НОВЫЯ КНИГИ.
НОВЫЯ КНИГИ.
——
П. Т.
‘Дло’, No 11, 1867
Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1867
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Четвертое сословіе или Пролетаріатъ. Изслдованія В. Г. Рилля. Перев. съ 5-го нмецкаго изд. Ландау. С.-Петербургъ, 1867 г.
О значеніи искуства въ цивилизаціи. Е. Эдельсона. С.-Петербургъ, 1867.
Историческіе этюды о женщин. I. Женщина первобытная. Михаила Библіомана. С.-Петербургъ, 1867.
Едва ли въ какомъ изъ западно-европейскихъ государствъ можно найти столько живыхъ воспоминаній, живыхъ памятниковъ ‘добраго стараго времени,’ какъ въ современной намъ Германіи. Повидимому, она стоитъ во глав европейской цивилизаціи, но въ то же время несомннно, что надъ нею еще носится духъ средневковаго варварства,— отсюда рядомъ съ разными новйшими изобртеніями и усовершенствованіями, вы встрчаете тамъ самые курьезные анахронизмы врод средневковыхъ цховъ, гильдій, корпорацій, и т. и. Потому нтъ ничего удивительнаго, что и ея ученые и публицисты до сихъ поръ еще не могутъ окончательно отршиться отъ средневковаго изуврства, до сихъ поръ но могутъ забыть средневковыхъ тенденцій. Такимъ образомъ въ нмецкой литератур рядомъ съ крайними положеніями современной науки мы видимъ самыя дикія заблужденія ‘добраго стараго времени’.
Глубокій анализъ настоящаго и трезвый взглядъ на будущее здсь смшивается съ отжившими преданіями прошлаго. Подобно тому знаменитому ваятелю, который, силою своего генія, вдохнулъ въ кусокъ мрамора живую душу, они мечтаютъ силою своего слова оживить разлагающійся организмъ средневковой жизни и превратить его въ живую дйствительность. Они мечтаютъ реставрировать то доброе старое время, когда каждый членъ общества былъ прежде всего членомъ какой нибудь корпораціи, когда каждый былъ прикрпленъ къ одному какому нибудь мсту, съ котораго онъ не могъ и не долженъ былъ сдвинуться, когда дворянство отличалось гостепріимствомъ и семейными добродтелями, когда мастера смотрли па своихъ слугъ и подмастерьевъ какъ на своихъ домочадцевъ, когда кавалеры становились передъ дамами на колни и пли имъ серенады подъ окнами, когда великодушная рука помщика втайн благодтельствовала и помогала бдному крестьянину, изнемогавшему подъ бременемъ барщины, когда доброму селянину не было нужды искать работы на сторон, когда среди нисшихъ слоевъ общества процвтали всевозможныя добродтели, и т. д.
Вотъ это-то заманчивое старое время и хочетъ воскресить маленькая плеяда курьезныхъ публицистовъ, среди которыхъ Рилль является звздою первой величины. Рилль—это безпорно одинъ изъ проницательнйшихъ, талантливйшихъ и въ то же время самыхъ отсталыхъ публицистовъ современной Германіи. Онъ обладаетъ обширною историческою эрудиціей), онъ уметъ необыкновенно врно схватывать данныя отношенія, по чуть дло касается его разсудочной способности, чуть только понадобится объяснить схваченное отношеніе, сдлать выводъ изъ историческихъ данныхъ, какъ вдругъ онъ теряетъ всю свою проницательность и превращается въ какого-то скудоумнаго старца, ворчащаго и брюжжащаго на все, что только дышетъ жизнію и молодостію. Съ непреклонною послдовательностію ненавидитъ Рилль все живое и молодое. И эта ненависть не безпричинная: Рилль понимаетъ и видитъ, какъ молодая жизнь подтачиваетъ и разрушаетъ т полу-сгнившіе обломки средневковой общественности, которые онъ считаетъ священными памятниками прошлога благополучія человчества, врнымъ голосомъ его будущаго счастія. онъ смутно чувствуетъ законность и неизбжность такого разрушенія и потому онъ всми силами старается доказать его невозможность и беззаконность. Слушая эти доказательства, невольно спрашиваешь себя: къ чему же онъ такъ волнуется и къ чему же онъ подымаетъ вето эту страшную бурю противъ ненавистнаго ему ‘духа времени?’ Вдь все это только ‘мечтанія’ и ‘фантастическія утопіи,’ вдь никто не могъ и но можетъ ‘совершенно уничтожить самыя корпораціи и вырвать вру въ ихъ необходимость’ (Рилль, четвертое сословіе стр. 14). Чего же слдовательно безпокоиться? Однако Рилль безпокоится и негодуетъ: не служитъ ли это доказательствомъ, что онъ самъ какъ бы недовряетъ своимъ словамъ, что онъ самъ сомнвается въ дйствительности тхъ средствъ, которыя предлагаетъ для уврачеванія общественныхъ язвъ? Насквозь пропитанный средневковыми преданіями, умъ его до того сроднился съ формами средневковаго быта, что онъ заключаетъ даже въ эти формы и молодую, протестующую жизнь. Все протестующее, все враждебное средневковому порядку вещей, онъ сваливаетъ въ одну группу и приклеиваетъ къ ней ярлыкъ съ надписью ‘четвертое сословіе.’ Невидимому надпись эта не иметъ особеннаго значенія, повидимому это только условное названіе и ничего боле. Но въ сущности, совсмъ не такъ. Окрестивъ протестантовъ именемъ четвертаго сословія, онъ хотлъ этимъ показать, что они, по самому положенію своему въ обществ, лишены всякихъ шансовъ не только на возможность осуществленія своихъ тенденцій, но даже на возможность продолжительнаго существованія. Въ самомъ дл, по своимъ тенденціямъ это сословіе отрицаетъ всякую замкнутость, всякія сословія, т. е. отрицаетъ само себя? А при такомъ самоотрицаніи, при такомъ самопротиворчіи разв оно можетъ долго существовать, разв оно можетъ вообіце существовать? Конечно нтъ. Оно должно или отказаться отъ своихъ ‘мечтательныхъ теорій’ или уничтожиться, т. е. распасться па свои составные элементы, и каждый изъ этихъ элементовъ присоединится къ той общественной групп, отъ которой онъ оторвался. Такую именно будущность и предсказываетъ ему Гилль.
Все это очень можетъ быть и все это совершенно справедливо, но только при томъ предположеніи, что ярлыкъ, придланный Гиллемъ къ анализируемой имъ групп лицъ, дйствительно вренъ и вполн точенъ, если же нтъ, если съ понятіемъ объ этой групп совершенно не вяжется понятіе о сословіи, въ такомъ случа въ ея существованіи нтъ ни малйшаго самопротиворчія и ей нисколько не грозитъ та роковая участь, которую подготовилъ для нея нмецкій публицистъ. Изъ кого же состоитъ та общественная группа, которую Рилль назвалъ четвертымъ сословіемъ?
На это самъ Рилль отвчаетъ такимъ образомъ: ‘оно образуется изъ отлагающихся и разлагающихся частей аристократіи, гражданства и крестьянства, оно собираетъ подъ своимъ флагомъ тхъ, которые оставили свои знамена, мародеровъ стараго общества, и образуетъ изъ нихъ новую, страшную своею силою, армію.’ (Рилль, стр. 1) Однимъ словомъ, къ этой групп принадлежатъ вс т, которые поставлены условіями современной общественной жизни въ положеніе пролетаріевъ, т. е. людей, ничего неимющихъ для удовлетворенія своихъ потребностей, кром головы и рукъ, людей, у которыхъ потребности всегда выше удовлетворенія, слдовательно людей вчно ищущихъ работы, рдко ее находящихъ, людей недовольныхъ и неудовлетворенныхъ, чувствующихъ и сознающихъ (въ большей или меньшей степени) свое шаткое, ненадежное, ничмъ необезпеченное положеніе въ современномъ обществ. Различныя обстоятельства оторвали ихъ отъ тхъ прочно-сложившихся и опредлившихся общественныхъ группъ, которыя выработала средневковая жизнь. Потому въ составъ этого пролетаріата входятъ самые разнообразные элементы отъ каждаго сословія. Эти разнообразные элементы именно въ силу своего разнообразія и не могутъ сплотиться въ одну цлостную группу, въ сословіе. Чтобы сплотиться въ сословіе, нужно имть общіе, и притомъ исключительные интересы,— такихъ интересовъ у современныхъ пролетаріевъ нтъ и не можетъ быть. Какіе общіе интересы могутъ связывать обнищавшаго дворянина и оставшагося за штатомъ чиновника, фабричнаго рабочаго и обанкрутившагося торгаша, литературнаго пролетарія и какого ни- будь бродягу. У всхъ у нихъ есть сознаніе необезпеченности, шаткости своего положенія, вс они чувствуютъ недовольство своимъ безвыходнымъ положеніемъ, но однако этого сознанія и недовольства еще слишкомъ мало, чтобы сплотить ихъ въ замкнутое сословіе. Потому вс эти пролетаріи тсне связаны съ тми сословіями, изъ которыхъ они вышли, нежели другъ съ другомъ. Чиновникъ пролетарій но чувствуетъ ни малйшей солидарности съ пролетаріемъ бродягою и считаетъ своею обязанностію относиться къ нему съ самымъ высокомрнымъ презрніемъ, точно также пролетарій умственной работы относится къ какому нибудь обнищавшему торгашу или мошеннику-аферисту.
Пролетаріи фабричные не питаютъ никакихъ дружелюбныхъ чувствъ къ пролетаріямъ земледльцамъ. Окрестить вс эти разнообразные и часто враждебно относящіеся другъ къ другу элементы однимъ общимъ именемъ четвертаго сословія — это значитъ употреблять слово сословіе въ томъ именно смысл, въ какомъ его никогда не употребляли. Слдовательно пролетаріатъ никогда не можетъ выродиться въ особое сословіе. Но съ другой стороны, съ тми сословіями, изъ которыхъ вышли пролетаріи, они связываются только чисто-вншнею формальною связью, — дйствительныхъ же общихъ интересовъ между ними нтъ, напротивъ, между ними существуетъ общій антагонизмъ, скрытая злоба и ненависть. Такимъ образомъ, принадлежа къ своему сословію но своему образу жизни, по своимъ привычкамъ и преданіямъ, они въ тоже время вносятъ въ это сословіе духъ разъединенности и антагонизма, боязнь за будущее, неувренность въ настоящемъ, недовольство существующимъ. При такихъ условіяхъ сословіе не можетъ представлять собою плотнаго замкнутаго цлого, оно постепенно должно разлагаться, корпоративныя узы, связывавшія прежде его членовъ, постепенно начинаютъ расторгаться, каждый думаетъ только о себ, каждый трепещетъ за свою судьбу, каждый видитъ другъ въ друг не сотоварища, а врага, посягающаго на его благосостояніе. Таково дйствіе современнаго пролетаріата по отношенію къ сословной разграниченности. Потому Рилль совершенно напрасно полагаетъ, будто современный пролетаріатъ приведетъ въ конц концовъ къ реставрированію отжившихъ средневковыхъ корпорацій. ‘Именно тмъ, говоритъ онъ (стр. 5), что четвертое сословіе составляетъ оппозицію противъ другихъ сословій, оно заставляетъ послднихъ еще боле сосредоточиваться въ самихъ себ, въ своихъ особенностяхъ, и вмсто того, чтобы сдлаться всеобщимъ, оно само, четвертое сословіе, тмъ боле должно обособляться, чмъ врне оно остается своему принципу — уничтоженія всякаго сословнаго распредленія. Такимъ образомъ, везд устроено такъ, чтобы деревья не проломили небо’.— Хотя нельзя не сочувствовать такому благонамренному взгляду на природу, однако нельзя также не согласиться, что въ настоящемъ случа онъ мало примнимъ къ длу. Ожидать отъ такъ называемаго четвертаго сословія Рилля возсозданія средневковыхъ формъ общественности -это значитъ думать, что деревья будутъ росли вверхъ корнями и внизъ втвями. Но намъ кажется, что и самъ Рилль не вритъ въ эти мечты, хотя изъ приведенныхъ выписокъ несомннно слдуетъ, что онъ ихъ раздляетъ. Если бы Рилль врилъ въ ихъ осуществимость, то онъ долженъ бы былъ отнестись къ своему ‘четвертому сословію’, съ нкоторою нжностью и даже любовью, но онъ везд относится къ нему съ ожесточеніемъ. Людей, принадлежащихъ къ нему, онъ называетъ не иначе, какъ людьми ‘испорченными’, гнилыми членами общества, представляющими собою ‘громадный лазаретъ, наполненный больными въ гражданскомъ, нравственномъ и художественномъ отношеніяхъ, — образцовую клинику, великолпно устроенную для поучительныхъ культурно-историческихъ наблюденій’ (стр. 34). Приблизительно, онъ смотритъ на нихъ съ такой же именно точки зрнія, съ какой смотрятъ на нашихъ нигилистовъ и реалистовъ Гг. Стебницкіе, Соловьевы, Авенаріусы и легіонъ ихъ единомышленниковъ, особенно сильно достается отъ него журналистик и литераторамъ. Читая его выходки противъ нихъ, такъ и кажется, что читаешь статьи сотрудниковъ Всемірнаго Труда и Литературной Библіотеки, въ нмецкомъ перевод. Въ литераторств ищутъ себ убжище, по мннію Рилля, ‘отвергнутые не только обществомъ, но и государствомъ, люди потерпвшіе кораблекрушеніе въ житейскомъ мор и напрасно добивающіеся ‘барскаго существованія’ (стр. 45). ‘Не мысли и убжденія руководятъ литераторами — ими руководитъ зависть, презрнное честолюбіе, желаніе ‘посибаритничать’, пощеголять ‘блестящею роскошью, золотыми цпочками, шампанскимъ’ (стр. 45), пріобрсти популярность, всъ и значеніе въ обществ, и т. п. ‘Кто хотлъ жать не ся, говоритъ Рилль, тотъ длался литераторомъ, кто самымъ краткимъ и легкимъ путемъ хотлъ пріобрсти политическій всъ, длался журналистомъ, подобно тому, какъ въ фалангу журнальныхъ критиковъ легко вступали люди, желавшіе играть роль въ артистическомъ мір, но въ то же время чувствовавшіе свою неспособность быть художниками’.— Конечно все это можетъ быть справедливо въ примненіи къ отдльнымъ случаямъ, но обвинять въ этомъ огуломъ всю журналистику, всхъ литераторовъ, которые осмливаются не соглашаться съ Биллемъ во взглядахъ на средневковыя формы общественнаго быта, несправедливо. Но это еще но все: гнвъ Билля обрушивается но только на всхъ тхъ, которые, но его мннію, принадлежатъ къ четвертому сословію, но также и на все средневковое общество, подготовившее, своими ‘соціальными проступками’, — какъ онъ выражается — возможность возникновенія этого сословія. Анализируя его составъ и образованіе, онъ убждается, что четвертое сословіе является результатомъ совокупной дятельности всхъ элементовъ средневковой общественности. Такимъ образомъ средневковое общество само приготовило язву,— въ своемъ логическомъ развитіи оно само дошло до саморазрушенія. Но оставимъ на время соображенія Билля и обратимся къ его историческимъ наблюденіямъ, анализу образованія такъ называемаго имъ четвертаго сословія. Этотъ анализъ, надо сознаться, иногда поражаетъ своею меткостью, а иногда своею крайнею недальновидностью. Однако эта недальновидность, какъ мы увидимъ ниже, можетъ быть скоре отнесена на счетъ желанія Билля утшить и убаюкать себя, нежели на счетъ его непроницательности.
Усиленіе королевской власти въ западной Европ, западно-еврейское бюрократическое государство и западно-европейскій конституціонный либерализмъ, дале западно-европейское католическое духовенство—вс эти элементы средневковой общественности не сдлали, по мннію Билля, ничего ‘какъ только содйствовали образованію четвертаго сословія’, т. е. пролетаріата (стр. 11). ‘Короли, говоритъ онъ, разрушили самостоятельное могущество значительнаго дворянства, они уничтожили средневковое многосложное государственно-гражданское раздленіе общества, они уничтожили также я сословныя привилегіи и, мало-по-малу, усыпили сословное представительство’. ‘Ришелье, разрушая самостоятельность французской аристократіи, завербовалъ этимъ многочисленныхъ членовъ для четвертаго сословія. Когда нмецкіе монахи, чтобы противодйствовать наслдственной аристократіи, во множеств раздавали высокіе титулы безъ соотвтственныхъ къ тому матеріальныхъ средствъ, то они сами того не подозрвая, такимъ образомъ, сдлались разсадниками школъ, гд выросло четвертое сословіе, которое впослдствіи рзче всхъ должно было выступить противъ того понятія о подданномъ, для утвержденія котораго предпринимались эти мры’.
‘Бюрократическое государство смотрло на общество только съ точки зрнія администраціи. Вс сословія раздлялись для него на дв значительныя группы: ‘служащихъ’ и ‘гражданъ’, т. е. состоящихъ на государственной служб и несостоящихъ въ ней. Гордость, заключающаяся въ этомъ различіи, въ незначительныхъ мстностяхъ и мстечкахъ ужаснымъ образомъ ослабила отрадное самосознаніе гражданина.’ Множество ослпленныхъ людей, которые были бы отличными столярами и сапожниками, предпочли имъ блестящую нищету человческаго пролетаріата. Ремесленникъ терялъ къ самому себ всякое уваженіе, когда видлъ, какъ неизмримо выше его считалъ себя всякій чиновникъ, который усплъ положить чернильное пятно на листъ гербовой бумаги’.
‘Чиновничество, какъ искуственное сословіе, разрушая я разлагая, вторглось въ другія. Здоровый, естественный корпоративный духъ превратился въ уродливый и противуестественный. Справедливая гордость своимъ великимъ призваніемъ и достоинство общественнаго положеніи сдлались раздражительною дерзостью, въ отношеніи къ тмъ изъ своихъ гражданскихъ сословныхъ товарищей, которые, вмсто гербовыхъ пуговицъ на чиновничьемъ фрак, имли кожаный передникъ. Но бюрократическое государство и изъ политическаго принципа, стремилось уравнять корпоративное раздленіе общества, потому что ему гораздо легче было управлять обществомъ однообразнымъ, чмъ равнообразнымъ, потому что централизація государственнаго управленіи неминуемо влечетъ за собою и централизацію общества, и потому, наконецъ, что государство для него не боле какъ мертвый организмъ, между тмъ какъ историческое раздленіе общества стремится развивать органическую жизнь и безъ сомннія составляетъ противурчіе съ мертво-табельнымъ управленіемъ бюрократіи’.
‘Такъ какъ бюрократическое управленіе мритъ благосостояніе народа не его внутреннимъ здоровьемъ и силою, а вншними обстоятельствами, то оно употребляло вс свои усилія, чтобы увеличить число душъ (?), не заботясь о томъ, возвыситъ ли новоприбывшая масса народное благосостояніе или только станетъ эксплоатировать его. Абсолютная свобода промысловъ, патентованное мастерство,— вотъ волшебныя средства, которыми бюрократія думала увеличить народное благосостояніе. И когда, посл этого, цлыя массы пролетаріевъ внезапно поставили нмецкую бюрократію въ ужасно неловкое положеніе, то она и понятъ не могла, откуда взялись яти люди, хотя она сама строила печи для искуснаго высиживанія сотнями тысячъ цыплятъ четвертаго сословія’ (стр. 11, 12) Хотя во всемъ этомъ много преувеличенія, хотя нмецкой бюрократіи приписываются такія дйствія, въ которыхъ она была почти неповинна (какъ напр. дарованіе полной свободы промысламъ и проч.)—однако въ приведенныхъ словахъ Рилля много горькой правды. Да, бюрократія была могучимъ рычагомъ, создавшимъ массы чиновническаго пролетаріата,— отрывая производительныхъ работниковъ осъ производительной дятельности, и превращая ихъ въ какія-то ходячія машины,— весьма убыточныя для народа и весьма стснительныя для развитія народной промышленности.
Въ томъ же дух, какъ и бюрократическое государство, — въ дух нивеллированія сословій и уничтоженія средневковыхъ общественныхъ корпорацій, дйствовали, но мннію Рилля, и конституціонные либералы, ‘видвшіе въ человк не члена той или другой корпораціи, а только члена государства, которому они охотно приносили въ жертву все общество со всми его посторонними подраздленіями. ‘
Въ этомъ же дух дйствовали и католицизмъ, и философы XVIII вка, и современная демократія. Благодаря этимъ-то вреднымъ вліяніямъ и стали ослабвать и порываться узы средневковыхъ корпорацій, стали уничтожаться т перегородки, которыя такъ долго раздляли средневковое общество. Билль, въ качеств присяжнаго защитника средневковыхъ формъ быта, разумется, скорбитъ объ этомъ печальномъ обстоятельств. Но въ этой, весьма понятной, скорби ясно просвчивается его консервативный оптимизма., въ желчныхъ выходкахъ слышатся какія-то неопредленныя надежды. что все это можно еще поправить и повернуть на старый ладъ. Вглядитесь въ самомъ дл на т причины, которыя, по его мннію, поколебали твердыя основы средневковой общественности. Въ этихъ причинахъ нтъ въ сущности ничего роковаго, неизбжнаго, ихъ легко можно устранить, они не составляютъ логическаго вывода изъ основныхъ началъ средневковой жизни, напротивъ, это только неправильное уклоненіе отъ того истиннаго пути, на которомъ стояло средневковое человчество,— это только ‘спеціальныя преступленія’ отдльныхъ сословій (стр. 2), по собственному выраженію Билля. Такимъ образомъ чтобы польстить и обнадежить свой старческій оптимизмъ Билль, не только ршается игнорировать ту коренную и основную причину, которая разрушила твердыни средневковаго общества и которая лежала въ экономическомъ стро этого самого общества,— онъ даже отважно отвергаетъ ее, утверждая, будто ее выдумали французскіе публицисты, единственно изъ злобы и ненависти къ ‘доброму старому времени.’ Нмецкіе писатели, говоритъ онъ, занимающіеся разработкою соціальнаго вопроса, особенно въ періодической печати, обыкновенно но примру французовъ (бдные нмецкіе писатели! Билль не хочетъ даже допустить въ нихъ ни малйшей доля оригинальности) слишкомъ долго и исключительно останавливаются на. промышленномъ пролетаріат. ‘Но, продолжаетъ онъ, корень соціальнаго вопроса лежитъ совсмъ не въ отношеніи труда къ капиталу, а въ отношеніи обычая къ гражданскому разложенію. Соціальный вопросъ есть прежде всего вопросъ этическій, а потомъ уже экономическій. Рабочій сперва отказывается отъ своего обычая, и потомъ уже чувствуетъ себя бднымъ, а не на оборотъ’ — (стр. 66). И такъ, вотъ гд корень современнаго зла, ‘рабочій отказывается отъ своего обычая’, т. е. онъ вышелъ изъ той колеи, въ которую втиснула его средневковая жизнь, онъ забылъ преданія своихъ отцовъ и ддовъ, и оттого онъ почувствовалъ себя бднымъ,— и оттого онъ сдлался пролетаріемъ. Возвратите его къ ‘его старому обычаю’, возвратите его къ той обстановк, среди которой жили его дды и прадды, и вы уничтожите пролетаріатъ, а сдлать это, по мннію Рилля, совсмъ нетрудно: для этого ненужно трогать его экономическое положеніе, такъ какъ вопросъ идетъ ‘не объ отношеніи труда къ капиталу,’ а только объ этическихъ воззрніяхъ рабочаго, слдовательно стоитъ только немножко перевоспитать его, внушить ему нкоторыя изъ средневковыхъ понятій па общественныя отношенія, и дло въ шляп. Таковы мечты консервативнаго оптимизма. Но едва ли самъ консерватизмъ вритъ имъ, потому что онъ фальшивитъ: только фальшью можно объяснить его странныя претензіи игнорировать въ экономическомъ вопрос экономическую сторону и сосредоточивать все свое вниманіе на сторон этической. Допустимъ, что дйствительно рабочій оттого сдлался пролетаріемъ, что отказался отъ своего прежняго обычая, оторвался отъ той семейной патріархальности, которая, по понятіямъ Рилля, сохраняла въ чистот его нравственность и строго дисциплинировала его потребности, но вотъ вопросъ: самъ ли онъ оторвался или его насильно оторвали? Если онъ самъ оторвался, то Рилль правъ, отдавая въ настоящемъ случа предпочтеніе этической сторон передъ экономической, если же нтъ—если его оторвали отъ стараго обычая и старой обстановки роковыя, неизбжныя силы, и если эти силы выросли на экономической почв средневковой жизни, то очевидно оптимизмъ Рилля не иметъ въ себ ни малйшаго основанія и не можетъ быть ничмъ оправданъ. Вопросъ этотъ самъ Рилль ршаетъ противъ себя, онъ самъ не можетъ не сознаться, что чрезвычайное развитіе промышленности, замнивъ ручное производство машиннымъ, вырвало рабочаго изъ его прежней обстановки и поставило его въ совершенно новыя условія жизни. ‘Машинообразное употребленіе фабричнаго пролетарія его хозяиномъ, говоритъ Рилль,— составляетъ крайнюю противуположность съ жизнью и дятельностью бъ семь. Фабричный рабочій,— который н обладаетъ никакою промышленною способностью, а служитъ только простою механическою силою на ряду съ прочими механическими силами фабричной машины, который долженъ оставаться равнодушнымъ, если на сто мсто завтра поставятъ ребенка, а посл завтра онъ будетъ замненъ какимъ нибудь винтомъ или вновь придланнымъ рычагомъ,— этотъ рабочій, съ которымъ фабрикантъ въ сущности ничего боле не можетъ сдлать, какъ только употреблять его на время и потомъ бросать какъ ненужную вещь,— безспорно крайне расположенъ къ переходу въ четвертое сословіе’ (стр. 67), т. е. въ пролетаріатъ. Машины разрушили прежнюю связь хозяина съ мастеровыми и подмастерьями,— машины сдлали невозможнымъ существованіе цеховъ, и въ корн измнили средневковой процессъ промышленнаго производства, — машины создали обширные промышленные центры, куда стекаются со всхъ сторонъ милльоны рабочихъ, для того чтобы весь день и частъ ночи играть безсмысленную роль какого иибудь живого рычага или винта.— Машины разрушили семейную жизнь рабочаго, отнявъ у него жену и дтей и приковавъ ихъ къ своимъ гигантскимъ, вчно-вертящимся и оглушительно-шумящимъ колесамъ. Уничтожьте машины, изгладьте изъ памяти человчества воспоминанія о его промышленныхъ успхахъ и изобртеніяхъ,— и тогда, и только тогда вамъ, быть можетъ, удастся реставрировать средневковые цехи и корпораціи, средневковую замкнутость и сословную разъединенность, средневковую патріархальность и средневковыя добродтели. Но вы, не смотря на весь вашъ оптимизмъ, сознаетесь, что не въ силахъ этого сдлать, потому что вы съ умысломъ скрываете настоящую причину развитія современнаго рабочаго пролетаріата. А если вы, по собственному сознанію, не можете удержать и направить въ другое русло быстро-несущійся потокъ промышленной жизни, то значитъ и лекарства, рекомендуемыя вами для излеченія общественныхъ болзней, никуда негодятся, и вы только попусту тшите себя занимаясь совершенно безполезнымъ анализомъ ихъ цлительныхъ свойствъ.
Тотъ же ошибочный взглядъ, который заставляетъ Рилля маскировать настоящую причину развитія современнаго пролетаріата, ослпляетъ его и относительно другихъ фракцій своего ‘четвертаго сословія.’ Такъ, напримръ, возникновеніе нмецкаго умственнаго пролетаріата, т. е. пролетаріата умственной работы — этого многознаменательнаго явленія нашего вка, — онъ объясняетъ вліяніемъ Франціи съ одной стороны, съ другой ‘пренебреженіемъ къ промышленности и торговл.’ ‘Нмецкій литературный міръ, при своемъ первоначальномъ появленіи,— говоритъ Рилль,— былъ результатомъ соціальной болзни. Непомрное уваженіе къ умственной работ и пренебреженіе къ промышленной, лихорадочно охватили умы въ начал XVIII ст., и прежняя полезная дятельность рабочаго и промышленнаго люда ослабвала по мр того, какъ учено-литературная слава образованныхъ людей стала приближаться къ своему апогею. Это обратная сторона духовнаго возрожденія гражданства. Эта болзненная односторонность поддерживалась сверху и снизу и мы сами еще подвергались ей въ молодости. Бюрократическое государство старалось но возможности игнорировать самостоятельныя силы промышленности и торговли, потому что, по его принципамъ, политическій и соціальный всь государства зависитъ отъ ученаго и чиновническаго міра. Впродолженіи всего домашняго періода реставраціоннаго времени героями дня то и дло были: чиновники (разумется не государственные люди), литераторы, виртуозы и театральныя пвицы. Подобно тому какъ но времена крестовыхъ походовъ все бралось за оружіе, а за неимніемъ его, по крайней мр, за палку, даже дти составляли цлые полки, въ рядахъ сражающихся встрчались и женщины, такъ теперь все устремилось къ научному знанію.’
‘Женщины стряпали книги, скрипки и литература были игрушками дтей, которыя—посмотришь — уже попали въ знаменитости ученаго и артистическаго міра. Донъ-кихотство литераторскаго честолюбія есть одна изъ замчательныхъ соціальныхъ характеристическихъ чертъ нашего времени. Ремесленникъ, который въ прежнее время съ извстною гордостью завщалъ своимъ дтямъ и внукамъ свое честное ремесло, вздумалъ теперь улучшить ихъ участь, заставляя ихъ заниматься не полезнымъ ремесломъ, а науками. Бдныя вдовы голодали и собирали даже милостыню единственно для того, чтобы доставить своимъ возлюбленнымъ чадамъ средства къ ихъ обученію. Он проливали слезы радости, когда наступало давно желанное время выпуска ихъ дтей, имвшихъ тогда, уже законное право пользоваться всми привилегіями чиновничьяго пролетаріата. Казалось, будто единственное достойное призваніе человка могло только вытекать изъ поверхностно-нахватанныхъ познаній о какой нибудь общающей хлбъ наук, и тотъ, кто не зубрилъ 8 лтъ Бредера и Бутмана для того, чтобы забыть ихъ на 9-мъ году, считался полу-зрлымъ недорослемъ’ (стр. 41, 42).
Все, что говоритъ здсь Билль о Германіи, съ одинаковымъ правомъ можетъ быть отнесено и ко всякой другой стран. Въ послднее столтіе число лицъ занятыхъ производствомъ, такъ называемыхъ, невещественныхъ, духовныхъ продуктовъ быстро возрастаетъ, и мы совершенно согласны съ Гилломъ, что этихъ продуктовъ производится гораздо боле, чмъ сколько нужно народу и сколько онъ въ состояніи оплатить.’ Мы согласны съ нимъ также и въ томъ, что ‘этотъ излишекъ духовныхъ продуктовъ, который не есть какое нибудь моментальное явленіе, но который все боле ростетъ съ каждымъ днемъ, свидтельствуетъ о болзненномъ состояніи народнаго труда и противуестественномъ распредленіи въ народ рабочихъ его силъ.’ (стр. 27). Но причину этого, ‘противуестественнаго распредленія рабочихъ силъ,’ нельзя видть тамъ, гд хочетъ ее видть Гплль. Онъ приписываетъ ее съ одной стороны вліянію бюрократическаго государства, съ другой — вліянію какой-то странной болзни, охватившей умы современнаго человчества, болзни, заставляющей его слишкомъ высоко преувеличивать значеніе умственнаго труда и слишкомъ пренебрежительно относиться къ труду ремесленному, промышленному. Онъ полагаетъ, что будто не злая необходимость, а пустая прихоть, глупый капризъ, безсмысленная мода заставляютъ ремесленника, ‘который въ прежнее время съ извстною гордостью завщалъ своимъ дтямъ и внукамъ свое честное ремесло,’— посылать своихъ дтей не въ мастерскую, а въ школы и гимназіи, что будто только глупая рутина удерживаетъ чиновника отъ обученія своихъ дтей ремесламъ, что будто только женская недальновидность заставляетъ бдныхъ вдовъ ‘ голодать и даже собирать- милостыню, единственно для того, чтобы доставить стоимъ возлюбленнымъ чадамъ средство къ ихъ обученію. ‘ — О, если бы все ото было такъ, какъ бы легко тогда было излечивать соціальныя болзни и водворять гармонію въ общественныхъ отношеніяхъ. Но въ томъ-то и бда, что вс эти ненормальныя явленія вызываются совсмъ не единичною глупостью и тупостью, не единичною несообразительностью’ — а общими причинами, глубоко лежащими въ самомъ корн экономической жизни народа,— причинами, съ неумолимымъ деспотизмомъ подчиняющими себ индивидуальныя желанія и побужденія.— На рынк механическаго и физическаго труда, благодаря конкуренціи машинъ,— предложеніе давно уже стоитъ выше спроса,— потому естественный инстинктъ самосохраненія заставляетъ людей бжать толпами съ этого рынка на другой рынокъ — на рынокъ такъ называемаго умственнаго, духовнаго труда. Этимъ послднимъ рынкомъ заправляютъ богатые люди,— помщики, рантьеры и т. п., у которыхъ, за удовлетвореніемъ всхъ ихъ реальныхъ потребностей, остается еще очень много денегъ для забавъ и развлеченій,— эти-то деньги и текутъ па рынокъ духовнаго труда и, благодаря имъ, спросъ на немъ стоитъ довольно высоко. Однако, это еще не главная причина сравнительной высоты спроса на этомъ рынк,— главная же причина состоитъ въ томъ, что каждый работникъ, привлекаемый къ умственному труду, является на рынокъ въ одно и тоже время и въ качеств предлагателя, и въ качеств требователя. Каждый производитель духовныхъ продуктовъ есть вмст съ тмъ и потребитель ихъ, первое немыслимо безъ послдняго, хотя нельзя сказать того же наоборотъ. Со всмъ не то на рынк механическаго труда, физическій работникъ является на рынокъ только съ предложеніемъ своего труда, и почти никогда не является съ требованіемъ продуктовъ этого труда. Ліонскіе и брюссельскіе пролетаріи выдлываютъ восхитительныя кружева и чудный бархатъ, но сами они въ своемъ домашнемъ обиход весьма удобно обходятся безъ кружевъ и бархата. По бдный литераторъ и ученый, услаждая досуги праздныхъ людей, не можетъ обойтись безъ продуктовъ духовнаго труда своихъ собратій по ремеслу. Такимъ образомъ, почти каждое увеличеніе предложенія на рынк духовнаго труда, влечетъ за собою соотвтственное увеличеніе спроса,— потому положеніе этого рынка сравнительно выгодне рынковъ механическаго труда, это обстоятельство отчасти и служитъ приманкою, привлекающею къ нему толпы рабочихъ, отрывающею безчисленное множество людей отъ производства вещественныхъ продуктовъ, и заставляющею ихъ посвящать свою жизнь ремеслу, въ большой части случаевъ, столько же эфемерному, сколько и въ высшей степени убыточному для народа. Хотя заработная плата на рынк духовнаго труда нсколько выше заработной платы, установившейся на рынк механическаго труда,— хотя самый плохой литераторъ получаетъ больше, чмъ самый искусный и трудолюбивый фабричный, однако, умственный трудъ ставитъ умственнаго работника въ такія условія, которыя, но необходимости, заставляютъ его расширить свой бюджетъ и въ конц концовъ, почти уравниваютъ его положеніе съ положеніемъ физическаго труженика. Притомъ же, чрезмрный, хотя и неизбжный, приливъ рабочихъ силъ къ рынку духовнаго труда съ каждымъ годомъ все боле и боле будетъ уменьшать литературный гонорарій.
Вотъ та истинная экономическая причина, которая вызываетъ и обусловливаетъ существованіе умственнаго пролетаріата, ‘этой, какъ говоритъ Рилль,— гораздо боле дкой сатиры на народное благосостояніе, чмъ безвыходное положеніе фабричныхъ рабочихъ и крестьянъ.’ (стр. 27) Вы видите, что и здсь Рилль поступилъ точно также, какъ онъ поступалъ по отношенію къ пролетаріату физической работы. Онъ скрылъ главную причину и выдвинулъ на первый планъ второстепенныя и несущественныя. Такова обычная тактика людей его партіи, они всегда хватаются за второстепенныя причины и избгаютъ указаній на коренныя, потому что ихъ цлительныя снадобья очень удобно примняются къ первымъ и совершенно безсильны относительно послднихъ. Такимъ же образомъ относится Рилль и къ другимъ составнымъ частямъ современнаго пролетаріата. Приведенныхъ примровъ мы полагаемъ вполн достаточно для того, чтобы показать, что это отношеніе въ основ своей неврно, и что, вслдствіе этого фальшиваго отношенія, и самый вопросъ о пролетаріат выставляется Риллемъ въ совершенно ложномъ свт.
Теперь мы посмотримъ, какъ понимаетъ Рилль самую, такъ сказать, сущность современнаго пролетаріата, т. е. что, по его мннію, длаетъ современнаго нищаго и голодающаго рабочаго — пролетаріемъ. Вдь нищіе, и голодающіе рабочіе существовали всегда и везд, оптимисты (къ числу которыхъ принадлежитъ и Рилль) увряютъ даже, что теперь ихъ стало несравненно меньше, чмъ прежде, — однако никогда прежде бдные не возбуждали такихъ серьезныхъ оппозицій со стороны всхъ благомыслящихъ людей, какъ въ нашъ вкъ. Прежде голодные нищіе, огромными массами бродившіе но селамъ и городамъ, вврялись благоусмотрнію и попеченію мстныхъ полицейскихъ властей. И мстныя полицейскія власти расправлялись съ ними по-своему. Теперь же на это явленіе смотрятъ нсколько иначе, и даютъ ему въ ряду другихъ соціальныхъ вопросовъ право гражданства. Чмъ же современное нищенство отличается отъ прежняго? Вотъ какъ отвчаетъ на этотъ вопросъ Рилль: ‘Почти у каждаго захолустья разставлены были, въ прежнее время вислицы, служившія большею частью къ охраненію собственности отъ грабежа и поджога. Статистика совершаемыхъ преступленій свидтельствуетъ, какъ нельзя врне, о громадной цифр народной бдности. И не смотря на то, въ сущности, прежній, достигшій гигантскихъ размровъ пролетаріатъ но былъ такъ страшенъ и опасенъ, какъ современное четвертое сословіе. Бдныя массы еще не дошли до сознанія собственнаго положенія. Нищіе смотрли на свою бдность, какъ на опредленіе промысла и покорялись ей. Они не разсуждали о различіи между богатымъ и бднымъ, они не роптали на свою судьбу и не задавали себ вопроса: почему все это такъ, а по иначе? На свой голодъ, на свои бдствія смотрли они какъ на необходимость, подобно тому какъ смотрятъ на дождь, грозу и дурную погоду. Въ древнихъ лифляндскихъ лтописяхъ разсказываютъ о страшномъ голод, постигшемъ эту страну въ 1607 г., и достигшемъ такихъ размровъ, что терзаемые голодомъ зарзывали своихъ сосдей, и даже родственниковъ, и питались ихъ мясомъ. За страшный этотъ пиръ палачъ насчитался вислицею и колесованіемъ и затмъ опять наступило спокойствіе и нигд не сказано, чтобы тамъ, при этихъ крайнихъ бдствіяхъ, бдные вооружались противъ состоятельныхъ и богатыхъ.’
Еще въ конц пятнадцатаго столтія крестьяне въ различныхъ мстахъ Германіи сами называли себя ‘бдными людьми’ и носили это названіе, какъ совершенно почетный титулъ, который они считали для себя столь же необходимымъ, какъ боле счастливые,— титулы рыцарей и бароновъ. Зависть бдныхъ въ отношеніи къ богатымъ хотя можетъ быть и существовала, но она не была организована. Пролетаріатъ, не смотря на свое ужасное распространеніе, но чувствовалъ себя связаннымъ одною общею идеею. Это общее сознаніе пролетаріата, какъ четвертаго сословія, пробудилось, какъ мы уже сказали выше, въ оппозиціи противъ праздности и бездйствія, противъ высокомрія и надменности богатыхъ, противъ языческаго поклоненія мамону. Въ лсахъ сверной Америки странствуютъ, можетъ быть, тысячи самыхъ несчастныхъ пролетаріевъ, однако тамъ въ настоящее время такъ же не можетъ быть и рчи обо. опасности пролетаріата, о пауперизм, о четвертомъ сословіи, какъ во время оно въ Германіи. Только тамъ, гд бдность, вслдствіе столкновенія съ высокомріемъ и надменностью богатыхъ и особеннаго своего распространенія, достигаетъ корпоративнаго сознанія, тамъ оно получаетъ соціальное значеніе. Только тогда, когда свтъ общаго образованія озарилъ и бдность, она узнала насколько она бдна. Четвертое сословіе заключаетъ въ себ достигшую самосознанія бдность, и фактъ, что бдность сто лтъ тому назадъ имла гораздо обширнйшіе размры, чмъ въ настоящее время, не уменьшитъ уже озлобленія бдныхъ.— Поэтому нисколько не успокоительно, если оказывается вполн врно, что бдность въ прежнее время была гораздо большая нежели теперь. Бдность ныншняя , и бдность прежняго времени — это числа совершенно разнородныя, и ихъ ни въ какомъ случа не должно сравнивать одно съ другимъ. Не обдненіе массы образуетъ злой духъ пауперизма, а ежедневно увеличивающееся сознаніе массы, что она бдна, —вотъ главная его причина. Мы потому находимъ въ прежнихъ сочиненіяхъ такъ мало матеріаловъ и замчаній, могущихъ служитъ источникомъ для исторіи бдности, что бдность въ то время вовсе не считалась какою-то опасною, разрушающею силою въ политической и соціальной жизни, а на нее смотрли какъ на частный фактъ, это было понятно само собою, оно разъ и навсегда уже было такъ, устроено Богомъ, какъ зима и лто, какъ день и ночь. Иначе усердные лтописцы, которые очень старательно проникали въ малйшія подробности общественной жизни, и съ особенною любовью занимались спеціальностями, непремнно оставили бы намъ богатый матеріалъ’ (стр. 82—85). Изъ этого нсколько длиннаго отрывка, можно составить точное понятіе о взглядахъ Билля на сущность современнаго пролетаріата. Пролетаріатъ — это бдность дошедшая до самосознанія, и это-то самосознаніе и отличаетъ ее отъ той бдности, которую знала и преслдовала полиція въ средніе вка. Противъ этой мысли нельзя спорить,— но нельзя также согласиться, будто одно только сознаніе сообщаетъ современному пролетаріату тотъ опасный характеръ, который ему Рилль приписываетъ. Во-первыхъ это сознаніе далеко не обще, оно присуще только нкоторымъ фракціямъ пролетаріата, и совершенно чуждо другимъ, во-вторыхъ, и въ прежніе время бдняки не вполн были лишены его,— стоитъ только вспомнить эпоху крестьянскихъ войнъ, чтобы убдиться въ этомъ.— Рилль по своему обыкновенію и здсь указалъ на одну причину явленія и утаилъ другую, несравненно боле важную. Мы укажемъ здсь па нее въ самыхъ общихъ чертахъ. Прежде, какъ справедливо замчаетъ Рилль, на бдность смотрли, какъ на частный фактъ, какъ на явленіе боле или мене случайное, потому и мры, принимаемыя противъ нее, имли также частный, случайный характеръ, и этотъ взглядъ былъ тогда вполн вренъ. Дйствительно, въ вка всеобщей закрпленности народа, въ вка феодализма, крпостнаго права и цеховъ — бдность, въ смысл шаткости, необезпеченности человческаго существованія — представляла собою ненормальное изъ ряду всхъ выходящее явленіе. Каждый человкъ пользовался, иди но крайней мр, по общему правилу, долженъ было пользоваться простымъ вполн опредленнымъ положеніемъ. Часто это положеніе было очень незавидно, но онъ до того уже свыкся съ нимъ, что не мечталъ ни о чемъ лучшемъ, считая свою долю роковою и неизбжною необходимостью. Крестьянинъ, прикрпленный къ земл, ремесленникъ, прикрпленный къ цеху, баронская дворня, прикрпленная къ двору феодала,— жили очень плохо, но всегда они имли хотя и скудное, но постоянное обезпеченіе, иногда, правда, вслдствіе непредвиднныхъ обстоятельствъ, они лишались этого обезпеченія,— но эти непредвиднныя обстоятельства не были общимъ правиломъ, а только случайнымъ исключеніемъ. Съ уничтоженіемъ корпоративныхъ и феодальныхъ путъ положеніе рабочаго люда измнилось: то твердое обезпеченіе, которое онъ находилъ прежде въ крпостномъ прав и въ цехахъ, погибло для него безвозвратно, теперь онъ ни на что не могъ разсчитывать, ни за что не могъ поручиться. Его существованіе стало игрою случайностей, зависящею отъ ежедневныхъ колебаній цнъ на рынк труда. А такъ какъ эти колебанія въ свою очередь обусловливались безчисленнымъ множествомъ самыхъ разнообразныхъ непредвиднныхъ обстоятельствъ,— то рабочій сегодня не въ состояніи сказать, что ожидаетъ его завтра, и такимъ образомъ постоянно чувствуетъ шаткость, ненадежность своего положенія,— каждое мгновенье онъ можетъ лишиться работы и остаться нищимъ. Слдовательно, необезпеченность изъ частнаго случайнаго явленія, какимъ оно было въ средніе вка, стало .теперь на запад явленіемъ такъ сказать постояннымъ, нормальнымъ, вытекающимъ изъ самой сущности данныхъ экономическихъ принциповъ.— Вотъ здсь-то и заключается коренная разница между прежнимъ и современнымъ пролетаріатомъ. Пролетаріатъ, какъ явленіе частное и случайное, не могъ возбуждать противъ себя серьезныхъ опасеній, напротивъ, пролетаріатъ, какъ явленіе общее и постоянное, не можетъ не возбуждать тревожныхъ опасеній со стороны всхъ благомыслящихъ людей. Этимъ я и покончу съ разборомъ книжки Рилля. Какъ rsum изъ всего сказаннаго, мы можемъ вывести такое заключеніе: Рилль фальшиво относится къ вопросу о современномъ пролетаріат, онъ скрываетъ и маскируетъ истинныя причины его возникновенія, утверждая, будто ‘вопросъ о пролетаріат не есть вопросъ экономическій, а боле вопросъ этическій’ (стр. 65).— Рилль этимъ самымъ показываетъ, что онъ не понимаетъ ни сущности, ни значенія современнаго пролетаріата,—это явленіе остается для него неразгаданнымъ сфинксомъ, и потому, разсуждая о немъ, онъ только вноситъ путаницу въ понятія своихъ читателей,— а г. Ландау, переводя эти разсужденія на русскій языкъ, своимъ переводомъ еще боле увеличиваетъ эту путаницу. Приведенныхъ отрывковъ, я полагаю, достаточно для того, чтобы показать читателю, насколько удовлетворителенъ его переводъ,— замчу только, что такимъ же точно русско-нмецкимъ слогомъ переведена и вся книга. Притомъ переводъ снабженъ примчаніями переводчика, примчаніями весьма курьезными, поучительными и даже патріотическими. Для образчика приведемъ два примра. На страниц 63 Рилль, разсказывая о жизни вестфальскаго рабочаго семейства, говоритъ: ,,очень часто мальчики тотчасъ посл конфирмаціи отправляются на заводы’ и т. д, переводчикъ опасаясь, чтобы читатели не приняли слово конфирмація въ томъ смысл, въ какомъ оно у насъ употребляется относительно преступниковъ, и но составили бы себ невыгоднаго понятія о нравственности вестфальскихъ дтей,— спшитъ сдлать примчаніе: ‘у лютеранъ вс дти передъ первымъ своимъ причащеніемъ подвергаются испытанію въ религіозномъ знаніи, и это называется конфирмаціей’. Какая удивительная предупредительность, какъ не поблагодарить за нее услужливаго переводчика! Другое примчаніе не столько въ поучительномъ, сколько въ патріотическомъ дух, еще курьезне. Въ одномъ мст Рилль говоритъ, ‘Hausgesinde — это чисто-патріархальное отношеніе врнаго слуги къ хозяйской семь,— есть, какъ мы уже сказали, главное достояніе однхъ лишь германскихъ народностей’. Переводчикъ счелъ своимъ долгомъ обидться и не безъ ядовитости замчаетъ: ‘Должно полагать, что авторъ очень мало знакомъ съ русскою жизнію, если утверждаетъ, что подобное отношеніе прислуги и хозяевъ есть достояніе лишь однхъ германскихъ народностей’ (стр. 65). За такую патріотическую вставку вы, г. Ландау, имете полное право требовать, чтобы вамъ простили дурной переводъ Рилля.
Такъ какъ мы, по милости г. Немировскаго, уже заговорили объ аргументахъ, приводимыхъ эстетиками въ защиту искуства,— то, кстати, скажемъ здсь два слова еще объ одномъ. Этотъ аргументъ, также, какъ и два предъидущіе, принадлежитъ къ той категоріи доводовъ, которые, по мннію эстетиковъ, вытекаютъ изъ исходной точки зрнія самихъ же реалистовъ. Реалисты вс толкуютъ что-то о какой-то польз,—прекрасно—соглашаются эстетики,— мы тоже хотимъ пользы, и вотъ во имя этой-то пользы мы и защищаемъ искуство. Искуство полезно не только въ современной дйствительности,— оно полезно было и въ историческомъ развитіи человчества, оно — одинъ изъ могущественныхъ факторовъ въ исторіи цивилизаціи, безъ него прогрессъ едва ли былъ бы возможенъ, или, по крайней мр, онъ не былъ бы такъ быстръ. Доказать основательность этого аргумента, показать великую задачу искуства въ развитіи человчества, великодушно принялъ на себя одинъ изъ нашихъ наиболе скучныхъ эстетиковъ г. Эдельсонъ, и съ этою цлью онъ написалъ и издалъ цлую книгу, подъ заглавіемъ: ‘О значеніи искуства въ цивилизаціи.’ Я сказалъ великодушно принялъ па себя, потому что дйствительно нужно имть много самоотверженнаго великодушія, чтобы браться за такой неблагодарный трудъ. Положимъ, что г. Эдельсону и дйствительно удалось бы доказать историческую, относительную полезность искуства, — что же бы изъ этого вышло? Неужели это могло бы заставить реалистовъ измнить свой взглядъ на искуство? Нисколько, вс очень хорошо знаютъ и безъ г. Эдельсона, что всякое историческое явленіе имло свою относительную пользу, но слдуетъ ли, что мы должны считать всякое явленіе хорошимъ, нормальнымъ, и относиться къ нему не только благосклонно, но даже и одобрительно. Возьмемъ, напримръ, проституцію, намъ извстно, что относительная ея польза — фактъ исторически доказанный, но значитъ ли изъ этого, что она явленіе хорошее? Я сказалъ уже, что если бы даже вы, г. Эдельсонъ, и ршили вопросъ о польз искуства утвердительно, то все-таки вы бы ничего этимъ не доказали, и никого бы не опровергли, по вы даже и не ршаете его. И доказать это нетрудно. Брошюрка г. Эдельсона состоитъ всего на всего изъ 92 страницъ крупнаго шрифта. Изъ этихъ 92 страницъ 47 страницъ, т. е. боле половины, заняты весьма скучною и совершенно уже устарвшею полемикою со взглядами на искуство Прудона и разныхъ русскихъ публицистовъ. Кром пережевыванія старыхъ фразъ съ прибавкою нсколькихъ весьма неглубокомысленныхъ, чтобы не сказать нелпыхъ разсужденій самого автора, здсь читатель ничего не найдетъ. Другая половина книги посвящена разршенію вопроса о значеніи искуства въ цивилизаціи. Какъ бы мы лично по смотрли на этотъ вопросъ, во всякомъ случа, мы не можемъ не признать его вопросомъ весьма сложнымъ и запутаннымъ. Потому, по нашему мннію, только тотъ можетъ отважиться разршить его на 2 1/2 печатныхъ листахъ, кто или не понимаетъ его, или обладаетъ прекрасною историческою эрудиціею и необыкновеннымъ умньемъ кратко и сжато излагать и группировать историческія данныя. Разумется, мы охотно готовы допустить относительно г. Эдльсона, какъ записнаго эстетика, скоре послднее, нежели первое предположеніе. Однако мы жестоко ошиблись. И въ этой половин книги, какъ и въ первой, мы нашли только водянистыя разсужденія и измышленія собственной фабрикаціи г. Эдельсона, и полное отсутствіе всякихъ положительныхъ данныхъ, всякихъ историческихъ свденій. Единственными учеными резервуарами, изъ которыхъ весьма неискусною рукою черпалъ г. Эдельсонъ свои аргументы, были изслдованія Леонтьева: О поклоненіи Зевса въ древней Греціи, и Гегеля: Voriesungen ber Aestetik. И изъ этихъ-то источниковъ онъ выбралъ именно то, что мене всего подтверждаетъ его мысль. Такъ, напримръ, изъ Гегеля онъ беретъ исторію прогресса живописи, все что можно вывести изъ этой исторіи, и что дйствительно выводитъ г. Эдельсонъ, это только то, что живопись въ своемъ прогрессивномъ развитіи послдовательно пережила нсколько періодовъ, начиная отъ византійской до нидерландской и нмецкой школъ, и что характеръ каждой изъ этихъ школъ обусловливался данными культурными условіями народной жизни. Что же изъ этого слдуетъ, и кто когда нибудь это отвергалъ и стоило ли для этого тревожить Гегеля? Другой, и притомъ послдній историческій фактъ, будто бы подтверждающій мысль г. Эдельсона, заимствованъ имъ у г. Леонтьева, фактъ этотъ состоитъ въ слдующемъ: Греческій зодчій Фидій вылпилъ статую Зевса въ такой совершенной и изящной форм, что никто изъ видвшихъ это удивительное произведеніе не могъ составить себ о бог другого понятія. Такимъ образомъ, ‘искуство, умозаключаетъ г. Леонтьевъ, а за нимъ и г. Эдельсонъ, въ данномъ случа послужило не только къ окончательному выясненію типа верховнаго бога Олимпа, а слдовательно и къ окончательному просвтленію религіознаго сознанія (насколько это было возможно въ языческой религіи), но кром того послужило и къ религіозному, а слдовательно и вообще къ культурному объединенію сначала Геллады, а потомъ и обитателей прочихъ земель.’ (стр. 53). Вся ошибка этого умозаключенія состоитъ въ томъ, что оно слдствіе принимаетъ за причину, а причину за слдствіе. Если бы во времена Фидія представленія о Зевс различныхъ народовъ, населявшихъ Элладу, не были боле или мене тождественны, то какъ бы Фидіевъ Зевсъ не былъ прекрасенъ, Эллада никогда не признала бы его единственнымъ, истиннымъ воплощеніемъ своихъ понятій о верховномъ бог Олимпа. Но такъ какъ вслдствіе сходныхъ культурныхъ условій жизни греческихъ народностей, эти понятія были тоже до нкоторой степени сходны, то немудрено, что Зевсъ Фидія всмъ имъ приходился но вкусу. Кром двухъ приведенныхъ здсь фактовъ г. Эдельсонъ не приводитъ никакихъ историческихъ данныхъ для оправданія исторической полезности искуства. Какова смлость и основательность! А еще господа эстетики смютъ упрекать своихъ противниковъ въ невжеств и верхоглядств, мы, однако, не помнимъ, чтобы эти противники когда нибудь отваживались писать историческія изслдованія безъ историческихъ данныхъ, мы не помнимъ, чтобы они когда нибудь относились къ вопросамъ, которые они считаютъ на столько же существенными для себя, на сколько эстетики считаютъ существеннымъ вопросъ объ искуств,— съ тою легкомысленною неосновательностью, съ какою относится г. Эдельсонъ къ предмету своихъ изслдованій.
Бъ заключеніе упомянемъ еще о только-.что вышедшей книг ‘Историческіе этюды о женщин’ Михаила Библіомана. Пока о ней мы ничего не можемъ сказать опредленнаго: это только первыя выпускъ изъ цлаго ряда выпусковъ, въ которыхъ авторъ думаетъ представить ‘толковый планъ, систематическую программу, такъ сказать конспектъ или эскизъ могущей появиться въ будущемъ исторіи женщины’ (стр. 10). Задача, какъ видите, довольно скромная, и эта скромность со стороны русскаго библіомана весьма похвальна. Но намъ кажется, что даже и эта скромная задача едвали ему подъ-силу,— такъ мы судимъ но первому выпуску. Изслдованіе Михаила Библіомана, если только можно назвать изслдованіями простыя выписки изъ боле или мене хорошихъ сочиненій,— отличаются крайне компилятивнымъ характеромъ, отрывочны, безсвязны и не даютъ того, что авторъ, въ начал книги, общаетъ дать своимъ читателямъ. Признавая на первой же строк, что ‘общественное и семейное положеніе женщины, въ какой бы то ни было стран тсно связано съ нравами, обычаями, преданіями и образомъ жизни этой страны’, онъ однако нигд не раскрываетъ этой связи,— онъ думаетъ, вроятно, что достаточно одного простаго заявленія, и очистивъ имъ свою совсть, онъ уже не считаетъ себя обязаннымъ проврять и доказывать историческими фактами эту общественную истину. Скажутъ, пожалуй, да зачмъ-же и доказывать общественную истину? А затмъ, что истина эта хотя всмъ извстна, но извстна въ слишкомъ общихъ чертахъ, никто, конечно, не сомнвается, что общественное и семейное положеніе женщины обусловливается извстными соціальными условіями,— но какимъ образомъ обусловливается, насколько обусловливается, и какія изъ этихъ условій вліяютъ на нее больше, какія меньше—это знаютъ очень немногіе. И вотъ для разъясненія этого вопроса помощь исторіи не совсмъ лишняя. Конечно’ мы раздляемъ мысли автора, будто для ‘яснаго пониманія настоящаго положенія женщины’ необходимо узнать ея прошедшее’, по мы недоумваемъ, какимъ образомъ можно получить ‘ясное пониманіе настоящаго положенія женщинъ’ — узнавъ, напримръ, что убечуановъ женщина исполняетъ вс тяжкія работы, а мужчина только бьетъ ее и нечего не длаетъ, или, что у древнихъ германцевъ женщины иногда призывались въ собранія свободныхъ мужей и ршали вмст съ ними различные политическіе и общественные вопросы, или, что у древнихъ римлянъ — женщина была отдалена отъ всякой общественной жизни, но въ семь пользовалась довольно самостоятельнымъ положеніемъ, — вс эти и безчисленное множество другихъ историческихъ фактовъ нисколько не прояснятъ моихъ взглядовъ на современное положеніе женщины, если только я ничего о немъ не знаю изъ другихъ источниковъ. Впрочемъ, мы охотно прощаемъ г. Библіоману это весьма естественное увлеченіе предметомъ своихъ изслдованій. Жаль только то, что увлеченіе не заставило его отнестись къ своему длу съ нсколько большею серьезностью и основательностью, тогда онъ вроятно не ограничился бы однми выписками, а постарался бы какъ ни будь связать ихъ и сдлать ивъ нихъ какіе-нибудь боле благотворные выводы, чмъ т, которые онъ изложилъ въ своемъ ‘заключеніи’.— Вдь то, о чемъ онъ съ такимъ пафосомъ объявляетъ въ атомъ ‘заключеніи’,— также старо, какъ и та историческая теорія, которую онъ развиваетъ въ своемъ введеніи. По этой оригинальной теоріи каждому вку предстоитъ ршить какой нибудь извстный общественный вопросъ, который передастся ему, по преемству, предыдущимъ вкомъ. Вс общественные вопросы ршаются по очереди, неизвстно кмъ и для чего установленной, и если какой нибудь вкъ вздумаетъ взяться за ршеніе неочереднаго вопроса—то онъ подвергается строгому дисциплинарному взысканію,— неочередной вопросъ отъ него отымается и очередь снова возстановляется. Такимъ образомъ исторія представляетъ собою какъ-бы обширную канцелярію, въ которой начальникъ завелъ такой порядокъ, что ни одна бумага, помченная ‘во входящихъ’ 2, не можетъ быть приведена въ исполненіе ране бумаги, помченной No 1. ‘Потому,— говоритъ нашъ философъ-библіоманъ, совершенно напрасно думаютъ иные, что можно совершенно оторваться отъ прошедшаго, забыть преданія, насъ тсно съ ними связующія, отбросить вопросы очередные, слдующіе за вопросами уже разршенными, и создать собственною своею фантазіею вопросы для разршенія, форму для жизни, содержаніе для формы. Подобные утописты, въ бреду своихъ метафизическихъ размышленій и незамчаютъ, какъ они падаютъ въ ровъ’ (стр. 15). Бдные они люди! чего кажется проще вашего канцелярскаго взгляда на исторію,— а вотъ подите же, до сихъ поръ не зарубятъ себ на носъ эти бдняжки, что въ исторіи прежде всего соблюдается очередь и постепенность, и что, напримръ, женскій вопросъ не раньше и не позже долженъ быть разршенъ какъ въ XIX в. Почему это именно въ XIX вк, а не XVIII, не XX или не XXI,— объ этомъ уже и не спрашивайте. Такая, видите, очередь, и установилъ эту очередь никто иной, какъ Михаилъ Библіоманъ.— Но, вдь, все-таки, скажете вы, долженъ же онъ былъ чмъ нибудь при этомъ руководствоваться,—по его словамъ, онъ руководствовался въ этомъ случа слдующимъ соображеніемъ: ‘идеи, шевелившія умы мыслителей прошедшаго столтія, не коснулись женщины, именно потому (хорошо: потому!) женскій вопросъ и стоитъ на очереди въ нашъ вкъ.’ Но вы сами видите, что это соображеніе уже изъ рукъ вонъ плохо, и что слово потому — вставлено въ эту фразу ни къ селу, ни къ городу. Слдовательно собственнымъ словамъ Библіомана довряться нельзя, онъ, очевидно, кривитъ душою, если же бы онъ былъ откровененъ, онъ, вроятно, сознался бы, что женскій вопросъ потому стоитъ на очереди, что ему, Библіоману, пришла на умъ мысль написать и пустить въ продажу историческіе этюды о женщин.— Иначе, чмъ-бы онъ могъ оправдать появленіе своей книжки1? Историческая теорія, какъ видите, явилась весьма кстати, она, въ нкоторомъ род, играетъ роль рекламы Кача, и за это мы не винимъ еще г. Библіомана, можетъ быть, его этюды и въ самомъ дл стоютъ рекламы, — все будетъ зависть отъ того, насколько полезно и безполезно ихъ распространеніе въ массахъ читающей публики, если полезно, то почему-же и не написать рекламы? Но дйствительно-ли оно будетъ полезно—объ этомъ мы потолкуемъ при выход послдующихъ выпусковъ.