Новое издание сочинений Льва Толстого
Новое издание сочинений Льва Толстого
К. Чуковский
Новое издание сочинений Льва Толстого, Чуковский Корней Иванович, Год: 1912
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Использование литературного наследства Льва Толстого переуступлено, как известно, Алекс. Л. Толстой на известный срок московской книгоиздательской фирме Сытина. Хотя еще далеко не распроданы те остатки прежних толстовских изданий, которые пришлось, совершая сделку с дочерью великого писателя, выкупить у его вдовы, — фирма Сытина уже приступила к осуществлению своих издательских прав. Одновременно появляются и два тома полного, надо оговориться — в меру возможного по цензурным и иным причинам, собрания сочинений, и отдельным изданием — роман ‘Война и мир’. Выпуская его, издатели шли навстречу, так сказать, злободневному спросу: близящиеся юбилейные дни несомненно усилили и интерес, и спрос именно на это творение Толстого. Вероятно, в тех же соображениях нарушена и последовательность в выпуске томов полного собрания: одновременно выпускаются тома первый, занятый ‘Детством’, ‘Отрочеством’ и ‘Юностью’ со всякими к ним дополнениями, и пятый, с тремя первыми частями эпопеи о двенадцатом годе, этой ‘Илиады’ Отечественной войны.
По внешности новое полное собрание, рассчитанное на двадцать томов, довольно скромно, не щеголяет роскошью бумаги или красотою типографического выполнения. Такое богатое издание, подобное, например, известному французскому изданию сочинений Виктора Гюго, еще, надо полагать, впереди. Но, при скромности, новое полное собрание вполне благопристойно, аккуратно, четко отпечатано, заключено в изящные переплеты с автографом Толстого и гальванопластическим его портретиком на верхней крышке каждого тома. За внутренние же качества издания, в которых существенно заинтересовано русское интеллигентное общество, за щепетильнейшее отношение к тексту, к каждой толстовкой строке, за возможную, при теперешних условиях и взаимоотношениях между членами толстовской семьи, полноту ручается имя редактирующего это издание П. И. Бирюкова, которому Чертковым передоверено завещанное последнему самим Толстым редактирование его произведений. С великим благоговением относился всегда Бирюков к самому Толстому, с таким же благоговением, засвидетельствованным всем поведением, относится он и к памяти своего великого друга. Так же благоговейно отнесется и к громадному, легшему на него труду. Когда Бирюков, в нескольких строчках под предисловием Черткова, говорит о ‘дорогом ему деле редактирования’ сочинений Толстого, это в его устах не фраза, но глубоко-искренне выражение его редакторского настроения. И можно быть уверенным, что свое дело этот редактор доделает до конца все с такою же исключительною добросовестностью, осторожностью и энергиею. Мы получим собрание сочинений великого писателя, чистое от всякой торопливости, неосторожности, ошибок, промахов, недосмотров, какие найдутся в любом из предыдущих изданий.
Увы, по-настоящему полным, дающим всего Толстого не будет и это ‘полное собрание’. Потому что и для него, несмотря на его посмертность, многотомность и относительно высокую цену, не сделано никаких отступлений от его цензурной подозрительности и строгости. Остались под запретом одни произведения, и нет их наименований в перечне содержания двадцати томов, по необходимости будут снова обезображены пропусками, урезками, дразнящими строками, а то и страницами точек, вместо толстовского текста, другие, в том числе и беллетристические произведения гениального художника… Кто попробует сличить хотя бы три тома посмертных произведений в русском издании Александры Львовны и их же в чертковском берлинском издании, увидит страницы какой художественной значительности, а порою и большой важности для целого, выпали, к великой обиде читателя, из русского издания… Но тут — сфера обстоятельств независящих, с которыми в полной мере приходится считаться и новому полному собранию и уступать честь подлинной полноты какому-нибудь будущему и, вероятно, не весьма скорому изданию.
Большим препятствием для достижения полной безупречности в редакции текста явилась и эта досадная, так нескончаемо долго затянувшаяся распря между матерью и дочерью, из-за которой ряд важных рукописей все лежит под семью замками в толстовской комнате Исторического музея. Слишком печальна и слишком известна во всех своих перипетиях эта история, чтобы снова трогать ее. И В. Г. Чертков поступил бы правильнее, если бы не вводил ее отголосков в новое издание сочинений, рассчитанное ведь на многие годы, если бы в своем предисловии к первому тому не делал столь резких упоминаний о ‘вдове Льва Николаевича, все еще отказывающейся исполнить его завещание’. Распря пройдет, собрание сочинений останется. Можно понять раздраженные чувства тех, которым мешают наилучше исполнить свое дело и вместе дорогую им предсмертную волю. Но не давать же по каждому поводу простор публичным выражениям этих чувств! А между тем, вряд ли есть одна книга, к выпуску которой имели отношение Телятники, где бы в предисловии не звучали внятно эти сердитые чувства. Можно опасаться, что частое их повторение даст в результате эффект, обратный ожидаемому… Во всяком случае, такое издание, как полное собрание сочинений Толстого, могло бы с полным успехом обойтись без отголосков этой тяжелой и прискорбной ссоры. Те строки чертковского предисловия, о которых сейчас речь — точно ложка дегтю в бочке с медом чарующих художественных творений. Деликатный намек был бы совершенно достаточен для объяснения одной из причин неполноты или несовершенства текста.
Настоящим подарком читателю является предисловие к ‘Детству’ самого Толстого, озаглавленное ‘К читателю’ и в печати появляющееся впервые. Оно полно большого интереса, важно и для характеристики Льва Николаевича, поры его блестящего дебюта, и для его отношения к литературе, к ее задачам. Толстой заявляет тут, чего он требует от своего читателя, что ставит условием, чтобы его книга ‘дошла’ до читателя. ‘Я требую очень немногого: чтобы вы были чувствительны, т. е. могли бы иногда пожалеть от души и даже пролить несколько слез об воспоминаемом лице, которое вы полюбили от сердца, порадоваться за него и не стыдились бы этого, чтобы вы любили свои воспоминания, чтобы вы были человек религиозный, чтобы вы, читая мою повесть, искали таких мест, которые задевают вас за сердце, а не таких, которые заставляют вас смеяться’. Полно интереса и то место ‘Обращения к читателю’, где Толстой объясняет причину ‘неплавности и грубости в иных местах его слога’, тех стилистических недостатков, за которые его потом будут не раз упрекать на протяжении почти всей его писательской жизни. ‘Можно петь двояко, — говорит автор ‘Детства’, — горлом и грудью. Не правда ли, что горловой голос гораздо гибче грудного, но зато он не действует на душу. Напротив, грудной голос, хоть и груб, берет за живое. Что до меня касается, то ежели я даже в самой пустой мелодии услышу ноту, взятую полной грудью, у меня слезы невольно навертываются на глаза. То же самое и в литературе, — можно писать из головы и из сердца. Когда пишешь из головы, слова послушно и складно ложатся на бумагу, когда же пишешь из сердца — мыслей в голове набирается так много, в воображении столько образов, в сердце столько воспоминаний, что выражения неточны, недостаточны, неплавны и грубы’. Так всегда писал Толстой, — пел ‘не горлом, а грудью’. И никогда не боялся ‘неплавности и грубости’ слога. На самой заре своей писательской жизни он верно подметил и метко передал одну из весьма характерных своих писательских особенностей. И с этою особенностью никогда не расстался. С чрезвычайным интересом встречаешь эти признания в предисловии к первому же толстовскому произведению. И не можешь не удивиться, что это обращение ‘К читателю’ впервые появляется в печати лишь через шестьдесят лет.
Новое издание держится той редакции ‘Детства’, ‘Отрочества’ и ‘Юности’, которая была обработана для отдельного издания самим Толстым. П. И. Бирюков не соблазнился, по соображениям вполне веским, тем вариантом, какой дан в последнем издании гр. С. А. Толстой. Но так как в сейчас упомянутом варианте были места значительного интереса, автобиографического или художественного, то, чтобы не лишать их читателя, они даны в добавлениях. Приложением к трем повестям, автобиографический характер которых несомненен, даны и собственно автобиографические страницы Льва Николаевича: ‘Первые воспоминания’ (писанные в 1878 г. и представляющие, по догадке П. И. Бирюкова, одно из начал ‘Исповеди’, в первоначальной редакции называвшейся ‘Кто я?’ и написанной годом позже) и ‘Воспоминания детства’, написанные в начале минувшего десятилетия по просьбе П. И. Бирюкова, вошедшие в его биографию Толстого. Сопоставление этих отрывков с повестями напрашивается и полно интереса.
Начало ‘Войны и мира’ составило пятый том полного собрания, весь роман, кроме того, как было отмечено, выпускается теперь и отдельным четырехтомным изданием. Как известно, Толстой, уже по напечатании начала романа, много над ним работал, сделал значительные порою сокращения. Роман дан в новом издании в том виде, какой окончательно придал ему сам автор. Однако, то, что было Толстым выброшено из первоначальной редакции ‘Войны и мира’, представляет несомненный интерес, иногда — историко-литературный, иногда — и художественный. Эти выброшенные куски могут интересовать не только историка толстовского творчества, но и рядового читателя. Редактор нового издания решил сберечь эти куски, но правильно сделал, не вдвигая их в окончательно установленный самим Толстым текст, а сохранив в приложениях и снабдив по возможности указаниями, к какому месту относится каждый данный кусок.
Так, в первом томе эти дополнения составляют около двадцати страниц убористой печати, в четвертом — страницы четыре. Взяты эти последние добавления из сборника корректурных гранок романа, который хранится в Историческом музее в чертковской библиотеке. Знакомить с добавлениями невозможно — пришлось бы их перепечатывать. Читатель, которому дорог Толстой, во всяком случае, лишний раз поблагодарит за них добросовестного и умелого редактора нового толстовского издания, не пренебрегшего ничем, что только можно было найти и что приближало бы это издание к полному и редакционно-совершенному.
Первая публикация: ‘Речь’ / 11 (24) августа 1912 года.