Новости литературы, искусств, наук и промышленности, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1854 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

H. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах

Том XVI (Дополнительный). Статьи, рецензии, письма и другие материалы (1843—1889)

ГИХЛ, ‘Москва’, 1953

НОВОСТИ ЛИТЕРАТУРЫ, ИСКУССТВ, НАУК И ПРОМЫШЛЕННОСТИ *

<ИЗ No 12 ЖУРНАЛА 'ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ', 1854>

* Составлено по журналам: Revue des Deux Mondes, Revue de Paris, Revue Britannique, Revue Contemporaine, Edinburgh Review, Biblioth&egrave,que de Gen&egrave,ve, Illustration, Illustrated London News, Illustrierte Zeitung, Magazin fr die Literatur des Auslandes, Das Ausland, Erheiterungen, The Athenaeum, L’Athenaeura Franais, Novellen-Zeitung, Institut, Indpendance Belge, Journal des Dbats.

Занимательность парижских фельетонов. — Возвращение Крувелли. — Фреццолини и Гассье. — Наследство, доставшееся Мейерберу. — Рашель, неприговоренная судом играть в драме Легуве. — Жорж опять на сцене. — Flarainio, новая драма Жоржа Занда.— Булонский лес. — Елисейские поля и дворец парижской выставки. — Лондонские новости. — Охота за лисицами и конские скачки. — Выставка, или конгресс малюток в Спрингфильде, в Северной Америке. — Сомнения относительно рассказа доктора Ри о судьбе Франклина. — Потомки древних мексиканцев. — Открытия на месте Вавилона. — Переселения. — ‘Свадебные обряды в Великобритании’ по описанию Punch’a. — Роман Ливера Семейство Доддов за границею.

Несколько лет назад некоторые писатели вздумали ‘ввести в русскую литературу фельетон’, хотя фельетон, более или менее остроумный, более или менее неостроумный — не в этом дело — существует в ней с незапамятных времен. Начали доказывать, что в русской литературе фельетон возможен, не только возможен, но решительно необходим, начали доказывать, что в русской литературе возможен остроумный, легкий, живой фельетон, что такой фельетон уж есть, причем, конечно, подразумевалось, что остроумие, живость, занимательность составляют отличительные качества именно их фельетона. Теперь поднялось гонение на фельетон, и гонителями его явились те же самые, которые прежде так убеждены были в его необходимости и прелести, теперь доказывается, что в русской литературе не может и не должно быть фельетона, что хороший, легкий, остроумный фельетон может быть только у французов, что русскому фельетонисту не о чем говорить, что он всегда будет однообразен и скучен. Дело произошло, если не ошибаемся, таким образом: люди, увлекавшиеся любовью к фельетону, писали фельетоны и, сами находя их остроумными и занимательными, были убеждены, что публика разделяет с ними это приятное заблуждение. Но как ни приятно заблуждение, рано или поздно оно рассеивается. Великие, по собственному убеждению, фельетонисты увидели наконец, что публика несогласна с ними во взгляде на их произведения и находит их скучными. Inde irae! {Отсюда гнев. — Ред.} Вот почему и начали они говорить, что хороший фельетон может быть только у французов. Не хотим решать здесь, в самом ли деле интересны русские фельетоны, но говорить, что французский фельетон жив, остроумен, интересен, — значит быть слишком снисходительным. В доказательство сошлемся на парижские фельетоны последних двух месяцев. О чем говорят они в течение восьми или девяти недель? О том, что в октябре была осень и в ноябре также осень, только уж холоднее октябрьской, что в декабре начнется зима, что в октябре общество, уезжавшее на лето из Парижа, начало возвращаться, что в ноябре уж все оно возвратилось, что в декабре начнутся балы, одним словом, та же самая история, какая и в петербургских фельетонах о дачах и возвращении в город. Кроме того, аккуратно сообщались сведения о дождливости или сухости, тепле или холоде воздуха, с дополнениями (если время стоит дождливое), что ненастье всем наскучило, что ясное небо (если началось ясное время) всех обрадовало, одним словом, те же самые шутливые и чрезвычайно остроумные рассуждения о погоде, какие и в петербургских фельетонах. Этим почти и ограничивается запас новостей, находящихся в распоряжении приятного рассказчика. Затем остаются только размышления о том, какие прекрасные здания строятся ныне в Париже, уверения, что через год, много через два, нельзя будет узнать Парижа. Можно вообразить себе, как свежи и занимательны эти объяснения, что они неизменно повторяются уж более двух лет, по крайней мере раз в неделю, если не чаще. Кроме того, неизменно в каждом фельетоне с большим юмором излагается жалоба на недостаток новостей. Все это есть и в русских фельетонах. Зато какая радость, если случится какое-нибудь происшествие, вроде внезапного бегства Софии Крувелли! Какая обильная пища остроумно-легкому рассказчику! Но подобные радости бывают не часто, раз или два в год, зато и толкуют о каждой из них фельетоны целый год, и уж никак не менее полугода. Из этого легко видеть, в какой именно степени живы, разнообразны и занимательны парижские фельетоны. Упомянув имя Софии Крувелли, доскажем конец ее приключений, которые столько времени занимали парижскую публику. Ее удаление из Парижа нарушало контракт, заключенный с театром, потому полиция приступила к описи имущества, оставшегося в квартире певицы, чтоб продать его с аукциона для уплаты неустойки. Узнав о такой опасности, Крувелли воротилась в Париж и объявила, что не думала нарушать контракта и готова петь, сколько угодно дирекции Оперы. Фельетонисты доказывали, что публика не должна прощать подобных капризов, и изъявляли надежду, что возвратившаяся беглянка будет встречена холодно или даже принуждена сойти с парижской сцены. Угрозы и надежды их не исполнились. Публика приняла Крувелли, как принимала всегда. Да и что же было делать, если эта артистка, как ни судить о достоинстве ее пения, лучшая из примадонн парижской Большой оперы наступившего сезона? Голос Фреццолини, которая также поет в Париже, стал, по отзывам журналов, далеко не так хорош, как прежде. Хвалят госпожу Гассье, молодую певицу: она родом испанка и, говорят, несравненна в роли Розины (в ‘Севильском цирюльнике’), но тон похвал, впрочем, чрезвычайно громких, показывает, что Гаосье только еще обещает быть со временем превосходною певицею ¹. Во всяком случае, Фреццолини и Гассье несколько поддержат Большую парижскую оперу, за которую перед началом сезона совершенно отчаявались. Опера Мейербера ‘Африканка’ (l’Africaine), которую надеялись слышать нынешнею зимою, не будет поставлена на сцену так скоро: композитор бережет свое произведение ко времени парижской выставки, а может быть, заставит публику ждать еще дольше. Скажем кстати, что Мейербер, уж и прежде бывший очень богатым человеком, недавно получил наследство в три миллиона франков. Увеличение богатства не ослабит его композиторской деятельности, потому что и прежде он писал вовсе не для денег: доходы, полученные им.от парижской сцены за все оперы, которые принесли миллионы в кассу, не достигают, по расчетам парижских журналистов, до пятнадцати, тысяч рублей серебром. Скриб, писавший либретто для некоторых Мейерберовых опер, получил в десять раз более дохода, нежели сам композитор. Если в ‘Африканке’ не будут петь парижские примадонны, несмотря на все их желание, то, напротив, Рашель чуть было не играла в ‘Медее’, драме Легуве, несмотря на все свое нежелание. Знаменитая артистка сама просила Легуве написать для нее драму, о которой идет дело, и когда ей казалось, что Легуве медлит исполнить ее желание, писала к нему записки, чтоб он не мучил ее нетерпения играть в обещанной пьесе. Наконец ‘Медея’ написана, отдана в руки театральных судей, признана достойною постановки на сцену, Рашель оставалось только выучить роль и начать неистовствовать, как следует Медее, убивающей собственного брата для избавления возлюбленного Язона, а потом убивающей собственных детей в отмщение изменнику Язону. Тогда Рашель объявила, что не расположена неистовствовать. Легуве упрашивает, умоляет, напоминает, что сама же Рашель заставила его написать пьесу. Рашель не хочет играть, не хочет и не хочет. Легуве в отчаянии грозит судом. Рашель объявляет, что не боится этого, потому что чувствует себя правою. Легуве представляет ее записки в суд, ‘улика налицо и запираться поздно’, но Рашель прибегла к другому средству: обратилась к театральному начальству, которое просто запретило драму Легуве и тем избавило артистку от данного ею обязательства. Актриса, бывшая в свое время столь же знаменитою, как ныне Рашель, старуха Жорж, которой, как мы говорили в прошлом месяце, дана привилегия принимать на сохранение палки посетителей будущей парижской выставки, не довольствуясь этим доходным правом, вздумала опять явиться на сцене, которую уж давно покинула. Публика встретила ее очень вежливо, аплодировала ей из уважения к прежним ее заслугам и еще более из сожаления, но, вероятно, Жорж сама убедилась, что время сценической деятельности уж прошло для нее. Пьеса, в которой она явилась, носит свирепое заглавие — Chambre ardente {Жгучая комната. — Ред.}. Еще более свирепо заглавие оперы молодого композитора Гуно (Gounot), которую парижские музыкальные критики очень хвалят, как залог будущих гениальных произведений. Опера эта называется la Nonne sanglante {Окровавленная монахиня. — Ред.}. Предполагая, что слова эти достаточно характеризуют содержание либретто, не будем его рассказывать, но мы рассказали бы содержание новой пьесы Жоржа Занда, Flaminio, которая имела в Париже замечательный успех, если б не думали, что очень многие из наших читателей помнят еще повесть Жоржа Занда ‘Теверино’, которая несколько лет назад была переведена в нашем журнале — ‘Flaminio’, переделка Теверино². Особенно хвалят журналы новое лицо, которым заменен в пьесе старик — патер повести, лицо мисс Барбары, резонерки и вместе мечтательницы, сестры и компаньонки той леди, которая влюбляется в Теверино, или Фламинио. Этим ограничиваются парижские новости за прошедший месяц, если не считать новостями утомительных по своему однообразию и безотчетному восторженному тону толков о парижских перестройках. Булонский лес или парк, подобно многим улицам, переделывавшийся заново, скоро будет приведен в окончательное устройство. Много смеялись парижане над его ‘великолепными озерами’, в которых не было воды, теперь по крайней мере одно из них наполнилось водою, к большему великолепию, даже перевезено в это озеро из какого-то большого садка множество рыбы, на которую позволяется смотреть любопытным зрителям. Рыба действительно живая и даже плавает. Парижане очень радуются этому. Булонский лес улучшается, дурно или хорошо, но улучшается. Зато парижане грустят, что испорчено другое любимое гулянье их — Елисейские поля. Дворец всемирной выставки, об удивительной величественности и изяществе которого столько кричали, пока он еще скрывался за подмостками, теперь уж может быть оценен по достоинству, и читатели увидят, как судят о его красоте люди с изящным вкусом. Эта неудачная, но огромная постройка наполовину разрушила прекрасный парк Елисейских полей. Вот мнение, на которое мы сейчас ссылались.

‘Выбор местности для построения дворца всемирной выставки чрезвычайно неудачен, потому что влечет за собою погибель великолепнейшего парижского гулянья — Елисейских полей. Сент-Оноре стесняет их с севера, единственная открытая сторона Елисейских полей была южная, представлявшая прекрасную перспективу на Сену и здания противоположного берега. Новый дворец разрушает и этот единственный вид, место гулянья загромождено и превращается из обширного парка в ничтожный бульвар. В Лондоне согласились на постройку Кристального дворца в Гайд-Парке только потому, что это здание предназначалось быть временным. И когда потом нашлись желающие сохранить его навсегда в Гайд-Парке, правительство не уважило их просьбы, противной удобствам лондонского населения. Дворец лондонской выставки создал особенный род архитектуры для построек подобного рода. В парижском дворце хотели воспользоваться Пакстоновым изобретением, но в то же время улучшить его, и сделали нечто нисколько не красивое и не удобное. Англичане удовольствовались построением временной стеклянной палатки — переносного здания, которое легко было передвинуть из центра города в его окрестности. В Париже захотели построить вечное, монументальное каменное здание. В оправдание такому намерению говорили, что публика и газеты давно уж требовали, чтоб для выставок французской промышленности, бывающих в Париже через каждые пять лет, было построено постоянное помещение, которое бы избавило от необходимости строить и потом разрушать особенные балаганы для каждого раза. Но, требуя такого здания, имели в виду выставки французской промышленности, дворец которых ограничивался умеренными размерами, возможными в городе. Тогда еще не мечтали о всемирных выставках. Бывшая в Лондоне показала, каких огромных пространств требуют подобные учреждения. Размеры Гайд-Паркского дворца достаточно обнаружили невозможность сохранять столь гигантские здания в городе. Этим простым уроком не хотели воспользоваться в Париже и принялись строить вечное здание. Что ж оказалось? Огромный парижский дворец, ‘в котором могут свободно поместиться 20 000 зрителей’, признан теперь слишком малым. Понадобилось делать пристройки. Пристройки эти временные и будут разрушены по закрытии выставки, а между тем, для гармонии с главным зданием, необходимо делать их также из кирпича. И какая несообразность! Одна часть здания временная, другая — останется навсегда. Трудно объяснить даже возможность такого промаха, вместимость лондонского дворца была известна, очень легко было сообразить, какого пространства потребует парижская выставка. Если даже не хотели чрезмерно увеличивать площади, занимаемой дворцом, чтоб он мог поместиться в Елисейских полях, очень легко было увеличить вдвое, втрое вместимость его, увеличив высоту здания и сделав умеренной ширины галлереи в несколько рядов, единственная нынешняя галлерея, будучи слишком широка, делает мрачными находящиеся под нею колоннады. Сделав так, как теперь устроены галлереи в Сейденгэме, избежали бы неприятного раздробления выставки по различным зданиям. Во всяком случае, каков бы ни был план здания, он должен быть плодом одной обдуманной мысли, теперь оно обременено дополнениями и видоизменениями. Недостаток предусмотрительности, гениального единства, обнаруживающийся в плане здания, неприятно поражает и в его материальном исполнении. Постройка не была еще докончена, как некоторые части уж грозили падением. Надобно было укреплять стены контрфорсами, главный свод также понадобилось подпирать новыми подставками. Из последнего обстоятельства не должно, однакож, заключать, чтоб непрочность свода происходила от чрезвычайной легкости: парижский свод, пропорционально, гораздо тяжеле сейденгэмского: на кровлю парижского дворца, в полтора раза меньшую, пошло железа и чугуна почти столько же, сколько на кровлю лондонского. Между тем не догадались сделать стеклянную кровлю двойною, что было бы очень полезно для зимнего времени. Хотели, чтоб свод дворца был удивительнейшим, громаднейшим произведением усовершенствованной архитектуры, и не успели этого достичь, потому что в Москве уж давно построен экзерциц-гауз, не уступающий шириною новому парижскому дворцу. Железные кровли допускают размеры, гораздо более грандиозные. Переходя от железной кровли к каменному фасаду дворца, не можем похвалить ни чистоты его стиля, ни строгой пропорциональности частей. Перистили подъездов подавляют самое здание, огромные триумфальные ворота несоразмерны зданию. Окружающие дворец деревья не позволяют видеть его ансамбля, отнимают всякую перспективу. Все эти недостатки и неудобства необходимо приводят нас к заключению, что Елисейские поля, с своими закрывающими здание деревьями, вовсе не место для монументальной постройки, которая должна была составлять славу новейшей архитектуры. Эта местность, выгодная по многим отношениям для выставки, допускала только временное здание, которому исключительное употребление железа и стекла позволяло бы достичь громаднейших размеров. Система, принятая для дворца, смешивающая два различные архитектурные рода, каменный и железно-стеклянный, с одной стороны, повредила смелости и единству здания, с другой — вовлекла в бесполезные расходы’. В Лондоне нового еще меньше, нежели в Париже. Общество недавно еще возвратилось в город из деревень и путешествий, сезон еще не начинался или едва начинается. Продолжают восхищаться испанскою танцовщицею Переа Нена и труппою, которую она привезла с собою. Но это уж не новость. Журналы жалуются на новые распоряжения о плате за пересылку их по почте — для нас это неинтересно, продолжают осуждать новый закон, установивший, к большому неудобству народа, чтоб трактиры и пивные лавочки по воскресеньям запирались очень рано — мы об этом уж говорили, появились две или три пьесы, завязка которых основана на этом законе, но особенного остроумия в этих пьесах не заметно, вообще театры продолжают существовать водевилями, переделанными с французского, интересность таких водевилей известна нам по опыту. Скажем, к слову, о театрах, что умер знаменитый английский актер Кембль (Kemble), он уж давно, впрочем, сошел со сцены, украшением которой был более пятидесяти лет, и умер на семьдесят девятом году, в последние годы он страдал глухотою, но сохранил до самой смерти всю живость и силу ума. В октябре и ноябре были в нескольких десятках, если не сотнях, английских городов и местечек конские скачки, но замечательного при этом было только то, что какая-то знаменитая лошадь скакала очень дурно, за что хозяин и подверг ее продаже с аукциона. Читатели, вероятно, не будут требовать, чтоб мы справлялись об имени этой лошади: нам кажется, что в нем нет решительно ни какой необходимости. Заметим кстати, что мода на конские скачки сильно развивается и между элегантным парижским обществом. Недавно в Лоншане (Longchamps), близ Парижа, устроен превосходный бег или, как любители называют его для большей торжественности, ипподром, и фешенебельные парижане горячо рассуждают о лоншанских скачках. Возвратимся, однако, к английским джентльменам и скажем, что в ноябре они занимались восхитительнейшею для них забавою — охотою за лисицами или, вернее переводя и справедливее выражаясь, за лисицею, потому что во всем Великобританском королевстве едва ли отыщется более одной лисицы, и за этою-то злосчастною представительницею породы с восхищением гоняются по всем углам Англии, Шотландии, Ирландии и Великого княжества Валлийского тысячи сановитых джентльменов с десятками тысяч собак. В самом деле, страсть англичан к звериной охоте, при совершенном недостатке в Англии зверей, за которыми было бы можно охотиться, чрезвычайно забавна. Но они каждую осень предаются любимому своему занятию с большим жаром и еще с большею флегмою.

Но ни в Англии, ни во Франции не было в течение последних месяцев столь интересного зрелища, какое недавно устроилось в Спрингфильде, не очень значительном городе области Огейо в Соединенных Штатах.

Североамериканцы придумали чрезвычайно оригинальное средство, чтоб привлечь общественное внимание на важное дело воспитания малюток. Они устроили ‘Национальный конгресс малюток’, National Baby Convention, в Спрингфильде, тут заботливейшие методы воспитания должны были несомненно обнаружиться здоровьем и свежестью воспитанников. ‘Американские матери, — говорят журналы, описывая эту выставку нового рода, — приняли предложение, и в назначенный день, в Спрингфильде, под огромною палаткою, собралось большое число женщин с малютками на руках. В одиннадцать часов стечение зрителей было так многочисленно, что палатку должны были оградить от напора толпы протянутыми веревками. Вслед за тем общество, занимавшееся устройством этого дела, выбрало из среды своих членов комиссию присяжных, которая должна была осмотреть малюток и присудить награды. Комиссия состояла из девяти дам и шести мужчин. Палатка, вмещавшая конкурентов, представляла чрезвычайно оригинальную и занимательную картину. Сто двадцать семь малюток, свежих, здоровых, миловидных, были принесены на состязание. Они стеклись со всех концов Соединенных Штатов, от Массачусетса до Луизианы. Кончив обозрение, комиссия удалилась для совещания о наградах, а матери и кормилицы конкурентов, с своими питомцами, отправились в Floral-Hall {Цветочный павильон. — Ред.}, сопровождаемые любопытною толпою, с нетерпением ждавшею присуждения премий, но совещание комиссии было продолжительно, только к шести часам приготовлен был рапорт и назначены награды.

Первая — прекрасный серебряный сервиз — малютке дочери Виллиама Ромпера из Вьенны, в графстве Клеркском, десяти месяцев от роду.

Вторая награда — также серебряный сервиз — сыну Уильяма Мэк-Долля из Фультона, в графстве Гамильтонском.

Третья награда — также серебряный сервиз — дочери М. А. Конна, из Филадельфии’.

После первого конгресса малюток в Спрингфильде, близ Цинциннати, назначаются уж другие подобные выставки, и по всей вероятности обычай этот укоренится в Соединенных Штатах.

Из Огейо и Спрингфильда перенесемся на север Америки и сообщим предположения, высказанные учеными относительно достоверности новейших сведений о судьбе Франклина.

В прошедшем месяце передали мы читателям рассказ о погибели спутников Франклина, сообщенный доктору Ри эскимосами, Ри, как мы говорили, теперь уж возвратился в Англию и привез вещи, принадлежавшие офицерам, участвовавшим в экспедиции, они выставлены в лондонском адмиралтействе и признаны действительно принадлежавшими Франклину и его спутникам. По-видимому, не остается места никаким сомнениям в достоверности эскимосского рассказа. Но ‘The Athenaeum’ все еще хочет сомневаться — основательны ли его возражения, представляем судить читателям. Вот извлечение из статьи английского журнала:

‘Воображению нравятся чудесные рассказы. Как бы ни были неправдоподобны вести, нужно только, чтоб в них была поразительность и драматичность, они могут рассчитывать на верный успех. Доктор Ри неожиданно возвращается в Англию с объявлением, что нашел несколько вещей, принадлежавших Франклину и его спутникам. Он говорит, что встретил в Пеллийском заливе эскимосов, у которых увидел часы, серебряные ложки, телескопы и другие вещи с именами и гербами офицеров, бывших на кораблях ‘Erebus’ и ‘Terror’. Объяснение эскимосов, как попали им в руки эти вещи, состояло в следующем: весною 1850 года около сорока человек из франклинова экипажа были встречены эскимосами (не теми, которые рассказывали доктору Ри, а другими) на льду близ северного берега Земли короля Вильгельма. Они шли на юг и тащили за собою шлюпку. Они объяснили эскимосам, что корабли их были раздавлены льдами. Потом эскимосы нашли место, где остановились белые люди, но застали их уж умершими. Этим рассказом объясняли эскимосы доктору Ри то, как успели они приобресть часы, ложки и другие вещи. Спрашиваем всякого, знакомого с характером эскимосов и полярными странами: правдоподобна ли эта история? Нам она кажется невероятною. Может быть, сэр Джон Франклин и его спутники погибли, мы не смеем надеяться, что они не погибли. Но свидетельство эскимосов не изменяет существенно наших прежних предположений. Все, знающие эскимосов, знают, что в них нет чувства правдивости, как все дикари, они лгут при каждом удобном случае, потому их слова, если не опираются на факты, ничего не значат. Мы внимательно рассматривали вещи, привезенные доктором Ри: они принадлежали Франклину и его спутникам — это несомненно. Но как они достались в руки эскимосам — мы не знаем, не полагаясь на их собственный рассказ. Самое правдоподобное предположение то, что корабли ‘Erebus’ и ‘Terror’, оставленные экипажами, были найдены и ограблены эскимосами. Невероятно, чтоб партия, отправившаяся отыскивать дорогу, идущая в путь по льду более нежели на тысячу верст, стала обременять себя столькими ненужными вещами. Если же эскимосы ограбили корабли, покинутые среди льдов, то им было очень натурально не только умолчать об этом, но и придумать сказку, чтоб скрыть истину. Не смеем надеяться, чтоб из экспедиции сэра Джона оставался кто-нибудь в живых, хотя, с другой стороны, думаем, что англичане, снабженные хорошею одеждою и съестными припасами, не могли умереть с холоду в странах, доступных для других живых существ. Нет сомнения, что открытия доктора Ри придают новый интерес ужасной загадке о судьбе Франклина, но мы не можем считать их окончательным объяснением всего, между тем с радостью узнали мы, что Адмиралтейство решило снарядить новую экспедицию к местам, указанным эскимосами. Она отправится, вероятно, ранее конца ноября’.

Прибавим, что по последним сведениям отправляются, для окончательного исследования судьбы Франклина, две экспедиции: одна по Рыбной реке, другая по реке Мекензи.

‘The Athenaeum’ обыкновенно говорит о путешествиях с большим знанием дела, но его сомнения, быть может, показались бы нам преувеличенными, если б не было помещено в немецких журналах письмо известного географа Петерманна³, который также не верит правдивости рассказа эскимосов. Передаем в извлечении это письмо, представляющее интересные подробности относительно экспедиций, отправлявшихся отыскивать Франклина.

‘Если эскимосы говорят правду, партия белых людей, ими встреченная, шла по тем самым берегам, которые исследовать должна была экспедиция капитана Росса ⁴, и в одно время с этою экспедициею. Но, к несчастью, Росс, не видя никакого следа отыскиваемых путешественников, решился воротиться назад, пройдя только половину пролива, который должен был обозреть, продолжая свой путь, он непременно встретился бы с ‘толпою белых людей’, если только известия, сообщенные доктором Ри, справедливы. Согласившись с мнением Росса, что Франклин ни в каком случае не мог быть в тех местах, не посылали туда более экспедиций, и все поиски направлялись потом на запад и север от истинного пути. Только леди Франклин продолжала считать необходимым, чтоб берега Земли короля Вильгельма были вполне исследованы. В 1850 и 1851 годах были даже отправлены с этой целью две экспедиции, по настоятельному желанию и на счет лэди Франклин. К сожалению, обе они принуждены были возвратиться, подобно Россу, пройдя только половину пролива.

Что касается сведений, сообщаемых доктором Ри, вещи, им привезенные, несомненно доказывают, что в рассказе эскимосов должна быть хотя некоторая часть правды, но полагаться на их слова мы не можем, хорошо зная эскимосский характер. Во всяком случае, многое остается непонятным и неправдоподобным. Если б корабли погибли у Земли короля Вильгельма, непонятно, почему экипажи пошли не на Север, к Ланкастерскому проливу, посещаемому китоловными судами (так спасся в 1832 году капитан Росс), а на юг, где не могли найти никакой помощи. Все это многие из участвовавших в экспедиции знали по собственному опыту. Если они терпели нужду в съестных припасах, странно, почему не пошли они к Fury-Bay, лежащей невдалеке — они знали, что Росс в 1833 году оставил там съестные припасы, знали также, что найдут их неиспортившимися и нерасхищенными, как и нашла их экспедиция Белло⁵ в 1851 году. Невероятно также, чтоб из 138 человек, составлявших экспедицию, снабженных оружием, компасами и пр., ни один не мог достигнуть поселений Гудсонова залива. Но, с другой стороны, должно припомнить, что одна прежняя экспедиция около этих мест встретила эскимосов, которые признавались, что убили белого человека. Итак, сведения, сообщенные доктором Ри, не объясняют тайны, скрывающей судьбу Франклина, они только должны дать новое направление дальнейшим поискам’. Нет сомнения, что будет отправлена новая экспедиция, двадцатая в течение шести лет (1848—1854), —мы видели, что посылаются две экспедиции: таким образом, общий итог будет не двадцать, как насчитывает Петерманн, а двадцать одна. Список девятнадцати экспедиций, уж отправлявшихся для отыскивания Франклина, приложенный к письму Петерманна, показывает всю огромность пожертвований, принесенных в надежде спасти несчастных путешественников: экспедиции эти стоили до шести с половиною миллионов рублей серебром.

Продолжая говорить об Америке, скажем, что недавно отысканы настоящие потомки древних мексиканцев, о которых столько нелепых слухов разнеслось два года назад, когда какие-то шарлатаны привозили в Лондон двух уродцев, выдавая их за ацтеков. Потомки ацтеков не имеют, как само собою разумеется, ни остроконечных голов, ни птицеобразных лиц, которым удивлялись лондонцы, обманутые шарлатанами. Новооткрытое племя не отличается никакими неслыханными особенностями в своей организации. Испанские летописцы сохранили известие, что два мексиканские поколения, жившие близ Тегуан-Тепека, спасаясь от нападений своих врагов, улемеков, ушли на юг, к озеру Никарагуа, где были радушно приняты туземцами, уступившими им место для поселения на берегах озера. На пути к озеру Никарагуа (продолжают летописцы) некоторые толпы отстали от массы соплеменников и поселились в других местах. Новейшие писатели предполагали поэтому, что индийцы, живущие в Сан-Сальвадорской республике и известные под именем пипильцев (Pipil) — потомки этих отсталых мексиканцев. Недавно удостоверились в этом положительным образом. Лучшим доказательством их мексиканского происхождения служит то, что они вполне сохранили древние мексиканские обычаи.

В одном из прежних обозрений мы говорили, что раскопки в Ниневии и Вавилоне, производившиеся на счет французского правительства, остановлены и ученым, занимавшимся ими, велено возвратиться во Францию. Один из них, Опер (Oppert) ⁶, член ученой экспедиции, которая была послана французским правительством в Месопотамию, возвратился в Париж и привез известия о трудах экспедиции. Главною задачею ее было исследование местности Вавилона, еще не изведанной до того времени ученым образом. Дело это представляло огромные трудности. Зной, лишения, неприязненные действия арабов истощили терпение спутников Опера, так что он один решился приступить к ученым работам, другие члены экспедиции занемогли и должны были покинуть негостеприимную местность. Находимые у древних писателей известия о величине Вавилона казались многим ученым невероятными. По самым точным описаниям оказывалось, что город занимал около 500 квадратных верст, то есть был в пятнадцать раз обширнее Парижа. Раскопки, произведенные Опером, удостоверили в справедливости столь громадной цифры. Вавилон действительно был квадрат, каждая сторона которого равнялась 23 верстам, но не все пространство, обнесенное стенами, было заселено: собственно город занимал не более 20 квадратных верст, то есть был вдвое менее нынешнего Парижа. На месте его теперь стоит город Гиллах, построенный из развалин Вавилона. За чертою города, но также в квадрате, образованном стенами, лежат остатки дворца, составлявшего также целый город, и Вавилонской башни. Дворец, окруженный тройною стеною, занимает пространство в семь квадратных верст, остатки висячих садов, его украшавших, ясно видны до сих пор, несмотря на все опустошения.

После археологических и географических известий сообщим несколько статистических цифр.

В одном из английских журналов мы нашли исторический очерк постепенного развития эмиграции, извлекаем из него существеннейшие цифры, не лишенные интереса.

В 1815 году число переселенцев, отправившихся из Великобритании в североамериканские английские владения, простиралось до 1 400 человек, кроме того, в Соединенные Штаты выехало до 600 человек, всего до 2000. Число людей, отправившихся из Великобритании в Америку, увеличилось:

В 1825 году до 14 800

— 1835 — — 44 700

— 1842 — — 118 000

Около 1837 начало усиливаться переселение в Австралию и Новую Зеландию, так что число отправившихся из Великобритании в эти колонии было:

В 1837 году 5 000

— 1838 — 14 000

— 1841 — 32 600

Число всех эмигрантов, отправившихся из Великобритании, было:

В 1847 году 258 000

— 1852 — 368 000

Число переселенцев из Германии простирается до 300 000. В этих цифрах удивительнее всего огромность пропорции, в какой увеличилась эмиграция в течение последних пятнадцати или двадцати лет.

Недостаток места заставляет нас отложить до следующей книжки известия о большей части литературных новостей, приводим только небольшое извлечение из ‘Карманной книжки мистера Понча’ (Mr. Punch’s Pocket-book), альманаха или календаря, который ежегодно издается известным английским журналом ‘Punch’: ‘Свадебные обряды в Великобритании (перевод с китайского). Великобритания — остров, лежащий на Немецком море. Жители его народ промышленный, но малообразованный. Доказательством их невежества может служить то, что они не понимают различия между животным и человеком, почему и уважают скаковую лошадь более, нежели бедного человека. Они недолговечны, особенно женщины, из которых ни одна замужняя не считает себе больше тридцати пяти лет, не успевшие выйти замуж не достигают и тридцати. Когда молодой человек влюбляется в девицу, он начинает посещать дом ее родителей, не требуя, чтоб за его посещения старик-отец ‘платил ему визитами’, потому что великобританцы, гордясь своим коммерческим характером, имеют обыкновение ‘считаться’ визитами. Когда молодой человек побывает известное число раз у родителей девицы, которая нравится ему, он требует, чтоб ему показали фамильные поместья — в этом ему не отказывают, но тотчас же отец невесты требует, чтоб жених также показал ему свои поместья. Осмотр производится при свидетелях, которые аккуратно вымеряют земли. Если окажется, что у жениха меньше земли, нежели у отца невесты, молодого человека с поклонами выгоняют из дома невесты, церемонии, соблюдаемые при этом, многочисленны и деликатны. Если же оказывается, что у отца невесты менее земли, нежели у жениха, молодой человек задумчиво покачивает головой и обещает ‘посоветоваться с маменькою’, затем удаляется и уж не возвращается в дом невесты. Если ж случится, что земли отца и жениха равны величиною, то говорится, что ‘партия будет ровная’, и у жениха требуют подарков для невесты. В день свадьбы, поутру, жених с одним товарищем является в дом невесты и, по окончании приготовлений, они соединяются брачною церемониею на всю жизнь неразрывными узами, как у них принято говорить. Как и все варвары, великобританцы чрезвычайно легковерны и всякое пустое слово принимают за правду. Потому жених на самом деле не старается узнать характера и даже лица невесты, всегда полагая, что она добра и не румянится. Он до свадьбы даже не видит ее хорошенько, и только в многочисленном обществе позволяется ему видеть ее, разодетую и прикрашенную. Точно так же мало знает и невеста жениха в неподдельном виде. Оттого после свадьбы обыкновенно открывается, что жених и невеста ошибались друг в друге, как они оба этому дивятся, очень забавно бывает для посторонних зрителей. Таковы свадебные обычаи странного, хотя и не совершенно дикого великобританского народа’.

Обращаем теперь внимание читателей на Чарльза Ливера (Lever), которого роман: Семейство Доддов за границею (The Dodd Family abroad) мы начинаем переводить с этой книжки ‘Отеч. записок’ ⁷. Имя Ливера, если не ошибаемся, было до сих пор совершенно у нас не известно. Предоставляем читателям, когда они вполне познакомятся с романом, определить, насколько Ливер выше или ниже других известных у нас английских романистов, но читатели, конечно, уж из первой части увидят, что Ливер — писатель, одаренный очень замечательным талантом. Неистощимое остроумие, чрезвычайно проницательная наблюдательность, уменье рисовать живые лица — все эти качества придают роману Ливера большую занимательность. Удивительная веселость и остроумие, повидимому, главные достоинства ливерова романа. Но как рельефно выставляется этими шуточными рассказами и замечаниями английская жизнь! Рассуждения старика Додда о Викерсе и парламентских делах — несравненны, превосходно говорит он и о собственных делах, о своем заложенном и перезаложенном поместье, о своих экономических правилах. Так же хороши экономические наставления и супружеская строгость мистрис Додд, урожденной Мэк-Керти, которая так превосходно напоминает мужу, ‘кто он и кто она’. Прочитав письма элегантной Мери-Анны, мы видим перед собою полную картину сердечной жизни провинциальной мисс, у которой голова отуманена романами, еще более мечтами о блестящих балах, собственной красоте и тысячах поклонников. Джемс, который так ‘лихо идет’ по пути светского развития и житейской опытности, и вполне великосветский лорд Джордж ‘идеал того, как весел может быть человек, безвозвратно разорившийся’, — превосходные типы. Но горемычный ‘К. Дж.’ и мистрисс Додд — восхитительнейшие лица, они лучше всех: и Джемса и лорда Джорджа, и самой Мери-Анны. Одним словом, уж первая часть романа представляет таких живых, верных действительности людей, как будто встречающихся всякому на каждом шагу и еще никем не описанных, людей, изображенных такими резкими и вместе тонкими чертами, такую полную картину жизни и понятий семейства английского сельского джентльмена (a country gentleman), что невозможно сомневаться в огромности таланта Ливера.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые напечатано в ‘Отечественных записках’, 1854, No 12, отдел ‘Смесь’, стр. 57—69. Обоснование принадлежности статьи Чернышевскому см. на стр. 689.

¹ Фреццолини Эрминия (р. в 1818) — итальянская певица. — Гассье Хосефа (1821—1866) — испанская певица.

² О впечатлении, которое произвела на Чернышевского повесть Жорж Санд ‘Теверино’, см. запись в его ‘Дневнике’ от 29 апреля 1849 г. (наст. изд., т. I, стр. 275).

³ Петерманн Август (1822—1878) — немецкий картограф.

⁴ Росс Джемс-Кларк (1800—1862) — английский полярный исследователь, принимавший участие в поисках экспедиции Франклина в 1848—1849 гг.

⁶ Белло Жозеф-Рене (1826—1853) — французский мореплаватель.

⁶ Опперт Жюль (1825—1905) — французский ассириолог.

⁷ Роман Ч. Ливера в переводе Чернышевского печатался в ‘Отечественных записках’ начиная с этого номера журнала.

В. Э. Боград

НОВОСТИ ЛИТЕРАТУРЫ, ИСКУССТВ, НАУК И ПРОМЫШЛЕННОСТИ *

<ИЗ No 12 ЖУРНАЛА 'ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ', 1854>

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: