Н. И. Надеждин
‘Новоселье’
Часть вторая
1834, СПб.
‘Новоселье’, Надеждин Николай Иванович, Год: 1834
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Оригинал здесь — http://www.philolog.ru/filolog/writer/nadejdin.htm
Надеждин Н.И. Литературная критика. Эстетика. — М., 1972.
Не знаем, почему в некоторых журналах к сему заглавию было прибавлено слово: последнее. Его нет на заглавном листе, и, следовательно, издатель не сказал этого: к чему ж такое прибавление? С некоторого времени в литературе нашей очень заметно просвечивает расчетливое намерение, как говорится, заинтересовать читателей. Можно бы указать не один десяток заглавий разного рода книг, слишком явно эту цель обнаруживающих, потому что содержание вовсе не соответствует названию, которое как будто выбрано с умыслом и заманчивостью своей может завлечь на покупку книги с почтовой пересылкой. Если требуют от людей, чтобы они, в силу здравого смысла и добросовестности, каждую вещь называли своим именем, почему бы это справедливое требование не распространить и на книги? Почему бы не поставить каждому автору или издателю в обязанность давать книге своей такое заглавие, которое бы не могло ввести в грех читателя? Но это повело бы слишком далеко, и, если бы, для опыта, перекрестить иные сочинения именами им приличными, какой бы беспорядок, настоящая революция произошла бы в каталогах наших! Сколько глубокомысленных по заглавию сочинений попало бы тогда в разряд беспутных сборников, сколько романов в сказки, историй в пристрастные компиляции, поэм в опыты грамматических ошибок и т. п.! Всего заметнее эта несообразность названий книг в газетных публикациях, которые с удивительным хладнокровием рассказывают то, чему нет никакой возможности верить, и по которым, однако, многие на авось покупают. Станем надеяться, что со временем критика возьмет законные права свои и переправит многие заглавия книг и надписи на вывесках. Это почти, в наш век вывесок, одно и то же. Вглядитесь — и вы удивитесь, что даже формы титулов и вывесок наших дружно изменяются, и в одно то же время пестрятся буквами, похожими на египетские гиероглифы. Но вот что значит увлекаться обязанностью журнальною! Мы начали с ‘Новоселья’, а кончили вывесками! Заглавная вывеска — виноваты! — заглавный листок ‘Новоселья’ изображает книжную лавку, вероятно ту ж самую, которую видели мы при верной части наполненную литераторами с рюмками в руках. Только на сей год на картинке нет никакой посуды: она изображает толпу народа, даже несколько дам, пришедших, верно, за книгами. Замечательны две фигуры впереди, от прочих отделившиеся. Они стоят в каком-то сомнительном разговоре, одна с листком в руках, и, судя по выражению лиц, кажется, не очень радуются тому, что напечатано. Находим, что эта картинка весьма хороша и прилична к изданию.
Издание ‘Новоселья’ опрятно и красиво по-прежнему, но довольно однообразно содержанием, невзирая на 24 статьи, в нем помещенные (10 прозы и 14 стихов). Может быть, тому причиною небольшое число участников, ибо большую половину книги составляют три статьи известного Барона Брамбеуса. Боясь упрека в неотчетливости, представим подробный отчет нашим читателям обо всех статьях ‘Новоселья’ — будто бы последнего, — следуя порядку их помещения.
‘Чин-Чун, или Авторская слава’, соч. Брамбеуса. Действие, как и всех изобретений воображения сего писателя, в Азии, содержание есть пошлый рассказ о неудачах китайского писателя, который можно б было Барону, без большего труда, представить, и представить даже в лицах, пожалуй хоть в России, статья ничего б тогда не потеряла, ибо в ней столько же китайской достоверности, как и в садовой беседке а la Chinoise {на китайский манер (франц.). — Ред.} выстроенной, сверх того, она была бы понятнее и даже вероятнее в русских нравах, ибо у нас есть на все блистательные, живые примеры.
‘Балтийское видение’, стихотворение кн. Вяземского, которого так давно не встречая в повременных изданиях, находим мы в ‘Новоселье’ не один раз. Пиеска сия, состоящая из 20 стихов, ничем не отличается. За нею следует его же ‘Послание графу Соллогубу’, которое имеет относительное достоинство (может быть, приятного для того, к кому адресовано) воспоминания о красавице Эмильи. Кстати о посланиях вообще. Заметим, что в поэзии или стихотворстве нашем, как и во всем, есть приемы уже устаревшие, к числу таковых принадлежит, кажется, и послание, оно как-то невольно напоминает элегии, экспромты, мадригалы и прочее, и прочее, и прочее — все эти лоскуточки бывалого костюма поэта, из которых сшивалась пестрая его слава. Кто будет писать послание в стихах для печати, не думая о публике более, чем о том, к кому пишет? Должно бы на адресе таких посланий прибавлять, как на пакете: а вас покорнейше прошу передать почтеннейшей публике.
‘Анджело’, повесть в стихах Ал. Пушкина в трех частях. Пиеса сия заслуживает полное внимание критики, хотя едва ли воспользуется таковым же от публики. Заметим предварительно, что эта горсть людей, у нас читающих, и следовательно читающих Пушкина, так еще малочисленна, так мало внимательна к авторам ею читаемым, что у ней не может образоваться различных мнений и, следовательно, суждений о писателе. Нет, она сплеча, одним махом, по двум, трем пиесам составляет свое мнение об сочинителе, и после что хотите делайте, вы не собьете ее с этого понятия, или, что еще хуже, если будете усиливаться, сами проиграете непременно… Бесспорно, что несравненный, единственный современный талант Пушкина сделался известен у нас первыми произведениями его юности, хотя, быть может, и не всегда отчетистыми, но всегда горячими, пылкими, истинно поэтическими. Первое впечатление решило славу его, положило основный камень мнению публики о Пушкине. Каждый стих его, каждое слово ловили, записывали, выучивали и всюду думали видеть тень или блеск того же характера пылкой, стремительной юности, по произведениям которой составили о нем понятие. Но поэт, как Пушкин, не мог оставаться в зависимости даже и от общественного мнения: он шел своим путем, и чем сильнее, самобытнее, выше развивался талант его, тем далее последующие его произведения расходились с тем первым впечатлением, которое так шумно, так торжественно сделал он, еще незнаемый, из садов Лицея! Он был недоволен публикою, недоволен ее образом воззрения на себя, и негодование поэта изливалось не раз в стихах могущественных:
Так толковала чернь пустая,
Поэту славному внимая!
Но публика стояла крепко на своем, и поэт, не внимая ей, идучи своим путем, более и более отделялся от ее участия. Вот, по нашему мнению, единственная разгадка, почему последние, лучшие поэмы его, как например ‘Борис’, были принимаемы с меньшим жаром и участием. Пушкин не внимал — и продолжал путь свой. Не место здесь пускаться в рассуждение, кто прав: публика ли с своим упрямством и желанием слышать от поэта тот же строй песней, которым он пробудил ее внимание, или непокорность поэта сему требованию. Ограничимся сознанием, что общее участие к произведениям Пушкина уже значительно изменилось, а вместе с тем и характер его сочинений. Это предварительное изложение, по нашему разумению, было необходимо для того, чтобы дать в настоящем случае верный отчет о повести его ‘Анджело’ и показать, что мы, уважая поэта, изучали не только его произведения, но и ход его влияния на публику и ее к нему отношение. Дополним это замечанием, что есть еще люди, не зависимые от первых впечатлений, которые и теперь понимают и ценят Пушкина: но много ли их? Обратимся к ‘Анджело’. Боккаччио, отец ‘Декамерона’, был первым начавшим писать в роде, к коему принадлежит ‘Анджело’. Простой, самый естественный, бесстрастный, не размышляющий рассказ происшествий, как они были, есть отличительная черта сего рода произведений, являвшихся в свое время не случайно, не по прихоти литературной, а вследствие особых обстоятельств, развивавших в разные периоды времени различные роды стихотворений: сагу, романс, балладу и т. д. Возможно ли подобное воссоздание какого-либо рода стихотворений во всякое время по воле самого сильного дарования? Имеет ли право талант, не обращая внимания на современное, его окружающее, постоянно усиливаться воскресить прошедшее, идти назад, не стремиться вперед? Может ли иметь успех подобное направление? Вправе ли писатель винить публику, если она не разделяет его стремления к минувшему, а в силу вечно неизменяемого влечения к будущему остается равнодушною, непризнательною к его тягостному борению с веком, усилию, часто обнаруживающему тем разительнее всю великость его дарования? Вот вопросы, которые в настоящее время было бы кстати предложить на разрешение и отвечать на которые мы не можем в статье библиографической, хотя в них-то существенно должна заключаться истинная оценка пиесы Пушкина, полной искусства, доведенного до естественности, ума, скрытого в простоте разительной, и, сверх того, неотъемлемо отличающейся истинным признаком зрелости поэта — тем спокойствием, которое мы постигаем в творениях первоклассных писателей! Судить о стихосложении Пушкина было бы излишне, мы ограничиваемся, наведя читателей на мысль, стоящую, по мнению нашему, подробного исследования.
‘Счастливец’, повесть Барона Брамбеуса, есть вялый рассказ давно пересказанного об Гарун Аль-Рашиде, дававшем многим писателям право писать разные нелепости, под именем подражаний восточному. Дело в том, что для спасения жизни Гаруна, объевшегося огурцов с медом, один мудрец присоветовал ему надеть рубашку счастливца, бросились искать сей талисман и не нашли другого счастливца, кроме бедняка, у которого не было даже рубашки. Вот и все! Ужели это может быть занимательно? Скоро Барон будет нам рассказывать Езоповы басни в своих многословных повестях, приправляя их остротами, которые не всякой прочтет при дамах. Во многоглаголании нет спасения и за каждое слово праздное должно дать строгий ответ.
‘Элевзинский праздник’, Жуковского. Это перевод из Шиллера, прекрасный, как и все переводы Жуковского. Есть ропщущие на поэта, что он издает только переводы. Впрочем, он так много уже сделал для слова русского, что публика вправе лишь сожалеть, а не жаловаться, не слыша поэтических аккордов души своего любимца, бесспорно первенствующего в языке, безусловно ему покорном, который под пером Жуковского не престает быть чудно звучным, сильным, выразительным.
‘Прадедушкина женитьба’, князя Шаховского. Это не повесть, не сказка, а быль домашняя, семейная, из времен Петра I, которую, может быть, и приятно сохранить в преданиях членов фамилии, но публика не может принять в ней никакого участия, ибо тут нет ни характеров, ни описаний, ни происшествия. Для чего же печатать подобные рассказы, каких, верно, есть немало в жизни каждого человека лет шестидесяти?
Стихи ‘К Н-е’, с польского, князя Сергия Голицына, гладки и милы, можно бы просить позволения поместить их в альбом любезной женщины — но не более.
‘Похождения ревижской души’ — опять Барона Брамбеуса. Что бы это такое вы думали? Что-нибудь новое, острое, сатирическое — взгляд еще неизвестный на людей и общество? Ничего не бывало! Это старая история с новым заглавием, старый товар по новою вывескою. Случалось, верно, всякому из нас читать похождения души, бывшей в разных телах, рассказанные в сотне повестей: это то же самое, приправленное разными штуками Барона Брамбеуса, невыразимыми в печатной книге. Чтение может быть весьма занимательное для души какого-нибудь калмыцкого ученого, но мы признаемся в своем невежестве, мы люди не петербургские, как говорит Богатонов. Скажем только, что читая рассказы Брамбеуса о том, как все в свете делается навыворот, поневоле промолвишь с Чацким:
Да знай же меру…
Есть отчего с ума сойти!
‘Бренда’, стихотворение Козлова, слабее нежели обыкновенные его стихотворения, в нем все обстоит благополучно, стихи и рифмы по местам, и все просто, очень просто, все удивительно мило, как говорят милые почитательницы ‘Чернеца’, которому ряса так к лицу. Не правда ли?
‘Тройка’, князя Вяземского, скачет быстро, живо, и что всего замечательнее, не опрокидывается в ухабы. На ней можно прокатиться без утомительной тряски.
‘Анекдоты Екатерины Великой’ рассказаны А. С. Шишковым со всею любовью почтенного старца к императрице, своей современнице, в них видно глубочайшее внимание к каждому ее слову, движению. Читая их, очень понимаешь то непритворное благоговение, которое люди прежние хранили к государыне матушек, умевшей действительно привязать их к себе неразрывными узами. Многие весьма интересны, характеризуя дух минувшего времени.
‘Роланд Оруженосец’, стихотворение Жуковского, написано им в Берне, в 1832 году, как и все последние его произведения.
‘Мудреные приключения квартального надзирателя’, Ф. В. Булгаринa. Это новое произведение (уже нельзя сказать неистощимого) автора ‘Выжигиных’ показывает в нем новое направление. Доселе г. Булгарин славился охотой и уменьем бродить с карикатурой и сатирой по всем этажам общественной жизни: теперь, напротив, смотрит на все сквозь цветную призму и видит все в радужном, идеальном сиянии. Отдадим должную справедливость сей перемене. По крайней мере, мы обязаны ей тем, что увидели доселе невиданный идеал философии и поэзии в квартальном надзирателе!!! Вы усмехнетесь? Да почему ж не так? Искусство всемогуще. Мы уверены, что со временем романист с талантом г. Булгарина может отыскать бездну поэзии под сермяжною бронею бутошника и в его смиренном обиталище открыть таинства глубочайшей философии. В ожидании сих успехов искусства, пожалеем только, что в новом произведении г. Булгарина оригинальности направления не сопутствует оригинальность исполнения. Интерес его рассказа об идеальном квартальном основывается на старых пружинах Дюкре-Дюменилевской фабрики.
‘Возвращение крестоносца’, быль г. Козлова. Новая погудка на старый лад. Стихи, в вещественном отношении, безукоризненны.
‘Катя, или История воспитанницы’, отрывок из романа г. Безгласного. Из всех прозаических статей ‘Новоселья’ это, неоспоримо, лучшая. Не знаем, каков будет целый роман, от которого она оторвана: но — ex ungue leonem! {по когтям льва (узнают) (лат.). — Ред.} Отрывок сей показывает в авторе и внимательную наблюдательность подробностей, и философический взгляд на целость жизни, и твердый навык в языке: все стихии, необходимые для романиста! Нам сдается, что мы узнаем г. Безгласного, особенно по таинственной сигнатуре: ь. ъ. й, которую привыкли видеть в журналах и альманахах, под многими статьями неоспоримого достоинства. От всего сердца желаем видеть его роман как можно скорее конченным.
‘Русская добросовестность’, стихотворение барона Розена. Немецкая баллада в русском кафтане: ‘Рыцарь Тогенбург’, переделанный на наши нравы! Уведомляем поэта, которому по многим уважениям нельзя отказать в достоинстве, что у нас на Руси никакой преосвященный не может разрешить черницы от ее обета, а если она в белицах, то никто не может запретить ей выйти из монастыря, когда угодно. Перекладывая на русские нравы, надо знать их покороче и повернее!
‘Любовь к ближнему’, г. Ястребцева. Статья, достойная автора, известного своею благонамеренною, хотя нередко слишком уже причудливою мыслительностью. На сей раз, однако, признаемся с удовольствием, что мы не встретили ни одного парадокса у г. Ястребцева: это цепь здравых и светлых понятий, основанных на внимательном изучении природы человеческой. Сомневаемся только, чтобы подобные статьи нашли себе читателей в альманахе.
‘Разговор души с телом’, стихотворение г. Воскресенского. Прекрасная мысль в изрядных стихах.
‘Премьер-майор, полуисторический рассказ’ г. Ушакова. Кажется, довольно наименовать автора, чтоб иметь самое полное и верное понятие об этом рассказе. В нем вдоволь всякой всячины: и добра и худа, и истины и лжи, и мыслей и бессмыслия.
‘Крестьянин и Смерть’, басня Крылова. Это имя должно быть святыней для нашей литературы. О Крылове aut bеnе aut nihil {или только хорошее, или ничего (лат.). — Ред.}.
‘Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, одна из неизданных былей Пасичника Рудаго Панька’. Все, что можем мы сказать об этой повести, на которой одной только, во всем ‘Новоселье’, можно отвести душу и посмеяться от чистого сердца, должно ограничиться упреком доброму, любезному Пасичнику за его скупость. Бог ему судья, что он, разлакомив нас своими прелестными рассказами, единственными по их очаровательной, бесценной наивности, замолк внезапно. С какой жадностью хватаем мы каждую книжку ‘Библиотеки для чтения’, на обертке коей аккуратно всякой раз выставляется его имя! Нет ни слуху ни духу! Насилу добрались мы до него теперь в конце ‘Новоселья’. Не зазнались ли уже вы, почтенный Пасичник, оттого, что в ‘Библиотеке для чтения’ называют вас русским Поль де Коком? Мы поставляем долгом в сем случае разрушить вашу гордость, если вы действительно возгордились: ибо между Поль де Коком, пустым, наглым болтуном, и между вами находим такую же бесконечную разницу, как между г. Кукольником и Байроном, хотя в ‘Библиотеке для чтения’ сии два поэта также ставятся на одну доску.
О стихах ‘К Языкову’ князя Вяземского, коими заключается ‘Новоселье’, скажем только, что корректор, вероятно, очень утомился к концу книги: ибо и у нас, в Москве, в изданиях гг. Логинова и Хрусталева, мудрено отыскать столько типографических ошибок.
Утомились также и мы, не говоря уже об утомлении читателей. Но в заключение сей статьи нельзя не сказать хотя слов двух о рецензии на альманах г. Смирдина, напечатанной в журнале г. Смирдина. Там ‘Новоселье’, разумеется, расхвалено: кто ж сам себе лиходей?
Любопытно, что в этой рецензии встречаются самые резкие жалобы на упадок нашей словесности и что этот упадок приписывается с удивительною искренностью — чему бы вы думали? — литературноторговым расчетам!!! ‘Соревнование, — говорит рецензент ‘Библиотеки для чтения’ (т. III, ч. II, с. V, с. 25), — приобрело коммерческий опыт, дарования приценились, и теперь книги производятся как рожь и сало — для продажи по прейскуранту. Всякой из нас знает, сколько дают за его сочинение на книжной бирже, и может рассчитывать вперед, что для него выгоднее: сочинить роман в двух частях или взять акции в новой компании, написать повесть или снять подряд на поставку дров?
Такое положение литературного дела убийственно для начинающей словесности!’ Вот так-то! Да не то же ли говорено было в первой книжке ‘Телескопа’ на нынешний год! И, однако, это разругали во второй книжке ‘Библиотеки для чтения’!.. Но то была только вторая книжка… Тогда нужно лишь было, чтоб был товар, а теперь хочется, чтобы он стал подешевле!.. Понимаем, очень понимаем!..