной ‘Библіотек для чтенія’, ‘Южная Русь въ конц XII вка’, ‘Литовская народная поэзія’, и небольшая лекція, читанная имъ въ давно прошедшее время въ зал русскаго географическаго общества (въ 1863 году): ‘Объ отношеніи русской исторіи къ географіи и этнографіи’. Къ этихъ сочиненіяхъ, напечатанныхъ впрочемъ въ разное время, и теперь впервые являющихся отдльнымъ изданіемъ, г. Костомаровъ остается вполн вренъ самому себ. Мы видимъ передъ собою все того же основательнаго ученаго, серьезнаго изслдователя,— изслдователя, отличающагося боле чуткою впечатлительностью художника, чмъ холоднымъ глубокомысліемъ философа. Съ особенною яркостью выставляется его художественный талантъ въ тхъ мстахъ, гд онъ повствуетъ о битвахъ вольнолюбиваго казачества съ Польшею, тутъ даже покидаетъ его свойственное ему безпристрастіе, симпатіи его видимо лежатъ на сторон казачества. Польша представляется ему какимъ-то безпорядочнымъ гнздомъ своевольныхъ пановъ, какимъ то воплощеніемъ безсмысленной анархіи, казачество же — чуть не идеаломъ общественнаго устройства, воплощеніемъ равенства и свободы. Нечего и говорить, сколько ненаучнаго пристрастія скрывается въ такомъ взгляд, мы считаемъ нужнымъ упомянуть здсь объ этомъ, такъ какъ въ этомъ именно пристрастіи и лежитъ, по нашему мннію, причина того односторонняго объясненія мотивовъ польско-казацкихъ войнъ, которое даетъ имъ г. Костомаровъ. Онъ видитъ въ нихъ какой-то протестъ казацкой вольности противъ панскаго деспотизма и произвола. Конечно духъ протеста игралъ нкоторую роль въ этой борьб, но роль, разумется, весьма второстепенную. Будь Польша такою же чисто-демократическою общиною, какою было казачество, по мннію г. Костомарова, казаки и тогда вели бы съ нею безпрерывныя войны, война была существеннйшимъ элементомъ ихъ жизни, вызываемымъ и обусловливаемымъ всмъ строемъ ихъ экономическаго быта, имъ были чужды понятія о боле производительномъ труд, они были паразитами въ высшей степени опасными дли своихъ сосдей, и чмъ богаче и цивилизованне были эти сосди, тмъ большая опасность грозила имъ со стороны дикаго казачества Польша естественно должна была стараться обуздать его, вступить съ нимъ въ борьбу, но эта борьба была не борьба противъ равенства и свободы, это просто была борьба высшей цивилизаціи съ нисшею.
Боле глубины мысли и врности сужденій читатели найдутъ въ послдней стать, помщенной въ сборник ‘Объ отношеніи исторіи къ географіи и этнографіи’. Въ этомъ небольшемъ разсужденіи г. Костомарова, весьма правильно, хотя и далеко не оригинально, опредляетъ то важное значеніе, которое иметъ дли исторія географіи и преимущественно этнографія страны. Мысль, разумется, очень не новая, никмъ въ настоящее время не оспариваемая, но тмъ не мене весьма мало принесшая практической пользы, вслдствіе ошибочнаго взгляда на этнографію. ‘Этнографіею называли, говоритъ г. Костомаровъ, замчанія или описаніи, касавшіяся того, какія формы домашняго быта сохраняются здсь и тамъ, какія игры и забавы въ употребленіи у народа. Но забывалось, что главный предметъ этнографіи, или науки о народ, не вещи народныя, а самъ народъ, не вншнія явленія его жизни, а самая жизнь. При томъ же давалось этнографіи значеніе очень тсное. Въ кругъ этой науки вводилось только то, что составляетъ особенности быта простонародья, все, что принадлежало другимъ классамъ народа, считалось невходящимъ въ эту пауку. Пляска сельскихъ двушекъ была предметомъ этнографіи, но никто не осмлился бы внести въ этнографію описаніе бала и маскарада. Въ этомъ отношеніи этнографія представлялась въ прямомъ противорчіи съ исторіей, когда послдняя занималась исключительно верхними сферами. По нашему мннію, если этнографія есть наука о народ, то кругъ ея слдуетъ распространить на цлый народъ и такимъ образомъ — предметомъ этнографіи должна быть жизнь всхъ классовъ народа, и высшихъ и нисшихъ. Какъ наука о жизни она не можетъ ограничиться тмъ, что прежде всего бросается въ глаза съ перваго раза, но тмъ мене одними обычаями и чертами быта нисшихъ классовъ Въ этнографію должно входить вліяніе, какое имютъ на процессъ народной жизни законы и права, дйствующіе въ стран: складъ понятій и взглядовъ во всхъ классахъ народа, административныя и юридическія отправленія, принятіе и усвоеніе результатовъ современнаго воспитанія и науки, политическія понятія и тенденціи, соотношеніе вншнихъ явленій и политическихъ событій съ народными взглядами. Этнографъ долженъ быть современнымъ историкомъ, какъ историкъ своимъ трудомъ излагаетъ старую этнографію’. При такомъ широкомъ понятіи объ этнографіи дйствительно исторія не мыслима безъ нея и историкъ непремнно долженъ быть этнографомъ уже потому, что онъ историкъ, а этнографъ — длается историкомъ уже потому, что онъ этнографъ.
Маленькая книжка, изданная г. Луканинымъ, подъ заглавіемъ ‘Этюды’ Бокля заключаетъ въ себ дв большія статьи автора Цивилизаціи Европы: ‘О вліяніи женщинъ на успхи знанія’ и ‘О свобод’ Милля. Изъ нихъ одна уже извстна русской публик, а другая является въ полномъ вид въ первый разъ въ русской печати. Собственно говоря, одна только эта статья и придаетъ значеніе этой книг. Но нкоторымъ обстоятельствамъ наша публика не можетъ читать книгу Милля ‘О свобод’ въ подлинник, потому для нея недурно познакомиться съ нею хотя въ компиляціи. Компиляція, сдланная изъ нея Боклемъ, весьма удовлетворительна, Бокль самъ, до извстной степени, раздляетъ взгляды Милля на свободу и потому онъ является не только простымъ компиляторомъ ихъ, но и пропагандистомъ. Кром того статья Бокля ‘О свобод’ Милля въ высшей степени любопытна еще потому, что въ ней этотъ замчательный мыслитель необыкновенно врно и мтко опредляетъ существенный характеръ Милля и его дятельности. ‘Это, говоритъ онъ, единственный англичанинъ, нын живущій, который счастливо уметъ объединять практику и теорію’. Съ особенную рельефностью выступаетъ эта тенденція въ трактат Милля ‘О политической Экономіи’. Здсь передъ нашими глазами происходитъ самый процессъ смшенія отвлеченныхъ умозрній съ повседневною рутиною,— такъ называемой теоріи съ такъ называемою практикою. Тотъ же характеръ преобладаетъ и въ его книг ‘О свобод’, тмъ же характеромъ запечатлны и вс его произведенія, если разсматривать ихъ въ общей совокупности, тмъ же характеромъ отличается и вся его дятельность, въ которой вы его видите то основательнымъ мыслителемъ то искуснымъ практикомъ. ‘Потому-то, говоритъ Бокль, и заслуживаютъ особаго уваженія его мннія, что он выработаны человкомъ одинаково знакомымъ съ обими противуположными сторонами жизни’, теоріею и практикою.
Здсь и коренится, по мннію Бокля, главная причина популярности Милля, практикъ и теоретикъ слушаютъ его съ одинаковымъ вниманіемъ, потому что первый не находитъ его умозаключеній слишкомъ далекими отъ дйствительности, второй — слишкомъ близкими. Въ этомъ отношеніи Милль составляетъ совершенную противоположность съ большею частью англійскихъ дятелей. Эти дятели являлись неперемнно то невжественными эмпириками, то теоретиками, ничего не смыслящими въ житейскихъ длахъ. Такъ называемые непосредственные общественные дятели считаютъ излишнимъ знакомиться съ теоріей, люди же, занимающіеся преимущественно теоретическою разработкою вопросовъ, считаютъ ‘унизительнымъ для себя вникать во вс мелочи жизни. Оттого на писателей, какъ справедливо замчаетъ Лилль, смотритъ, какъ на беззаботныхъ дтей, которымъ нужно благодтельствовать, для которыхъ нужны подписки и пенсіоны. ‘Для нихъ, продолжаетъ онъ, получать пенсіонъ — есть почетное отличіе, выпрашивать деньги — признакъ ума. Изъ талантливыхъ людей длаютъ наемниковъ, илъ выдаютъ пособія, похожія на милостыню, и они шумятъ, если имъ отковываютъ въ этой унизительной подачк. Они съ жадностью хватаются за всякое преимущество я принимаютъ даже титулы и знаки отличія отъ перваго неразумнаго принца, готоваго дать имъ эти знаки. Они постоянно обращаются за средствами къ обществу, а потомъ удивляются, что общество такъ мало уважаетъ ихъ’ и т. д., и т. д. Все это совершенію справедливо, хотя впрочемъ по отношенію къ русскимъ литераторамъ весьма мало примнимо, вслдствіе крайняго равнодушіи къ нимъ нашей публики. Зато весьма примнимы, какъ къ нашей, такъ и ко всякой другой литератур т общія мысли, которыя онъ высказываетъ о характер литературной дятельности но поводу дла Томаса Нулэ. ‘Мн кажется, говоритъ онъ (стр. 114) что литераторы, защищая другъ друга, исполняютъ самую меньшую часть своего дла. Ихъ настоящее, дло — и оно должно быть ихъ славою, защищать слабаго отъ сильнаго. Въ этомъ должна заключаться ихъ слава и гордость. Хорошо, сели бы въ каждой хижин было извстно, что развитые люди сочувствуютъ низшимъ классамъ.’ Какъ думаете вы объ этомъ гг. Скарятины, Катковы и комп.? не правда ли, Бокль, иметъ весьма извращенныя понятія о литературной чести и объ обязанности литератора?