НОВЫЯ КНИГИ.
——
——
——
П. Т.
‘Дло’, No 4, 1867
Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1867
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Беко: Организація уголовной юстиціи въ главнйшія историческія эпохи. Пер. съ франц. Редак. и допол. Ив. Рождественскаго, изд. Сорокина. 1867 г.
Гейеръ: Краткій очеркъ исторіи философіи права. Перев. съ нмецк. подъ редак. Неклюдова. Изд. Неклюдова. 1866 г.
Дж. Стефенъ: Уголовное право Англіи въ краткомъ очертаніи. Перев. съ англ. В. Спасовича. Изд. Ковалевскаго. 1866 г.
Данквартъ: Гражданское право и общественная экономія. Перев. Цитовича. Изд. Заленскаго и Любарскаго. 1866 г.
Говорить о юристахъ въ такое время, когда юриспруденція длается предметомъ моды, когда каждый изъ насъ чувствуетъ необходимость побывать у юриста и посовтоваться съ нимъ, какъ съ оракуломъ насчетъ осаждающихъ насъ старыхъ и новыхъ кляузъ, говорить въ такое время объ юриспруденціи — значитъ войдти въ самыя интимныя отношенія съ читателемъ. А задача нашей журналистики теперь въ томъ и состоитъ, чтобы угождать вкусамъ публики, идти за ея требованіями, а не предлагать ей того, что по убжденію автора было бы полезно, хотя и не совсмъ согласно съ желаніями большинства. Задача эта такъ близко принята къ сердцу нашими журналистами, что каждый изъ нихъ только и думаетъ о томъ, какъ бы понравиться читателю не содержаніемъ своего изданія, а вншнимъ его видомъ, изящной обложкой журнала, выставкой именъ, взятыхъ на прокатъ и часто противъ воли писателя, и наконецъ такимъ арлекинскимъ разнообразіемъ статей, въ которыхъ не знаешь — чего больше, безграмотности или безтолковости. Трудно сказать, какъ далеко мы уйдемъ въ этомъ новомъ направленіи и сколько еще гг. Хановъ и Мессарошей (мужа и жены) явятся поучать нашу публику и водружать новыя знамена ученія, но мы знаемъ, что бываютъ времена, когда конь съ копытомъ не умчится, пуда ракъ съ клешней утащится.— Въ такое время угодить вкусу публики очень лестно. Одновременное появленіе четырехъ выписанныхъ въ заглавіи книгъ не только даетъ намъ на это право, но даже ставитъ намъ это въ обязанность. Появленіе этихъ книгъ ясно показываетъ, что публика въ самомъ дл начинаетъ интересоваться такъ называемой философіей права. Въ особенности, кажется, интересуетъ ее судебный процессъ,— и немудрено: это такое общественное дло, въ которомъ она можетъ принимать участіе не только въ качеств простаго зрителя, но и въ качеств дятеля, это пока единственное дло, которое хотя и не касается непосредственно личныхъ интересовъ каждаго изъ насъ, но на которое однако мы не смотримъ какъ на что-то совершенно намъ чужое. Мы сознаемъ, что и мы кое-что значимъ въ этомъ дл, и это сознаніе не можетъ насъ не радовать и это дло не можетъ насъ не интересовать. А то что интересуетъ,— то хочется знать, о томъ хочется говорить, потому книга Беко ‘Организація уголовной юстиціи въ главнйшія историческія эпохи’ пришлась бы весьма кстати, и могла бы разсчитывать на довольно обширный кругъ покупателей, если бы она удовлетворяла хотя на половину тмъ требованіямъ, которымъ должна удовлетворять всякая подобная книга.
Беко толкуетъ объ ‘организаціи уголовной юстиціи’, то есть объ организаціи уголовнаго судоустройства и судопроизводства у различныхъ европейскихъ народовъ въ ‘главнйшія историческія эпохи’. Вопросъ этотъ можно разработывать съ двухъ совершенно различныхъ точекъ зрнія: во-первыхъ, съ точки зрнія чисто-юридической, тогда изслдователь разсматриваетъ судоустройство in se и per se, (какъ говорили когда-то философы) — въ род того, какъ напримръ, какой нибудь эстетикъ разсматриваетъ искуство ради искуства, — вся его задача и все его честолюбіе будетъ состоятъ въ томъ, чтобы воспроизвести съ мельчайшими подробностями отжившія юридическія формулы народной жизни, формулы когда-то считавшіяся вчными, незыблемыми законами. Разумется, эти формулы, разсмотрнныя съ чисто-юридической точки зрнія, могутъ быть интересны только для юриста-спеціалиста. Неспеціалистамъ же нтъ до нихъ ни малйшаго дла, для нихъ ршительно все равно, какъ допрашивали въ Рим или Аинахъ, свидтелей, какія формулы при этомъ читались, какъ присягали судьи и т п., вс эти знанія для нихъ совершенно безполезны, потому что изъ нихъ они не будутъ въ состояніи сдлать никакого интереснаго вывода и практическаго примненія. Слдовательно, если книга о судебной организаціи разсматриваетъ свой предметъ съ чисто-юридической точки зрнія,— то она должна быть исключительно приспособлена ко вкусу спеціалистовъ: она должна отличаться ученостью, основательностью, сухостью, и т. п. свойствами учено-юридическихъ трактатовъ. Въ противномъ случа, она рискуетъ остаться совсмъ безъ читателей. Книга Беко не отличается ни ученостью, ни основательностью, ни даже сухостью, она не можетъ удовлетворить не только спеціалиста, но даже и студента юридическаго факультета. У Helie во введеніи къ его Thorie du code d’instruction criminel исторія судебной организаціи разсказана несравненно подробне и полне, нежели у Беко въ цлой книг, исключительно посвященной этому вопросу. Даже простая компиляція изъ Гели могла бы сообщить русскимъ читателямъ несравненно большую массу Фактовъ и выводовъ, чмъ жиденькая книжонка Беко. Да и самъ Беко, хотя онъ и цитируетъ Тацита, Квинтиліана, Аскопія, Светонія, хотя онъ и приводитъ выдержки изъ дигестовъ и отрывки изъ Бомануара, едва ли имлъ намреніе писать ученый трактатъ — спеціальное изслдованіе. Если бы онъ имлъ въ виду однихъ спеціалистовъ, то, вроятно, онъ никогда бы не напечаталъ то, что написалъ. Съ этимъ непремнно съ нами согласится всякій спеціалистъ, для неспеціалиста же нтъ ршительно ни малйшаго интереса знать: спеціально или неспеціально сочиненіе Беко, потому мы и не станемъ утомлять его доказательствами, въ которыхъ онъ своимъ непосвященнымъ глазомъ увидитъ, пожалуй, одни только мелочи и придирки. Но въ этихъ-то мелочахъ и заключается для спеціалиста вся суть дла.
И такъ книга Беко, не отличаясь свойствами спеціальнаго трактата, не можетъ быть подведена подъ категорію книгъ, разбирающихъ юридическіе вопросы съ чисто-юридической точки зрнія. Если бы она подходила подъ эту категорію — то ее и не зачмъ бы было переводить на русскій языкъ, у насъ такъ невеликъ кругъ ученыхъ спеціалистовъ, что издержки на ея переводъ и изданіе никогда не окупились бы и г. Сорокинъ, вроятно, не сдлалъ бы для своего — почти перваго — дебюта такой плохой аферы. Г. Сорокинъ, издавая книгу Беко, безъ сомннія надялся, что кругъ ея читателей и, главное, покупателей будетъ на столько великъ, что не только окупитъ издержки изданія, но еще принесетъ ему, Сорокину, хорошій процентъ. И онъ совершенно безошибочно выбралъ книгу не спеціальную, не ученую, книгу — какъ разъ по любому плечу, притомъ книгу съ заманчивымъ заглавіемъ, гармонирующимъ съ однимъ изъ господствующихъ интересовъ минуты. Къ несчастію, однако (къ несчастій) не для одного только Сорокина, но и для всхъ издателей), отсутствіе учености и заманчивость заглавія далеко не единственные проводники книги въ массу читающей публики. Публика требуетъ отъ книги занимательности, т. е. она желаетъ, чтобы книга шевелила ея мозгъ, чтобы она заставляла ее думать, чтобы она сообщала ей такіе факты, изъ которыхъ можно бы было, сдлать какія нибудь полезныя умозаключенія и какіе нибудь практическіе выводы, и чтобы эти факты были при томъ изложены въ такой связи, которая облегчала бы публик трудную задачу извлеченія изъ нихъ умозаключеній и выводовъ. Вопросъ о томъ: удовлетворяетъ ли всмъ этимъ условіямъ книга Беко? можно бы было ршить очень просто и очень скоро, но мы не хотимъ ршать его здсь просто и скоро, мы хотимъ напротивъ нсколько обобщить его и придаемъ ему такую форму: въ чемъ именно должна заключаться полезное)ь и интересность историческаго разсмотрнія судебъ судоустройства и судопроизводства у различныхъ народовъ? Когда мы ршимъ этотъ вопросъ, то вопросъ о книг Беко ршится самъ собою. Конечно, какъ мы сказали, его бы можно было ршить гораздо проще, не восходя ab ovo, но мы съ умысломъ желаемъ начать ab ovo, что дастъ намъ случай потолковать о вопрос въ высшей степени интересномъ и современномъ, по къ несчастно, ршаемомъ крайне односторонне, не только нашими отечественными, но и западно европейскими юристами и публицистами.
Вопросъ этотъ есть вопросъ о нормахъ процесса. По видимому вопросъ весьма второстепенный и интересный только дли одного юриста, но, на самомъ дл, крайне важный дли всякаго соціолога, имющій огромное, до сихъ поръ еще однако недостаточно понятое значеніе для всякаго историка.
Юридическія отношеніи подчиняются отношеніямъ экономическимъ, но не вс подчиняются имъ въ одинаковой степени. Одн юридическія начала представляютъ собою какъ бы общія требованія, какъ бы отвлеченныя формулы, имющія боле теоретическій, нежели практическій характеръ — въ этомъ своемъ вид он непримнимы къ дйствительности. Чтобы быть примнимыми къ дйствительности, он нуждаются въ другихъ началахъ, въ началахъ посредствующихъ, проходя черезъ которыя он теряютъ свой отвлеченный характеръ, свою безусловность и приспособляясь къ частнымъ случаямъ жизни, становятся вполн практическими. Часто, проходя черезъ эти посредствующія начала, он не только теряютъ свой отвлеченный характеръ, но и видоизмняютъ самыя свои свойства. Практическій характеръ отвлеченной юридической формулы всегда опредляется тмъ второстепеннымъ началомъ, которое проводитъ ее и примняетъ ее къ дйствительной жизни. Это же второстепенное начало находясь въ самомъ близкомъ, непосредственномъ соприкосновеніи съ экономическимъ бытомъ народа, всего боле подчиняется этому быту и, какъ врное зеркало, отражаетъ на себ вс его неправильности, аномаліи, вс его характерныя свойства и признаки. Потому по второстепеннымъ юридическимъ началамъ можно несравненно врне воспроизвести картину даннаго соціальнаго быта общества, нежели но высшимъ отвлеченнымъ началамъ.
Изъ второстепенныхъ началъ самое важное значеніе, безъ сомннія, должны имть т начала, которыми опредляются способы примненія и охраненія юридическихъ правъ въ практической жизни. Отъ этихъ способовъ т. е. отъ организаціи судебнаго процесса зависитъ сила и значеніе самого закона: они, прилагая его къ жизни, видоизмняютъ его сообразно съ требованіями этой жизни. Только правильная оцнка способовъ примненія къ дйствительности отвлеченныхъ правъ, въ состояніи показать намъ насколько эти права фиктивны или реальны, и въ какой мр могутъ пользоваться ими различные классы общества. Отсюда уже становится вполн яснымъ важное соціальное значеніе процесса. Для непосвященной публики, и для неспеціалистовъ, только это его значеніе и можетъ имть интересъ,— интересъ не только историческій и археологическій, но и живой, современный. Разсматривая процессъ съ этой точки зрнія, изслдователь не только оказываетъ великую услугу историку, онъ, въ то же время, ршаетъ вопросъ: насколько та или другая тяжебная форма способствуетъ проведенію въ жизнь того или другого начала, изложеннаго въ кодекс, т. е. насколько и какимъ образомъ отвлеченная, юридическая формула прилагается къ практической дйствительности. А такъ какъ процессуальныя формы не отличаются разнообразіемъ, и такъ какъ современная практика пользуется старыми, выработанными исторіею, формами, почти нисколько не видоизмняя ихъ, то отсюда и выходитъ, что ршая вопросъ о соціальномъ значеніи той или другой исторической формы, мы ршаемъ вопросъ о соціальномъ значеніи современныхъ формъ процесса. Теперь само собою становится понятнымъ, въ чемъ заключается поучительность историческаго разсмотрнія организаціи судебной юстиціи.
Эта поучительность и интересность будетъ заключаться въ критической оцнк соціальнаго значенія процессуальныхъ формъ. Но напрасно стали бы мы искать подобной оцнки въ книг Беко. Во-первыхъ, онъ нигд не возвышается до пониманія основнаго принципа той или другой формы судебнаго процесса, а между тмъ не понимая сущности формы невозможно понять ея соціальное значеніе. Въ доказательство его непониманія я укажу на тотъ фактъ, что онъ не видитъ ничего общаго, что онъ раздляетъ и противопоставляетъ такія формы суда, которыя, по существу своему, совершенно однородны и разнится только по своимъ вншнимъ признакамъ, а не по основному принципу. Онъ не замчаетъ, напримръ, что судъ геліастовъ въ Греціи, преторскій судъ въ цвтущее время римской республики и феодальный судъ въ средніе вка, не смотря на все ихъ кажущееся различіе, принадлежатъ къ одной категоріи суда, къ одной форм процесса — извстнаго подъ именемъ ‘состязательнаго.’ При этой форм, основнымъ принципомъ суда является борьба, состязаніе двухъ силъ, изъ которыхъ — право признается за тою, которая побдила. Процессъ представляетъ собою какъ бы сраженіе двухъ сторонъ, при чемъ оружіе, употребляемое въ дло, обусловливается степенью цивилизаціи спорящихъ. У Аинянъ и Римлянъ бой производился съ помощью діалектики и риторики, у франковъ при помощи мускульной силы ногъ и рукъ, и извстной ловкости и быстрот тлесныхъ движеній.
‘Для Римлянъ, говоритъ самъ Беко, уголовный процессъ былъ изображеніемъ сраженія. Обвинитель и обвиняемый являлись въ судъ подобно двумъ непріятельскимъ арміямъ, ршившимся дать битву на пол трибунала, передъ лицемъ судей, оба они вели полки свидтелей, размщавшихся около нихъ in subselliis. Не вводя въ дло своихъ солдатъ, обвинитель представлялъ свой стратегическій планъ, указывая слабыя стороны своего противника, позволявшія ему надяться выиграть сраженіе, обвиняемый, съ своей стороны, представлялъ свои маневры, посредствомъ которыхъ онъ думалъ разрушить вс покушенія своего противника и отразить его удары.’ (стр. 66).
Объ интересахъ справедливости и помину не было. Честолюбіе ораторовъ состояло не въ томъ, чтобы возстановить истину — объ ней никто не думалъ, а въ томъ только, чтобы выиграть дло во что бы то ни стало, разбить соперника, побдить его превосходствомъ своей риторики или своего остроумія. ‘Споръ защитника съ обвинителемъ, въ которомъ ораторскія способности играютъ большое значеніе, заключалъ въ себ не мало опасностей: сильный отвтъ, по поводу какого ни будь аргумента, могъ осудить или оправдать обвиняемаго, противника можно было сбить съ толку неожиданностью возраженія, удачное выраженіе, въ род Цицероновскихъ выраженій, могло произвести ршительное впечатлніе на присяжныхъ судей и проч…’ (стр. 70.) Хотя Паскаль и увряетъ насъ, что ‘если на вашей сторон истина, то она будетъ бороться за насъ и побдитъ, однако, говоритъ самъ Беко, ‘нужно сознаться, что истина подвергалась въ римскомъ процесс большому испытанію. ‘И такому же точно испытанію подвергается она и при всякомъ состязательномъ процесс. Почти въ каждомъ человк любовь къ своей особ сильне любви къ отвлеченной истин, потому, если торжество отвлеченной истины неизбжно соединено съ торжествомъ его противника и съ его собственнымъ униженіемъ, то онъ употребитъ вс свои усилія, чтобы помшать восторжествовать истин, чтобы, во что бы то ни стало побдить соперника и доказать, такимъ образомъ, несомннное превосходство своего ума и краснорчія передъ его умомъ и краснорчіемъ. Если ума и краснорчія у него не хватаетъ, онъ прибгнетъ къ какимъ нибудь другимъ фокусамъ и посредствомъ этихъ фокусовъ постарается озадачить судей и публику, и подкупить ихъ въ свою пользу. Лучшимъ доказательствомъ справедливости этихъ словъ служитъ исторія римскаго судебнаго процесса. Въ Рим, гд состязательный процессъ является въ наиболе чистой, безпримсной и типической форм, защитники и обвинители были великіе мастера на вс подобныя штуки. Беко даже разсердился на нихъ за это. ‘Мы не говоримъ — выражается онъ съ благороднымъ негодованіемъ — объ обращеніяхъ къ публик, существовавшихъ во вс времена, не говоримъ о томъ, что у ораторовъ было въ обыча — льстить предразсудкамъ и вкусу толпы, что Цицеронъ называетъ aliquid etiam coronae datum… со всмъ этимъ мы могли бы примириться, еслибы ораторы не заходили въ томъ слишкомъ далеко. Былъ нкій Регулъ, который накладывалъ пластырь на правый глазъ, когда говорилъ за обвинителя, и на лвый, когда защищалъ подсудимаго. Можетъ быть, въ прежнее время эта штука имла сатирико-аллегорическій смыслъ, давая знать, что обвинитель и адвокатъ обязаны видть дло только съ одной стороны. Въ послднее же время вс эти штуки были слдствіемъ шарлатанства, заставлявшаго ораторовъ набирать для возбужденія энтузіазма хлопальщиковъ и прибгать ко всевозможнымъ уловкамъ. Гликомъ, одинъ изъ числа этихъ ораторовъ, поставилъ около себя ребенка, въ пользу котораго онъ адвокатствовалъ, съ цлью разжалобить судей его слезами.— ‘О чемъ ты плачешь, бдное дитя мое? обратился онъ къ ребенку патетически въ подходящій моментъ.— Меня щиплетъ мой учитель, отвчалъ ребенокъ.’ — Иногда разыгрывались и боле возвышенныя сцены. Извстно, какимъ образомъ Маркъ Антоній, ддъ тріумвира, спасъ Марія Аквилія, совершенно уличеннаго въ лихоимств: онъ неожиданно разорвалъ тунику своего кліента и показалъ присутствовавшимъ тло, покрытое полученными на войн ранами. Этимъ маневромъ онъ спасъ Марія Аквилія. Поза обвиняемаго была расчитана на возбужденіе сочувствія, его костюмъ, движенія и проч все было расчитано, драматично. На основаніи обычая, обвиненный являлся въ судъ въ испачканномъ, изношенномъ плать, вслдствіе чего слова reces (подсудимый) и sorclidatus (грязный) являлись какъ-бы синонимами, волоса и борода подсудимаго были отпущены, принимавшіе участіе въ его дл — родители, друзья, патроны, кліенты и пр., составляли его печальный кортежъ, одвались въ такое же изношенное платье, принимали такіе же, сообразныя съ обстоятельствами, театральныя позы, повсюду являлись съ нимъ, хлопотали вмст съ нимъ, сопровождали его въ засданіе суда, усаживались около него во время производства процесса и, когда присяжные приступали къ подач голосовъ, вс вмст кидались къ ихъ ногамъ’ (стр. 75—77.)
Подобныя же штуки выдлывались и въ суд геліастовъ, подобныя же штуки иногда выдлываются и въ залахъ засданій французскихъ судовъ…
Отъ величественнаго, римскаго форума, гд противники язвятъ другъ друга легкими стрлами остроумія и побиваютъ на смерть тяжеловстными бомбами своей риторики,— перенесемся въ дикіе лса Германіи, гд также существовалъ обычай судебныхъ поединковъ. Только тамъ, на этихъ поединкахъ вмсто стрлъ остроумія и риторики, были въ употребленіи стрлы изъ камня и желза, только тамъ — побду ршала ne сила и ловкость ума, а сила и ловкость мускуловъ,— ‘Въ назначенный день противники являлись въ судъ и обвинитель говорилъ: ‘Государь! я пришелъ въ назначенный мн вами день для того, чтобы исполнить обязанность поединка. Обращаясь къ вамъ, я прошу и умоляю васъ, чтобы вы приказали мн идти въ поле.’ Потомъ такую же рчь держалъ и обвиняемый. Тогда вотчинникъ спрашивалъ ихъ: вруютъ ли они въ Бога Отца и Св. Духа? Получивъ утвердительный отвть, онъ приказывалъ имъ произнести клятву и обвинитель, положа руку на евангеліе, говорилъ: ‘Если Богъ, вс святые его и святыя слова, здсь написанныя, помогутъ мн, я докажу, что этотъ (имя обвиняемаго) сдлалъ все то, въ чемъ я его уже обвинилъ.’ Обвиняемый, въ свою -очередь, взявъ его за руку, отвчалъ: ‘Ты лжешь, и я обличу тебя, какъ клятвопреступника.’ И потомъ также, положа руку на евангеліе, произносилъ: ‘если Богъ, вс святые его и святыя слова, здсь написанныя, помогутъ мн, я докажу, что онъ лжецъ и клятвопреступникъ’. Тогда вотчиникъ отдавалъ приказаніе вести каждаго изъ нихъ отдльно къ полю битвы,— сперва обвинителя, потомъ обвиняемаго. Ихъ отводили въ сопровожденіи конвоя для того, чтобы кто нибудь изъ нихъ не убжалъ или, чтобы защитить ихъ отъ обиды, брани и оскорбленія, которымъ они могли подвергнуться на пути. Между тмъ поле битвы было уже готово, для каждаго изъ тяжущихся устраивалось по палатк, куда ихъ на время уводили. Четыре рыцаря, называемые полевыми маршалами, распоряжались всею происходящею церемоніею. Стража размщалась вокругъ ристалища, которое имло видъ круга (иногда вольнаго), было хорошо очищено и окружено рвомъ и довольно высокимъ заборомъ такъ, чтобы ни пшіе, ни конные не могли выйти изъ круга. За протянутою вокругъ ристалища веревкою помщались зрители. Недалеко отъ него устроены были вислицы для того, чтобы вшать побжденныхъ на поединк, тутъ же находились и заступы для рытья могилы.— Тотчасъ посл появленія бойцевъ на мсто битвы, вотчинный судъ отправлялся туда же, занималъ опредленное ему мсто и въ присутствіи спорящихъ производилъ осмотръ оружія. Дворяне сражались другъ съ другомъ на коняхъ, снабженные всевозможнымъ оружіемъ, за исключеніемъ остроконечнаго ножа, который могъ бы проходить сквозь швы брони. Лошади покрывались плотно прилегавшими другъ къ другу кольцами, а головы ихъ были защищены такъ называемыми наголовниками. Рыцари же имли щиты, были одты въ панцыри и забрала. Каждый изъ нихъ могъ имть только одно копье и два меча: одинъ у пояса другой, у сдла.— Биланы бились пшіе и имъ позволялось имть только кожаный шлемъ и палку. Передъ битвой имъ обрзывали волосы повыше ушей. Для ослабленія ударивъ имъ позволено было надвать на грудь подушки изъ пакли, войлока и полотна. Но запрещалось надвать на себя что либо изъ желза, или стали, кром поясной пряжки или кольца.— Осмотрнное оружіе возвращалось бойцамъ, которые поочередно клялись въ томъ, что ‘не скрываютъ въ себ хитрости, чародйства или вообще чего нибудь другаго, чтобы могло помочь въ битв, ‘и что они приносятъ съ собою только свое тло и оружіе, которое судьи уже видли.’ — Потомъ вотчинникъ, обращаясь къ присутствующимъ, давалъ одно за другимъ три приказанія: первое состояло въ томъ, чтобы родители того и другого илъ сражающихся удалились съ поля битвы подъ страхомъ смертной казни за неисполненіе этого приказанія, второе — чтобы никто, подъ страхомъ продолжительнаго тюремнаго заключенія и тяжелой денежной пени, не осмлился произнести ни одного слова и чтобы вс держали себя спокойно, третье — чтобы никто, подъ страхомъ смертной казни, не обнаружилъ желанія ни помочь одному, ни повредить другому, движеніемъ, словомъ или какимъ бы то ни было знакомъ.— Въ этотъ моментъ маршалы ставили бойцевъ другъ противъ друга и въ такое положеніе относительно солнца, чтобы свтъ падалъ равномрно на ихъ лица.— И посл словъ вотчинника: ‘оставьте ихъ вдвоемъ, пусть они сами сдлаютъ то, что найдутъ нужнымъ сдлать’ — начинался бой.— Во все время битвы между противниками, за ними слдилъ судъ. Въ публик царствовало глубокое молчаніе. Бой начинался обыкновенно съ полдня и долженъ былъ окончиться съ появленіемъ звздъ на неб, и если истецъ не одерживалъ верха надъ отвтчикомъ до заката солнца, то проигрывалъ свой процессъ.’ (стр. 189—194).
Сравните же теперь это описаніе судебнаго поединка въ средніе вка съ любымъ описаніемъ судебнаго состязанія въ древней Греціи и Рим — тождественный характеръ обихъ формъ процесса поразитъ васъ при первомъ же взгляд.
Таже торжественность, таже непоколебимая увренность, что побда откроетъ истину, тоже отсутствіе всякаго посторонняго вмшательства въ борьбу, тоже безстрастіе судей, таже безграничная свобода защити и нападенія, тоже пренебреженіе къ интересамъ правосудія, тоже фарисейское желаніе уравновсить силы борющихся и тоже грубое предпочтеніе сильному передъ слабымъ. Когда плебей вызывалъ на бой патриція, то послдній являлся на судъ во всеоружіи діалектики и краснорчія, толпы ораторовъ окружали его, за нимъ тянулся длинный кортежъ родственниковъ и кліентовъ, на перерывъ готовыхъ восхвалять его передъ судьями и присяжными, весь арсеналъ риторики и остроумія находился въ его распоряженіи, онъ могъ выбрать любое оружіе и поразить имъ на смерть своего врага. А врагъ стоялъ передъ нимъ безоружный и одинокій, неискусный въ краснорчіи, пошлый въ остроуміи, ненаходчивый въ возраженіяхъ, — діалектика путала и сбивала его съ толку, риторика ослпляла его — борьба была не по силамъ, и онъ падалъ въ изнеможеніи, среди аплодисментовъ ликующему соперницу. Когда простолюдинъ вызывалъ на бой рыцаря рыцарь являлся на ристалище на кол, покрытый желзными латами и забраломъ, вооруженный копьемъ и мечами простолюдина же приводили туда пшимъ, одтымъ въ обычное платье, безъ латъ и забрала, безъ всякаго оружія, кром деревянной палки. И рыцарь, разумется, также легко побждалъ простолюдина, какъ патрицій плебея. Въ дикихъ лсахъ Германіи и подъ блестящимъ портикомъ аинскихъ судилищъ, и на форум римскихъ преторовъ, сильный всегда торжествовалъ надъ слабымъ, первый всегда былъ правъ, а второй виноватъ.
Намъ бы хотлось еще дальше продолжить паралель, намъ бы хотлось показать, капъ даже въ мелкихъ подробностяхъ сохраняется сходство между греко-римской и феодально-германской процессуальными формами, но мы боимся, что бглая библіографическая замтка обратится въ цлую, самостоятельную статью и потому мы предоставляемъ остроумію самого читателя дальнйшіе выводы и сравненія, при этомъ мы льстимъ себя надеждою, что онъ будетъ немножко остроумне Беко. Беко ршительно не понимаетъ тождества или, правильне, однородности процессуальныхъ формъ въ Аинахъ, въ Рим и у древнихъ франковъ. Каждую форму онъ разсматриваетъ какъ нчто особенное, своеобразное, какъ нчто sui generis, онъ не возвышается до обобщенія, онъ не понимаетъ внутренняго значенія фактовъ, онъ не доискивается до смысла ихъ. Потому онъ попадаетъ часто въ весьма комическое положеніе: объ одной и той же форм процесса онъ высказываетъ совершенію противуположныя сужденія. Въ Аинахъ состязательный процессъ благопріятствовалъ, по его мннію, интересамъ демократіи (стр. 21), въ Рим — аристократіи (стр. 79, 80), а въ Франконіи — грубой сил. На судъ геліастовъ онъ смотритъ неособенно дурно, упрекая его только въ отсутствіи безкорыстія и безпристрастія, къ преторскому суду онъ относится нсколько строже, потому собственно, что судъ этотъ способствовалъ развитію краснорчія, и что судьи были продажны. Какова широта взгляда и какова глубина пониманія! Въ особенности недоволенъ онъ краснорчіемъ,— краснорчіе, но его мннію, погубило Римъ. Историки до сихъ поръ ошибались, думая что Римъ погубила latifundia,— его погубила eloquentia! ‘Краснорчіе — говоритъ Беко — не было другомъ спокойствія и мира, заслуга котораго въ умренности (?): оно было сыномъ наглости, принимаемой глупцами за свободу, quam stulti libertatem vocobant. Другъ анархіи, краснорчіе, постоянно возбуждало и безъ того ничмъ необузданный народъ, ничего не уважающее, лишенное всякой стыдливости (?), оно не могло ужиться ни съ какимъ хорошимъ правительствомъ, ему нужны были аплодисменты, восторги, драматическія сцены,— площадь усянную зрителями, пришедшими со всхъ концевъ Италіи… Въ присутствіи народа можно было пользоваться неограниченнымъ правомъ мучить каждаго гражданина для удовлетворенія завистливымъ инстинктамъ толпы. Да, чмъ больше Римъ былъ разрушаемъ заговорами, безпокойствомъ на форум и т. д., тмъ боле развивалось тамъ краснорчіе’ (стр. 78),
Но на этомъ еще Беко не останавливается: его безстрашная фантазія идетъ дальше, ему недостаточно, что краснорчіе погубило Римъ,— онъ утверждаетъ, что оно погубило и Грецію, и Францію и что вообще существуетъ какая-то кабалистическая связь между краснорчіемъ и политическимъ паденіемъ государства. Смлый выводъ,— почти даже неправдоподобный,— однако въ подтвержденіе его приводятся такіе поразительные историческіе факты, что передъ ними невольно должны смолкнуть всякое недовріе и сомнніе. Послушайте: ‘Въ Аинахъ,— говоритъ Беко,— во время Демосфена, Эсхина, Демада, Гегемона, Лиціаса, Геперида ораторское искусство дошло до своего апогея, такъ какъ обстоятельства вполн этому помогали. Что же вышло изъ этого ораторскаго увлеченія? Александръ. Тоже повторяется и въ Рим. Цицеронъ, Горатензій (вроятно Гортензій), Брутъ, Азиній, Целей и многіе другіе вслдствіе того, что несчастія времени благопріятствовали имъ, затмили своихъ предшественниковъ относительно силы ораторскаго таланта… по, какая же послдовала развязка?— Цезарь.— У насъ (т. е. во Франціи), въ конц прошлаго столтія, внутреннія распри и соціальное броженіе породило цлое поколніе ораторовъ, могущество которыхъ вполн равнялось могуществу аттическихъ ораторовъ. Они издавали прекрасные крики (?), широко размахивали крыльями, летая посреди грозы (??)… Но кто же усмирилъ эти кипучія волны? (?) — Наполеонъ I. Къ этому можно было бы прибавить еще одинъ примръ (авторъ вроятно намекаетъ на Наполеона III, но боясь слишкомъ вольнодумнаго свойства этой мысли, онъ боится высказать ее прямо), который еще ближе касается насъ… но достаточно и приведенныхъ примровъ’, (стр. 79).
Совершенно достаточно. И мы хотли бы только узнать отъ Беко, не ведетъ ли и пустословіе къ политическому паденію государства?
Смлый и догадливый мыслитель,— когда дло идетъ объ опредленіи политическаго значенія краснорчія, Беко является робкимъ и недогадливымъ, чуть только рчь коснется принциповъ процессуальныхъ формъ.
Говоря о процесс въ Аттик и въ Рим,— онъ ни слова не упоминаетъ о принцип, лежащемъ въ основ того и другаго, онъ указываетъ только на нкоторые недостатки въ организаціи греческихъ и римскихъ судовъ, недостатки чисто случайные, которые могли быть, могли и не быть, и которые не имютъ ни малйшаго вліянія на соціальное значеніе основнаго принципа этихъ судовъ. Точно также относится онъ и къ судебному поединку. Онъ его положительно не одобряетъ, какъ человкъ деликатный и либеральный, онъ находитъ, что средневковая юстиція была ужасающею петиціею, и что ужасающею она была, главнымъ образомъ, потому будто, что ‘въ т варварскія времена не знали тхъ высокихъ истинъ, которыя должны быть основаніемъ правосудія’, т. е. лежать въ основ судебной юстиціи.
Принципъ слдственно-розыскного процесса также мало доступенъ пониманію Беко, какъ и принципъ состязательнаго процесса, онъ поражается и здсь, какъ и тамъ, только вншними формами и дальше этого ничего не видитъ. Онъ разумется возстаетъ противъ розыска и негодуетъ на пытку,— такое благонамренное вольнодумство весьма похвально и весьма своевременно. Но все-таки оно не ршаетъ вопроса о значеніи слдственнаго процесса въ сфер уголовнаго правосудія. Правда юристы давно уже ршили этотъ вопросъ, и мы далеки отъ того, чтобы возставать противъ этого ршенія, мы вполн согласны, что розыскной процессъ совершенно не пригоденъ для теперешнихъ цлей уголовнаго правосудія. Но мы осмливаемся подъ страхомъ быть признанными отъявленными консерваторами, осмливаемся видть причину этой негодности не въ самомъ принцип слдственнаго процесса, а въ обстоятельствахъ совершенно ему постороннихъ, мы осмливаемся даже утверждать, что принципъ этотъ, взятый самъ въ себ, вполн соотвтствуетъ идеальному назначенію суда. Идеальное назначеніе суда должно состоять во все стороннемъ разсмотрніи и раскрытіи экономическихъ и психологическихъ причинъ преступленія въ каждомъ данномъ частномъ случа, съ цлью придумать наиболе пригодное средство къ устраненію и уничтоженію этихъ причинъ. Роль его должна соотвтствовать роли врача: врачь не уничтожаетъ общихъ причинъ болзней, но онъ устраняетъ ихъ частное проявленіе въ каждомъ отдльномъ случа. Тоже долженъ длать и судъ: и врачъ и судъ могутъ достигнуть своихъ цлей только путемъ тщательнаго изученія человка, путемъ всесторонняго и безпристрастнаго изслдованія условій его жизни, анализомъ свойствъ его поступковъ или болзни, однимъ словомъ путемъ слдствія, розыска.
Однако реальное значеніе суда не соотвтствуетъ идеальному.
Суды имютъ своею задачею раскрытіе преступленія, и единственною цлью покарать преступника. Когда въ дло замшалось караніе, уже не можетъ быть рчи о безпристрастіи, вмсто холоднаго, чисто-научнаго отношенія къ вопросу являются антипатіи и симпатій, и самый вопросъ принимаетъ совершенно другую форму: суду незачмъ интересоваться причинами, побудившими А совершить преступленіе, ему надо только знать: дйствительно-ли А, а никто нибудь другой совершилъ преступленіе. И такъ какъ А очень хорошо знаетъ, что въ случа утвердительнаго ршенія этого вопроса его пошлютъ въ тюрьму или на вислицу, то, разумется, онъ будетъ стараться скрыть слды и мотивы своего поступки и между нимъ и судомъ возникнетъ естественный антагонизмъ. Подсудимый хитритъ, запирается, лжетъ, судъ старается сбить съ толку, запутать, вынудить сознаніе.
Обращаемся теперь къ г. Неклюдову. Г. Неклюдовъ началъ свою издательскую дятельность, если не ошибаемся, въ запрошлый годъ и, при самомъ начал, выпустилъ въ свтъ какую-то невообразимую чепуху, подъ невообразимо глупымъ заглавіемъ: ‘Смыслъ исторіи и матерія и духъ.’ Тогда же ему замтили въ одномъ теперь уже покойномъ журнал, чтобы онъ повоздержался на будущее время отъ изданія безсмыслицъ, подобныхъ этому ‘смыслу’, что есть много глупыхъ людей, которые готовы кидаться на всякую новую книгу, особенно если она озаглавлена какимъ нибудь замысловатымъ образомъ, и что не слдуетъ эксплоатировать ихъ глупость и опустошая, ни за что ни про что, ихъ карманы, набивать ихъ головы всякою дичью. Но не унялся г. Неклюдовъ. Онъ издалъ еще три книги, (Сборникъ весьма плохихъ статей Вирхова, Вагнера, Индерита и др. подъ общимъ заглавіемъ ‘общій выводъ положительнаго метода’ и ниже всякой критики (учебникъ Психологіи соч. Автократова). Однако и это его не удовольствовало. Ему все еще казалось, что публика наша недостаточно просвтилась и поумнла, проникнувъ вмст съ таинственнымъ троеточіемъ (...) въ смыслъ ‘исторіи и духа и матеріи’, и проштудировавъ вмст съ г. Автократовымъ тайники человческой души, ему все еще казалось, что публика наша недостаточно высоко поднялась на крутую гору метафизической безсмыслицы. И онъ отважился сдлать еще одно усиліе для ускоренія ея восхожденія, и съ этой цлью онъ ршился издать и дйствительно издалъ ‘Очеркъ исторіи философіи права соч. Гейера.’ Великодушный, благородный и, можно сказать, даже безкорыстный подвигъ. Безкорыстный потому, что едва ли найдется много такихъ охотниковъ, которые захотятъ платить 80 коп. за удовольствіе порыться нсколько часовъ въ мусорной куч.
Самая же книга, собственно говоря, не заслуживаетъ ни малйшаго вниманія. Это совсмъ не очеркъ и даже не учебникъ исторіи философіи права, это просто краткій конспектъ, едва ли годный даже для студентовъ, притомъ конспектъ, составленный въ высшей степени неполно, односторонне, и крайне рутинно. Ужь если издатель хотлъ непремнно издать, въ назиданіе россійской публики, книжонку Гейера, то ему слдовало бы дополнить ее многочисленными примчаніями, тогда, по крайней мр, хоть студенты могли бы извлечь изъ нея какую нибудь пользу.
Кром трезваго, отношенія къ вопросамъ уголовнаго права, книга Стефена отличается нкоторыми и другими достоинствами: предметъ излагается въ ней необыкновенно ясно, просто, наглядно, особенно хороши т части книги, которыя относятся къ уголовному судопроизводству, и къ характеристик англійскаго и французскаго процессовъ. Хотя вс симпатіи автора и лежатъ на сторон перваго, но, это не мшаетъ ему видть въ немъ и темныя пятна. ‘Англійская система, говоритъ онъ, не только связываетъ руки преслдованію и способствуетъ безнаказанности злодевъ, но, притсняетъ еще жестокимъ образомъ невинныя лица, которыя попали случайно подъ судъ. Батракъ-земледлецъ или ремесленникъ обвиняется, положимъ, въ преступленіи и преданъ ассизскому суду. Если онъ не въ состояніи представить залогъ, или если судья не хочетъ принять этотъ залогъ, то онъ долженъ сидть въ тюрьм по цлымъ мсяцамъ, въ теченіи которыхъ семейство его голодаетъ. Онъ поставленъ въ необходимость продать свои пожитки и инструменты, дабы выручить нсколько фунтовъ въ уплату адвокату, такъ что, хотя его и оправдаютъ, но изъ тюрьмы онъ выйдетъ все-таки нищимъ. Кром того, если для оправданія его нужны свидтели, то очень можетъ быть, что онъ даже и не будетъ оправданъ. Пріисканіе и подобраніе свидтелей, доставка ихъ въ городъ, гд отбываются ассизы, содержаніе свидтелей, пока не наступитъ очередь дду, сопряжены съ столь значительными издержками, что бдный поденьщикъ нести ихъ не въ состояніи. Еслибы само общество изслдовало вопросъ о вин или невинности подсудимаго, то надлежало бы допустить, что и свидтели въ оправданіе подсудимаго должны быть пріискиваемы и вызываемы въ судъ насчетъ общества, наравн съ свидтелями, уличающими его въ вин. Но такъ какъ уголовный судъ иметъ видъ состязанія, въ которомъ общество играетъ только роль истца, то на подсудимомъ лежитъ такое бремя, которое онъ часто не въ состояніи нести но своей необразованности или по своей бдности’.— (стр. 221, 222).
‘Если подсудимый,’ — разсуждаетъ Стефенъ въ другомъ мст (стр. 200),— ‘человкъ съ состояніемъ, то онъ можетъ заране нанять адвокатовъ и атторнеевъ, звать въ судъ своихъ свидтелей, на самыхъ благопріятныхъ для сихъ послднихъ условіяхъ. Въ большей части случаевъ подсудимый бденъ и не иметъ друзей, если же онъ посаженъ въ тюрьму, то онъ не въ состояніи ничего сдлать для своей защиты’. Безъ друзей, адвокатовъ и свидтелей — онъ разумется въ большей части случаевъ останется виноватымъ.
Но если состязательный процессъ, по мннію Стефена, не благопріятствуетъ интересамъ бдного подсудимаго,— то еще мене благопріятствуетъ этимъ интересамъ слдственный процессъ, принявшій особенно типическія формы во Франціи. Вотъ мнніе Стефена о французской систем уголовнаго судопроизводства.
‘Во французскомъ процесс подсудимому не позволяется сдлать ни одного свободнаго шага въ интерес своего оправданія. Онъ не можетъ вести своей защиты по своему усмотрнію. Органы публичнаго министерства такъ обязательны, что берутъ на себя трудъ собирать матеріалы для защиты подсудимаго, хотя потомъ обращаютъ эти матеріалы противъ него же во время публичнаго разбирательства дла. Они характеризуютъ средства защиты, по мр того, какъ подвигается впередъ слдствіе и часто заключаютъ о виновности подсудимаго только потому, что кто либо изъ свидтелей, говорившихъ въ пользу его, показалъ неправду или смшался при допрос. Исходъ судоговоренія въ сущности бываетъ ршенъ еще прежде, чмъ откроется публичное разбирательство его: публичное разбирательство есть только послдній актъ непрерывнаго инквизиціоннаго слдствія. Едва ли можно упрекнуть насъ въ преувеличеніи, когда мы скажемъ, что джюри во французскомъ суд есть нчто не нормальное, въ род нароста’.— ‘Вся система французскаго уголовнаго судопроизводства, въ которую оно (джюри) вставлено, приложено по своей организаціи къ такому порядку вещей, въ которомъ оно имло своимъ назначеніемъ единственно способствовать убжденію судей въ виновности подсудимаго’.
Какъ хороша та часть книги Стефена, въ которой толкуется о судопроизводств, такъ дурна и неудовлетворительна другая ея часть, въ которой разсматривается исторія англійскаго уголовнаго права. Стефенъ, придерживаясь, въ этомъ случа, преданіямъ отживающей рутины, излагаетъ исторію англійскихъ юридическихъ институтовъ и опредленій, безъ всякой связи и безъ всякаго соотношенія съ развитіемъ экономическихъ условій англійскаго быта, отсюда оно является чмъ-то безсвязнымъ, безжизненнымъ, неинтереснымъ, какою-то хронологіею юридическихъ формулъ, имющею только чисто археологическое значеніе. Для русскихъ читателей въ этой археологіи нтъ ничего поучительнаго и назидательнаго,— такъ что вся вторая глава (отъ 12—96 стр.), посвященная ‘очерку исторіи уголовнаго права’, безъ всякаго ущерба для нашей публики могла бы быть совсмъ выкинута. Черезъ это книга сдлалась бы дешевле и общедоступне.
Книжка Стефена указываетъ на характеръ переворота въ сфер философіи нрава. Но Стефнъ какъ отсталой криминалистъ практики не чувствуетъ и не предъугадываетъ подобнаго же переворота въ исторіи права, потому его историческіе пріемы, какъ мы сказали, неудовлетворительны и рутинны. Между тмъ, переворотъ этотъ уже началъ совершаться, началъ, ни только не въ сфер уголовнаго, а въ сфер гражданскаго права, и имя Данкварта, въ глазахъ всхъ людей, понимающихъ дло, будетъ неразрывно связано съ этимъ великимъ и ршительнымъ моментомъ въ наук исторіи права.
До него юристы, разсматривая право, какъ нчто отдльное и самобытное, не зависящее отъ экономическихъ условій народной жизни, какъ нчто такое, что само ихъ создаетъ и регулируетъ,— на исторію права смотрли какъ на саморазвитіе юридическихъ формулъ и совершенно изолировали ее отъ исторіи развитія экономическихъ отношеній. Вслдствіе этого исторія права являлась обыкновенно сухимъ, безсвязнымъ агрегатамъ безжизненныхъ вымершихъ формулъ, чуждыхъ всякаго научнаго характера. Съ такой же точно точки зрнія разсматривалось и дло гражданскаго нрава, которое юристы тщетно пытались изобразить въ вид связной системы. Но: ты системы, какъ остроумно говоритъ Данквортъ (стр. 23), были очень похожи на подобранную materia medica, которую и учатъ и примняютъ къ длу съ глубокою важностью, не подозрвая даже, что есть на свт анатомія и физіологія.
Данквартъ первый отршился отъ узкаго и, какъ онъ самъ говоритъ, шарлатанскаго воззрнія на право, которымъ боле или мене заражены вс юристы Онъ показалъ, что большая часть юридическихъ нормъ суть только продукты нормъ экономическихъ, и что потому он не могутъ быть ни понимаемы, ни изучаемы безъ пониманія и изученія послднихъ. Чтобы объяснить какой нибудь юридическій законъ, какое нибудь юридическое постановленіе, нужно только вникнуть въ хозяйственныя отношенія людей, и мертвая формула одухотворенія, подобно извстной мраморной стату, одухотворившейся въ объятіяхъ ваятеля. Вотъ методъ который употребляетъ ври этомъ Данквартъ по его собственнымъ словамъ: ‘я, говоритъ онъ, выдляю юридическую норму, игнорирую ее и потомъ при помощи экономическаго соображенія разсматриваю, какія невыгоды безъ этой нормы могутъ выйти для общественнаго организма. Эти невыгоды въ большинств случаевъ сказываются сразу и всегда съ категорическою врностью. Но вмст съ этимъ я значитъ нашелъ и цль или ratio юридической нормы. Пробный камень тутъ — согласіе или противорчіе другихъ юридическихъ нормъ съ найденнымъ ratio. Если же не оказывается никакихъ невыгодныхъ послдствій, и слдовательно, данная норма можетъ быть вычеркнута безъ всякаго вреда,— то значитъ для такой нормы нтъ никакого основанія. Таково, напр., постановленіе, что для дйствительности домашнихъ завщаній нужно не меньше 7 свидтелей. А если оказывается, что уничтоженіе данной нормы даже выгодно,— то значитъ такая норма — не раціональна, и незачмъ разыскивать намренія, т. е. заблужденія законодателя.— Я, слдовательно, длаю тоже, что и физіологъ, которому нужно знать, каково значеніе извстнаго нерва въ человческомъ организм, физіологъ отрзываетъ нервъ, и если окажется, что у животнаго нтъ вкуса или ощущенія въ извстной части тла, или же потеряна способность двигать извстнымъ членомъ тла, то никто не станетъ сомнваться, что физіологъ съ категорическою врностью можетъ указать на значеніе нерва. Ясне чмъ гд нибудь я указалъ надежность этой операціи въ моей монографіи negotiorum gestio, гд указаннымъ путемъ просто и легко раскрытъ принципъ этого института. Впослдствіи я нашелъ, что мой принципъ находитъ подтвержденіе и въ институтахъ Юстиніана, а это не малое утшеніе для тхъ, кого радуетъ каждая цитата изъ Corpus juris. Безъ указаннаго метода вообще невозможно историческое развитіе какой бы то ни было юридической нормы, если не считать исторіей безсвязный, сухой агрегатъ, хронологически связанныхъ между собою фактовъ. Очевидно экономическая наука на только служитъ къ тому, чтобы раскрывать причины юридическихъ наукъ и юридическихъ отношеній, но и самые мотивы законодателя, слдовательно, и этическая сторона права коренится въ народномъ хозяйств.’ (10 — 12 стр.).
Къ этому ясному и толковому объясненію новаго метода, намъ нтъ надобности прибавлять какіе нибудь коментаріи съ своей стороны. Замтимъ только, что этотъ методъ не слдуетъ смшивать съ отсталымъ методомъ, такъ называемой, натурализаціи, по которому ratio legis разыскивается при помощи такъ называемаго здраваго смысла. Выводы здраваго смысла чисто субъективны, а потому ненадежны,— ненадеженъ, слдовательно и методъ, основанный на нихъ. Между тмъ при томъ метод, котораго держится Данкварть, за критеріумъ берутся но догадки, предположенія и разсужденія здраваго смысла, а объективныя и твердыя нормы экономической жизни народа. Первый методъ, слдовательно, есть методъ чисто субъективный, второй — чисто объективный.
Въ заключеніе замтимъ, что переводъ прекрасной монографіи Данкварта сдланъ весьма не прекрасно и даже безграмотно. Встрчаются напримръ, такія фразы: ‘гд явно спорятъ между собою народно-хозяйственное и юридическое воззрніе, то обыкновенно первое изъ нихъ боле новое, и вотъ почему очень естественно, что юристъ’ и т. д. Или: ‘Наконецъ положеніе, что при установленіи сервитута берется во вниманіе и невыраженное прямо мнніе установляющаго, что при осуществленіи сервитута не дастся судебной силы одной шикан (?) со стороны Dominus, что оказываетъ вліяніе положеніе Pacta sunt servanda, все это держится на этическомъ основаніи’ (стр, 8). Фраза взята нами отъ точки и до точки и выписана съ буквальною врностью — догадайтесь же, какой смыслъ или какое безсмысліе сокрыты въ ней? И такихъ фразъ въ книг очень много. Впрочемъ переводчикъ, въ одномъ, и къ счастію для читателей единственномъ примчаніи, откровенно заявляетъ, что онъ ‘юноша’ ипритомъ ‘юноша благонравный’, и что ‘благонравнымъ юношамъ прилично молчаніе’ (подстроч. примч. къ стр. II), видимо, что одна только скромность мшаетъ ему добавить, что таковымъ же юношамъ свойственна и безграмотность,— но мы такъ и быть изъ снисхожденія къ его благонравію, сдлаемъ это добавленіе, и принимая во вниманіе вс сіи обстоятельства,— великодушно извинимъ ему безграмотность его перевода.