Новое въ искусств *).
Новое въ искусств *).
*) Статья Адольфо Боргоньони въ Nuova Antologia, 1 Settembre 1888.
I.
II.
III.
В. С.
‘Русская Мысль’, кн. VII, 1889
Новое в искусстве, Боргоньони Адольфо, Год: 1888
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Случайнымъ поводомъ къ этой стать была дурная погода. Среди разныхъ другихъ развлеченій, къ которымъ пришлось прибгнуть за эти дв холодныя и дождливыя недли въ салон бальнеологическаго заведенія, имла мсто и эта лекція, или конференція, или рчь — назовите ее какъ хотите: le nom ne fait rien l‘affaire (дло не въ названіи).
Г-нъ X., человкъ разносторонне-образованный, но не лавреать и не профессоръ какого-либо факультета (говоримъ это чисто ради исторической точности), уступивъ настоятельнымъ просьбамъ общества, произнесъ въ три или четыре вечера то, что вы сейчасъ прочтете. Поспшность, съ которой онъ набросалъ эту статью, служитъ если не извиненіемъ или оправданіемъ, то, по крайней мр, объясненіемъ того обстоятельства, что многое въ ней кажется только слегка намченнымъ и что она не производитъ цльнаго впечатлнія. Но въ общемъ она мн, все-таки, понравилась. Я ее печатаю. Авторъ, котораго нтъ въ настоящее время въ Европ и который еще цлые годы пробудетъ въ отсутствіи, на это не постуетъ. Сдлавъ это необходимое вступленіе, я отстраняюсь и предоставляю слово г. X.
И такъ, онъ сказалъ или, врне, прочелъ слдующее:
Милостивыя государыни и милостивые государи! Надюсь, что вы простите меня, если, исполняя ваше лестное для меня желаніе поговорить съ вами о новомъ въ искусств или въ поэзіи вообще, я хотя и буду говорить съ вами о новомъ, но повторю давно извстныя вещи. Что длать? Быть можетъ, вина тутъ не совсмъ моя. Больше того: еслибъ я согласился съ мудрйшимъ изъ царей израильскихъ, изрекшимъ смлый приговоръ, что нтъ ничего новаго подъ луною, то долженъ былъ бы окончательно успокоиться и убдиться, что лично я не виноватъ въ томъ, что и о новомъ нечего сказать новаго. Однако,— скажете вы мн,— человка постоянно и безпощадно терзаетъ желаніе новизны. Совершенно врно. И я пойду еще дальше и прибавлю, что такъ какъ схоластическія афоризмъ о томъ, что нтъ ничего безполезнаго въ строеніи природы, въ сущности, совершенно вренъ, то не можетъ быть, чтобъ наша мудрая создательница вселила намъ въ душу желаніе, которое никоимъ образомъ не должно или не можетъ найти удовлетворенія. Но только, думается мн, намъ необходимо хорошенько столковаться. Что такое это новое? И почему мы его ищемъ? И какъ и въ какихъ размрахъ имемъ мы право требовать его отъ искусства, такъ какъ въ данную минуту рчь идетъ только объ искусств?
Извстно по опыту и не подлежитъ сомннію, что человкъ такъ созданъ, что не можетъ выносить продолжительнаго повторенія однихъ и тхъ же ощущеній и представленій, хотя бы и пріятныхъ: за первыми слдуетъ страданіе, за вторыми — помшательство. Онъ чувствуетъ врожденную потребность чередовать, мнять, разнообразить и т, и, другія: иными словами, онъ испытываетъ врожденную потребность новизны. И если это передать въ иной форм образовъ и идей, то это значитъ, что человкъ, стремясь жить полною жизнью вселенной и не будучи въ силахъ достигнуть этого, по причин безконечной полноты существованія, которую пришлось бы переживать въ одинъ моментъ, вынужденъ переживать ее или, врне, стараться переживать ее, видоизмняя и переживая ее по частямъ, ухитряясь, такъ сказать, съдать артишокъ чешуйку за чешуйкой. Если это сравненіе вамъ не по вкусу, то мы скажемъ, что человкъ уподобляется повствователю романтическаго жанра:
Che quando d’una cosa è, pieno il fbglio,
Un’altra а dir di sè, l’autore invita.
(Когда страница наполнена описаніемъ одного явленія, тотчасъ же другое явленіе побуждаетъ автора возобновить разсказъ).
И конечнымъ результатомъ этого оказывается поэма. Что такое искусство? Поспшимъ отвтить: искусство есть пластическое и фантастическое изображеніе жизни. Человкъ есть животное по природ артистическое — артистическое потому, что по своей природ онъ склоненъ къ подражанію, и потому, что искусство даетъ ему возможность расширять жизнь, такъ какъ посредствомъ искусства онъ можетъ жить жизнью другихъ, жизнью вселенной. Примите во вниманіе, что мы имемъ потребность не только жить, но видть, какъ въ зеркал, отраженіе жизни всемірной и наслаждаться этимъ отраженіемъ. Это зеркало есть искусство, или, врне, поэзія, такъ какъ сущность всякаго искусства есть именно поэзія. Я не одобряю привычки опираться въ разсужденіяхъ объ искусств исключительно на развитіе высшей идеи о прекрасномъ. Что такое прекрасное? Скоре слдовало бы посмотрть, дйствительно ли прекрасное поддается опредленію,— посмотрть, есть ли опредленіе такого рода орудіе, которымъ можно пользоваться и къ которому можно прибгать во всхъ обстоятельствахъ. Я не могу распространяться въ эту сторону и вынужденъ ограничиться только указаніемъ нкоторыхъ заключеній, къ которымъ, какъ мн кажется, должно придти по этому вопросу. Красота есть свойство, есть необъяснимая принадлежность вселенной. Спрашивать, почему прекрасна вселенная, на мой взглядъ, невозможно: почему — значить ни больше, ни меньше, какъ по какой причин, а въ этомъ вопрос почему предполагается заране причина, находящаяся за предлами міра. Между тмъ, вн міра, то-есть вн вселенной, по моему убжденію, нтъ ничего. А силу внутреннюю (spiritus intus alit — духъ, питающій извнутри) мы по необходимости должны представлять себ, или, по крайней мр, я представляю себ и понимаю, до такой степени тождественной со вселенной, что ихъ нельзя различить другъ отъ друга. Точно также странно спрашивать, въ чемъ заключается цль вселенной, потому что этотъ вопросъ предполагаетъ цль, находящуюся вн міра. Вопросы почему и къ чему могутъ ставиться только ко поводу отдльныхъ явленій и соотвтствуютъ отношеніямъ между самими явленіями.
Ребенокъ, отвчающій, что вещь прекрасна, потому что она прекрасна, интуитивно возвышается до уразумнія міровой красоты. Это иметъ видъ шутки, но, быть можетъ, это и врно.
Нкоторое опредленіе красоты возможно только въ томъ случа, когда красоту усматриваютъ въ отдльныхъ явленіяхъ міра. Изъ вселенной, изъ океана всемірнаго бытія выплываютъ и опредляются отдльныя явленія: въ этомъ опредленіи — начало изъ отдльной жизни, а, слдовательно, и изъ частной красоты. Изъ туманности неопредленнаго возникаютъ и обозначаются явленія, на подобіе множества маленькихъ міровъ, и чрезъ это пріобртаютъ долю красоты, присущей этому неопредленному. И рождается нчто прекрасное, нчто такое, что во вс времена представляли себ какъ сіяніе, какъ свтъ, какъ гармонію, какъ стройное твореніе,— словомъ, нчто опредляющее и опредленное. И миологія учитъ насъ этому. Лучезарная Венера выходитъ изъ безпредльной туманности моря. Еслибъ кому-нибудь показалось, что я взбираюсь и стараюсь увлечь за собою другихъ на высоты идеологической эстетики, я отвтилъ бы, что, въ наши дни альпійскихъ восхожденій, это, пожалуй, и не должно бы подавать повода къ неудовольствію. Но дло въ томъ, что мы не паримъ въ вышин,— нтъ: то, что я спшно и кратко изложилъ здсь,— все это вещи, нисколько не отзывающіяся философскими хитросплетеніями, он не расходятся съ новйшими выводами науки. И мн было необходимо или, по крайней мр, весьма полезно коснуться ихъ для того, чтобы впослдствіи мы лучше поняли другъ друга. Я сдлаю вамъ еще нсколько указаній въ этомъ род. Работу опредленія, которая постоянно совершается на нашихъ глазахъ природою и въ природ, эту работу искусство повторяетъ и отражаетъ въ себ согласно правиламъ, извлекаемымъ только изъ природы. Это работа второстепенная, работа отраженная и сознательная. Но эти опредленія, эти разнообразныя картины міроваго бытія, эти различныя жизни, въ которыхъ преломляется и отражается великая жизнь вселенной и изъ обновляющейся гармоніи которыхъ она возсоздается, правда, необычайно велики въ количественномъ отношеніи, но все же не переступаютъ, на нашъ взглядъ, извстныхъ границъ. Они измняются, чередуются, появляются и исчезаютъ, чтобы вновь появиться, но все т же, все въ томъ же полномъ и постоянномъ движеніи, въ томъ же вчномъ круговорот. Все въ природ повторяется. Обращеніе небесныхъ свтилъ, чередованіе дня и ночи, смна временъ года, послдовательная появленія кометъ, — все это ничто иное, какъ повтореніе одного и того же, какъ доказательство сокровенной непрерывности. Проходятъ поколнія людей, но остается человкъ, существенно схожій съ прежнимъ.
Человкъ и его инстинкты, его преступленія и благія начинанія, его смхъ и слезы,— словомъ, вся исторія рода человческаго есть ничто иное, какъ повтореніе. Отсюда слдуетъ, что сочетанія, результатомъ которыхъ оказывается это повтореніе, могутъ быть перечислены, классифицированы — я чуть было не сказалъ: помщены въ отдльномъ ящик. По этому поводу великій критикъ, Сентъ-Бёвъ, говоритъ: ‘Чмъ боле изучаешь исторію, тмъ боле находишь, что люди и явленія представляли большое сходство между собою, различаясь другъ отъ друга формами и обычаями’. А раньше его Гвиччіардини сказалъ слдующее: ‘Все то, что было въ прошедшемъ и что есть въ настоящемъ, останется и въ будущемъ, но мняются названія и вншній обликъ явленій, такъ что тотъ, кто не обладаетъ хорошимъ зрніемъ, не узнаетъ ихъ…’ А раньше Сентъ-Бёва и Гвиччіардини апостолъ Павелъ высказалъ это съ поразительною сжатостью въ словахъ: ‘Проходитъ образъ міра сего’. Точно такъ же опредленія, которыя отражаетъ въ себ искусство, наброски, схемы, парадигмы, позитуры отдльныхъ искусствъ, эпическія и драматическія ситуаціи, лирическія движенія, многосложныя и разнообразныя постановки отдльныхъ композицій,— все это находится отнын въ области статистики. Сравнительное изученіе различныхъ литературъ не позволяетъ намъ боле сомнваться въ этомъ. И все же человкъ ищетъ новаго въ жизни и въ искусств, а что касается искусства, то объ этомъ свидтельствуетъ намъ древность въ лиц Гомера, у котораго Телемакъ говоритъ:
Съ похвалою великою люди той псн внимаютъ,
Всякій разъ ею, какъ новою, кушу свою восхищая *).
*) Одиссея въ перев. Жуковскаго. Пснь первая.
Кто бы поврилъ этому? Одинъ писатель тринадцатаго столтія, Антоніо да-Темно, въ предисловіи къ своему Trattato de ritmi volgari излагаетъ дерзновеннйшій догматъ по поводу новаго въ искусств: Lege testante omnia nova sunt pulchritudine decor ata, instinianaque sanctio manifestat natur am deproperare edere novas formas {По положенію закона все новое надляется красотою, и предписанія Юстиніана свидтельствуютъ о той поспшности, съ какой природа стремится порождать новыя формы.}. Нечего удивляться тому, что приведенный мною авторъ, принадлежащій къ націи, каждый представитель которой, выходя утромъ изъ дома, торопится спросить у перваго встрчнаго: ‘что новенькаго?’ — нечего, говорю я, особенно удивляться тому, что этотъ итальянецъ, хотя бы и среднихъ вковъ, такъ высоко ставилъ новое, и скоре слдовало бы спросить, какъ можетъ быть приложимъ авторитетъ римскаго законодателя къ этому обращику дарвиновской работы, на который, повидимому, намекаетъ добрякъ да-Темно? Но нтъ, догматъ названнаго мною падуанца не очень-то справедливъ: не врно то, что omnia nova sunt pulchritudine decorata. Еслибъ это было такъ, то вс извстныя картины настоящаго времени, вс извстныя музыкальныя пьесы, вс извстныя статуи, которыя наводятъ на умозаключенія (а это большая новость по отношенію къ искусствамъ другихъ временъ), были бы надлены красотою, а этого нтъ, поистин! Можетъ ли быть что-нибудь причудливе Ипнеротомахіи Полифила, новой даже по языку, который не есть ни итальянскій языкъ, ни латинскій, ни греческій, ни еврейскій, а какая-то смсь всхъ этихъ языковъ? Но я, по чести, не назову эту книгу прекрасной, хотя многимъ въ свое время она и казалась таковою, въ чемъ удостовряютъ многочисленныя ея изданія и переводы.
Новы, новы до послдней степени,— этого нельзя отрицать,— стихотворенія морской школы, а нкоторыя страницы проповдниковъ шестнадцатаго вка еще нове. Отецъ Hiuglaris, описывающій Ноя посл потопа и представляющій намъ, какъ онъ высовываетъ голову изъ ковчега, пускается въ такой неудержимый плачъ, говоритъ такія вещи, подобныхъ которымъ мы не найдемъ ни у Демосена, ни у Эсхила, ни у Цицерона, ни даже у какого-либо новйшаго оратора. Но вы, еслибъ даже Юстиніанъ самолично предписалъ вамъ это,— нтъ, вы не имли бы духа назвать прекрасными такія вещи.
Остановимся на минуту передъ фактомъ, вызывающимъ на размышленія. Въ такія времена, когда искусство является наимене плодотворнымъ и новымъ, какъ разъ въ такія-то времена и раздаются со всхъ сторонъ громогласныя восклицанія: ‘Новаго! Хотимъ новаго! Подайте намъ новаго!’ И бдные художники умудряются, изощряются, лзутъ изъ кожи, длаютъ нечеловческія усилія, чтобы оказаться оригинальными и новыми. Но какъ выдавить сокъ изъ выжатаго лимона? По большей части они приходятъ только къ очевидному повторенію созданнаго уже ране, а если и вносятъ что-либо новое въ свои произведенія, то это новое представляетъ самую микроскопическую частичку и ускользаетъ отъ нетерпливаго желанія публики и догматической требовательности критиковъ. Иногда, и даже часто, бываетъ и того хуже. Жоржъ Зандъ писала одному изъ своихъ друзей въ 1831 г.: ‘Хотятъ новаго, и, чтобы создать новое, изобртаютъ вещи омерзительныя. Бальзака превозносятъ до небесъ за то, что онъ изобразилъ любовь солдата къ тигриц и любовь художника къ кастрату. Боже мой, что же это такое?’ Впрочемъ, тотъ, кто ищетъ новаго, не можетъ найти его, потому что домогается такой вещи, которой не знаетъ. Люди заблуждаются, принимая за новое то, что совсмъ не ново. А тотъ, кто находитъ новое, иногда не догадывается, что нашелъ его, и даже принимаетъ за нчто другое, подобно Колумбу, вообразившему, что нашелъ путь въ Индію, тогда какъ онъ открылъ Америку.
Наоборотъ, въ такія эпохи, когда искусство еще полно жизни, новое, или, по крайней мр, то, что привыкли называть этимъ именемъ, само собою вырывается наружу, появляется и передъ тмъ, кто не искалъ его, какъ пудель изъ-за печки показывается доктору Фаусту, оно льется черезъ край и переполняетъ произведенія тхъ, которые, прежде чмъ сдлаться новаторами, были сознательными подражателями иди и того хуже. Въ шестнадцатомъ столтіи господствующею теоріей,— между нами сказать, совсмъ превратною,— была теорія подражанія, въ томъ вид, какъ ее понималъ Бартоломео Риччи, одинъ изъ извстнйшихъ гуманистовъ того вка. И не только въ Италіи царила она, но и во Франціи, такъ что Ронсару пришлось защищаться отъ обвиненія въ оригинальности, какъ отъ оскорбленія. Риччи утверждалъ смло и открыто, что поэтъ долженъ подражать, а подъ подражаніемъ онъ подразумвалъ немногимъ меньше, чмъ списыванія, и немногимъ меньше, чмъ заимствованія. Онъ одобрялъ Наваджеро {Андреа Наваджеро, венеціанецъ (1483—1529 г.), писать эротическія стихотворенія, латинскія эклоги, эпиграмы, лекціи объ Овидіи и рчахъ Цицерона и т. д. Прим. перев.} за то, что тотъ, въ стихотвореніи на смерть собачки, аккуратнйшимъ образомъ скопировалъ Ватуловскіе одиннадцатисложные стихи на смерть воробья Лесбіи. Правда, что этимъ онъ навлекъ на себя осужденіе Кастельветро, но кто обращалъ вниманіе на Кастельветро {Лодовико Кастельветро (1506—1571 г.) — извстный итальянскій литераторъ и критикъ. Изъ его сочиненій замчательна: La poetica di Arietotele votgarieeaia et esposta, Le rime del Petrarca bresemente espoete. Его Opere critiche были впервые изданы въ 1727 г. Прим. перев.}? Ласка {Антоніо Франческо Граццини, по прозванію Lasca (плотва), флорентинскій поэтъ (1503—1583 г.), писалъ сонета, поэмы, комедіи, сатиры, повсти. Прим. перев.} въ одномъ изъ своихъ сонетовъ бросилъ въ лицо бдному Кастельветро слдующія слова: ‘Твое знаніе есть знаніе педантовъ’. И сварливымъ педантомъ такъ онъ и прослылъ почти у всхъ. Теорія Риччи, повторяю, была господствующею теоріей. Но это не помшало и не могло помшать тому обстоятельству, что художники, такъ мало думавшіе объ оригинальности и новизн, всего чаще оказывались новыми и оригинальными, это не воспрепятствовало тому, что итальянскій Cinquecento создалъ три произведенія, принадлежащія къ самымъ новымъ и оригинальнымъ твореніямъ итальянской литературы: Неистоваго Роланда, Мандрагору {Мандрагора, комедія въ 5-ти актахъ Макіавели. Прим. перев.} и переводъ Энеиды, сдланный Каро {Аннибалъ Каро — одинъ изъ знаменитйшихъ писателей XVI вка, прославившійся своимъ переводомъ Энеиды. Кром того, онъ переводилъ многихъ греческихъ авторовъ и написалъ комедію Gli Straccioni (Оборвыши), принадлежащую къ лучшимъ и оригинальнйшимъ пьесамъ итальянской драматической литературы того времени. Прим. пер.}.
Всякая отдльная цивилизація иметъ свое искусство, представляющее нкоторымъ образомъ ея личное достояніе. Но бываютъ въ міровой жизни великіе и торжественные моменты, эпохи исключительно высокаго и могучаго разцвта человческаго духа, которыя создаютъ не просто художниковъ, но героевъ искусства, творцовъ произведеній въ высшей степени лучезарныхъ. Какъ и почему это происходитъ? Въ сущности, это тайна, какъ и вс другіе великіе и сложные процессы въ природ. Мы видимъ извн біеніе сердца природы, но какъ именно сотворено это сердце, мы не знаемъ и не узнаемъ, быть можетъ, никогда. Галилей говорилъ: ‘Мн всегда казалось необычайною дерзостью желаніе сдлать человческія способности мриломъ того, что можетъ и что уметъ совершать природа’. Я не отрицаю возможности доискиваться и, пожалуй, даже находить или, по крайней мр, предугадывать, какъ и почему въ данный моментъ появляется Фидій, Софоклъ, Рафаэль, Данте, Шекспиръ или Россини, я утверждаю только, что обыкновенный способъ объяснять эти и другіе подобные факты не удовлетворяетъ меня и не можетъ никого удовлетворить.
Не знаю, какъ вамъ это кажется, но по-моему это презабавно. Рчь идетъ, наприм., о философіи XII или XIII или XVII вка (цифра тутъ не причемъ). И вамъ скажутъ, что эта философія происходитъ, рождается и проистекаетъ отъ всхъ элементовъ, составляющихъ этотъ вкъ, отъ нравовъ, политики, искусства, литературы и т. д., и т. д. Превосходно. Идетъ ли рчь о литератур — литература, говорятъ вамъ, рождается отъ всхъ элементовъ, составляющихъ этотъ вкъ, отъ философіи, нравовъ, законодательства, политики и т. д., и т. д. Идетъ ли рчь объ искусств — опять то же самое: искусство есть продуктъ, результатъ философіи, литературы, нравовъ, политики. Говорите ли вы о политик — политика рождается,— формула вамъ теперь извстна, — отъ всхъ вышеупомянутыхъ факторовъ, не исключая и вышеупомянутыхъ eccetera.
Я спрашиваю: да какъ же вы, однако, установите порядокъ происхожденія, если философія рождается отъ искусства, искусство отъ философіи, если политика — дочь литературы, а литература — дочь политики? Если въ тотъ моментъ, какъ политика производитъ на свтъ искусство и философію, литература и искусство производятъ на свтъ политику. Но если все одновременно и рождаетъ, и рождается, то въ дйствительности ничто не рождаетъ и ничто не рождается, и если хорошенько вдуматься, то все сводится къ тому, что такія-то частныя явленія возникаютъ, существуютъ и проходятъ въ извстномъ взаимоотношеніи, которое въ другихъ случаяхъ можетъ видоизмняться, перемщаться и опрокидываться, но то, что придаетъ каждому изъ нихъ въ данномъ вк особый отпечатокъ, есть нчто безъименное, таинственное, нчто такое, на что даже и не намекаетъ пресловутая объяснительная формула. Но такъ ли это?
Великіе образцы человческаго искусства, признанные таковыми благоговйнымъ приговоромъ многихъ вковъ, не старютъ: они остаются вчно новыми, они вчно цвтутъ свжею и могучею юностью. Каждая цивилизація иметъ, какъ я указалъ, искусство, которое можно назвать ея собственнымъ, но эти великіе образцы принадлежатъ всмъ цивилизаціямъ. Такъ, у каждаго времени года есть свои созвздія, но солнце принадлежитъ всмъ временамъ года и вс ихъ согрваетъ и освщаетъ. И потому именно, что художественныя произведенія, надленныя высшимъ совершенствомъ, вчно новы, потому и идея новаго можетъ служить и служить критеріемъ совершенства произведеній. Когда о поэм, о картин, о скульптурной групп можно сказать то, что говоритъ Данте о Беатриче:
Jo non la vidi tante volte ancora
Che non trovassi in lei nova bellezza
(Сколько бы разъ я ни видалъ ее, я всегда открывалъ въ ней новую красоту), и то, что Вазари {Вазари (1512—1574 г.) — итальянскій живописецъ, подражавшій Микель-Анджело, и, вмст съ тмъ, знаменитый историкъ живописи, оставившій капитальный трудъ: Vite dei pitori, scultori e architetti. Въ Дрезден, на пьедестал Сикстинской Мадонны написанъ его отзывъ о картин. Прим. перев.} говорилъ о нкоторыхъ картинахъ Фра Джіованни да-Фіезоле {Фра Джіованни да-Фіезоле, боле извстный подъ именемъ фра Беато Анджелико, доминиканскій монахъ и живописецъ тосканской школы (1387—1455 г.). Лучшія изъ его картинъ, по мннію Вазари: Внчаніе Пресвятой Двы, Снятіе со креста, Страшный судъ, Обрученіе Пресвятой Двы, Успеніе, находятся во флорентинской галлере. Въ собор Св. Марка въ Венеціи его фрески. Прим. перев.}: ‘что касается меня, то я поистин могу утверждать, что всякій разъ, какъ я вижу это произведеніе, оно кажется мн чмъ-то новымъ и, разставаясь съ нимъ, никогда я не чувствую, что насладился имъ достаточно’,— когда таковы именно впечатлнія, оставляемыя художественнымъ произведеніемъ, тогда вы можете смло сказать, что это произведеніе геніальное. ‘И это зависитъ отъ обилія и богатства жизни, вложеннаго въ это произведеніе, отъ многоразличныхъ сторонъ, съ которыхъ оно представляетъ намъ эту жизнь и, какъ говоритъ Тассо, всячески удовлетворяетъ зрителей’.
И самая техника искусства есть точно также могучее и разнообразное представленіе,— представленіе, хотлось бы сказать, драмы художника, который непринужденно, не выказывая усилій, сливается съ собственнымъ произведеніемъ. Это драма вдохновенія, побждающаго т препятствія, какія оно встрчаетъ въ сюжет и во вншнихъ условіяхъ, — вдохновенія, облекающагося въ живой образъ и торжествующаго.
Вотъ что мы видимъ, видимъ сознательно или въ силу боле или мене туманнаго наитія всякій разъ, какъ находимся передъ художественнымъ произведеніемъ. И въ этомъ, а не въ чемъ другомъ, заключается новизна и оригинальность, которыя художникъ можетъ дать намъ и которыхъ мы имемъ право отъ него требовать. Всякая другая новизна, сама по себ, не иметъ значенія, если только это не нелпость, не каррикатура и не ничтожество, нердко высокопарное, но всегда неудачное.
Безъ сомннія, Виталь де Блуа {Vital de Blois (прозванный такъ по мсту своего рожденія) — писатель XIII вка, извстный своимъ подражаніемъ комедіи Плавта Querolus, напечатаннымъ въ 1596 году. Въ теченіе долгаго времени его считали авторомъ Querolus‘s. Прим. перев.}, явившійся въ XIII вк подражателемъ Плавта, сдлалъ нчто такое, что показалось новымъ его современникамъ, не имвшимъ никакого понятія о комедіяхъ Плавта. Но новизна произведенія Виталя не спасла его отъ заслуженнаго забвенія. То была новизна второстепенная и случайная, сходная, пожалуй, съ оригинальностью, какую выказалъ бы тотъ, кто вздумалъ бы нарисовать или описать современное сраженіе, обращая исключительное вниманіе на новыя изобртенія, неизвстныя въ древнихъ битвахъ: на ружья и пушки, замнившія луки, щиты и катапульты. Еслибъ новизна живописца или поэта ограничивалась только этимъ, то имъ можно было бы въ шутку сказать: ‘Милые друзья, если у васъ не хватаетъ свчей, то вы можете отправляться спать въ потемкахъ’. Еще замчательне та новизна, на которую довольно часто ссылаются и претендуютъ извстные поучающіе насъ критики. По поводу прекрасныхъ стихотвореній одного знаменитаго, находящагося въ живыхъ поэта я прочелъ нсколько лтъ тому назадъ слдующія любопытныя слова одного итальянскаго критика: ‘Отъ времени до времени нарождается человкъ и начинаетъ пть, и пснь его не походитъ ни на одну изъ псенъ, слышанныхъ нами ране. Онъ открываетъ въ нашемъ сердц струны, которыхъ никто никогда не касался, и которыя мы, однако, ощущаемъ въ себ и звука которыхъ мы жаждали’. Если даже отбросить метафоры (метафоры съ недавняго времени вторглись въ нашу прозу и часто и охотно заступаютъ мсто фактовъ и аргументовъ), если даже, говорю я, отбросить метафоры, то все же требованія критика окажутся не малы: если онъ не требуетъ луну, которую видитъ въ колодц, то онъ не далекъ отъ этого. Какое право на существованіе можетъ имть поэзія, ни въ чемъ не сходная съ поэзіей предшествовавшихъ временъ? А эти струны человческаго сердца, которыя поэтъ долженъ открывать, хотя вс ощущаютъ ихъ въ себ (такимъ образомъ, это было бы неважное открытіе), и на которыхъ онъ долженъ играть, какъ первый и наиновйшій артистъ,— что это, въ сущности, за струны — ни я не съумлъ бы сказать вамъ, ни вы, пожалуй, не были бы въ состояніи вообразить. И я тщетно усиливаюсь представить себ, что отвтилъ бы, наприм., Листъ музыкальному критику, который осмлился бы доказывать ему, что онъ вовсе не великій и не оригинальный художникъ, потому что не открылъ ни одной новой клавиши въ клавіатур фортепіано. Я хорошо знаю, что отвтилъ Гульельмо Борсьере мессеру Эрминію Гримальди, просившему его придумать что-нибудь такое, что никогда еще не было видано, чтобъ изобразить это на стнахъ залы въ его новомъ дом. ‘Мессеръ,— отвчалъ шутникъ-придворный,— едва ли я могъ бы научить васъ чему-нибудь такому, что еще никогда не было видано, за исключеніемъ разв чиханья или чего-нибудь подобнаго’. Врно то, что такъ прекрасно выразилъ Мюссе:
Il faut tre ignorant comme un matre d’cole
Pour se flatter de dire une seule parole
Que personne id-bas n’ait pu dire avant vous.
(Надо быть невжественнымъ, какъ школьный учитель, чтобы ласкать себя надеждою, будто мы можемъ сказать хотя одно слово, котораго никто не говорилъ раньше насъ).
Но вотъ, въ контрастъ этимъ искателямъ новизны во что бы то ни стало, этимъ Радамантамъ, взвшивающимъ на ювелирныхъ всахъ караты оригинальности въ художественныхъ произведеніяхъ, со стороны, противуположной этой верениц критиковъ, хотящихъ видть никогда еще не виданное, хотящихъ слышать никогда еще не слышанное, требующихъ, чтобы художникъ, поэтъ былъ во всемъ отличенъ отъ людей, жившихъ до него, отъ своихъ современниковъ и чуть ли не отъ потомковъ, и чтобы онъ, будетъ ли онъ пть, рисовать или ваять, всякій разъ длалъ вещи, ‘выходящія за предлы человческихъ разсужденій’, — въ контрастъ имъ поднимается другая шкода, которая провозглашаетъ, что новизна, оригинальность, индивидуальность, субъективность (прошу прощенія за вс эти слова, изобртенныя, впрочемъ, не мною) просто на просто выдумка или, въ крайнемъ случа, одна изъ иллюзій людей наивныхъ, а вовсе не выводъ критики, опыта и исторіи. Художникъ, поэтъ, говорятъ они, есть ничто иное, какъ истолкователь, какъ переводчикъ тхъ, кто его окружаетъ, онъ только повторяетъ боле или мене сжато, боле или мене пространно и въ другихъ выраженіяхъ то, что ежу говорятъ окружающіе его люди и вещи. Хотите ли знать на самомъ дл что такое поэтъ? Поэтъ — это корридоръ, по которому проносится втеръ. Вотъ вамъ пресловутая теорія среды. Сказать правду, поэтъ, такимъ образомъ, сводится къ очень немногому, и простота отъ этого значительно бы выиграла. Несчастіе въ томъ, что эта теорія — какъ почти вс теорія, упрощающія usque ad deliquium (до послдней крайности) — ничего, въ сущности, не объясняетъ. И дйствительно, спрашивается: почему втеръ средневковой поэзіи пронесся по тому корридору, имя котораго было Данте, а не по какому либо изъ множества другихъ корридоровъ? Намъ отвтятъ, что Данте представлялъ собою корридоръ, замчательно приспособленный къ воспринятію этого втра, что у него оказались отворенными (слдуя все той же метафор: эти благословенныя метафоры!) двери, и окна, тогда какъ у другихъ они были заперты. Но я опять-таки спрашиваю: кто приспособилъ этотъ корридоръ, кто отворилъ эти затворы? Природа? Отчасти я это допускаю, но не вполн, Потому что мы отлично знаемъ, что не жало людей, родившихся съ предрасположеніемъ къ поэзіи, впослдствіи не оказывались поэтами. Обстоятельства? Но многіе находились въ обстоятельствахъ, въ высшей степени благопріятныхъ для того, чтобы сдлаться поэтами, и не воспользовались ими, потому что природа не надлила ихъ поэтическимъ даромъ. Искусство? Но вс знаютъ, что одно искусство и одна ученость безсильны создать поэта. Высокій, могучій, обладавшій глубочайшимъ знаніемъ умъ Цицерона не завоевалъ ни одной пяди земли въ этой области и долженъ былъ отступить, на половину разбитый. Триссино и Минтурно {Поэты шестнадцатаго вка. Прим. перев.}, доказавшіе, что имъ были извстны самыя сокровенныя правила стихотворнаго искусства, на практик оказались хуже посредственныхъ поэтовъ. И такъ, мы вынуждены отвтить, что созданію поэта содйствовали и содйствуютъ природа, обстоятельства и искусство. И вотъ, теорія среды, исторія о корридор, если не ошибаюсь, улетучивается. Ибо если для того, чтобы создать поэта, необходимы природа, обстоятельства и искусство, то слишкомъ легко замтить, что все, что означаетъ разсматриваемая теорія (и что, совершенно превратно, включено въ обстоятельства), сводится только къ одной трети составныхъ элементовъ поэта, а дв трети представляютъ нчто другое. Природный даръ, предрасположеніе къ поэзіи, вдохновеніе, Deus in nobis (Богъ, живущій въ насъ) Овидія, divinae particule, aurae (частица божественнаго дыханія) Горація (то, что, по замчанію Сенть-Бёва Относительно спиритуализма, наука еще не съумла съ увренностью опредлить и сказать, гд оно скрыто) можетъ усвоить особенности той среды, въ которой живетъ художникъ, но, конечно, не получается отъ среды и не создается ею. Вы можете объяснить извстныя черты стиля, извстныя чувства, мннія, извстныя красоты и странности Данте и Шекспира тою эпохой, въ которую жили эти писатели, ихъ судьбою, ихъ учеными трудами, но талантъ, но вдохновеніе, но творческую силу вы, наврное, не объясните ни однимъ изъ упомянутыхъ условій и никакимъ другимъ подобнымъ. А что касается искусства, самаго художественнаго исполненія, то среда можетъ имть здсь вліяніе и можетъ не имть его, а если и иметъ, то въ незначительной степени. Кто произноситъ слово ‘искусство’, тотъ подразумваетъ волю, подразумваетъ сознательность, подразумваетъ свободу выбора. Если же кто можетъ — и хотя бы только отчасти — не поддаваться тому, что ему внушаютъ окружающіе его люди и вещи, можетъ противиться прямымъ или косвеннымъ указаніямъ прошедшаго и настоящаго, можетъ, хотя бы не надолго и не вполн, устоять противъ вліянія современной жизни, то никто не ршится сказать, что въ сдланномъ имъ долженъ по необходимости проявиться неизбжный результатъ среды, въ которой онъ живетъ. Среда! Но скажите на милость, кто создаетъ эту среду? Главнымъ образомъ, люди,— этого вы не можете отрицать.
Такъ какъ же вы посл этого говорите намъ, что среда безусловно создаетъ человка? Мы знаемъ, что среда, созданная человкомъ, можетъ въ свою очередь до нкоторой степени пересоздать человка, Но тотъ, кто сладилъ телгу, можетъ и разобрать ее. Если поэтъ — корридоръ, а поэзія — втеръ, то что же это за странный корридоръ, который можетъ по своему усмотрнію отворять и затворять или оставлять полуотворенными свои окна и двери, и если даже онъ вс ихъ отворилъ, то можетъ повелвать втру дуть сильне или слабе, дуть непрерывно или съ промежутками, можетъ заставить его затихнуть или подняться вновь и издавать такой звукъ, а не другой?
Конечно, существуетъ несомннный законъ, что человческій умъ оказывается плодотворнымъ только благодаря соприкосновенію съ другими умами и явленіями, но отсюда слишкомъ далеко до возведенія въ догматъ того взгляда, что произведеніе таланта есть необходимый результатъ тхъ умовъ, среди которыхъ онъ жилъ и живетъ, и всего того, что его окружаетъ. Правда (а, впрочемъ, все это старыя истины), что воспитаніе, обстановка, лица, а боле всего мстность часто придаютъ человку, а, слдовательно, и художнику, особую складку, собственный колоритъ, извстный отпечатокъ.
La terra molle, lieta e dilettosa
Simile a sè, gli abitator produce *),—
*) ‘Нмая, прелестная, очаровательная страна производитъ обитателей, подобныхъ себ’.
сказалъ Тассо въ своихъ знаменитыхъ стихахъ. И Каро превосходно отмтилъ отношеніе между мстностью и нравами, когда писалъ слдующія слова: ‘Мстность создаетъ организаціи, а организаціи — нравы’. Даже народныя пословицы придаютъ значеніе сред: Скажи мн, съ кмъ ты знаешься, и я скажу теб, кто ты. Съ волками жить — по-волчьи выть. Совершенно врно, но это слдуетъ понимать съ оговоркою. Жизнерадостная Греція произвела безпощаднаго Эсхила и мягкихъ эротистовъ, примыкающихъ къ имени Анакреона, Вертеръ — созданіе юноши, счастливаго по общепринятымъ возрніямъ. Донъ-Кихотъ былъ написанъ частью въ тюрьм, и авторъ его нердко страдалъ отъ голода или бывалъ вынужденъ питаться ржанымъ хлбомъ: А какъ великъ, скажите мн, промежутокъ времени, отдляющій нжныя, идеальныя, цломудреннйшія грезы Петрарки отъ новеллъ мессера Джіованни Бокаччіо? Или, быть можетъ, тотъ, кто восплъ ‘смерть прекрасную’ на прекрасномъ лиц Лауры, я тотъ, кто такъ живо изобразилъ измны женъ и гршки игуменій, дурачества разныхъ фра Чиполла и лицемрія всякихъ Чіаппеллетти, жили въ разныхъ полушаріяхъ?
Тмъ не мене, обычаи, а, слдовательно, и художественные вкусы, мняются и чередуются. Поэтъ, во всемъ напоминающій Петрарку, и романистъ, во всемъ напоминающій Бокаччіо, въ ныншнее время немыслимы. Но что же это значитъ? Мняются историческія явленія, но не измняется исторія. Мняется репертуаръ искусства, но не мняется ни внутреннее содержаніе, ни внутренняя форма искусства. Мняются моды на сюжеты, возвышаются и понижаются теченія различныхъ школъ: то, что нравилось, перестаетъ нравиться и наоборотъ, всякая эпоха приноситъ съ собою нчто еще не испытанное тми, которые испытываютъ это теперь, колесо жизни вращается подобно колесу фортуны. Содйствовать такимъ измненіямъ и варіаціямъ, не слишкомъ, однако, глубокимъ, составляетъ не только право, но и долгъ искусства, но это касается лишь содержанія и нкоторыхъ вншнихъ формъ искусства, а не внутренней его формы. Сущность исторіи и жизни всегда одна и та же. Логика вещей, борьба страстей человческихъ не измняются. Природа вчно останется юной: никакое измненіе цивилизаціи не властно измнить ее существеннымъ образомъ.
Ничто не ново подъ луною, и если врно то, что поэзія не старетъ, точно такъ же справедливо, что не можетъ быть новой поэзіи. Хотите ли дйствительно знать, въ чемъ заключается то новое, котораго мы вправ требовать отъ художника, отъ поэта? Оно заключается въ слдующемъ: нужно, чтобы онъ былъ истиннымъ художникомъ, великимъ поэтомъ, необходимо, чтобы въ его созданіяхъ мы могли видть новую или, что то же, иную борьбу безсмертнаго вдохновенія, новое или, что то же, иное торжество безсмертнаго исполненія.
Риторика и поэтика все же къ чему-нибудь да послужили. Он и теперь служатъ къ отысканію матеріала, къ его соединенію и размщенію. Но никакая поэтика не поможетъ мн сдлаться Дантомъ, и никакой трактатъ о живописи не сдлаетъ меня Тиціаномъ, точно также, какъ всевозможные трактаты о военномъ искусств, еслибъ я собралъ ихъ и сталъ ихъ перечитывать днемъ и ночью, не сдлали бы меня Евгеніемъ Савойскимъ или Наполеономъ, полководцами, новыми для своего времени.
Ибо новое точно также проистекаетъ не изъ соединенія, хотя бы и тщательно обдуманнаго, сознательнаго, намреннаго, оно является не вслдствіе того, что художникъ овладлъ мыслью, чувствомъ, мотивомъ, такъ сказать, еще не опредлившимся, не дйствительнымъ (nullius), на это соединеніе надо умть наложить печать самобытности, выражая эти мысли, эти чувства, надо придать имъ долю еще неизвданнаго, таинственнаго обаянія, бьющаго ключомъ изъ самой мысли, изъ самаго чувства художника, который вливаетъ его въ собственное произведеніе и увковчиваетъ его въ немъ. Личность художника заявляетъ себя и почти отождествляется съ сюжетомъ, который художникъ беретъ, гд хочетъ, беретъ, гд находитъ, беретъ чаще всего у своихъ предшественниковъ, вслдствіе чего поверхностные умы называютъ его, плагіаторомъ. Но когда этотъ видъ таинственной художнической ипостаси доказываетъ свое существованіе, тогда плагіатъ не иметъ мста, тогда выступаютъ оригинальность и новизна, та, единственно неподдльная новизна, благодаря которой (вопреки всяческимъ обвиненіямъ въ хищеніи) являются новыми Аріость, Шекспиръ и Мольеръ. Но не каждому дана способность творить такимъ образомъ. И хотя бы художникъ вполн вооружился (какъ это и должно быть) навыкомъ побждать всякія техническія трудности, хотя бы онъ обладалъ обширнымъ и солиднымъ запасомъ знаній и тонкимъ чутьемъ въ ученыхъ изслдованіяхъ и разсужденіяхъ, но если у него нтъ въ глубин его существа чего-то неизъяснимаго, что онъ долженъ сообщить собственному произведенію,— какъ ни старательно будетъ онъ искать и домогаться всевозможныхъ комбинацій, чтобы вызвать впечатлніе новизны, — онъ, все-таки, цли своеЯ не достигнетъ.
Слишкомъ часто случается (а, впрочемъ, и всегда случалось), что великій художникъ влечетъ за собою безконечную вереницу подражателей. Это всегда начинается дурно и всегда кончается еще хуже. Прежде всего, происходитъ контрафакція оригинала, затмъ отъ контрафакціи переходятъ къ преувеличенію, пока, наконецъ, не дойдутъ до каррикатуры.
Такіе переходы совершаются теперь съ большею быстротой, нежели въ другія времена, благодаря господствующей въ наши дни иде относительно того, что во всемъ возможно идти дальше и выше, все совершенствоваться до безконечности. Нсколько лтъ тому назадъ одинъ знаменитый профессоръ литературы говорилъ въ своей вступительной лекціи съ каедры одного изъ итальянскихъ университетовъ: ‘Помимо Иліады, помимо всего другаго, что сохранила намъ исторія искусства еслибъ даже возможно было сложить воедино эпопеи Ганга и Эдды, Romanceros и Нибелунговъ, всего Данте, всего Шекспира и всего Гёте, то все же могутъ быть и существуютъ иные міры прекраснаго, иные и боле высокіе поэты, къ которымъ мы постоянно должны устремлять вс порывы и вс силы нашего ума, ибо въ этомъ заключается цль’. Не знаю почему, но эта рчь приводить мн на память того простака, который мечталъ сдлаться вельможею, чтобы удовлетворить свое желаніе носить дв или три шляпы, одну поверхъ другой. Не будемъ говорить о томъ, что для того, чтобы вскипятить заразъ всю ту благодать, о которой упоминаетъ знаменитый профессоръ, понадобился бы котелъ гораздо больше котла богадльни Альтопашіо, прославленнаго народною молвой. Нтъ идеи, на мой взглядъ, мене ясной, мене удобоваримой и боле чреватой фантастическими, сбивчивыми и парадоксальными выводами, нежели идея (въ настоящее время принимаемая всми, и безъ разсужденій) касательно прогресса. Въ этомъ, конечно, лежитъ причина раздляемаго почти всми врованія, что во всемъ, какъ бы то ни было и во что бы то ни стало, можно и должно идти все дале, все выше тхъ, которые жили раньше насъ. Кто помнитъ теперь драгоцнное наставленіе или совтъ Вазари въ жизни Рафаэля: ‘Когда достаточно сдлать что-либо, то не слдуетъ стараться передлать, чтобы превзойти тхъ, которые, благодаря великой помощи и особенной милости, низпосланной имъ Богомъ, длали и длаютъ чудеса въ искусств’? Excelsior раздается отовсюду, не въ дух Лонгфелло, а въ дух того, кто, выстроивъ домъ, вздумалъ бы нагромоздить на пятый этажъ шестой, затмъ седьмой, восьмой, девятый и десятый, и все впередъ, все дальше и дальше, все выше и выше, excelsior! Вы скажете, что это было бы повтореніе исторіи Вавилонской башни? А кто же говоритъ вамъ, что нтъ? Не было, можно сказать, ни одного человка, который проявилъ бы себя оригинальнымъ и новымъ и тмъ снискалъ бы громкое одобреніе и славу, чтобы вскор или тотчасъ же посл того не зародилось во множеств далекихъ людишекъ желаніе завладть этимъ громкимъ одобреніемъ и этою славой, подражая этому человку, поддлываясь подъ форму его таланта и его искусства.
Неистовый Роландъ произвелъ на свтъ длинный рядъ романтическихъ поэмъ, написанныхъ октавами,— поэмъ, заглавія которыхъ теперь съ трудомъ припоминаются учеными. Что сталось съ послдователями Петрарки? Что сталось въ теченіе нсколькихъ лтъ, съ поддлками подъ Леопарди? Что сталось, или что представляютъ теперь (не знаю, право, какъ сказать) подражанія Манцони? Все это обращики того, о чемъ я только что говорилъ.
Всего забавне, что почти всегда подражатели длаютъ изъ своей скудости теорію, доктрину, которая, если послушать ихъ, покоится на фундамент истины, новизны, оригинальности, самобытности. Теперь у насъ есть подражатели Кардуччи. Да, ихъ существованіе слишкомъ несомннно. Кардуччи не послдній изъ тхъ, въ комъ надодливые крики льстивыхъ попугаевъ возбуждаютъ и смхъ, и досаду. Но что же и длать попугаямъ, какъ не кричать безъ умолку? Что касается меня, я твердо врю, что можно писать хорошо въ стихахъ и въ проз, многими различными, разнообразными и несходными между собою способами. Я врю, что для того, чтобы писать хорошею итальянскою прозой, хорошею современною прозой, нтъ надобности слдовать по пятамъ за Кардуччи, заимствуя у него движенія, паузы, неожиданные переходы и расположенія періодовъ, подобно риторамъ, осмяннымъ Квинтиліаномъ, которые воображали себя Цицеронами, потому что заканчивали свои параграфы словами ease videatur.
И я восхищаюсь прозою Кардуччи, что не мшаетъ мн, однако, усматривать въ ней норою излишнюю напряженность и колоритность, и что не мшаетъ мн, съ тмъ вмст, видть, что во многихъ мстахъ этой прозы авторъ переходитъ черезъ Рубиконъ, отдляющій прозу отъ поэзіи, хотя переходитъ черезъ него съ непринужденностью и величіемъ Цезаря. Но я, тмъ не мене, восхищаюсь и наслаждаюсь этою прозой (и, осмливаюсь утверждать, восхищаюсь больше, чмъ т, кто поддлывается подъ нее), потому что, не говоря уже о чудесномъ вяніи итальянскаго духа, которымъ онъ дышетъ, я понимаю, я чувствую, что въ этой проз высказывается со всею полнотой и беззавтностью самъ Кардуччи, какъ онъ есть, я чувствую, что въ этой проз живетъ Кардуччи, а де кто другой, — Кардуччи, лирически воспринимающій всякій сюжетъ и выражающій его съ извстнымъ возвышеннымъ поэтическимъ чувствомъ, ибо форма его дарованія, способная блестящимъ образомъ излагать и критику, и исторію, и политику, есть, тмъ не мене, форма лирическая. Я наслаждаюсь и восхищаюсь Кардуччи, потому что Кардучи — истинный, и великій художникъ. Я восхищаюсь и наслаждаюсь имъ, какъ восхищаюсь и наслаждаюсь Микель-Анджело, и все же оставляю за собою право критики и сохраняю въ душ своей достаточно мста для другихъ восторговъ и другихъ эстетическихъ наслажденій. Мн нравится Кардуччи, но мн нравится и Ботта {Ботта (1766—1837) — итальянскій поэтъ и историкъ (продолжатель труда Гвиччіардини), военный врачъ и видный политическій дятель. Онъ умеръ въ Париж. Прим. перев.}, мн нравится Маміани {Теренціо Маміани (род. въ 1802 г.) — итальянскій поэтъ, ученый и государственный дятель, горячій противникъ австрійскаго владычества въ Италіи. Маміани занималъ одно время при Піи IX постъ министра внутреннихъ длъ, затмъ, вмст съ Джіоберти, основалъ общество, поставившее себ задачею стремиться къ объединенію Италія. Въ 1860 г. Кавуръ поручилъ ему портфель министра народнаго просвщенія. Въ Гену, гд Маміани прожилъ много лтъ, онъ учредилъ философскую академію. Кром его стихотвореній, извстны: Poeti dell‘et media, De papato, Scritti politici. Прим. перев.}, мн нравится даже Пертикари {Джуліо Пертикари (1771—1838 гг.), одинъ изъ изысканнйшихъ (въ смысл prcieux) писателей Италіи этого времени, писалъ эклоги, мелкія стихотворенія (Vizioni) и критическія статьи. Прим. перев.}, по крайней мр, они мн нравятся тмъ, что въ своихъ произведеніяхъ даютъ волю, хотя подчасъ и нсколько лишнюю, своей природ и своему темпераменту. И я тоже ненавижу избитую поэзію. Въ этомъ не можетъ быть сомннія. Но если мн кажется новой и изумительной поэзія, которой проникнуты Odi barbare, то извстныя лирическія вещи, подражающія этимъ одамъ, гремвшія и теперь гремящія, благодаря чрезмрному изобилію красокъ и звуковъ, эти лирическія вещи… оставимъ ихъ въ поко: жалкія он старушонки! Скажемъ лучше, какъ удивительно то, что вс поклонники и подражатели новизн Кардуччи до сихъ поръ еще не поняли, что новизна Кардуччи — это самъ Кардуччи, это сильный и идеально высокій характеръ, изощренный и закаленный античнымъ художественнымъ и стоическимъ воспитаніемъ, которое онъ старался дать и далъ себ,— характеръ, находящій опору своимъ мыслямъ и чувствамъ въ религіозно гуманномъ воззрніи на жизнь и искусство. Могутъ сколько угодно проповдывать искусство для искусства. Эта формула врна въ техническомъ и критическомъ отношеніяхъ. Но художникъ — гражданинъ, онъ — человкъ, онъ — существо разумное и любящее, и разрубать его на кусочки, съ тмъ, чтобъ одинъ кусочекъ представлялъ собою художника, а остальные — что-либо другое, было бы смшно, еслибъ не оказывалось въ дйствительности и того хуже. Искусство для того, кто не длаетъ изъ себя живой абстракціи съ именемъ художника, иметъ чрезвычайно высокія цли и задачи.
‘Искусство,— закончу словами Кардуччи, написанными много лтъ тому назадъ и, вроятно, неизвстными многимъ изъ его раболпныхъ поклонниковъ,— искусство иметъ своею цлью развивать въ юныхъ умахъ мягкость и нжность, силу и скромность, утшать скорбящихъ лучезарными образами красоты, предостерегать надменныхъ и безпечныхъ, указывая имъ на страданіе, ободрять божественными видніями души, удрученныя печальною жизненною дйствительностью, возбуждать и волновать, съ мудрою умренностью, благородныя и возвышенныя страсти, страсти же безполезныя, низкія и постыдныя клеймить позоромъ, длать доброе и прекрасное наиболе привлекательнымъ и заманчивымъ для толпы, представлять собственную націю рядомъ съ другими народами въ ея идеальномъ вид и призывать ее къ участію во всемірной цивилизаціи, такъ, оно созерцаетъ вс времена, вдохновляется прошедшимъ, иметъ общеніе съ настоящимъ и (я, все-таки, скажу это) творитъ грядущее и соединяетъ просвщенные народы въ одно братство идей, чтобы, сильные союзомъ, они шествовали къ достиженію своихъ судебъ, и является при этомъ амфиктіономъ и священнымъ герольдомъ ныншняго вка, — герольдомъ неприкосновеннымъ, вселяющимъ благоговйный страхъ…’ И, переходя къ новому въ искусств, онъ говоритъ: ‘Если необходимо новое, то будемъ вводить его согласно съ духомъ нашей націи, то-есть согласно со складомъ чувствъ и мыслей, съ привычками и обычаями, усвоенными нашимъ народомъ съ древнйшихъ временъ, это значитъ: будемъ обновлять, возобновляя’.
Превосходно! Народъ, отрекающійся отъ собственныхъ традицій,— ‘ народъ, хотя бы только въ искусств отвергающій значеніе традицій и избирающій единственною нормой и единственнымъ художественнымъ критеріемъ и влеченіе къ новому ради новаго, такой народъ, — если онъ воображаетъ, что у него еще есть искусство,— сознательно обманываетъ себя: то, что онъ считаетъ искусствомъ, есть разв только предметъ или, скоре, игрушка тщеславія, моды и выгодъ, а не что-либо иное.