НОВОЕ СЛОВО СТАРОЙ КРИТИКИ*
НОВОЕ СЛОВО СТАРОЙ КРИТИКИ*
* Окончаніе. См. Русскій Встникъ No 2й.
А.
А.
‘Русскій Встникъ’, No 3, 1874
Новое слово старой критики, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1874
Время на прочтение: 33 минут(ы)
П. Анненковъ: Александръ Сергевичъ Пушкинъ въ Александровскую эпоху. По новымъ документамъ. (Встникъ Европы 1873—1874.)
Въ февральской книжк Встника Европы г. Анненковъ окончилъ свой объемистый трудъ, къ которому и спшимъ возвратиться.
Еслибы предыдущая статья наша была написана когда вся новая работа г. Анненкова появилась въ печати, мы не приписывали бы замченныя нами вылазки автора противъ личности Пушкина и близкихъ къ нему людей тенденціозному старанію поддлаться подъ господствующіе современные вкусы, а въ особенности подъ взгляды журнала на страницахъ котораго выступилъ авторъ Матеріаловъ. Дло въ томъ что хотя вліяніе этихъ взглядовъ и отразилось на г. Анненков, но онъ имлъ добросовстность не подчиниться имъ, и сохранилъ уваженіе къ предмету своихъ изученій, которое и сказалось несомннно въ дальнйшемъ развитіи его труда. Онъ мастеръ говорить противорчіями, причемъ сопоставленіе въ одномъ період двухъ взаимно исключающихъ одно другое опредленій, повидимому, нисколько не смущаетъ его. Мы и въ предыдущей стать имли случай указывать на недостатокъ внутренняго согласованія въ рчахъ г. Анненкова, но въ заключительной части его труда эта любопытная черта ршительно преобладаетъ. Порою кажется будто русскія слова теряютъ для г. Анненкова свое обязательное значеніе, и никакія противорчія не могутъ смутить его. Для обращика приведемъ тутъ же маленькій примръ. На страниц 524, говоря о Евираксіи Николаевн Вульфъ, сосдк Пушкина по Тригорскому, г. Анненковъ опредляетъ ее такимъ образомъ: ‘Она пользовалась жизнью очень просто, повидимому ничего не искала въ ней кром минутныхъ удовольствій, и постоянно отворачивалась отъ романтическихъ ухаживаній за собой (?) и комплиментовъ, словно ждала чего-либо боле серіознаго и дльнаго отъ судьбы’. Г. Анненкову кажется что пользоваться жизнью просто, искать въ ней только минутныхъ удовольствій, избгать ухаживаній и ждать отъ судьбы чего-либо дльнаго и серіознаго — все это весьма удобно совмщается одно съ другимъ и даже составляетъ, по его словамъ, типъ… Вотъ кстати и еще одинъ примръ. На стр. 482 авторъ, желая охарактеризовать высшую одесскую администрацію при гр. Воронцов, говоритъ: ‘Прежде всего требовались теперь порядочность въ образ мыслей, наружное приличіе въ формахъ жизни и преданность къ служб, олицетворяемой главой управленія’. Затмъ онъ тотчасъ прибавляетъ: ‘Нельзя сказать чтобы тотъ сравнительно небольшой кругъ талантливыхъ людей которые не могли или не желали устроить свою внутреннюю жизнь по данному образцу испытывали какого-либо рода притсненія: государственный умъ начальника края употреблялъ ихъ такъ же какъ и другихъ въ дло, спокойно ожидая ихъ обращенія’. Такъ какъ Пушкинъ принадлежалъ конечно къ этому ‘небольшому кругу талантливыхъ людей’, то слдовательно сказанное прежде о требованіяхъ наружнаго приличія въ формахъ жизни могло бы быть вовсе опущено, какъ къ нему не относящееся. Но г. Анненковъ, недовольный однимъ противорчіемъ, тотчасъ воздвигаетъ новое: ‘Нтъ сомннія, продолжаетъ онъ, что и Пушкину предоставлена была бы свобода не признавать обязательности для себя никакой программы существованія и поведенія, еслибы при этомъ онъ скромно и тихо пользовался своею льготой’ и т. д. Скромно и тихо пользоваться льготой жить не скромно и не тихо — какой смыслъ иметъ это удивительное сцпленіе взаимно исключающихъ одно другое понятій?
При этой небрежности многое что можетъ показаться у т. Анненкова преднамреннымъ и тенденціознымъ, правильне будетъ приписать чистой случайности. Въ своемъ заключительномъ результат, трудъ его даже становится совершенно въ разрзъ съ литературно-общественными тенденціями Встника Европы вообще и статей г. Пыпина въ особенности. Читателямъ нашимъ извстно что Пушкинъ, съ точки зрнія г. Пыпина, подававшій въ ранней молодости нкоторыя надежды, какъ сторонникъ либеральныхъ идей, внушенныхъ ему политическими друзьями двадцатыхъ годовъ, посл катастрофы 14го декабря отрекся отъ своихъ прежнихъ убжденій, сдлался сторонникомъ существующаго порядка и потерялъ для русской литературы всякое значеніе. Мы напоминаемъ объ этомъ воззрніи на Пушкина не для того чтобъ еще разъ доказывать его совершенную несеріозность, во съ цлью сопоставить со впечатлніемъ выносимымъ изъ статей г. Анненкова. Не щадя мрачныхъ красокъ въ повствованіи о молодыхъ годахъ Пушкина, г. Анненковъ становится замтно снисходительне къ нему съ одесской эпохи его жизни, а со времени переселенія поэта въ Михайловское личность его пріобртаетъ въ глазахъ біографа серіозное значеніе. Въ конц концовъ г. Анненковъ обращается къ тому воззрнію на жизнь Пушкина которое много разъ высказывалъ самъ поэтъ, именно — что вторая половина ея, посвященная серіозной работ мысли и поэтическаго вдохновенія, служила поправкой къ первой половин, запечатлнной ошибками, легкомысліемъ и увлеченіями страстей. Г. Анненковъ идетъ даже дале. Вопреки категорическому мннію г. Пыпина, онъ высказываетъ, на заключительныхъ страницахъ своего труда, что въ душ Пушкина до конца его жизни была ‘потребность мшавшая ему замкнуться исключительно въ кругъ своихъ художническихъ идей’. Въ силу этой потребности, ‘онъ сгаралъ жаждой многосторонней общественной жизни… томился мучительною страстью осмыслить современный ему бытъ, открыть законныя причины его явленій, увровать въ его необходимость и разумность и наконецъ угадать смыслъ русской исторіи какъ лучшаго оправданія народа и страны’. ‘Только этою цной, продолжаетъ біографъ, покупались для него и спокойствіе духа, и счастіе чувствовать себя членомъ дльнаго а достойнаго общества, безъ чего почти и немыслима возможность какой-либо широкой творческой дятельности’. Можно даже замтить изъ словъ г. Анненкова что онъ признаетъ огромное превосходство Пушкина надъ современнымъ ему обществомъ именно въ этотъ послдній періодъ его жизни, когда поэтъ, по взгляду г. Пыпина, устранился отъ нравственныхъ интересовъ общества, сдлавшихся для него индифферентными.’Въ послднее время, говоритъ г.Анненковъ, Пушкинъ поминутно расходился съ тмъ обществомъ которому хотлъ сослужить свою великую службу. Чмъ боле силился онъ найти ему историческое философское оправданіе, чмъ усердне воздвигалъ ему основанія которыя не стыдно было бы показать всему свту, тмъ чувствительне становились для поэта вс безчисленныя опроверженія и посмянія какія наносимы были каждодневно его идеализирующимъ теоріямъ на практик и притомъ весьма развитыми и вліятельными людьми эпохи. Пушкинъ переходилъ поминутно отъ врованій и надеждъ къ скептицизму и отчаянію’… Все это весьма справедливо и очень далеко отстоитъ отъ точки зрнія г. Пыпина.
Серіозный и благородный обликъ, въ который окончательно складывается образъ Пушкина, достался г. Анненкову не безъ труда. Покончивъ съ ‘душевною болзнью’ и съ нахальствомъ Пушкина, біографъ еще долго борется съ самимъ собою, пока его совсмъ не оставляетъ отрицательное отношеніе къ поэту. Въ глав посвященной одесской жизни Пушкина еще очень замтно стараніе обвинить поэта во всхъ столкновеніяхъ и вообще представить его въ неслишкомъ выгодномъ свт. По привычк своей запутывать каждое явленіе во множеств противорчій, г. Анненковъ изъ столкновенія поэта съ гр. Воронцовымъ, объясняемаго безъ труда изъ весьма простыхъ и ясныхъ причинъ, сдлалъ безъ всякой надобности довольно сложное дло, разобрать которое можно не иначе какъ тщательно откинувъ вс ‘собственныя’ разъясненія біографа. Такъ, г. Анненковъ начинаетъ главу объ одесской жизни Пушкина предположеніемъ что поэтъ ‘сначала и не понялъ значенія переворота который совершился какъ въ жизни края, такъ и въ его собственной жизни, съ перемной администраціи’. Между тмъ, въ слдующей же фраз оказывается что Пушкинъ понималъ перемну въ своемъ положеніи очень хорошо и гораздо лучше своего біографа. ‘Ему просто думалось, поясняетъ біографъ, что онъ развязывается съ надовшимъ ему и начинавшимъ уже пустть Кишиневомъ’. Вотъ это-то просто очевидно и не нравится г. Анненкову, и онъ спшитъ по возможности запутать дло. Онъ соглашается что ‘шумный приморскій городъ, съ италіянскою оперой, съ богатымъ и образованнымъ купечествомъ, съ новинками и встями изъ Европы, русскими и иностранными путешественниками, наконецъ съ молодыми, способными чиновниками, прибывшими въ край по выбору его начальника, все это сулило Пушкину много новыхъ развлеченій, занятій и связей какихъ Кишиневъ, потерявшій между прочимъ и значеніе административнаго центра, уже не могъ дать. Кажется, ничего не можетъ быть проще и ясне. Но г. Анненковъ, задавшись мыслью что Пушкинъ не понялъ ‘переворота’, старается найти въ одесской жизни поэта ‘оборотную, уравновшивающую сторону’. Оказывается что ‘переворотъ’ заключался въ новыхъ отношеніяхъ между начальствомъ и подчиненными, изъ которыхъ должна была исчезнуть фамильярность существовавшая въ Кишенев. Образъ сношеній графа Воронцова съ подчиненными, продолжаетъ г. Анненковъ, ‘одинаково удалялъ какъ поползновенія ихъ къ служебной низости, такъ и претензію на короткость съ нимъ’. Выходитъ такимъ образомъ будто этихъ-то новыхъ отношеній, въ которыхъ и заключался ‘переворотъ’, ‘не сумлъ понять Пушкинъ’… Подобное подозрніе до того странно и неправдоподобно что кажется не нуждалось бы въ опроверженіи, но къ вящей бд г. Анненкова, въ той же самой глав ему пришлось привести документъ заключающій въ себ формальное возраженіе на его догадку. Этотъ документъ — письмо Пушкина къ тогдашнему правителю канцеляріи графа, А. И. Казначееву, писанное по поводу увольненія его отъ службы въ Одесс. Оно заключаетъ въ себ между прочимъ слдующія строки: ‘Вы мн говорите о покровительств и дружб — двухъ вещахъ, по моему мннію, несоединимыхъ. Я не могу, да и не хочу напрашиваться на дружбу съ графомъ Воронцовымъ, а еще мене на его покровительство (мое уваженіе къ этому человку не дозволитъ мн унизиться предъ нимъ).’ Было ли хоть малйшее основаніе, имя въ рукахъ это письмо, обвинять Пушкина въ непониманіи прекращенія фамильярныхъ отношеній къ начальству? Не ясно ли напротивъ что Пушкинъ понималъ эту сторону дла до такой степени основательно что могъ подлиться своимъ взглядомъ съ правителемъ канцеляріи, и что не онъ, а сама администрація видла возможность примиренія въ дружб и покровительств?
Столкновеніе Пушкина съ графомъ Воронцовымъ, окончившееся увольненіемъ поэта отъ службы и водвореніемъ за жительство въ сел Михайловскомъ, занимаетъ въ его жизни довольно важное мсто, и уяснить это дло не будетъ лишнимъ. Но для того необходимо сначала устранить противорчія внесенныя въ него г. Анненковымъ.
‘Понятно, замчаетъ біографъ, что не имя возможности выработать изъ себя дльнаго человка во вкус эпохи, а вмст съ тмъ и не поддаваясь ни на какую мировую сдлку, ни на какое соглашеніе беречь про себя свое представленіе людей и порядковъ, Пушкинъ уже не имлъ особенно врныхъ залоговъ успха въ новомъ обществ, куда лопалъ по собственному избранію’. Для того чтобы въ этихъ словахъ найти какое-либо основаніе, надо понимать ихъ въ самомъ ограниченномъ смысл. Новое общество, о которомъ говоритъ г. Анненковъ, надо очевидно понимать состоящимъ изъ самого графа Воронцова и немногихъ лицъ одного съ нимъ круга — лицъ взгляды которыхъ за поэтовъ вообще и на самого Пушкина были, какъ мы увидимъ, таковы что безъ столкновенія дло никакъ не могло обойтись. Что же касается до одесскаго общества въ широкомъ смысл, то тутъ успхъ Пушкина былъ самый неограниченный и могъ бы удовлетворить гораздо боле ненасытное самолюбіе. Популярность его въ образованныхъ кругахъ мстнаго и пришлаго населенія возраола до такой степени что самъ графъ Воронцовъ, ходатайствуя объ отозваніи Пушкина изъ Одессы, мотивировалъ необходимость этого распоряженія такими словами: ‘Здсь есть много людей, а съ эпохой морскихъ купаній число ихъ еще увеличится, которые, будучи восторженными поклонниками его поэзіи, стараются показать дружеское участіе непомрнымъ восхваленіемъ его и оказываютъ ему чрезъ то вражескую услугу, ибо способствуютъ къ затмнію его головы и признанію себя отличнымъ писателемъ, между тмъ какъ онъ въ сущности только слабый подражатель несовсмъ почтеннаго образца — лорда Байрона’. Оставляя на отвтственности автора письма эту смлую оцнку двухъ поэтовъ, ограничимся замчаніемъ что при мало скрытомъ раздраженіи противъ Пушкина и явномъ желаніи представить пребываніе его въ Одесс опаснымъ, графъ Воронцовъ едва ли ршился бы ради этой послдней цли указывать на чрезвычайное значеніе Пушкина въ мстномъ обществ еслибъ обстоятельство это не было несомнннымъ и бросающимся въ глаза фактомъ. Г. Анненковъ также замчаетъ что молодежь самаго штата намстника не уступала никому въ прославленіи Пушкина. Припомнимъ кстати что самые многочисленные и блестящіе успхи поэта между женщинами высшаго круга также относятся къ одесскому періоду его жизни.
Въ сторон отъ этого общества, обнаружившаго къ поэту горячее сочувствіе, переходившее въ поклоненіе, стоялъ небольшой кругъ людей предъявлявшихъ къ Пушкину совершенно иныя требованія и даже не цнившихъ, какъ мы видли, его поэтическаго дарованія. Въ глазахъ этихъ людей, мсто Пушкина въ городскомъ обществ было указано ему не славой его литературною, а чиномъ коллежскаго секретаря, положеніемъ мелкаго опальнаго чиновника, живущаго скромнымъ жалованьемъ и задльною платой стихотворца. Привилегированное положеніе этихъ лицъ придавало ихъ отношеніямъ къ поэту то значеніе котораго они не имли бы въ глазахъ общества и самого Пушкина безъ этого обстоятельства. Письма Пушкина того времени носятъ на себ явные слды раздраженія, причиненнаго ему отказомъ въ уваженіи къ его литературному и личному достоинству со стороны лица ожидавшаго отъ него, какъ кажется, такого рода отношеній къ какимъ Пушкинъ былъ ршительно неспособенъ. Въ письм къ Бестужеву онъ писалъ между прочимъ: ‘У насъ писатели взяты изъ высшаго класса общества. Аристократическая гордость сливается у насъ съ авторскимъ самолюбіемъ. Мы не хотимъ быть покровительствуемы равными: вотъ чего W. (Воронцовъ) не понимаетъ. Онъ воображаетъ что русскій поэтъ явится въ его передней съ посвященіемъ или съ одою, а тотъ является съ требованіемъ на уваженіе какъ шестисотлтній дворянинъ. Дьявольская разница!’ Нсколько поздне, въ письм къ кн. Вяземскому, Пушкинъ возвратился къ той же тем. ‘Ты сердишься за то, писалъ онъ, что я хвалюсь 600-лтнимъ дворянствомъ (NB. мое дворянство старе). Какъ же ты не видишь что духъ нашей словесности отчасти зависитъ отъ состоянія писателей? Мы не можемъ подносить нашихъ сочиненій вельможамъ, ибо по своему рожденію почитаемъ себя равными имъ. Отсел гордость etc. Не должно русскихъ писателей судить какъ иноземны’. Тамъ пишутъ для денегъ, а у насъ (кром меня) изъ тщеславія. Тамъ стихами живутъ, а у насъ гр. Хвостовъ лрожидся на нихъ. Тамъ сть нечего — такъ пиши книгу, а у насъ сть нечего — такъ служи, да не сочиняй. Милый мой, ты поетъ и я поэтъ, но я сузку боле прозаически, и чуть ли отъ этого не правъ.’ Требованіе правъ для старыхъ дворянски’ родовъ, затираемыхъ новою служебною знатью, было, какъ извстно, страстною заботою Пушкина, обнаружившеюся въ немъ еще при первомъ вступленіи въ свтъ, по выход изъ Лицея. Одесскія столкновенія съ гр. Воронцовымъ, раздражавшимъ его своимъ административнымъ высокомріемъ, заставили Пушкина еще горяче вступиться за свое 600-лтнее дворянство, надъ которымъ и тогда и посл такъ охотно смялось литературное мщанство. Много поздне Пушкинъ’ стихахъ и въ прозаическихъ замткахъ неоднократно возвращался къ этой тем, причемъ энергическая защита его всегда косвеннымъ образомъ направлялась противъ гр. Воронцова, сдлавшагося для него олицетвореніемъ вельможи петербургскаго періода русской исторіи. Въ бытность въ Одесс, онъ не всегда сдерживалъ свою язвительную рчь, и между прочимъ называлъ намстника не иначе какъ милордомъ Уоровцовымъ, намекая на его извстное англоманство. Конечно здсь было много личнаго чувства оскорбленной гордости, во были и серіозные мотивы, на которые указываютъ между прочимъ слдующія строки изъ приведеннаго выше письма поэта къ А. И. Казначееву: ‘Мн надоло видть что меня въ моемъ отечеств принимаютъ хуже чмъ перваго пришлаго пошляка изъ Англичанъ, который прізжаеть къ намъ безпечно разматывать свое ничтожество и свое бормотанье.’ Нельзя не видть въ этихъ строкахъ прямаго отношенія къ больному мсту Александровской эпохи — недостатку національнаго чувства и презрительному отношенію англизированныхъ вельможъ ко всему русскому, что такъ существенно отличало ихъ отъ вельможъ Екатерининскаго времени.
Изъ сказаннаго достаточно ясно что близкое и ршительное столкновеніе между Пушкинымъ и мстною властью было неизбжно. Поводомъ къ тому послужило назначеніе Пушкина въ экспедицію для наблюденія за саранчею. При совершенной своей неопытности въ служебной практик и при существовавшихъ отношеніяхъ къ графу Воронцову, Пушкинъ принялъ это назначеніе за чистую насмшку и ршился уклониться отъ него. Онъ написалъ А. И. Казначееву письмо, въ которомъ откровенно высказалъ свой взглядъ и свои желанія: ‘Семь лтъ я службою не занимался, не написалъ ни одной бумаги, не былъ въ сношеніи ни съ однимъ начальникомъ. Эти семь лтъ, какъ вамъ извстно, вовсе для меня потеряны. Жалобы съ моей стороны были бы не у мста. Я самъ заградилъ себ путь и выбралъ другую цль. Мн скажутъ что я, получая 700 рублей, обязанъ олужить. Вы знаете что только въ Москв или Санктъ-Петербург Можно вести книжный торгъ, ибо только тамъ находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы, я поминутно долженъ отказываться отъ самыхъ выгодныхъ предложеній, единственно по той причин что нахожусь за 2.000 верстъ отъ столицъ. Правительству угодно вознаграждать нкоторымъ образомъ мои утраты: я принимаю эти 700 рублей не такъ какъ жалованье чиновника, но какъ паекъ ссылочнаго невольника. Я готовъ отъ нихъ отказаться если не могу быть властенъ въ моемъ времени и занятіяхъ. ‘ Заключая письмо, Пушкинъ прибавлялъ: ‘Знаю что довольно этого письма чтобы меня, какъ говорится, уничтожить.’ Онъ не ошибся: письмо дйствительно привело къ послдствіямъ которыя только благодаря необыкновенно счастливымъ обстоятельствамъ не получили для поэта роковаго исхода.
Очень можетъ-быть что назначеніе Пушкина въ экспедицію для наблюденія за саранчей проистекало, какъ думаетъ г. Анненковъ, изъ желанія оказать услугу лосту, давъ ему случай отличиться по служб. Администрація, считавшая Пушкина ‘плохимъ подражателемъ несовсмъ почтеннаго образца’, могла простирать свое непониманіе и дале. Но уклоненіе опальнаго поэта отъ этого интереснаго назначенія было несомннно сочтено за casus belli, и есть вс основанія предполагать что при этомъ случа всплыло все накопившееся личное раздраженіе противъ опальнаго потомка древняго дворянскаго рода. Благожелательный Казначеевъ перепугался и старался успокоить Пушкина и примирить его съ положеніемъ въ которомъ онъ находился. Поэтъ отвчалъ на это извстнымъ письмомъ, изъ котораго мы уже приводили нкоторыя выдержки. Тогда изъ кабинета графа Воронцова вышло письмо ко графу Нессельроде (къ сожалнію не приведенное г. Анненковымъ вполн), ршившее участь поэта. Любопытный документъ, по мннію г. Анненкова, ‘по своей осторожности и деликатности рисуетъ характеръ и личность начальника съ весьма выгодной стороны’. Не имя въ рукахъ всего письма, мы не ршаемся оспаривать мнніе біографа, но нельзя не сказать что приводимыя изъ него выдержки мало оправдываютъ замчаніе будто настаивая на необходимости отозвать Пушкина изъ края, гр. Воронцовъ приводилъ для того причины ‘которыя наимене могли повредить Пушкину во мнніи правительства’. Достаточно принять во вниманіе что въ виду извстныхъ словъ императора Александра: ‘Пушкинъ наводнилъ всю Россію возмутительными стихами’ — нельзя признать особенно ‘осторожнымъ’ указаніе за чрезвычайное поклоненіе мстнаго общества Пушкину какъ поэту, на чрезмрную популярность его въ мст ссылки. При большемъ доброжелательств къ поэту, указаніе на его лность и пренебреженіе къ служебнымъ обязанностямъ было бы врне и безъ сомннія мене компрометировало бы поэта въ политическомъ отношеніи. Дале, мстное начальство простирало свою заботливость до того что уже не огравичивалось ходатайствомъ о высылк Пушкина изъ Одессы, во хлопотало какъ бы и въ новомъ мст жительства поэтъ не подпалъ ‘вреднымъ вліяніямъ лести и заразительныхъ, крайнихъ и опасныхъ идей’. При условіяхъ той эпохи, намекъ такого рода являлся уже прямымъ заявленіемъ о политической неблагонадежности лица, хотя письмо гр. Воронцова прикрываетъ его заботливостью объ усовершенствованіи поэтическаго таланта — того самаго поэта который казался лишь ‘плохимъ подражателемъ не совсмъ почтеннаго образца’.
Письмо это произвело тмъ скорйшее дйствіе что въ Петербург были получены отъ московской полиціи свднія о толкахъ будто бы произведенныхъ въ обществ двумя строками изъ частнаго письма Пушкина объ одномъ Англичанин-атеист, котораго, замтимъ мимоходомъ, вашъ поэтъ встрчалъ въ дом самого начальника края, извстнаго необычайною благосклонностью къ представителямъ Англійской націи. Изъ этихъ полушутливыхъ, полулегкомысленныхъ отрокъ, нисколько однако не свидтельствовавшихъ чтобы Пушкинъ раздлялъ атеистическую философію обласканнаго графомъ Воронцовымъ Англичанина, графъ Нессельроде усмотрлъ безпутство (inconduite), въ виду котораго состоялось ршеніе — исключить Пушкина изъ службы, а чтобы не оставить молодаго человка вовсе безъ надзора — выслать его во псковское имніе его родныхъ, гд и подчинить надзору мстныхъ властей, духовному и полицейскому.
Такимъ образомъ, 30го іюля 1824 года, Пушкинъ выхалъ изъ Одессы, обязавшись слдовать предписанному маршруту, нигд не останавливаясь. Маршрутъ былъ данъ изъ предосторожности чтобъ опальный поэтъ не прохалъ чрезъ Кіевъ, гд у него были знакомые….
Несмотря на печальный исходъ Годичнаго пребыванія въ Одесс, этотъ періодъ прошелъ далеко не безслдно въ жизни Пушкина, напротивъ, по количеству и значенію впечатлній испытанныхъ имъ въ Одесс, этотъ годъ надо назвать самымъ содержательнымъ въ его молодости. Здсь впервые обозначился ршительный поворотъ отъ легкихъ увлеченій къ серіозной работ мысли, отъ поэтическихъ подражаній западнымъ образцамъ, къ самобытному творчеству въ національномъ дух. Съ этого же времени замчается въ Пушкин потребность историческаго и философскаго пониманія явленій въ области поэзіи, постоянное стованіе на отсутствіе въ тогдашней русской литератур серіозной критики и стремленье за отсутствіемъ ея самому додуматься до сознательнаго пониманія своихъ творческихъ задачъ. Дло это было трудное и требовало большаго проникновенія въ самую сущность старой и новой, русской и иностранной поэзіи. Какъ извстно, Пушкинъ, погружаясь въ эту область, встртился на первыхъ шагахъ съ затрудненіями какія представлялъ вопросъ о романтизм, бывшій предметомъ жаркихъ споровъ въ нашей журналистик двадцатыхъ годовъ. Къ одесской эпох относятся главныя усилія употребленныя Пушкинымъ чтобы внести въ этотъ споръ надлежащій свтъ и направить его къ плодотворному ршенію. Г. Анненковъ относится къ этимъ критическимъ попыткамъ свысока, обвиняя нашего поэта, вмст со всею тогдашнею литературой, въ непониманіи предмета. Этотъ взглядъ онъ высказалъ еще двадцать лтъ назадъ въ своихъ Матеріалахъ, и теперь вновь довольно подробно развиваетъ его. Мы не совсмъ понимаемъ чего именно хочетъ г. Анненковъ отъ Пушкина въ этомъ вопрос. Намъ кажется что для той цли какую имлъ въ виду Пушкинъ, онъ ставилъ вопросъ очень практическимъ образомъ. Ему не было никакой надобности пересаживать на нашу почву теорію западноевропейскихъ романтиковъ, потому что романтизмъ въ этомъ смысл у насъ былъ бы также неумстенъ и безплоденъ какъ и Сумароковскій псевдо-классицизмъ. У васъ не было никакихъ элементовъ для романтизма какъ литературной школы, наша поэзія могла отзываться только за нкоторыя стороны направленія называвшаго романтическимъ,— стороны о которыхъ собственно и завязался у васъ безконечный споръ. Такими сторонами были отршеніе отъ холодной искусственности въ поэзіи, требованіе страстнаго чувства, естественности драматическихъ движеній и мстныхъ красокъ. Пушкинъ постоянно объяснялъ романтизмъ именно въ этомъ значеніи, какъ стремленіе къ естественному и страстному выраженію чувства, въ противоположность холодному и искусственному витійству псевдоклассиковъ. Дло шло не о томъ чтобы преподать русской публик научный курсъ романтической поэзіи, а о томъ чтобы воспользоваться нкоторыми сторонами романтизма для сообщенія вашей поэзіи живыхъ вяній. Романтизмъ, пересаженный за вашу почву цликомъ, наложилъ бы на русскую поэзію новыя цли, толкуемый же въ томъ смысл какъ указывалъ Пушкинъ, онъ освжалъ ее живыми струями и выводилъ ее на новые пути. Ближайшимъ результатомъ споровъ о романтизм было обращеніе нашей поэзіи къ народности, и здсь самъ Пушкинъ, какъ и всегда, шелъ во глав литературнаго движенія. Евгеній Онгинъ, начатый въ Одесс, обозначилъ собою этотъ знаменательный поворотъ. Извстно что первая глава этого романа возбудила недоумніе: друзья Пушкина, ждавшіе отъ него произведеній въ строго-романтическомъ дух, были удивлены и разочарованы легкостью тона и содержанія новой поэмы. Поэтъ долженъ былъ объясниться, оправдываться, и это было тмъ трудне что переворотъ подготовлявшійся въ его творчеств повидимому не былъ еще вполн ясенъ для него самого. Очень вроятно что недоумніе друзей, увидвшихъ въ первой глав Онгина только легкую шутку, повліяло за то что въ дальнйшемъ развитіи романъ этотъ принималъ и по форм и по содержанію все боле серіозный видъ, несомннно также что два года проведенные Пушкинымъ въ Михайловскомъ (1824—1826), среди чисто-русской деревенской обстановки, обогатили романъ тми превосходными картинами русской жизни которыя опредлили дальнйшее направленіе Пушкина какъ національнаго поэта. Могущественное вліяніе Байрона, подъ которымъ Пушкинъ находился уже три или четыре года, съ этого времени также начинаетъ уступать проявленіямъ поэтической самобытности, на встрчу которымъ шла русская жизнь представляя еще не тронутую въ нашей поэзіи область. Мы видимъ что тотчасъ по прізд въ Михайловское, Пушкинъ страстно бросается за изученіе Шекспира, въ которомъ находятъ наиболе цнимыя имъ черты романтическаго направленія, хотя нашъ поэтъ конечно зналъ что Шекспир не былъ романтикомъ въ настоящемъ значеніи слова. Здсь еще разъ видно что Пушкинъ цнилъ романтизмъ преимущественно по его противоположности псевдо-классической поэзіи, и въ этомъ смысл тотчасъ повялъ огромное значеніе англійскаго драматурга. Этимъ объясняется, какъ вамъ кажется, почему Пушкинъ настойчиво называлъ своего Бориса Годунова романтическою трагедій, и едва ли такое условное пониманіе термина слдуетъ назвать ошибкой, происходившею отъ недостатка научнаго знанія, скоре можно допустить что поэтъ просто пользовался готовымъ словомъ, не находя для выраженія своихъ понятій другаго боле подходящаго опредленія.
Не сразу однако была порвана тсная связь соединявшая Пушкина съ Байрономъ: отыскавъ уже въ собственномъ вдохновеніи чисто-русскія темы и отдлавшись въ значительной степени отъ противообщественныхъ вяній въ поэзіи Байрона, Пушкинъ сохранялъ въ душ какое-то нжное, почти сыновнее отношеніе къ англійскому поэту. Онъ служилъ панихиды въ годовщину его смерти, и ни о комъ такъ охотно не бесдовалъ въ переписк съ друзьями какъ о пвц Чайлдъ-Гарольда. Въ 1825 году, уже при сильномъ вліяніи Шекспира и по окончаніи Бориса Годунова, Пушкинъ писалъ къ кн. Вяземскому: ‘Что за чудо Донъ-Жуанъ! Я знаю только пять переведеныхъ псень, прочитавъ первыя дв, я сказалъ тотчасъ Раевскому что это chef d’oeuvre Байрона и очень обрадовался посл, увидя что W. Scott моего мннія.’ Въ томъ же письм находимъ строки свидтельствующія о трогательномъ опасеніи Пушкина чтобы личные недостатки Байрона какъ человка не сдлались достояніемъ толковъ толпы, падкой на всякія разоблаченія авторитетовъ. ‘Зачмъ жалешь ты о потер записокъ Байрона? Чортъ съ ними! Слава Богу что потеряны. Онъ исповдался въ своихъ стихахъ невольно, увлеченный восторгомъ поэзіи. Въ хладнокровной проз онъ бы лгалъ и хитрилъ, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своихъ враговъ… Оставь любопытство толп и будь заодно съ геніемъ. Поступокъ Мура {Извстно что Томасъ Муръ сжегъ записки Байрона чтобы спасти ихъ отъ опубликованія.} лучше его Лолла-Рукъ (въ поэтическомъ отношеніи). Мы знаемъ Байрона довольно. Видли его на трон славы, видли въ мученіяхъ великой души, видли во гроб посреди воскресающей Греціи. Охота теб видть его на… Толпа жадно читаетъ исповди, записки etc. потому что въ подлости своей радуется униженію высокаго, слабостямъ могущаго. При открытіи всякой мерзости, она въ восхищеніи. Онъ малъ какъ мы. Онъ мерзокъ, какъ мы! {Курсивъ въ подлинник.} Врете, подлецы: онъ малъ и мерзокъ — не такъ какъ вы, иначе.’ {Замчательное письмо это помщено въ No 2 Русскаго Архива за ныншній годъ.} Кто не почувствуетъ въ этихъ строкахъ того страстнаго уваженія къ великомъ людямъ и презрнія къ пошлости толпы которыя отличали Пушкина во всю его жизнь?
Благоговйное поклоненіе нашего поэта Байрону походило впрочемъ въ то время уже боле на дань признательности за доставленныя наслажденія чмъ на продолжающееся увлеченіе. Пушкинъ до конца жизни сохранилъ сочувствіе къ тмъ сторонамъ человческой природы которыя породнили его съ Байрономъ, но въ немъ самомъ, къ концу пребыванія въ Одесс, уже обозначалась новая потребность — спокойствія и примиренія, которая немного поздне такъ часто спасительно помогала ему уходить отъ волненій жизни въ отрезвляющій художественный трудъ. Богатая бурными впечатлніями молодость начинала сказываться преждевременною усталостью и жаждою покоя, съ тмъ вмст, въ немъ обозначаются съ того времена новые вкусы, проявившіеся въ связи съ новымъ направленіемъ его поэзіи. Непосредственная русская дйствительность начинаетъ занимать его гораздо боле романтическихъ героевъ европейской поэзіи, онъ уже сознаетъ новыя задачи для своего поэтическаго творчества, опредлявшіяся для него все ясне и ясне по мр того какъ выяснялась для него ‘сквозь магическій кристаллъ даль свободная романа’, по собственному его выраженію. Онъ видимо близился къ полной зрлости своего могучаго дарованія.
Съ такимъ-то нравственнымъ запасомъ и чувствомъ новыхъ задачъ и путей, покинулъ Пушкинъ Одессу въ іюл 1824 года. Онъ уносилъ съ собою вмст съ тмъ и осадокъ горькаго чувства, сказавшійся поздне въ исключенныхъ изъ Евгенія Онегина стихахъ:
…Отъ милыхъ нжныхъ дамъ,
Отъ… устрицъ Черноморскихъ,
Отъ оперы, отъ темныхъ ложъ,
И слава Богу, отъ вельможъ,
Ухалъ въ тнь лсовъ Тригорскихъ,
Въ далекій сверный уздъ,
И былъ печаленъ мой пріздъ…
Поэтъ имлъ право назвать свой пріздъ на родину печальнымъ во многихъ отношеніяхъ. Глухой деревенскій домъ, по безпечности и нехозяйственности Сергя Львовича Пушкина, былъ въ страшномъ запущеніи, и долженъ былъ, посл разнообразной и разсянной одесской жизни, производитъ тягостное впечатлніе на поэта. Онъ отчасти выразилъ его слдующею зимой въ стихотвореніи:
Буря мглою небо кроетъ,
Вихри снжные крутя:
То какъ зврь она завоетъ,
То заплачетъ какъ дитя,
То по кровл обветшалой
Вдругъ соломой зашумитъ,
То какъ путникъ запоздалый
Къ намъ въ окошко застучитъ.
Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна…
Были впрочемъ обстоятельства и важне непріютнаго деревенскаго уединенія. Въ Михайловскомъ поэтъ засталъ все свое семейство — отца и мать, брата и сестру. Родители сначала обрадовались прізду сына и обласкали его, но скоро начались между ними большія непріятности. Сергя Львовича безпокоило и пугало что сынъ вновь навлекъ на себя правительственную опалу, да еще будто бы за атеизмъ, онъ опасался что сближеніе его съ младшимъ братомъ, и сестрой дурно повліяетъ на послднихъ, и навлечетъ на все семейство новыя непріятности. Изъ этого источника произошелъ между ними прискорбный разладъ, которому вспыльчивость и неосмотрительность Сергя Львовича придала очень острую форму. Кром того, одно очень щекотливое обстоятельство усилило натянутость отношеній между отцомъ и сыномъ: мстный предводитель дворянства предложилъ старику Пушкину принять на себя надзоръ надъ опальнымъ молодымъ человкомъ, и Сергй Львовичъ имлъ неделикатность согласиться на это лредюзкеніе. Сынъ, узнавъ о томъ, представилъ отцу запальчивое объясненіе, слдствіемъ котораго была семейная ссора. Сергй Львовичъ громко обвинялъ сына въ непочтительномъ поведеніи, и эта жалоба, еслибы дошла до властей, могла бы имть для поэта прискорбные результаты, такъ какъ ее вроятно не преминули бы поставить въ связь съ обвиненіемъ въ атеизм. ‘Предъ тобою я не оправдываюсь’, писалъ поэтъ къ Жуковскому, ‘но чего же онъ хочетъ для меня съ уголовнымъ обвиненіемъ? Рудниковъ сибирскихъ и вчнаго моего безчестія…. Спаси меня!’
Домашній разладъ сдлался до того нестерпимъ для Пушкина что въ порыв отчаянія онъ написалъ псковскому губернатору письмо въ которомъ просилъ довеста до правительства его просьбу — засадить его въ казематъ чтобъ избгать притсненій отца. Къ счастію, письмо это не дошло по своему назначенію, а извщенный обо всемъ Жуковскій поспшилъ успокоить и образумить Сергя Львовича, который въ конц осени ухалъ изъ Михайловскаго въ Петербургъ и отказался отъ надзора за сыномъ. Два или три мсяца проведенные съ отцомъ тяжело однако достались Пушкину. Въ письм къ одной одесской дам, приведенномъ у г. Анненкова, поэтъ горько жалуется на свои страданія: ‘Ваша тихая дружба могла бы удовлетворить всякую душу, мене эгоистическую чмъ моя, но и теперь, каковъ бы я ни былъ, она, дружба эта, еще утшаетъ меня во всхъ моихъ горестяхъ и поддерживаетъ въ виду того бшенства скуки которое подаетъ мое глупое существованіе. Сбылось все что я предвидлъ. Присутствіе мое въ сред моего семейства удвоило мои муки. А изъ этого выходитъ что я провожу въ поляхъ все то время когда не лежу въ постели. Все что малйшимъ образомъ напоминаетъ мн море, производитъ во мн тоску, шумъ фонтана буквально пораждаетъ боль, мн кажется что я сталъ бы плакать отъ бшенства при вид яснаго неба. Что касается до моихъ сосдей, я едва ознакомился съ ними: я пользуюсь между ними репутаціей Онгина.’
Съ отъздомъ семейства и по возвращеніи изъ Пскова, куда Пушкинъ былъ офиціально вызванъ для явки къ начальству, настала одна изъ самыхъ спокойныхъ и плодотворныхъ эпохъ въ жизни нашего поэта. Въ дом онъ пользовался полнымъ уединеніемъ, весьма рдко нарушаемымъ пріздомъ какого-нибудь друга, и длилъ свое одиночество съ извстною старушкой-няней, Ариной Родіоновной, къ которой сохранилъ навсегда трогательное признательное чувство.
Въ январ 1825 года неожиданно постилъ Пушкина его лицейскій товарищъ, декабристъ Пущинъ, и объ этомъ посщеніи поэтъ сохранилъ благодарную память въ извстномъ стихотвореніи:
Мой первый другъ, мой другъ безцнный!
И я судьбу благословилъ,
Когда мой дворъ уединенный,
Печальнымъ снгомъ занесенный,
Твой колокольчикъ огласилъ….
Пущинъ нашелъ поэта въ единственной жилой комнат стараго деревяннаго дома, служившей ему спальней, столовой и рабочимъ кабинетомъ, остальныя комнаты оставались запертыми и нетопленными. Другой поститель Пушкина, Языковъ, оставилъ описаніе этого неприхотливаго пріюта:
….Обоями худыми
Гд-гд прикрытая стна,
Полъ нечиненный, два окна
И дверь стеклянная межь ними,
Диванъ предъ образомъ въ углу,
Да пара стульевъ, столъ украшенъ
Богатствомъ винъ и сельскихъ брашенъ.—
Въ этомъ-то скромномъ кабинет протекли два трудовые года жизни Пушкина, ознаменованные неутомимою умственною работой, самообразованіемъ и громадными успхами поэтическаго развитія. Чтобъ опредлить послдніе, достаточно сказать что въ эти два года Евгеній Онгинъ доведенъ до шестой главы, задуманъ, начатъ и оконченъ Борисъ Годунову и явилась первая мысль Египетскихъ Ночей… Рядомъ ей этою живою дятельностью поэтическаго вдохновенія, шла у Пушкина непрерывная работа мысли: онъ выписывалъ изъ Петербурга множество книгъ, пользовался пріобртенныхъ въ Одесс знаніемъ англійскаго и италіянскаго языковъ, изучалъ исторію и европейскія литературы, собиралъ народныя псни и сказки, переписывался съ друзьями о всхъ текущихъ вопросахъ журналистики. Легкомысленныя отношенія къ жизни видимо уступали мсто боле серіознымъ требованіямъ, Пушкинъ какъ бы прощался съ увлеченіями и разсяніями юныхъ лтъ, и собирался съ силами для новаго пути. Онъ самъ выразилъ сознаніе происходившаго въ немъ переворота въ заключительныхъ строфахъ шестой главы Онгина:
Такъ, полдень мой насталъ, и нужно
Мн въ томъ сознаться, вижу я.
Прощаясь со своею молодостью, благодаря ее за наслажденія и за ‘милыя мученья’, онъ заключаетъ:
. . . . . . . . . . . . .тобою
Среди тревогъ и въ тишин
Я насладился — и вполн,
Довольно! Съ ясною душою
Пускаюсь нын въ новый путь
Отъ жизни прошлой отдохнуть.
Образъ жизни Пушкина въ деревн довольно хорошо извстенъ: онъ отчасти описанъ имъ самимъ въ Онгин, отчасти намъ разказали о немъ друзья поэта. Гораздо мене звали мы объ его отношеніяхъ къ обитательницамъ села Тригорскаго, сосдняго съ Михайловскимъ помстья, принадлежавшаго Прасковь Александровн Осиповой. Г. Анненковъ сообщаетъ объ отношеніяхъ Пушкина къ этому семейству нкоторыя любопытныя новыя подробности. Тригорское занимаетъ въ жизни поэта довольно важное мсто и не даромъ воспто имъ въ стихахъ, не даромъ молодое, красивое женское населеніе его удостоилось отъ него столькихъ мадригаловъ и стансовъ. Здсь Пушкинъ отдыхалъ отъ работъ, ласкаемый внимательностію и поклоненіемъ многочисленнаго женскаго персонала. Прасковья Александровна Осипова, весьма преданная русской литератур и немного тщеславившаяся своими связями съ извстнйшими поэтами того времени, находилась вполн подъ вліяніемъ Пушкина и спшила исполнять малйшія его желанія. Дв старшія дочери ея отъ перваго мужа, Анна и Евпраксія Николаевны Вульфъ, послужили Пушкину, по мннію г. Анненкова, первообразомъ двухъ лучшихъ его женскихъ типовъ, Татьяны и Ольги Лариныхъ. Вс были уврены что поэтъ влюбленъ въ Евпраксію Николаевну, и въ послдствіи жена Пушкина завела съ сестрой ‘полувоздушной двы горъ’ (какъ называлъ ее поэтъ) переписку, въ которой намекала на свои подозрнія. Анна Николаевна отвчала ей слдующими прекрасными строками: ‘Какъ вздумалось вамъ ревновать мою сестру, дорогой другъ мой? Еслибы даже мужъ вашъ и дйствительно любилъ сестру, какъ вамъ угодно непремнно думать — настоящая минута не смываетъ ли все прошлое, которое теперь становится тнью, вызываемою однимъ воображеніемъ и оставляющею посл себя мене слдовъ, чмъ сонъ? Но вы — вы владете дйствительностью, и все будущее предъ вами. Извстно что жена поэта долго не могла примириться съ романическимъ прошедшимъ своего мужа, и съ трудомъ врила любви человка котораго считала столь непостояннымъ и легкомысленнымъ. Свидтельствомъ этихъ домашнихъ затрудненій остались превосходные стихи Пушкина:
Когда въ объятія мои
Твой стройный станъ я заключаю,
И рчи нжныя любви
Теб съ восторгомъ расточаю —
Безмолвно отъ стсненныхъ рукъ
Освобождая станъ свой гибкій,
Ты отвчаешь, милый другъ,
Мн недоврчивой улыбкой.
Прилежно въ памяти храня
Измнъ печальныя преданья,
Ты безъ участья и вниманья
Уныло слушаешь меня.
Кром Анны Николаевны и Евпраксіи Николаевны Вульфъ, съ Прасковьей Александровной Осиповой жили также дв младшія ея дочери, въ то время еще учившіяся и прибгавшія къ помощи Пушкина въ своихъ занятіяхъ французскимъ языкомъ, которымъ поэтъ, какъ извстао, владлъ въ совершенств. Фамилію Осиповой носила также падчерица Прасковьи Александровны, Александра Ивановна, которой Пушкинъ посвятилъ стихотворное признаніе:
Я васъ люблю, хоть я бшусь,
Хоть это трудъ и стыдъ напрасный,
И въ этой глупости несчастной
У вашихъ ногъ я признаюсь!
Въ послдствіи, когда овдоввшій Сергй Львовичъ поселился вновь въ Михайловскомъ, эта самая Александра Ивановна сдлалась предметомъ его поздней страстной любви: онъ предлагалъ ей свою руку, и рыдалъ встрчая съ ея стороны упорный отказъ.
Большой деревенскій домъ въ Тригорскомъ оживляли также своимъ присутствіемъ красивыя молодыя племянницы Прасковьи Александровны: Анна Ивановна, въ послдствіи вышедшая замужъ за Трувелера, Анна Петровна Кернъ, выданная чуть не ребенкомъ за стараго генерала, съ которымъ никогда не могла сойтись, и въ послдствіи жила розно. Пушкинъ не мало ухаживалъ за нею, что и было причиной ея окончательнаго разрыва съ мужемъ. Это та самая Mme Кернъ которой поэтъ посвятилъ одно изъ прелестнйшихъ своихъ стихотвореній, начинающееся такъ:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Какъ мимолетное виднье,
Какъ геній чистой красоты.
‘Пусть же теперь, говоритъ г. Анненковъ, читатель представитъ себ деревянный длинный одноэтажный домъ, наполненный всею этою молодежью, весь праздный шумъ, говоръ, смхъ, гремвшій въ немъ круглый день отъ утра до ночи, и вс маленькія интриги, всю борьбу молодыхъ страстей, кипвшихъ въ немъ безъ устали’. Излишне пояснять что все это молодое населеніе Тригорскаго было увлечено Пушкинымъ, искало наперерывъ его вниманія и дорожило знаками его расположенія. При такомъ значительномъ женскомъ персонал, было не мало поводовъ къ ревности и мелкимъ семейнымъ драмамъ, не всегда кончавшимся пустяками. Прасковья Александровна сама ревновала поэта: разъ она почти насильно увезла Mme Кернъ въ Ригу къ ея мужу, въ другой разъ сама ухала со старшею дочерью въ Тверскую губернію, во не могла выдержать разлуки съ общимъ любимцемъ, и чрезъ мсяцъ вернулась назадъ въ Тригорское.
Лицамъ слдившимъ за Пушкинымъ со стороны и даже самимъ обитательницамъ Тригорскаго казалось что онъ весь погруженъ въ эту хлопотливую жизнь, центромъ которой длало его воздаваемое ему всеобщее поклоненіе. Но за дл было далеко не такъ. Пушкинъ только вншнимъ образомъ былъ заинтересованъ этою жизнью, мысль и чувство его были постоянно заняты другимъ, и это другое онъ тщательно скрывалъ отъ своихъ прелестныхъ сосдокъ. Серіозными сторонами своего существованія онъ принадлежалъ умственному труду и поэтическому вдохновенію, населявшему чудными призраками его уединенную келью въ Михайловскомъ, и сердце его жило одесскими воспоминаніями. Мы не можемъ обойти здсь молчаніемъ этого одесскаго романа Пушкина, такъ какъ безъ него представленіе о личности поэта останется неполнымъ. Почти вс знавшіе Пушкина и слдившіе за его сердечными увлеченіями, толками о которыхъ были наполнены Кишиневъ, Одесса, Москва, Петербургъ, считали его легкомысленнымъ искателемъ похожденій, неспособнымъ ни къ какому глубокому и продолжительному чувству. Это мнніе и до сихъ поръ раздляется многими. Между тмъ не подлежитъ сомннію что поэтъ испыталъ въ своей жизни серіозную привязанность которая много лтъ владла его душою и длала его равнодушнымъ къ самому лестному вниманію очарованныхъ имъ поклонницъ. Привязанность эта тмъ боле достойна вниманія что поэтъ находился подъ властью ея долгія шесть лтъ въ разлук съ любимымъ существомъ. Имя этой женщины до сихъ поръ остается неизвстнымъ, поэтъ нигд не обмолвился имъ, хотя многочисленныя повторенія одного и того же женскаго профиля въ его тетрадяхъ несомннно свидтельствуютъ что его воображеніе было постоянно занято предметомъ его страсти. Пушкинъ встртился съ этою женщиной въ Одесс, и кажется знакомство ихъ было непродолжительно: разказанная выше катастрофа по поводу экспедиціи для наблюденія за саранчей разлучила ихъ. Натура Пушкина допускала мимолетныя увлеченія вчно-жаднаго сердца рядомъ съ глубокою и постоянною страстью, такъ и въ этомъ случа, настоящая любовь не мшала многочисленнымъ похожденіямъ его во всхъ слояхъ одесскаго общества, и между прочимъ ухаживаньямъ его за Катериной Гикъ и за Mme Ризничъ, которой при отъзд ея изъ Одессы онъ написалъ въ альбомъ извстное стихотвореніе: ‘На язык теб невнятномъ’ (Mme Ризничъ не понимала по-русски, и даже не подозрвала что Пушкинъ поэтъ). Но эти преходящія привязанности не заслоняли единственной глубокой страсти на которую, благодаря именно ея страстной сил, легъ какой-то угрюмый отпечатокъ. При отъзд изъ Одессы, Пушкинъ получилъ отъ обожаемой женщины перстень съ какими-то кабалистическими знаками, кажется, на это именно обстоятельство намекаетъ его стихотвореніе Талисманъ, въ заключительной строф котораго говорится:
Но когда коварны очи
Очаруютъ вдругъ тебя,
Ихъ уста во мрак ночи
Поцлуютъ не любя —
Милый другъ! отъ преступленья,
Отъ сердечныхъ новыхъ ранъ,
Отъ измны, отъ забвенья,
Сохранитъ мой талисманъ!
Талисманъ долго и свято исполнялъ свое назначеніе защищая поэта отъ новыхъ привязанностей, отъ искушеній, которыхъ такъ много крылось въ Тригорскомъ. Одесскія воспоминанія сохраняли свою власть надъ Пушкинымъ до самой его женитьбы. Полученіе письма изъ Одессы (разказываетъ г. Анненковъ) всегда было событіемъ въ его уединенномъ Михайловскомъ. Сестра поэта разказывала его біографу что эти письма всегда были запечатаны печатью съ такими точно кабалистическими знаками какіе находились на перстн, тогда Пушкинъ обыкновенно запирался въ своей комнат, никуда не выходилъ и никого не принималъ къ себ. Можно догадываться какія грустныя минуты проводилъ въ эти дни поэтъ въ своей скромной кель, въ борьб съ приказаніемъ любимой женщины — сжигать ея письма. Онъ самъ далъ намъ намекъ на эту борьбу не успокоившейся страсти въ извстномъ стихотвореніи:
Прощай, письмо любви, прощай! Она велла…
Какъ долго медлилъ я, какъ долго не хотла
Рука предать огню вс радости мои!
Но полно, часъ насталъ: гори, письмо любви!
Готовъ я, ничему душа моя не внемлетъ.
Ужъ пламя жадное листы твои пріемлетъ…
Минуту! Вспыхнули… пылаютъ. Легкій дымъ
Віясь теряется съ моленіемъ моимъ.
Ужъ перстня врнаго утратя впечатленье,
Растопленный сургучъ кипитъ… О Провиднье!
Свершилось!
Уже шесть лтъ спустя, наканун своей женитьбы, Пушкинъ въ послдній разъ отдался воспоминанію объ этомъ дорогомъ образ, и простился съ нимъ превосходнымъ стихотвореніемъ:
Въ послдній разъ твой образъ милый
Дерзаю мысленно ласкать,
Будить мечту сердечной силой,
И съ нгой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать…
Мы потому позволили себ остановиться на этой интимной сторон Пушкина что его сердечныя связи до сихъ поръ мене всего понятны, между тмъ какъ он занимали весьма значительное мсто въ его существованіи и чрезвычайно важны для уразумнія его характера. Изучая его сердечныя привязанности, лучше всего начинаешь понимать что натура поэта, по странному противорчію въ ея организаціи, допускала преходящія безсодержательныя, порою даже грубыя увлеченія, рядомъ съ глубокою и поэтическою страстью, отразившеюся съ очарованіемъ и силою въ его лирическихъ произведеніяхъ. Поэтому мы сочли нужнымъ связать и возобновить въ памяти читателя отмтки оставленныя владвшими имъ чувствами въ его поэзіи: вопреки мннію г. Анненкова, предостерегающаго судить Пушкина по его стихамъ, мы думаемъ что настоящій, истинный Пушкинъ боле всего отразился въ его лирик, представляющей такъ мало придуманнаго и безъ сомннія исходившей изъ глубины его духа.
Намъ остается перейти къ послднимъ явленіямъ той эпохи которою г. Анненковъ ограничиваетъ свой біографическій очеркъ. Мы воспользуемся указаніями заключающимися въ недавно обнародованныхъ письмахъ Пушкина къ князю Вяземскому чтобы разршить кое-какія неясности, съ которыми встртился г. Анненковъ въ этой части своего труда.
Отдадимъ прежде всего справедливость нашему автору: онъ останавливается на литературныхъ работахъ Пушкина въ Михайловскомъ період его жизни со вниманіемъ къ какому предыдущія главы мало насъ приготовили. Онъ не забываетъ даже и переписку Пушкина съ друзьями, и посвящаетъ ей строки которыя тмъ пріятне встртить что он ршительно смываютъ колоть наложенную предъ тмъ біографомъ на своего героя. ‘Она рисуетъ намъ — говоритъ объ этой переписк г. Анненковъ — самый образъ Пушкина въ изящномъ, нравственно-привлекательномъ вид. Тому, конечно, много способствуетъ ея языкъ: это постоянно одинъ и тотъ же блескъ молодаго, свжаго, живаго и замчательно-основательнаго (вотъ даже какъ!) ума, проявляющійся въ безчисленныхъ оттнкахъ выраженія. Дйствіе переписки на читателя неотразимо, какое бы мнніе ни составилъ онъ заране о характер ея автора: необычайная, безыскусственная простота всхъ чувствъ, замчательная деликатность, смемъ такъ выразиться, сердца, при оригинальности самыхъ поворотовъ мысли и всхъ сужденій, приковываютъ читателя къ этой переписк невольно и выносятъ предъ ‘нимъ обликъ Пушкина въ самомъ благопріятномъ смысл.’ Прочитавъ эти прекрасныя строки вслдъ за тми главами которымъ мы посвятили предыдущую статью, поистин надо сказать что г. Анненковъ обладаетъ странною манерой писать. Одинъ и тотъ же человкъ, въ одну и ту же эпоху своей жизни, является у него ‘нахаломъ’, ‘слпо-бунтующею личностью’, и обнаруживаетъ ‘замчательную деликатность сердца’, неспособенъ понять такія явленія какъ байронизмъ и романтизмъ, и обладаетъ ‘замчательно-основательнымъ умомъ’… Можно было бы подумать что г. Анненковъ подозрваетъ переписку Пушкина въ лицемріи, въ желаніи выставить себя лучше чмъ былъ на самомъ дл, и потому не основываетъ на ней своей оцнки, но онъ самъ же признаетъ въ этой переписк ‘безыскусственную простоту всхъ чувствъ’…
Переходимъ къ событію имвшему ршительное вліяніе на судьбу Пушкина.
Катастрофа 14го декабря застигла нашего поэта врасплохъ. Несомннно что онъ не только никогда не предполагалъ возможности вооруженнаго возмущенія, во и никогда не сочувствовалъ такому способу дйствія. Въ переписк со своими петербургскими друзьями онъ ясно высказывается въ этомъ отношеніи, такъ, въ письм къ Дельвигу, писанномъ въ начал 1826 года, онъ говоритъ между прочимъ: ‘Никогда я не проповдовалъ ни возмущенія, ни революціи’, въ письм къ князю Вяземскому, писанному въ средин того же года, Онъ выражается столь же опредленно: ‘Бунтъ и революція мн никогда не нравились’. Катастрофа поразила его своею неожиданностью и взволновала опасеніями за участь друзей. Лично себя онъ не только считалъ вн всякой опасности, во даже думалъ что перемна правительства благодтельно отзовется на его судьб и принесетъ ему избавленіе. Мысль эта овладла всмъ существомъ его и сдлалась предметомъ дятельной переписки съ петербургскими друзьями. ‘Я желалъ бы вполн и искренно примириться съ правительствомъ, писалъ онъ въ упомянутомъ письм къ Дельвигу, и конечно это ни отъ кого кром его не зависитъ. Въ этомъ желаніи боле благоразумія нежели гордости съ моей стороны.’ Только по прошествіи нсколькихъ мсяцевъ, имъ овладваютъ сомннія, вслдствіе молчанія со стороны Петербурга, какъ это видно изъ заключительныхъ строкъ того же письма къ князю Вяземскому: ‘Я былъ въ связи почти со всми и въ переписк со многими изъ заговорщиковъ. Вс возмутительныя рукописи ходили подъ моимъ именемъ…. Еслибъ я былъ потребованъ коммиссіей, то я бы конечно оправдался, во меня оставили въ поко, и кажется это не къ добру.’
Князь Вяземскій принялъ самое горячее участіе въ положеніи Пушкина. Изъ друзей поэта, онъ ране и настойчиве всхъ старался отклонить Пушкина отъ пути фальшиваго и агитирующаго либерализма, за который увлекали его политическія связи и неосмотрительность молодой и горячей натуры. Въ No 1 Русскаго Архива сообщено большое и чрезвычайное любопытное письмо князя Вяземскаго, въ которомъ благоразумный другъ доказывалъ фальшивость положенія создаваемаго склонностью поэта бравировать своею опалой и снискивать лавры политическаго мученичества, въ чемъ онъ подозрвалъ его, повидимому сильно преувеличивая дло. Пушкинъ старался опровергнуть такую точку зрнія, по поводу посщенія одного петербургскаго гостя, онъ писалъ князю Вяземскому: ‘Ты вбилъ ему въ голову что я объдаюсь гоненіемъ. Охъ, душа моя, меня тошнитъ…. Но предлагаемое да дятъ’…. {См. Русскій Аряивъ 1874, 2.} Посл катастрофы 14го декабря, князь Вяземскій съ особенною энергіей принялся за дло примиренія Пушкина съ новою властью, и настаивалъ чтобы тотъ обратился къ государю съ письмомъ, въ которомъ откровенно изъяснился бы о своемъ образ мыслей и просилъ бы о прекращеніи ссылки. Не полагаясь на упрямаго друга, онъ указывалъ ему даже самыя выраженія въ какихъ должно быть составлено письмо на Высочайшее имя, объ этомъ свидтельствуетъ слдующее мсто въ переписк Пушкина: ‘Твой совтъ кажется мн хорошъ. Я уже писалъ Царю, тотчасъ по окончаніи слдствія, заключая прошеніе точно такими словами.’ {См. тамъ же.} Несмотря однако на то, князь Вяземскій находилъ, какъ видно изъ дальнйшей переписки,— письмо Пушкина холоднымъ и сухимъ любопытный документъ этотъ приведенъ въ стать г. Анненкова, и нельзя не согласиться съ мнніемъ князя Вяземскаго относительно его холоднаго тона, придающаго ему видъ вынужденной необходимостью формальности.
Письмо, однакоже, возымло свое дйствіе: вскор посл коронованія императора Николая, Пушкинъ былъ вызвавъ въ Москву. Распоряженіе это, какъ свидтельствуетъ г. Анненковъ, было записано начальникомъ главнаго штаба, Дибичемъ, слдующимъ образомъ: ‘Высочайше повелно Пушкина призвать сюда. Для сопровожденія его командировать фельдъегеря. Пушкину позволяется хать въ своемъ экипаж свободно, подъ надзоромъ фельдъегеря, не въ вид арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мн. Писать о семъ псковскому гражданскому губернатору. 23е августа.’ Во Псковскомъ архив г. Анненковъ нашелъ и исполнительное по этой резолюціи отношеніе къ губернатору, въ которомъ было прибавлено только чтобы по прибытіи въ Москву Пушкинъ явился прямо къ дежурному генералу главнаго штаба, тамъ же сохранился и отвтъ начальника губерніи барону Дибичу, изъ коего оказывается что вечеромъ 4го сентября Пушкинъ уже выхалъ изъ Пскова, согласно предписанію.
Примиреніе съ правительствомъ, послдовавшее такимъ образомъ, было совершенною неожиданностью какъ для самого поэта, такъ и для всхъ его окружающихъ. Посланный отъ губернатора прискакалъ въ Михайловское когда Пушкинъ былъ въ Тригорскомъ, едва поэтъ возвратился поздно вечеромъ домой, какъ его тотчасъ же повезли во Псковъ. Арина Родіоновна, напуганная предыдущими петербургскими событіями, страшно встревожилась, и на разсвт явилась къ Прасковь Александровн, повергнувъ всхъ въ Тригорскомъ въ неописанный страхъ. Вроятно и самъ Пушкинъ вначал не догадывался о цли съ какою его требовали въ Москву, но по прізд во Псковъ ему было тотчасъ передано письмо барона Дибича на его имя, настолько любезное что успокоило его на счетъ своей участи и могло бы поселить въ немъ очень высокое мнніе о себ, какъ говорилъ онъ самъ въ послдствіи. Къ величайшему сожалнію, письмо это до сихъ поръ никому неизвстно.
Пушкинъ, съ его спутникомъ фельдъегеремъ Вадыпемъ, употребили четыре дня на перездъ изо Пскова въ Москву. По прибытіи туда, они немедленно явились къ дезкурному генералу Потапову. Отъ Дибича тотчасъ послдовалъ приказъ: ‘Высочайше повелно! чтобы вы привезли его въ Чудовъ дворецъ, въ мои комнаты, къ 4 часамъ пополудни. ‘ Тамъ произошло знаменательное свиданіе Пушкина съ императоромъ Николаемъ, опредлившее участь поэта въ послднее десятилтіе его жизни. Не можемъ отказать себ въ удовольствіи разказать здсь объ этомъ свиданіи словами г. Анненкова:
‘Чудовъ или Николаевскій дворецъ занимало тогда августйшее семейство и самъ государь императоръ, которому Пушкинъ и былъ тотчасъ же представленъ, въ дорожномъ костюм, какъ былъ, не совсмъ обогрвшійся, усталый и кажется даже не совсмъ здоровый. Можно полагать что покойный государь читалъ произведенія Пушкина еще будучи великимъ княземъ и находился, какъ вся грамотная тогдашняя Россія, подъ вліяніемъ его поэтическаго таланта. По крайней мр этою чертой всего легче объясняется родъ ласки и нескрываемой нжности какую онъ всегда выказывалъ по отношенію къ Пушкину, не измняя конечно своихъ строгихъ требованій порядка и подчиненности для него, и часто сдерживая его порывы. Покойному государю угодно было однажды разказать нкоторыя подробности своего перваго свиданія съ Пушкинымъ, переданныя намъ М. А. Корфомъ, имвшимъ счастье ихъ слышать. Государь,— между прочимъ, спросилъ Пушкина, гд бы онъ былъ 14го декабря, еслибы находился въ Петербург? Пушкинъ отвчалъ, не колеблясь: ‘въ рядахъ мятежниковъ, государь!’ Можетъ-быть, эта искренность и простота отвта, разоблачавшія прямой характеръ поэта, и были причиной высокой довренности къ честному слову Пушкина, какую возымлъ государь. Онъ потребовалъ у него взамнъ свободы и забвенія всего прошлаго — только честнаго слова что одержитъ обязательства высказанныя въ подписк. {Т.-е. обязательства не противорчить своими мнніями общепринятому порядку и не принадлежать ни къ какимъ тайнымъ обществамъ, подъ какимъ бы именемъ они ни существовали.} Затмъ государь выразилъ намреніе занять Пушкина серіозными трудами, достойными его великаго таланта, и объявилъ что для успшнаго продолженія его литературной дятельности, общающей принести славу Россіи, онъ самъ беретъ на себя званіе цензора его произведеній.’
Такъ произошло примиреніе Пушкина съ новою властью — фактъ къ которому такъ любитъ обращаться современны журналистика, отыскивая въ немъ какую-то измну прежнимъ друзьямъ и отреченіе отъ прежнихъ убжденій. Неосновательность этихъ нареканій и полнйшая нравственная чистота и благородство Пушкина во всемъ этомъ дл для непредвзятаго взгляда кажется не подлежитъ сомннію. Политическихъ друзей своихъ, сдлавшихся жертвою декабрьской катастрофы, Пушкинъ очевидно понималъ до тхъ поръ не вполн: кровавая развязка событія была для него совершенною неожиданностью, и неожиданностью очень прискорбною, такъ какъ онъ гнушался насильственными революціонными мрами. Не напрасно члены Союза Спасенія такъ тщательно уклонялись посвятить его въ свои планы, они не ошибались, полагая что Пушкинъ съ отвращеніемъ отвернулся бы отъ нихъ узнавъ объ ихъ кровавыхъ цляхъ. Измнитъ этимъ друзьямъ онъ не могъ уже по той причин что никогда не былъ съ ними за-одно, и если онъ самъ считалъ себя ихъ единомышленникомъ, то конечно вслдствіе недоразумнія, происходившаго отъ ошибочнаго пониманія ихъ цлей. Мы думаемъ что и его откровенный отвтъ императору Николаю былъ благороднымъ порывомъ рыцарской натуры, весьма мало взвшеннымъ. Революціонныя идеи, если и были когда-нибудь свойственны Пушкину, оставили его задолго до событія 1825 года, во всякомъ случа можно кажется сказать съ полною увренностью что онъ никогда не былъ бы за-одно съ людьми замышлявшими цареубійство, и могъ бы быть вовлеченъ въ ихъ планы только обманомъ. Новыя сообщенія о главныхъ коноводахъ заговора находящіяся въ книг г. Кропотова: Біографія М. Н. Муравьева, значительно подтверждаютъ ваше предположеніе. Что же касается до нареканія позднйшей литературной критики будто Пушкинъ съ половины двадцатыхъ годовъ вообще отсталъ отъ свободныхъ политическихъ воззрній, сдлался совершенно равнодушенъ къ общественнымъ вопросамъ и заключился въ поклоненіе существующему порядку и въ чисто-художественное творчество, то такое нареканіе неоспоримо и блистательно опровергается обнародованною въ той же книжк Русскаго Архива перепиской поэта съ кн. Вяземскимъ, принадлежащею къ самымъ цннымъ литературнымъ матеріаламъ послдняго времени. Хотя трудъ г. Анненкова, служащій предметомъ настоящей статьи, ограничивается Александровскою эпохой, но мы считаемъ необходимымъ, для совершеннаго изъясненія вопроса о политическихъ мнніяхъ Пушкина, воспользоваться’ здсь однимъ изъ самыхъ важныхъ документовъ изъ упомянутой переписки. Документъ этотъ — письмо Пушкина изъ Москвы, отъ 15то марта 1830 года, начинающееся такимъ образомъ: ‘У меня есть на стол письмо, уже давно къ теб написанное. Я побоялся послать его къ теб по почт. Жена твоя вроятно полне и дльне разказала теб въ чемъ дло. Государь, узжая, оставилъ въ Москв проектъ новой организаціи, контръ-революціи революціи Петра. Вотъ теб случай писать политическій памфлетъ и даже его напечатать, ибо правительство дйствуетъ или намрено дйствовать въ смысл европейскаго просвщенія. Огражденіе дворянства, подавленіе чиновничества, новыя права мщанъ и крпостныхъ — вотъ великіе предметы. Какъ ты? Я думаю пуститься въ политическую прозу. Что твое здоровье? каковъ ты съ министрами? И будешь ли ты въ служб новой?’ Въ послднихъ строкахъ письма Пушкинъ снова обращается къ интересовавшему его предмету: ‘Жду концертовъ и шуму за проектъ’. Кажется, трудно найти что-нибудь убдительне этого письма, если только историки и критики подобные г. Пыпину способны чмъ-нибудь убждаться. Приведенное письмо, кром неоспоримаго опроверженія нареканіямъ на поэта за мнимый индифферентизмъ его къ общественнымъ интересамъ и за отступничество отъ убжденій, заключаетъ въ себ весьма важное поясненіе къ факту давно извстному, именно ко хлопотамъ Душкина о разршеніи ему издавать политическую газету. Подстрекая кн. Вяземскаго написать политическую статью по поводу преобразовательныхъ плановъ правительства, онъ даетъ намъ ключъ къ пониманію тхъ цлей ради которыхъ желалъ онъ имть въ своихъ рукахъ политическій органъ. Онъ видлъ задачу своей эпохи въ преобразовательномъ движеніи въ смысл европейскаго просвщенія, и намчалъ главные этапы такого движенія: охраненіе историческихъ правъ дворянства (мы знаемъ уже что симпатіями Пушкина пользовалось образованное и трудящееся дворянство), ограниченіе чиновной бюрократіи, расширеніе правъ мщанскаго сословія, освобожденіе крестьянъ. Съ этими четырьмя крупными шагами нашего политическаго обновленія онъ соединялъ еще одну надежду, намченную въ письм отъ 5го ноября 1890 изъ Болдина и относившуюся къ облегченію участи декабристовъ. Къ сожалнію, польскій мятежъ остановилъ на десятки лтъ исполненіе преобразовательныхъ плановъ императора Николая, и значительно измнилъ его отношенія къ вопросамъ внутренней и вншней политики.
Заговоривъ о планахъ Пушкина пуститься въ журналистику, разршившихся въ послдствіи основаніемъ Современника, кстати приведемъ здсь изъ той же переписки любопытное мсто объясняющее съ какими требованіями относился онъ къ періодической печати и насколько эти требованія, высказанныя почти полстолтія назадъ, остаются выше современнаго уровня большинства нашей журналистики. Въ письм изъ Михайловскаго, отъ Это ноября, слдовательно писанномъ скоро посл свиданія съ императоромъ, Пушкинъ слдующимъ образомъ говоритъ князю Вяземскому: ‘Я ничего не говорилъ теб о твоемъ ршительномъ намреніи соединиться съ Полевымъ, а ей Богу грустно. Итакъ, никогда порядочные литераторы вмст У насъ ничего не произведутъ! Все въ одиночку. Полевой, Погодинъ, Сушковъ, Завальевскій (?), кто бы ни издавалъ журналу все равно. Дло въ томъ что намъ надо завладть однимъ журналомъ самовластно и единовластно. Мы слишкомъ лнивы чтобы переводить, выписывать, объявлять etc. etc. Это черная работа журнала, вотъ зачмъ и издатель существуетъ. Но онъ долженъ: 1) звать грамматику русскую, 2) писать со смысломъ, то-есть согласовать существительное съ прилагательнымъ и связывать ихъ глаголомъ. А этого-то Полевой и не уметъ. Ради Христа, прочти первый параграфъ его извстія о смерти Румянцева и Ростопчина, и согласись со мной что ему невозможно доврить изданіе журнала, освященнаго вашими именами. Впрочемъ ничего не ушло. Можетъ-быть не Погодинъ, а я буду хозяинъ новаго журнала. Тогда какъ ты хочешь, а Полеваго ты пошлешь къ…’ {См. Русскій Архивъ 1874 No 2.} Еще ране того, въ 1825 году, Пушкинъ писалъ тому же кн. Вяземскому: ‘Какъ мн акалъ что Полевой пустился безъ тебя въ антикритику! Онъ длиненъ и скученъ, педантъ и невжа. Ради Бога, наднь за него строгій мунштукъ и вызжай его на досуг.’ {См. тамъ же.} Не трудно догадаться что понималъ Пушкинъ подъ невжествомъ Полеваго: снисходительный до крайности къ современнымъ ему литераторамъ, поэтъ постоянно съ большою строгостью относился къ Полевому, потому что чувствовалъ въ немъ журналиста общавшаго ввести въ русскую литературу элементы поверхностнаго скептицизма и стремленіе приноровиться ко вкусамъ толпы, чего Пушкинъ никогда и ни въ комъ не могъ равнодушно переносить. Извстно что и Современникъ былъ основавъ имъ именно съ цлью противодйствовать пониженію литературныхъ вкусовъ и понятій и вторженію самодовольной полуобразованности, впервые внесенной въ нашу журналистику Полевымъ.
Возвращаемся къ послднимъ страницамъ біографическаго очерка г. Анненкова, гд находимъ любопытныя подробности о новыхъ отношеніяхъ Пушкина ко власти.
Выше было упомянуто что императоръ Николай при первомъ свиданіи съ поэтомъ выразилъ намреніе занять его серіозными трудами достойными его великаго таланта. Первый опытъ въ этомъ дл былъ не совершенно удаченъ: правительство очевидно не вполн ясно понимало къ какому роду серіозной дятельности былъ приготовленъ Пушкинъ своимъ образованіемъ и предшествующими занятіями, взаимное пониманіе между властью и Пушкинымъ окончательно установились поздне, когда поэтъ былъ допущенъ къ историческимъ работамъ въ государственныхъ архивахъ. Первоначально же Пушкину было предложено составить соображенія по предмету о воспитаніи юношества, мра эта объяснялась тмъ что событія 1825 года, не безъ основанія отнесенныя къ недостаткамъ общественнаго воспитанія, выдвигали реформу учебныхъ заведеній на первый планъ. При этомъ легко могло показаться что человкъ составившій себ въ короткое время блестящую литературную репутацію и принадлежавшій къ Самымъ образованнымъ людямъ своего поколнія долженъ быть компетентенъ въ вопросахъ образованія. Въ виду высокой важности этого вопроса, порученіе разработка его Пушкину было знакомъ несомнннаго доврія. ‘Вамъ предоставляется, писалъ Пушкину гр. Бенкендорфъ, сообщая о Высочайшей вол, — совершенная и полная свобода когда и какъ представить ваши мысли и соображенія, тмъ обширнйшій кругъ что на опыт видли совершенно вс пагубныя послдствія ложной системы воспитанія. Сочиненій вашихъ никто разсматривать не будетъ: на нихъ нтъ никакой цензуры. Государь императоръ самъ будетъ и первымъ цнителемъ произведеній вашихъ, и цензоромъ.’ Вмст съ тмъ Пушкину разршался свободный пріздъ въ Петербургъ.
Польщенный такимъ знакомъ высокаго доврія, Пушкинъ дятельно занялся возложеннымъ на него порученіемъ, и черезъ два мсяца уже представилъ на Высочайшее воззрніе составленную имъ записку. Имя дло съ вопросомъ для него совершенно новымъ, никогда не входившимъ въ кругъ его занятій и даже размышленій, онъ конечно не могъ обработать его серіознымъ образомъ: записка его походила скоре на вдохновенную импровизацію, выразившую его личный и при томъ мало обдуманный взглядъ, чмъ на разностороннее изслдованіе предмета. Отзывъ государя, выраженный черезъ Бенкендорфа, при всей благожелательности въ форм, указывалъ что правительство совершенно расходилось съ авторомъ записки въ пониманіи главныхъ основаній вопроса. ‘Государь императоръ, писалъ гр. Бенкендорфъ Пушкину, съ удовольствіемъ изволилъ читать разсужденія ваши о народномъ воспитаніи и поручилъ мн изъявить вамъ Высочайшую свою признательность. Его величество при семъ замтить изволить что принятое вами правило, будто бы просвщеніе и геній служатъ исключительнымъ основаніемъ къ совершенству есть правило опасное для общаго спокойствія, завлекшее насъ самихъ на край пропасти и повергшее въ оную толикое число молодыхъ людей. Нравственность, прилежное служеніе, усердіе, предпочесть должно просвщенію неопытному, безнравственному и безполезному. На сихъ-то началахъ должно быть основано благонравственное воспитаніе. Впрочемъ, разсужденія ваши заключаютъ въ себ много полезныхъ истинъ.
Хотя такимъ образомъ первый опытъ привлеченія Пушкина къ серіозному труду не имлъ успха, но онъ во всякомъ случа несомннно свидтельствовалъ что выраженное въ письм графа Бенкендорфа желаніе правительства ‘употребить отличныя способности Пушкина за переданіе потомству славы нашего отечества, (передавъ вмст безсмертію собственное имя’ было не фразой, а твердымъ намреніемъ, которое въ значительной степени обусловливало предоставленіе ссыльному поэту свободы и покровительства. Цль эта была достигнута: не вступая въ сдлку со своею совстью, не отказываясь отъ независимаго взгляда на людей и дла, не устраняясь отъ интересовъ нравственнаго и политическаго свойства, Пушкинъ нашелъ свое настоящее призваніе въ глубин своего поэтическаго духа, и въ этой области создалъ произведенія оставившія далеко за собою все что когда-либо являлось въ русской литератур. Независимо отъ тото, предъ нимъ открылась еще и другая область — историческія работы которыми близко всего удовлетворялось намреніе правительства обратить его дарованія къ дятельности серіознаго характера, имющей ‘передать потомству славу нашего отечества’.
Мы не разъ уже замчали что настоящаго, вполн созрвшаго Пушкина надо искать въ послднемъ десятилтіи его жизни, и заключая эту статью) не можемъ еще разъ не пожалть что г. Анненковъ ограничилъ свой трудъ Александровскою эпохой. Несмотря за то что въ послднихъ главахъ онъ значительно измнилъ свои отношенія къ поэту, предположенная имъ цль окончательнаго уясненія свтлаго образа Пушкина осталась недостигнутою: настоящаго Пушкина еще нтъ, и большая часть того что сдлано г. Анненковымъ можетъ служить не къ уясненію, а только къ затемненію этого образа. Мы имемъ дло лишь съ предисловіемъ къ книг, а не съ самою книгой.
PS. Въ январской книг Встника Европы мы нашли пространную замтку г. Пыпина, посвященную нашей стать Литературное и критическое мелководье. Такъ какъ предметъ настоящей статьи очень близокъ къ предмету вызвавшему упомянутую Замтку, то мы находимъ возможнымъ сказать здсь по поводу этой полемики нсколько словъ.
Г. Пыпинъ вопервыхъ ругается, а вовторыхъ оправдывается. По первому пункту мы не будемъ входить въ состязаніе съ авторомъ Характеристикъ держась понятія что ругательства оскорбляютъ не того противъ кого они направлены. а того кто прибгаетъ къ этой ultima ratio петербургской журналистики. Что касается втораго пункта, то мы были очень обрадованы оправданіями г. Пыпина: они свидтельствуютъ что авторъ Характеристика самъ сознаетъ невозможность открыто признать выводы вытекающіе изъ его книги. Въ этомъ отношеніи Замтка служитъ полезною поправкой къ его книг, и мы очень желали бы чтобы прочитавшіе послднюю непремнно прочли первую. Оспаривать эти оправданія мы считаемъ совершенно излишнимъ: мы сказали въ своей стать все что считали нужнымъ, и повторять сказанное нтъ никакой надобности, довольно что самъ г. Пыпинъ усиливается нынче придать своей книг смыслъ какого она не иметъ. При томъ же, главный вопросъ на который было обращено ваше вниманіе, именно обвиненіе Пушкина въ равнодушіи къ общественнымъ интересамъ, разршается теперь окончательно въ указанномъ вами смысл помимо васъ: великій поэтъ самъ неожиданно возвысилъ свой замогильный голосъ, и имющіе уши слышать услышатъ. Принадлежитъ ли самъ г. Пыпинъ къ послднимъ — не знаемъ, но ни прежде, ни нынче мы не видли и не видимъ никакой надобности убждать его. Мы имемъ дло съ публикой, а не съ г. Пыпинымъ.