НОВЫЯ КНИГИ.
НОВЫЯ КНИГИ.
Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1867
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Бэконъ Веруламскій.— Сочиненіе Куно-Фишера, изданное въ русскомъ изложеніи Ф. Терновскимъ. Кіевъ. 1866.
К. Случевскій.— Явленія русской жизни подъ критикой эстетики. I. Прудонъ объ искусств, его переводчики и критикъ. Спб. 1866.
Искусство французской кухни XIX столтія.— Гастрономическое и практическое производство, составленное Антономъ Каремъ въ Париж. Переведено и издается T. Т. Учителевымъ. T. 1. Спб. 1866.
Жизнь есть комедія для того, кто мыслитъ, и трагедія для того, кто чувствуетъ, сказалъ Горацій Вальполь. Это конечно, очень остроумно, но спрашивается, что же такое жизнь для того, кто и мыслитъ и чувствуетъ? Сущность жизни всегда одинакова, но въ развитіи своемъ она безпрестанно встрчаетъ условія, которыя жмутъ ее то съ той, то съ другой стороны, придаютъ ей самыя странныя формы, глядя на которые невольно задаешь себ вопросъ: гадко это, или только смшно? И рдко можно ршить подобный вопросъ, который однако настойчиво напрашивается на разршеніе. Способность ‘лить незримыя слезы сквозь зримый смхъ,’ которая одна могла бы облегчить положеніе мыслящаго и чувствующаго человка въ виду этого вопроса, дана не всякому, а чувство и мысль, способныя возмущаться и въ тоже время видть смхотворный элементъ, находятся у всхъ въ распоряженіи и, мало того, единовременно требуютъ себ работы. Я предлагаю читателю сдлать надъ собой экспериментъ въ этомъ род по поводу книжки Куно-Фишера о Бэкон, въ которой наглость наивности доведена до Kulminationspunct’а, какъ говорятъ нмцы. Почтенный нмецкій профессоръ съ невроятною развязностью объясняетъ, что Бэконъ не могъ бы занять своего настоящаго мста въ наук, если бы не былъ въ тоже время взяточникомъ, измнникомъ, казнокрадомъ. Вотъ до чего мы дожили, читатели… У Куно-Фишера этотъ перлъ выраженъ, конечно, не такъ грубо, сдобренъ психологическимъ анализомъ и вообще благовидной на первый взглядъ болтовней, сущность которой я сейчасъ передамъ, но что я врно привелъ эту болтовню къ ея простйшему выраженію, всякій можетъ убдиться, прочитавъ самую книжку. Прочитать же ее я совтую всякому, кто еще не окончательно убдился въ томъ, что діалектика есть вдова здраваго смысла, что она безплодна, какъ выражался Бэконъ. Это тмъ удобне, что стараніями переводчика, г. Терновскаго, книжка стоитъ всего 50 коп., не смотря на ея довольно значительный объемъ въ оригинал. Эти старанія переводчика представляютъ явленіе въ своемъ род также очень интересное, объ которомъ я не могу умолчать. Г. Терновскій, справедливо разсуждая, что Куно-Фишеръ часто повторяется, что можетъ быть, и удобно при устномъ преподаваніи, но ршительно неудобно для чтенія, возъимлъ благое намреніе сократить его сочиненіе о Бэкон. Для этого онъ, во первыхъ, уничтожилъ вс фразы, въ которыхъ по его мннію, Куно-Фишеръ повторяется,— работа, колосальность которой, принимая въ соображеніе ея мелочность, но истин изумительна, и взяться за которую могъ только человкъ, пламенно желающій познакомить своихъ соотечественниковъ съ измышленіями нмецкаго философа за 50 копекъ, а не за три рубля, которыхъ книжка стоитъ въ подлинник. Дале г. Терновскій уничтожилъ цлую главу, трактующую о ‘дальнйшемъ развитіи реалистической философіи Бэкона’ и мало того, что уничтожилъ цлую главу, а еще называетъ конецъ двнадцатой главы разглагольствіями, которыя ‘можно опустить безъ ущерба для читателей.’ Здсь само собой является вопросъ — нельзя ли было и вовсе не переводить книжки безъ ущерба для читателей? Я ршительно отвчаю: нельзя. Нельзя потому, что рдко можно встртить безцльную болтовню со всми ея послдствіями въ такой нагот. Древніе спартанцы заставляли илотовъ напиваться до пьяна, чтобы граждане съ молодыхъ лтъ получали отвращеніе отъ пьянства, глядя на безобразное состояніе несчастныхъ пьяныхъ рабовъ. Здсь Куно-Фишеръ добровольно беретъ на себя роль илота и предается всмъ безобразіямъ діалектической эквилибристики такъ усердно, что я отъ души желаю, чтобы но возможности большое количество народу присутствовало при этомъ позорищ. Явленіе, въ которомъ безобразіе достигаетъ высшей степени интенсивности, не только не страшно, а даже и полезно, хоть польза эта чисто отрицательная: она раскрываетъ глаза слпымъ и отталкиваетъ ихъ. Повторяю, что я искренно желаю книжк Куно-Фишера успха.
Судьба Бэкона извстна. Я слишкомъ мало знакомъ съ его учеными трудами, чтобы высказать о нихъ категорически свое скромное мнніе. Полагаться на авторитеты въ этомъ случа тмъ не удобне, что между ними нтъ полнаго согласія относительно ученыхъ заслугъ Бэкона. Нкоторые очень полновсные авторитеты (Либихъ, Дрейеръ и др.), вопреки общепринятому мннію, или совершенно отрицаютъ эти заслуги или удляютъ имъ очень незначительное мсто въ исторіи мысли. Для меня впрочемъ на этотъ разъ совершенно достаточно того, что Куно-Фишеръ ставитъ Бэкона, какъ мыслителя, очень высоко. Съ другой стороны онъ не можетъ не видть, что Бэконъ, какъ человкъ, заслуживаетъ полнаго презрнія. Это величіе съ одной стороны и эта низость съ другой, заняли пытливый умъ Куно-Фишера, и онъ пожелалъ открыть средство смшать эту воду и это масло. Никакой надобности въ такомъ смшеніи не предстояло, но chaque baron a sa fantaisie. Куно-Фишеръ принимается за дло такимъ образомъ: онъ старается нсколько смягчить преступленія лорда Бэкона, чтобы такимъ образомъ постепенно приготовить читателей къ своему окончательному выводу. Совершенно изгладить изъ памяти людей преступленія Бэкоца невозможно, они слишкомъ четко записаны въ исторіи, и Куно-Фишеръ понимаетъ это очень хорошо. Онъ хочетъ только смягчить слишкомъ яркія краски, придать имъ боле легкіе оттнки. Для этого онъ огорошиваетъ читателя такой фразой: ‘Научное направленіе, принятое Бэкономъ, совершенно соотвтствовало его личнымъ особенностямъ, потребностямъ и наклонностямъ, нравственный характеръ его вполн благопріятствовалъ научному направленію.’ Читатель не успетъ еще опомниться отъ тирады и вдуматься въ ея смыслъ, какъ Куно-Фишеръ начинаетъ уже толковать о томъ, что Бэкона напрасно упрекаютъ въ честолюбіи. При этомъ онъ сыплетъ словами о ‘честолюбіи науки'(?) и т. п. вещахъ, которыя трудно взять въ толкъ. Вмст съ тмъ Куно-Фишеръ приходить однако къ результату, который, на первый взглядъ, можетъ показаться весьма удовлетворительнымъ. Именно онъ говоритъ, что наук Бэкона, дятельной и практической, должна была соотвтствовать и практическая дятельность въ жизни, что во имя своей науки Бэконъ долженъ былъ познать практическую жизнь собственнымъ опытомъ. Сейчасъ мы увидимъ что скрывается за этой кажущейся истиной.
‘Но, говоритъ дале Куно-Фишеръ, форма, въ которой проявился гражданскій характеръ Бэкона, кажется сильно противоречитъ его научному величію.’ И затмъ принимается доказывать, что это только кажется. Онъ разсуждаетъ такъ: ‘Если мы допустимъ, что Бэконъ долженъ былъ, въ силу своего научнаго взгляда, стать человкомъ практическимъ, окунуться съ головой въ эту практическую жизнь, если онъ не хотлъ удовольствоваться скромною и тихою жизнью, которая была ему вовсе не по духу, то, кром своего таланта, онъ долженъ былъ искать иныхъ вспомогательныхъ средствъ, именно протекцій, а при этомъ естественно приходилось становиться послушнымъ орудіемъ въ рукахъ сильныхъ.’ Замчаете какой ловкій шагъ. Соблазнившись софизмомъ, основаннымъ на двойственности понятія практичности, вы невольно длаете еще уступку Куно-Фишеру. Дале оказывается, что преступленія Бэкона, его продажность, льстивость, взяточничество суть не боле какъ продукты тхъ условіи, среди которыхъ онъ шелъ но жизненному пути. Въ этомъ мнніи много правды, даже все правда, по вдь всякое преступленіе есть продуктъ извстныхъ условій, предшествовавшихъ акту преступленія (воспитаніе, примръ и т. д.), сопутствовавшихъ ему (возбужденіе, болзнь, лишенія), или ожидаемыхъ(страхъ и т. д.). Почему-же мы будемъ длать исключеніе только для Бэкона? Разв потому, что онъ былъ одинъ изъ ученйшихъ и развитйшихъ людей своего времени? Кажется, на это мы еще мене имемъ резоновъ. Заслуги Бэкона какъ ученаго, обстоятельства, способствовавшія его нравственному паденію,— все это могло быть у мста въ рчи адвоката, когда Бэкону предстояло наказаніе, но передъ судомъ исторіи адвокатство, въ этомъ смысл, совершенно излишне. Чтобы простить, надо понять, точно также какъ понять значитъ простить,— истина высокая, но исторіи нечего прощать, она не казнитъ и не милуетъ, она только заявляетъ о факт, его причинахъ и слдствіяхъ. И причинъ явленія она ищетъ не для прощенія,— она безстрастна,— а для вывода своихъ законовъ, которые рдко касаются отдльныхъ личностей. Дале Куно-Фишеръ, облегчивъ себ путь предъидущими разсужденіями, уже смло переходитъ къ положенію, что нравственныя качества Бэкона вполн соотвтствовали его научному направленію. Въ эластичности, способности изгибаться, Куно-Фишеръ видитъ исходную точку дятельности Бэкона не только какъ гражданина, но и какъ ученаго. Онъ тутъ какъ будто забываетъ, что одна изъ важнйшихъ услугъ, оказанныхъ мысли Бэкономъ, состояла въ ниспроверженіи авторитетовъ. Ниспровергая научные авторитеты. Беконъ пресмыкался передъ авторитетами иного рода. Онъ зорко слдилъ за этими послдними и, какъ только обаяніе ихъ исчезало, переставалъ гнуться. Діаметрально противоположно этому его отношеніе къ авторитетамъ мысли. Куно-Фишеръ полагаетъ, что у Бэкона такъ блистательно проявилась въ наук и такъ позорно въ жизни одна и та-же способность, способность стремиться къ общему, работая въ то-же время надъ частностями. Не такъ, смотрлъ на эту способность или, по крайней мр, не то говорилъ самъ Бэконъ. Онъ говоритъ въ своемъ Новомъ Орган (слова эти не приведены Куно-Фишеромъ, и я заимствую ихъ у Либиха): ‘Если мужъ зрлыхъ лтъ, честный, просвщенный, обратитъ свое вниманіе на опытъ и частности, то отъ него можно ждать многаго.’ Такимъ образомъ Бэконъ, на словахъ по крайней мр, не можетъ отдлить своего метода отъ честности, а Куно-Фишеръ ухитряется сочетать его съ подлостью. Корень этой несообразности заключается, какъ я догадываюсь, въ неопредленности понятія пользы. Въ дл науки двойственности понятія пользы нтъ: что дйствительно полезно для единицы, то полезно и для всей суммы ихъ. Поэтому, если Бэконъ стремился къ практическимъ цлямъ къ наук, то это еще не значитъ, чтобы онъ долженъ былъ быть человкомъ практическимъ въ жизни. А затмъ вся аргументація Куно-Фишера рушится сама собой. Онъ балансируетъ съ опасностью сломить себ шею на тугонатянутомъ канат, крайнія точки котораго — Бэконъ гражданинъ и Бэконъ мыслитель. При этомъ ему приходится принимать и очень смшныя позы, но вообще его прогулка, какъ всякое гаерство, возбуждаетъ отвращеніе.
Произведенія Карема, въ перевод г. Учителева, и г. Случевскаго я буду разсматривать вмст, потому что красоты того и другого особенно ярко выступаютъ при такомъ параллельномъ обзор. Что это за Каремъ, что за г. Учителевъ, что за г. Случевскій? Такой вопросъ вроятно захочетъ задать мн читатель. Постараюсь удовлетворить его любопытство и сообщу все, что мн извстно объ этихъ почтенныхъ писателяхъ. Каремъ — поваръ, пользующійся или пользовавшійся (право не знаю — живъ-ли онъ) заслуженною извстностью, г. Учителевъ — метръ-д’отель и начинающій литераторъ Вы можетъ быть помните, что лтъ семь тому назадъ въ одномъ изъ самыхъ уважаемыхъ въ то время журналовъ появилось нсколько стихотвореній, подъ которыми была подпись К. Случевскій. Аполлонъ Григорьевъ былъ отъ нихъ въ восторг и предсказывалъ г. Случевскому такую дилемму: ‘талантъ его или распадется прахомъ, или окажется силою, великою силою’. Затмъ и на эту силу посыпались насмшки даже въ томъ журнал, гд она впервые заявила о своемъ существованіи. Потерпвъ это пораженіе въ своемъ отечеств,— никто въ своей земл пророкомъ не бывалъ,— г. Случевскій ухалъ за границу, откуда воротился очень недавно. Первымъ дломъ его, по возвращеніи. было издать брошюру: ‘Явленія русской жизни подъ критикой эстетики. I Прудонъ, его переводчики и критикъ’. Г. Случевскій предполагаетъ издать цлый рядъ такихъ брошюрокъ, изъ которыхъ уже готовится къ печати разборъ ‘Эстетическихъ отношеній искусства къ дйствительности’, которыя г. Случевскій общаетъ отнести къ явленіямъ ‘безобразнымъ’ въ области эстетики. ‘Самымъ любопытнымъ однако, продолжаетъ онъ, будетъ встрча моя съ Писаревымъ: онъ написалъ: ‘разрушеніе эстетики’ и вдругъ его беретъ подъ свою критику эстетика? Писарева прійдется отнести къ явленіямъ ‘комическимъ’ въ области эстетики’ {Какъ въ этой, такъ и въ слдующихъ выпискахъ изъ твореній Карема и г. Случевскаго, я придерживаюсь съ буквальной точностью орфографіи знаковъ препинаніи и проч. подлинниковъ.}. Дале, на стр. 51, г. Случевскій устраиваетъ руки фертомъ, а ноги херомъ и говоритъ: ‘я могу борот(ь)ея съ Прудономъ, я могу осмять Писарева’ и т. д. И такъ громъ грянулъ, и собирается грянуть еще разъ
Однако я было забылъ свое общаніе изучать произведенія Каремэ, въ перевод г. Учителева, и г. Случевскаго параллельно. Иному можетъ показаться, что слдовало бы говорить о стать г. Случевскаго вмст съ книгой, вызвавшей ее, но у меня рука не поднимается поставить имя французскаго мыслителя рядомъ съ именемъ русскаго критикана. Я нахожу, что для послдняго гораздо приличне компанія французскаго повара и русскаго метръ-д’отеля. Начнемъ ab ovo.
‘К. Случевскій. Явленія русской жизни подъ критикою эстетики. I Прудонъ объ искусств, его переводчики я критикъ’.
‘Искусство французской кухни XIX столтія. Гастрономическое и практическое руководство. Составленное Антономъ Каремъ. T. I. О бульонахъ, постные и скоромные, консомме о бульонныхъ эстрактахъ и о цлительныхъ бульонахъ, о внутреннихъ гарнирахъ’ и проч.
Прежде всего вы усматриваете въ обоихъ заглавіяхъ нкоторую безграмотность, но это объясняется неопытностью авторовъ, Г. Случевскій говоритъ, что разсматриваемая мною статья есть его ‘первое печатное слово’ (стр. 5). Г. Учителевъ также указываетъ на то, что онъ ‘совершенно незнакомъ съ книгопечатаніемъ и литературными пріемами’ (стр. 6). Всей Россіи извстно впрочемъ, что первое печатное слово г. Случевскаго относится къ концу пятидесятыхъ годовъ, но вдь можетъ быть и г. Учителевъ то же скромничаетъ. Г. Случевскій хочетъ, но видимому, забыть, что журналъ, въ которомъ онъ участвовалъ, былъ нсколько сродни ‘Эстетическимъ отношеніямъ искусства къ дйствительности’. У г. Учителева, можетъ быть, также есть какое-нибудь непріятное воспоминаніе относительно его первыхъ литературныхъ опытовъ.— Дале изъ заглавія статьи г. Случевскаго видно, что онъ отводитъ эстетик чрезвычайно широкое поле дйствія. Его ‘критика эстетики’ хочетъ имть дло не съ тми или другими ‘явленіями русской жизни’, лтъ, она произнесетъ свой страшный судъ надъ всми этими явленіями. Слдовательно, но мннію г. Случевскаго, нтъ такого явленія, которое не было бы подсудно эстетик. Это я одобряю, равно какъ и слдующія слова Карема въ перевод г. Учителева: ‘Разсматривая вещи съ высока можно раздлить кухонное искусство на три разряда. Первый занимающійся приготовленіемъ състныхъ припасовъ, сохранилъ свое первоначальное названіе. Второй разбираетъ ихъ и повряетъ ихъ основу и называется химіею. Третій занимается исправительною кухнею или такъ называемою аптечною’. (Стр. XXIX. ‘философическая исторія поварскаго искусства’). Недурно также мнніе Карема, что ‘поварское искусство служитъ проводникомъ Европейской дипломаціи’ (стр. XLIX ‘Афоризмы, мысли и правила автора’) или, что ‘человкъ родившійся въ богатств, живетъ для того, чтобъ сть и поддерживать поварское искусство’ (LIII ibid.). Такимъ образомъ, кром безграмотности, мы открываемъ еще одну черту, общую обимъ книжкамъ: уваженіе къ своей спеціальности. У Карема это похвальное чувство выражается тмъ, что онъ считаетъ химію, медицину и дипломатію ни боле, ни мене какъ отраслями кулинарнаго искусства, на алтарь котораго богатый человкъ долженъ принести всю свою жизнь. Г. Случевскій, съ своей стороны, заявляетъ такія же права эстетики. Напримръ, брань, по его мннію, неоскорбительна, нтъ, она ‘прежде всего не эстетична’. Это единственный критерій г. Случевскаго при оцнк ‘явленій русской жизни’. И такъ вселенная,— міръ науки и искусства и міръ реальной жизни,— длится на дв великія половины: одна отходитъ къ эстетик, представителемъ которой является г. Случевскій, другая- къ кулинарному искусству въ лиц Карема. Эстетика и кулинарное искусство, кулинарное искусство и эстетика, г. Случевскій и Каремъ, Каремъ и г. Случевскій… Просто не житье, а масляница. Будемъ пть и веселиться и читать произведенія Карема и г. Случевскаго… Понятно ли теперь вамъ, читатели, почему я придаю такое важное значеніе изученію этихъ произведеній и почему я ихъ разсматриваю вмст? А боюсь только того, чтобы эти дв великія силы въ своемъ дальнйшемъ развитіи (г. Случевскій общаетъ издать цлый рядъ статей, а книга Карема въ русскомъ перевод будетъ состоять изъ восьми томовъ) не посягнули другъ на друга, какъ теперь они посягаютъ на весь остальной міръ. Я помню, что въ одномъ изъ своихъ стихотвореній г. Случевскій очень картинно изобразилъ тотъ моментъ, когда два жука ‘сшибаются лбами’. Что если Каремъ и г. Случевскій, какъ представители кулинарнаго искусства и эстетики, вздумаютъ послдовать примру эксцентрическихъ жуковъ и сшибутся лбами? Кто устоитъ въ этомъ совершенно равномъ спор? Что ждетъ всхъ насъ, весь міръ? Кто возьметъ насъ подъ свою критику — эстетика или гастрономія?’ Страшные вопросы. Напримръ, Каремъ, прилагая свой гастрономическій масштабъ къ личностямъ Камбасереса и Талейрана, говоритъ: ‘Чтобы достигнуть этой славы (славы гастронома), князь принужденъ былъ быть щедрымъ, потому что если бы г. Буше (поваръ Талейрана) служилъ въ другомъ дом, гд были бы скупы и ненамрены расходовать много, то вроятно сей талантливый человкъ не могъ бы прославить его. Ботъ почему преимущество остается князю Талейранъ противъ архиканцлера Имперіи.’ (VI). Теперь представьте себ, что въ одномъ изъ слдующихъ своихъ произведеній г. Случевскій вздумаетъ взять подъ критику эстетики тхъ же Камбасереса и Талейрана, и вдругъ окажется, что ‘преимущество остается архиканцлеру имперіи противъ князя Талейрана’. Книга Прудона называется: ‘Искусство, его основанія и общественное назначеніе’ г., Случевскаго чрезвычайно поражаетъ то обстоятельство, что политико-экономъ написалъ книгу объ искусств, заявивъ объ этомъ непонятномъ для него факт, онъ ставитъ вопросительный и восклицательный знаки. Ему, признающему безапелляціонными только ршенія эстетики, это совершенно простительно. Но представьте себ, что въ одномъ изъ слдующихъ томовъ сочиненія Карема появится прибавленіе г. Учителева, въ которомъ сей достойный писатель съ ужасомъ воскликнетъ: ‘Какъ! Эстетикъ пишетъ разборъ книги объ общественномъ назначеніи искусства! А я то на что съ своимъ гастрономическимъ масштабомъ?!’ И г. Учителевъ будетъ имть столько же резоновъ ставить вопросительные и восклицательные знаки, какъ и г. Случевскій. Уже въ первомъ том сочиненія Карема обнаруживаются честолюбивыя стремленія гастрономіи подчинить себ искусство. Это доказывается слдующими ‘аффоризмами, мыслями и правилами автора’:
‘Великіе доктора и сочинители музыки суть великіе гастрономы, въ доказательство выставимъ Брусс, Рокъ, Россини и Боэльдье’.
‘Великіе художники вкушаютъ съ наслажденіемъ хорошій обдъ’.
‘Литераторъ уметъ наслаждаться хорошей гастрономіею’.
‘Поэты любятъ хорошій обдъ и выхваливаютъ амброзію’.
‘Художники всегда чувствуютъ пріятное впечатлніе при приглашеніи ихъ къ обду, къ вельмож, любящему искусство’.
Результаты ожидаемой мною распри между г. Случевскимъ и Каремомъ или г. Учителевымъ должны быть тмъ ужасне, что писатели эти обладаютъ громадною ученостью и начитанностью. Каремъ ссылается на Almanach des Gourmands, на Гомера, на ‘лексиконъ о пищ, изданный г-мъ Леснери докторомъ медицины въ Париж’, на ‘лексиконъ сьстныхь припасовъ изданный въ 1830 году г-мъ А. Ф. Оланье, членомъ медицинской академіи и кавалеромъ почетнаго легіона’, на ‘Плина’, на ‘La France en 1829 et 1830 леди Морганъ,’ и проч. Г. Случевскій сыплетъ именами Винкельмана, Велькера, Вазари, Миллера, Лессинга, Харлеса, Ромера, Аристотеля и проч. Каремъ не совсмъ кстати передаетъ, со всми тонкостями исторической критики, описаніе пировъ у Грековъ и Галловъ, г. Случевскій длаетъ почти то-же самое и уже совершенно некстати говоритъ объ открытіяхъ Клода Бернара. По это не бда, что не кстати, потому что вся суть въ томъ, чтобы осыпать читателя потокомъ учености. И мы должны признать Карема и г. Случевскаго людьми чрезвычайно разносторонне образованными и глубокими учеными. Жаль только, что оба эти писателя выражаются нсколько темно. Напримръ г. Случевскій говоритъ: ‘Самоубійство Вателя, описанное г-жею Севиньи, сдлалось историческимъ и драматическимъ она поняла и оцнила поступокъ сего неликаго слуги, который увидавъ, что онъ не будетъ имть рыбы, подумалъ о страж падающаго на него, потому, что знали, что онъ любилъ подавать всмъ придворнымъ вельможамъ также хорошо какъ и самому Королю Людовику XIV’. Или: ‘О подлый гастрономъ стыдъ и странъ теб въ исторіи.— Не одной порядочной рыбы не было на остров, ни устрицъ ни раковъ ни гомаръ ничего небыло’. Я могъ бы привести бездну подобныхъ цвтовъ краснорчія и правописанія, но затрудняюсь par embarras de richesses. Виноватъ, впрочемъ, я ошибся, приписывая приведенныя мною цитаты г. Случевскому. Я сію минуту только замтилъ это, увидавъ, что дло идетъ о кухн, а не объ эстетик. Но г. Случевскій выражается еще неудобопонятне, что можетъ показаться невозможнымъ. На стр. 62 его брошюры напечатано слдующее: ‘Кто бывалъ на охот (,) тотъ понимаетъ поэзію гиканья (,) его безконечные переливы по далекому лсу, въ немъ есть что-то свжее, молодое, это проявленіе живаго существа, въ живой природ’. Наняли? Ну а это: ‘Ни одна тнь не опозориваетъ Прудона, честнымъ людямъ стоять на часахъ у его памяти, ‘въ немъ была жалость’ вотъ его надгробная’ (48). Что сей сонъ значитъ? Впрочемъ вс великіе люди презираютъ вс возможныя препятствія, а слдовательно и знаки препинанія, но г. Случевскій презираетъ кром того еще и здравый смыслъ. Оставимъ грамматику и Карема въ поко и обратимся къ логик г. Случевскаго, Я обращаю вниманіе на грамматику преимущественно потому, что въ числ явленій русской жизни, поразившихъ г. Случевскаго и подведенныхъ имъ подъ критику эстетики, нечистота и неправильность нашего современнаго языка занимаютъ очень видное мсто. Выньте-же, г. Случевскій, сначала бревно изъ своего собственнаго глаза, а потомъ ужъ указывайте на соломинку въ чужомъ.
Г. Случевскій полагаетъ, что онъ боле нежели кто-нибудь вправ судить о явленіяхъ русской жизни, потому что онъ пробылъ шесть лтъ за границей. Все, что въ это время совершилось у насъ, совершилось безъ него, и такимъ образомъ онъ можетъ относиться къ этому всему совершенно объективно. По такая объективность, но собственному сознанію г. Случевскаго, не удалась ему. Его ‘книга’ (?) не можетъ оставаться въ совершенно спокойномъ, созерцательномъ, строго критическомъ настроеніи — въ ней невольно, боле чмъ слдуетъ, заявляетъ себя писавшій ее. Значитъ отъ собственнаго я г. Случевскій все-таки не отрекся, значитъ за границу ему здить было незачмъ, значитъ надежды относительно самоотреченія, заявленныя имъ на стр. III, разрушаются имъ самимъ на стр. V. И такого разрушенія необходимо слдовало ожидать, потому что надежды были крайне неосновательны. Г. Случевскій хлопочетъ объ олимпійской объективности, хочетъ смотрть на все свысока и забываетъ, что для этого нужно обладать очень хорошимъ зрніемъ, котораго у него нтъ. ‘Вотъ уже три мсяца, что я опять въ Россіи, говоритъ г. Случевскій, каждымъ первомъ моего нравственнаго существа, натолкнулся я или на противорчіе, или на ошибку, или на уродство’.
Какія-же явленія русской жизни прежде всего поразили г. Случевскаго? Вроятно т, которыя онъ изслдуетъ въ своемъ ‘первомъ печатномъ слов’. Здсь на первомъ мст стоитъ переводъ книги Прудона. Передъ этимъ фактомъ г. Случевскій не задумывается ни на минуту: переводчикамъ онъ приписываетъ одинъ изъ трехъ мотивовъ,— желаніе поболтать, заняться французскимъ языкомъ, добыть деньги. Но въ такомъ случа и я вправ сказать, что вы занялись явленіями русской жизни вовсе не потому, чтобы вы дйствительно наталкивались каждымъ первомъ вашего нравственнаго существа на безобразія, а просто потому, что вы хотли поболтать, блеснуть своею ученостью, выставить ее, какъ выставляются на окнахъ товары получше. Третье явленіе, поразившее г. Случевскаго въ Россіи есть критикъ Прудона Incognito, котораго онъ отдлываетъ дйствительно мастерски, но при этомъ пускаетъ въ ходъ такую брань, что невольно задаешь себ вопросъ: да тотъ-ли это г. Случевскій, который утверждаетъ, что брань прежде всего не эстетична?
И такъ, за исключеніемъ Прудона, г. Случевскій нашелъ пока нужнымъ бросить камень только въ переводчиковъ Прудона и въ Incognito. Онъ собирается еще поразить ‘Эстетическія отношенія’ и г. Писарева. На дл оказывается, что, не смотря на широкую программу, г. Случевскій даетъ своей критик эстетики не особенно много работы. Есть впрочемъ и еще кое-какія явленія нашей жизни, которыхъ не можетъ переварить г. Случевскій. Такъ онъ возмущается ‘быстрымъ наплывомъ переводовъ всякихъ книгъ, по всмъ возможнымъ отраслямъ знаній,’ дйствительно есть чмъ возмущаться, особенно г. Случевскому, укоряющему Прудона, его переводчиковъ и критиковъ въ недостатк знаній. Такъ онъ спрашиваетъ: ‘гд-же высокая правда рчей нашихъ сказокъ, гд серебряный звонъ разсказовъ нашихъ былинъ?’ Гд? А въ самомъ дл гд? Далеко гд нибудь, должно полагать. Такъ онъ язвительно смется надъ опечатками въ русскомъ перевод книги Прудона, это дйствительно грустно, но въ такой-же мр грустно и то, что у г. Случевскаго всрчаются слова: санкюлитизмъ, юринконсультъ и т. п. Такъ онъ негодуетъ на множество иностранныхъ словъ, вошедшихъ въ переводъ Прудона, ничего не можетъ быть законне и современне такого негодованія, но положимъ, что нкоторыя изъ словъ, приведенныхъ г. Случевскимъ, могутъ быть дйствительно замнены русскими. Я согласенъ пожалуй говорить безпортошность, вмсто санкюлотизмъ, или гололысіе, вмсто шовинизмъ, какъ требуетъ г. Случевскій, но его возмущаютъ даже манеры, феноменъ, карьера и проч. Довольно однако. Замчу еще, что многія историческія ошибки Прудона, указанныя г. Случевскимъ, дйствительно очень крупны, но достоинству книги они не вредятъ. Замчанія г. Случевскаго не лишни, но и надобности особенной въ большой части изъ нихъ не предстояло. Когда г. Случевскій доказываетъ Прудону, что египтяне не имли столкновеній съ галлами, когда онъ уличаетъ его въ незнаніи египетской хронологіи, я проникаюсь уваженіемъ къ учености г. Случевскаго…