Новая земля (Новь), Гамсун Кнут, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 255 минут(ы)

Кнутъ Гамсунъ.

Полное собраніе сочиненій.
Томъ VII.
Изданіе В. М. Саблина.

Новая земля.
(Новь).
Переводъ О. Химона

Изданіе третье.
Москва. —1910.
http://az.lib.ru

ГЛАВА I.

Нжный, золотистый металлическій ободокъ показался на восток, гд выходитъ солнце. Городъ начинаетъ пробуждаться, тутъ и тамъ слышенъ отдаленный шумъ большихъ тяжелыхъ телгъ, възжающихъ въ улицы со всякимъ рыночнымъ товаромъ: сномъ, дровами, мясомъ и проч. За ночь мостовыя немного подмерзли, и отъ телгъ несется грохотъ. Былъ конецъ марта.

Въ гавани все тихо. Порой показывается на палуб сонный матросъ. Изъ корабельныхъ кухонь поднимается дымъ, полуодтые шкипера высовываютъ головы изъ люковъ и смотрятъ, какая погода, море спокойное, флюгера не шевелятся. Вотъ открывается первая дверь въ склад, — тамъ видны цлыя груды ящиковъ, мшковъ, веревокъ, бочекъ, люди работаютъ канатами и тачками, они не совсмъ еще проснулись и зваютъ широко раскрытыми бородатыми ртами. Къ пристанямъ подходять паромы, съ нихъ снимаютъ и тащатъ товаръ, нагружаютъ на телги и увозять. На улицахъ открывается одна дверь за другой, поднимаются шторы, мальчики подметаютъ магазины и обтираютъ пыль съ прилавковъ. Въ магазин Генрихсена сынъ уже сидитъ за своей конторкой и просматриваетъ только что полученную почту. Какой-то молодой человкъ тащится усталыми, сонными шагами черезъ желзнодорожную площадь, онъ возвращается съ попойки отъ одного товарища и совершаеть свою утреннюю прогулку.

У пожарной части онъ встрчаетъ своего знакомаго, возвращающагося тоже изъ какого-то собранія, они кланяются другъ другу.

‘Ты уже всталъ, Ойэнъ?’ спрашиваетъ первый.

‘Да, т.-е. я еще не ложился’, отвчаетъ другой.

‘Я тоже’, говоритъ первый, ‘покойной ночи!’

Онъ идетъ дальше, — ему смшно, что онъ средь бла дня говоритъ ‘покойной ночи’. Это еще очень молодой человкъ, полный надеждъ, его имя два года тому назадъ сдлалось сразу извстнымъ, когда онъ написалъ большую лирическую драму. Это Иргенсъ, — вс его знаютъ. Онъ носить лакированные башмаки, а его закрученные усы и блестящіе черные волосы придаютъ ему очень молодцоватый видъ. Онъ проходить черезъ рынокъ, ему интересно смотрть на крестьянъ, какъ они одинъ за другимъ прозжаютъ по улицамъ и занимаютъ вс рынки города своими телгами. Ихъ лица загорли отъ весенняго солнца, вокругъ шеи у нихъ толстые, шерстяные платки, а руки сильныя и грязныя. Они такъ озабочены тмъ, чтобы продать свой скотъ на убой, что зазываютъ даже его, молодого безсемейнаго двадцатичетырехлтняго человка, лирика, который равнодушно прогуливается, чтобы разсяться.

Солнце поднимается выше. Улицы начинаютъ кишть экипажами и людьми, черезъ короткіе промежутки раздаются свистки фабрикъ изъ городскихъ предмстій и съ желзнодорожныхъ станцій, базаръ становится все многолюдне и многолюдне, дловые люди мечутся взадъ и впередъ, нкоторые изъ нихъ дятъ завтракъ, завернутый въ газетную бумагу. Какой-то человкъ везетъ телжку съ цлымъ возомъ свертковъ и мшковъ, онъ доставляетъ товаръ на домъ, онъ запрягъ себя, какъ лошадь, и въ то же время смотритъ въ свою записную книжку, гд у него адреса.

Какой-то ребенокъ безъ передышки бгаетъ съ утренней газетой, — это двочка, страдающая пляской св. Вита, ея маленькое тльце качается во вс стороны, она дергаетъ плечами, останавливается, потомъ снова бжитъ отъ двери къ двери, взбирается по лстницамъ на высокіе этажи, звонитъ, оставляетъ газету и снова спшитъ. Съ двочкой собака, — маленькая собачка, она хорошо дрессирована и повсюду сопровождаетъ ее.

Все въ движеніи, шумъ растетъ.

Онъ начинается на фабрикахъ, на корабельныхъ верфяхъ, въ механическихъ мастерскихъ, лсопильняхъ, онъ смшивается съ грохотомъ экипажей и съ человческими голосами, заглушается какимъ-нибудь пароходнымъ свисткомъ, рзкій звукъ котораго поднимается кверху, какъ дрожащій лучъ, онъ сосредоточивается на большихъ рынкахъ, и, наконецъ, весь городъ охватывается страшнымъ шумомъ. А среди всей этой суматохи почтальоны съ сумками разносятъ извстія о курс изъ другихъ странъ, великая поэзія торговли охватываетъ весь городъ, — пшеница въ Индіи и кофе на Яв въ цвту, а испанскіе рынки требуютъ рыбы, очень много рыбы для поста.

Восемь часовъ. Иргенсъ идетъ домой. Онъ проходитъ мимо магазина Генрихсена и ршается заглянуть туда на минутку.

У бюро все еще сидитъ сынъ хозяина фирмы, — молодой человкъ въ шевіотовомъ костюм, у него большіе голубые глаза, хотя цвтъ лица темный, непокорный завитокъ волосъ свшивается ему на лобъ. Высокій, рзкій, отчасти скрытный, онъ иметъ видъ тридцатилтняго мужчины. Товарищи цнятъ его, потому что онъ часто помогаетъ имъ деньгами или разными съдобными товарами изъ погреба своего отца.

‘Доброе утро’, говоритъ Иргенсъ.

Тотъ удивленъ, онъ отвчаетъ:

‘Какъ, это ты? Ты уже всталъ?’

‘Да, т.-е. я еще не ложился’.—

‘А, это другое дло. А я ужъ здсь сижу съ пяти часовъ и уже телеграфировалъ въ три страны’.

‘Боже мой, ты, вдь, знаешь, что я отношусь совершенно равнодушно къ твоей торговл. Я хочу лишь объ одномъ тебя спроситъ, Олэ Генрихсенъ, — не найдется ли у тебя для меня рюмка водки?’

Оба выходятъ изъ конторы, проходятъ черезъ магазинъ и спускаются въ погребъ. Олэ Генрихсенъ быстро достаетъ бутылку, онъ ждетъ каждую минуту въ контору отца, — оттого онъ такъ спшитъ, отецъ очень старъ, но, несмотря на это, нельзя было поступать противъ его воли.

Иргенсъ пьетъ и говоритъ:

‘Могу я остатокъ взятъ съ собой домой?’ Олэ Генрихсенъ утвердительно киваетъ головой.

Когда они снова возвращаются въ магазинъ, онъ выдвигаетъ ящикъ изъ стола, а Иргенсъ, понявъ его знакъ, опускаетъ свою руку и достаетъ что-то, что онъ кладеть себ въ ротъ. Это кофе, жженый кофе для уничтоженія запаха.

ГЛАВА II.

Въ два часа люди прогуливаются большими группами взадъ и впередъ, разговариваютъ и смются, кланяются другъ другу, улыбаются, киваютъ, поворачиваются и зовутъ, въ воздух носится сигарный дымъ и развваются дамскія вуали, пестрое мельканіе свтлыхъ перчатокъ и носовыхъ платковъ, приподнятыхъ шляпъ и тросточекъ распространяется по всей улиц, а экипажи съ мужчинами и дамами въ блестящихъ костюмахъ проносятся мимо. Нсколько молодыхъ мужчинъ стоятъ на перекрестк. Это цлый кружокъ знакомыхъ, — два художника, два писателя, купецъ и человкъ безъ опредленныхъ занятій — все тсно сплоченные товарищи. Ихъ костюмы очень разнообразны, нкоторые уже сняли пальто, другіе все еще носятъ длинныя пальто на подкладк и съ поднятымъ воротникомъ, какъ въ самые большіе холода. Группа эта всмъ знакома. Къ ней присоединяются новыя лица, нкоторые уходятъ, наконецъ, остается молодой толстый художникъ по имени Мильде и актеръ съ вздернутымъ носомъ и сладкимъ голоскомъ, кром того Иргенсъ и адвокатъ Гранде изъ великаго рода Грандовъ. Но самый значительный изъ нихъ — Паульсбергъ, Ларсъ Паульсбергъ, авторъ полудюжины романовъ и научнаго труда о прощеніи грховъ. Его называли громко поэтомъ, хотя тутъ были Иргенсъ и писатель Ойэнъ. Актеръ застегиваетъ свой сюртукъ до самой шеи, — ему холодно.

‘Нтъ, весенній воздухъ для меня черезчуръ рзокъ, — говоритъ онъ.

‘А для меня совершенно наоборотъ’, замчаетъ адвокатъ.

‘Я готовъ кричать во все горло. Что-то трепещетъ во мн, кровь кипитъ и какъ бы манитъ на охоту’. И маленькій согнутый юноша выпрямился при этихъ словахъ и посмотрлъ на Паульсберга.

‘Да, посмотрите-ка на него!’ замтилъ насмшливо актеръ. ‘Мужчина все-таки мужчина’, сказалъ евнухъ.

‘Что ты хочешь этимъ сказать?’

‘Ничего, сохрани меня Богъ. Но ты съ твоими лакированными башмаками и цилиндромъ собираешься на охоту за рысью, не такъ ли?’

‘Ха, я констатирую, что актеръ Норемъ сдлался остроумнымъ. Это нужно цнить’.

Они говорили съ большой свободой обо всемъ, вставляли съ легкостью слова, длали быстрыя нападенія и во всякое время имли отвтъ наготов. Отрядъ кадетъ прошелъ мимо.

‘Есть что-то нахальное въ походк у этихъ военныхъ’, говоритъ Иргенсъ. ‘Они не проходятъ мимо, какъ вс смертные, а какъ-то выступаютъ’.

Самъ Иргенсъ и художникъ засмялись, но адвокатъ быстро посмотрлъ на Паульсберга, черты котораго ни на минуту не измнились.

Паульсбергъ сказалъ нсколько словъ о выставк картинъ и замолчалъ.

Посл этого перешли къ вчерашнему дню въ Тиволи, потомъ къ политик. Они произнесли свой приговоръ надъ руководящей партіей Стортинга, предлагали зажечь дворецъ и завтра днемъ провозгласить республику, художникъ угрожаетъ возстаніемъ рабочихъ. ‘Знаете ли вы, что сказалъ мн президентъ съ глазу на глазъ: что онъ никогда и ни за что не пойдетъ на компромиссъ, онъ или согнетъ Унію, или сломаетъ ее. Согнетъ или сломаетъ, въ буквальномъ смысл: А кто знаетъ президента…’

Но Паульсбергъ не принималъ участія въ разговор, а такъ какъ товарищамъ было бы очень интересно услышать именно его мнніе, то адвокатъ осмлился сказать:

‘А ты, Паульсбергъ, ты ничего на это не скажешь?’

Паульсбергъ рдко вставлялъ свое слово, онъ большей частью жилъ одинъ, изучалъ науки и работалъ надъ своими произведеніями, онъ не обладалъ даромъ краснорчія, свойственнымъ его товарищамъ. Онъ добродушно улыбнулся и возразилъ:

‘Ваши слова должны бытъ да — да, нтъ — нтъ, какъ ты это знаешь’. Надъ этимъ вс громко разсмялись. ‘А что касается остального, то я подумываю вернуться домой, къ своей жен’.

И Паульсбергъ пошелъ. Это была его привычка уходить безъ всякихъ дальнйшихъ разсужденій, разъ онъ это сказалъ.

Но когда Паульсбергъ ушелъ, оказалось, что и остальнымъ нужно итти, не было смысла больше здсь оставаться. Актеръ поклонился и исчезъ, видно было, какъ онъ быстро шагалъ, чтобы догнать Паульсберга. Художникъ закутался въ свое пальто, не застегивая его, и сказалъ:

‘Уфъ, я страшно усталъ. У кого есть деньги на обдъ?’

‘Ты долженъ позаботиться о томъ, чтобъ раздобыть себ какого-нибудь лавочника’, возразилъ Иргенсъ. ‘Я сегодня заставилъ одного дать мн бутылку коньяку’.

Они удалились оба вмст.

‘Я хотлъ бы знать, что тутъ подразумвалъ Паульсбергъ’, сказалъ адвокатъ. ‘Ваши слова должны бытъ нтъ — нтъ, да — да, ясно, что онъ подъ этимъ что-то подразумвалъ’.

‘Да, это ясно’, сказалъ художникъ Мильде. ‘Видлъ ты, какъ онъ при этомъ смялся, вроятно, онъ смялся надъ чмъ-нибудь’.

Пауза. Масса гуляющихъ, какъ и прежде медленно прохаживаются, болтая и смясь, взадъ и впередъ по улицамъ.

Мильде продолжаетъ:

‘Я часто думаю, что было бы хорошо, если бы у насъ въ Норвегіи была еще одна такая голова, какъ Паульсбергъ’.

‘Собственно говоря, къ чему?’ спрашиваетъ Иргенсъ, немного раздраженный

Мильде посмотрлъ на него, потомъ на адвоката и разразился удивленнымъ смхомъ.

‘Нтъ, ты это слышалъ, Гранде? Онъ спрашиваетъ, къ чему намъ нужны въ Норвегіи такія головы, какъ Паульсбергъ’.

‘Ну и что же?’ спрашиваетъ Иргенсъ.

Гранде тоже не смется, и художникъ Мильде не можетъ понять, почему никто не смется. Онъ хотлъ тотчасъ посл этого уходить и началъ говорить , о другомъ.

‘Итакъ, ты заставилъ лавочника дать теб коньякъ, слдовательно, у тебя есть коньякъ?’

‘Это значитъ, что я ставлю Паульсберга высоко и считаю, что онъ способенъ одинъ все завершить’, продолжалъ Иргенсъ со скрытой ироніей.

Этого никакъ не ожидалъ Мильде, онъ не могъ на это возразить Иргенсу и, кивнувъ головой, онъ сказалъ:

‘Да, конечно, такъ именно, я думалъ только, что съ нкоторой помощью онъ пойдетъ скоре, а это было бы не лишнимъ, короче говоря, ему нуженъ соратникъ. Но я вполн согласенъ съ твоимъ мнніемъ’.

Въ ‘Grande’ {‘Grand’ очень извстный ресторанъ въ Христіаніи.} имъ посчастливилось натолкнуться на Тидемана, тоже купца, очень крупнаго торговца, длового человка, главу очень виднаго торговаго дома.

‘Ты обдалъ?’ крикнулъ ему навстрчу художникъ.

‘Да, и не разъ’, отвчалъ ему Тидеманъ.

‘Не говори глупостей, возьмешь ты меня съ собой въ Грандъ?’

‘Но я могу прежде всего съ тобою поздороваться?’

Ршили зайти на минутку къ Иргенсу, попробовать его коньякъ, а потомъ снова вернуться въ Грандъ.

Тидеманъ и адвокатъ шли впереди.

‘А знаешь, все-таки это очень хорошо, что у насъ есть эти купцы’, сказалъ художникъ Иргенсу. ‘Порой они очень полезны’.

Иргенсъ довелъ плечами въ отвтъ, — это могло выражать все, что угодно.

‘И мы совершенно имъ не въ тягость, наоборотъ, это имъ нравится, это льститъ имъ. Если обойтись съ ними по-дружески, выпить съ ними брудершафтъ, то этого совершенно достаточно. Ха-ха-ха, разв я не правъ?’

Адвокатъ остановился, онъ поджидалъ ихъ.

‘Чтобъ не забыть, вдь мы должны поговорить опредленно съ Ойэномъ по поводу всей этой сумятицы’, сказалъ онъ.

‘Врно, объ этомъ чуть было вс не забыли. Конечно, вдь Ойэнъ хотлъ ухать, нужно было бы что-нибудь устроить’.

Дло было въ томъ, что писатель Ойэнъ написалъ два романа, которые были переведены на нмецкій, онъ сдлался очень нервнымъ, не могъ же онъ постоянно изнурять себя работой, — ему нуженъ былъ покой. Онъ хлопоталъ о преміи и возложилъ вс свои надежды на полученіе ея, — даже самъ Паульсбергъ рекомендовалъ его, хотя и не очень усердно. И вотъ, тогда товарищи поршили отправить Ойэна въ Торахусъ, маленькое мстечко въ горахъ, гд воздухъ былъ очень полезенъ для нервныхъ. Черезъ недлю Ойэнъ долженъ былъ ухать, деньги были обезпечены, Олэ Генрихсенъ и Тидеманъ выказали себя очень великодушными въ этомъ дл. Теперь нужно было только устроить маленькій прощальный праздникъ.

‘Но у кого мы это устроимъ?’ спросилъ художникъ. ‘У тебя, Гранде, у тебя, вдь, большое помщеніе’.

Гранде не отнкивался, это могло устроиться у него, онъ поговоритъ со своей женой. Было ршено пригласитъ Паульсберга съ женой, какъ гостей, Тидемана съ женой и Генрихсена, какъ почетныхъ гостей, разумется.

‘Да, приглашайте, кого хотите, но актера Норема я не хочу имть у себя въ дом. Онъ всегда напивается до потери разсудка, такъ что просто противно, я знаю, что моя жена просила этого не длать’.

Нтъ, тогда проводовъ нельзя было устроить у Гранде. Не годится оставлять Норема въ сторон.

Изъ этого безвыходнаго положенія вывелъ ихъ Мильде, предложивъ свою мастерскую. Это очень понравилось товарищамъ, да, это былъ, дйствительно, очень удачный случай. Нельзя было найти боле удобнаго помщенія, большого и свободнаго, какъ сарай, съ двумя уютными боковыми комнатками. Хорошо. Итакъ, значитъ у Мильде, въ мастерской черезъ нсколько дней должно быть дано сраженіе.

Вс четверо поднялись къ Иргенсу, выпили коньякъ и снова ушли. Адвокатъ хотлъ итти домой, онъ чувствовалъ себя немного оскорбленнымъ, это ршеніе насчетъ ателье ему не нравилось. Ну, впрочемъ, вдь онъ могъ и не присутствовать въ этомъ сборищ. На всякій случай, онъ откланялся и ушелъ.

‘Но вдь ты идешь съ нами, Иргенсъ?’ спросилъ Тидеманъ,

Иргенсъ не сказалъ — нтъ, во всякомъ случа онъ не отклонилъ этого приглашенія. Но въ общемъ, ему не доставляло большого удовольствія итти съ Тидеманомъ въ Грандъ, и, кром того, его злилъ этотъ толстый Мильде своей фамильярностью, да впрочемъ, вдь онъ могъ бы уйти сейчасъ же посл обда. Въ этомъ ему помогъ между прочимъ самъ Тидеманъ, какъ только онъ всталъ изъ-за стола, онъ расплатился и сейчасъ же простился, ему нужно было кое-что еще сдлать.

ГЛАВА III.

Тидеманъ направился на набережную въ складъ Генрихсена, онъ зналъ, что въ это время Олэ тамъ. Тидеману было за тридцать, у него были темные волосы и борода, но виски уже начинали сдть, и каріе глаза смотрли съ усталымъ выраженіемъ. Когда онъ тихо сидлъ и молчалъ, его тяжелыя вки поднимались и опускались, какъ будто онъ боролся со сномъ.

Онъ слылъ на очень основательнаго длового человка, былъ женатъ уже четыре года и имлъ двоихъ дтей.

Его бракъ начался самымъ лучшимъ образомъ, и прекрасныя отношенія между супругами не прекращались и до сихъ поръ, хотя людямъ это казалось непонятнымъ. Тидеманъ самъ не скрывалъ своего удивленія, что жена его любитъ. Онъ слишкомъ долго былъ холостымъ, черезчуръ много путешествовалъ, черезчуръ много жилъ по гостиницамъ — это онъ самъ говорилъ. Онъ любилъ звонить, когда ему что-нибудь нужно, онъ требовалъ обдъ въ непривычное время дня, когда это ему нравилось, не обращая вниманія на обденные часы. И Тидеманъ пускался въ подробности, такъ, напримръ, онъ не переносилъ, чтобъ жена наливала ему супъ, какъ могла его жена при всемъ своемъ добромъ желаніи догадаться, сколько ему нужно супу? А съ другой стороны, госпожа Ханка, артистическая натура двадцати двухъ лтъ, полная любви и жизни и смлая, какъ юноша, фру Ханка обладала большими способностями и жаждой знанія, она была желаннымъ гостемъ во всхъ собраніяхъ молодежи, будь то въ залахъ, или просто въ кружкахъ, и никто, или очень немногіе могли ей противостоять. Во всякомъ случа, у нея не было любви къ семейной жизни, къ домашнимъ работамъ, но она была здсь не при чемъ, это было, къ сожалнію, въ самомъ ея характер. Этотъ постоянный уходъ то за однимъ ребенкомъ, то за другимъ, въ теченіе двухъ лтъ, приводилъ ее въ отчаяніе. Боже мой, вдь она сама была еще почти ребенокъ, полна жизни и безразсудства, молодость ея была впереди.

Она боролась съ собой нкоторое время, но это, наконецъ, зашло такъ далеко, что молодая женщина плакала вс ночи напролетъ, но посл объясненія, происшедшаго, наконецъ, въ прошломъ году между супругами, фру Ханк больше не нужно было принуждать себя..

Тидеманъ вошелъ въ складъ. Холоднымъ, кисловатымъ запахомъ товаровъ изъ южныхъ странъ повяло на него, запахомъ кофе, масла и вина. Высокіе ряды ящиковъ съ чаемъ, связки корицы, зашитыя въ кору, фрукты, рисъ, пряности, цлыя горы мшковъ съ мукой, — все это лежало сверху до низу въ опредленномъ порядк. Въ одномъ углу былъ спускъ въ погребъ, гд поблескивала въ полумрак посуда съ виномъ, съ мдными дощечками, указывавшими годъ выпуска вина, и гд громадные металлическіе сосуды съ масломъ были замурованы въ стну. Тидеманъ поклонился всмъ служащимъ, прошелъ черезъ помщеніе и взглянулъ черезъ круглое окошечко въ контору. Тамъ сидлъ Олэ и просматривалъ счетъ, написанный мломъ на доск. Олэ сейчасъ же оставилъ доску и пошелъ навстрчу своему другу.

Они были знакомы съ дтства, вмст были въ академіи и вмст провели лучшіе дни. И сдлавшись коллегами и конкурентами, они навщали другъ друга, какъ только это позволяла имъ ихъ работа, они не завидовали другъ другу, серьезное отношеніе къ длу сдлало ихъ смлыми и предпріимчивыми, они имли дло съ нагруженными кораблями, у нихъ постоянно были большія суммы передъ глазами, поразительный успхъ или грандіозное разореніе.

Тидеманъ любовался однажды маленькимъ катеромъ, принадлежавшимъ Олэ. Это было два года тому назадъ, когда стало извстно, что фирма Тидемана потерпла большую потерю на вывоз рыбы. Катеръ стоялъ около склада Генрихсена и обращалъ своей красотой общее вниманіе. Верхушка мачты была позолочена.

Тидеманъ сказалъ:

‘Мн кажется, что я никогда не видлъ такой красивой штучки’.

На это Олэ Генрихсенъ скромно отвтилъ:

‘Охъ, если бъ я хотлъ его продать, я бы не получилъ бы за него и тысячи кронъ!’

‘Я даю теб тысячу’, предложилъ Тидеманъ.

Пауза. Олэ улыбнулся.

‘Сейчасъ, немедленно?’ спросилъ онъ.

‘Да, случайно я это могу’. При этомъ Тидеманъ берется за карманъ и платитъ деньги.

Это происходило на склад, гд были вс служащіе, они смялись, шептались, разводили руками отъ удивленія. Тидеманъ ушелъ.

Нсколько дней спустя приходитъ Олэ къ Тидеману и говоритъ:

‘Ты бы не взялъ двухъ тысячъ за катеръ?’

‘А деньги при теб?’

‘Да, случайно’.

‘Давай ихъ!’ сказалъ Тидеманъ.

И катеръ снова сталъ принадлежать Олэ. Теперь Тидеманъ пошелъ къ Олэ, чтобъ провести съ нимъ часокъ. Оба друга уже боле не были дтьми. Они обращались другъ съ другомъ съ изысканной вжливостью и были искренно преданы другъ другу. Олэ беретъ шляпу и трость Тидемана и кладетъ ихъ на конторку, предлагая Тидеману мсто на маленькомъ двухмстномъ диван.

‘Что я могу теб предложить?’ — спрашиваетъ онъ его.

‘Благодарю, ничего’, — отвчаетъ Тидеманъ: ‘я только что изъ Гранда, гд я обдалъ’.

Олэ подвинулъ къ нему плоскій тоненькій ящичекъ съ гаванскими сигарами и все-таки спросилъ:

‘Можетъ быть, стаканчикъ 1812 года?’

‘Да, отъ этого я не откажусь, но вдь ты долженъ притащить его изъ погреба, это черезчуръ хлопотно’.

‘Помилуй, это пустяки’.

Олэ принесъ бутылку изъ погреба, нельзя было разобратъ, изъ чего она сдлана, толстый слой пыли покрывалъ бутылку, такъ что стекло имло видъ грубой матеріи. Вино было холодное, и на стекл выступали капли, а Олэ сказалъ:

‘За твое здоровье, Андрей!’

Они выпили. Наступила пауза.

‘Я, собственно говоря, пришелъ, чтобъ поздравить тебя’, сказалъ Тидеманъ. ‘Мн никогда не удавалось устроить подобнаго дльца!’

И на самомъ дл Олэ Генрихоенъ сдлалъ удачное дло, онъ самъ говорилъ, что это, собственно, не было его заслугой, просто ему повезло. А если уже непремнно нужно говорить о заслуг, то она принадлежитъ не только ему одному, но всей фирм. За операцію въ Лондон онъ долженъ благодарить своего агента. Дло же произошло слдующимъ образомъ: торговый корабль ‘Конкордія’ шелъ наполовину нагруженный кофе изъ Ріо и направлялся вокругъ Сенегамбіи въ Батурстъ, чтобы захватить партію кожъ, въ декабрьскія бури пошелъ дальше, у свернаго берега Нормандіи началъ течь, и былъ введенъ на буксир въ Плимутъ, какъ потерпвшій крушеніе. Весь грузъ былъ подмоченъ, половина была кофе. Этотъ испорченный кофе былъ промытъ, привезенъ въ Лондонъ и предназначенъ въ продажу, но продать его было немыслимо, морская вода и кожи сдлали его негоднымъ. Владлецъ предпринималъ сотни попытокъ, сталъ примнять краски, берлинскую лазурь, индиго, куркуму, хромъ желтый, мдный купоросъ, перетряхивалъ въ бочкахъ кофе вмст съ свинцовыми пулями, но ничего не помогало, и ему пришлось нести кофе на аукціонъ. Агентъ Генрихсена сдлалъ все, что могъ: тотчасъ же нашелся, предложилъ пустяшную цну, и кофе былъ оставленъ за нимъ. Тогда Олэ Генрихсенъ похалъ въ Лондонъ и сталъ примнять къ кофе всевозможныя средства, отмылъ свинцовую краску, прополоскалъ основательно и далъ вторично просохнуть. Наконецъ, онъ веллъ поджарить всю партію и запаковать въ громадные цинковые ящики, которые были герметически закупорены. Эти ящики стояли цлый мсяцъ нетронутыми, потомъ они были перевезены въ Норвегію, гд ихъ перенесли въ складъ, ящики одинъ за другимъ открывались, и кофе быстро продавался, — онъ казался совсмъ свжимъ, и фирма Генрихсена заработала на этомъ дл громадныя деньги.

Тидеманъ сказалъ:

‘Я узналъ объ этомъ нсколько дней тому назадъ и долженъ признаться, я восхищался тобою’.

‘Моя мысль о томъ, чтобы поджаритъ кофе, была удачна, и, благодаря этой хитрости, оно надлило его влагу, а все остальное…’

‘Но вдь ты самъ былъ заинтересованъ въ результат’.

‘Да, этого я не могу отрицать’.

‘А твой отецъ, что онъ сказалъ?’

‘Онъ узналъ объ этомъ позже всхъ. Нтъ, я не могъ посвятить его въ это дло, я думаю, онъ оттолкнулъ бы меня, лишилъ бы меня наслдства, хе-хе-хе.’

Тидеманъ посмотрлъ на него.

‘Гмъ, это все очень хорошо, Олэ. Но если ты хочешь приписать половину заслуги въ этомъ дл своему отцу, фирм, то ты не долженъ въ то же самое время разсказывать, что твой отецъ узналъ объ этомъ позже всхъ.

‘Ну, хорошо, теперь все равно’.

Въ это время вошелъ служащій и принесъ еще доску, на которой были написаны счета, онъ снялъ шляпу, поклонился, положилъ доску на конторку, снова поклонился и вышелъ. Въ то же время кто-то позвонилъ въ телефонъ.

‘Извини меня на минутку, Андрей, я хочу только… Это, врно, просто заказъ.’

Олэ подписалъ ордеръ, позвонилъ и отдалъ его служащему.

‘Я теб только мшаю,’ сказалъ Тидеманъ.

‘Вотъ здсь дв доски: возьмемъ каждый по одной, я теб помогу.’

‘Нтъ, ни въ какомъ случа,’ возразилъ Олэ: ‘недостаетъ, чтобы ты слъ и работалъ за счетами’.

Но Тидеманъ уже началъ. Эти странные штрихи и знаки въ пятьдесятъ рубрикъ ему были прекрасно знакомы, и онъ длалъ подсчеты на клочк бумаги. Оня стояли по обимъ сторонамъ бюро и по временамъ перебрасывались шуткой.

‘Но все таки мы совсмъ не должны забывать нашихъ стакановъ’.

‘Да, конечно’.

‘Сегодня для меня очень пріятный день, давно такихъ не было’, — сказалъ Олэ.

‘Неужели? Я только что хотлъ сказать то же самое. Я сейчасъ изъ Гранда, но… ахъ, да, у меня для тебя приглашеніе, въ четвергъ мы будемъ съ тобой вмст, прощальный праздникъ въ честь Ойэна. Будетъ довольно много народу’.

‘Такъ. Гд это будетъ?’

‘У Мильде, въ мастерской. Ты вдь придешь?’

‘Конечно’.

Они снова подошли къ конторк и продолжали писать.

‘Боже мой, помнишь ты старыя времена, когда мы вмст сидли на школьной скамь!’ — сказалъ Тидеманъ: ‘въ то время ни у кого изъ насъ не было бороды, мн кажется, какъ будто это было нсколько мсяцевъ тому назадъ, до того ясно все это вспоминается’.

Оле положилъ перо. Счетъ былъ конченъ.

‘Я хочу кое-что сказать теб… только ты не долженъ сердиться на меня, если теб это не понравится, Андрей… Нтъ, кончай свое вино, пожалуйста, я принесу другую бутылку, это вино не для такого дорогого гостя.

Съ этими словами Олэ вышелъ, онъ казался смущенъ.

‘Что съ нимъ такое?’ подумалъ Тидеманъ.

Олэ вернулся съ бутылкой, длинныя нити паутины покрывали ее, — казалось, что она изъ бархата. Онъ откупорилъ ее.

‘Я не знаю, какое оно’, сказалъ онъ и понюхалъ стаканъ. ‘Попробуй, это настоящее.— Я думаю, оно теб понравится, я забылъ, какого это года, — оно очень старое’.

Тидеманъ тоже понюхалъ, попробовалъ, поставилъ стаканъ и посмотрлъ на Олэ.

‘Ну, что, не противно?’

‘Нтъ’, отвчалъ Тидеманъ, ‘ни въ какомъ случа, но по моему, Олэ ты не долженъ бы приносить его’.

‘Хе-хе-хе, не стоитъ объ этомъ говорить, это вдь только бутылка вина…’

Пауза.

‘Кажется, ты хотлъ мн что-то сказать?’ спросилъ Тидеманъ.

‘Да, т.-е. я не то, чтобъ хотлъ, но…’ Олэ пошелъ и затворилъ дверь. ‘Я только думалъ, можетъ быть, ты не знаешь, и потому я хотлъ теб сказать, что на тебя клевещутъ и даже прямо унижаютъ тебя. И ты объ этомъ ничего не знаешь’.

‘Меня унижаютъ? Что же такое говорятъ?’

‘Плюнь на то, что говорятъ лично о теб, на это ты можешь не обращать вниманія, дло идетъ не объ этомъ. Говорятъ, что ты совсмъ не заботишься о своей жен, ты постоянно бываешь въ ресторанахъ, хотя ты женатый человкъ, ты предоставляешь ей итти своей дорогой и самъ поступаешь по своему произволу, на это ты долженъ обратить вниманіе. Нтъ, скажи откровенно, почему ты обдаешь не дома, а постоянно въ ресторанахъ? Я не хочу теб этимъ длать упрека, но… Вдь прежде этого не было. Нтъ, съ этимъ виномъ надо считаться, какъ я вижу. Пожалуйста, пей его, если оно теб нравится!…’

Взоръ Тидемана сразу сдлался рзкимъ и яснымъ. Онъ поднялся, прошелся нсколько разъ по комнат, потомъ снова слъ на диванъ.

‘Меня нисколько не удивляетъ, что люди говорятъ такъ про меня’, сказалъ онъ. ‘Я самъ способствовалъ тому, чтобъ распространялись про меня сплетни, это знаю я одинъ. Но, собственно говоря, это для меня безразлично.’ Тидеманъ поднялъ плечи и снова поднялся. Ходя взадъ и впередъ по комнат и уставившись въ одну точку, онъ бормоталъ про себя, что это все ему, собственно говоря, совершенно безразлично.

‘Но, милый человкъ, говорю теб, что это подлость, на которую нужно обратить вниманіе,’ вставилъ опять Олэ.

‘Это не врно, если думаютъ, что я пренебрегаю своей женой,’ продолжалъ Тидеманъ, ‘но я хотлъ предоставить ей полную свободу, понимаешь ты это? Да! Пусть она длаетъ, что хочетъ, къ этому соглашенію мы оба пришли, въ противномъ случа, она броситъ меня. Говоря это, онъ то садился, то снова вставалъ. ‘Я разсказываю это теб, Олэ, это въ первый разъ, и ни одному человку я этого не повторю. Но ты долженъ это знать, что я бгаю въ рестораны не потому, что это мн доставляетъ удовольствіе. Но что мн длать дома? Ханки нтъ дома, стъ нечего, въ комнатахъ ни одной человческой души. Мирнымъ соглашеніемъ мы уничтожили наше хозяйство. Теперь ты видишь, почему я хожу въ рестораны? Я себ не господинъ, я нахожусь или въ контор, или въ ресторан, я встрчаю моихъ знакомыхъ, среди которыхъ и она, мы сидимъ за однимъ столомъ и развлекаемся. Что же мн дома длать, скажи пожалуйста? Ханка въ Гранд, мы сидимъ за однимъ столомъ, часто другъ противъ друга, передаемъ другъ другу стаканы или графинъ. ‘Андрей,’ говоритъ она иногда, ‘будь такъ добръ, закажи кружку пива и для Мильде’. И, разумется, я заказываю пиво для Мильде. Я длаю это охотно и красню при этомъ. ‘Я тебя сегодня еще не видла’, говоритъ она мн, ‘ты такъ рано сегодня ушелъ. Да, поврьте мн, онъ очень милый супругъ!’ И при этомъ она смется. Мн доставляетъ удовольствіе, что она шутитъ, и я начинаю шутить вмст съ ней. ‘У кого на свт есть время ждать, пока ты кончишь свой туалетъ, въ особенности, если при этомъ есть контора, въ которой дожидается пять человкъ?’ говорю я. А истина въ томъ, что я, можетъ бытъ, въ продолженіе послднихъ дней совсмъ ея не видлъ. Понимаешь ли ты теперь, отчего я хожу по ресторанамъ? Черезъ два, три дня я хочу снова увидть ее и своихъ друзей, съ которыми я, насколько возможно, коротаю время. Но, само собою разумется, все это случилось, благодаря самому дружественному соглашенію, не думай ничего другого, ты долженъ знать, что я это нахожу превосходнымъ — все дло въ привычк.’

Олэ Генрихсенъ сидлъ съ открытымъ ртомъ.

Онъ сказалъ съ удивленіемъ:

‘Разв такъ дло обстоитъ? Однако я никогда не думалъ, что ваши взаимныя отношенія такъ далеко зашли’.

‘Что дальше? Ты находишь страннымъ, что она охотно бываетъ въ нашей компаніи? Но это вдь все извстные люди, художники, поэты, люди съ всомъ. И если правду сказать, Олэ, вдь это люди совсмъ другіе, чмъ мы, вдь и намъ нравится бывать съ ними. Ты говоришь далеко зашли? Нтъ, пойми меня хорошенько, ничего между нами далеко не зашло, все идетъ превосходно. Я не могъ всегда приходитъ изъ конторы домой въ назначенное время, оттого я шелъ въ ресторанъ и обдалъ тамъ. Было бы смшно, если бы Ханка для себя одной вела, хозяйство хорошо, слдовательно, и она стала со мной ходить въ ресторанъ. Впрочемъ, мы не каждый день ходимъ въ одно и то же мсто, иногда мы не встрчаемся, ну такъ что же такое? Это ничего.’

Пауза. Тидеманъ подпираетъ голову руками. Олэ спрашиваетъ:

‘Но кто же началъ эту игру: кто это предложилъ?’

‘Ха, неужели ты въ самомъ дл думаешь, что это былъ я? Что я могъ бы сказать своей жен: Ханка, ты должна итти въ какой-нибудь ресторанъ, потому что я хочу, чтобъ домъ былъ пустой, когда я прихожу домой обдать? Но какъ я теб уже объяснилъ, теперь все идетъ превосходно, такъ что это ничего… Что ты скажешь на то, что она не смотритъ на себя, какъ на замужнюю? Нтъ, на это ты ровно ничего не можешь сказать. Я говорилъ съ ней, говорилъ ей и такъ и этакъ, что она замужняя женщина, насчетъ хозяйства, семьи и т. д., а она на это возражала: ‘Ты говоришь замужняя, но вдь это же предразсудокъ’. Что ты скажешь на это, она называетъ это предразсудкомъ. Такъ что теперь я больше не говорю этого въ ея присутствіи, — она не замужемъ, ну хорошо, пусть такъ. Она живетъ тамъ, гд я, мы смотримъ за дтьми, выходимъ и приходимъ, разстаемся другъ съ другомъ. Это все ерунда, разъ это ее тшитъ.’

‘Но это смшно!’ вдругъ сказалъ Олэ. ‘Я не понимаю… что же, она думаетъ, что ты перчатка, которую можно выбросить. Почему же ты этого ей не сказалъ?’

‘Разумется, я ей это говорилъ. Но она хотла со мной развестись. Да, дважды. Что же я долженъ длать? Я не такой, чтобы сразу разстаться съ нею, — это придетъ позже, со временемъ. Но она права, когда говоритъ о томъ, что хочетъ развестись со мной, это я былъ противъ, въ этомъ она можетъ упрекнуть меня. Почему я ей не сказалъ серьезно своего мннія и за тмъ конецъ? Но, Боже мой, она хотла уйти, она это прямо сказала, и я это понялъ, это случилось дважды. Понимаешь ты меня?’

‘Да, я понимаю.’

Оба сидли нкоторое время молча. Олэ тихо спросилъ:

‘Да, но что же у твоей жены есть… я хочу сказать, любитъ она другого?’

‘Разумется,’ отвчалъ Тидеманъ. ‘Это выпало на долю одного…’

‘А ты знаешь, кто онъ?’

‘Какъ мн не знать этого! Но я этого не скажу никогда. Но я впрочемъ этого не знаю, откуда мн это знать. Кром того, едва ли она любить другого. Можетъ быть, ты думаешь, что я ревную? Пожалуйста, не воображай этого, Олэ, благодаря Бога, я умю держать въ рукахъ свой разсудокъ. Короче говоря, она не любитъ другого, какъ это люди предполагаютъ, все это не что иное, какъ шутка съ ея стороны. Можетъ быть, черезъ нкоторое время она снова придетъ и скажетъ: ‘Давай устроимъ снова нашу семейную жизнь и будемъ жить вмст.’ Я говорю теб, что это во всякомъ случа очень возможная вещь, я хорошо знаю ее. Съ недавнихъ поръ она снова полюбила дтей, я никого не знаю, кто бы такъ любилъ своихъ дтей, какъ она за послднее время. Ты долженъ прійти къ намъ въ гости… Помнишь, когда мы только что поженились? Да? Во всякомъ случа, недурная она была невста? Такой нельзя было бы пренебречь, не правда ли? Ха-ха-ха — ну что же, Олэ? Но ты долженъ бы теперь ее увидать, я хочу сказать, въ домашней обстановк, съ тхъ поръ, какъ она начала снова привязываться къ дтямъ. Этого нельзя описать. Она носитъ теперь черное бархатное платье… Нтъ, въ самомъ дл, ты долженъ какъ-нибудь прійти къ намъ…’

‘Благодарю тебя, непремнно.’

‘Мн кажется, что Ханка теперь по всей вроятности дома, такъ что я пойду посмотрю, не случилось ли чего-нибудь.’

Оба товарища допили стаканы и встали другъ противъ друга.

‘Да, да, я надюсь, что все пойдетъ къ лучшему,’ сказалъ Олэ.

‘Ахъ да, все устроится къ лучшему’, сказалъ также Тидеманъ. ‘Спасибо за сегодня, тысячу разъ спасибо, ты мой хорошій другъ. Насколько мн помнится, я никогда не проводилъ еще такого хорошаго часа’.

‘Итакъ, скоро ли я тебя увижу? Ты будешь мн очень нуженъ.’

‘Да, я скоро приду. Послушай!’ Тидеманъ остановился въ дверяхъ и еще разъ обернулся. ‘То, о чемъ мы говорили, мы никому не скажемъ, не правда ли? И въ четвергъ не покажемъ и виду, какъ будто ничего не случилось…’

Тидеманъ ушелъ.

IV.

Вечеръ опускается на городъ. Дла. кончаются, магазины закрываются, газъ потушенъ. Старые, посдвшіе хозяева запираются въ свои конторы, зажигаютъ лампы, достаютъ бумаги, справляются въ толстыхъ кассовыхъ книгахъ, заносятъ число, сумму и задумываются.

Между тмъ съ пароходовъ доносится непрерывный шумъ, — они до самой поздней ночи нагружаются и выгружаются.

Десять часовъ, одиннадцать. Кофейни биткомъ набиты, наплывъ постителей громадный, по улицамъ ходятъ всевозможные люди въ лучшихъ своихъ одеждахъ, провожаютъ другъ друга, свистятъ женщинамъ и исчезаютъ подъ воротами и въ погребкахъ. Извозчики стоятъ у подъздовъ и слдятъ за малйшимъ знакомъ проходящихъ, болтаютъ между собой о своихъ лошадяхъ и отъ нечего длать посасываютъ свои короткія трубки.

Проходитъ мимо женщина — дитя ночи, ее вс знаютъ, за ней идеть матросъ и господинъ въ цилиндр, — оба быстро шагаютъ, каждый хочетъ первымъ догнать ее. Затмъ проходятъ съ сигарами въ зубахъ два молодца, они громко говорятъ, лержа руки въ карманахъ, а за ними снова женщина, вслдъ за ней опять два господина, быстро шагающихъ, чтобъ настигнуть ее.

Но вотъ теперь вс башенные часы въ город одни за другими ударяютъ двнадцать медленныхъ ударовъ. Кофейни пустютъ, а изъ ресторановъ выходятъ потоки людей, отъ которыхъ несетъ пивомъ и жаромъ.

Въ гавани съ пароходовъ все еще раздается шумъ лебедокъ, и дрожки стучатъ по улицамъ, въ отдаленныхъ конторахъ одинъ купецъ за другимъ покончили со своими бумагами и мыслями, сдые господа захлопываютъ кассовыя книги, снимаютъ шляпы съ гвоздей, тушатъ лампы и идутъ домой.

Грандъ также выпускаетъ своихъ послднихъ гостей, — компанію, оставшуюся до самаго конца, молодыхъ, веселыхъ людей. Въ разстегнутыхъ пальто, съ тросточками подъ мышкой и со шляпами набекрень, плетутся они внизъ по улиц, громко разговариваютъ, напваютъ модную псенку и шикаютъ одинокой забытой женщин въ боа и блой вуали. Общество поднимается къ университету, говорятъ о литератур, о политик и, хотя среди нихъ нтъ разногласія, они все-таки вс очень возбуждены:

‘Хо-хо, разв Норвегія не самостоятельная страна! Разумется.’

‘Такъ разв она не иметъ права выступить самостоятельно. Подождите, президентъ общался взяться, какъ слдуетъ, за это дло, кром того, скоро будутъ выборы.’

И вс согласны съ тмъ, что выборы все покажутъ.

У университета трое изъ мужчинъ прощаются, и каждый идетъ своей дорогой домой, оба же оставшіеся ходятъ взадъ и впередъ, останавливаются передъ Грандомъ и обмниваются своими мнніями. Это Мильде и Ойэнъ. Мильде все еще разгоряченъ.

‘Я говорю, что если Стортингъ и на этотъ разъ будетъ колебаться, то я отправлюсь въ Австралію, здсь немыслимо будетъ оставаться’.

Ойэнъ молодъ и нервенъ, у него маленькое, круглое женственное лицо, блдное и усталое. Онъ прищуриваетъ глаза, какъ близорукій, хотя видитъ хорошо, голосъ у него мягкій и слабый.

‘Я совершенно не понимаю, какъ можетъ все это васъ такъ интересовать. Для меня это безразлично’. И Ойэнъ пожалъ плечами, ему надола политика. У него покатыя плечи, какъ у женщины.

‘Ну хорошо, я не буду больше тебя задерживать’, сказалъ Мильде. ‘Кстати, написалъ ты что-нибудь?’

‘Да, нсколько стихотвореній въ проз’, отвчаетъ Ойэнъ, тотчасъ же оживившись. ‘Между прочимъ, я очень жду того времени, когда попаду въ Торахусъ, — тогда я серьезно примусь за работу. Ты правъ, въ город немыслимо оставаться’.

‘Ну да, но я подразумвалъ всю страну, но… Да, значитъ, въ четвергъ вечеромъ въ моей мастерской?… Скажи, старый другъ, не найдется ли у тебя кроны?’

Ойэнъ разстегиваетъ пальто и достаетъ крону.

‘Спасибо, другъ, значитъ до четверга вечеромъ. Приходи пораньше, чтобъ помочь мн немного устроить… Боже мой, шелковая подкладка! И у тебя я просилъ лишь одну крону! Пожалуйста, прости меня, если я тебя этимъ оскорбилъ’. Ойэнъ улыбается и не обращаетъ вниманіе на шутку.

‘Я бы сказалъ, можно ли встртить теперь не на шелковой подкладк? Чортъ возьми, почемъ ты платишь за это?’ И Мильде щупаетъ костюмъ.

‘Ну, этого я не помню, я никогда не могу запомнить цифръ. Это не по моей части. Счета отъ портныхъ я откладываю въ сторону и всегда нахожу ихъ, когда перезжаю’.

‘Ха-ха-ха, практическій способъ, замчательно практично. Итакъ, ты не платишь?’

‘Нтъ, это въ рукахъ Божьихъ. Да, когда я разбогатю, тогда… Однако теб нужно итти, я останусь дома’.

‘Конечно, покойной ночи. Но слушай, совершенно серьезно, если у тебя есть еще крона…’

И Ойэнъ снова разстегиваетъ свое пальто.

‘Большое, большое спасибо. Да — вы поэты! Куда ты направляешься, напримръ, сейчасъ?’

‘Я здсь похожу немного и буду разсматривать дома. Я не могу спать, буду считать окна, — иногда это бываетъ совсмъ не глупо. Это даже настоящее наслажденіе, когда глазъ покоится на квадратахъ, на чистыхъ линіяхъ.— Да въ этомъ ты ничего не понимаешь’.

‘Напротивъ, я тоже въ этомъ кое-что смыслю. Но я думаю, что люди… прежде всего, люди. Мускулы и кровь, не правда ли? Вдь это тоже иметъ интересъ?’

‘Нтъ, мн надоли люди. Я долженъ сознаться въ этомъ къ своему стыду. Такъ, напримръ когда всматриваешься въ красивую пустынную улицу, ты не замчалъ, сколько въ ней красоты?’

‘Замчалъ ли я? Вдь я не слпой, говорю теб. Красота пустынной улицы, ея чары имютъ прелесть своего рода. Но все въ свое время. Да… однако я не буду дольше тебя задерживать. До свиданья, до четверга’.

Мильде поклонился, приложивъ трость къ шляп, повернулся и пошелъ снова вверхъ по улиц. Ойэнъ продолжалъ свой путь одинъ. Нсколько минутъ спустя онъ понялъ, что еще не окончательно потерялъ интересъ къ людямъ, онъ самъ себя обманывалъ, Первой попавшейся двушк, которая его окликнула, онъ отдалъ охотно дв кроны, оставшіяся у него, и молча пошелъ дальше. Онъ не сказалъ ни слова, его маленькая нервная фигурка исчезла прежде, чмъ двушка успла его поблагодарить. И вотъ, наконецъ, все стихло.

Работа въ гавани прекратилась. Городъ успокоился. Гд-то тамъ, вдали, раздаются глухіе шаги одинокаго человка, но только нельзя разобратъ, гд именно. Газъ безпокойно мигаетъ въ фонаряхъ, двое полицейскихъ стоятъ и разговариваютъ между собой. По временамъ они стучатъ сапогами, потому что ногамъ холодно. И такъ проходить вся ночь. Человческіе шаги то тамъ, то здсь, изрдка полицейскій стучитъ сапогами и мерзнетъ.

V.

Большая комната съ голубыми стнами и двумя раздвижными окнами, — своего рода сушильня. Посредин небольшая кафельная печь съ трубами, которыя поддерживаются проволоками, идущими отъ потолка.

На стнахъ эскизы, расписанные вера, палитры, по стнамъ стоятъ картины въ рамкахъ. Запахъ красокъ и табаку, сломанные стулья, кисти, разбросанныя пальто прибывшихъ гостей, старая резиновая калоша съ гвоздями и разнымъ ломомъ, на мольберт, отодвинутомъ въ уголъ, большой почти готовый портретъ Ларса Паульсберга.

Такой видъ имла мастерская Мильде.

Когда въ девять часовъ взошелъ Олэ Генрихсенъ, вс гости были уже въ сбор, а также и Тидеманъ къ женой, въ общемъ ихъ было десять, двнадцать человкъ. На всхъ трехъ лампахъ въ комнат были густые абажуры, такъ что свта среди табачнаго дыма было немного. Этотъ полумракъ былъ, по всей вроятности, изобртеніемъ фру Ханки. Потомъ пришли еще двое безбородыхъ господина, очень юные поэта, студенты, сложившіе въ школ лишь въ прошломъ году свои учебники. У обоихъ были стриженыя головы, казавшіяся почти голыми, одинъ изъ нихъ носилъ на цпочк маленькій компасъ.

Это были товарищи Ойэна, его поклонники и ученики, оба писали стихи.

Кром того, здсь былъ еще господинъ изъ редакціи газеты ‘Новости’, журналистъ Грегерсенъ, литераторъ и сотрудникъ листка, человкъ, оказывавшій своимъ друзьямъ большія услуги и не разъ писавшій замтки о нихъ въ листк. Паульсбергъ оказываетъ ему громадное вниманіе и говоритъ съ нимъ о ряд его статей.

‘Новые литераторы находятъ ихъ восхитительными’. Грегерсенъ отвчаетъ ему, гордясь вниманіемъ.

У него привычка коверкать слова, такъ что они звучатъ очень смшно, и никто не могъ длать это удачне его.

‘Довольно трудно писать рядъ такихъ статей’, говоритъ онъ: ‘такъ много писателей, которыхъ нужно включить сюда, — настоящій хаосъ!’

Слово ‘хаосъ’ заставляетъ смяться Паульсберга, и они мирно продолжаютъ разговоръ дальше.

Адвокатъ Гранде съ женой не появлялись.

‘Адвокатъ сегодня не придетъ?’ сказала фру Ханка и не упомянула его жену.

‘Онъ дуется’, — отвчалъ Мильде и началъ пить съ актеромъ Норемъ. ‘Онъ не хотлъ встрчаться съ Норемъ’.

Никто здсь не стсняется, перебиваютъ другъ друга, поютъ и шумятъ. О, мастерская Мильде, превосходное мсто, — какъ только въ нее входишь, тотчасъ же чувствуешь, что здсь можно говоритъ и длать, что хочешь.

Фру Ханка сидитъ на диван, Ойэнъ сидитъ около нея. Напротивъ, у другого конца стола сидитъ Иргенсъ, свтъ лампы падаетъ на его плоскую грудь. Фру Ханка почти не смотритъ на него. На ней бархатное платье, глаза ея слегка зеленоватые, верхняя губа немного коротка, такъ что видны ея зубы, видно, какіе они блые. Лицо у нея свжее и блое, красивый лобъ, не прикрытый волосами, волосы она носитъ гладкими, какъ монахиня.

Нсколько колецъ блестятъ на ея рукахъ, которыя она складываетъ на груди. Она дышеть тяжело и говоритъ черезъ столъ Иргенсу:

‘Какъ здсь жарко’.

Иргенсъ встаетъ и идетъ къ окну, чтобъ его открыть. Но противъ этого протестуеть голосъ фру Паульсбергъ.

— Нтъ, только не открытыя окна, Бога ради, этого она не переноситъ. Лучше сойти съ дивана. Тамъ въ глубин комнаты прохладне.

И фру Ханка встаетъ съ дивана. У нея медленныя движенія, когда она стоитъ, у нея видъ молодой двушки.

Проходя мимо, она посмотрла въ большое зеркало, отъ нея не пахнетъ духами, спокойно она беретъ своего мужа подъ руку и ходитъ съ нимъ взадъ и впередъ въ то время, какъ за столами пьютъ и разговариваютъ.

Тидеманъ говоритъ, разсказываетъ оживленно, немного форсированнымъ голосомъ о нагрузк ржи, объ одномъ извстномъ рижскомъ туз, объ увеличеніи налоговъ. Вдругъ онъ наклонился къ своей жен и говоритъ:

‘Да, сегодня я дйствительно доволенъ. Но прости, дорогая, — это тебя не интересуетъ… передъ тмъ, какъ уйти, ты видла Иду? Какая она миленькая въ своемъ бломъ платьиц. Когда придетъ весна, мы будемъ катать ее въ телжк’.

‘Ахъ да, подумай только, въ деревн. Я теперь уже жду этого съ нетерпніемъ’, сказала фру Ханка тоже оживленнымъ голосомъ. ‘Ты долженъ распорядиться, чтобы привели въ порядокъ садъ, луга, деревья. Да, какъ хорошо будетъ!’

Тидеманъ, съ неменьшимъ нетерпніемъ ждавшій весны, уже далъ приказаніе приготовитъ имніе, хотя еще и апрль не насталъ. Онъ въ восторг отъ радости своей жены и жметъ ея руку, его темные глаза блестятъ.

‘Я сегодня, правда, счастливъ, и все пойдетъ хорошо’.

‘Да… т.-е. что же пойдетъ хорошо?’

‘Нтъ, нтъ, ничего’, отвчалъ быстро мужъ. Онъ посмотрлъ въ землю и продолжалъ. ‘Дловая жизнь теперь въ разгар, нашъ денежный тузъ получилъ приказаніе покупать’.

Какъ онъ глупъ. Онъ опять сдлалъ ошибку и надодалъ своей жен дловыми разговорами. Но фру Ханка терпливо щадила его, никто бы не могъ отвтить лучше, чмъ она:

‘Ну, вдь это очень хорошо!’

Посл этихъ мягкихъ словъ онъ сдлался смле, онъ преисполненъ благодарности и хочетъ это показать, насколько возможно, онъ улыбается, У него влажные глаза, и онъ говоритъ глухимъ голосомъ:

‘Я хотлъ бы теб по этому поводу что-нибудь подарить, если ты хочешь. Можетъ быть есть что-нибудь такое, что теб особенно нравится, тогда?..’

Фру Ханка взглянула на него.

‘Нтъ, что съ тобой длается, мой другъ? Да, впрочемъ, ты могъ бы мн подарить сотню, другую кронъ, если хочешь. Спасибо, большое спасибо!’

Въ это время она замтила старую резиновую калошу, полную гвоздей и всякаго хлама, и полюбопытствовала:

‘Что это такое?’ Она оставляетъ руку мужа и несетъ осторожно калошу къ столу:

‘Что это такое, Мильде?’

Она трогаетъ своими блыми пальцами хламъ, подзываетъ Иргенса, находитъ одинъ предметъ за другимъ, вытаскиваетъ ихъ и задаетъ насчетъ ихъ вопросы.

‘Скажетъ мн кто-нибудь, что это такое?’ Она нашла ручку зонтика, которую сейчасъ же отложила въ сторону, потомъ локонъ волосъ, завернутый въ бумагу.

‘Здсь даже есть волосы, подойдите сюда и посмотрите’.

Даже самъ Мильде подошелъ

‘Оставьте волосы’, сказалъ онъ и вынулъ сигару изо рта. ‘Какимъ образомъ они попали туда? Волосы моей послдней любви, если я такъ смю выразиться’.

Этого было достаточно, чтобы разсмшитъ все общество. Журналистъ воскликнулъ:

‘А вы не видли у Мильде коллекцію корсетовъ? Покажи намъ корсеты, Мильде!’

Мильде не отнкивался, онъ пошелъ въ одну изъ сосднихъ комнатъ и принесъ пакетъ. Тамъ были блые и коричневые корсеты, блые уже потеряли свою первоначальную чистоту. Фру Паульсбергь спросила удивленно:

‘Но… они вдь ужъ ношеные?’

‘Ну, конечно, они ношеные, хе, хе, иначе Мильде не сталъ бы ихъ собирать. Они не имли бы тогда никакой цнности!’ И журналистъ смялся отъ всей души, что ему удалось сказать двусмысленность.

Но толстый Мильде свернулъ свои корсеты и сказалъ:

‘Это моя спеціальность, но, чортъ возьми, чего вы тамъ стоите и разсматриваете меня? Это мои собственные корсеты. Да, я самъ ихъ носилъ, разв вы этого не понимаете? Они мн понадобились, когда я началъ полнть, я шнуровался и думалъ, что это поможетъ. Но это не помогло’.

Паульсбергъ покачалъ головой и чокнулся съ актеромъ Норемъ.

‘За твое здоровье, Норемъ, — что это за глупость, что Гранде не хочетъ съ тобою встрчаться?’

‘Да Богъ его знаетъ’, возразилъ Норемъ, ужъ почти пьяный, ‘меня это самого удивляетъ, я и во сн не обижалъ его’.

‘Нтъ, онъ съ нкотораго времени начинаетъ важничать’.

На это Норемъ воскликнулъ радостно:

‘Вотъ, послушайте, Паульсбергъ тоже говорить, что Гранде начинаетъ важничать. Что вы скажете?’

Съ этимъ вс были согласны. Паульсбергъ рдко говорилъ такъ много, онъ обыкновенно сидлъ, прислушиваясь къ разговору, и никогда не вмшивался, онъ пользовался уваженіемъ всхъ. Только одинъ Иргенсъ полагалъ, что онъ въ состояніи состязаться съ нимъ, и онъ всегда ему противорчилъ.

‘Я не понимаю, какъ Паульсбергъ можетъ ршать за него’, сказалъ онъ.

Вс, озадаченные, посмотрли на него. Паульсбергъ не можетъ ршать? Хе-хе. Нтъ? Кто же тогда можетъ?

‘Иргенсь’, отвтилъ Паульсбергъ съ насмшливой серьезностью.

Иргенсъ посмотрлъ на него, они обмнялись суровыми взглядами. Фру Ханка вмшалась, сла на стулъ какъ разъ между ними и начала разговаривать съ Ойэномъ.

‘Послушайте’, сказала она сейчасъ же. ‘Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свои послднія вещи — нсколько стихотвореній въ проз’.

Тогда вс расположились поудобне и приготовились слушать. Ойэнъ захватилъ стихотворенія съ собой, онъ досталъ ихъ изъ кармана, руки его дрожали.

‘Я все-таки долженъ попросить о снисхожденіи’, сказалъ Ойэнъ.

Тогда оба молодые студента, поэты со стрижеными головами, разсмялись, а тотъ, который носилъ компасъ на цпочк, сказалъ удивленно:

‘Да, если нужно оказывать вамъ снисхожденіе, тогда что же говорить о насъ!’

‘Шш, тише!’

‘Мое стихотвореніе называется ‘Приговоренный къ смерти’, — сказалъ Ойэнъ и началъ:’Я часто думалъ, что если мое скрытое преступленіе будетъ ужасно…’

‘Тише!— Да тише’.

‘Я былъ бы тогда приговоренъ къ смерти. И я сидлъ бы тогда въ темниц и зналъ бы, что въ минуту разставанія съ жизнью я буду спокоенъ и буду размышлять. Я вошелъ бы на ступени эшафота, усмхнулся бы и скромно попросилъ бы у всхъ позволенія сказать слово. И тогда я началъ бы говорить. Я попросилъ бы всхъ вывести поученіе изъ моей смерти. Это была бы рчь изъ глубины души, и огонь запылалъ бы въ серцахъ, когда я въ заключеніе сказалъ бы: прости… Теперь мое скрытое преступленіе обнаружилось. Да!! И я приговоренъ къ смерти. Я такъ долго сидлъ въ тюрьм, что меня оставили силы. Я взбираюсь по ступенямъ эшафота, солнце свтитъ, и у меня выступаютъ на глазахъ слезы. Я такъ долго сидлъ въ тюрьм, что совсмъ ослаблъ. И, кром того, солнце свтитъ, а я его не видлъ вотъ уже девять мсяцевъ, и вотъ уже девять мсяцевъ, какъ я не слышалъ, какъ поютъ птицы, я все это увидлъ снова лишь сегодня. Я улыбаясь, чтобъ скрытъ, что я плачу и прошу у стражи позволенія сказать слово’.

‘Но говоритъ мн нельзя. Несмотря на это, я все-таки хочу говорить не потому, что мн хотлось показать свое мужество, но просто мн бы хотлось сказать нсколько словъ отъ самого сердца, прежде чмъ умереть, — я не хочу умереть нмымъ, невинныя слова, никому не могущія причинить вреда, быстро сказать нсколько словъ прежде, чмъ мн зажмутъ ротъ, друзья, посмотрите, какъ свтитъ солнце!.. Я начинаю, но не могу говорить. Боюсь я чего-нибудь? Покидаетъ ли меня мое мужество? Ахъ, нтъ, у меня нтъ страха. Но я ослабъ и не могу говорить, но я вижу Божье солнце и деревья въ послдній разъ… Что это такое?.. Рыцарь съ блымъ знаменемъ! Тише, сердце мое, не трепещи! Нтъ, это — женщина съ блымъ покрываломъ, красивая, взрослая женщина моихъ лтъ, у нея такъ же обнажена шея, какъ и у меня. Я ничего не понимаю, но я начинаю плакать о бломъ покрывал, потому что я ослабъ, и мн кажется, что блое покрывало такъ красиво трепещетъ на зеленомъ фон деревьевъ. И оно такъ удивительно красиво разввается на солнц. Черезъ нкоторое время я не буду его больше видть… Нтъ, все-таки, когда моя голова упадетъ, я глазами на короткое мгновеніе увижу чудный небесный сводъ. Это возможно, если я только хорошо открою глаза въ ту минуту, когда упадетъ топоръ. И небо будетъ послднимъ, что я увижу. А не завяжутъ мн глаза, не положатъ мн повязку на глаза, оттого что я такъ слабъ и плачу? Но тогда все будетъ темно, и я буду лежатъ незрячимъ и не смогу сосчитать нитки въ платк. Какъ глупо я заблуждался, когда надялся съ обращеннымъ кверху лицомъ увидть чудный небесный сводъ. Меня кладутъ ничкомъ, меня кладутъ на животъ. На шею надваютъ хомутъ. И, благодаря повязк, я ничего не вижу. Подо мной виситъ маленькій ящикъ, я не могу видть даже маленькаго ящика, но я знаю, что въ него упадетъ моя голова. Ночь, непроницаемая темнота вокругъ меня. Я мигаю и думаю, что я еще живу, въ моихъ пальцахъ есть еще жизнь, и я цпляюсь за жизнь. Если бъ мн сняли повязку, я бы могъ еще что-нибудь видть, я бы могъ радоваться маленькимъ пылинкамъ на дн ящика и видть, какъ он малы. Тишина и мракъ. Кипучее молчаніе народа. Милостивый Боже! Окажи мн Свое милосердіе. Сними съ меня повязку. Милостивый Боже, я рабъ твой, сними съ меня повязку’.

Было совсмъ тихо въ мастерской. Ойэнъ отпилъ изъ своего стакана. Художникъ Мильде сидлъ и счищалъ какое-то пятно на своемъ костюм и ровно ничего не понималъ, онъ протянулъ свой стаканъ журналисту, чокнулся съ нимъ и шепнулъ:

‘За твое здоровье!’

Фру Ханка первая заговорила:

‘Да, да, Ойэнъ, какъ вы это все понимаете, какъ дрожитъ то, что вы пишете! Кипучее молчаніе народа.— Я слышу это и понимаю. Я нахожу, что это очень хорошо’.

Вс согласились съ этимъ, и Ойэнъ былъ тронутъ. Радость очень шла къ его молодому лицу.

‘Это только настроеніе’, — сказалъ онъ.

Ему бы очень хотлось услышать особое мнніе Паульсберга, но Паульсбергъ молчалъ.

‘Но зачмъ вы выбрали такую тему? Я хочу сказать — стихотвореніе въ проз? Да, да, это очень хорошо’.

‘Это, собственно говоря, мое настоящее призваніе’, отвчалъ Ойэнъ. ‘Романы у меня не выходятъ, у меня постоянно выходятъ стихи. Да, съ рифмой, или безъ нея, но всегда стихи. Послднее время я даже не пишу рифмъ’.

‘Чмъ выражается, собственно говоря, ваша нервность?’ спросила фру Ханка своимъ мягкимъ голосомъ. ‘Вдь это очень грустно, вы должны теперь непремнно позаботиться о томъ, чтобы выздоровть’.

‘Да, нужно попробовать. Напримръ, у меня бываетъ иногда такое чувство, какъ-будто что-то содрогается во мн, дрожитъ, почти раздираетъ меня. Я не могу ходитъ по коврамъ, потому что, если я что-нибудь уроню, то снова не найду. Никогда я не слышу, что оно падаетъ, и мн не приходить въ голову искать его. И оно такъ и лежитъ. Можете вы себ представить что-нибудь боле невыносимое, чмъ то, что оно тамъ лежитъ, и вы оставляете его тамъ лежать. Меня всегда мучаетъ, когда я ступаю на коверъ, я собираюсь съ силами, кладу руки въ карманъ, я пристально смотрю на пуговицы своего костюма, чтобъ ни одну изъ нихъ не потерять, и я нсколько разъ оборачиваюсь, чтобы видть, не потерялъ ли я чего-нибудь. Потомъ есть еще другія вещи, мучающія меня, странныя, навязчивыя мысли мучатъ меня. Я ставлю стаканъ съ водой на самый край стола и мысленно держу пари съ кмъ-нибудь, пари на громадныя суммы. Тогда я начинаю дуть на стаканъ, если же онъ падаетъ, то я проигралъ, проигралъ такую большую сумму, что я на всю жизнь банкротъ, если же онъ устоитъ, то я выигралъ и могу себ купитъ гд-нибудь на Средиземномъ мор дворецъ. То же самое бываетъ со мной, когда я поднимаюсь по незнакомымъ лстницамъ, если шестнадцать ступеней, — я выигралъ, если восемнадцать — проигралъ. Кром того, иногда появляются еще другія, очень смущающія меня обстоятельства, если, напримръ, лстница противъ всхъ ожиданій будетъ имть двадцать ступеней, что тогда я проигралъ, или выигралъ? Но я не уступаю, дло доходитъ до процесса, который я, конечно, проигрываю’.

‘Да, вы не должны смяться надъ этимъ, это очень плохо. Но это все еще сносно, я приведу вамъ еще нсколько другихъ примровъ. Пусть кто-нибудь въ сосдней комнат будетъ пть одинъ и тотъ же куплетъ какой-нибудь псни и будетъ пть не переставая, безъ остановки, допоетъ до конца и снова сначала, и, скажите пожалуйста, что это васъ не сведетъ съ ума?

Тамъ, гд я живу, есть такой человкъ, портной, который сидитъ, шьетъ и поетъ, и его псни безконечны. Хорошо. Вы этого не выдерживаете, вскакиваете, какъ безумный, и уходите изъ комнаты. Но тутъ вы попадаете на другое терзаніе: на улиц вы встрчаете человка, какого-нибудь знакомаго, съ которымъ вы вступаете въ разговоръ. Въ продолженіе этого разговора вамъ приходитъ въ голову что-то очень пріятное, что вы, можетъ быть, получите нчто, надъ чмъ вамъ хотлось бы подумать и, какъ слдуетъ, имъ насладиться. Но въ то время, какъ вы стоите и разговариваете съ человкомъ, вы забываете это пріятное, забываете совершенно эти пріятныя мысли и потомъ уже никакъ не можете ихъ вспомнитъ’.

‘Тогда настаетъ боль, страданія. Васъ мучаетъ, что вы упустили это пріятное, тайное наслажденіе, которое вы могли бы имть безъ усилій, безъ всякихъ затратъ’.

‘Да, это странно. Но какъ только вы попадете въ деревню, въ сосновый лсъ, все это пройдетъ’, сказала фру Ханка материнскимъ тономъ.

Мильде поддержалъ ее.

‘Конечно, это будетъ такъ. И вспомни насъ, когда попадешь въ свое царство’.

‘Ты встртишь тамъ Андрея Бондезена’, сказалъ журналистъ. ‘Онъ живетъ тамъ, занимается адвокатурой и политикой. Чортъ бы его побралъ, въ слдующій разъ его наврно выберутъ’.

Олэ Генрихсенъ все время смирно сидлъ на своемъ стул, порой спокойно разговаривалъ со своимъ сосдомъ, или же совершенно молчалъ и курилъ сигары. Ему также былъ знакомъ Торахусъ, онъ посовтовалъ Ойэну постить Хардскую темницу, это всего въ четверти мили отъ Торахусъ. хать нужно по вод, по обимъ сторонамъ густой лсъ, а Хардская темница выступаетъ, какъ маленькій блый мраморный дворецъ на опушк лса.

‘Откуда ты это все знаешь!’ спросилъ Иргенсъ, удивившись, что слышитъ Олэ Генрихсена.

‘Я путешествовалъ тамъ пшкомъ’, отвчалъ Олэ, немного смутившись. ‘Насъ было двое, другой былъ товарищъ по академіи. Мы постили Хардскую темницу и получили тамъ молока’.

‘Поздравляю, господинъ академикъ!’ воскликнулъ насмшливо журналистъ.

‘А теб непремнно нужно что-нибудь намекнуть’, продолжалъ Олэ Генрихсенъ. ‘Хардскіе Линумы удивительно милые люди, кром того, въ дом тамъ есть еще молодая дочка, въ которую, если ты захочешь, можешь влюбиться’.

‘Хе, хе. Нтъ, ужъ въ чемъ другомъ можно упрекнуть Ойэна, но дамъ онъ оставляетъ въ поко’, сказалъ добродушно пьяный актеръ Норемъ.

‘Поздравляю, господинъ академикъ!’ снова закричалъ журналистъ.

Олэ Генрихсенъ посмотрлъ на него.

‘Ты подразумваешь меня?’

‘Ну, конечно, тебя, само собою разумется. Хе-хе! Разв ты не былъ въ академіи? Ну значитъ ты академикъ?’

У журналиста также была разгоряченная голова.

‘Я былъ только въ академіи торговли’, сказалъ Олэ.

‘Да, да, ты лавочникъ, во всякомъ случа. Но этого же не нужно стыдиться. Не правда ли, Тидеманъ? Разв нужно стыдиться того, что ты лавочникъ? Я говорю, что этого не нужно стыдиться, — не правда ли?’

Тидеманъ ничего не отвчалъ.

Журналистъ самымъ глупйшимъ образомъ привязался къ своему вопросу, онъ хмурилъ лобъ и думалъ лишь объ одномъ, какъ бы не забытъ то, что онъ спросилъ. Онъ начиналъ сердиться и требовалъ отвта.

Фру Ханка сказала вдругъ спокойнымъ голосомъ:

‘Тише, теперь Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свое второе стихотвореніе !’

Паульсбергъ и Иргенсъ сдлали гримасы, но никто ничего не сказалъ. Паульсбергъ даже ободряюще кивнулъ.

Когда водворилась тишина, Ойэнъ всталъ, отступилъ немного и сказалъ:

‘Я знаю это стихотвореніе наизусть. Оно называется ‘Сила любви’.

‘Мы хали по желзной дорог, по незнакомой намъ мстности, незнакомой для меня, незнакомой и для нея. Мы были чужіе другъ другу: мы никогда раньше не встрчались. ‘Отчего она такъ молчаливо сидитъ’, подумалъ я. И я наклонился къ ней и сказалъ, а сердце мое стучало:

‘Что-нибудь васъ огорчаетъ, фрекэнъ? Покинули вы друга тамъ, откуда вы дете, очень хорошаго друга?’

‘Да’, — возразила она, ‘очень хорошаго друга’.

‘И теперь вы не можете забыть этого друга?’ спросилъ я.

И она отвтила, покачавъ головой:

‘Нтъ, нтъ, я не могу его забытъ’.

Она замолчала. Говоря со мной, она не смотрла на меня.

‘Могу я прикоснуться къ вашей кос?’ спросилъ я ее. ‘Какая чудная коса, какъ она хороша !’

‘Мой другъ цловалъ ее’, возразила она и оттолкнула мою руку.

‘Простите меня’, сказалъ я, наконецъ, и сердце мое стучало все громче. ‘Смю я взглянутъ на ваше золотое кольцо, оно изъ блестящаго золота и тоже удивительно красиво. Я бы хотлъ посмотрть его поближе, чтобы порадоваться за васъ’.

Но и на это она сказала — нтъ — и сказала:

‘Его далъ мн мой другъ’

И она еще дальше отодвинулась отъ меня.

‘Простите меня…’

Проходитъ нкоторое время, поздъ мчится, дорога длинная, длинная и скучная. Намъ ничего не остается длать, какъ прислушиваться къ шуму колесъ. Мимо проносится локомотивъ, желзо стучитъ объ желзо, я пугаюсь, она же нтъ, она думаетъ только о своемъ друг. А поздъ мчится дальше.

Тогда она посмотрла на меня въ первый разъ, — глаза у нея голубые.

‘Становится темне’, говоритъ она.

‘Мы приближаемся къ туннелю’, отвчалъ я.

И мы прозжали черезъ туннель. Проходитъ нкоторое время. Она нетерпливо смотритъ на меня и говоритъ:

‘Мн кажется, что опять становится темне?’

‘Мы у второго туннеля. Всего ихъ три туннеля’, отвчаю я: ‘у меня есть карта, хотите посмотрть?’

‘Я боюсь’, сказала она и подсла ближе.

Я на это ничего не сказалъ.

Она спросила улыбаясь:

‘Вы говорите три туннеля, значитъ, есть еще одинъ, кром этого?’

‘Да, еще одинъ’.

Мы влетаемъ въ туннель, и я чувствую, что она совсмъ близко около меня, ея рука касается моей руки. Потомъ длается снова свтло, и мы снова на свобод. Мы демъ четверть часа. Теперь она сидитъ около меня, такъ близко, что я чувствую ея теплоту.

‘Вы теперь можете трогать мою косу’, сказала она. ‘Да и разсматривать мое кольцо, вотъ оно’.

Я взялъ ея косу въ свою руку, но кольца ея я не бралъ, потому что ея другъ далъ его ей.

Она улыбнулась этому и уже больше не предлагала мн его.

‘У васъ такіе жгучіе глаза и зубы у васъ такіе блые’, сказала она и совсмъ смутилась. ‘Я боюсь послдняго туннеля, подержите мою руку, когда мы въ него въдемъ. Нтъ, нтъ, не держите мою руку, я не хотла этого сказать. Я пошутила только, но говорите со мной’.

Я общался исполнить то, о чемъ она меня просила.

Нсколько минутъ спустя она смялась и говорила:

‘Я не боялась послдняго туннеля, но я боюсь вотъ этого’.

Она посмотрла мн въ лицо, желая узнать, что я ей на это отвчу, а я сказалъ: ‘этотъ и есть самый длинный, онъ безконечно длиненъ’. Ея смущеніе дошло до послдней степени.

‘Да нтъ же, нтъ никакого туннеля’, воскликнула она, ‘вы дразните меня, и не будетъ никакого туннеля’.

‘Нтъ, еще есть послдній туннель, посмотрите!’ И я указалъ ей на мою карту.

Но она не хотла ничего ни слышать, ни видть.

‘Нтъ, нтъ, никакого туннеля нтъ, и говорю я вамъ, что нтъ его’, сказала она немного спустя.

Она облокотилась назадъ. полузакрыла глаза и улыбнулась.

Поздъ свиститъ, я выглядываю наружу, мы приближаемся къ зіяющей пасти. Я вспоминаю что общался разговаривать съ ней, наклоняюсь и чувствую въ темнот ея руки вокругъ моей шеи.

‘Говорите со мной, говорите со мной’, шепчетъ она съ стучащимъ сердцемъ. ‘Но отчего вы со мной не говорите?’

Я слышалъ, какъ стучало ея сердце, и въ ту минуту я приложилъ ротъ къ ея уху и сказалъ:

‘Теперь вы забыли вашего друга?’

Она прислушалась, задрожала и въ то же самое мгновеніе оставила мою шею, оттолкнула меня обими руками и упала во всю длину на диванъ.

Я отодвинулся… Я слышалъ, какъ она въ темнот начала рыдать.

‘Это была сила любви’, кончилъ Ойэнъ.

Снова настало молчаніе въ мастерской. Мильде все еще сидлъ съ широко раскрытымъ ртомъ.

‘Ну да, а что же дальше?’ сказалъ онъ и все еще ждалъ заключенія. ‘Разв ты уже кончилъ? Но неужели этимъ дло и кончилось? Ничего боле безумнаго я еще никогда не слышалъ. Нтъ, поэзія, въ которую вы, молодежь, ударились, мднаго гроша не стоитъ. Хе, ‘теперь вы забыли вашего друга’, ‘вашего друга вы не должны забывать’. ‘Хе-хе!’ Мужчины громко разсмялись. Все впечатлніе исчезло. Поэтъ съ компасомъ на цпочк запальчиво всталъ, указалъ на Мильде и воскликнулъ:

‘Этотъ господинъ ничего не смыслитъ въ современной поэзіи’,

‘Современная поэзія? Но если вы всякій вздоръ называете современной поэзіей, то каждая вещь должна имть по крайней мр хоть конецъ’.

Ойэнъ поблднлъ отъ ярости:

‘Значитъ, ты совершенно не понимаешь моихъ положеній?’ сказалъ онъ, странно возбужденный и весь дрожа. ‘Впрочемъ, ты неотесанный малый, Мильде, и отъ тебя ничего другого и ждать нельзя’.

Только теперь толстый художникъ понялъ, какъ онъ разстроилъ его, онъ никакъ не ожидалъ такого дйствія своихъ словъ.

‘Неотесанный малый’, возразилъ онъ добродушно, ‘ну, вотъ, мы теперь вдругъ начали ссориться, во всякомъ случа я не хотлъ тебя обидть, Ойэнъ. Разв ты думаешь, что я не получалъ удовольствія? Удовольствія отъ твоего стихотворенія? Напротивъ, поврь мн. Я говорю только, что это немного безплотно. Это эирно! Ты долженъ врно понять меня: разумется, это очень красиво, удивительно мило, коротко, хорошо, это относится къ лучшему, что ты до сихъ поръ написалъ. Разв ты не понимаешь шутки?’

Но старанія Мильде поправить дло не помогали, тихое настроеніе исчезло, смялись, шумли больше, чмъ прежде, и предоставили всему итти, какъ угодно. Посреди этого шума актеръ Норемъ распахнулъ окно и началъ пть на улицу. Чтобы утшить немного Ойэна, фру Ханка положила свою руку на его плечо и общала быть при его отъзд на вокзал.

Да, она и вс другіе — они вс придутъ. Когда онъ думаетъ ухать?

‘Не правда ли’, обратилась она къ Олэ Генрихсенъ: ‘мы вс будемъ на вокзал, когда Ойэнъ будетъ узжать?’

Тогда Олэ Генрихсенъ далъ совершенно неожиданный отвтъ, удивившій даже фру Ханку. Олэ Генрихсенъ не только будетъ на вокзал, но даже проводитъ Ойэна въ Торахусъ. Да, это ему только что пришло въ голову, онъ хочетъ немного прохаться, кром того у него тамъ дла… И это было настолько серьезно, что онъ взялъ Ойэна за петлицу и началъ уговариваться съ нимъ насчетъ дня отъзда.

Журналистъ пилъ вмст съ фру Паульсбергъ, державшей свой стаканъ, какъ кружку. Во избжаніе сквозняка они пересли на диванъ и начали разсказывать другъ другу анекдоты. Фру Паульсбергъ знала исторію про адвоката и потомъ еще про дочь пастора В. Она дошла до самаго ршительнаго мста, какъ вдругъ сразу оборвала.

Журналистъ, заинтересованный, спрашивалъ возбужденно:

‘Ну и что же?…’

‘Погодите немного’, отвчала фру Паульсбергъ, улыбаясь, ‘должна же я, по крайней мр, имть время, чтобъ покраснть.’

И, громко смясь, она дошла до ршительнаго мста.

Въ это самое время Норемъ съ шумомъ отошелъ отъ окна, ему что-то вдругъ пришло въ голову, и онъ такъ закричалъ, что вся компанія вздрогнула:

‘Тише! не шумите, тогда вы увидите нчто. Отворите то окно и посмотрите наружу, тамъ стоитъ мальчикъ съ газетами, около фонаря. Теперь смотрите!.. Олэ Генрихсенъ, есть у тебя крона?’

Получивъ крону, онъ раскалилъ ее на ламп. Теперь было такъ тихо, что можно было ясно разслышать, какъ мальчикъ выкрикивалъ на улиц газеты.

‘Теперь смотрите’, сказалъ Норемъ опять, ‘встаньте около окна и подождите минутку, я сейчасъ приду’. Онъ поспшилъ, насколько вообще онъ могъ это сдлать, къ окну и крикнулъ, мальчику:

‘Смотри, мальчишка, вотъ теб крона, становись подъ окномъ и лови’.

Крона со звономъ упала на мостовую, мальчикъ поймалъ ее, но сейчасъ же съ яростной бранью отбросилъ ее.

‘Послушайте, какъ онъ ругается’, смялся Норемъ, ‘смотрите, какъ онъ облизываетъ себ пальцы… Ну, чортъ, хочешь ты получить крону? Вонъ она тамъ лежитъ’.

Стиснувъ зубы, мальчикъ посмотрлъ наверхъ въ окно:

‘Но вдь она горячая!’ сказалъ онъ.

‘Горячая? Ха-ха-ха, она горячая? Говорю теб серьезно, хочешь ты крону, или я долженъ спуститься и взять ее обратно?’

Тогда мальчикъ сунулъ монету между газетами и побжалъ. Норемъ хотлъ заставить его поблагодарить за подарокъ, снять шляпу и поблагодарить, но этого ему не удалось. Мальчикъ послалъ нсколько ругательствъ по направленію къ окну и все облизывалъ свои пальцы. Потомъ побжалъ изо всхъ силъ, боясь, чтобъ его не нагнали. Норемъ нсколько разъ звалъ полицію.

Это была послдняя счастливая выдумка весело настроеннаго актера въ этотъ вечеръ, потомъ онъ забрался въ уголъ мастерской и тамъ задремалъ.

‘Кто знаетъ, который теперь часъ?’ спросила фру Паульсбергъ.

‘Только меня не спрашивайте’, отвчалъ журналистъ Грегерсенъ и указалъ, смясь, на карманъ жилета: ‘прошло уже много дней съ тхъ поръ, какъ у меня здсь были часы’.

Оказалось, что былъ часъ ночи. Къ половин второго фру Ханка и Иргенсъ совсмъ исчезли. Иргенсъ попросилъ у Мильде жженаго кофе и посл этого его никто не видлъ. Никто не обратилъ вниманія на то, что они оба исчезли, никто не спрашивалъ о нихъ.

Тидеманъ сидлъ и разговаривалъ съ Олэ Генрихсенъ объ его поздк въ Торахусъ.

‘Но разв у тебя есть на это время?’ спросилъ онъ.

‘Да. я найду на это время’ отвтилъ Олэ, ‘я теб кое-что потомъ раскажу’.

За столомъ Паульсберга говорили о положеніи страны. Мильде опять объявилъ, что онъ собирается перебраться въ Америку. ‘Но надюсь, Стортингъ не разойдется на этотъ разъ по домамъ, не постановивъ чего-нибудь’.

‘Мн совершенно безразлично, что онъ длаетъ’, сказалъ журналистъ изъ ‘Новостей’. ‘Судя по тому, какъ теперь обстоятъ дла, Норвегія кажется мн погибшей страной. Мы разлзаемся по всмъ швамъ, недостатокъ силъ чувствуется какъ въ политик, такъ и въ гражданской жизни. Какъ грустно видть это всеобщее паденіе. Такъ, напримръ, несчастные остатки духовной жизни, такъ высоко вспыхнувшей было въ 70-ыхъ годахъ, дошедшей до апогея. Старики пошли дорогой всхъ смертныхъ. Кто можетъ взять на себя ихъ работу? Мн надоло декадентство, и я чувствую себя хорошо лишь въ высоко-нравственной жизни’. Вс посмотрли на журналиста, — что сдлалось съ этимъ веселымъ малымъ? Хмель его немного прошелъ, онъ говорилъ довольно чисто и не искажалъ ни одного слова. Что хотлъ онъ этимъ сказать? Но хитрость его обнаружилась, когда онъ сказалъ, что ему надоло декадентство, и что онъ хорошо себя чувствуетъ лишь въ высоко-нравственной жизни, тогда вс гости разразились громкимъ смхомъ и поняли, что это была не что иное, какъ изысканная шутка.

Шутникъ всхъ ихъ надулъ.

Несчастные остатки духовной жизни семидесятыхъ годовъ!

Разв Паульсбергъ, Иргенсъ, Ойэнъ и оба бритые поэты и цлая масса вновь выступившихъ поэтовъ не. считались первоклассными писателями?

Журналистъ смялся вмст съ ними, отиралъ потъ со лба и смялся. Вс были того мннія, что этотъ человкъ обладалъ большимъ запасомъ свдній, еще не истраченныхъ въ своемъ листк. И можно было ждать отъ него, что онъ еще напишетъ книгу, какое-нибудь замчательное произведеніе.

Паульсбергъ сидлъ и принужденно смялся. Онъ былъ, собственно говоря, отчасти огорченъ, что въ продолженіе всего вечера ни разу не упомянули ни объ одномъ изъ его романовъ, ни даже объ его книг о прощеніи грховъ. Вотъ почему, когда журналистъ спросилъ его мнніе о духовной жизни Норвегіи въ общихъ чертахъ, онъ коротко отвтилъ:.

‘Я вдь высказался объ этихъ вещахъ гд-то въ моихъ произведеніяхъ’.

‘Да, да, конечно, если припомнить, то это вспоминается’. Разумется, совершенно врно. Въ одномъ мст была замтка.. Фру Паульсбергъ могла даже цитировать эту замтку и назвать страницу.

Но Паульсбергъ перебилъ:

‘Я приду, значитъ, завтра и попозирую теб, Мильде’, сказалъ онъ, взглянувъ на мольбертъ. Онъ поднялся, опорожнилъ стаканъ и началъ доставать свое пальто. Его жена тоже встала и сказала:— покойной ночи, она пожала всмъ крпко руку. Въ дверяхъ они встртили фру Ханку и Иргенса и сказали имъ коротко:— покойной ночи.

Съ этой минуты вс оставшіеся сдлались неудержимо веселы. Они пили, какъ губки, и даже оба молодые поэта пили, поскольку имъ позволяли силы, и съ красными глазами говорили о Бодлэр. Никто уже боле не сдерживался. Мильде хотлъ имть объясненіе, почему Иргенсъ требовалъ у него жженаго кофе. На что онъ ему? Вдь не цловалъ же онъ фру Ханку? Да чортъ его знаетъ! Тидеманъ слышитъ это и смется вмст съ ними, смется громче, чмъ кто-либо, и говоритъ: ‘Да, ты правъ, самъ чортъ не разберетъ его, эту шельму!’

Тидеманъ былъ трезве, чмъ когда-либо.

Журналистъ началъ говорить по поводу жженаго кофе, о дурномъ дыханіи вообще. Онъ говорилъ громко и смотрлъ на всхъ. Откуда происходитъ скверное дыханіе? Отъ гнилыхъ зубовъ, отъ пустыхъ зубовъ, хе-хе! Зубъ съ дупломъ заражаетъ весь ротъ. И онъ началъ подробне объяснять, почему зубъ съ дупломъ заражаетъ весь ротъ.

Нтъ, никто больше не стснялся, тонъ становился все свободне, и разговоры принимали боле рзкій характеръ. Жеманство — это горе Норвегіи, лучше пусть погибнетъ по невднію молоденькая дочь, чмъ посвятить ее во все въ свое время. Жеманство это порокъ, который въ настоящее время достигъ своего расцвта. ‘Чортъ возьми, для этого должны быть откровенные люди, которые кричали бы на улицахъ распутныя слова для того, чтобы молодыя двушки во-время знакомились съ вопросами жизни… Что ты тамъ ворчишь, Тидеманъ?’

Нтъ, Тидеманъ не ворчалъ, и Олэ Генрихсенъ тоже не ворчалъ. Откровенные люди, это въ высшей степени оригинальная мысль ! Ха-ха!

Мильде отвелъ Тидемана въ сторону:

‘Дло въ томъ, нтъ ли у тебя случайно нсколько кронъ’, сказалъ онъ.

Да, Тидеманъ пока еще не разоренъ. Сколько? Десять?

‘Спасибо, большое спасибо, дружище, я теб ихъ верну’, сказалъ Мильде совершенно серьезно: ‘ты получишь обратно при первой возможности. Ты честный парень. Я еще третьяго дня говорилъ, что вы, торговцы, рдкіе люди, именно такъ я выразился. Вотъ теб моя рука’.

Наконецъ, фру Ханка поднялась, чтобы уходить. День уже брезжилъ.

Ея мужъ стоялъ невдалек отъ нея.

‘Да, Ханка, правда, пойдемъ’, сказалъ онъ и держалъ уже для нея руку наготов.

Она бросила ему взглядъ и сказала:

— Благодарю тебя, мой другъ, у меня уже есть провожатый’.

Прошло нкоторое время, прежде чмъ онъ могъ собраться съ духомъ.

‘Ну хорошо’, сказалъ онъ улыбаясь: ‘пусть такъ, я только думалъ…’

Онъ снова подошелъ къ окну.

Фру Ханка всхъ обошла и пожелала покойной ночи. Когда она подошла къ Иргенсу, она шепнула ему горячо, еле слышно:

‘Значитъ, завтра, въ три’.

Она удержала руку Ойэна и спросила, когда онъ детъ. Не забудетъ онъ написать по своемъ прізд въ Торахусъ? Поэты постоянно забываютъ самое важное. Завтра онъ долженъ телеграфировать.

До свиданія. Поправляйтесь скорй…— Она обращалась съ нимъ по-матерински до самой послдней минуты.

Ее провожалъ журналистъ.

VI.

‘Ты общался мн что-то разсказать, Олэ’, сказалъ Тидеманъ.

‘Да, я знаю, ты удивляешься, что я ду въ Торахусъ? Чтобъ не распространяться, я сказалъ, что тамъ у меня дла. Это неправда, это у меня нечаянно вырвалось, я тамъ никого не знаю, кром Линумъ. Я не хочу говорить больше, чмъ это есть на самомъ дл: я былъ однажды въ Хардесфогтей! Ты не можешь себ представить ничего боле смшного, мы пришли туда, какъ два жаждущихъ странника, и получили молоко, позже я встртилъ семью здсь, когда они были въ город, въ прошлую осень и теперь зимой. Это большая семья, ихъ всего, вмст съ учителемъ, семь человкъ, старшую дочь зовутъ Агатой. Потомъ я теб разскажу больше про этихъ людей. Агат 17-го декабря минуло 18 лтъ, теперь, значитъ, ей девятнадцатый идетъ, я случайно вспомнилъ, какъ она мн объ этомъ говорила. Короче говоря, мы не помолвлены, я не хочу этого сказать, но послднее время мы съ ней въ переписк. Я еще не знаю, что изъ этого выйдетъ… Что ты объ этомъ думаешь?

Тидеманъ былъ чрезвычайно удивленъ. Онъ даже остановился.

‘Но объ этомъ я ровно ничего не зналъ, ты никогда не говорилъ мн ни слова’.

‘Нтъ, но я этого не могъ сдлать. На что я могъ разсчитывать, вдь она такъ еще молода! Предположимъ, что она сама это придумала, что я пріду. Ничего, вдь, дурного не произошло, поскольку это касается ея, и она нисколько не скомпрометтирована… Впрочемъ, ты долженъ посмотрть на нее, Андрей, — у меня есть фотографія, да, собственно говоря, она мн не дала ея, я чуть не силой взялъ ее у нея, но…’

Они остановились на минуту и разсматривали фотографію.

‘Очень милая’, сказалъ Тидеманъ.

‘Да, не правда ли? Я очень радъ, что ты это находишь. Я увренъ, что ты ее полюбишь’.

Они пошли дальше.

‘Итакъ въ добрый часъ!’ сказалъ Тидеманъ и снова остановился.

‘Благодарю тебя’.

Вскор посл этого Олэ прибавилъ: ‘Да, я говорю, благодарю, потому что, въ сущности, это почти такъ, какъ будто договорено. Я поду туда и привезу ее съ собой въ городъ.

Они дошли почти до площади передъ вокзаломъ, когда Тидеманъ вдругъ уставился въ одну точку и шепнулъ:

‘Не моя ли это жена тамъ идетъ?’

‘Да, разумется’, отвтилъ шопотомъ Олэ. ‘Я видлъ эту даму все время впереди насъ и только сейчасъ узналъ, кто она’.

Фру Ханка шла одна домой, журналистъ вовсе не провожалъ ея.

‘Слава Богу!’ сказалъ Тидеманъ невольно. ‘Мн она сказала, что у нея есть провожатый, а теперь она идетъ совершенно одна. Разв она не милая? И направляется она прямо домой. Но, послушай, зачмъ же она мн сказала, что у нея есть провожатый?’

‘Не надо такъ строго смотрть на это’, возразилъ Олэ. ‘Она просто, можетъ быть, не хотла, чтобы ее провожалъ кто-нибудь: ни ты, ни я, ни кто либо другой. Разв не могло быть, что она была въ такомъ настроеніи? У молодыхъ женщинъ, какъ и у насъ, бываютъ настроенія’.

‘Да, разумется, это совершенно справедливо’.

На этомъ Тидеманъ успокоился, онъ былъ счастливъ, что жена его одна и шла домой, — вотъ, почему онъ сказалъ нервно-радостно: ‘Знаешь, что? Судя по тмъ словамъ, которыми намъ удалось обмняться тамъ, у Мильде, все понемногу возвращается въ прежнюю колею. Она интересовалась даже моимъ дломъ и русской пошлиной, это совершенная правда, и ее не утомляло, когда я ей говорилъ о денежномъ туз. Ты бы долженъ былъ видть, какъ она радовалась тому, что торговля идетъ лучше. Потомъ мы говорили съ ней о нашемъ пребываніи въ деревн. Да, это подвигается впередъ и съ каждымъ днемъ становится лучше’.

‘Итакъ, ты видишь? Но было бы грустно, если бы было иначе’.

Пауза.

‘Но кое-что удивляетъ меня’, продолжалъ съ грустью Тидеманъ: ‘Вотъ какъ-то недавно она сидла и говорила, на что такая, какъ она, пригодна въ жизни, ей бы нужно было какое-нибудь призваніе, что-нибудь, что захватило бы ее. Да, я долженъ сознаться, что меня поражаетъ немного, что женщина съ двумя дтьми и большимъ хозяйствомъ… Съ нкотораго времени она начала подписываться Ланге, Ханка Ланге- Тидеманъ, какъ будто ея фамилія еще Ланге’.

Ханка остановилась у входной двери, видно было, что она поджидала своего мужа. Смясь, она крикнула ему, что онъ могъ бы немного поторопиться, — она почти замерзла. И, шутя, она подняла палецъ и спросила:

‘О какихъ спекуляціяхъ вы говорите, великіе коммерсанты? Какъ обстоитъ дло въ настоящее время съ ячменемъ и насколько вы поднимете на него цну? Да будетъ милостивъ Господь къ вамъ въ день страшнаго суда!’

Тидеманъ продолжалъ въ томъ же тон: ‘Но что же случилось съ журналистомъ?’ Итакъ, она не хотла провожатыхъ, даже собственнаго мужа. У нея было такое настроеніе, не правда ли? Но за это вдь она можетъ отвтить. Оставить на произволъ судьбы бднаго Грегерсена на улиц, пьянаго? Это безсердечно…

Недлю спустя Олэ Генрихсенъ отправился въ Торахусъ. Ойэнъ остался тамъ, наверху, а Олэ привезъ въ городъ молодую барышню, свою невсту, Агату Линумъ. Вмст съ ней пріхалъ еще нкто третій, но совершенно отдльно.

VII.

5-го апрля Олэ вернулся изъ Торахуса. Онъ тотчасъ же ввелъ свою невсту въ свою компанію, представилъ ее всмъ своимъ друзьямъ и весь день былъ съ нею вмст. Впрочемъ, Иргенсу и адвокату Гранде онъ ея еще не представлялъ, такъ какъ еще не видалъ ихъ.

Она была блондинка, молода, у нея былъ полный бюстъ, и держалась она очень прямо. Ея свтлые волосы и склонность къ частому смху придавали ей дтское выраженіе, на лвой щек у нея была ямочка, а на правой не было, и эта ямочка длала ее своеобразной, да, — странной. Разв тутъ не было чего-нибудь особеннаго, что одна сторона лица разнилась отъ другой? Роста она была средняго. Ей такъ нравилось все, что она видла и слышала въ город, что она весь день была вн себя отъ радости. Вся компанія также была очарована ею и оказывала ей всевозможное вниманіе. Фру Ханка просто взяла ее за талію и поцловала.

Она была съ Олэ въ склад, заглядывала во вс странные ящики и мшки, пробовала старое, крпкое вино внизу, въ погреб, и въ шутку справлялась въ толстыхъ конторскихъ книгахъ. Но ей больше всего нравится быть внизу въ склад, за узкой перегородкой въ контор, гд было такъ прохладно, и гд такъ по особенному пахло товарами изъ южныхъ странъ. Изъ окна можно было видть мосты, гавань, корабли, привозившіе и увозившіе товары и такъ сильно гудвшіе, что весь воздухъ содрогался. Сейчасъ же при выход изъ конторы стоялъ маленькій катеръ съ позолоченной мачтой, этотъ катеръ принадлежалъ ей, она получила его въ подарокъ, онъ принадлежалъ ей вполн. Олэ даже перемнилъ названіе ‘Веритасъ’ въ ‘Агату’. И у нея были вс бумаги.

Въ контору приносятъ одну доску за другой, мломъ написанные счета растутъ съ каждымъ днемъ, они заполняютъ рубрики, нарастаютъ все большія и большія суммы. Настала весенняя пора, богатая пора, — какъ разъ передъ лтомъ торговля живетъ и потрясаетъ весь міръ своей страстной стремительностью.

Въ то время, какъ Олэ записываетъ и считаетъ, Агата въ свою очередь тоже занимается на противоположной сторон конторки. Она понять не можетъ, какъ Олэ приводитъ вс эти счета въ порядокъ, не путая суммъ, она сама пробовала оріентироваться среди нихъ, но это ей не удалось, единственное, что можно было ей предоставить, это заносить безчисленные заказы въ книги, и это она длала медленно и осторожно… Олэ взглянулъ на нее и неожиданно сказалъ:— ‘Боже мой, Агата, какія у тебя маленькія ручки. Хе-хе, я почти понять не могу, какъ ты ими управляешься!’

Этого достаточно. Агата бросаетъ перо и бжитъ на другую сторону бюро. И тогда они оба счастливы и неблагоразумны до прихода слдующаго счета.

— ‘Моя маленькая женка’, — говоритъ онъ улыбаясь, и смотритъ ей въ лицо: ‘моя маленькая женка!’

Время проходитъ. Наконецъ, работа окончена, счета подведены, и Олэ говоритъ, захлопывая книгу: ‘Да, теперь я могу итти, чтобы подать телеграмму! Хочешь меня проводить?’

‘Да, дорогой мой, если ты только этого хочешь’, — отвчаетъ она.

И, довольная, она идетъ вмст съ нимъ.

Дорогой Олэ приходитъ въ голову, что онъ еще не представилъ своей невст Иргенса. Она должна видть этого Иргенса, — говоритъ онъ, — большая величина съ громаднымъ талантомъ, — по крайней мр вс такого мннія. Они бы могли вмст пойти до Гранда, можетъ быть, онъ тамъ сидитъ. Они пошли въ Грандъ, прошли мимо разныхъ столиковъ, гд люди сидли, пили и курили, и нашли Иргенса у послдняго столика. Мильде и Норемъ сидли вмст съ нимъ.

‘Вотъ вы гд сидите!’ крикнулъ имъ безъ стсненія Олэ.

Иргенсъ протянулъ ему лвую руку, но самъ не приподнялся. Онъ прищурилъ глаза и посмотрлъ на Агату .

‘Агата, вотъ писатель Иргенсъ’, представилъ тотчасъ же Олэ Генрихсенъ, онъ кичился немного своимъ хорошимъ знакомствомъ съ писателемъ:— ‘моя невста фрекэнъ Линумъ’.

Тогда Иргенсъ сейчасъ же всталъ и очень низко поклонился. Онъ еще разъ взглянулъ на Агату и на этотъ разъ пристальне. Она остановилась и тоже посмотрла на него.

Очевидно, она была удивлена, что писатель Иргенсъ именно такой. Года два тому назадъ она прочла его книгу, лирическую драму, которая сдлалась такой извстной, но автора она представляла себ боле пожилымъ человкомъ.

‘Поздравляю’, сказалъ, наконецъ, Иргенсъ и пожалъ руку Олэ. Они сли вс къ столу, каждый взялъ себ по кружк пива, и начался разговоръ. Настрееніе у маленькаго столика было очень хорошее, даже самъ Иргенсъ сдлался боле обищтельнымъ и принималъ участіе въ разговор. Онъ обращался черезъ столъ къ Агат, спрашивалъ ее, бывала ли она раньше въ столиц, была ли она въ театр, въ Тиволи, читала ли ту, или другую книгу, была ли на выставкахъ картинъ? ‘Да, но вамъ, фрекэнъ, непремнно нужно посмотрть выставку. Если у васъ нтъ никого лучшаго, кто бы могъ вамъ показать ее, то я сочту за удовольствіе это сдлать…’

Почти десять минуть говорили они такимъ образомъ черезъ столъ, Агата быстро отвчала на все и часто смялась, она наклонила немного голову на бокъ и спрашивала то о томъ, то о другомъ, чего не понимала. Глаза ея были широко раскрыты, и въ нихъ не было и слда смущенія.

Но вотъ Олэ постучалъ кельнеру, онъ долженъ былъ итти подать телеграмму. Агата также поднялась.

Мильде сказалъ: ‘но вдь вамъ, вроятно, не нужно итти, фрекэнъ? Ты, вдь, можешь вернуться, Олэ Генрихсенъ, посл того какъ телеграфируешь?’

‘Нтъ, я тоже хочу итти’, сказала Агата.

‘Нтъ, если ты хочешь остаться, я съ удовольствіемъ вернусь и зайду за тобой’, сказалъ Олэ и взялся за свою шляпу. Она посмотрла на него и сказала ему почти шопотомъ:

‘Нтъ, разв я не могу съ тобой итти?’

‘Да, да, разумется!’

Олэ заплатилъ.

‘Ахъ!’ сказалъ Мильде, ‘не будешь ли ты такимъ милымъ заплатить и за насъ также? Сегодня среди насъ нтъ денежныхъ людей’. При этомъ онъ улыбнулся и посмотрлъ на Агату. Олэ заплатилъ вторично, простился и вышелъ съ Агатой подъ руку. Вс трое посмотрли ей вслдъ.

‘Вотъ чортъ’, — пробормоталъ Иргенсъ, искренно восхищаясь. ‘Обратили ли вы на нее вниманіе?— Можете ли вы понять, какимъ образомъ Олэ заполучилъ такое прелестное дитя?’ Мильде согласился съ актеромъ, что это было совершенно непонятно. И о чемъ она-то думала?

‘Нтъ! не говорите такъ громко, они остановились внизу, у двери!’ сказалъ Иргенсъ.

Тамъ они наткнулись на адвоката. Опять произошло представленіе и завязался разговоръ, но тамъ они не раздвались, сидли въ шляпахъ и въ перчаткахъ и каждую минуту, были готовы уйти.

Наконецъ они ушли. Въ это самое мгновеніе у самаго послдняго столика поднялся какой-то человкъ и подошелъ къ двери. Этому человку было, вроятно, около сорока лтъ, у него была широкая борода съ просдью и темные глаза, видъ у него быль довольно поношенный, кром того, онъ былъ слегка лысый. Онъ направился прямо къ адвокату, поклонился ему и сказалъ:

‘Вы ничего не будете имть противъ, если я къ вамъ подсяду? Я видлъ, что съ вами поздоровался купецъ, значитъ вы его знаете, я же со своей стороны знакомъ съ фрекэнъ Линумъ, которая была вамъ представлена. Я учитель у ея родителей, мое имя Гольдевинъ’.

Въ этомъ незнакомц было что-то, что заинтересовало маленькаго изящнаго адвоката Гранде, онъ освободилъ ему тотчасъ же мсто и предложилъ даже сигару. Кельнеръ несъ стаканъ за незнакомцемъ.

‘Видите ли, я бываю здсь, въ город, изрдка, лишь черезъ большіе промежутки’, сказалъ Гольдевинъ: ‘я живу постоянно въ деревн, въ продолженіе послднихъ десяти лтъ я не былъ за границей, если не считать моей поздки въ Копенгагенъ во время выставки. Ну, вотъ, теперь я снова пріхалъ и весь день все хожу, все разсматриваю. Я нахожу большія и маленькія перемны, городъ становится все больше и больше, какъ я вижу, это такое удовольствіе слоняться взадъ и впередъ по гавани и видть всю эту торговлю’.

Онъ говорилъ глухимъ голосомъ, пріятнымъ и спокойнымъ, хотя глаза его порой сверкали. Адвокатъ слушалъ и отвчалъ: гмъ и да.

Во всякомъ случа, нельзя не признать, городъ длалъ свое дло, теперь у нихъ скоро будетъ электрическій трамвай, многія улицы будутъ покрыты асфальтомъ, послдняя народная перепись показала громадный приростъ населенія. Вроятно, постоянно жить въ деревн должно бытъ довольно непріятно? Нтъ? А зимой? Въ темнот, въ снгу? Нтъ, это чудесно, повсюду снгъ, дикіе лса, цлые снжные холмы, зайцы, лисицы. Блый, совсмъ блый снгъ, но зато лто какое хорошее! Когда онъ теперь вернется домой, будетъ самый разгаръ лта. Онъ думаетъ устроить себ отдыхъ — въ два, три мсяца, а можетъ быть и и больше. Вдь этого времени достаточно, чтобы увидать и услыхать все самое интересное въ город. Но что же именно теперь происходитъ? Каково теперь политическое положеніе страны?

‘Ну’, отвчалъ адвокатъ, ‘положеніе очень серьозное, но, вдь, для этого есть же Стортингъ. Многіе вожаки уже сказали свое послднее слово’.

‘Если я не ошибаюсь, то все скоро кончится’.

‘Да, если вы не ошибаетесь, но, кажется, у васъ есть сомннія’? спросилъ, смясь, адвокатъ.

‘Никакихъ другихъ, кром тхъ, что черезчуръ полагаются на вожаковъ и на ихъ слова. Я пріхалъ изъ деревни, тамъ зарождаются наши сомннія, и не такъ-то легко отъ нихъ отдлаться. Это можетъ завершиться движеніемъ какъ разъ въ обратную сторону, какъ уже было разъ’.

‘Да, это можетъ случиться’.

Гольдевинъ отпилъ изъ своего стакана.

‘Я не помню, чтобы это было уже разъ’ — сказалъ адвокатъ. ‘Знаете ли вы такой случай, когда бы вожаки насъ покинули?’

‘О, да! Слова, которыя произносились, слова, которыя вліяли, слова, отъ которыхъ спокойно и открыто отрекались. Да, ихъ мы не должны забывать… Не нужно черезчуръ сильно полагаться на вожаковъ, напротивъ, нашей надеждой должна быть молодежь. Нтъ, вожаки очень часто подламываются. Это старый законъ, — когда вожакъ достигаетъ извстнаго возраста, онъ останавливается, или даже возвращается назадъ, и настроеніе у него обратное прежнему. Теперь молодежь должна вооружиться противъ него, двинутъ его впередъ, или уничтожить’.

Дверь распахнулась и вошелъ Ларсъ Паульсбергъ. Онъ поклонился. Адвокатъ указалъ ему на стулъ возл себя, но Паульсбергъ покачалъ головой и сказалъ:

‘Нтъ, я ищу Мильде, онъ еще не писалъ меня сегодня’.

‘Мильде тамъ, въ углу’, отвчалъ адвокатъ. Потомъ онъ снова обратился къ Гольдевину и шепнулъ ему. ‘Вотъ этотъ самый главный изъ вашихъ молодыхъ, такъ сказать вожакъ, ихъ авторитетъ, Ларсъ Паульсбергъ. Знаете вы его? Если бы вс были, какъ онъ, тогда’…

Да, Гольдевинъ зналъ его. Такъ это былъ Паульсбергъ? Это видно, что это замчательный человкъ, потому что онъ замтилъ, какъ люди смотрли ему вслдъ и шептали. Ахъ да, писателей много, было бы несправедливо это оспаривать.

‘Какъ разъ одинъ изъ нихъ пріхалъ въ Торахусъ, когда я оттуда узжалъ, кажется, его зовутъ Стефаномъ Ойэнъ, я прочелъ его дв книги. Онъ сказалъ, что онъ первый, и говорилъ о томъ, что полонъ новыхъ плановъ, плановъ, касающихся литературы. На немъ было платье на шелковой подкладк, но въ общемъ онъ не рисовался, люди любопытствовали и хотли на него посмотрть, но онъ отнесся къ этому очень скромно. Я провелъ съ нимъ одинъ вечеръ, онъ исписалъ всю вставку своей рубашки стихами, — длинныя и короткія строки, стихи въ проз. Онъ разсказывалъ, что утромъ онъ проснулся и былъ въ настроеніи, а у него подъ рукой не было бумаги, но онъ нашелся и исписалъ грудь своей рубашки. Мы не должны сердиться, хотя у него еще дв рубашки, но он грязныя и ему приходится носить эту, какъ она есть. Онъ также прочелъ намъ кое-что. Вещи, полныя настроенія. Онъ преизвелъ впечатлніе здравомыслящаго’.

Адвокать не зналъ, какъ понимать, въ серьезъ, или какъ шутку, потому что Гольдевинъ улыбнулся теперь лишь въ первый разъ, но должно быть онъ говорилъ серьезно.

‘Да, Ойэнъ — это одинъ изъ нашихъ самыхъ значительныхъ писателей’, — сказалъ онъ, ‘онъ ужъ создалъ школу въ Германіи. Безъ сомннія, его поэзія очень нова’.

‘Совершенно врно, такое же впечатлніе и я вынесъ, можетъ быть, немножко по-дтски, немножко разбросанно, но тмъ не мене…’ Адвокатъ спросилъ, знаетъ ли онъ Иргенса? Конечно, Гольдевинъ зналъ также и Иргенса. Вдь онъ немного писалъ?

‘Нтъ, онъ не пишетъ для толпы’, возразилъ адвокатъ: ‘онъ пишетъ для немногихъ, для избранныхъ. Но кто знакомъ съ нимъ, тотъ знаетъ, что онъ пишетъ много чудесныхъ стиховъ. Чортъ возьми! Какой мастеръ! Нельзя указать ни на одно мсто у него и сказать, что это нехорошо… Вотъ онъ сидитъ тамъ, въ углу, хотите я васъ ему представлю? Я возьму это на себя, мы просто пойдемъ туда, я хорошо знаю его’.

Но Гольдевинъ извинился. Нтъ, это придется отложить до другого раза, тогда онъ познакомится съ Паульсбергомъ и съ другими…

‘Итакъ, значитъ это былъ Паульсбергъ!’ сказалъ онъ опять. ‘Во всякомъ случа, я замтилъ, что, когда онъ проходилъ черезъ комнату, люди шептались вслдъ ему. Конечно, это выдающійся человкъ. Когда проходилъ купецъ, вс молчали… Между прочимъ, купецъ Генрихсенъ, оказывается, женится?’

‘Кажется… скажите пожалуйста, интересно быть учителемъ? Не очень ли это порой тяжелая работа?’

‘Ахъ, нтъ’, возразилъ Гольдевинъ улыбаясь.— ‘Это зависитъ отъ того, къ какимъ людямъ попадешь, какіе родители, какія дти. Хорошо, если повезетъ попасть къ хорошимъ людямъ. Это во всякомъ случа очень маленькое и скромное мсто, но я не промнялъ бы его на другое’.

‘Вы студентъ?’

‘Студентъ теологіи, къ сожалнію, очень старый студентъ’. Гольдевинъ снова улыбнулся. Они еще разговаривали нкоторое время, каждый разсказалъ по нсколько анекдотовъ объ университетскихъ профессорахъ и потомъ снова вернулись къ прежней тем о политическомъ положеніи страны.

Перешли къ цнамъ на зерно, — дло обстояло плохо, начинали поговаривать о голод…

Гольдевинъ выражался очень просто. Зналъ онъ довольно много и высказывалъ все обдуманно и спокойно. Когда онъ поднялся, чтобъ итти, онъ спросилъ, какъ бы невзначай:

‘Мн пришло въ голову, не знаете ли, куда направился отсюда купецъ Генрихсенъ?’

‘На телеграфъ, онъ сказалъ, что ему нужно дать телеграмму’.

‘Спасибо, большое спасибо! Надюсь, вы извините меня, что я такимъ образомъ напалъ на васъ. Это было такъ любезно съ вашей стороны, что вы познакомились со мной’.

‘Если вы здсь останетесь на долгое время, то, вроятно, мы будемъ съ вами встрчаться’, отвтилъ предупредительно адвокатъ.

Посл этого Гольдевинъ ушелъ. Онъ отправился прямо къ телеграфу. Тамъ онъ прошелся нсколько разъ взадъ и впередъ, потомъ вышелъ, поднялся по лстниц, посмотрлъ въ стеклянныя двери. Посл этого онъ повернулся, вышелъ опять на улицу и направился къ гавани. Передъ складомъ Генрихсена онъ снова началъ ходить взадъ и впередъ и смотрть въ маленькое окно конторы, не видно ли тамъ кого-нибудь. Онъ не сводилъ почти глазъ съ окна, какъ будто ему необходимо было встртить Генрихсена, и онъ не знаетъ, въ склад ли онъ, или нтъ.

II.

Иргенсъ сидитъ въ своей комнат, въ номер пятомъ по улиц Транесъ. Онъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа. Никто никогда не могъ заподозртъ этого кутрлу, что онъ дома работаетъ, а между тмъ, скрывшись отъ другихъ, онъ сидлъ съ корректурнымъ листомъ передъ собой и работалъ въ одиночеств. Кто бы могъ это подумать? Онъ принадлежалъ къ числу тхъ людей, которые меньше всего говорятъ о своей работ, онъ молча работалъ, и никто не понималъ, на какія средства онъ живетъ. Прошло уже больше двухъ лтъ съ тихъ поръ, какъ появилась его драма. И съ того времени онъ больше ничего не издавалъ. Онъ, можетъ быть, писалъ себ въ тиши, но никто объ этомъ ничего не зналъ. У него было много долговъ, очень много долговъ.

Иргенсъ заперъ дверь, чтобы никто ему не мшалъ, настолько онъ былъ скрытный. Когда онъ кончилъ свою корректуру, онъ поднялся и взглянулъ въ окно. Погода была ясная и свтлая — чудный день! Въ три часа онъ долженъ былъ сопровождать фрекэнъ Линумъ на выставку, онъ заране радовался этому, потому что для него было настоящимъ удовольствіемъ слышатъ неподдльную наивность въ ея восклицаніяхъ. Она была для него какимъ-то откровеніемъ, она напоминала ему о первомъ весеннемъ пніи птицъ…

Кто-то постучалъ въ дверь. Сперва онъ хотлъ броситъ корректуру въ столъ, но потомъ онъ оставилъ ее. Онъ открылъ, потому что зналъ этотъ стукъ, — это была фру Ханка. Это она рзко ударяла два раза. Онъ повернулся къ двери спиной и оставался въ такомъ положеніи. Она вошла, заперла за собою дверь и подкралась къ нему. Улыбаясь, она нагнулась и посмотрла ему въ глаза.

‘Это не я’, сказала она тихо смясь. ‘Знай это’. Но въ общемъ на ней были замтны слды смущенія, и она краснла. На ней было срое шерстяное платье, и она выглядла очень молодой въ кружевномъ воротник и съ открытой шеей. Оба рукава были открыты, какъ будто она забыла ихъ застегнуть.

Онъ сказалъ: ‘Итакъ, это не ты? Но мн совершенно безразлично, кто это, — ты все-таки очень хороша… Какая чудная погода!’

Они сли около стола. Онъ положилъ передъ ней корректурный листъ, не говоря ни слова. Она всплеснула отъ радости руками и воскликнула:

‘Вотъ видишь?— вотъ видишь, я такъ это и знала. Нтъ, ты просто удивительный человкъ!’ Она не переставала говорить о немъ: ‘Какъ скоро ты это кончилъ, уже готовъ.— Это поразитъ всхъ, какъ бомба, ни одна душа объ этомъ не знаетъ, вс думаютъ, что ты теперь ничего не длаешь. Боже мой, во всемъ мір нтъ человка, счастливе меня теперь…’ Она тихонько просунула какой-то конвертъ въ корректурный листъ и потомъ убрала его со стола, не переставая говорить.

Они оба сли на диванъ. Онъ заразился ея счастьемъ: ея радость увлекала и его, и онъ становился нжнымъ изъ благодарности. Какъ она его любитъ, какъ она жертвуетъ собой ради него. И длаетъ для него только одно хорошее. Онъ крпко обнялъ ее, поцловалъ нсколько разъ и прижалъ къ сердцу. Прошло нсколько минутъ.

‘Я такъ счастлива’, шептала она. ‘Я знала, что должно случиться что-то хорошее. Когда я подошла къ двери и поднялась по лстниц, мн казалось, что я иду вся въ какомъ-то забытьи, такъ я радовалась… Нтъ, нтъ, будь осторожнй, дорогой мой, нтъ… вдь дверь…’

Солнце поднималось все выше и выше. На вол начинали дть дрозды. ‘Первое весеннее пніе’, подумалъ онъ опять:— ‘какіе наивные звуки издаютъ эти маленькія созданьица’,

‘Какъ свтло у тебя’, сказала она, ‘здсь свтле, чмъ гд-либо’.

‘Ты это находишь’, сказалъ онъ улыбаясь. Онъ подошелъ къ екну и началъ снимать со своего платья тоненькіе сренькіе волоски, которые оставило ея платье. Она облокотилась на диванъ, уставилась въ полъ и поправляла свои волосы. На каждой рук блестло по кольцу. Онъ не могъ стоять равнодушно у окна, она взглянула на него и замтила это, кром того, она была такъ особенно хороша, очень хороша, когда она поправляла свои волосы. Тогда онъ подошелъ къ ней и, какъ только могъ, крпко поцловалъ ее.

‘Ее цлуй меня, дорогой мой’, сказала она, — ‘будь осторожнй. Посмотри, это, вдь весна’. Она показала ему маленькую свжую трещинку на нижней губ, какъ бы порзъ отъ ножа. Онъ спросилъ, больно ли ей, а она отвчала:— Нтъ, это не такъ больно, но она боится его заразить. Вдругъ она сказала:

‘Послушай, можешь ты сегодня вечеромъ пріхать въ Тиволи? Тамъ сегодня опера. Мы могли бы тамъ встртиться, а то будетъ такъ скучно’. Онъ вспомнилъ, что ему нужно итти на выставку, а что потомъ будетъ, онъ не знаетъ, такъ что лучше всего ничего не общать…— Нтъ, — сказалъ онъ, онъ этого не можетъ общать наврное, ему нужно еще кое о чемъ переговоритъ съ Олэ Генрихсенъ.

Но все-таки? Разв онъ серьезно не можетъ? Она такъ бы гордилась этимъ и такъ благодарна была бы ему за это.

— Нтъ, но что же ей тамъ длать въ Тиволи?

— Но тамъ же опера!— воскликнула она. ‘Да, ну и что же дальше? Это мн ровно ничего не говорить, впрочемъ, какъ ты хочешь, разумется’.

‘Нтъ, Иргенсъ, не такъ, какъ я хочу’, — сказала она смущенно. ‘Ты говоришь это такъ равнодушно. Боже мой, мн такъ хотлось сегодня въ оперу, я сознаюсь въ этомъ, но… Куда же ты идешь сегодня вечеромъ? Нтъ, я теперь совершенно какъ компасъ, я длаю легкія уклоненія, я могу даже совсмъ кругомъ обойти, но я всегда обратно стремлюсь къ одному пункту и указываю постоянно въ одномъ направленіи. И это ты тотъ, о комъ я думаю’. Ея маленькое смущенное сердце дрожало.

Онъ посмотрлъ на нее. Да, это онъ хорошо зналъ. Ее нельзя было упрекнутъ, она всегда безусловно хорошо къ нему относилась.

— Значить, пока такъ, если онъ какимъ-нибудь образомъ найдетъ время, онъ прідетъ въ Тиволи.

Фру Ханка ушла. Иргенсъ тоже былъ готовъ итти, онъ сунулъ корректурный листъ въ карманъ и снялъ шляпу со стны. Такъ, — онъ кажется ничего не забылъ. Корректура была при немъ. Въ данную минуту это было для него самое важное, начало въ книг, которая, какъ бомба, поразитъ всхъ. Ну онъ теперь посмотритъ, откажутъ ли ему въ признаніи его тихой и прилежной работы. Онъ тоже будетъ добиваться преміи, но онъ отложитъ это до самаго послдняго дня, чтобы не стоять въ газетахъ вмст со всми тми, у кого слюнки текутъ при одной мысли объ этихъ грошахъ. Его соисканіе не должно сопровождаться отзывомъ со стороны кого бы то ни было, а просто приложеніемъ его послдней книги. И никто объ этомъ не долженъ знать, даже фру Ханка. Это не должно быть такъ, будто онъ поставилъ все вверхъ дномъ, чтобъ получить поддержку. Но онъ посмотритъ, обойдутъ ли его, онъ, вдь, зналъ всхъ своихъ соискателей, начиная съ Ойэна и кончая художникомъ Мильде, онъ никого изъ нихъ не боялся, если бы у него были средства, онъ отступилъ бы и предоставилъ бы имъ эти жалкія деньги, но у него нтъ средствъ, онъ самъ долженъ былъ доставать ихъ…

Въ продолженіе всей дороги, внизъ по улиц, онъ заботливо проводилъ рукой по своему платью, кое-гд свтлыя шерстинки отъ платья Ханки все еще держались. Ужасно противное платье, съ этой шерстью!

Онъ поспшилъ со своей корректурой въ типографію. Факторъ обратилъ его вниманіе, что тамъ лежитъ письмо, конвертъ съ чмъ-то. Иргенсъ обернулся въ дверяхъ. Какъ, письмо? Ахъ да, онъ забылъ это оттуда вынуть. Онъ зналъ этотъ конвертъ и сейчасъ же вскрылъ его, заглянувъ туда, онъ отъ радости приподнялъ брови, снова надлъ шляпу и пошелъ. И не показывая никакого смущенія, онъ сунулъ конвертъ въ карманъ.

Олэ и Агата были, какъ всегда, внизу въ склад. Агата сидла и шила красныя плюшевыя подушки для каюты ‘Агаты’, — точно подушки для куколъ, такія маленькія и смшныя.

Иргенсъ подложилъ одну изъ нихъ подъ щеку и сказалъ:

‘Покойной ночи, спокойной ночи’.

‘Нтъ, вдь вы хотли итти на выставку’, сказалъ смясь Олэ. ‘Моя невста ни о чемъ другомъ сегодня не говорила’.

‘А ты не можешь съ нами пойти?’ спросила она.

Но у Олэ не было на это времени, какъ разъ теперь у него было много дла. Идите и не мшайте мн, желаю вамъ веселиться…

Было какъ разъ время гулянья, Иргенсъ предложилъ итти черезъ паркъ. Въ то же самое время можно было послушать и музыку. Любитъ она музыку?

На Агат было темное платье, съ черными и синими полосками, и накидка на красной шелковой подкладк. Узкое платье сидло безъ морщинки на ея фигур, вокругъ шеи былъ воротникъ въ складкахъ, накидка иногда открывалась и была видна красная подкладка…

Къ сожалнію, она не очень музыкальна, она очень любить слушать музыку, но очень мало въ ней понимаетъ.

‘Совершенно какъ и я’, сказалъ весело Иргенсъ: ‘но вдь это замчательно, значитъ и съ вами это бываетъ? Откровенно говоря, я ровно ничего не смыслю въ музык, а между тмъ каждый день хожу гулять въ паркъ, да и нельзя не являться. Необходимо везд показываться, всюду являться и присутствовать, если этого не длать, можно исчезнуть изъ виду, и тебя забудутъ’.

‘Нтъ, въ самомъ дл, исчезнешь и будешь забытымъ?’ спросила она и удивленно посмотрла на него. ‘Но этого вдь съ вами не будетъ?’

‘Ахъ, вроятно, и со мной будетъ такъ’, возразилъ онъ. ‘Почему я не долженъ быть забытымъ?’

И просто, совсмъ просто она отвтила: ‘Я думала, что для этого вы черезчуръ извстны’.

‘Извстенъ? Ахъ, это для насъ еще пока не опасно, сохрани насъ Богъ. Ну, конечно, я не могу сказать, чтобъ я былъ неизвстенъ, но все-таки вы не должны думать, что это очень легкая вещь пробиться здсь, въ город, среди всхъ другихъ, одинъ завидуетъ, другой ненавидитъ, третій вредитъ, какъ можетъ. Нтъ, что касается этого…’

‘Мн кажется, что васъ знаютъ, и хорошо знаютъ’, сказала она: ‘мы не можемъ сдлать двухъ шаговъ безъ того, чтобы по вашему адресу не шептались, я это слышу постоянно’. Она остановилась. ‘Нтъ, я даже чувствую себя неловко, сейчасъ я опять слышала’, сказала она, смясь. ‘Это такъ непривычно для меня. — Лучше пойдемте на выставку’.

Онъ искренно смялся, радуясь ея словамъ, какъ она была мила, какъ она умла бытъ такой наивной и нетронутой. Онъ сказалъ:

‘Ну, хорошо, пойдемте теперь, а къ тому, что люди шепчутся, легко привыкаешь’.— Боже мой, если бы люди видли въ этомъ какое-нибудь удовольствіе, онъ самъ, напр., вовсе этого не замчаетъ, и это нисколько его не интересуетъ. Кром того, онъ долженъ ей сказать, что сегодня не только на его счетъ прохаживаются, но также вдь и на ея счетъ, она можетъ поврить ему, — на нихъ вс таращатъ глаза. Стоитъ пріхать въ такой городъ, какъ этотъ, съ иголочки одтой и имть такой прелестный видъ, какъ она — сейчасъ же привлекаешь всеобщее вниманіе.— Нтъ. Онъ не имлъ въ виду ей польститъ, онъ искренно думалъ то, что говорилъ, и все-таки казалось, что она ему не врила.

Они шли прямо наверхъ къ музык. А увертюра Керубини гремла на площадк.

‘Это мн кажется совершенно ненужнымъ шумомъ’, — сказалъ онъ шутя.

Она засмялась, да, она смялась очень часто надъ его шутками. Этотъ смхъ, этотъ свжій ротъ, ямочка на одной щек, ея дтскія манеры, все больше повышали его настроеніе, онъ почти влюбился даже въ ея носъ нсколько неправильный въ профиль и нсколько крупный. Греческіе и римскіе носы не всегда самые красивые, никогда, все, впрочемъ, зависитъ отъ лица, привилегированныхъ носовъ нтъ.

Онъ говорилъ о всевозможныхъ вещахъ, и время шло незамтно, онъ не напрасно былъ поэтомъ, доказавъ, что можетъ заинтересовать ту, къ которой обращается, какъ человкъ съ тонкимъ вкусомъ, талантъ, съ изысканными словами.

Агата внимательно слушала его, онъ старался еще больше разсмшить ее и снова вернулся къ музык, къ опер, которой не переносилъ. Такъ, напримръ, каждый разъ, какъ онъ бываетъ въ опер, его мсто приходится за спиной дамы съ сильно обозначенными краями корсета. И онъ приговоренъ смотрть на эту спину въ продолженіе трехъ, четырехъ антрактовъ. А потомъ сама опера, духовые инструменты какъ разъ надъ ухомъ и пвцы, старающіеся изо всхъ силъ перекричать ихъ. Сначала выходитъ одинъ, кривляется, длаетъ какіе-то особенные жесты и поетъ, потомъ является второй, тоже не хочетъ стоять на одномъ мст и продлываетъ то же самое, наконецъ, третій, четвертый, мужчины и женщины, длинныя процессіи, цлыя арміи, и вс они поютъ и вопросы и отвты, и машутъ руками, и закатываютъ глаза въ тактъ! Да разв это не правда? Плачутъ подъ музыку, рыдаютъ подъ музыку, скрежещутъ зубами, чихаютъ и падаютъ въ обморокъ подъ музыку, а дирижеръ всмъ этимъ управляетъ палочкой изъ слоновой кости. Хе-хе, да, вы сметесь, но вдь это такъ. Потомъ дирижеръ вдругъ со страхомъ замираетъ въ этомъ адскомъ шум, который онъ самъ же поднялъ, и машетъ, машетъ палочкой въ знакъ того, что сейчасъ начнется что-то другое. Потомъ является хоръ. Хорошо, ну да хоръ еще туда сюда, онъ не надрываетъ такъ сердца. Но какъ разъ среди хора является личность, которая всему мшаетъ, — этотъ принцъ, у него соло, а когда у принца соло, тогда хоръ долженъ изъ приличія молчать, не правда ли? Ну вотъ, представьте себ этого боле или мене толстаго человка, онъ является и среди хора начинаетъ кричать и выть. Можно отъ этого съ ума сойти, и хочется ему крикнуть, чтобъ онъ пересталъ, что онъ мшаетъ тмъ, которые хотли намъ немного попть — хору…

Иргенсъ былъ доволенъ этой шуткой: онъ достигъ, чего хотлъ. Агата смялась, не переставая, и радовалась разговору, который онъ велъ для нея. Какъ онъ все это длалъ хорошо, умлъ всему придать краски и жизнь.

Наконецъ, они попали на выставку, осмотрли то, что нужно было осмотрть, и говорили о картинахъ. Агата спрашивала и получала отвты, — Иргенсъ зналъ обо всемъ и разсказывалъ даже анекдоты о выставившихъ картины художникахъ. И здсь, наверху, они также натыкались на любопытныхъ, поворачивавшихъ головы и смотрвшихъ имъ вслдъ: но Иргенсъ не смотрлъ ни направо ни налво, ему было совершенно безразлично, что онъ возбуждаетъ вниманіе. Онъ поклонился только нсколько разъ.

Когда они, наконецъ, черезъ часъ ршились оставить выставку, изъ-за угла показалась лысая голова съ сдой бородой и слдила за ними глубокими, жгучими глазами, пока они не скрылись изъ виду…

Внизу, на улиц, Иргенсъ сказалъ.

‘Я не знаю… Вдь вамъ еще не нужно итти домой?’

‘Вотъ именно, нужно’, отвчала она.

Онъ началъ усиленно просить остаться еще немного, но Агата поблагодарила, улыбаясь, и стояла на своемъ, что ей нужно домой. Ничего не помогало, ее нельзя было поколебать, и онъ долженъ былъ уступить. Но не правда ли, какъ нибудь позже они могутъ это повторить. Вдь были еще музеи и галлереи, которыхъ она не видла, онъ счелъ бы за счастье быть ея проводникомъ. На это она снова засмялась и поблагодарила.

‘Я смотрю на вашу походку’, сказалъ онъ, ‘это самое совершенное, что я когда-либо видлъ’.

Теперь она покраснла и быстро взглянула на него.

‘Но вы, вдь, говорите это не серьезно’, сказала она улыбаясь. ‘Я вдь всю жизнь провела въ лсу’.

‘Да, можете не врить мн, если хотите, но… вы вся какая-то особенная, фрекэнъ Линумъ, чарующе особенная.— Я ищу опредленія, которое могло бы васъ охарактеризовать, — знаете, что вы мн напоминаете? Я весь день носился съ этимъ представленіемъ. Вы напоминаете мн первую псню птички, первую теплую окраску весны. Вы знаете эту дрожь, пронизывающую васъ насквозь, когда снгъ исчезаетъ, и вы снова видите солнце и перелетныхъ птицъ. Но въ васъ есть еще нчто… Господи, помоги мн, мн не хватаетъ словъ, несмотря на то, что, вдь, я поэтъ’.

‘Нтъ, ничего подобнаго я еще никогда не слышала!’ воскликнула она и засмялась. ‘И я должна быть похожа на вс эти явленія?— Ну я очень бы этого хотла, это такъ красиво. Но разв это все подходитъ ко мн?’

‘Это должно быть красивымъ и вмст съ тмъ точнымъ опредленіемъ’, продолжалъ онъ, занятый своими мыслями. ‘Вы спустились къ намъ въ городъ изъ вашихъ синихъ горъ, вы солнечная улыбка, поэтому-то и опредленіе должно напоминать что-то дикое, ароматъ дикаго. Нтъ, впрочемъ, я не знаю’.

Они пришли. Оба остановились и протянули другъ другу руки.

‘Тысячу разъ спасибо’, сказала она. ‘Вы не хотите зайти? Олэ, вроятно, дома’.

‘Ахъ, нтъ… но послушайте, фрекэнъ, я съ удовольствіемъ вернусь какъ можно скорй, чтобъ потащить васъ въ какой-нибудь музей: вы разршаете?’

‘Да, отвчала она: ‘это очень любезно съ вашей стороны.— Но я прежде должна… Да, безконечное спасибо за компанію’.

Она вошла въ домъ.

III.

Иргенсъ пошелъ вверхъ по улиц. Куда бы ему теперь отправиться? Во всякомъ случа, онъ успетъ еще попасть въ Тиволи, на это было еще достаточно времени, да, было еще даже слишкомъ рано, ему надо теперь убитъ цлый часъ. Онъ ощупалъ свои карманы, тамъ былъ конвертъ и деньги, значитъ онъ можетъ пойти въ Грандъ.

Но какъ разъ, когда онъ входилъ въ дверь, его окликнулъ журналистъ Грегерсенъ, литераторъ изъ ‘Новостей’. Иргенсъ относился совершенно безразлично къ этому человку, онъ не хотлъ вести съ нимъ дружбу только для того, чтобы его имя отъ времени до времени упоминалось въ газетной замтк. Насчетъ Паульсберга два дня подъ-рядъ были замтки о его поздк въ Хенефосъ, въ одной говорилось, что онъ туда похалъ, а въ другой что онъ вернулся. Грегерсенъ со свойственной ему доброжелательностью составилъ дв замчательныя маленькія замтки объ этомъ путешествіи. И какъ можетъ человкъ заниматься такой дятельностью? Это значитъ, что у него еще много неистраченныхъ силъ, которыя онъ обнаружитъ въ одинъ прекрасный день, — хорошо, для каждаго дня достаточно своей заботы и какое ему дло до другого? Иргенсъ встртился съ нимъ безъ всякаго удовольствія.

Онъ неохотно подошелъ къ столу журналиста, Мильде тоже сидлъ тамъ. Мильде, адвокатъ Гранде и сдой учитель. Они ждали Паульсберга. Они опять говорили о положеніи страны, послднее заставляло призадумываться, съ тхъ поръ какъ нсколько человкъ изъ Стортинга обнаружили симптомы колебанія. ‘Да, вотъ теперь мы увидимъ’ сказалъ Мильде, ‘Можно ли оставаться дольше здсь, въ стран’.

Фру Гранде не было.

Журналистъ разсказывалъ, что теперь совершенно серьезно поговариваютъ о голод въ Россіи, этого нельзя дальше скрывать, хотя русская пресса и возражаетъ корреспондентамъ Times’а, но слухъ держится упорно.

‘Я получилъ письмо отъ Ойэнъ’, сказалъ Мильде, ‘онъ, вроятно, скоро вернется, онъ чувствуетъ себя тамъ, въ лсу, не совсмъ хорошо’.

Все это было совершенно безразлично для Иргенса. Онъ ршилъ уйти какъ можно скоре. Одинъ Гольдевинъ ничего не говорилъ, а смотрлъ своими темными глазами то на того, то на другого. Когда его представили Иргенсу, онъ пробормоталъ нсколько общихъ фразъ, снова слъ и молчалъ…

‘Ты уже уходишь?’

‘Да, я долженъ зайти домой, чтобы переодться, я собираюсь въ Тиволи. До свиданья’.

Иргенсъ ушелъ.

‘Вотъ вамъ извстный Иргенсъ’, сказалъ адвокатъ, обращаясь къ Гольдевину.

‘Ахъ, да’, сказалъ онъ, улыбаясь: ‘я вижу здсь столько знаменитостей, что совершенно теряюсь. Сегодня я былъ на выставк картинъ… Мн кажется, въ общемъ, что наши поэты становятся очень утонченными, я видлъ нсколькихъ, они такіе кроткіе и прилизанные, они уже больше не мечутся, закусивъ удила’.

‘Нтъ, къ чему, вдь это теперь не въ мод’.

‘Ахъ да, очень можетъ быть’.

И Гольдевинъ снова замолчалъ.

‘Мы теперь не живемъ въ періодъ огня и меча, мой милый’, сказалъ журналистъ черезъ столъ и равнодушно звнулъ… Да гд же Паульсбергъ, чортъ возьми!’

Когда, наконецъ, пришелъ Паульсбергъ, ему поспшно дали мсто, журналистъ подслъ къ нему какъ можно ближе, чтобы слышать его мнніе о положеніи страны. — Что думать и что длать?

Паульсбергъ, скрытный и скупой на слова, какъ всегда, далъ полуотвтъ, отрывокъ мннія. Что длать? Гмъ, да нужно стараться жить, даже если нсколько геніевъ изъ Стортинга отступятъ. Впрочемъ, онъ скоро напечатаетъ статью, тогда видно будетъ, поможетъ ли она хоть сколько-нибудь? Онъ нанесетъ Стортингу маленькій ударъ.

‘Чортъ возьми, онъ скоро напечатаетъ статью! Да, это будетъ восхитительно, только не мягкую, Пожалуйста Паульсбергъ, только не мягкую’.

‘Я думаю, Паульсбергъ самъ лучше всхъ знаетъ, насколько онъ можетъ быть снисходительнымъ’, замтилъ Мильде навязчивому журналисту. ‘Предоставьте это ему’.

‘Конечно’, возразилъ журналистъ. ‘Это само собою разумется, и я вовсе не пытаюсь въ это вмшиваться’.

Журналистъ былъ нсколько обиженъ, но Паульсбергъ успокоилъ его, еказавъ:

‘Тысячу разъ спасибо за замтки, Грегерсенъ. Да, слава Богу, ты о насъ постоянно напоминаешь, а то люди даже и не знали бы, что мы, писаки, еще существуемъ’.

Адвокатъ чокнулся пивомъ.

‘Я жду здсь свою жену’, сказалъ Паульсбергъ. ‘Она пошла къ Олэ Генрихсенъ, чтобъ занять у него 100 кронъ. Говорятъ о голод въ Россіи, а между тмъ… нтъ, впрочемъ по настоящему я никогда еще ни голодалъ, не могу этого сказать’.

Мильде обратился къ Гольдевину, сидвшему около него, и сказалъ:

‘Нужно, чтобы вы тамъ, въ деревн, знали, какъ Норвегія относится къ своимъ великимъ людямъ’.

Гольдевинъ опять обвелъ взглядомъ своихъ собесдниковъ.

‘Да’, сказалъ онъ, ‘это грустно’. И сейчасъ же прибавилъ: ‘но вдь и въ деревн, къ сожалнію — дла обстоятъ очень плохо. Нужно трудиться, чтобы жить!’

‘Да, но чортъ возьми, вдь есть же разница между крестьянами и геніями? Ну да, такъ чего же вы хотите?’

‘Тамъ, въ деревн, придерживаются того общаго закона, что тотъ, кто не можетъ приноровиться къ жизни, погибаетъ’, сказалъ, наконецъ, Гольдевинъ. ‘Такъ, напр., тамъ не женятся, если не имютъ на это средствъ. И считается позорнымъ длать это безъ денегъ и потомъ становиться другимъ въ тягость’.

Теперь вс посмотрли на лысаго человка, даже самъ Паульсбергъ взялся за пенснэ, висвшее у него на шнурк, посмотрлъ на него и шепнулъ:

‘Что это за феноменъ такой?’

Это выраженіе всхъ разсмшило. Паульсбергъ спросилъ, что это за феноменъ, феноменъ, ха-ха-ха. Очень рдко случалось, чтобы Паульсбергъ такъ много говорилъ за разъ. Гольдевинъ имлъ видъ, какъ-будто онъ ничего не сказалъ, онъ и не смялся. Наступила пауза.

Паульсбергъ посмотрлъ въ окно, покачался на стул и пробормоталъ:

‘Уфъ! я совсмъ не могу работать. Этотъ солнечный свтъ сыгралъ со мной плохую шутку, помшалъ работать. Я какъ разъ долженъ былъ подробно описывать дождливую погоду, суровую, холодную обстановку. И вотъ теперь я съ мста не могу сдвинуться’, и онъ сталъ ворчать на погоду.

Адвокатъ неосторожно замтилъ:

‘Ну тогда пишите про солнце’.

Паульсбергъ высказалъ недавно мнніе въ мастерской Мильде, что адвокатъ съ нкотораго времени сталъ зазнаваться. Онъ былъ правъ, адвокатъ очень часто умничалъ. Ему оказали бы услугу, если бы кто-нибудь осадилъ его.

‘Ты разсуждаешь по мр своего пониманія’, сказалъ сердито журналистъ.

Этотъ намекъ Гранде снесъ спокойно и ничего не отвтилъ. Но вскор посл этого поднялся и застегнулъ сюртукъ.

‘По всей вроятности, никому изъ васъ не по дорог со мной?’ спросилъ онъ, чтобы скрытъ свое смущеніе. А такъ какъ никто не отвчалъ, онъ заплатилъ, простился и вышелъ.

Заказали еще пива. Наконецъ, пришла фру Паульсбергъ, а вмст съ ней Олэ Генрихсенъ съ невстой. Гольдевинъ вдругъ слъ, какъ можно дальше, такъ что онъ очутился у другого стола.

‘Мы должны были проводить твою жену’, — сказалъ Олэ Генрихсенъ добродушно и смясь, ‘иначе это было бы нелюбезно’. И онъ ударилъ Паульсберга до плечу.

Фрекэнъ Агата радостно вскрикнула и сейчасъ же подошла къ Гольдевину, которому она протянула руку. Но гд же онъ остановился? Она все высматривала его на улиц и каждый Божій день говорила о немъ съ Олэ. Она понять не можетъ, отчего его такъ рдко видно? Теперь она опять получила письмо изъ дому, гд вс ему кланяются. Отчего же онъ вдругъ такъ скрылся?

Гольдевинъ отвчалъ, заикаясь: — вдь ему, безконечно много нужно видть, — выставки, музеи, Тиволи, Стортингъ, нужно газеты почитать, послушать ту, другую лекцію, отыскать старыхъ знакомыхъ. И, кром того, не нужно же мшать обрученной парочк.

Гольдевинъ добродушно разсмялся. Его ротъ немного дрожалъ, и онъ говорилъ съ опущенной головой.

Олэ также подошелъ къ нему и поклонился, отъ него онъ выслушалъ т же упреки и такъ же извинился. — Да, завтра онъ придетъ непремнно, онъ давно собирался, но, можетъ бытъ, завтра будетъ неудобно?

Неудобно? Ему? Что такое съ нимъ?

Но тутъ было принесено свжее пиво и вс стали говорить вмст. Фру Паульсбергъ положила ногу на ногу и взяла стаканъ всей рукой, какъ она обыкновенно это длала. Журналистъ тотчасъ же занялся ею. Олэ продолжалъ говорить съ Гольдевиномъ.

‘Вамъ нравится здсь въ кафэ? Не правда ли? Все интересные люди. Вотъ сидитъ Ларсъ Паульсбергъ, вы его знаете?’

‘О да, я думаю. Это третій изъ нашихъ писателей, которыхъ я вижу. Что касается меня, то они не производятъ на меня поражающаго впечатлнія, ни одинъ изъ нихъ’.

‘Нтъ? Ахъ, дло въ томъ, что вы ихъ хорошо не знаете’.

‘Нтъ, но я знаю, то, что они написали, мн кажется, что они не стоятъ на одинаковой высот. Ну, впрочемъ, можетъ бытъ, я ошибаюсь. Отъ Паульсберга даже духами пахнетъ’.

‘Неужели? Это его странность. Такимъ людямъ надо же прощать ихъ маленькія слабости’.

‘Но они относятся съ большимъ уваженіемъ другъ къ другу’, продолжалъ Гольдевинъ, не обращая вниманія на то, что ему отвтили. ‘Они говорятъ обо всемъ, положительно обо всемъ’.

‘Да, не правда ли? Удивительно!’

‘Ну, какъ ваши дла?’

‘Да такъ, день за днемъ, понемножку. Мы только-что завели небольшія торговыя сношенія съ Бразиліей, и я надюсь, что это пойдетъ хорошо. Да, правда, вдь я вспоминаю, что вы интересуетесь нашимъ дломъ. Вотъ, когда завтра вы придете, тогда увидите, я вамъ кое-что покажу, мы отправимся втроемъ, вы, Агата и я. Трое старыхъ знакомыхъ’.

‘Большое спасибо, это будетъ очень мило’.

‘Мн показалось, что вы меня назвали?’ спросила Агата и присоединилась къ нимъ. ‘Я совершенно ясно слышала мое имя, — что ты тутъ наговариваешь на меня, Олэ?.. Я тоже хочу поговорить немного съ Гольдевиномъ, ты уже долго здсь сидишь’.

При этомъ она взяла стулъ Олэ и сла.

‘Поврьте мн, дома все время спрашиваютъ про васъ. Мама проситъ меня посмотрть, какъ вы устроились въ отел, все ли у васъ есть, что нужно. Но каждый разъ, какъ я заходила въ отель, васъ тамъ не было, вчера я была тамъ даже два раза’.

Опять у Гольдевина задрожалъ ротъ и, уставившись въ землю, онъ сказалъ:

‘Зачмъ это, моя милая… къ чему вы тратите время на меня. Вы не должны безпокоиться, мн очень хорошо въ отел… И вамъ вдь тоже здсь очень хорошо, не правда ли? Впрочемъ, объ этомъ васъ даже не нужно спрашивать’.

‘Да, мн хорошо, мн хорошо здсь, и я веселюсь. Но можете вы себ представить, что у меня бываютъ минуты, когда я все-таки стремлюсь домой, понимаете ли вы это?’

‘Это только первое время… Да, это будетъ странно не видть васъ дома, фрекэнъ Агата, я хочу сказать немного странно…’

‘Да, я понимаю, но вдь я часто буду прізжать домой’.

‘Но вдь вы скоро выходите замужъ, не правда ли?’

Агата нсколько смшалась. Она принужденно засмялась и возразила:

‘Нтъ, правда, я не знаю, объ этомъ мы еще не говорили’. Но затмъ она не могла больше сдерживаться и прошептала дрожащими губами:

‘Послушайте, Гольдевинъ, вы такъ странно говорите сегодня вечеромъ, вы заставите меня плакать…’

‘Но, милая фрекэнъ, я…’

‘Выходитъ такъ, какъ-будто, если я выйду замужъ — это будетъ равняться смерти. Вдь это же не такъ’.

Гольдевинъ тотчасъ же перемнилъ тонъ, и уже мене мрачно продолжалъ:

‘Нтъ, умереть, это было бы хорошо. Ха-ха, вы даже разсмшили меня. Впрочемъ, вы правы, мой разговоръ наводитъ на васъ грусть. Въ особенности я думалъ о вашей… о вашей матери, а больше ни о комъ. Ну, что же, вы окончили ваши подушечки для катера?’

‘Да’, — отвтила Агата разсянно.

‘Ну, а въ Стортинг вы, конечно, еще не были? Нтъ, на это у васъ еще не было времени. Я бывалъ тамъ каждый день, но мн вдь больше и нечего длать’.

‘Послушайте, сказала она вдругъ, ‘можетъ быть, когда я буду уходить, не представится случая, вотъ почему я сейчасъ пожелаю вамъ покойной ночи’.

Она протянула ему руку. ‘И не забудьте завтра прійти… Я никогда васъ не забываю, Гольдевинъ, никогда, вы слышите?’

Она оставила его руку и поднялась.

Нкоторое время онъ сидлъ тамъ уничтоженный, оцпенвшій одно мгновеніе. Онъ слышалъ, какъ кто-то спросилъ: и что такое происходитъ между Гольдевиномъ и Агатой? Онъ видлъ также, что Агата была готова что-то отвтить, но онъ сразу вмшался:

‘Ахъ, я далъ фрекэнъ свою руку въ залогъ того, что я завтра приду’.

Онъ сказалъ это, насколько возможно равнодушно, и даже улыбнулся при этомъ.

‘Да, вы непремнно должны это сдлать’, услышалъ онъ голосъ Олэ… ‘Но, Агата, вдь намъ пора теперь итти домой’.

Олэ схватился за карманъ, чтобы достать деньги. Журналистъ тоже взялся за карманъ, но Мильде толкнулъ его и сказалъ громко, безъ всякаго стсненія:

‘Это ты можешь предоставить Олэ Генрихсенъ, не правда ли Олэ, ты вдь заплатишь и за насъ?’

‘Съ удовольствіемъ’, возразилъ Олэ.

Когда онъ дошелъ до двери, Ларсъ Паульсбергъ подошелъ къ нему и сказалъ:

‘Не уходи, прежде, чмъ я не пожму теб руку. Я только-что узналъ, что ты одолжилъ мн пару кронъ’.

Олэ и Агата ушли.

Сейчасъ же посл этого поднялся Гольдевинъ, поклонился каждому отдльно и оставилъ кафэ. Онъ слышалъ за собой смхъ и нсколько разъ слово ‘феноменъ’. Онъ вошелъ въ первую попавшуюся дверь, вынулъ изъ бокового кармана кусочекъ ленточки въ норвежскихъ цвтахъ, которая бережно была завернута въ бумагу. Онъ поцловалъ ленту, посмотрлъ на нее нкоторое время, потомъ снова поцловалъ, дрожа отъ тихаго, глубокаго волненія.

IV.

Каждое утро Олэ Генрихсенъ, напившись кофе, обходилъ свои склады. Онъ рано вставалъ и до завтрака успвалъ сдлать многое: осмотрть товары и погребъ, прочесть письма и отвтить на нихъ, телеграфировать и раздать служащимъ приказанія. Все это не легко было сдлать. Теперь пришла Агата и составила ему компанію, она хотла, чтобы всегда ее будили въ то время, когда и онъ вставалъ, и она тоже длала не одну работу своими маленькими ручками. Олэ Генрихсенъ работалъ съ большей охотой, чмъ когда-либо. Теперь отецъ ничего другого не длалъ, какъ только выписывалъ счета и считалъ кассу, а то онъ больше оставался все у себя въ дом, въ жилыхъ комнатахъ, въ компаніи съ какимъ-нибудь старымъ коллегой или старымъ морякомъ. Но какъ только наступалъ вечеръ, старый Генрихсенъ зажигалъ лампу, спускался внизъ, въ контору и длалъ послдній осмотръ книгъ. Онъ проводилъ много времени за этимъ занятіемъ и, когда къ полночи возвращался наверхъ, ложился спать.

Олэ работалъ за двоихъ и для него было дтской игрой распутывать вс эти дла, знакомыя ему съ самаго дтства. Агата не мшала ему, только внизу въ склад ей удавалось поболтать съ нимъ. Ея смхъ, ея молодость наполняли маленькую контору — всюду проникали и освщали все помщеніе.

Она была полна радости, и все, что она говорила, приводило Олэ въ восторгъ, онъ шутилъ и проникался нжностью къ этой веселой двушк, которая еще до сихъ поръ была ребенкомъ. При другихъ онъ казался разсудительне, чмъ былъ на самомъ дл: ну, да вдь это была его маленькая невста, она была такъ молода, онъ былъ старше ея и долженъ быть благоразумнымъ. Но съ глазу на глазъ, лицомъ къ лицу, онъ терялъ свою серьезность и становился ребенкомъ, какъ и она. Онъ отрывался отъ своихъ бумагъ и книгъ, украдкой взглядывалъ на нее, разсматривалъ ее тайкомъ, влекомый ея свтлымъ образомъ. и до безумія влюбленный въ ея улыбку, когда она обращалась къ нему. Она бросала его въ жаръ, когда сидла тутъ вблизи, смотрла на него нкоторое время, потомъ вдругъ вставала, подходила къ нему и шептала: ‘итакъ, ты мой милый, вдь да?’ У нея были такія причуды. Въ промежутки она иногда подолгу смотрла въ землю, пристально смотрла, и ея глаза длались влажными, — старыя воспоминанія, можетъ быть, какое-нибудь одно воспоминаніе изъ прошлаго…

Олэ наконецъ спросилъ ее, когда она думаетъ повнчаться съ нимъ? И когда онъ увидлъ, что она покраснла до корня волосъ, онъ раскаялся, зачмъ спросилъ такъ прямо, вдь это можетъ быть отложено, пусть она сама назначитъ, не нужно на это отвчать сейчасъ, совсмъ нтъ…

Но она все-таки отвтила: ‘Я хочу такъ, какъ ты хочешь’, — и положила руки ему на плечи и повторила:

‘Когда ты этого захочешь’.

‘Да, Агата, но вдь это ты должна ршить’.

‘Нтъ, разв я должна назначитъ! Знаешь, Олэ, назначь ты самъ’.

‘Ну хорошо, посмотримъ’, сказалъ онъ: ‘во всякомъ случа теб нечего бояться’.

Она разсмялась.— Бояться? Что за фантазія!— И она крпко прижалась къ нему и прошептала:

‘Когда ты захочешь, слышишь?’ Она была такой нжной!

Кто-то постучалъ въ дверь и вошелъ Иргенсъ, онъ пришелъ, чтобы предложитъ пойти въ музей скульптуры. Олэ сказалъ, шутя:

‘Послушай, ты какъ разъ выбралъ этотъ часъ, чтобы мн нельзя было итти съ вами, я это прекрасно понимаю’.

‘Но, Боже мой, вдь мы должны прійти къ тому часу, когда музей открывается, я полагаю’, возразилъ Иргенсъ.

Олэ захохоталъ во все горло.

‘Представь себ, онъ длается дикимъ’, сказалъ онъ, ‘совсмъ дикимъ человкомъ, ха-ха-ха. Я тебя хорошо подвелъ, Иргенсъ!’

Агата одлась и пошла съ нимъ. Въ дверяхъ Олэ крикнулъ ей вслдъ:

‘Не вдь ты скоро вернешься, Агата? Не забывай, что мы собираемся съ Тидеманомъ въ Тиволи’,

Внизу, на улиц, Иргенсъ посмотрлъ на часы и сказалъ:

‘Еще немного рано, какъ я вижу. Если вы не имете ничего противъ, пройдемъ немного на верхъ ко дворцу’.

И они направились на верхъ, къ дворцу. Музыка играла, въ парк взадъ и впередъ сновала публика. Иргенсъ опять принялся говорить интересно и занимательно о всевозможныхъ вещахъ. Агата принимала живое участіе въ разговор, смялась и съ любопытствомъ прислушивалась къ его словамъ. Порой она высказывала удивленіе, когда онъ находилъ какую-нибудь очень удачную остроту. Она не могла не смотрть на его лицо, красивое лицо, густые вьющіеся усы, немного широкій полный роть. На немъ былъ сегодня совсмъ новый костюмъ, — она замтила, что онъ былъ такого же синеватаго цвта, какъ ея платье, — срыя перчатки и шелковая рубашка.

Когда они проходили мимо церкви, онъ спросилъ, бываетъ ли она въ церкви?— И она сказала, — да, она ходить въ церковь.

— А онъ?

— О нтъ, не часто.

— Но вдь это нехорошо!

Онъ поклонился, улыбаясь: потому только, что это она говорить. Онъ однажды почувствовалъ себя грубо оскорбленнымъ, это, быть можетъ, покажется совершенно неправдоподобнымъ, потому что это была такая мелочь. Какъ разъ въ этой самой церкви онъ былъ однажды за обдней. Пасторъ, насколько только возможно, длалъ свое дло превосходно. Онъ былъ краснорчивъ и говорилъ съ особеннымъ чувствомъ, Даже съ паосомъ. Но среди возбужденной тирады, полной ума и силы, онъ длаетъ ужасную, искажающую смыслъ всей рчи, перестановку словъ, — громкимъ, убдительнымъ голосомъ! И вотъ, стоитъ пасторъ, залитый дневнымъ свтомъ, и не можетъ даже спрятаться.— Я увряю васъ, что-то буквально оборвалось во мн.

Въ его устахъ это звучало искренно, правдиво. Почему бы не могла его дйствительно утонченная душа быть потрясена этой плоской комической случайностью, Агата могла это очень хорошо понятъ.

Когда они подходили къ Стортингу, Иргенсъ движеніемъ головы указалъ на срое большое зданіе и сказалъ:

‘Вотъ и домъ нашего Тинга, были вы тамъ?’

‘Нтъ еще’.

‘Ну, тамъ не очень-то весело, — колебанія и измна по всей линіи. Сильные міра сего прохаживаются и жуютъ табакъ, толстютъ и жирютъ, на словахъ они очень храбры и вызываютъ шведа на борьбу, но какъ это до дла доходитъ, такъ…’ Ахъ! она себ и представить не можетъ, какъ онъ и многіе другіе до глубины души возмущены этой трусостью. И какой это легіонъ противъ насъ? Швеція. Великая Швеція, эта непобдимая страна дряхлыхъ стариковъ. Онъ сравниваетъ Швецію съ восьмидесятилтнимъ старикомъ, который сидитъ пьяный и безъ чувствъ и заносчиво хвалится: я не сдамся ни за что и никогда. И когда Стортингъ это услыхалъ, онъ не посмлъ ничего сдлать. Нтъ, онъ, Иргенсъ, долженъ бы засдать въ Стортинг.

— Какъ это было сказано гордо и заносчиво.— Она посмотрла на него и сказала: ‘какъ вы взволнованы!’

‘Да, простите меня, я всегда волнуюсь, когда рчь идетъ о нашей самостоятельности’, возразилъ онъ. ‘Но я надюсь, что не задлъ ваше личное мнніе. Я васъ не оскорбилъ тмъ, что… Нтъ? ну это очень хорошо’. Они поднялись ко дворцу, обошли его и вошли въ паркъ, они забыли о времени, а время летло. Онъ началъ разсказывать исторію изъ ежедневнаго листка, — сцена въ суд: нкто былъ обвиненъ въ убійств и сознается въ своемъ преступленіи. Былъ поставленъ вопросъ, есть ли налицо смягчающія обстоятельства? Оказалось, что есть. Хорошо. Пожизненное заключеніе въ тюрьму. Тогда раздается голосъ изъ зрительной залы, это кричитъ возлюбленная убійцы:— Да, онъ сознался, но онъ показалъ противъ самого себя, онъ никого не убивалъ. и какъ бы могъ Генри совершить убійство, скажите мн вы вс, которые его знали. И, кром того, были смягчающія обстоятельства, его нельзя приговорить, не правда ли? Это, вдь, не было обдуманно. Нтъ, нтъ, Генри этого не сдлалъ, такъ скажите жъ кто-нибудь изъ васъ, что вы его знаете, что онъ этого не сдлалъ, я не понимаю, почему вы молчите… Дама была выведена.— Это была любовь.

Агата была растрогана. Какъ красиво это было, красиво и грустно. И она была выведена. И все? Нтъ, это такъ грустно. Но должно же бытъ дано при этомъ какое-нибудь разъясненіе, вдь любовь такая сильная не растетъ на деревьяхъ.

‘Но вдь есть же такая любовь?

‘Да, можетъ быть, она существуетъ гд-нибудь на островахъ блаженныхъ…’ при этомъ слов въ немъ проснулся поэтъ: островъ блаженныхъ, и онъ продолжалъ: ‘и это мсто называется вечерней рощей, тамъ было все зелено и тихо, когда они туда пришли. Мужчина и женщина одинаковаго возраста, она блондинка, — свтлая, сіяющая, какъ блое крыло, около нея онъ казался темнымъ. Двое, загипнотизировавшихъ другъ друга, дв души: пристально, улыбаясь, глядвшіе другъ на друга, они, молча улыбаясь, ласкались, и, улыбаясь, обнимались’.

‘И голубыя горы смотрли на нихъ…’

Вдругъ онъ остановился.

‘Простите меня! Я длаюсь смшнымъ. Сядемте на скамейку’.

И они сли. Солнце заходило, заходило все ниже. Въ город пробили башенные часы. Иргенсъ продолжалъ говорить горячо и мечтательно. Лтомъ, можетъ быть, онъ удетъ въ деревню, будетъ лежать передъ хижиной на берегу моря, а ночью будетъ кататься на лодк, Представьте себ, на лодк въ совершенно тихую ночь. Но вотъ теперь у него такое чувство, какъ будто Агата безпокоится по поводу времени, и, чтобы удержать ее онъ сказалъ:

‘Не думайте, фрекэнъ Линумъ, что я постоянно говорю о голубыхъ горахъ. Но это, правда, ваша вина, что я теперь это говорю, да, вы виноваты въ этомъ. Вы какъ-то особенно вліяете на меня, точно увлекаете меня, когда вы около. Я знаю, что говорю. Это чистота и свтъ въ вашемъ лиц, и когда вы наклоняете вашу голову немного на бокъ, тогда… Я смотрю на васъ съ эстетической точки зрнія, понимаете’.

Агата быстро на него взглянула при этихъ словахъ, вотъ, почему онъ прибавилъ, что онъ эстетически смотритъ на нее. Она, можетъ быть, не поняла — ей было не ясно, почему онъ сдлалъ это замчаніе, и она собиралась что-то сказать, когда онъ снова заговорилъ, смясь:

‘Я надюсь, что не очень вамъ надолъ своей болтовней, если да, то я сегодня же отправлюсь въ гавань и утоплюсь. Да, вы сметесь, но… Впрочемъ, я хочу вамъ сказать, что къ вамъ очень идетъ, когда вы сердитесь, я очень хорошо видлъ вашъ быстрый взглядъ. И если мн разршено выразиться еще разъ поэтически, то я скажу, что вы одно время имли видъ дикой, нжной серны, поднимающей головку — она что-то почуяла въ воздух’.

‘Но теперь я вамъ кое-что скажу’, возразила она, поднимаясь. ‘Который часъ? Я нахожу, что вы очень занятно говорите, но теперь намъ нужно итти. Если я виновата въ томъ, что вы такъ много болтали, то, вроятно, уже вы виноваты въ томъ, что я васъ слушала и совсмъ забыла о времени’.

Они поспшно оставили паркъ и сошли съ дворцоваго холма.

Когда она хотла войти въ музей скульптуры, онъ сказалъ, что сегодня, пожалуй, не будетъ для осмотра времени, это можно отложить до другого дня. Что она объ этомъ думаетъ?

Она остановилась и задумалась на нкоторое время. Потомъ начала смяться и сказала:

‘Да, но вдь мы должны туда пойти, мы должны вдь тамъ быть. Нтъ, я просто начинаю гршить’.

И они снова пошли дальше.

То, что она осталась съ нимъ, чтобъ загладить свой проступокъ, и что у нихъ обоихъ была какая-то тайна, все это втайн обрадовало его. Онъ опять что-то хотлъ сказать, занять ее, но ей уже это больше не было интересно. Она больше его не слушала, а все спшила, чтобы музей не былъ запертъ до ихъ прихода. Она быстро взбжала по лстниц, пробжала мимо шедшихъ навстрчу людей, быстро бросала взгляды направо и налво, ей хотлось видть самыя выдающіяся произведенія, она крикнула: ‘Гд группа Лаокоона?— Скоре. Я хочу ее видть’. И она побжала отыскивать группу Лаокоона. Оказалось, впрочемъ, что у нихъ было еще добрыхъ десять минуть, которыя они могли провести боле спокойно.

Одну минутку ей показалось, что она чувствуетъ на себ мрачный взглядъ Гольдевина изъ-за угла, но какъ только она сдлала шагъ впередъ, чтобъ убдиться въ этомъ, глаза тотчасъ же исчезли, и она больше объ этомъ не вспоминала.

‘Жалко, что у насъ нтъ больше времени’, говорила она нсколько разъ и останавливалась то передъ одной, то передъ другой фигурой.

Пока они обжали первый этажъ, время уже прошло и имъ пришлось уходитъ. На обратномъ пути она опять говорила съ Иргенсомъ и казалась такой же довольной, какъ и прежде, у подъзда она протянула ему руку и сказала: спасибо, два раза спасибо! Онъ просилъ прощенья, что они не могли, какъ слдуетъ, осмотрть музея. Она кротко ему улыбнулась и спросила, какъ онъ можетъ такъ говорить, вдь онъ такъ хорошо занималъ ее, такъ хорошо! Но, несмотря на это, она все-таки морщила лобъ немного.

‘Да, да, до свиданія въ Тиволи’, поклонился Иргенсъ.

‘Разв и вы тамъ будете?’ спросила она удивленно.

‘Меня объ этомъ просили, тамъ будутъ нкоторые изъ моихъ товарищей’.

Агата не знала, что фру Ханка написала ему по поводу этого убдительную записку.— Она отвтила только:.— Ахъ, такъ!— поклонилась и вошла въ домъ.

Олэ дожидался ее, — она бросилась ему на шею и крикнула оживленно, радостно:

‘Знаешь, какъ хороша группа Лаокоона, — и все вообще, не было времени подробно все осмотрть, но мы какъ-нибудь пойдемъ туда вмст, не правда ли? Да, общай мн это теперь.— Я хочу итти съ тобой’.

Когда Олэ и Агата вечеромъ пошли къ Тидеманъ, чтобы вмст съ ними хать въ Тиволи, Агата вдругъ сказала:

‘А жалко, что и ты не поэтъ, Олэ!’.

Онъ взглянулъ на нее озадаченный.

‘Ты такъ думаешь?’ спросилъ онъ. ‘Ты тогда бы меня больше любила?’

Тогда она вдругъ увидала, какъ необдуманно она поступила, — она въ сущности даже и не думала объ этомъ. Это просто случай, злой, злой случай, и она очень раскаивается въ этомъ, — она все бы отдала, чтобы вернутъ сказанное. Она остановилась, обняла крпко своего жениха обими руками посреди улицы и крикнула ему, чтобъ выпутаться какъ-нибудь:

‘И этому ты вришь? Ну, я тебя поймала, Олэ, ха-ха-ха! Послушай, ты же не вришь… Честное слово, Олэ, я этого не думала. Это было такъ глупо, что я сказала, — но неужели ты вришь, что я подумала объ этомъ хоть минутку? Ты долженъ мн отвтить, вришь ли ты этому, я хочу это знать.’

‘Нтъ, теперь я этому не врю’, сказалъ онъ и провелъ рукой по ея щек. ‘Нтъ, дорогая дтка. Но что ты такъ взволновалась изъ-за такого пустяка, Агата! Даже если бъ ты это подумала, ну такъ что же?— Ну, пойдемъ теперь. Мы не можемъ, вдь, здсь оставаться и обниматься посреди улицы, глупая дточка, хе-хе!’

Они пошли дальше. — Она была ему глубоко благодарна, что онъ отнесся къ этому такъ спокойно. Ахъ, онъ былъ такой добрый и чуткій, — она любитъ его, Боже, какъ его любитъ!..

Но этотъ маленькій случай опредлилъ ея поведеніе на весь вечеръ.

V.

Когда представленіе окончилось, вс собрались въ ресторан. Многіе были налицо, почти вся компанія, даже Паульсбергъ съ женой, позже пришелъ и адвокатъ Гранде, таща за собой Гольдевина, учителя, который противился и упирался руками и ногами. Адвокатъ встртилъ его передъ Тиволи и ему хотлось притащитъ его съ собой.

Какъ и всегда, болтали обо всемъ, — о книгахъ, объ искусств, о людяхъ, о Бог, коснулись женскаго вопроса, не забыли и политики.

— Жалко, что статья Паульсберга въ ‘Новостяхъ’ не имла вліянія на Стортингъ, теперь 65 голосами противъ 24-хъ было ршено остаться при прежнемъ положеніи вещей, пять человкъ изъ представителей неожиданно заболли и не могли принять участія въ голосованіи.

Мильде объявилъ, что онъ отправляется въ Италію.

‘Но вдь ты теперь пишешь Паульсберга?’ перебилъ его актеръ Норемъ.

‘Ну, такъ что же, портретъ я могу окончить въ нсколько дней’.

Между ними было тайное соглашеніе, что портретъ не будетъ готовъ раньше закрытія выставки, Паульсбергъ настаивалъ на этомъ. — Онъ не хотлъ быть выставленъ со всякимъ остальнымъ товаромъ — онъ любилъ одиночество, уваженіе. Большое окно въ художественномъ магазин для одного себя.

Вотъ почему, когда Мильде объявилъ, что онъ можетъ окончитъ портретъ въ нсколько дней, Паульсбергъ возразилъ коротко и ясно:

‘Пока я не могу теб позировать, я работаю’.

На этомъ разговоръ оборвался.

Около фру Ханки сидла Агата. Она ей тотчасъ же крикнула: ‘Идите же ко мн, вы, съ ямочкой, сюда ко мн!’ И при этомъ она тотчасъ же обернулась къ Иргенсу и шепнула: ‘Разв она не мила? А?’

На фру Ханк опять было срое шерстяное платье и кружевной воротникъ, шея была открыта. Весна немного дйствовала на нее и придавала ей нсколько болзненный видъ. У нея все еще трескались губы, и она постоянно облизывала ихъ языкомъ, а когда смялась, длала гримасу.

Она говорила съ Агатой о томъ, что скоро передетъ на дачу, гд надется видть ее. Он будутъ собирать землянику, сгребать сно, лежатъ на трав. Вдругъ она обращается черезъ столъ къ мужу и говоритъ:

‘Да, чтобъ не забыть, можешь ли ты мн одолжить 100 кронъ?’

‘Хе, напрасно ты этого не забыла!’ отвчалъ Тидеманъ добродушно. Онъ шутилъ и былъ въ восторг. ‘Не женитесь, друзья, это дорогая шутка! Опять 100 кронъ!’

При этомъ онъ протянулъ жен красную бумажку. Она поблагодарила.

‘Но къ чему это теб?’ спросилъ онъ шутя.

‘Этого я не скажу’. И она прекратила всякій дальнйшій разговоръ на эту тему, она снова заговорила съ Агатой.

Въ это самое время вошелъ адвокатъ съ Гольдевиномъ.

‘Ну, конечно, вамъ нужно войти’, уговаривалъ адвокатъ Гольдевина. ‘Я ничего подобнаго никогда не видлъ, поймите, что я хочу выпить съ вами стаканъ пива. Послушайте, вы тамъ, помогите мн ввести человка’.

Но когда Гольдевинъ увидалъ, кто были присутствующіе, онъ совершенно серьезно вырвался и скрылся въ дверяхъ. Онъ былъ у Олэ Генрихсена въ назначенное утро, общался заходить, но исчезъ. Съ тхъ поръ никто его и не видлъ до этого времени.

Адвокатъ сказалъ:

‘Я встртилъ его тамъ, на улиц, мн стало его жалко, онъ былъ такой одинокій, но…’

Агата быстро поднялась, вышла въ дверь и догнала Гольдевина на лстниц. Они говорили тамъ нкоторое время и, наконецъ, явились оба вмст.

‘Прошу извиненія’, сказалъ онъ. ‘Господинъ адвокатъ былъ такъ любезенъ, что пригласилъ меня сюда на верхъ, но я не зналъ, что здсь еще другіе… что здсь такое большое общество’, поправился онъ.

Адвокатъ засмялся.

‘Большое общество въ ресторан, садитесь, пейте и будьте довольны. Что вамъ принести?’

Гольдевинъ успокоился. Этотъ деревенскій учитель, лысый и сдой, скрытный и молчаливый, теперь принималъ участіе въ разговор другихъ. Оказывается, онъ очень перемнился съ тхъ поръ, какъ онъ въ город, онъ отвчалъ, когда къ нему обращались, хотя отъ него нельзя было ждать, что онъ уметъ огрызаться. Журналистъ Грегерсенъ направилъ опять разговоръ на политику, онъ еще не слышалъ мннія Паульсберга, по этому поводу. Что же теперь будетъ? И какъ относиться къ этому факту?

‘Какъ намъ относиться къ этому факту? Нужно отнестись къ этому, какъ вообще мужчины относятся къ подобнымъ вещамъ’, сказалъ Паульсбергъ.

Въ это время адвокатъ Гранде спросилъ Гольдевина:

‘Вы были, вроятно, сегодня въ Стортинг?’

‘Да’.

‘Такъ что вы знаете результатъ. Каково ваше мнніе?’

‘Я этого не могу вамъ сказать въ двухъ словахъ’, отвчалъ онъ, улыбаясь.

‘Онъ вдь не слдилъ подробно за этимъ дломъ, онъ недавно пріхалъ сюда’, замтила фру Паульсбергъ благосклонно,

‘Слдилъ? Слдилъ ли онъ за этимъ? На этотъ счетъ вы можете бытъ покойны’, воскликнулъ адвокатъ. ‘Мы часто объ этомъ уже съ нимъ говорили’.

Споръ продолжался. Мильде и журналистъ старались другъ друга перекричать по поводу паденія правительства, другіе высказывали свое мнніе по поводу шведской оперы, которую только что слышали, оказалось, что многіе изъ нихъ понимали музыку. И посл этого снова вернулись къ политик.

‘Ну, господинъ Гольдевинъ, то, что произошло сегодня, васъ не поразило?’ спросилъ Паульсбергъ, тоже желая быть благосклоннымъ. ‘Къ своему стыду я долженъ признаться, что я весь день ругался и проклиналъ’.

‘Вотъ какъ?’ — сказалъ Гольдевинъ.

‘Разв вы не слышите, что Паульсбергъ васъ спрашиваетъ, поразило ли это васъ?’ спросилъ журналистъ рзко и коротко черезъ столъ.

Гольдевинъ только спокойно улыбнулся и пробормоталъ:

‘Поразило? Да, каждый иметъ свое мнніе въ такихъ случаяхъ. Но это сегодняшнее ршеніе не было для меня неожиданнымъ, въ моихъ глазахъ это было лишь послдней формальностью’.’Ахъ, вы, пессимистъ?’

‘Нтъ, нтъ, вы ошибаетесь, я не пессимистъ’.

Пауза.

Паульсбергъ ждалъ, что онъ еще что-нибудь скажетъ, но онъ больше ничего не сказалъ.

Принесли пиво, бутерброды, а затмъ и кофе. Гольдевинъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ бросить взглядъ на присутствующихъ, онъ встртилъ взглядъ Агаты, который кротко покоился на немъ, и это такъ подйствовало на него, что онъ сразу высказалъ все, что думалъ:

‘А разв для васъ въ город ршеніе сегодня было такимъ неожиданнымъ?’ И такъ какъ онъ на это получилъ полуутвердительные отвты, онъ долженъ былъ продолжать, чтобъ высказаться ясне: ‘Мн кажется, оно стоитъ въ прямомъ соотношеніи со всмъ остальнымъ нашимъ положеніемъ. Люди говорятъ такъ: ну вотъ теперь у насъ есть свобода, государственное право доставило намъ ее, теперь будемъ ею наслаждаться. И они ложатся и отдыхаютъ. Сыны Норвегіи стали ‘барами и хорошими мужьями’.

Съ этимъ вс согласились. Паульсбергъ кивнулъ головой, — этотъ феноменъ изъ деревни, былъ, можетъ быть, не совсмъ глупъ. Но теперь онъ опять замолчалъ, упорно замолчалъ.

Однако адвокатъ снова вывелъ его изъ этого состоянія, спросивъ:

‘Когда я васъ въ первый разъ встртилъ въ Гранд, вы утъерждали, что не нужно ничего и никогда забывать, никогда не нужно прощать. Это вашъ принципъ, или же…’

‘Да, вы, вы, молодежь, должны помнить разочарованіе, которое вы пережили сегодня и никогда его не забывать. У васъ было довріе къ человку, и человкъ этотъ обманулъ ваше довріе, этого вы не должны ему забывать. Нтъ, не нужно прощать, нужно отомстить. Я видлъ разъ какъ обращались съ лошадьми отъ омнибуса въ одной католической стран, во Франціи. Кучеръ сидитъ высоко на своихъ козлахъ и бьетъ, бьетъ своимъ длиннымъ хлыстомъ, но ничего не помогаетъ, — лошади скользятъ, он не могутъ устоять, несмотря на то, что гвозди подковъ врзаются въ землю, он не могутъ сдвинуться съ мста. Кучеръ слзаетъ, переворачиваетъ хлыстъ и пускаетъ въ ходъ ручку хлыста, онъ бьетъ лошадей по ихъ жесткимъ спинамъ, лошади опять тащутъ, падаютъ, поднимаются и снова тянутъ.

Кучеръ разсвирплъ, потому что все больше и больше собирается народу, смотрятъ на его замшательство, онъ бьетъ лошадей между глазъ, онъ отходитъ и снова бьетъ между задними ногами, между ногами, гд всего больне, лошади метались и скользили, и снова падали, какъ бы прося о пощад… Я три раза протискивался, чтобъ схватить кучера, и вс три раза я былъ оттиснутъ массой людей, не желавшихъ уступить свои хорошія мста. У меня не было револьвера, я ничего не могъ сдлать. Я стоялъ съ перочиннымъ ножикомъ въ рук и призывалъ Бога и всхъ чертей на этого кучера. Я молилъ, какъ никогда въ жизни, о мученіи, о вчныхъ страданіяхъ въ жизни и посл смерти для этого человка. Я молился и просилъ о томъ, чтобы меня услышали. Около меня стоитъ человкъ — женщина, она монашенка и носитъ крестъ Христа на плать, она говоритъ мн кротко: ‘Ахъ, нтъ, господинъ, какъ вы гршите! Богъ милосердъ, Онъ все прощаетъ’. Я оборачиваюсь къ этой безконечно жестокой женщин, смотрю на нее и не говорю ей ни слова, я только смотрю на нее и плюю ей въ лицо’…

Это развеселило всхъ.

‘Въ лицо, какъ? — Но что же изъ этого вышло? Чортъ возьми! какъ же вы выпутались?’

‘Я былъ арестованъ… Но вотъ, что я хотлъ сказать: не нужно прощать, это такъ жестоко, это значитъ не признавать никакого права. За благодяніе нужно платить благодяніемъ, за зло нужно мстить, — если получаешь ударъ по правой щек и прощаешь и, кром того, подставляешь лвую, то тогда добродтель теряетъ свое значеніе… Посмотрите, сегодняшній результатъ въ Стортинг находится вн всякой связи съ тмъ положеніемъ, въ которомъ мы находимся. Мы прощаемъ и забываемъ вроломство нашихъ вожаковъ и извиняемъ ихъ колебаніе и слабость по отношенію къ ршеніямъ. Наша молодежь должна выступить, молодая Норвегія, сила и гнвъ. Но молодежь не выступаетъ, мы наклеили на нее псалмы и всякія квакерскія изреченія о вчномъ Мир. Мы учили ее смотрть на все съ кротостью и снисходительностью и преклоняться передъ тми, кто достигъ высшей степени безпомощности. И вотъ наша молодежь уже взрослая и бодрая, шести футовъ ростомъ, стоитъ и сосетъ свою бутылочку, становится кроткой и жиретъ: ударяютъ ихъ по одной щек, они, извиняясь, подставляютъ другую, держа кулаки въ карман…’

Рчь Гольдевина не возбуждала остраго вниманія, его просто только разсматривали, онъ сидлъ съ спокойнымъ лицомъ, какъ всегда, и говорилъ слова безъ воодушевленія, его глаза горли, руки его дрожали. Онъ какъ-то неловко сложилъ ихъ и такъ сжималъ пальцы, что они хрустли, но онъ никогда не возвышалъ голоса. Въ общемъ, онъ имлъ неважный видъ: на немъ былъ пристяжной воротникъ, воротникъ вмст съ галстухомъ сдвинулся на бокъ и просвчивала голубая бумажная рубашка, но ничего этого онъ не замчалъ. Его сдая борода падала ему на грудь.

Журналистъ кивнулъ и замтилъ своему сосду:

‘Недурно, онъ почти одинъ изъ нашихъ’.

Ларсъ Паульсбергъ сказалъ шутя и все еще благосклонно:

‘Да, какъ я уже говорилъ, я ничего другого не длалъ, какъ полдня ругался, такъ что я внесъ свою дань негодованія’.

Адвокатъ Гранде между тмъ радовался, что ему пришло въ голову привести съ собой Гольдевина, онъ еще разъ разсказалъ Мильде, какимъ образомъ все это произошло. ‘Я подумалъ, что здсь, вроятно, не очень-то интересно, и вотъ я встртилъ этого человка около двери Тиволи, онъ стоялъ тамъ одинъ, и мн стало его жалко…’

Мильде началъ говорилъ:

‘Вы говорите о положеніи, въ которомъ мы вс находимся, но думаете ли вы, что мы во всхъ отношеніяхъ страдаемъ безсиліемъ и малокровіемъ? Тогда вы глубоко ошибаетесь…’

Гольдевинъ улыбнулся и прервалъ его:

‘Нтъ, этого я не думаю’.

‘Да что же вы думаете? Нельзя говорить о молодежи, которая такъ богата талантами, какъ наша, что эта молодежь безсильна. Чортъ возьми, можетъ быть никогда не было такого обилія талантовъ, какъ теперь въ нашей молодежи’.

‘Я тоже не зналъ такого другого времени’, сказалъ и актеръ Норемъ, сидвшій на углу стола и молча пившій одну кружку за другой.

‘Таланты? Да, это другой вопросъ, къ которому мы сейчасъ перейдемъ’, возразилъ Гольдевинъ. ‘Но находите ли вы, что таланты нашей молодежи много общаютъ?’

‘Хе, онъ еще спрашиваетъ… Ахъ, такъ въ наше время нтъ ничего путнаго среди нашихъ талантовъ, господинъ Гольдевинъ? Ахъ, нтъ, вы правы, нтъ хорошихъ талантовъ’. Мильде засмялся насмшливо, онъ обратился къ Иргенсу, который не говорилъ ни слова, онъ началъ смяться еще громче. ‘Теперь для насъ нтъ никакихъ надеждъ, Иргенсъ’, сказалъ онъ: ‘феноменъ приговариваетъ насъ къ ничтожеству’.

Теперь вмшалась фру Ханка, она хотла прекратить споръ:

‘Это, можетъ быть, недоразумніе, господинъ Гольдевинъ выяснить это. Разв нельзя слушать человка безъ того, чтобы не горячиться? Мильде постыдился бы.’

‘Xe, xe, у васъ не особенно много вры въ насъ. Хоть немного таланта должно же у насъ быть?’ спросилъ Паульсбергъ все еще снисходительно.

Гольдевинъ возразилъ:

‘Вры?… Я не могу скрывать, что по моему мннію все идетъ назадъ, да, я сознаюсь, что я это думаю. И въ особенности молодежь заставляетъ меня призадуматься. Мы начали медленно итти назадъ. Молодежь теперь не требуетъ многаго ни отъ себя, ни отъ другихъ, а довольствуется малымъ и называетъ это малое великимъ. Нужно обратить на это вниманіе. Вотъ, что я хочу сказать о теперешнемъ положеніи вообще’.

‘Но чортъ возьми, что же вы скажете про нашихъ молодыхъ поэтовъ?’ воскликнулъ вокругъ журналистъ Грегерсенъ въ сильномъ возбужденіи. ‘Да, читали ли вы ихъ когда-нибудь! Встрчались вамъ, напримръ, имена — Паульсбергъ, Иргенсъ?’

Журналистъ былъ очень раздраженъ.

Агата наблюдала за своимъ бывшимъ учителемъ. Онъ приводилъ ее въ изумленіе, этотъ человкъ, любившій постоянно уступать, сдававшійся, когда ему противорчили, теперь каждую минуту имлъ отвтъ наготов и во всякомъ случа не имлъ робкаго вида.

‘Вы не должны обижаться на то, что я говорю’, попросилъ онъ. ‘Я — сознаюсь, что я не долженъ былъ здсь говорить, это должны длать другіе, больше въ этомъ понимающіе, но если я долженъ говорить, то, мн кажется, что наши молодые писатели не имютъ большого значенія при современномъ положеніи вещей. Нтъ, конечно, такой марки, которой можно было бы это проврить, все зависитъ отъ точки зрнія, а моя точка зрнія не совпадаетъ съ вашей. Итакъ, наши молодые писатели не поднимаютъ общаго уровня, по моему разумнію они этого не длаютъ. У нихъ для этого нтъ силъ, какъ оказывается. Нтъ, нтъ, но они тутъ не при чемъ! Хорошо, тогда ихъ нельзя ставить выше того, чмъ они есть на самомъ дл. Очень нехорошо, что мы теряемъ изъ виду большое, а маленькое длаемъ большимъ. Бросьте бглый взглядъ на нашу молодежь, посмотрите на писателей, они достаточно способны. Но… да, способны-то они достаточно, они работаютъ и работаютъ для этого, но они не достигаютъ идеала. О Боже мой, собственно говоря, какъ они не щедры въ своихъ средствахъ! Они экономны, сухи и умны. Они пишутъ стихи и печатаютъ эти стихи. Порой они вымучиваютъ изъ себя книгу, выскребаютъ себя добросовстно до самаго дна и достигаютъ этимъ превосходныхъ результатовъ.

Они не расточаютъ, они не бросаютъ денегъ на улицу. А прежде поэты могли кое-что внести, на это у нихъ были средства, и они бросали дукаты въ окошко съ красивой и неразумной беззаботностью — и что же дальше? Ихъ карманы были опять полны дукатовъ. Ахъ, нтъ, наши молодые писатели благоразумны и умны, не даютъ вамъ широкихъ горизонтовъ, они не изображаютъ, какъ прежніе, бурю и торжество грубой силы’.

Агата не сводила съ него глазъ, онъ посмотрлъ на нее и встртилъ ея взглядъ. Едва уловимой теплой улыбкой, пробжавшей по ея лицу, она дала ему понять, что слышала его слова. Она хотла показать Олэ, какъ мало она жалетъ о томъ, что онъ не поэтъ, она кивнула Гольдевину и не завидовала поэтамъ, что имъ приходилось все это слышать. Гольдевинъ былъ благодаренъ ей за ея улыбку, только она одна ласково ему улыбнулась. Его не огорчало, что на него кричали, сердились и задавали ему грубые вопросы, что онъ за феноменъ, что можетъ такъ увренно говоритъ. Какія всмірно извстныя дла онъ самъ совершалъ? Онъ не долженъ дольше оставаться инкогнито, какое его настоящее имя? Вс поклонятся ему.

Иргенсъ былъ самый сдержанный изъ нихъ, онъ гордо крутилъ свои усы и посматривалъ на часы, чтобы дать понять, какъ все это ему надоло. И, бросивъ на Гольдевина взглядъ, онъ шепнулъ фру Ханк съ пренебреженіемъ:

‘Мн кажется, что человкъ этотъ очень нечистоплотенъ. Взгляните на его рубашку, на его воротникъ, или какъ это называется. Я замтилъ, какъ онъ передъ этимъ положилъ сигарный мундштукъ безъ футляра въ карманъ своего жилета, кто знаетъ, можетъ быть онъ носитъ въ этомъ же самомъ карман старую гребенку. Уфъ!’

Гольдевинъ сидлъ съ спокойнымъ лицомъ, уставившись въ одну точку стола, и слушалъ замчанія мужчинъ. Журналистъ прямо спросилъ его, не стыдно ли ему?

‘Ахъ, оставьте его въ поко’, перебилъ Паульсбергъ: ‘я не понимаю, зачмъ вы его трогаете?’

‘Мн жалко, что я васъ обидлъ’, сказалъ наконецъ Гольдевинъ. ‘Но вы не должны сердиться, что кто-нибудь несогласенъ съ вами, вдь это же можетъ случиться’. Гольдевинъ улыбнулся.

‘Такъ что дла Норвегіи обстоятъ очень мрачно!’ воскликнулъ журналистъ полусмясь. ‘Нтъ ни талантовъ, ни молодежи, ничего, кром положенія вообще, хе, хе. Богъ знаетъ, какой еще будетъ конецъ. А мы, которые думали, что люди считаются съ молодыми писателями и уважаютъ ихъ…’

Гольдевинъ посмотрлъ на него своими темными глазами.

‘Но это люди и длаютъ. На это пожаловаться нельзя. Человка, написавшаго дв, три книги, ставятъ очень высоко, имъ восхищаются гораздо больше, чмъ, напримръ, великимъ дльцомъ или самымъ талантливымъ практикомъ. У насъ писатели имютъ громадное значеніе — они сущность всего высокаго, красиваго. Можетъ быть немного странъ на свт, гд вся духовная жизнь въ такой степени отдана въ руки писателей, какъ въ нашей. Какъ вы и согласились ужъ со мной, у насъ нтъ государственныхъ людей, — нтъ, нтъ, но за то писатели занимаются политикой и длаютъ это хорошо. Вы, можетъ бытъ, замтили, что наша наука обстоитъ неважно, но, впрочемъ, теперь въ вопрос интуитивнаго мышленія писатели не очень-то отстаютъ отъ людей науки… Вроятно, не ускользнуло отъ вашего вниманія, что у насъ во всей нашей исторіи не было ни одного мыслителя, — но это не такъ ужъ плохо, потому что писатели занялись теперь мыслью, и публика находитъ, что они это хорошо длаютъ. Нтъ, я считаю несправедливымъ упрекать людей въ недостатк уваженія и восхищенія передъ писателями’.

Паульсбергъ, указывавшій не разъ въ своихъ произведеніяхъ, что онъ прежде всего философъ и мыслитель, сидлъ теперь и игралъ, игралъ своимъ моноклемъ и молча смялся. Но когда Гольдевинъ прибавилъ нсколько словъ о томъ, что у него счастливая вра въ практическую молодежь, такъ, напр., въ молодые таланты страны, онъ услыхалъ громкій хохотъ, журналистъ и Паульсбергъ кричали, перебивая другъ друга, что это превосходно, накажи меня Богъ, превосходно и неоцнимо. Торговые таланты, что это такое за штука? Талантъ къ торговл, да? Благодарю васъ!

‘Да, по моему мннію, есть большіе таланты среди нашей молодежи въ купеческомъ сословіи, и я бы вамъ совтовалъ обратить на нихъ вниманіе, это было бы не лишнимъ. Они строятъ корабли, открываютъ рынки и ведутъ дла въ самыхъ широкихъ размрахъ’.

Гольдевинъ не могъ продолжать, потому что вс смялись, хотя и старались изъ уваженія къ присутствующимъ друзьямъ купцамъ перейти на другую тему. Олэ Генрихсенъ и Тидеманъ слушали все это молча, въ конц концовъ они не знали, какъ имъ себя держать, они скрывали это насколько возможно и разговаривали тихо между собой. Вдругъ Тидеманъ шепнулъ:

‘Олэ, могу я къ теб завтра прійти и кое о чемъ съ тобой поговорить. Это, собственно говоря, одно дло. Могу я прійти къ теб рано, такъ приблизительно къ десяти часамъ, я теб не помшаю? Хорошо, спасибо!’

Тамъ, въ конц стола, гд сидлъ Мильде, начали говорить о старыхъ дорогихъ винахъ. Мильде также и въ винахъ очень много понималъ, началъ горячо спорить съ адвокатомъ, несмотря на то, что адвокатъ Гранде былъ изъ великаго рода Грандовъ и уврялъ, что онъ съ самыхъ малыхъ лтъ пилъ старое вино.

‘Съ нкотораго времени твоему чванству нтъ конца’, сказалъ Мильде.

Адвокатъ бросилъ на него презрительный взглядъ и проворчалъ:

‘Какой-то карапузъ, маляръ, и тоже хочетъ что-то смыслить въ вин’.

Посл этого разговоръ коснулся художественныхъ премій. Иргенсъ началъ прислушиваться, но онъ не пошевелилъ губами, когда Мильде указалъ на Ойэна, какъ на самаго достойнаго соискателя. Это было, собственно говоря, замчательной чертой въ Мильде, что онъ такъ отъ всей души предоставлялъ премію Ойэну, онъ самъ былъ соискателемъ этой преміи и нуждался въ деньгахъ, какъ никто. Иргенсу трудно было это понять.

Какъ-то сразу весь интересъ къ неразумному учителю пропалъ, никто къ нему больше не обращался. Онъ взялъ свою шляпу и вертлъ ее въ рукахъ. Фру Ханка изъ вжливости задала ему нсколько вопросовъ, на которые онъ отвтилъ, и съ тхъ поръ онъ уже больше не открывалъ рта. Но странно, что человкъ не замчалъ, что было съ его воротникомъ, ему стоило только сдлать одно движеніе руки, чтобъ привести его въ порядокъ, но онъ этого тмъ не мене не длалъ.

Паульсбергъ простился. Но прежде, чмъ оставить ресторанъ, онъ отвелъ журналиста въ уголъ и сказалъ ему:

‘Ты бы оказалъ мн услугу, если бы помстилъ въ своемъ листк замтку, что я написалъ приблизительно половину книги, — можетъ быть, это интересно для публики’.

Теперь поднялся Мильде и адвокатъ, они разбудили Норема, заснувшаго, наконецъ, посл всхъ этихъ кружекъ, поставили его кое-какъ на ноги, онъ принялся разсуждать, — послднюю частъ, самую послднюю часть разговора, онъ не слышалъ, сказалъ онъ, — что случилось съ поэтами? Ахъ и фру Ханка здсь, очень радъ ее видть, почему она раньше не приходила?

Его потащили къ двери и вывели.

‘Итакъ, вс уходятъ?’ спросилъ недовольно Иргенсъ. Онъ въ первый разъ въ продолженіе вечера попробовалъ подойти къ Агат Линумъ, но ему этого не удалось, она избгала его, избгала сидть около него, она поддерживала болтовню Гольдевина насчетъ молодежи и поэтовъ, что все это означало? Въ общемъ это не былъ пріятный вечеръ, губы фру Ханки такъ болли, что она даже не могла естественно смяться, вдь не пускаться же въ самомъ дл въ разговоръ съ фру Паульсбергъ. Это былъ совсмъ испорченный вечеръ, теперь вс уходили, нельзя было поправитъ настроеніе короткимъ интимнымъ разговоромъ.

Иргенсъ клялся отомстить всмъ за то пренебреженіе, съ какимъ они къ нему относились, — скоро настанетъ и его время…

Передъ Тиволи общество разсталось. Фру Ханка и Агата пошли вмст.

VI.

На слдующее утро, часовъ въ 10, Тидеманъ явился въ контору Генрихсена. Олэ стоялъ у прилавка.

Просьба Тидемана касалась, какъ онъ уже сказалъ, только одного торговаго обстоятельства, онъ говорилъ глухо, почти шопотомъ и протянулъ ему телеграмму съ очень таинственнымъ содержаніемъ. Тамъ, гд стояло ‘повышается’, это означало десять, а тамъ, гд стояло ‘повышается С. Ш.’, это въ дйствительности означало задержку на Черномъ мор и на Дуна и повышеніе въ Америк. Телеграмма была отъ агента Тидемана изъ Архангельска.

Олэ Генрихсенъ тотчасъ же понялъ ея смыслъ: Дло въ томъ, что голодъ въ Росіи и ожиданіе вторичнаго недорода въ скоромъ времени прекратятъ вывозъ запаснаго зерна изъ Россіи. Настанутъ тяжелыя времена, и на Норвегіи это чувствительно отразится, цны на зерно баснословно повысятся, а потому необходимо или закупить зерно по какой бы то ни было цн, пока вообще можно было его достать. Америка предчувствовала бду, несмотря на опроверженія русскаго правительства въ англійской пресс, и американская пшеница повышалась съ каждымъ днемъ. Въ то время, какъ она прежде стояла на 87 и 88, теперь она колеблется между 110, 112, 115-ью. Никто не знаетъ, чмъ это кончится.

Дло Тидемана къ Олэ заключалось въ томъ, что онъ хотлъ предложить своему другу и коллег дло съ американской пшеницей, пока еще было время. Вести его они будутъ вмст, такъ что они однимъ ударомъ совершатъ удивительный оборотъ, привезутъ въ Норвегію громадный запасъ ржи, и тогда Норвегія продержится цлый годъ. Но съ этимъ нужно было спшить, потому что пшеница поднималась въ цн съ каждымъ днемъ, въ Россіи уже съ трудомъ можно было ее купить.

Олэ отошелъ отъ своей конторки и началъ ходить взадъ и впередъ, голова его усиленно работала, онъ хотлъ было предложить Тидеману сигару, чтобъ освжиться, но теперь совсмъ забылъ объ этомъ. Дло это прельщало его, но съ другой стороны онъ былъ черезчуръ связанъ въ данную минуту, послднее его дло въ Бразиліи связало ему руки, а результатовъ раньше лта ждать было нельзя.

‘На этомъ вдь можно много заработать’, сказалъ Тидеманъ.

Безъ сомннія, и не это заставляло Олэ колебаться, но, къ сожалнію, онъ не въ состояніи этого сдлать.— Онъ разсказалъ, въ чемъ было дло, и прибавилъ, что пока онъ не сметъ рисковать ничмъ. Но эта спекуляція его очень интересуетъ, его глаза блестли, и онъ возбужденно справлялся о подробностяхъ, потомъ взялъ кусочекъ бумаги, сдлалъ вычисленія, и снова съ сосредоточеннымъ лицомъ прочелъ телеграмму. Наконецъ онъ опустилъ голову и объявилъ, что не можетъ принять участія въ этомъ предпріятіи.

‘Я могу, конечно, и одинъ сдлать эту операцію, но тогда сообразно съ этимъ придется взять меньше. Я такъ бы хотлъ, чтобы и ты принялъ участіе въ этомъ дл, я бы чувствовалъ себя увренне. Но, конечно, ты не можешь пускаться въ дла, за которыя не ручаешься. Тмъ не мене я буду телеграфировать, есть у тебя бланкъ?’

Тидеманъ написалъ телеграмму и передалъ ее Олэ.

‘Такъ? Понятно?’

Олэ отступилъ на шагъ. ‘Такъ много!’ сказалъ онъ. ‘Вдь это громадный заказъ, Андрей!’

‘Да, это такъ. Но я долженъ надяться на счастливый результатъ’, возразилъ Тидеманъ спокойно. И не будучи въ состояніи заглушить чувство, которое имъ овладло, онъ посмотрлъ на противоположную стну и прошепталъ, какъ бы про себя: ‘Впрочемъ, мн теперь все безразлично’.

Олэ посмотрлъ на него.

‘Нтъ, — не говори этого, Андрей, не говори такъ. Ты не долженъ падать духомъ, слышишь, для этого нтъ основанія, что?’

‘Ахъ, я ничего не знаю… Ну, да объ этомъ не будемъ говоритъ… Ну, посмотримъ, какъ пойдетъ это дло’.

Тидеманъ сунулъ телеграмму въ карманъ.

‘Да…’ сказалъ Олэ.

‘Мн было бы очень пріятно, если бы мы вмст участвовали въ этомъ дл, Олэ.— Конечно, съ одной стороны я очень запутаюсь въ этомъ дл. Теперь на всякій случай мн нужно позаботиться о томъ, чтобы отправитъ ледъ. А когда настанетъ теплая погода, ты увидишь, какія деньги я на этомъ заработаю, ты не вришь?’

‘Безусловно’, возразилъ Олэ: ‘это ходкій товаръ’.

‘Ну да, вдь, я пока еще не положилъ зубы на полку. И Господь избавитъ меня отъ такой судьбы, меня и всхъ моихъ’.

‘А не могъ бы ты для большей безопасности…— Подожди минутку, извини, что я теб не предложилъ даже сигары.— Нтъ, вдь я знаю, что ты охотно куришь, когда болтаешь, я совсмъ забылъ.— Посиди минутку, сдлай одолженіе, я сейчасъ вернусь’.

Тидеманъ понялъ, что Олэ пошелъ принести вино изъ погреба, и онъ крикнулъ ему вслдъ, но Олэ не слушалъ и тотчасъ же появился съ старой заплсневлой бутылкой.— Они сли, по старой привычк, на диванъ и чокнулись.

‘Вотъ, что я хотлъ сказать’, продолжалъ Олэ, ‘ты хорошо все разсчиталъ, все, что касается этого дла съ Америкой. Я не воображаю, что могу тебя учить, — но…’

‘Еще бы, конечно, я все высчиталъ’, отвтилъ Тидеманъ, ‘вотъ, почему я и употребилъ это выраженіе: по истеченіи трехъ дней и съ доставкою.— Если покупать, то сейчасъ.— Я даже не забылъ принять во вниманіе очень вроятную перемну президента теперь, — при выборахъ’.

‘А не могъ бы ты изъ предосторожности заказать поменьше?— Можетъ быть, теб не слдовало бы покупать, если будетъ выше двнадцати’.

‘Нтъ, — Ты же понимаешь, что если Россія запретитъ вывозъ, то тогда пятнадцать и двадцать не много, если же она не закроетъ, то тогда и 100 и 90 черезчуръ много.— Тогда я все равно разоренъ’.

‘Нтъ, Андрей, ты не долженъ всмъ рисковать, я бы на твоемъ мст сбавилъ бы заказъ’.

‘Ахъ нтъ, пусть онъ остается, какъ есть. — А пойдетъ все вкривь и вкось, Богъ съ нимъ, пусть, я надюсь, что не совсмъ уже я сяду на мель’. И онъ сказалъ взволнованно и тихо: ‘Кром того, я начинаю становиться довольно-таки равнодушнымъ ко всему’.

Онъ быстро поднялся, чтобы скрыть свое волненіе, нкоторое время онъ постоялъ около окна и смотрлъ на улицу, потомъ опять повернулся къ Олэ и сказалъ, улыбаясь:

‘Мн кажется, что это дло окончится счастливо: правда, у меня такое чувство.— А ты знаешь, что это значитъ, когда у насъ, у купцовъ, это чувство, тогда мы рискуемъ всмъ, ничего не боясь’.

‘Ну, тогда выпьемъ по стаканчику, чтобы все шло по твоему желанію’.

И они выпили.

‘Ну, а какъ обстоятъ вообще дла?’ спросилъ Олэ.

‘Совсмъ уже не такъ плохо, ни въ какомъ случа’, поспшилъ отвтить Тидеманъ. ‘Приблизительно, все по старому дома’.

‘Такъ что никакихъ перемнъ?’.

‘Нтъ…— Но теперь мн нужно уходить’.

Тидеманъ поднялся. Олэ проводилъ его до дверей.

‘Ты не долженъ падать духомъ, Андрей, прошу тебя. — Мн совсмъ не нравится, что ты часто говоришь, что теб все стало безразличнымъ…— Спасибо за посщеніе’.

Но Тидеманъ не уходилъ, онъ держался рукой за дверь, стоялъ и нервно переводилъ глаза съ одного предмета съ другой.

‘Тутъ нтъ ничего удивительнаго, что и я, наконецъ, теряю хорошее расположеніе духа’, сказалъ онъ. ‘Я не особенно хорошо себя чувствую, я длаю все, что могу, чтобы привести дла въ порядокъ, но это подвигается нескоро, не особенно скоро. Ну, мы посмотримъ, какъ это пойдетъ. Мн кажется, что теперь стало лучше’.

‘Что, твоя жена теперь больше бываетъ дома?— Мн казалось, что…’

‘Ханка съ нкотораго времени для дтей стала хорошей матерью, я такъ радъ этому, это значительно сблизило насъ. Теперь она шьетъ, чтобъ у дтей были платья для дачи, удивительныя вещи она длаетъ, я никогда не видлъ ничего подобнаго: голубыя, блыя и красныя платья, они лежатъ дома, я могу смотрть на нихъ, когда хочу’.

‘Она все еще смотритъ на себя, какъ на незамужнюю, можетъ быть и не стоитъ такъ много объ этомъ говорить, она продолжаетъ подписываться Ланге. Это, конечно, дло настроенія, — она не забываетъ также подписываться и Тидеманъ. Ты самъ слышалъ вчера вечеромъ въ Тиволи, какъ она просила у меня сто кронъ’.

‘Это меня обрадовало, съ этимъ я не считаюсь, и я объ этомъ бы не упомянулъ, если бъ ты самъ этого не слышалъ. Это, между прочимъ, была третья сотня кронъ, которыя она получила отъ меня въ продолженіе двухъ дней, ты меня врно понимаешь, Олэ? Дорогой другъ, почему она проситъ у меня денегъ при постороннихъ? Вдь это значитъ, — она хотла показать, что только такимъ способомъ можетъ получитъ ихъ отъ меня, какъ будто она такъ не получаетъ. Она тратитъ много денегъ, я не думаю, чтобъ она сама ихъ тратила, нтъ, я увренъ, что она ихъ не тратитъ, Ханка не расточительна, но она дарить эти деньги, помогаетъ другимъ. Иногда она получаетъ массу денегъ отъ меня въ продолженіе недли. Часто она беретъ деньги при выход изъ дому и возвращается домой уже безъ нихъ, несмотря на то, что она ничего не купила’.

‘Ну, хорошо, дустъ будетъ такъ. Покуда у меня есть средства, мои деньги — ея деньги, само собой разумется. Въ шутку я спросилъ ее разъ, — можетъ быть, она хочетъ меня разорить, сдлать нищимъ, послушай, вдь это была только шутка, я и самъ смялся отъ всей души. Но она этого не перенесла, она предложила мн оставитъ домъ, если мн нравится, короче говоря: разводъ. Это она мн предлагала много, много разъ, — и это по поводу шутки. На это я ей сказалъ, что раскаиваюсь въ своей шутк, я просилъ у нея прощенія, уврялъ, что мн никогда не приходило въ голову, что она хочетъ меня разорить’…

— ‘Милый Андрей, разв мы не можемъ разойтись?’ спросила она. Я не знаю, что я ей на это отвтилъ, но это не было должно бытъ серьезно, потому что тотчасъ посл этого она попросила у меня ключъ отъ дома, такъ какъ свой она потеряла. Я далъ ей ключъ.— Тогда она улыбнулась, — я просилъ ее, и она сдлала это для меня, — сказала, улыбаясь, что я взрослое дитя… Вчера утромъ я увидлъ ее только, когда я на минутку зашелъ изъ конторы домой, она шила лтнія платья дтямъ и начала мн ихъ показывать. При этомъ она начала вынимать свой носовой платокъ, и какъ разъ въ ту минуту, когда она доставала его изъ-за пояса, выпалъ мужской галстукъ, красный мужской галстукъ. Я сдлалъ видъ, что не вижу его, но я видлъ, что этотъ галстукъ не мой, я даже узналъ его. Да, Олэ, впрочемъ ты долженъ понять меня: я не настолько его узналъ, чтобъ могъ сказать, чей именно онъ. Вдь могло быть, что это одинъ изъ моихъ галстуковъ, одинъ изъ моихъ старыхъ галстуковъ, которые я отложилъ въ сторону’.

‘Моя особенность, — что я не знаю своихъ собственныхъ галстуковъ, я такъ мало обращаю на нихъ вниманія. И если удастся мое большое предпріятіе, то можетъ быть и счастье вернется. Было бы чудесно, если бъ я могъ ей показать, что я не дуракъ, ха-ха’.

Оба друга поговорили еще нсколько минутъ, посл чего Тидеманъ отправился на телеграфъ.— Онъ былъ полонъ надеждъ.

Онъ задумалъ предупредитъ кризисъ, запастись большимъ количествомъ ржи въ то время, какъ ни у кого ея не будетъ. Авось повезетъ. — Онъ шелъ легко, какъ юноша, и избгалъ встрчать знакомыхъ, чтобъ его не задержали.

И дйствительно, пять дней спустя въ министерство иностранныхъ длъ пришла телеграмма, что русское правительство, въ виду голода въ стран и въ ожиданіи неудачнаго сбора въ текущемъ году, считаетъ себя принужденнымъ запретить всякій вывозъ ржи, пшеницы, кукурузы и клевера изъ всхъ портовъ Россіи и Финляндіи.

Тидеманъ врно разсчиталъ.

Назрваетъ.

I.

Иргенсъ выпустилъ свою книгу.

Этотъ скрытный человкъ, посвящавшій такъ мало людей въ то, что онъ предпринималъ, издалъ, къ удивленію всхъ, прекрасный томикъ стиховъ, какъ разъ когда весна была въ полномъ цвту. Это было очень неожиданно. Вотъ ужъ два года прошло съ тхъ поръ, какъ его драма увидла свтъ, но, оказывается, онъ не сидлъ безъ дла, онъ писалъ одно стихотвореніе за другимъ, переписывалъ и откладывалъ въ ящикъ, а когда кучка бумагъ сдлалась довольно большой, отдалъ ее въ печать. Вотъ какъ держалъ себя этотъ гордый человкъ! Не было никого, кто бы могъ превзойти Иргенса въ изяществ!

Его книга была выставлена уже въ окнахъ книжныхъ магазиновъ, публика уже говорила о ней, она должна была произнести шумъ, дамы, прочитавшія книгу, были очарованы любовными стихами, полными дикой страсти. Но тамъ встрчались также слова, полныя мужественности и воли, стихи, говорившіе о прав, о свобод и обращенные къ королямъ, онъ не щадилъ даже королей. Онъ осмлился говорить о вавилонскихъ короляхъ и блудницахъ. Онъ осмливался шептать ‘нтъ’, наперекоръ милліонамъ голосовъ, кричащимъ ‘да’, и все это высказывалъ чуть ли не прямо въ глаза. Но Иргенсъ такъ же мало, какъ и прежде, обращалъ вниманіе на то, что городъ имъ восхищался, когда онъ шелъ на прогулку. Ну, что же!— разъ есть люди, которымъ доставляетъ удовольствіе глазть на него! Онъ былъ и оставался равнодушнымъ къ людскому вниманію.

‘Нужно сознаться, что ты, братъ, хитрый’, сказалъ ему актеръ Норемъ на улиц: ‘Ты не подаешь и виду, и, не говоря ни слова, бросаешь намъ такой факелъ, передъ самымъ носомъ, и опять какъ будто ничего не было. Не много такихъ, которые теб въ этомъ подражаютъ’.

Адвокатъ Гранде и теперь не могъ удержаться, чтобъ не поважничать.

‘Но у тебя есть враги, Иргенсъ’. Я вотъ сегодня говорилъ съ однимъ человкомъ, который не находитъ ровно ничего особеннаго въ томъ, что по истеченіи двухъ съ половиной лтъ ты снова издалъ маленькую книжку.

На это Иргенсъ гордо отвтилъ:

‘Я считаю за честь мало писать.— Дло не въ количеств’.

Но посл онъ спросилъ все-таки, кто былъ этотъ врагъ.— Онъ не страдаетъ любопытствомъ, и вс знаютъ, что онъ очень мало интересуется мнніемъ людей, но все-таки это быль Паульсбергъ?

Нтъ, это не Паульсбергъ’. Иргенсъ спрашивалъ и старался отгадать, но высокомрный Гранде не хотлъ выдать имени, онъ длалъ изъ этого тайну и мучилъ Иргенса. ‘Однако, оказывается, ты совсмъ не неуязвимъ’, сказалъ онъ и засмялся во все горло.

Иргенсъ пробормоталъ презрительно: ‘ерунда’. Но, собственно говоря, онъ все еще былъ заинтересованъ, кто былъ этотъ человкъ, этотъ врагъ, который хотлъ умалить его заслугу. Кто бы это могъ бытъ, если не Паульсбергъ? — Иргенсъ ни на комъ не могъ остановиться, — изъ молодыхъ это былъ единственный.

Неожиданно его оснила мысль, и онъ сказалъ равнодушно:

‘Ну, какъ я уже сказалъ, для меня не иметъ значенія узнать это жалкое имя, но если это Гольдевинъ изъ деревни, то, Боже мой, Гранде, зачмъ ты ходишь и повторяешь, что говоритъ такой человкъ? Впрочемъ, это твое дло. Человкъ, который носитъ грязный гребешокъ и сигарный мундштукъ въ одномъ и томъ же карман… Ну, мн нужно итти.— Прощай пока!’

Иргенсъ продолжалъ свой путь. Если не было иного врага, чмъ этотъ лсной дикарь, то это еще не опасно… Онъ опять былъ въ хорошемъ настроеніи и кланялся знакомымъ, которые ему встрчались, и былъ очень доволенъ. Его разсердило немного, что за его спиной злословили, но теперь это прошло, нельзя же было сердиться на старую обезьяну.

Иргенсъ хотлъ прогуляться по гавани, чтобы успокоиться. Этотъ боле или мене глупый разговоръ о его книг былъ ему невыносимъ. Теперь уже мелютъ всякій вздоръ о двухлтней работ и о количеств поэзіи. Съ этой точки зрнія книга его провалится, потому что это не обширное произведеніе, благодаря Бога она не вситъ даже столько, сколько каждый изъ романовъ Паульсберга.

Когда онъ спустился въ гавань, онъ увидлъ голову Гольдевина въ одномъ углу набережной, тотъ стоялъ почти весь спрятанный ящиками и надъ ними виднлась только его голова. Иргенсъ прослдилъ направленіе его взгляда, но изъ этого ровно ничего не могъ вывести. Старый сумасшедшій человкъ врно стоялъ и думалъ о какой-нибудь дикой фантазіи, смшно было смотрть на него, какъ онъ углубился въ свои мысли. Его глаза почти вылзали, они уставились на маленькое окошко конторы склада Генрихсена, онъ стоялъ не моргая и не обращая вниманія на то, что длалось вокругъ него. Иргенсъ вначал хотлъ подойти къ нему и спросить, не увидитъ ли онъ Олэ Генрихсена, посл этого онъ могъ перевести разговоръ на свою книгу и спроситъ, что онъ о ней думаетъ? Это было бы очень смшно, человкъ былъ бы принужденъ сознаться, что онъ цнитъ поэзію по всу. Но, собственно говоря, какое ему до этого дло? Ему вдь совершенно безразлично, что этотъ человкъ думаетъ о поэзіи.

Иргенсъ прошелся по набережной, онъ обернулся. Гольдекинъ все еще стоялъ на томъ же самомъ мст, Иргенсъ прошелъ мимо него, вышелъ на улицу и хотлъ снова итти въ городъ. Въ эту самую минуту изъ склада вышли Олэ Генрихсенъ и фрекэнъ Агата и увидли его.

‘Здравствуй, здравствуй, Иргенсъ!’ крикнулъ Олэ и протянулъ ему руку. ‘Хорошо, что мы тебя встртили. И тысячу разъ спасибо за книгу, которую ты намъ прислалъ. Да, ты несравнимъ и поражаешь самыхъ близкихъ друзей, поэтъ, маэстро!’

Олэ говорилъ не переставая, радуясь работ другого: то онъ восхищался однимъ стихотвореніемъ, то другимъ, и снова благодарилъ его.

‘Агата и я читали это и восторгались’, сказалъ онъ. ‘Мн кажется даже, что Агата немного всплакнула… Да, да, этого ты не можешь отрицать, Агата. Но этого нечего стыдиться… Да, что я хотлъ сказать, пойдемте вмст на телеграфъ, я долженъ кое-что послать, а потомъ мы пойдемъ въ ресторанъ, если хочешь. У меня есть между прочимъ для васъ сюрпризъ’.

Агата ничего не сказала.

‘Не можете ли вы немного здсь походить, пока я не вернусь съ телеграфа?’ — спросилъ Олэ. ‘Но имйте терпніе, если я задержусь тамъ немного дольше. Дло въ томъ, что мн нужно прійти къ соглашенію съ однимъ судовладльцемъ изъ Арендаля’.

Олэ пошелъ наверхъ по лстниц и исчезъ. Иргенсъ смотрлъ ему вслдъ.

‘Послушайте, могу я васъ тоже поблагодаритъ за книгу?’ сказала Агата тотчасъ же и протянула ему руку.— Она говорила тихо. ‘Вы не можете себ представитъ, какое удовольствіе она мн доставила’.

‘Правда? — Это въ самомъ дл правда? — Какъ мн пріятно это слышать!’ отвчалъ онъ съ благодарностью. Какой чудной, тонкой деликатностью было то, что она подождала его благодарить, пока не ушелъ Олэ, теперь это было тмъ боле искренно и правдиво, и слова ея получали для него большее значеніе. Она назвала то, что ей больше всего понравилось.— Это удивительное стихотвореніе, обращенное къ жизни, она никогда не читала еще боле красиваго, нтъ, никогда, насколько она себя помнитъ… Но изъ боязни, что она черезчуръ горячо высказала свою благодарность, настолько горячо, что она не такъ могла быть понята, она прибавила равнодушнымъ голосомъ, что Олэ, такъ же какъ и она, былъ очарованъ, большую частъ онъ читалъ ей вслухъ.

Иргенсъ сдлалъ чуть замтную гримасу.— Любитъ она, когда ей читаютъ вслухъ? Да, — въ самомъ дл?

Агата намренно упомянула въ разговор имя Олэ. Сегодня, посл обда, онъ опять поднялъ вопросъ о свадьб, и она опять все предоставила ему. Да относительно этого у нихъ и не было разногласія. Это былъ только вопросъ времени, и чмъ скоре это будетъ, тмъ лучше, не было никакого основанія больше откладывать. Осенью, когда Олэ вернется изъ своего путешествія въ Англію, состоится свадьба. Олэ былъ олицетворенной добротой, онъ относился къ ней съ безконечнымъ терпніемъ, онъ такъ смшно радовался при вид ея. ‘И мы должны иногда подумывать о томъ, что намъ нужно сдлать для дома’, сказалъ онъ. Да, она не виновата, что она покраснла, это было стыдно, что она еще не начала заботиться о томъ, что полезно, и ничего не длала, кром того, что сидла съ нимъ въ контор. Она бы могла начать съ маленькаго, подумать объ устройств комнатъ, — сказалъ Олэ, — намтить себ какія-нибудь вещи, которыя ей хотлось бы имть, она, конечно, не должна брать на себя настоящія домашнія работы, разумется нтъ… Да, все это была совершенная правда, она даже ни разу не подумала о дом, о домашнемъ очаг, она только занималась пустяками у него въ контор. Она начала плакать и призналась ему, что она ужасно неспособна и неопытна, она глупа, какъ пробка, да, какъ пробка. Но Олэ крпко обнялъ ее, посадилъ на диванъ и сказалъ, что она только молода, молода и обворожительна, скоро она будетъ старше, время и жизнь сдлаютъ свое. И онъ такъ горячо любитъ ее, видитъ Богъ. У Олэ самого были слезы на глазахъ, онъ смотрлъ на нее, какъ на ребенка. Да, они любятъ другъ друга, и все у нихъ пойдетъ хорошо. Прежде всего не нужно ни съ чмъ спшить, пусть она сама назначитъ время и устроить такъ, какъ ей нравятся. Да, они будутъ все длать въ согласіи другъ съ другомъ…

‘Я впрочемъ, никогда не думалъ, что вы цните насъ, поэтовъ’, сказалъ Иргенсъ. ‘Я боялся, что вы потеряли къ этому всякій интересъ’.

Она прислушалась и посмотрла на него:

‘Почему вы такъ думаете?’

‘Мн казалось, что я это замтилъ. Помните вы вечеръ въ Тиволи, недавно, когда вашъ старый учитель былъ такъ немилостивъ къ намъ, ничтожнымъ червякамъ. Вы, казалось, радовались тому, что намъ такъ доставалось’.

‘У меня былъ такой видъ? — Я вдь слова не сказала. Нтъ, вы ошибаетесь!’

Пауза.

‘Я безконечно радъ, что я васъ встртилъ въ своей жизни’, сказалъ Иргенсъ такъ равнодушно, насколько могъ: ‘я прихожу въ хорошее настроеніе духа, какъ только я васъ вижу. Это удивительно — обладать способностью давать другимъ извстную долю счастья однимъ только своимъ видомъ’.

Это онъ сказалъ такъ серьезно, что ей нехватило мужества осудитъ его за это, вроятно, онъ это такъ и думалъ, какъ ни неразумно это звучало, и она отвтила съ улыбкой:

‘Было бы грустно для васъ, если бы у васъ не было никого другого, кром меня, кто бы могъ приводить васъ въ хорошее настроеніе духа’. Видитъ Богъ, она не имла намренія оскорбитъ его, она это такъ невинно сказала, безъ всякихъ заднихъ мыслей, но когда Иргенсъ опустилъ голову и пробормоталъ: ‘Нтъ, я понимаю’, тогда она поняла его, что ея словамъ можно придать еще другое значеніе, и потому она быстро прибавила: ‘Потому что меня вдь вы видите не всегда. Впрочемъ, я узжаю на это лто въ деревню, и до осени ни разу не пріду въ городъ’.

Онъ остановился.

‘Вы хотите хать въ деревню?’

‘Да, вмст съ фру Тидеманъ. Это ршено, что я буду жить у нея въ имніи’.

Иргенсъ молча что-то обдумывалъ.

‘А разв это наврно, что Тидеманы дутъ въ деревню?’ спросилъ онъ. ‘Мн кажется, что это еще не ршено!’

Агата кивнула и сказала, что это уже ршено.

Потомъ они снова пошли.

‘Да, это остается для меня недоступнымъ’, сказалъ онъ, грустно улыбаясь: ‘въ деревню я не попаду’

‘Нтъ? Почему нтъ?’

Она тотчасъ же раскаялась въ своемъ вопрос, — вроятно, у него для этого не было средствъ. Она все время была такой грубой и неловкой, это просто ужасно. Она поспшно пробормотала нсколько незначащихъ словъ, чтобы избавитъ его отъ отвта.

‘Знаете, когда мн хочется на лоно природы, тогда я нанимаю лодку и узжаю на нсколько часовъ на острова’, сказалъ онъ, все еще грустно улыбаясь. ‘Это тоже пахнетъ просторомъ’.

‘На острова?’ она стала внимательне.— Да, правда, острова, вдь она тамъ еще не была, хорошо тамъ?

‘Да, въ нкоторыхъ мстахъ удивительно хорошо, я знаю тамъ каждое мстечко. Если бы я могъ у васъ попроситъ позволеніе отвезти васъ туда какъ-нибудь, то…’

Это не было простой вжливостью, это была просьба, она понимала это, но, несмотря на это, она отвтила, что она не можетъ пока этого общать, это, конечно, очень интересно, но все-таки.

Пауза.

‘Многія изъ моихъ стихотвореній я писалъ тамъ’, продолжалъ онъ. ‘Я бы вамъ показалъ мсто, да, вы бы доставили мн этимъ такое большое удовольствіе, фрекэнъ Линумъ’.

Агата молчала.

‘Сдлайте это!’ сказалъ онъ неожиданно и хотлъ схватить ее за руку.

Въ эту самую минуту появился Олэ Генрихсенъ на лстниц и вышелъ на улицу. Иргенсъ все еще стоялъ въ томъ же положеніи съ протянутой рукой и прося:

‘Сдлайте это!’ шепнулъ онъ.

Она быстро взглянула на него.

‘Да’, шепнула она ему въ отвтъ.

Олэ подошелъ къ нимъ. Ему не удалось сейчасъ заполучитъ корабль изъ Арендаля, раньше утра онъ не могъ получитъ отвта. Ну, а теперь въ ресторанъ. У него дйствительно былъ сюрпризъ для нихъ, у него въ карман была послдняя работа Ойэна, теперь они ее услышать.

II.

Въ ресторан уже сидли многіе изъ общихъ знакомыхъ и оживленно болтали за своими стаканами. Тидеманъ тоже былъ здсь, сіяющій и довольный всмъ, что онъ видлъ. Съ тхъ поръ, какъ его большое дло съ хлбомъ сошло такъ неожидaннo благополучно, онъ былъ въ очень хорошемъ настроеніи, и никто его не видлъ теперь мрачнымъ. Теперь рожь свозили, и въ его складъ днемъ и ночью перетаскивали тысячи и тысячи мшковъ, горы хлба росли, и не было больше мста, гд бы можно было повернуться, и даже Олэ Генрихсену пришлось. дать ему помщеніе для части ржи. Тидеманъ смотрлъ на все это богатство и испытывалъ гордость, что и онъ наконецъ сдлалъ небольшое дльце, ни одну минуту онъ не сожаллъ о томъ, что сдлалъ такой большой заказъ.

Когда вошелъ Олэ, журналистъ Грегерсенъ протянулъ палецъ и кивнулъ ему.

‘Олэ, ты ужасный пройдоха’, сказалъ онъ.

‘Совсмъ нтъ’, отвчалъ Олэ. ‘У меня есть письмо отъ Ойэна, онъ посылаетъ мн свою послднюю работу, хотите вы ее прослушать?’

‘Онъ посылаетъ теб… Теб онъ прислалъ свою рукопись?’ спросилъ Мильде, пораженный. ‘Я еще никогда ничего не видлъ боле нелпаго’.

‘Ну, ну, не переходить на личности’, — предупреждаетъ адвокатъ.

Олэ ничего не возражалъ.

‘Да, прости, Олэ, но почему онъ теб именно послалъ?’ опять спрашиваетъ Мильде и не можетъ успокоиться.

Иргенсъ взглянулъ на Агату, она, казалось, не совсмъ внимательно къ этому прислушивалась и разговаривала съ фру Ханкой. Иргенсъ обратился къ Мильде и объявилъ ему коротко и рзко, что есть извстная степень безстыдства, которую не могутъ переносить даже друзья, — понялъ?

Мильде громко расхохотался. Богъ свидтель, боле смшного онъ никогда еще ничего не переживалъ, кто обиженъ? Онъ ничего дурного сказать не хотлъ… хе-хе, ничего дурного не заключалось въ его вопрос, просто ему смшно показалось, что… Итакъ, это не смшно, ну, а по-моему…

Олэ взялъ рукопись. ‘Это нчто удивительное’, сказалъ онъ: ‘называется ‘Старыя воспоминанія’.

‘Нтъ, нтъ, дай мн прочесть’, сказалъ поспшно актеръ Норемъ и протянулъ руку. ‘Я вдь долженъ немножко умть читать’.

И Олэ далъ ему рукопись.

‘Іегова очень занятъ…’ — началъ Норемъ.— ‘Здсь на поляхъ Ойэнъ отмтилъ, что это не означаетъ Іавэ, чтобы вы это знали’.

‘Іегова очень занятъ, у Іеговы много дла. Однажды ночью, когда я блуждалъ по лсу, онъ былъ со мной, онъ спустился ко мн, когда я лежалъ распростертымъ и молился.

‘Я лежалъ въ ночи и молился, лсъ молчалъ. И ночь была подобна неуловимой непостижимости, и ночь была подобна молчанію, въ которомъ что-то дышало и беззвучно шевелилось.

‘Тогда Іегова спустился ко мн.

‘Когда Іегова спустился, воздухъ разступился, какъ снжный холмъ, а птицы развялись, какъ мякина, а я самъ крпко держался за землю, за деревья и за камни.

‘Ты взываешь ко мн’, сказалъ Іегова.

‘Я взываю къ теб, я нуждаюсь въ теб’, отвтилъ я. И Іегова сказалъ: ‘Ты хочешь знать, что ты долженъ выбрать въ жизни: красоту, любовь или правду?’

‘И опять Іегова сказалъ: ‘Ты хочешь это знать?’

‘И какъ онъ говорилъ: ‘Ты хочешь это знать?’ Я ничего не отвчалъ, я молчалъ, потому что онъ зналъ мои мысли.

‘Тогда Іегова дотронулся до моихъ глазъ, и я прозрлъ.

‘Я увидлъ на неб высокую женщину. На ней не было одежды, и когда она двигалась, ея формы колыхались, какъ блый шелкъ, и на ней не было одежды, потому что она вся содрогалась отъ удовольствія..

‘И она казалась на неб восходящимъ солнцемъ въ утренней зар, и солнце свтитъ на нее, и красное сіянье разливалось по небу, да, сіяніе, какъ кровь, окружало ее.

‘И она была высока и бла, и ея глаза были подобны двумъ голубымъ цвткамъ, которые ласкали мою душу, когда смотрли на меня, а когда она ко мн обращалась, она звала меня, звала меня на верхъ къ себ, и голосъ ея былъ подобенъ нжному морскому шуму.

‘Я поднялся отъ земли и протянулъ къ ней руки, я протянулъ ей руки, она снова позвала меня, и отъ всего ея тла вяло радостью. И я содрогнулся весь, и я рванулся къ ней, протянулъ къ ней губы, и мои глаза закрылись… А когда я вновь взглянулъ, женщина была стара. Женщина была стара годами, ея формы пострадали отъ времени, и въ ней почти не было жизни, когда я взглянулъ, небо становилось темнымъ, какъ ночь, да, какъ въ темную ночь, а женщина была безъ волосъ. Я взглянулъ на нее и не узналъ ея, и не узналъ неба, и я вновь взглянулъ на нее и женщина исчезла.

‘Это была красота’, сказалъ Іегова. ‘Красота исчезаетъ. Я есмь Іегова’.

‘И Іегова вторично дотронулся моихъ глазъ, и я увидлъ:

‘Я увидлъ террасу дворца, высоко, на верху. Двое людей стояло тамъ, и оба они, на террас, были молоды и полны жизни. И солнце свтило на дворецъ и на террасу, и солнце свтило на обоихъ людей и бросало лучи на камни, глубоко, глубоко, въ пропасть, на каменистую дорогу. И ихъ было двое, мужчина и женщина, въ полномъ расцвт жизни, и оба они были полны сладострастныхъ словъ любви и оба они были нжны другъ къ другу.

‘Посмотри на этотъ цвтокъ на моей груди’, сказалъ онъ, ‘можешь ты понятъ, что онъ говоритъ’. И онъ облокотился на ршетку и сказалъ: ‘Этотъ цвтокъ, который ты мн дала, все дышетъ и шепчетъ, и лепечетъ теб: возлюбленная королева, Альвильдэ, Альвильдэ, — ты слышишь?’

‘И она улыбнулась и посмотрла въ землю, и она взяла его руку и положила на свое сердце и отвчала: ‘А ты слышишь, что говоритъ теб мое сердце? Мое сердце стремится къ теб и краснетъ изъ-за тебя, и мое сердце лепечетъ смущенно отъ радости’.

‘Возлюбленный, я останавливаюсь для тебя, а почти умираю, когда ты на меня смотришь, возлюбленный!’

‘Онъ облокотился на ршетку террасы, и его грудь вздымалась отъ сильной любви. А глубоко, глубоко внизу была пропасть и каменистая дорога. И онъ указалъ рукой въ глубину и сказалъ: ‘Скажи лишь слово, и я ринусь туда!’ И онъ вторично сказалъ: ‘брось свое опахало, и я брошусь за нимъ’. И, сказавъ это, онъ приподнялся и, положивъ руки на ршетку террасы, онъ былъ готовъ къ прыжку.

‘Тогда я крикнулъ и закрылъ глаза…

‘Но когда я снова взглянулъ, я опять увидлъ обоихъ людей, они оба были старые. И оба они уже больше не говорили другъ съ другомъ и молчали о томъ, что думали. И когда я взглянулъ, небо было срое, и оба человка поднимались по блой лстниц дворца, и она была полна равнодушія, да, ненависть была въ ея холодныхъ глазахъ, и когда я въ третій разъ взглянулъ, въ его взгляд былъ гнвъ, и волосы его были срые, какъ срое небо.

‘И когда они поднимались по лстниц дворца, у нея выпало изъ руки опахало и упало на одну ступеньку ниже. И она сказала дрожащимъ ртомъ: ‘Я потеряла свое опахало, оно лежитъ на одну ступеньку ниже, подними его, дорогой!’

‘Онъ не отвчалъ и шелъ дальше, и онъ позвалъ слугу, чтобы тотъ его поднялъ.

‘Это была любовь’, сказалъ Іегова.

‘Любовь проходитъ. Я есмь Іегова.

‘И Іегова тронулъ мои глаза въ послдній разъ и я увидлъ:

‘Я увидлъ городъ, площадь, и я увидлъ эшафотъ. И когда я сталъ прислушиваться, я услышалъ шумъ голосовъ, а когда я посмотрлъ, я увидлъ тамъ много людей, которые разговаривали и скалили зубы отъ радости. И я увидлъ связаннаго человка, злодя, связаннаго ремнями, и связанный злодй былъ по наружности гордый человкъ, и глаза его были, какъ звзды. Но на человк былъ дырявый плащъ, и босой стоялъ онъ на земл, да, почти ничего не оставалось отъ его платья, его плащъ былъ изорванъ и изношенъ.

‘И я прислушивался и слышалъ голосъ, и я увидлъ, что это говоритъ злодй, онъ говорилъ съ большою силой. Ему приказали молчать, но онъ говорилъ, онъ взывалъ къ свидтелямъ и, хотя ему приказали молчать, онъ не молчалъ, не страшился. А такъ какъ злодй продолжалъ говорить, толпа надвинулась, ему зажали ротъ, и такъ какъ онъ сталъ нмъ и сталъ показывать на небо, на солнце и на сердце, которое все еще билось, толпа набросилась на него и начала его бить: толпа била его, и злодй упалъ на колни и скрестилъ руки.

‘И я посмотрлъ на этого человка, посмотрлъ на его глаза, которые были, какъ звзды, и я увидлъ, что толпа его опрокинула и потащила на эшафотъ. И когда я взглянулъ вторично, въ воздух мелькнулъ топоръ, и когда я сталъ прислушиваться, я услышалъ ударъ топора о подмостки и радостный крикъ толпы. И когда я прислушивался, къ небу поднимался единодушный крикъ такъ люди выражали свою радость.

‘Но голова злодя покатилась по земл, а толпа бросилась къ ней и подняла ее за волосы. И голова злодя все еще говорила и свидтельствовала громкимъ голосомъ и говорила громкимъ голосомъ снова.

‘И голова злодя не была нмой и въ смерти.

‘Но толпа набросилась, схватила голову злодя и подняла ее за языкъ. И языкъ былъ побжденъ и молчалъ, и языкъ больше ничего не говорилъ. Но глаза были опять, какъ звзды, да, какъ блестящія звзды, которыя каждый можетъ видть…

‘Тогда сказалъ Іегова:

‘Это была истина. Истина свидтельствуетъ даже тогда, когда ей отрубаютъ голову, а когда связываютъ ей языкъ, ея глаза свтятся, какъ звзды. Я есмь Іегова’.

‘Когда Іегова сказалъ, я упалъ ницъ и ничего не говорилъ, я молчалъ, преисполненный мыслями. И я думалъ, — красота была хороша, пока не исчезла, любовь была сладка, пока не прошла, истина же длилась, какъ вчная звзда, и я съ трепетомъ думалъ объ истин.

‘И Іегова сказалъ: ‘Ты хотлъ знать, что теб нужно избратъ въ жизни’. И посл этого Іегова сказалъ: ‘Избралъ ли ты?’

‘Я лежалъ ничкомъ и отвчалъ, преисполненный мыслью:

‘Красота была красива, а любовь — мила, но если я изберу правду, она будетъ для меня какъ вчная звзда’.

‘И Іегова заговорилъ вторично и сказалъ:

‘Избралъ ли ты?’

‘И у меня мыслей было много, и он вели во мн ожесточенную борьбу, я отвчалъ:

‘Красота была, какъ утренняя заря’. И, сказавъ это, я шепнулъ: ‘Любовь была мила, какъ маленькая звздочка въ моей душ’.

‘И когда я почувствовалъ глазъ Іеговы на себ, и глазъ Іеговы читалъ въ моихъ мысляхъ. И опять, въ третій разъ Іегова спросилъ.

‘Избралъ ли ты?’

‘А когда онъ въ третій разъ сказалъ: ‘Избралъ ли ты?’ мои глаза широко раскрылись отъ ужаса, да, и у меня больше не было силъ. А такъ какъ онъ въ послдній разъ спросилъ: ‘Избралъ ли ты?’ я снова подумалъ о красот и о любви, подумалъ объ обихъ и отвчалъ Іегов: ‘Я избираю истину’…

…Но я все еще думаю о…’

Вс молчали нкоторое время, тогда журналистъ сказалъ, смясь:

‘Я молчу, потому что я знаю, что Мильде что-нибудь скажетъ’.

И Мильде не отнкивался, — въ самомъ дл, чего ему молчатъ? Напротивъ, онъ хочетъ сдлать одно замчаніе. Можетъ ему кто-нибудь скажетъ, что все это означаетъ? Онъ восхищается искренно Ойэномъ, какъ никто, но… И былъ ли какой-нибудь смыслъ въ томъ, что говорилъ Іегова и опять говорилъ? Ему бы очень хотлось получилъ отвтъ.

‘Послушайте, Мильде, почему вы такъ плохо всегда относитесь къ Ойэну?’ сказала фру Ханка. ‘Итакъ, ‘Старыя воспоминанія’, — вы совсмъ это не поняли. Я нахожу, что это тонко и полно настроенія, я все это прочувствовала, и не разбивайте мн теперь впечатлнія’. Она обратилась къ Агат и спросила: ‘не находите вы также, что это очень красиво?’

‘Милая фру Ханка, разв я плохо отношусь къ Ойэну? Разв я ему не желаю, чтобы онъ взялъ у меня изъ-подъ носа премію? ‘Старыя воспоминанія’, хорошо, но гд же, собственно говоря, вся соль? Іегова ни въ какомъ случа не былъ у него. Клянусь, что все выдумка. И, кром того, разв онъ не могъ такъ же хорошо выбрать и любовь, и красоту, и истину? Я бы это сдлалъ. Гд соль?’

‘Нтъ, въ этомъ и есть его особенность, что у него нтъ опредленной сути’, возразилъ Олэ Генрихсенъ. ‘Ойэнъ самъ пишетъ въ своемъ письм ко мн. Нужно дйствовать звуками (настроеніемъ), говоритъ онъ’.

‘Ахъ такъ… Нтъ, человкъ есть и остается все тмъ же, куда бы онъ ни похалъ, вотъ, въ чемъ дло. Онъ не перемнился даже въ горахъ. Козье молоко, лсные ароматы и деревенскія двушки ни капли не подйствовали на него, если можно такъ выразиться. Но, впрочемъ, я все-таки понять не могу, почему онъ именно теб прислалъ свою рукопись, Олэ? Если оскорбительно объ этомъ спрашивать, то…’

‘Я тоже не знаю, отчего онъ именно мн прислалъ’, сказалъ также Олэ Генрихсенъ. ‘Онъ хотлъ, чтобъ я видлъ, что онъ работаетъ, говорилъ онъ, — онъ собирается между прочимъ обратно въ городъ, онъ не можетъ дольше выдержать въ Торахус’.

Мильде свистнулъ.

‘А-а, теперь я понимаю, онъ проситъ у тебя денегъ для путешествія’? спросилъ онъ.

‘У него во всякомъ случа немного денегъ, и этого и ждать нельзя было’, возразилъ Олэ и сунулъ рукопись въ карманъ. ‘Я нахожу, въ сущности, что это замчательное стихотвореніе, что бы тамъ ни говорили…’

‘Да, да, да, дорогой другъ, хотъ ты не говори про поэзію, сдлай одолженіе’, прервалъ его Мильде. И самъ, догадавшись, что въ присутствіи Агаты былъ очень невжливъ по отношенію къ бдному купцу, онъ поспшилъ прибавить: ‘Я хотлъ сказать… не правда ли, очень скучно все время слышать про поэзію и поэзію. Поговоримъ для перемны немного про ловлю голландскихъ селедокъ, немного про желзнодорожную политику. Ты вдь купилъ громаднйшее количество ржи, Тидеманъ?’

Тидеманъ посмотрлъ и улыбнулся. Да, онъ попробовалъ сдлать большое дло, этого онъ не скрываетъ.

Теперь все зависитъ отъ того, какъ дла въ Россіи. Если, несмотря на все, сборъ будетъ сносный — въ этомъ случа онъ не ожидаетъ ничего особеннаго отъ своихъ запасовъ ржи. Если еще въ Россіи начнутся дожди, тогда…

‘Дожди уже начались’, сказалъ журналистъ: на большомъ пространств выпало, по словамъ англійскихъ газетъ, уже достаточно дождя… А продаешь ты теперь свою рожь?’

Тидеманъ будетъ продавать, если получитъ за нее свою цну. Онъ и покупалъ, разумется, для того, чтобы снова продать.

Мильде подслъ къ Паульсбергу и шептался съ нимъ. Стихотвореніе въ проз Ойэна, несмотря на все, все-таки безпокоило его. Онъ не былъ слпой, въ этомъ человк что-то сидло, въ этомъ соискател преміи, что думаетъ объ этомъ Паульсбергъ?

‘Ты знаешь, что я въ подобныхъ вещахъ не люблю высказываться ни за одного, ни за другого’, возразилъ Паульсбергъ. ‘Между тмъ, я нсколько разъ былъ тамъ на верху, въ департамент, и высказалъ свое мнніе, я надюсь, что на это обращено нкоторое вниманіе’.

‘Разумется, разумется, это не потому… Да, да, завтра закрывается выставка, мы должны позаботиться выставить сейчасъ же твой портретъ. Можешь ли ты мн завтра попозировать’?

Паульсбергъ кивнулъ головой. Потомъ онъ чокнулся съ журналистомъ черезъ столъ и оборвалъ разговоръ.

У Иртенса опять начинало портиться настроеніе, онъ совсмъ пріунылъ, потому что о его книг ни слова не говорили. Было ли что интересне въ данную минуту? Эти Ойэновы мыльные пузыри всмъ уже надоли. Иргенсъ пожалъ плечами, Паульсбергъ ни однимъ словомъ не показалъ, что онъ доволенъ его книгой, не воображаетъ ли онъ что его объ этомъ спросятъ? Но для этого Иргенсь былъ черезчуръ гордъ, онъ можетъ обойтись и безъ мннія Паульсберга.

Иргенсъ всталъ.

‘Вы хотите итти, Иргенсъ?’ спросила фру Ханка.

И Иргенсъ подошелъ къ ней, пожелалъ ей и Агат покойной ночи, кивнулъ, проходя мимо, остальному обществу и оставилъ ресторанъ.

Какъ только онъ прошелъ нсколько шаговъ, онъ услышалъ, что его зовутъ по имени… Фру Ханка бжала за нимъ, она оставила пальто и шляпу въ ресторан и пришла, чтобъ сказать ему хорошенько покойной ночи. Разв это было не мило съ ея стороны? Она смялась и была счастлива.

‘Я тебя почти совсмъ не видла съ тхъ поръ, какъ появилась твоя книга. О, каждое слово было для меня наслажденіемъ’, сказала она и всплеснула руками, шагая дальше. При этомъ она положила свою руку въ его карманъ, чтобы быть къ нему ближе, онъ замтилъ, что она оставила въ карман конвертъ, это было похоже на нее, она всегда была полна любви къ нему, и для него у нея всегда было доброе слово. ‘Нтъ, твои стихи, твои стихи’, сказала она опять.

Онъ не могъ больше сдерживаться. Это горячее участіе благотворно дйствовало на него. Онъ хотлъ ее отблагодарить, показать, что она дорога ему, и въ минуту откровенности сообщилъ ей, что онъ былъ соискателемъ преміи. Да, это онъ сдлалъ совершенно тихо, не приложивъ никакой рекомендаціи, онъ просто послалъ свою книгу, вдь этого достаточно.

Ханка, пораженная, помолчала нкоторое время.

‘Теб пришлось плохо’, сказала она: ‘ты нуждался, я хочу сказать: вотъ почему ты къ этому былъ принужденъ…’

‘Но, Боже мой, сказалъ онъ, смясь: ‘къ чему тогда преміи? Мн не было плохо, эта не причина, почему я ея домогаюсь. Но почему и не домогаться ея, если при этомъ не унижаешься. А я не унижался, на это ты можешь положиться: нижеподписавшійся домогается преміи, при этомъ прилагается моя послдняя книга. Вотъ и все. Никакихъ поклоновъ и расшаркиваній. и когда посмотришь на всхъ соискателей, то не послднимъ стою я среди нихъ, какъ ты думаешь?’

Она улыбнулась и тихо сказала:

‘Нтъ, ты далеко не послдній’.

Онъ прижалъ ее къ себ и шепнулъ:

‘Такъ, Ханка, но ты не должна дальше итти со мной, позволь мн теперь проводитъ тебя обратно… Все ничего, пока ты здсь въ город, но когда ты удешь, совсмъ будетъ плохо. Нтъ, я этого не выдержу’.

‘Но вдь я поду только въ деревню’.

‘Да, конечно’, отвчалъ онъ: ‘но этого достаточно, мы все-таки будемъ разлучены, потому что я не могу ухать изъ города. Когда ты перезжаешь?’

‘Черезъ недлю, я думаю’.

‘Ахъ, если бы ты не узжала, Ханка’, сказалъ онъ и остановился.

Пауза.

Ханка замялась.

‘Ты былъ бы доволенъ, если бы я осталась?’ сказала она. ‘Тогда я остаюсь. Да, тогда я остаюсь. Хуже всего это для дтей, но тмъ не мене… Да, собственно говоря, я тоже рада, если изъ этого ничего не выйдетъ’.

Они снова подошли въ ресторану.

‘Покойной ночи’, сказалъ онъ, тронутый. — ‘Спасибо, Ханка. Когда я тебя увижу?.. Я томлюсь по теб’

III.

Три дня спустя Иргенсъ получилъ билетъ отъ фру Ханки.

Онъ былъ внизу въ город, встртилъ нсколько знакомыхъ и присоединился къ нимъ, но говорилъ, какъ всегда, очень мало, онъ былъ въ дурномъ настроеніи. Онъ видлъ большой портретъ Ларса Паульсберга, выставленный въ художественномъ магазин, какъ разъ посреди большого окна, мимо котораго приходилось всмъ проходить, постоянно тамъ стояла толпа. Портретъ былъ навязчиво нахаленъ, раздушенная фигура Паульсберга очень важно сидла на простомъ камышевомъ стул, и люди шептались, удивлялись и спрашивали, тотъ ли это стулъ, на которомъ онъ писалъ свои произведенія. Во всхъ газетахъ были хвалебные отзывы о портрет.

Иргенсъ сидлъ за стаканомъ вина и слушалъ разсянно, что говорили его товарищи. Тидеманъ былъ попрежнему доволенъ, его надежды росли съ каждымъ днемъ, дожди въ Россіи не заставили его пасть духомъ. Нтъ, рожь еще пока не поднималась, но она поднимется. Вдругъ Иргенсъ насторожилъ уши, Тидеманъ говорилъ о своемъ пребываніи на дач.

‘Мы не подемъ это лто на дачу’, сказалъ онъ: ‘Ханка думала… Я прямо сказалъ моей жен, что если она хочетъ хать, пусть детъ безъ меня, у меня столько теперь въ контор дла, что я не могу хать. Ханка согласилась со мной, она тоже не детъ’.

Въ это время раскрылась дверь и вошелъ Мильде. Толстякъ весь сіялъ и кричалъ уже издали радостную новость.

‘Поздравьте меня, господа, я выигралъ въ лотерею. Можете себ представитъ, департаментъ въ своей неисчерпаемой мудрости ршилъ присудить премію мн’.

‘Теб?’

‘Да мн’, сказалъ онъ и опустился, задыхаясь, на стулъ.

‘Вы, разваете вс рты? То же самое и я сдлалъ, долженъ сознаться, — это меня поразило’.

‘Ты получилъ премію?’ спросилъ медленно Иргенсъ.

Мильде кивнулъ головой.

‘Да, можешь ты это понять? Я, такъ сказать, взялъ это у васъ всхъ изъ-подъ носа, ты, Иргенсъ, вдь тоже ея добивался, какъ говорятъ?’

У стола наступило молчаніе, этого никто не ожидалъ, вс думали, чмъ бы это могло быть вызвано. Ничего подобнаго никогда не слышали: Мильде получилъ премію!

‘Да, да, поздравляю тебя!’ сказалъ Тидеманъ и протянулъ ему руку.

‘Глупости!’ сказалъ Мильде: ‘безъ церемоній. Но теперь, Тидеманъ, ты долженъ одолжить мн немного денегъ, я хочу васъ всхъ угостить, хочешь? Ты получишь это обратно изъ преміи’.

Иргенсъ посмотрлъ на часы, какъ будто ему что-то пришло въ голову и поднялся.

‘Да, да, я также поздравляю, досадно, что я не могу дольше остаться, я долженъ итти… Нтъ, причина этому, что я добивался, была другая, чмъ полученіе преміи’, объяснилъ онъ, чтобъ спасти то, что еще можно было: ‘я теб въ другой разъ разскажу’.

Въ дверяхъ онъ наткнулся на Грегерсена, который коверкалъ слова и кричалъ о преміи. Сомнній больше не оставалось — Мильде получилъ ее.

Иргенсъ отправился домой. Итакъ, Мильде повезло. Теперь наглядно видно, какъ Норвегія награждаетъ таланты. И вотъ, онъ бросилъ этимъ несчастнымъ душонкамъ свою богатую лирику, а они не поняли ея, не видли, что это поэзія, что это избранныя, выдающіяся вещи. Милостивый Боже, и кому дали предпочтеніе, Мильде! Художнику Мильде, коллекціонеру женскихъ корсетовъ въ город. Нтъ, клянусь, это высшая степень низости.

Вцрочемъ, онъ чувствовалъ, какъ все это произошло. Тутъ была рука Паульсберга, Ларсъ Паульсбергъ помогалъ. Но этотъ человкъ никогда ничего не длалъ безъ того, чтобъ ему не заплатили, онъ никому никогда не помогалъ, если не видлъ для себя въ этомъ пользы, если NN рекламировалъ его, то онъ въ свою очередь рекламировалъ NN, иначе нтъ. Онъ не лишалъ Грегерсена своего общества, но зато этотъ же самый журналистъ Грегерсенъ былъ счастливъ, что въ благодарность можетъ помщать замтки о передвиженіяхъ Паульсберга, вплоть до поздки въ Хенефосъ. Такъ обстояло дло: Паульсбергъ поддержалъ Мильде въ соисканіи преміи, а Мильде, чтобъ отплатить, написалъ портретъ Паульсберга. Реклама, связи и заговоръ! Да, да, и это они промняли на талантъ.

Когда Иргенсъ снова проходилъ мимо художественнаго магазина и увидлъ въ окн портретъ Паульсберга, онъ презрительно плюнулъ на тротуаръ. Нтъ, его не обманешь, онъ видитъ всю низость этихъ людей. Время все покажетъ. Онъ суметъ заставить оцнитъ себя.

Нтъ, но каковъ Мильде! Будь это еще Ойэнъ! Ойэнъ все-таки старался, сидлъ надъ работой, онъ былъ тонко и необыкновенно одаренъ, онъ писалъ прелестныя вещицы. Иргенсъ желалъ ему всего хорошаго, — да, онъ такъ былъ разочарованъ, что подумывалъ о томъ, не можетъ ли онъ открыто протестовать въ пользу необыкновенно одареннаго Ойэна. Но тогда люди будутъ говорить, что онъ это длаетъ изъ зависти къ Мильде. Люди постоянно скверно думаютъ обо всемъ. Нтъ, теперь, въ будущемъ, онъ совсмъ иначе будетъ поступать, теперь его ничто не связываетъ, онъ дастъ имъ почувствовать. Нтъ, подумать только, Мильде!

Но какимъ образомъ Ларсу Паульсбергу удалось добиться преміи? Онъ никогда не боялся быть своимъ человкомъ въ газетахъ, это совершенно врно, у него постоянно былъ кто-нибудь, кто долженъ былъ напоминать людямъ о его существованіи. Онъ со всей скромностью заботился о томъ, чтобы его имя не забылось, ну, а потомъ? Пара романовъ по метод семидесятыхъ годовъ, популярная диллетантская критика о такомъ богословскомъ вопрос, какъ прощеніе грховъ! Хе, хе, что же это было, въ сущности, если вглядться! Того обстоятельства, что этотъ человкъ имлъ за собой прессу, было достаточно, чтобъ сдлать изъ него всми уважаемую личность, оказывалось, слово его имло всъ. Да, это былъ умный парень! Онъ зналъ, что длалъ, когда заставлялъ даже свою жену принимать любезности пропитаннаго пивомъ Грегерсена. Фу, что за мерзость!

Къ такимъ маневрамъ Иргенсъ не можетъ прибгать, если онъ другими путями не можетъ пробиться, тогда… Но онъ надялся, что пробьется, безъ всякихъ подобныхъ увертокъ, онъ твердо въ это врилъ. У него было оружіе, — перо, на это онъ былъ способенъ…

Иргенсъ пошелъ домой и закрылъ за собой дверь. У него еще было много времени впереди, прежде чмъ придетъ фру Ханка. Онъ попробуетъ снова овладть собою. Неожиданное извстіе, что премія выскользнула у него изъ рукъ, настолько его разстроило, что онъ нкоторое время не могъ писать, хотя нсколько разъ принимался. Онъ вскочилъ разозленный и началъ бгать взадъ и впередъ по комнат, блдный отъ злости, надменный и гордый. Онъ клянется отомстить за эту несправедливость, съ этого дня не должны исходить изъ-подъ его пера кроткія слова.

Наконецъ, посл нсколькихъ часовъ отчаяннаго напряженія онъ немного успокоился, слъ за столъ и нашелъ выраженіе своему. настроенію. Онъ писалъ одну строфу за другой.

Вошла фру Ханка,

Она вошла, какъ всегда, очень быстро, держась за сердце, постоянно бившееся посл быстраго подъема на лстницу, и смущенно улыбаясь посреди комнаты. И сколько бы она ни входила въ эту комнату, она всегда бывала смущена въ первую минуту и говорила, чтобъ придать себ храбрости:

‘Здсь живетъ господинъ Иргенсъ?’

Но сегодня Иргенсъ былъ не въ настроеніи шутить, она тотчасъ же это поняла и спросила, что случилось. А когда узнала о его гор, ею овладлъ гнвъ, неподдльный гнвъ, что за несправедливости, что за скандалъ… Мильде получилъ премію!

‘Это плата за портретъ Паульсберга’, сказалъ Иргенсъ. ‘Ну, тутъ ничего не подлаешь, не принимай такъ близко къ сердцу. Я самъ простилъ это имъ’.

‘Да, ты переносишь это такъ красиво, я не понимаю, какъ ты…’

‘На меня это не имло другого дйствія, только привело меня въ озлобленіе. Это не согнетъ меня!’

‘Я не понимаю’, сказала она: ‘нтъ, я не понимаю. Ты приложилъ къ прошенію твою послднюю книгу?’

‘Конечно… да, мою послднюю книгу. Это совершенно такъ, какъ будто я никогда и не писалъ книги, не очень-то расхваливаютъ ее, пока еще ни разу да говорили объ этомъ’.— И, раздраженный мыслью, что дйствительно ни въ одной газет не было упомянуто до сихъ поръ о его книг, онъ стиснулъ зубы и началъ ходить по комнат. Но въ будущемъ онъ поведетъ другую игру, тогда почувствуютъ, что его перо можетъ размахнуться. Онъ взялъ исписанный листъ со стола, и сказалъ: ‘Вотъ у меня здсь небольшое стихотвореньице, я только что написалъ его, чернила еще не высохли’.

‘Ахъ, прочти мн его’, попросила она. Они сли на диванъ, и онъ прочелъ дв-три строфы съ такимъ видомъ, какъ будто это было королевское посланіе.

Дловито крутилъ онъ сигары

На далекомъ чужомъ берегу,

Какъ колдунья, вершащая чары,

И эти товары

Посылалъ онъ въ чужую страну.

Онъ крутилъ, сортируя по грудамъ.

Ни днемъ онъ, ни ночью не спалъ,

И, потворствуя страннымъ причудамъ,

Онъ порохъ подъ спудомъ

Въ оберточный листъ насыпалъ.

Онъ крутилъ ихъ, крутилъ ихъ и злился

На весь человческій родъ,

И съ порохомъ тихо возился.

Смялся, сердился…

Подломъ вамъ! и васъ онъ взорветъ…

‘Я думаю, что это будетъ недурно!’ сказалъ онъ, какъ бы про себя. Она посмотрла на него смущенно.

‘Не нужно быть озлобленнымъ, Иргенсъ!’ сказала она. ‘У тебя для этого вс основанія, но все-таки не нужно, — милый! Вдь ты можешь жить и безъ преміи, — человкъ, пишущій такіе стихи, какъ ты! Вдь ты единственный’.

‘Да, но, милая Ханка, какая польза въ томъ, что я единственный? Ты сама видишь, объ этихъ стихотвореніяхъ не упоминается ни въ одной газет, вотъ и все!’

Въ первый разъ, въ самый первый разъ у фру Ханки явилось чувство, что ея герой и поэтъ мене силенъ, чмъ обыкновенно. У нея сжалось сердце, онъ не переноситъ своего разочарованія съ присущей ему гордостью. Она пристальне посмотрла на него, неудача, которую ему пришлось перенести, длала его каріе глаза блдне, губы были стиснуты и ноздри раздувались отъ волненія. Но это была лишь мимолетная мысль, мелькнувшая въ ея душ.

Онъ сказалъ:

‘Ты бы мн могла между прочимъ оказать очень большую услугу, — заинтересовать Грегерсена моей книгой, чтобы о ней наконецъ заговорили’. Но замтивъ, что она смотритъ на него все внимательне, почти испытующе, онъ прибавилъ: ‘Конечно, не прямо проситъ его объ этомъ и не насилуя себя, я хочу только сказать, только намекнуть ему’.

Неужели это былъ Иргенсъ? Но она тотчасъ же вспомнила, въ какомъ тяжеломъ положеніи онъ находился въ данную минуту, въ сущности, онъ былъ одинъ одинешенекъ и боролся противъ заговора, это вполн его извиняло. Собственно говоря, она сама должна была сдлать этотъ шагъ по отношенію къ Грегерсену, и этимъ она избавила бы своего поэта отъ униженія просить ее объ этомъ. Да, она непремнно поговоритъ съ Грегерсеномъ, стыдно, что она объ этомъ раньше не подумала.

И Иргенсъ благодарилъ ее отъ всего сердца, его горечь, злоба исчезли. Они оба сидли на диван и молчали, она сказала:

‘Ты знаешь. Нтъ, мн чуть было не пришлось плохо съ твоимъ краснымъ галстукомъ, который я какъ-то получила отъ тебя. Ну, да это еще счастливо кончилось, но онъ его видлъ’.

‘Онъ его видлъ? Какъ можешь ты бытъ такой неосторожной! Что же онъ сказалъ?’

‘Ничего. Онъ никогда ничего не говоритъ. Я носила его здсь, на груди, и онъ выпалъ. Не будемъ больше говорить объ этомъ, это пустяки… Когда я тебя снова увижу?’

Всегда, всегда она была такъ нжна къ нему, Иргенсъ взялъ ея руку и гладилъ ее. Какъ онъ былъ счастливъ, что она съ нимъ. Она была единственная, которая хорошо къ нему относилась, на всемъ свт онъ имлъ лишь ее одну.

— Но какъ же будетъ, если она не подетъ въ деревню?

Нтъ, она не подетъ. И она прямо разсказала ему, какъ она убдила въ этомъ мужа, ей это, совсмъ не трудно было, онъ тотчасъ же согласился. Но по отношенію къ дтямъ это немного несправедливо.

‘Да’, — отвтилъ Иргенсъ. И вдругъ онъ тихо прибавилъ:

‘Ты закрыла дверь, когда пришла?’ Она посмотрла на него, опустила глаза и сказала шопотомъ: ‘да’.

IV.

Утромъ, 17-го мая, птицы пли надъ городомъ.

Угольщикъ возвращается съ ночной работы, онъ положилъ заступъ на плечо, онъ весь черный, усталый, его мучаетъ жажда, и ему хочется домой. А въ то время, когда онъ идетъ домой, городъ начинаетъ просыпаться, здсь и тамъ поднимаются занавски, здсь и тамъ въ окнахъ выставляются флаги, сегодня праздникъ, сегодня 17-ое мая. 17-го мая Норвегія получила конституцію.

Вс магазины закрыты, школы распущены, на верфяхъ и на фабрикахъ не слышно шума, только флюгера не отдыхаютъ, они полощатся и хлопаютъ на втру въ это ясное утро, какъ громкое ура.

Пароходы, которые должны отойти, выбрасываютъ блые клубы дыма и нагружаются товарами, склады открыты, гавань живетъ.

Разносчики телеграммъ и почтальоны начали уже бгать, каждый со своими новостями. Они разносятъ свои извстія по дверямъ и сютъ душевныя бури въ сердца людей.

Какая-то собака безъ хозяина носится по улицамъ съ опущенной головой и ищетъ слдъ, она вполн поглощена этимъ дломъ. Вдругъ она останавливается, длаетъ прыжокъ и визжитъ, она нашла маленькую двочку, которая разноситъ газеты, полныя этихъ статей по поводу освобожденія 17-го мая. У двочки тльце бьется, она дергаетъ плечами, останавливается и снова бжитъ отъ двери къ двери, двочка худенькая, слабенькая, у нея пляска св. Витта.

Угольщикъ идетъ большими тяжелыми шагами по мостовой, онъ здорово заработалъ эту ночь, этотъ тяжелый уголь изъ Англіи и разные товарные корабли со всхъ концовъ міра — прекрасная вещь. Его заступъ блеститъ отъ работы, онъ переложилъ его на другое плечо, и онъ блеститъ при каждомъ его движеніи, онъ описываетъ на фон неба большіе, странные знаки, прорзываетъ воздухъ, сверкаетъ, какъ серебро.

И носильщикъ, идущій своей тяжелой, твердой походкой является единственнымъ работающимъ мускуломъ среди выставленныхъ на улицахъ флаговъ. Потомъ онъ наталкивается на господина, выходящаго изъ какой-то двери, отъ господина пахнетъ виномъ, и видъ у него не совсмъ увренный, платье его на шелковой подкладк. Закуривъ сигару, онъ идетъ внизъ по улиц, угольщикъ теряетъ его изъ виду…

У господина маленькое, круглое женское личико, очень блдное и красивое. Онъ молодъ и полонъ надеждъ, это Ойэнъ, поэтъ, вожакъ, представитель молодежи. Онъ былъ въ горахъ, чтобы набраться силъ, и съ тхъ поръ, какъ онъ въ город, онъ провелъ не одну веселую ночь. Друзья постоянно устраивали празднества въ честь его.

Въ то время, какъ онъ хочетъ завернуть за крпость, ему попадается навстрчу человкъ, и ему кажется, что онъ его знаетъ, онъ останавливается, тотъ тоже.

‘Простите, не видались ли мы съ вами гд нибудь?’ спрашиваетъ Ойэнъ вжливо.

Тотъ улыбается и отвчаетъ:

‘Да, въ Торахус мы провели одинъ вечеръ вмст’.

‘Врно, вы Гольдевинъ, да, мн казалось, что… Какъ вы поживаете’.

‘О благодарю васъ, но вы такъ рано уже встали?’

‘Гм, собственно говоря, я еще не ложился даже’.

‘Вотъ какъ!’

‘Нтъ, дло въ томъ, видитъ Богъ, что я еще ни одной ночи не провелъ въ постели съ тхъ поръ, какъ вернулся въ городъ. Приходится возиться съ товарищами. Но это только показываетъ, что я опять въ своей сфер, господинъ Гольдевинъ, городъ — это что-то замчательное, я люблю его, это восхитительно. Взгляните на эти дома, на эти прямыя линіи. Я себя нигд не чувствую такъ дома, какъ здсь. Нтъ, тамъ на верху, въ горахъ… Сохрани меня Богъ!’

‘Но какъ ваши дла? Освободились вы тамъ отъ вашей нервности?’

‘Освободился ли я отъ своей нервности, нтъ! Но, собственно говоря, нервность вообще свойственна мн. Докторъ также говорилъ, что нервность присуща мн, составляетъ какъ бы часть меня, противъ этого ничего не подлаешь’.

‘Итакъ, вы были въ горахъ, и тамъ констатировано, что ваша нервность — хроническая болзнь. Бдный, молодой талантъ, находящійся во власти этой слабости’.

Ойэнъ смутился. Гольдевинъ посмотрлъ ему прямо въ лицо, улыбнулся и продолжалъ говорить, какъ будто ничего не было.— Такъ что онъ чувствовалъ себя неважно въ деревн, а не думаетъ ли онъ, что пребываніе въ деревн было хорошо для его таланта? Тоже нтъ?

— ‘Нтъ, ни въ какомъ случа. Но мн кажется впрочемъ, что я вовсе и не нуждаюсь въ обновленіи своего таланта’.

‘Нтъ, нтъ, разумется нтъ!’

‘Я написалъ тамъ наверху длинное стихотвореніе въ проз, во всякомъ случа, въ эти недли я поработалъ. Мн кажется, что это достойно уваженія, въ особенности, если принять во вниманіе ту среду, въ которой я находился. Нтъ, такая среда, ха-ха! Я еще никогда не видалъ такихъ смшныхъ людей, да, вы впрочемъ знаете ихъ. Они не могли, напримръ, понятъ, что я ношу костюмы на шелковой подкладк, они смотрли на мои лакированные ботинки такъ, какъ будто хотли ихъ състь, они никогда и не представляли себ такого распутства. Ну, они относились ко мн съ большимъ уваженіемъ, но… Да, простите меня, но я безъ всякихъ церемоній возобновилъ свое знакомство съ вами. Теперь я долженъ итти домой и непремнно поспать немного. Очень пріятно, что опять васъ увидлъ.’

Съ этими словами Ойэнъ ушелъ.

Гольдевинъ крикнулъ ему вслдъ:

‘Но сегодня вдь 17-е мая!’

Ойэнъ обернулся и посмотрлъ удивленно.

‘Да, ну такъ что же?’ спросилъ онъ.

Тогда Гольдевинъ покачалъ головой и усмхнулся:

‘Ничего, ничего, я только хотлъ знать, помните ли вы это? А вы это очень хорошо помните?’

‘Да,’ сказалъ: Ойэнъ: ‘вдь не совсмъ забываешь то, что въ дтств училъ’.

И съ этимъ онъ снова зашагалъ дальше.

Гольдевинъ стоялъ и смотрлъ ему вслдъ, потомъ онъ тоже пошелъ, онъ ждалъ, когда городъ будетъ на ногахъ и начнутся процессіи. Его платье начинало лосниться отъ долгой носки, оно было вычищено, но поношено, на лвомъ отворот у него была маленькая хорошенькая шелковая ленточка норвежскихъ цвтовъ, этотъ бантъ онъ прикрпилъ булавкой, чтобъ его не потерять.

Ему было холодно, было еще свжо. Онъ зашагалъ скоре, чтобы попасть въ гавань, откуда до него доносился шумъ цпей. Онъ проходилъ мимо многихъ улицъ, смотрлъ на выставленные флаги, кивалъ или говорилъ съ ними и слдилъ за ихъ движеніями на фон неба. Нсколько блдныхъ, скромныхъ театральныхъ афишъ были расклеены на колоннахъ, онъ подходилъ то къ одной, то къ другой и читалъ: великія знаменитыя имена трагедіи, картинки нравовъ, извстныя произведенія прошлой эпохи. Онъ вспомнилъ лирическую драму Иргенса, сталъ искать ее, но не нашелъ, потомъ онъ направилъ свои шаги внизъ, къ морю, шумъ цпей все еще звучалъ у него въ ушахъ.

Корабли были покрыты флагами, вся гавань казалась въ движеніи благодаря этимъ многочисленнымъ краснымъ лоскуткамъ въ воздух. Гольдевинъ глубоко вздохнулъ и остановился. Запахъ угля и дегтя, вина и фруктовъ, рыбы и ворвани, шумъ машинъ, крики людей, стукъ деревянныхъ башмаковъ о палубу, псня молодого матроса, стоявшаго въ рубашк и чистившаго сапоги, — все это приводило его въ такой восторгъ, что ему хотлось плакать. Какая сила была во всемъ этомъ движеніи, какіе корабли! А небо горло. Тамъ вдали стоялъ маленькій катеръ фрекенъ Агаты, позолоченныя верхушки мачтъ котораго вырисовывались на неб.

И онъ весь ушелъ въ разсматриваніе кораблей, флаговъ, людей и товаровъ, время шло, онъ спустился въ погребъ, гд открыли ставни, тамъ онъ потребовалъ на завтракъ себ бутербродъ. Когда онъ вскор затмъ вышелъ изъ погреба, на улицахъ было уже много народу, приближалось время, когда должна была тронуться процессія маленькихъ мальчиковъ, нужно было быть на мст, онъ не хотлъ пропустить процессію.

Гольдевинъ вдругъ вспомнилъ, что онъ не можетъ терять времени, онъ быстро зашагалъ, чтобы не опоздать къ первой процессіи.

Къ тремъ часамъ нсколько человкъ изъ извстной намъ компаніи остановились на ‘углу’, чтобы видть, какъ пройдетъ ко дворцу большая процессія съ флагами, никто изъ нихъ не принималъ участія въ процессіи. Одинъ изъ нихъ шепнулъ:

‘Посмотрите, вотъ и Гольдевинъ’.

Тотъ шелъ то подъ однимъ флагомъ, то подъ другимъ, какъ будто онъ хотлъ всмъ принадлежатъ, онъ даже черезчуръ усердно придерживался такта. Адвокатъ Гранде отошелъ отъ угла, перескъ улицу и также присоединился къ процессіи. Онъ догналъ Гольдевина и поклонился ему.

Они начали разговаривать.

‘А гд же молодая Норвегія’, сказалъ Гольдевинъ: поэты, художники, разв они не присоединяются? Это не помшало бы имъ и не повредило бы ихъ таланту. Можетъ быть, это и не придало бы имъ силъ, я не знаю, но во всякомъ случа, не причинило бы имъ вреда. Дло въ томъ, что они совсмъ объ этомъ и не безпокоятся, они совсмъ равнодушны. По-моему непростительно такъ равнодушно къ этому относиться’.

Гольдевинъ былъ еще недовольне, чмъ прежде, хотя онъ говорилъ тихо и задумчиво, онъ сдлался рзкимъ, употреблялъ сильныя выраженія, перешелъ на женскій вопросъ и утверждалъ что-то въ род того, что женщина должна приносить пользу прежде всего у себя дома. Это ложный взглядъ, что женщины теперь все меньше и меньше любятъ свой домъ, мужа и дтей, он готовы снятъ чердакъ, жить отдльно, только для того, чтобы быть, какъ он называютъ, ‘самостоятельными’. Имъ непремнно нужно завести и лорнетъ, и если другое недоступно, такъ хоть курсы по торговл он должны посщать. А на этихъ торговыхъ курсахъ он такъ устраиваютъ свои дла, что откладываютъ экзамены, и если имъ повезетъ, то въ конц концовъ получаютъ мсто въ 20 кронъ въ мсяцъ. Хорошо! Но имъ нужно платитъ 27 кронъ за комнату и за ду. Вотъ какова ихъ самостоятельность.

‘Да., но вдь женщины не виноваты въ томъ, что ихъ трудъ оплачивается хуже, чмъ трудъ мужчины’, вставилъ адвокатъ, женатый гражданскимъ бракомъ.

‘Да, да, эти воззрнія извстны, они стары и хороши. И на это уже отвчали, да, на это тысячу разъ отвчали, но тмъ не мене… Самое скверное въ этомъ то, что исчезаетъ семейный очагъ’, подчеркнулъ Гольдевинъ.— Здсь, въ город, получается впечатлніе, что жизнь многихъ людей проходитъ въ ресторан. Онъ очень часто не находилъ людей дома, онъ разыскивалъ нкоторыхъ своихъ знакомыхъ и не могъ ихъ нигд встртить, кром какъ въ кафе. Про писателей и художниковъ и говоритъ нечего: у нихъ нтъ и не будетъ никогда другого очага, кром кафе, и онъ не понимаетъ, когда они работаютъ… Нтъ, все находится въ связи одно съ другимъ, женщины теперь не имютъ ни настоящаго честолюбія, ни сердца, теперь вдь модно ‘шататься’, и вотъ он отправляются въ кафе. Что длали женщины прежде? У нихъ были свои комнаты, свои гостиныя… теперь же он шатаются, и у нихъ такъ мало честолюбія и такта, что он прекрасно себя чувствуютъ въ томъ смшанномъ обществ, съ которымъ он тамъ встрчаются. Теперь он не принадлежатъ ни къ тмъ, ни къ другимъ, ничто не можетъ ихъ всецло захватить. Боже, какъ рдко видишь въ наши дни расу…

Въ процессіи раздались крики ура. Гольдевинъ кричалъ изъ всхъ силъ ура, онъ остановился и кричалъ, хотя и не зналъ, по поводу чего кричали. Онъ сердито посмотрлъ внизъ на ряды и махнулъ шляпой, чтобы побудить ихъ громче кричать.

‘Эти люди не даютъ даже себ труда ура крикнуть’, сказалъ онъ, ‘они что-то шепчутъ, ихъ даже не слышно. Помогите мн, господинъ адвокатъ, придать немного жизни’.

Это занимало адвоката, онъ тоже кричалъ и способствовалъ тому, чтобы замирающее ура перешло въ новый взрывъ.

‘Еще разъ’, сказалъ Гольдевинъ съ блестящими глазами.

И снова прогремло ура по рядамъ внизъ.

Тогда адвокатъ сказалъ улыбаясь:

‘А любите вы это’.

Гольдевинъ посмотрлъ на него и сказалъ серьезно:

‘Не нужно такъ говоритъ. Мы вс должны это длать. Конечно, процессія не иметъ большого значенія, но, кто знаетъ, можетъ быть будетъ провозглашенъ тостъ за Норвегію, тогда мы должны бытъ на мстахъ, можетъ быть будетъ сказано серьезное слово сегодня въ Стортинг. Есть надежда, что Стортингу напомнятъ о томъ, что онъ совсмъ забылъ, — о сил, о врности, это могло бы срособствоватъ. Да, не нужно быть такимъ равнодушнымъ, именно молодежь должна была бы бытъ другой, кто знаетъ если бы молодежь сплотилась и промаршировала бы сомкнутыми рядами, покричала бы немного ура, можетъ бытъ Стортингъ иначе ршилъ бы нкоторые послдніе вопросы. И дйствительно, если дать себ трудъ спуститься въ гавань и посмотрть на кипящую жизнь тамъ внизу, тогда чувствуете, что страна достойна нашего ‘ура’…

Адвокатъ увидлъ Ойэна на верху, на тротуар, онъ быстро простился съ Гольдевиномъ и вышелъ изъ процессіи. Нсколько времени спустя онъ обернулся, Гольдевинъ перемнилъ уже свое мсто и шелъ теперь подъ флагомъ торговаго сословія, прямой, съ сдой бородой, потертый, съ шелковымъ бантомъ норвежскихъ цвтовъ въ петличк.

Ойэнъ былъ съ актеромъ Норемъ и обоими стрижеными поэтами, которые опять появились. На обоихъ были срые весенніе костюмы, хотя и прошлогодніе, у обоихъ были толстыя палки, на которыя они опирались, когда шли.

‘Ты говорилъ съ Гольдевиномъ?’ спросилъ Ойэнъ адвоката, когда тотъ подошелъ. ‘Что онъ тамъ разсказывалъ?’

‘О, разныя вещи. У этого человка много интересовъ, онъ можетъ быть не такъ ужъ глупъ, но онъ немного ненормаленъ, онъ перевернулъ все вверхъ дномъ и смотритъ на все свысока. Но въ общемъ онъ иногда бываетъ очень занимателенъ. Ты долженъ былъ его послушать какъ-то вечеромъ въ Тиволи, я притащилъ его съ собой и принялся за него, онъ положительно насъ всхъ занималъ. Но потомъ онъ перешелъ границы и зашелъ черезчуръ далеко… А теперь онъ выдумалъ, что подрываются семейныя основы, люди постоянно въ кафе, люди не бываютъ дома, люди всю жизнь проводять въ ресторанахъ, тамъ ихъ нужно искать’…

‘Ерунда… я встртилъ его сегодня утромъ рано, когда я шелъ домой. Мы поклонились другъ другу, какъ поживаете, очень радъ я т. д. Вдругъ онъ говорить: итакъ, вы были въ деревн, и ваша хроническая слабость констатирована. Я посмотрлъ на него и объяснилъ ему, что моя хроническая слабость не очень велика, потому что тамъ на верху въ лсахъ я написалъ очень длинное стихотвореніе въ проз. Да, тогда ему пришлось ретироваться. Между прочимъ, ты слышалъ это стихотвореніе, Гранде? Я послалъ его Олэ Генрихсену, чтобы узаконить мою просьбу къ нему о деньгахъ для путешествія’.

‘Да, я его слышалъ, удивительно, просто удивительно, мы вс это нашли’.

‘Да, не правда ли? Въ немъ есть настроеніе? Я не могъ успокоиться, пока его не записалъ, оно стоило мн большого напряженія’.

‘Но вы до крайней мр хоть что-нибудь можете длать!’ сказалъ актеръ Норемъ лниво. ‘А вотъ у меня уже пять мсяцевъ, какъ нтъ роли, благодаря Богу’.

‘Да ты… но ты вдь другое дло’, сказалъ Ойэнъ, ‘а вотъ намъ уже приходится бороться, чтобы жить’. И, говоря это, онъ завернулъ свои покатыя плечи въ плащъ.

Въ эту самую минуту маленькій ребенокъ, маленькая двочка вышла изъ двери, она катила передъ собой пустую дтскую телжку, и какъ разъ въ ту минуту, когда она вышла на улицу, телжка перевернулась. Малютка радостно захлопала въ ладоши и тихо вскрикнула, но Ойэну пришлось перебираться черезъ опрокинутую коляску, чтобы пройти.

‘Я не могу не сознаться, что меня немного удивило, что я не получилъ преміи’, сказалъ онъ. ‘Стараешься длать все, что можешь, и ничего не помогаетъ. И очень немного такихъ, которые это признаютъ’.

Одинъ изъ бритыхъ поэтовъ, съ компасомъ на цпочк, собрался съ духомъ и замтилъ на это:

‘Это у насъ здсь не въ правилахъ. Если бы не было талантовъ, съ которыми можно было бы дурно обращаться, тогда кого же мучить, вдь животныхъ теперь защищаютъ’. И стриженый поэтъ по этому случаю рискнулъ засмяться.

‘Идете въ въ Грандъ?’ перебилъ Норемъ рзко. ‘Я хочу кружку пива’.

‘Нтъ, что касается меня, то я хотлъ побыть немного одинъ’, сказалъ Ойэнъ, все еще удрученный мыслями о преміи. ‘Я, можетъ быть, приду, когда вы уже тамъ будете, а пока до свиданья’.

Ойэнъ поднялъ воротникъ, повернулся и пошелъ опять вверхъ по улиц, угубленный въ свои мысли. Люди, знавшіе его, не мшали ему, онъ обогнулъ маленькую дтскую коляску, все еще лежашую опрокинутой и пустой посреди дороги.

V.

Агата была готова для прогулки на лодк, она надвала перчатки.

Привести въ исполненіе этотъ маленькій планъ не представляло никакихъ затрудненій. Олэ ничего не имлъ противъ, и единственное, что онъ просилъ, чтобы она была осторожнй и не простудилась, вдь теперь еще только іюнь.

Иргенсъ тоже надлъ свои перчатки.

‘Да, повторяю вамъ, будьте осторожны’, сказалъ еще разъ Олэ.

Они ушли…

Была тихая погода, теплая и ясная, ни облачка на неб. Иргенсъ все уже приготовилъ, выбралъ и нанялъ лодку, оставалось только ссть въ нее. Онъ намренно говорилъ равнодушно о всевозможныхъ вещахъ: напвалъ даже псенку, этимъ онъ старался заставитъ ее забыть, какъ она дала свое согласіе хать на острова, ея ‘да’ равнялось подчиненію, и онъ почти въ присутствіи самого Олэ, подошедшаго въ это время. Она чувствовала себя спокойной. Иргенсъ не придавалъ большого значенія ея ‘да’, сказанному шопотомъ, онъ шелъ спокойно около нея и говорилъ всевозможныя вещи о погод, о втр, такъ что ей даже приходилось его торопить. Какъ разъ въ ту минуту, когда они хотли отчалитъ отъ берега, ей показалось, что Гольдевинъ стоить спрятанный на ящиками на верху на пристани. Она поднялась, выпрыгнула изъ лодки и крикнула два раза:

‘Гольдевинъ! Здравствуйте!’

Онъ не могъ больше избжать ея, онъ вышелъ и снялъ шляпу.

Она протянула ему руку. Гд же онъ былъ все это время? Отчего его нигд не видно? Это начинаетъ даже становиться подозрительнымъ. Да, правда.

Онъ пробормоталъ какое-то извиненіе, началъ говорить о работ въ библіотек, о перевод одной книги, очень важной книги…

Но она прервала его и спросила, гд онъ теперь живетъ. Она искала его въ гостиниц, но оттуда онъ выхалъ, и никто не зналъ куда, потомъ она видла его мелькомъ 17-го мая, въ процессіи, она въ это время сидла въ Гранд, а то непремнно позвала бы его.

Онъ извинялся, шутилъ говоря, что не слдуетъ мшать помолвленнымъ, при этомъ онъ добродушно смялся.

Она посмотрла на него пристальнй. Его платье становилось потертымъ, лицо его осунулось, вдругъ ей пришла мысль, что можетъ бытъ онъ терпитъ нужду, почему онъ выхалъ изъ гостиницы и гд онъ теперь живетъ? Она его еще разъ спросила, и тогда онъ началъ говоритъ о какомъ-то друг, школьномъ товарищ, — правда, онъ учитель въ одной школ, превосходный человкъ.

Агата спросила его, когда онъ детъ обратно въ Торахусъ, онъ этого еще не зналъ и наврное не можетъ сказать, пока у него эта библіотечная работа, до тхъ поръ…

Во всякомъ случа, онъ непремнно долженъ зайти къ ней, прежде чмъ удетъ, онъ общаетъ? Хорошо! Неожиданно она вдругъ спросила: ‘Послушайте, я видла васъ 17-го мая, у васъ въ петличк былъ бантъ?’ И Агата тронула его петличку.

Разумется, у него былъ бантъ, въ такіе дни нужно носитъ національные цвта. Разв она не помнитъ, что подарила ему въ прошломъ году бантъ. Она хотла, чтобъ онъ надлъ бантъ, когда 17-го мая онъ держалъ рчь къ крестьянамъ, и вотъ когда она ему дала этотъ бантъ, разв она этого не помнить?

Агата вспомнила и спросила: ‘Неужели это тотъ самый?’

‘Да, тотъ самый. Я нашелъ его, случайно онъ былъ со мной, совершенно случайно, я нашелъ его между своими вещами’.

‘Знаете, я подумала, что это мой бантъ, и я была такъ довольна, я даже не знаю почему’, — сказала она тихо и опустила голову.

Въ это время Иргенсъ крикнулъ изъ лодки, скоро ли она придетъ?

‘Нтъ’, отвтила она быстро, не подумавъ, она даже не повернула головы, какое дитя! А потомъ, когда ей пришло въ голову, что именно она отвтила, она была вн себя и крикнула Иргенсу: ‘Извините, одну минутку, одну только минутку!’ Потомъ она обратилась къ Гольдевину: ‘А мн такъ бы хотлось съ вами поговоритъ, но у меня нтъ времени, я хочу хать на острова, мы собираемся на острова. Милый… Нтъ, я этого не понимаю’. Тутъ она обернулась вдругъ, протянула Гольдевину руку и сказала: ‘Да, да, все пойдетъ хорошо, вы не думаете? Жалко, что у меня больше нтъ времени, до свиданья пока. Итакъ, на этихъ дняхъ вы придете къ вамъ?’.— Она спустилась съ моста и сла въ лодку, извинилась передъ Иргенсомъ, что заставила его ждать.

Иргенсъ началъ грести. На немъ была сегодня новая шелковая рубашка, совсмъ другая рубашка, и это очень понравилась Агат. Они начали говорилъ о жизни на мор, о большихъ путешествіяхъ, о заграниц, онъ лишь мысленно бывалъ заграницей (и этимъ, вроятно, это и ограничится). Онъ казался чмъ-то удрученнымъ. Она перевела разговоръ на его послднюю книгу, и онъ спросилъ удивленно, неужели она все еще о ней думаетъ? Ну, тогда она, врно, единственная.

‘Сколько горечи’, сказала она.

— Да, пустъ она проститъ ему. Но разв не лучше не напоминать ему о его книг, о всхъ мелочахъ и непріятностяхъ, которыя его преслдуютъ съ тхъ поръ, какъ появилась она. Она сама видитъ, книга давно появилась, но только дв, три маленькихъ газетки упомянули о ней, этимъ дло и кончилось. Нтъ, честь и слава ея вниманію, но лучше не говоритъ объ этомъ. Съ этимъ еще не покончено, у него есть невысказанное слово, его можетъ быть еще будутъ слушать.

Онъ волновался и гребъ все сильне и сильне, перчатки на рукахъ лопнули и поблли на швахъ. Она сидла и наблюдала за нимъ. Онъ сказалъ тихонько:

‘Правда, что вы не подете въ деревню это лто, какъ я слышалъ?’

‘Нтъ, Тидеманы иначе ршили’.

‘Да, я это слышалъ, жалко, съ одной стороны, — жалко ради васъ’. И, остановившись грести, онъ сказалъ:— ‘Но за себя я радуюсь, говорю это прямо!’

Пауза.

‘Гребите немножечко сильнй, а то мы никогда не прідемъ’, сказала она. ‘Думаете ли вы, что вы постоянно будете нуждаться во мн, чтобы я немного разсивала ваше настроеніе?’ Она разсмялась. ‘Будь я на вашемъ мст, я сняла бы перчатки, он рвутся по швамъ’.

Онъ сдлалъ, какъ она сказала, и прибавилъ:

‘А если бъ я былъ на вашемъ мст, то я никогда не носилъ бы перчатокъ, я такъ гордился бы своими руками’.

‘Такъ — такъ, но пожалуйста, безъ лести… Нтъ, но знаете, это очень неудобно быть въ перчаткахъ, когда носишь кольцо’. И она тоже сняла перчатки, на блой рук отпечатались швы, ея обручальное кольцо было совсмъ маленькое и новое. ‘Но это должно быть совсмъ уже плохо, когда носишь кольца съ камнями, но такихъ у меня нтъ’.

‘Боже мой! какія у васъ маленькія ручки!’

Когда они причалили, Агата однимъ прыжкомъ была на каменистомъ берегу. Деревья приводили ее въ восхищеніе, уже цлую вчность какъ она не видла лса, какія толстыя деревья, совсмъ такія какъ тамъ, дома. Она съ наслажденіемъ вдыхала въ себя сосновый запахъ и съ чувствомъ стараго знакомства смотрла на камни и на деревья. Воспоминанія о родин нахлынули и, еще минутка, она готова была бы расплакаться.

‘Да, но здсь люди?’ спросила она.

Иргенсъ разсмялся.

‘Вдь это не двственный лсъ, къ сожалнію, нтъ. Разв вы не ожидали встртитъ здсь людей?’

‘Нтъ, я этого не ждала. Но теперь пройдемтесь немного. Какія здсь прелестныя деревья!’

Они все исходили, видли, что нужно было, выпили въ лавочк лимонада. Люди, какъ всегда, слдили за ними внимательно, Иргенса и здсь знали. Агата замтила это и сказала почти съ уваженіемъ:

‘Подумайте только, васъ и здсь знаютъ, господинъ Иргенсъ!’

‘Да, можетъ бытъ, нкоторые изъ нихъ’, — сказалъ онъ. ‘Вдь мы уже не такъ далеко отъ города. И, кром того, вдь должна же публика знать своихъ писателей’.

Агата вся сіяла. Движеніе и воздухъ окрасили слегка ея щеки, губы, уши и даже немного носъ, ея глаза весело блестли, какъ глаза у дтей. Ей вдругъ пришло въ голову, что она черезчуръ ясно высказала свое неудовольствіе, когда увидла, что на остров есть посторонніе люди. Что долженъ былъ подумать Иргенсъ.

‘Да, я удивилась минутку, когда я увидла здсь такъ много людей, это правда’, — сказало она, ‘но я подумала о васъ. Вы мн разсказывали, что многія изъ вашихъ стихотвореній вы здсь писали, а я подумала, что ихъ нельзя писать, когда шумятъ и ходятъ мимо’.

— Какъ она все это помнить!— Онъ посмотрлъ на нее и отвтилъ, что, правда, этого нельзя, когда мшаютъ, нельзя писать, но у него есть здсь укромный уголочекъ, куда не заглядываетъ ни одна душа, тамъ, напротивъ, на той сторон, не пойти ли имъ туда.

И они пошли.

Это былъ дйствительно укромный уголокъ, сплошной кустарникъ, нсколько большихъ камней, можжевельникъ, сорная трава.

Здсь они сли. Тамъ вдали виднлась площадка, покрытая дерномъ.

‘Здсь вы сидли и писали’, сказала она. ‘Представьте себ, мн это кажется очень страннымъ. И вы сидли именно здсь?’

‘Да, приблизительно, конечно’, отвчалъ онъ, улыбаясь. ‘Знаете, это просто наслажденіе видть, что вы такъ непосредственно интересуетесь этимъ. Это свжо, какъ роса.’

‘А что длаютъ, когда пишутъ? Это само собою приходитъ?’

‘Да, это приходитъ само собой. Нужно влюбиться для этого или чмъ-нибудь сильно быть встревоженнымъ, тогда и приходитъ настроеніе. И тогда наши слова любятъ и ненавидятъ, вмст съ сердцемъ. Но иногда вдругъ все останавливается, нельзя тогда никакъ подыскать словъ во всемъ язык, чтобы выразить, напримръ, поворотъ вашей руки или описать то нжное чувство радости, которое порождаетъ вашъ смхъ… Да, но это только для примра, понимаете?’ быстро прибавилъ онъ.

Она продолжала сидть задумавшись. Руки у нея лежали сложенными, и она смотрла внизъ.

Солнце медленно заходило. Дрожь пробжала по деревьямъ, все было тихо.

‘Слышите вы’, сказалъ онъ, ‘какъ кипитъ жизнь въ город?’

‘Да’, отвтила она тихо.

Онъ замтилъ, какъ матерія ея платья натягивалась у колна, онъ прослдилъ прелестную линію ноги, увидлъ, какъ поднималась и опускалась ея грудь, любовался хорошенькой ямочкой на ея лиц, этотъ довольно большой, неправильный носъ возбуждалъ его, кровь ударяла ему въ голову. И, подсвъ къ ней ближе, онъ сказалъ отрывисто запинаясь:

‘Это островъ блаженныхъ, а это пятно называется вечерней рощей, солнце заходитъ, мы сидимъ здсь, весь міръ далекъ отъ насъ, вотъ мой сонъ. Скажите, вамъ не мшаетъ моя болтовня? Вы такъ погружены… Фрекенъ Линумъ, я больше не могу, я отдаюсь въ вашу власть. У меня чувство, что я лежу у вашихъ ногъ и говорю все это…’

Этотъ неожиданный переходъ въ его голос, трепещущія слова, его близость, — все это привело ее въ изумленіе, она посмотрла на него нкоторое время, прежде чмъ что-нибудь могла сказать. Ея щеки начали краснть, она хотла встать и въ то же время сказала:

‘Послушайте, Иргенсъ, пойдемте’.

‘Нтъ!’ отвчалъ онъ, ‘только не уходить!’ Онъ уцпился за ея платье, взялъ рукой за талію и удержалъ ее. Она оборонялась, лицо у нея покраснло, она смущенно улыбалась и старалась освободиться отъ его руки .

‘Мн кажется вы съ ума сошли’, говорила она, не переставая: ‘я думаю, Иргенсъ, вы съ ума сошли’.

‘Послушайте, дозвольте хоть вамъ по крайней мр сказать’, умолялъ онъ.

‘Да, что именно?’ сказала она, она начала его слушать, отвернула голову и слушала.

Тогда онъ началъ говорить быстрыми и безсвязными словами, голосъ его дрожалъ, онъ весь былъ исполненъ любви. Она видитъ, что онъ ничего не хочетъ, онъ хочетъ только сказать, какъ онъ безконечно любитъ ее, какъ онъ побжденъ ею, побжденъ, какъ никогда раньше. Пусть она вритъ ему, это уже давно зарождалось въ его сердц, съ перваго раза, какъ онъ увидлъ ее, ему пришлось вести жестокую борьбу, чтобъ удержать это чувство въ границахъ, да, но такая борьба безлолезна — это правда, черезчуръ заманчиво — уступить, и уступаешь наконецъ, и борешься съ постепенно ослабвающей энергіей. Но теперь все кончено. Ему не нужно больше бороться, онъ уже обезоруженъ… ‘Ради Бога, фрекенъ Агата, дайте мн услышатъ отъ васъ хоть нсколько прощающихъ словъ. Поврьте, это не моя привычка всему міру объясняться въ любви, въ дйствительности я довольно скрытная натура, недостатокъ это или нтъ, я не знаю. Но если я вамъ говорилъ такъ, какъ сейчасъ, вы должны понята, что я былъ принужденъ это сдлать, это было потребностью. Скажите, неужели вы не можете этого понятъ? Нтъ, мн кажется, что моя грудь разрывается на части’…

Все еще продолжая стоять отвернувшись отъ него, она повернула къ нему лицо и смотрла теперь на него, ея руки перестали отбиваться, он лежали на его рукахъ, все еще обвивавшихъ ее за талію, она видла по жиламъ на ше какъ билось у него сердце. Но вотъ она сла, онъ все еще обнималъ ее, она, казалось, не чувствовала боле этого, она взяла перчатки, лежавшія около нея, и сказала дрожащими губами:

‘Нтъ, Иргенсъ, вы не должны были бы этого говорить. Не правда ли? Лучше было бы, если бы я этого не слышала, я не знаю, какъ мн помочь этому, а потому…’

‘Нтъ, конечно я не долженъ былъ этого говорить, я не долженъ былъ этого говорить, но…’ Онъ пристально посмотрлъ на нее, его губы тоже немного дрожали. ‘Фрекенъ Линумъ, что бы вы сдлали, если бъ ваша любовь сдлала бы изъ васъ ребенка, разстроила бы вашъ разсудокъ и ослпила бы васъ такъ, что вы ровно ничего бы не видли? Я думаю…’

‘Да, но не говорите такъ больше’, прервала она его: ‘я васъ понимаю но… я не могу васъ слушать’. Она замтила, что его рука все еще обнимала ее, она порывисто отшатнулась отъ него и встала.

Она все еще была такъ смущена, что ничего не могла длать. Она стояла и смотрла въ землю, она даже не счищала верескъ со своего платья. А когда и онъ за нею всталъ, она сдлала видъ, что хочетъ итти, но все продолжала стоятъ.

‘Милый Иргенсъ, я бы вамъ была такъ благодарна, если бы вы никому этого не разсказывали. Мн такъ жутко’, сказала она, ‘и вы не должны относиться ко мн безъ уваженія. Слышите! Я не могла себ представитъ, чтобы вы могли такъ привязаться ко мн. Правда, я думала, что я вамъ нравлюсь немного, я начинала это думать. Но я этому не очень-то врила. Какъ онъ можетъ меня полюбить, думала я… Но если вы хотите, я поду на нкоторое время домой, въ Торахусъ’.

Она тронула его своей непосредственностью, у него сжалось горло, глаза сдлались влажными. Эта милая болтовня, эти искреннія слова, все ея поведеніе, лишенное всякаго страха и жеманства, произвели на него большее впечатлніе, чмъ все другое. Его чувство разыгралось, загорлось яркими огнями. Нтъ, нтъ, не нужно въ Торахусъ, никуда только бы быть вмст. Онъ будетъ держать себя въ рукахъ, онъ суметъ овладть собой. Она не должна узжать. А что, если онъ совсмъ лишится разсудка, если онъ погибнетъ, нтъ, но все-таки лучше пусть она здсь останется.

Онъ продолжалъ говоритъ и очищалъ ей платье. Она должна ему простить, онъ не такой, какъ вс другіе, онъ поэтъ, когда настала минута, онъ отдался ей. У нея не будетъ больше поводовъ жаловаться на него, только пусть она не узжаетъ. Вдь у нея нтъ никакихъ основаній на то, чтобы хать, ничего нтъ, даже самаго пустяшнаго основанія? Ахъ нтъ, конечно нтъ, онъ и не воображаетъ себ ничего….

Пауза.

Онъ ждалъ, что она будетъ говоритъ, будетъ ему противорчитъ, скажетъ, что ей, можетъ быть, будетъ трудно хать въ Торахусъ. Но она молчала. Значитъ, онъ ей былъ совершенно безразличенъ? Не можетъ быть. Но эта мысль мучила его, онъ былъ оскорбленъ, огорченъ, чувствовалъ, что она несправедливо съ нимъ поступаетъ. Онъ повторилъ свой вопросъ: неужели въ ней не было ни одного отзвука на всю его любовь къ ней.

Кротко и грустно она отвтила:

‘Нтъ, вы не должны спрашивать. Подумайте, что сказалъ бы Олэ, если бы онъ это слышалъ’.

‘Олэ?’ вотъ о немъ онъ ужъ ни минутки не думалъ. Неужели же онъ въ самомъ дл долженъ былъ конкурировать съ Олэ Генрихсенъ? Это ужъ было черезчуръ смшно, онъ не могъ даже подумать, что она говоритъ это серьезно. Боже мой, Олэ могъ самъ по себ бытъ очень хорошимъ, онъ покупалъ, продавалъ, платилъ счета и присоединялъ къ своему состоянію новые шиллинги, но вотъ и все. Неужели деньги имли для нея большое значеніе? Кто знаетъ, можетъ быть въ этой маленькой свтловолосой головк былъ скрытый уголокъ, гд мысли были заняты кронами и шиллингами, какъ ни невроятно это казалось.

Иргенсъ помолчалъ немного. Въ немъ проснулась ревность. Олэ былъ въ состояніи удержатъ ее, она предпочтетъ его можетъ быть ему, у него голубые глаза, и онъ большого роста, у него рдкой красоты глаза.

‘Олэ?’ сказалъ онъ. ‘Все, что онъ скажетъ мн, совершенно безразлично. Олэ для меня не существуетъ, я люблю васъ’.

Въ первый разъ по ней пробжала какая-то дрожь, она поблднла, на лбу появилась складка, она пошла.

‘Нтъ, это слишкомъ уже гадко’, сказала она. ‘Этого вы не должны были говорить, вы любите меня? Такъ вы не должны этого говоритъ’

‘Фрекенъ Агата, еще одно слово. Я въ самомъ дл для васъ безразличенъ?’

Онъ взялъ ее за руку, и ей пришлось взглянуть на него, онъ употреблялъ силу, онъ не владлъ собою, какъ общалъ, теперь онъ не былъ красивъ.

‘Этотъ вопросъ вы не должны мн задавать’, отвтила она. ‘Я люблю Олэ, да, понимаете ли вы это?’

Солнце опускалось все ниже и ниже, острова пустли, лишь порой показывался запоздалый прохожій тамъ, на дорог, которая по берегу вела въ городъ. Иргенсъ не задавалъ больше вопросовъ, онъ молчалъ, или же говорилъ только самое необходимое. Отъ волненія глаза его казались свтлыми. Агата напрасно старалась завести какой-нибудь разговоръ, ей самой не легко было успокоить свое сердце, но онъ этого не замчалъ, онъ черезчуръ былъ занятъ своимъ горемъ.

Когда они сли въ лодку, онъ сказалъ:

‘Можетъ быть, вамъ лучше будетъ похать одной въ городъ, — по всей вроятности, тамъ будутъ еще извозчики?…’

‘Нтъ, Иргенсъ, не будьте злымъ!’ возразила она.

Она не могла удержать слезъ, она старалась думать о безразличныхъ вещахъ, чтобъ держать себя въ рукахъ, смотрла назадъ на островъ, который они оставляли, слдила глазами за птицей, летвшей надъ фіордомъ. И съ глазами, все еще влажными, она спросила:

‘Что это такое? Это вода? Тамъ вдали, чернее?’

‘Нтъ’, отвчалъ онъ: ‘это лугъ, зеленый лугъ, онъ лежитъ въ тни’.

‘Нтъ, — а я думала, что эта вода’. — такъ какъ было невозможно говоритъ дольше объ этомъ зеленомъ луг, лежавшемъ въ тни, она прямо приступила къ длу и сказала: ‘Послушайте, Иргенсъ, давайте говоритъ! Не правда ли?’

‘Очень охотно’, возразилъ онъ. ‘Давайте высказывать, напр., наши мннія вотъ о тхъ облакахъ тамъ, на неб. Мн кажется, что они похожи на большіе бутоны, а конецъ…’

Она слышала, что голосъ его былъ холодный, холодный, какъ ледъ, но, несмотря на это, она сказала улыбаясь:

‘А мн кажется, что они похожи скоре на облачные шары’.

‘Да’, сказалъ онъ: ‘я не надюсь именно теперь найти подходящее сравненіе, я немного лнивъ на это, фрекенъ Линумъ. Будьте справедливы и пощадите меня хоть на этотъ разъ: хотите? Нтъ, вы не должны думать, что я близокъ къ смерти… я умираю не легко, но…’

Онъ гребъ сильне, они приближались къ гавани. Онъ присталъ бортомъ, всталъ на деревянную ступеньку и помогъ ей выйти на берегъ. Они оба были безъ перчатокъ, ея теплая рука лежала въ его рук, она воспользовалась случаемъ, чтобы л=поблагодарить его за прогулку.

‘А я прошу васъ забыть, что я такъ неожиданно напалъ на васъ со своими сердечными изліяніями’, сказалъ онъ. ‘Дорогая, простите меня’…

И, не дожидаясь ея отвта, онъ снялъ шляпу, вскочилъ опять въ лодку и отчалилъ.

Она оставалась на верху, на пристани, видла, что онъ прыгнулъ опять въ лодку и хотла ему крикнуть, спросить, куда онъ теперь детъ, но она этого не сдлала. Онъ видлъ, какъ исчезла за мостомъ ея блокурая головка.

Собственно говоря, у него не было никакихъ намреній, когда онъ прыгнулъ снова въ лодку, онъ сдлалъ это въ смущеніи подъ впечатлніемъ минуты, безъ всякой мысли предпринятъ что-нибудь опредленное. Онъ взялъ весла и началъ грести по направленію къ островамъ, вечеръ былъ тихій. Теперь, когда онъ былъ одинъ, имъ овладло отчаяніе. Опять разочарованіе, опять неудача, и самая скверная. И во всей его жизни ни одной звздочки!

На одно мгновеніе онъ вспомнилъ Ханку, которая искала его, можетъ быть, сегодня, — можетъ бытъ, и въ данную минуту повсюду ищетъ его. Нтъ, Ханка не была блокурой, она была темная, она не сіяла, какъ Агата, но она очаровывала. И потомъ, разв она не переваливалась немного, когда шла? У Ханки не было такой походки, какъ у Агаты, она переваливалась. И какъ это могло быть, что грудь его не колыхалась, когда она смялась.

Онъ вынулъ весла и оставилъ лодку на произволъ. Начинало немного темнть. Въ голов его роились мысли: человкъ среди моря, низложенный король Лиръ, много, много мыслей. Онъ слъ глубже въ лодку и началъ писать, строфу за строфой, на обратной сторон нсколькихъ конвертовъ. Слава Богу, его таланта по крайней мр никто не могъ похититъ, и при этой мысли онъ весь задрожалъ отъ глубокаго чувства радости.

Онъ закурилъ папироску и началъ пускать дымъ на воздухъ. Собственно говоря, онъ былъ исключительный человкъ, поэтъ и только поэтъ. Онъ лежитъ, и его уноситъ лодка, его сердце страдаетъ и кровь кипитъ, но, несмотря на это, онъ пишетъ стихи, онъ не можетъ удержаться отъ этого, онъ подыскиваетъ слова, взвшиваетъ ихъ, а сердце его страдаетъ, и онъ боленъ отъ горя. Разв это не называлось силой воли?

И онъ снова писалъ…

Была поздняя ночь, когда онъ присталъ къ берегу. На верху, въ одной изъ улицъ, онъ увидлъ Мильде, съ трудомъ ему удалось скрыться отъ него. Мильде былъ въ веселомъ настроеніи духа и шелъ подъ руку съ женщиной: шляпа его едва держалась, онъ громко разговаривалъ на улиц. Опять корсетъ, подумалъ Иргенсъ, да, да, теперь онъ можетъ развивать въ себ эту способность, онъ получилъ премію, которой онъ можетъ теперь сорить направо и налво.

Иргенсъ свернулъ въ узкую улицу. Но когда онъ дошелъ до ‘угла’, ему пришлось, къ несчастью, повстрчаться съ Ойэномъ.

Вотъ не везло ему сегодня цлый день. Ойэнъ тотчасъ же распахнулъ плащъ и досталъ рукопись. — Это всего небольшое стихотвореніе въ проз. Да, да, онъ долженъ его прочесть, теперь, сейчасъ, это въ египетскомъ дух, дйствіе происходитъ въ склеп, тонъ рзкій и наивный, нчто замчательное. Но Иргенсъ, не мене его занятый своимъ собственнымъ стихотвореніемъ, опустилъ руку въ карманъ. Онъ стремился быть скоре дома, чтобъ въ тиши прочесть его. Его мучило нетерпніе, онъ забылъ свое обыкновенное высокомріе и сказалъ:

‘Думаешь ли ты, что я не могу также доставать бумаги, когда захочу?’

Ойэнъ тотчасъ же поклонился, еще никогда съ нимъ Иргенсъ такъ не говорилъ, это было такъ необычно. Онъ предложилъ пойти въ паркъ и поискать тамъ скамеечку.

‘Нтъ’, сказалъ Иргенсъ: ‘это вдь пустякъ и не стоитъ того, чтобъ похвастаться имъ, просто настроеніе’. Но тмъ не мене онъ пошелъ къ скамейк. Свъ на скамейку, онъ оправился и сказалъ довольно равнодушно: ‘Да, если ты во что бы то ни стало хочешь услыхать, что содержитъ обратная сторона нсколькихъ конвертовъ, то я…’ И онъ прочелъ свое стихотвореніе:

Мой челнъ несется

По темнымъ волнамъ

Въ вечерній часъ…

Кругомъ все тихо…

Ужъ сумракъ ночи

Окуталъ море…

Мой челнъ, качаясь,

По тихимъ волнамъ

Плыветъ къ далекимъ островамъ!

Я слышу плескъ

Другихъ челновъ,

Созвучныхъ веселъ

Звенятъ удары.

Ахъ, нтъ, — то сердца

Стучатъ удары,

Удары сердца.

Въ темниц тсной —

Они не молкнутъ никогда…

Со мной недавно

Была Сирена…

Она исчезла,

И я одинъ…

Съ ней все исчезло, —

Исчезла радость,

Погасли солнца,

Померкли звзды,

Мой челнъ несется по вол волнъ…

Скажи, скажи мн, — ты видишь островъ?

Кружатся чайки, и берегъ виденъ…

Вдали синютъ рядами горы…

Пусть тихо-тихо, пусть тихо-тихо плыветъ мой челнъ.

Тотъ дальній островъ — страна блаженныхъ,

Тамъ слышенъ смхъ, звенитъ тамъ радость,

Тамъ хороводы прекрасныхъ нимфъ…

Он смются, он сверкаютъ, какъ звздъ брильянты!

Туда пусть тихо плыветъ мой челнъ…

Горятъ тамъ щеки, вино искрится,

Звенятъ тамъ псни прекрасныхъ нимфъ…

Забудь о боли, забудь о боли — вдь все пройдетъ!..

Мой челнъ плыветъ къ часамъ вечернимъ

Навстрчу морю —

Везд вокругъ, везд молчанье —

Покой и тишь…

Полетомъ птицы прорзанъ мракъ..

Она дрожитъ…

Ее другая манила дико,

Опутавъ сладко въ стяхъ любви —

Она оставила ее…

Ты на пути своемъ, о птица,

Найдешь другую…

Васъ ночь укроетъ своимъ покровомъ…—

Все замолчитъ.

VI.

Тидеманъ по прежнему былъ доволенъ ходомъ длъ, онъ удачно отправилъ свой ледъ въ Англію. Онъ не придавалъ большого значенія слухамъ, что обильные дожди въ Россіи измнили къ лучшему виды на предстоящій сборъ. Дожди, тмъ не мене, шли, но дло въ томъ, что вывозъ изъ Россіи пока былъ закрытъ. абсолютно закрытъ, нельзя было вывезти изъ страны ни одного мшка съ зерномъ. Тидеманъ держался своихъ высокихъ цнъ, иногда онъ продавалъ кое-что за границу, но, конечно, это не имло значенія, нужно было ждать, когда наступитъ недостатокъ въ зерн, паника говоритъ о значительномъ сбыт. Но это, впрочемъ, и не къ спху, время еще ни пришло. Нтъ, вотъ переждать только зиму.

И Тидеманъ предоставлялъ времени итти. Ему по прежнему обивали пороги пароходники, купцы и агенты всякаго рода. Къ нему приходили съ листами для подписи, со всевозможными предложеніями, везд требовалось его имя, онъ долженъ былъ брать акціи. Безъ помощи торговаго сословія ничего нельзя было предпринимать, и обращались главнымъ образомъ къ молодымъ, къ предпріимчивымъ, которые давали планы, средства и, кром того, хорошо знали свое дло. Тутъ былъ и электрическій трамвай, и новый театръ, и новая лсопильня въ Фардал, салотопенный заводъ въ Хеннингсвер, — все это не могло обойтись безъ нихъ, какъ самыхъ дловитыхъ людей въ город. Тидеманъ, какъ Олэ Генрихсенъ, были, разумется, неизбжными акціонерами.

‘Вотъ это долженъ былъ бы видть мой родной отецъ!’ часто говорилъ Тидеманъ въ шутку, когда онъ подписывался. Было извстно про его отца, что онъ былъ безгранично скупой человкъ. Онъ принадлежалъ къ старымъ купцамъ прежняго времени, къ тмъ, которые ходили въ кожаномъ фартук и въ нарукавникахъ и самымъ точнымъ образомъ отвшивали гречиху и мыло. Онъ нисколько не заботился о томъ, чтобы прилично одться, его башмаки вошли въ поговорку, пальцы вылзали изъ нихъ, и когда онъ шелъ, казалось, что эти пальцы ищутъ мдяки на дорог. Сынъ совсмъ не былъ похожъ на отца, его горизонтъ расширился, у него было широкое поле дятельности. Вс его считали за свтлую голову.

Въ контору вошелъ Олэ Генрихсенъ и началъ говорить о кожевенномъ завод, для котораго очень подходящимъ мстомъ былъ бы Торахусъ. Изъ этого предпріятія въ одинъ прекрасный день можетъ выйти очень большое дло, въ этомъ нельзя сомнваться, громадные лса годъ отъ году уничтожались, дрова продавались внутри страны и за границей, а обрзки и верхушки въ два-три дюйма въ діаметр оставались лежатъ въ лсу и не приносили никакой пользы, а между тмъ еловая кора содержитъ въ себ до 20 процентовъ дубильныхъ веществъ, — что, если собрать все это и обработать?

Посмотримъ, что покажетъ весна…

Олэ Генрихсенъ совершенно заработался, у него не было ни откуда помощи, и вотъ, теперь ему нужно хать въ Англію, и онъ принужденъ сдлать своимъ повреннымъ въ длахъ своего главнаго приказчика и ввести его въ конторскія дла. Съ тхъ поръ, какъ пріхала сюда Агата, работа ему показалась такой легкой, она постоянно бывала съ нимъ и помогала ему, насколько могла, но вотъ уже нсколько дней, какъ ей нездоровится, и ей пришлось сидть въ комнат. Онъ чувствовалъ ея отсутствіе, и ему пришло въ голову, насколько все легче ему казалось, когда она была съ нимъ. По всей вроятности, она простудилась, несмотря на вс предостереженія, третьяго дня, когда каталась на лодк. Ему такъ хотлось прокатиться съ ней на маленькомъ катер, но теперь эта прогулка должна быть отложена до будущаго воскресенья. Онъ попросилъ Тидемана сопровождать ихъ въ прогулк, ихъ будетъ семь-восемь человкъ, они будутъ пить кофе, а можетъ бытъ высадятся на острова.

‘А ты увренъ, что фрекенъ Агата выздороветъ до этого времени?’ спросилъ Тидеманъ.

‘Это, собственно говоря, не болзнь’, отвчалъ Олэ: ‘просто какое-то недомоганіе, голова болитъ. Докторъ сказалъ, что завтра она можетъ выйти’.

‘Ахъ такъ, — значитъ, ничего серьезнаго? Да, такія раннія поздки на острова опасны… Что я хотлъ сказать… да, не будешь ли ты такъ любезенъ самъ попроситъ Ханку, а то я не увренъ, что сумю ее склонить на это… А что касается кожевеннаго завода, то мы должны обсудить это дло въ этомъ году. Вдь это будетъ зависть и отъ цнъ на дрова’.

Олэ нашелъ фру Ханку, пригласилъ ее на пикникъ и пошелъ домой. Онъ задумался немного надъ тмъ, что сказалъ ему Тидеманъ: что такія раннія поздки могутъ быть опасными… Тидеманъ это сказалъ съ легкимъ удареніемъ, и Олэ посмотрлъ на него.

Когда онъ взошелъ по лстниц въ себ домой, онъ встртилъ Гольдевина у входной двери. Оба остановились и смотрли другъ на друга.

Наконецъ Гольдевинъ снялъ шляпу и сказалъ смущенно:

‘Нтъ, я попалъ совсмъ не туда, какъ я вижу, здсь оказывается, не живетъ никакой Эллингсенъ. Я ищу стараго знакомаго, нкоего Эллингсена. Невозможно застать людей дома, они постоянно вс въ кафэ, я уже искалъ и наверху и внизу. Извините, значитъ вы здсь живете, господинъ Генрихсенъ? Но это странно, что именно вы здсь живете. Какъ здоровье фрекенъ?’

‘Вы разв не были въ дом? сказалъ Олэ, — онъ замтилъ, что Гольдевинъ только что былъ страшно чмъ-то возбужденъ, глаза его были красные, влажные.

‘Въ дом? Нтъ, слава Богу, я не былъ такимъ неосторожнымъ, чтобы тотчасъ же позвонитъ, кто знаетъ, можетъ бытъ тамъ больная въ дом? Нтъ, я какъ разъ стоялъ и читалъ карточку на дверяхъ, когда вы пришли… А какъ вы поживаете, господинъ Генрихсенъ, а фрекенъ?’

‘Благодарю васъ, Агат немного нездоровилось эти дни. Не хотите ли вы войти вмст? Ахъ, пожалуйста, она не можетъ выходить изъ комнаты’.

‘Нтъ, нтъ, благодарю васъ, не теперь. Нтъ, я долженъ попробовать отыскать своего знакомаго, это нужно скоре сдлать’. Гольдевинъ поклонился и спустился на-нсколько ступеней. Потомъ онъ опять вернулся и сказалъ: ‘надюсь, ничего серьезнаго нтъ съ фрекенъ Агатой?! Мн казалось, что я нсколько дней уже ея не видлъ, васъ я видлъ нсколько разъ мелькомъ на улиц, а фрекенъ нтъ’.

‘Нтъ ничего серьезнаго, завтра она выйдетъ, по всей вроятности, просто легкая простуда’.

‘Извините меня, что я такъ нескромно спрашиваю и допытываюсь’, сказалъ Гольдевинъ съ присущимъ ему спокойствіемъ. ‘Я намреваюсь писать домой сегодня вечеромъ, и это было бы такъ пріятно, если бъ я могъ передать отъ нея поклонъ. Еще разъ тысячу извиненій’.

Гольдевинъ приподнялъ шляпу и пошелъ.

Олэ нашелъ свою невсту въ ея комнат, она читала. Когда Олэ вошелъ, она бросила книгу на столъ и бросилась къ нему навстрчу. Она здорова, совсмъ здорова. Пусть онъ пощупаетъ ея пульсъ, никакой лихорадки больше! Ахъ, какъ она заране радуется воскресенью. Олэ опять началъ длать ей выговоръ, что нужно быть осторожне, нужно особенно тепло одться для прогулки, — поняла? Тидеманъ тоже сказалъ, что такія раннія поздки опасны.

— И она будетъ хозяйкой, подумать только, какъ это будетъ мило! Маленькая женка, маленькая женка!

— Что это была за книга, которую она сейчасъ читала?

‘Ахъ, это только стихотворенія Иргенса’, сказала она.

‘Не говори ‘только’, про стихотворенія Иргенса, вдь ты сама находила также ихъ очень красивыми’.

‘Да, но я уже читала ихъ разъ, я ихъ знаю, вотъ почему я сказала ‘только’… хозяйкой, ты говоришь? Богъ знаетъ, какой я буду въ роли хозяйки! Будетъ это очень важно’?

‘Какая ты глупенькая, важно? Понимаешь ты, просто прогулка на катер, кофе, пиво и бутерброды… Да, — вотъ еще что, я встртилъ на лстниц Гольдевина, онъ искалъ какого-то человка и ни за что не хотлъ войти со мной вмст’.

‘Ты пригласилъ его на эту поздку?’ воскликнула Агата. И она была очень огорчена, узнавъ, что Олэ забылъ это сдлать. Онъ долженъ былъ ей общать, что поправитъ дло и отыщетъ Гольдевина въ теченіе этой недли.

Поздно въ субботу Тидеманъ позвонилъ къ Генрихсену и пожелалъ говорить съ Олэ.— Нтъ, спасибо, онъ не хочетъ войти, черезчуръ поздно, ему нужно переговорить объ одной пустяшной вещи съ Олэ.

Когда Олэ вышелъ къ нему, онъ тотчасъ же увидлъ, что дло серьезное, онъ спросилъ, выйдутъ ли они на улицу, или пойдутъ въ контору. Тидеманъ отвчалъ, что ему это безразлично. Тогда они пошли въ контору.

Тидеманъ положилъ телеграмму на прилавокъ и сказалъ глухимъ голосомъ.

‘Съ моей торговлей рожью не ладно, Олэ. Въ данную минуту рожь въ нормальномъ положеніи, и Россія сняла свое запрещеніе на вывозъ’.

Россія въ самомъ дл сняла свой запретъ. Неожиданно хорошія надежды на предстоящій урожай, которыя появились на бирж съ нкотораго времени, оправдались, и это въ соединеніи съ громадными запасами прежнихъ годовъ сдлало излишними строгія распоряженія русскаго правительства. Голодъ кончился, запрещеніе о вывоз было снято. Россія и Финляндія были снова открыты… Вотъ, каково было содержаніе телеграммы.

Олэ сидлъ нкоторое время молча. Это былъ ужасный ударъ. Въ первое мгновеніе всевозможныя мысли пробжали въ его голов, а что, если телеграмма была ложной, биржевая утка, подкупленная измна? Потомъ онъ снова посмотрлъ на подпись солиднаго агента, — въ немъ нельзя было сомнваться. Но было ли слышно когда-нибудь что-нибудь подобное. Правительство страны сыграло дурака и съ открытыми глазами вело самоуничтожающіе маневры. Это было еще хуже , чмъ въ 1859 году, гд въ самое время жатвы было снято запрещеніе, и вс рынки благодаря этому были потрясены до самаго основанія. Да, но тогда была война…

Маленькіе часы на стн тикали и шли, тикали и продолжали спокойно итти.

‘Ты можешь вполн положиться на телеграмму?’ спросилъ, наконецъ, Олэ.

‘Да, телеграмма, къ сожалнію, достаточно положительная’, возразилъ Тидеманъ. ‘Мой агентъ два раза телеграфировалъ вчера: Продавайте, продавайте! Я продавалъ, что можно было, продавалъ съ убыткомъ, продавалъ по теперешней цн, но что изъ этого вышло? Повришь ты, я вчера страшно много потерялъ!’

‘Да, но не спши теперь, давай обдумаемъ это дло. Почему ты вчера же не пришелъ ко мн? Это я, кажется, могъ отъ тебя ожидать, Андрей?’

‘Я и сегодня вечеромъ не долженъ былъ бы приходитъ съ такимъ извстіемъ къ теб, но…’

‘Ну, разъ навсегда’, перебилъ его Олэ: ‘я хочу теб помочь, насколько могу. Насколько могу, понимаешь? И вдь я могу помочь не такъ ужъ мало…’

Пауза.

‘Да, благодарю тебя… я благодарю за все. Я зналъ, что я не уйду отъ тебя безъ помощи. Мн бы хотлось, чтобъ ты взялъ нкоторыя изъ моихъ вещей… изъ такихъ, при которыхъ не можетъ бытъ риску, акціи и тому подобное…’

‘Нтъ, это у тебя каждый можетъ взять. А я беру у тебя рожь. Мы помтимъ бумаги числомъ третьяго дня, для моего отца’.

Тидеманъ покачалъ головой.

‘Нтъ, никогда!’ сказалъ онъ. ‘Ты, думаешь, что я пересталъ бытъ купцомъ? Что мн отъ этого ничего не будетъ, если я вовлеку тебя?’

Олэ посмотрлъ на него, жилы на вискахъ усиленно работали.

‘Ты сумасшедшій!’ сказалъ онъ съ горечью. ‘Думаешь ли ты, что меня такъ легко вовлечь’? И, покраснвъ, Олэ началъ ругаться: ‘Чортъ возьми, я теб покажу, какъ легко меня во что-нибудь вовлечь’.

Но Тидеманъ былъ непоколебимъ, даже горечь Олэ не склонила его къ соглашенію. Нтъ, онъ видлъ Олэ насквозь, его состояніе правда было не маленькимъ, но Олэ преувеличивалъ, конечно, когда длалъ видъ, что оно такъ велико. Онъ хвастался только изъ-за того, чтобъ прійти къ нему на помощь, — вотъ въ чемъ дло, и кром того рожь съ завтрашняго дня будетъ падать съ поражающей быстротой, такая продажа ржи по цнамъ третьяго дня не могла бы быть оправдываема даже между врагами.

‘Но что же ты хочешь? Хочешь, мы установимъ цифру?’

‘Нтъ’, возразилъ Тидеманъ: ‘я не думаю, чтобы мн это было нужно. Ледъ для Англіи дйствительно является для меня помощью, правда, небольшой, но и кроны для меня теперь деньги. Скоро я ограничу свое дло: продамъ, что можно продать, и получу немного наличныхъ денегъ. Я хотлъ спросить, можетъ быть… Теб это можетъ понадобится, разъ ты женишься… такъ какъ намъ это совсмъ не нужно, то…

‘О чемъ ты, собственно, говоришь?’

‘Я подумалъ, что можетъ бытъ, разъ ты женишься, ты купишь мою дачу’.

‘Дачу? Ты дйствительно хочешь ее продать?’

‘Я долженъ’.

Пауза. Олэ замтилъ, что увренность Тидемана начинала колебаться.

‘Хорошо’, сказалъ онъ: ‘я оставляю за собой твою дачу. Но въ тотъ день, когда ты захочешь купить ее обратно, она будетъ продаваться. У меня предчувствіе, что этотъ день не далекъ’.

‘Ну, это одному Богу извстно, — во всякомъ случа, я теперь длаю, что долженъ и что могу. Я такъ радъ, что ты будешь владть дачей. Такъ такъ хорошо, не моя вина что мы туда не похали на это лто… Ну да, это во всякомъ случа меня немного облегчило, теперь посмотримъ. Я надюсь, что мн не придется ликвидировать дла, это было бы такъ тяжело. И хуже всего для дтей’.

Олэ опять предложилъ свою помощь.

‘Спасибо’, сказалъ Тидеманъ, ‘я и такъ принимаю отъ тебя все, что ты можешь сдлать справедливымъ образомъ. Но потеря остается всегда потерей, и знаешь, если бы даже это дло обошлось безъ банкротства, я все-такъ бдный человкъ… Я не знаю, есть ли у меня теперь хоть хеллеръ… Это было благословеніе Божіе, Олэ, что ты не принялъ участія въ этомъ дл, это дйствительно было удивительное счастье, и я хоть этому радуюсь. Да, да, посмотримъ, что будетъ’.

Пауза.

‘Знаетъ твоя жена объ этомъ’? спросилъ Олэ.

‘Нтъ, я разскажу ей объ этомъ, посл нашей поздки на лодк’.

‘Посл поздки? Я теперь, разумется, отмняю ее’

‘Нтъ’, сказалъ Тидеманъ. ‘Я хотлъ тебя просить этого не длать. Ханка такъ много объ этомъ говорила, она такъ радовалась. Нтъ, я хотлъ, напротивъ, попросить тебя сдлать такъ, чтобъ ничего не замтили, быть настолько довольнымъ, насколько только можно, я теб буду отъ всей души благодаренъ. Разумется, ни однимъ словомъ не нужно упоминать о моемъ несчастіи’.

Тидеманъ сунулъ телеграмму въ карманъ и взялъ свою шляпу.

‘Прости меня, Олэ, что я пришелъ и помшалъ теб… если я когда-нибудь снова буду въ состояніи, то… но это можетъ быть никогда и ни будетъ… тогда я бы вспомнилъ тебя’,

‘Боже мой, не говори такъ, я думалъ, что между нами это лишнее… Впрочемъ, можетъ быть, ты представляешь себ несчастье больше, чмъ оно есть на самомъ дл, я не знаю, но…’

‘Да, ледъ идетъ превосходно, просто невроятно, я радъ, что хоть это имю. Конечно, это пустяки, но это все-таки помогаетъ. А если дача перейдетъ въ твои руки, то… Да, да, Олэ, когда мн ужъ очень понадобится, тогда я займу у тебя деньги. Ну, покойной ночи на сегодня’.

‘Теб не придется ликвидировать длъ, Андрей, это я теб говорю!’ крикнулъ ему вслдъ Олэ въ послдній разъ.

I.

Внизу, въ гавани собралось общество мужчинъ и дамъ, это было то общество, которое собралась на прогулку на яхт Агаты, дожидались Паульсберговъ, которые еще не пришли. Иргенсъ былъ раздраженъ и говорилъ колкости, самое лучшее было бы послать катеръ туда наверхъ за Паульсбергами и привезти ихъ съ глубочайшимъ уваженіемъ. Когда, наконецъ, пришли Паульсбергъ съ женой, вс вошли на катеръ, и вышли изъ фіорда.

Тидеманъ правилъ рулемъ. Нсколько служащихъ изъ магазина и Олэ составляли экипажъ. Олэ превосходно обставилъ эту поздку и взялъ съ собой прекрасную провизію, онъ обо всемъ подумалъ, не забылъ даже жженаго кофе для Иргенса. Гольдевина ему не удалось найти, а Грегерсена онъ намренно не пригласилъ. Грегерсенъ, по всей вроятности, видлъ телеграммы изъ Россіи.

Тидеманъ ничего не говорилъ, онъ выглядлъ такъ, какъ будто провелъ одну, дв безсонныхъ ночи. Когда Олэ спросилъ, какъ онъ поживаетъ, онъ отвчалъ, улыбаясь, что довольно сносно, между прочимъ онъ попросилъ оставить за нимъ мсто у руля.

Катеръ направился къ шхерамъ.

Фру Ханка сидла впереди, ея манто было свободно наброшено на нее, и Мильде замтилъ, что это было очень живописно.

‘Хорошо было бы, если бъ теперь было время выпивки!’ сказалъ онъ, громко смясь.

Олэ тотчасъ же принесъ бутылки и стаканы. Онъ ходилъ и заботился о томъ, чтобы дамы надвали шали и накидки.

‘Да, вы не должны смяться’, говорилъ онъ: ‘хотя солнце теперь свтитъ, но на мор будетъ втеръ’. Онъ нсколько разъ предлагалъ Тидеману замнитъ его у руля, но Тидеманъ не хотлъ. Нтъ, для него это настоящее благодяніе тамъ стоятъ, ему не нужно разговаривать, а сегодня онъ такъ мало на это способенъ.

‘Не падай духомъ! Слышалъ ты какія-нибудь подробности’?

‘Только подтвержденіе. Завтра это будетъ офиціально извстно. Да, не безпокойся, пожалуйста, насчетъ этого, — я ночью выяснилъ себ свое положеніе. Да, я еще надюсь спастись до извстной степени’.

Тамъ впереди скоро вс пришли въ хорошее настроеніе. Ойэнъ страдалъ морской болзнью и пилъ, чтобъ ему легче было, онъ не могъ стоять прямо, онъ очень ослаблъ.

‘Хорошо, что вы опять вернулись домой’, сказала фру Ханка, чтобъ утшить его. ‘У васъ все по прежнему женственное личико, но къ счастью оно не такое блдное, какъ прежде…’

‘Извините меня’, воскликнула фру Паульсбергъ безжалостно, ‘я еще никогда не видла его такимъ блднымъ, какъ сегодня’.

На этотъ намекъ по поводу его морской болзни раздался общій смхъ. Фру Ханка продолжала говорить. Да, она знаетъ его послднюю работу въ Терахус, это стихотвореніе ‘Изъ старыхъ воспоминаній’. Нужно признаться, что онъ не напрасно былъ въ деревн.

‘Вы еще не слышали моего новаго стихотворенія’, сказалъ Ойэнъ слабымъ голосомъ: ‘оно египетское, и дйствіе происходитъ въ гробниц…’ И, будучи совсмъ больной, онъ все-таки началъ искать стихотвореніе въ своихъ карманахъ. Что онъ съ нимъ сдлалъ? Онъ утромъ отложилъ его въ сторону, чтобы взять съ собой, — онъ подумалъ, что можетъ быть кто-нибудь захочетъ его послушать, онъ осмливается сказать, что оно довольно замчательно въ своемъ род. Но онъ, по всей вроятности, оставилъ его гд-нибудь. Онъ не можетъ себ представить, что онъ потерялъ его, или выбросилъ?

‘Нтъ’, сказала фру Ханка: ‘вы просто оставили его дома, вотъ увидите, оно наврно лежитъ на стол’. Она длала все возможное, чтобъ отогнать дурныя предположенія поэта: онъ, вроятно, чувствуетъ себя лучше въ город, нежели въ деревн.

Да, ахъ да! Какъ только онъ очутился на улицахъ и увидлъ прямыя линіи домовъ, такъ онъ почувствовалъ тотчасъ же, что мозгъ его началъ работать, и вотъ онъ задумалъ египетское стихотвореніе въ проз, нтъ, не можетъ этого быть, чтобъ онъ его потерялъ…

Теперь и Мильде былъ на сторон Ойэна, онъ начиналъ его вполн признавать, теперь и онъ началъ постигать этотъ тонкій родъ поэзіи.

Иргенсъ, сидвшій недалеко и слышавшій эту рдкую похвалу, наклонился къ фру Ханк и сказалъ глухимъ голосомъ:

‘Понимаете ли вы, теперь Мильде получилъ премію, и ему нечего бояться своего опаснаго конкурента’. И Иргенсъ стиснулъ губы и смялся.

Фру Ханка посмотрла на него. Сколько въ немъ было злости, и какъ это не шло къ нему. Онъ этого не сознавалъ, иначе онъ не сжималъ бы такъ губъ и не бросалъ бы такіе злые взгляды. Въ общемъ, онъ сохранялъ въ продолженіе всего времени свое обыкновенное молчаніе, къ Агат онъ совсмъ не обращался и длалъ видъ, что совсмъ не замчаетъ ее. Что она ему сдлала? разв она могла иначе поступить? Почему не хотлъ онъ этого понять?

Но онъ не смотрлъ на нее.

На яхт начали варить кофе, но изъ вниманія къ Ойэну, который все еще страдалъ морской болзнью, ршили его пить на шхерахъ, къ которымъ подъхали. Катеръ присталъ. Расположились на камняхъ, и началась возня, это было такъ весело, такъ ново. Ойэнъ смотрлъ на все широко раскрытыми, удивленными глазами, на море, на волны, потрясавшія своимъ шумомъ воздухъ, на этотъ пустынный островъ, гд не было ни одного деревца, гд солнце и морская вода уничтожили всю траву. Какъ это было все странно! Агата обходила всхъ съ чашками и стаканами, ея крошечныя руки боялись что-нибудь уронить, она шла такъ осторожно, какъ будто балансировала, и при этомъ она высовывала кончикъ языка

Мильде предложилъ выпить за ихъ здоровье.

‘У тебя нтъ шампанскаго?’ спросилъ онъ Олэ.

Принесли шампанское, нашли стаканы и выпили за ихъ здоровье съ громкимъ ура. Мильде былъ въ превосходномъ настроеніи духа, онъ предложилъ закупорить бутылку и броситъ ее въ море съ бумажкой, на которой вс напишутъ свои имена, дамы и мужчины.

Вс написали, за исключеніемъ Паульсберга, который ршительно отъ этого отказался.— Человкъ, пишущій такъ много, какъ онъ, не будетъ писать шутки ради на какой-то записк, сказалъ онъ. Съ этимъ онъ поднялся и пошелъ одинъ вглубь острова.

‘Тогда я припишу его имя’, сказалъ Мильде и взялся за карандашъ.

Но теперь фру Паульсбергъ сердито воскликнула:

‘Что вы хотите длать? Я надюсь, вы оставите это. Паульсбергъ сказалъ, что онъ не хочетъ, чтобъ его имя стояло здсь, и этого достаточно’. Фру Паульсбергъ состроила очень обиженное лицо. Она положила одно колно на другое и держала чашку, какъ будто это была кружка пива.

Мильде тотчасъ же извинился, — вдь это была шутка, сказалъ онъ: самая невинная шутка. Но если подумать, то дйствительно фру Паульсбергъ права, это была глупая выдумка, и Паульсбергъ не могъ этого сдлать, однимъ словомъ… Впрочемъ, онъ находить, что въ этомъ нтъ никакой шутки, и онъ предлагаетъ оставить исторію съ бутылкой. Если не будетъ имени Паульсберга, то… Какъ полагаютъ остальные?

Но Иргенсъ не былъ больше въ состояніи удерживаться, и началъ высмиватъ Мильде, скрывая свою злобу:

‘Ха-ха-ха, премированный господинъ, ты божествененъ!’

Премированный господинъ! Онъ все еще не могъ забытъ преміи.

‘А ты’, возразилъ ему Мильде разозленный и посмотрлъ на него пьяными глазами, ‘становится невозможно имть съ тобою дло!’

Иргенсъ сдлалъ удивленный видъ.

‘Что такое? Мн кажется по твоему тону, что мои слова тебя оскорбили?’

Теперь должна была вмшаться фру Ханка. зачмъ же ссориться вдругъ на прогулк? Это очень непріятно, нтъ, въ самомъ дл! Итакъ, если они не будутъ сидть смирно, ихъ потопятъ!

Иргенсъ тотчасъ же замолчалъ: онъ даже не проворчалъ сквозь зубы, что у него было привычкой, когда онъ бывалъ разозленъ. Фру Ханка углубилась въ размышленія, какъ измнился съ нкотораго времени ея герой и поэтъ. Откуда все это. Какъ выцвли его темные глаза! Его усы обвисли, онъ потерялъ свжесть лица, его лицо не было такимъ обворожительнымъ, какъ прежде. Но потомъ она вспомнила о его разочарованіи, о его гор по поводу преміи, которой онъ не получилъ, о его книг, — этомъ чудномъ собраніи стихотвореній, о которомъ умалчивали съ злымъ умысломъ, и, нагнувшись къ Агат, она сказала:

‘Иргенсъ, къ сожалнію, сдлался желчнымъ, вы, вроятно, это замтили, но это пройдетъ’. Фру Ханка хотла сдлать для него все, что могла, оправдать его, по доброт душевной, она говорила теперь то же самое, что говорила и Иргенсу съ глазу на глазъ: нечего удивляться, что онъ сталъ раздражительнымъ, такую горечь, какъ его, нужно уважать. Онъ цлые годы старался и работалъ, а страна, городъ…

‘Да, подумайте только!’ сказала также Агата. Вдругъ Агата вспомнила, что она по отношенію къ этому человку не была какъ должна была быть, она была неделикатна, да, груба, она напрасно оттолкнула его. Она такъ хотла бы, чтобъ этого не было, но теперь уже поздно.

Теперь Паульсбергъ вернулся со своей одинокой прогулки и сказалъ, что пора подумать о томъ, чтобъ вернуться домой. Нельзя быть увреннымъ въ томъ, что не пойдетъ дождь, онъ думаетъ, что это очень даже вроятно. Солнце уже почти совсмъ зашло, и дуетъ довольно сильный втеръ.

Агата обошла еще разъ съ чашками и предложила кофе. Совершенно незамтно, она наклонилась къ Иргенсу и сказала:

‘А вы господинъ Иргенсъ?’

Этотъ почти умоляющій голосъ заставилъ его взглянуть на нее. Онъ не хочетъ кофе, но онъ удивленно улыбнулся, когда посмотрлъ на нее. Она сіяла, она не знала, удержитъ ли она дольше подносъ въ своихъ рукахъ, и тогда она пробормотала: ‘Ну, немножко’. Онъ посмотрлъ на нее еще разъ и сказалъ: ‘Нтъ, благодарю’.

На обратномъ пути Иргенсъ былъ совсмъ другимъ человкомъ. Онъ говорилъ, занималъ общество, помогалъ даже бдному Ойэну, которому совсмъ приходилось плохо. Передъ Мильде опять уже стояла бутылка подъ предлогомъ, что теперь пришло настоящее время выпивки. И Иргенсъ пилъ съ нимъ только для того, чтобъ показатъ свою любезность. Фру Ханка сіяла и была счастлива, какъ ребенокъ, мысленно она сказала самой себ, что она не должна забытъ сегодня же вечеромъ попросить у мужа денегъ, — сотню или дв кронъ.

Также и на обратномъ пути Тидеманъ правилъ рулемъ, и нельзя было его уговоритъ оставить его. Онъ слдилъ за парусомъ и за волнами и не говорилъ ни слова. Онъ былъ красивъ съ рулемъ въ рук, съ легкою просдью волосы очень шли къ нему, его фигура то исчезала, то снова появлялась въ воздух. Его жена крикнула ему разъ, не холодно ли ему, — вниманіе, которому онъ почти не врилъ, вотъ, почему онъ сдлалъ надъ, что не слышитъ.

‘Онъ не слышитъ’, сказала она и улыбнулась, ‘не холодно ли теб, Андрей?’

‘Холодно? Нтъ’, отвчалъ онъ.

И скоро все общество было опять уже въ гавани.

Ойэнъ, какъ только вышелъ на берегъ, тотчасъ же позвалъ извозчика. Онъ сейчасъ же долженъ хать домой и поискать свое стихотвореніе, и тогда ршится его судьба. Онъ не будетъ покоенъ, пока не убдится въ этомъ. Но, можетъ быть, онъ можетъ позже встртиться съ компаніей? Пойдутъ они въ ресторанъ?

Вс переглянулись вопросительно, не зная куда итти. Тогда Олэ Генрихсенъ сказалъ, что онъ лично хочетъ итти домой. Онъ думалъ о Тидеман и зналъ, что если кто нуждается въ поко, такъ именно онъ.

Фру Ханка думала о деньгахъ, которыя она хотла попросить у него, и пошла провожать мужа. Общество разсталось передъ домомъ Тидемана.

Фру Ханка тотчасъ же приступила къ длу, прежде даже чмъ мужъ ея открылъ дверь.

‘Будешь ты такъ добръ дать мн сто кронъ?’

‘Сто кронъ? Гм, хорошо. Но не зайдешь ли ты вмст со мной въ контору. У меня нтъ денегъ при себ’.

Они вошли въ контору.

Онъ протянулъ ей красную бумажку. Его рука сильно дрожала.

‘Вотъ’, сказалъ онъ.

‘Спасибо… ты такъ дрожишь?’ спросила она.

‘Гы, это должно быть отъ того, что я весь день держалъ руль… Я хочу сообщить теб радостное извстіе, Ханка: ты такъ часто просила меня о развод, теперь я на это ршился, — итакъ, я согласенъ на это’.

Она не врила своимъ ушамъ.

Онъ соглашался дать ей разводъ? Она посмотрла на него, онъ былъ страшно блденъ и смотрлъ внизъ. Они стояли теперь по разнымъ сторонамъ большого прилавка.

Онъ продолжалъ говорить:

‘Обстоятельства это длаютъ… Мое большое дло съ рожью плохо кончилось, и я теперь если и не совсмъ обанкротился, то, во всякомъ случа, бдный человкъ, быть можетъ, мн не придется ликвидировать дла, но и только. Я не достаточно богатъ, чтобы вести прежній образъ жизни. Я не могу взять на себя такую отвтственность быть для тебя обузой и ни быть въ состояніи дать теб хорошей жизни’.

Она стояла тамъ и слушала эти слова, какъ будто издалека. Въ первую минуту у нея было неопредленное чувство радости, она была свободна, она освободится отъ всего, что ей въ послднее время было такъ противно, она опять будетъ двушкой, Ханка Ланге, да, просто Ханка Ланге. Но когда она услышала, что ея мужъ былъ почти банкротомъ, это не очень ее поразило, онъ, правда, можетъ даже не ликвидировать своихъ длъ, у него не было больше состоянія, но вдь не безъ пріюта онъ очутился, могло вдь быть и хуже.

‘Такъ’ — она сказала только, ‘такъ’.

Пауза. Тидеманъ снова овладлъ собой и стоялъ, какъ тамъ на яхт, казалось, съ рулемъ въ рук, и взглядъ его покоился на ней. Итакъ, она не говорила нтъ, она не перершала этого. Ахъ, нтъ, этого впрочемъ и нельзя было ожидать.

‘Больше мн нечего теб сказать, Ханка’, сказалъ онъ тогда.

Голосъ его былъ необыкновенно спокоенъ, почти повелительный, и тогда ей пришло въ голову, что этимъ голосомъ онъ не говорилъ съ ней въ продолженіе трехъ лтъ. У него была замчательная сила.

‘Ты этого хочешь?’ спросила она. ‘Итакъ, мы разстаемся? Да, да. Но… Ты все это обдумалъ, такъ что ты это длаешь не только ради того, чтобъ исполнить мое желаніе?’

‘Само собою разумется, что это я длаю ради твоего желанія. Ты такъ часто просила меня объ этомъ, и я, къ сожалнію, постоянно противился этому вплоть до сегодняшняго дня’. И безъ всякой злобы онъ прибавилъ: ‘Прошу тебя, прости, что ты изъ-за меня потеряла такъ много времени’.

Она стала внимательне.

‘Изъ-за тебя? Потеряла время изъ-за тебя?’

‘Нтъ? Ну, такъ во всякомъ случа весь послдній годъ’.

‘Я не понимаю, что ты этимъ хочешь сказать’, сказала она нетерпливо.

На это онъ не обратилъ вниманія и ничего не отвтилъ. Разв она не требовала постоянно развода? Такъ разв она не потеряла время изъ-за него? Онъ застегнулъ сюртукъ и сдлалъ съ полнйшимъ спокойствіемъ крестъ въ своемъ карманномъ календар.

Она не могла не замтитъ это самообладаніе, котораго она раньше никогда въ немъ не видла, вотъ почему она сказала:

‘Мн кажется, ты такъ измнился…’

‘Ахъ да, я посдлъ, но…’

‘Нтъ, ты не понимаешь меня’, перебила она его.

Тогда Тидеманъ сказалъ медленно, смотря ей въ глаза:

‘Дай Богъ, чтобъ ты понимала меня такъ хорошо, какъ я тебя, Ханка! Тогда, можетъ бытъ, наше супружество не такъ бы кончилось… Да, да, намъ нужно теперь мириться съ тмъ, что есть, во всякомъ случа, я не знаю другого выхода’. Онъ застегнулъ опять свой сюртукъ, какъ бы собираясь уходить, и сказалъ: ‘А что касается денегъ…’

‘Да, милый, вотъ деньги’, сказала она и хотла отдать ему кредитку въ сто кронъ.

Въ первый разъ онъ сдлалъ рзкое движеніе головой.

‘Я не объ этихъ деньгахъ говорю. Будь такъ любезна, потрудись хотъ теперь немного понять меня… Деньги, нужныя теб для жизни, будутъ теб посланы, какъ только ты дашь свой адресъ’.

‘Но, Боже мой’, сказала она смущенно, ‘я должна разв ухать? Я вдь могу остаться въ город? Да, что же мн длать?’

‘Что хочешь. Дти должны остаться здсь, не правда ли? Я позабочусь о нихъ, на это ты можешь вполн положиться. Но что касается тебя, то… Ты наймешь гд-нибудь комнаты, не правда ли? Три года, все-таки, три года’.

По норвежскимъ законамъ разведенные супруги могутъ снова внчаться лишь по истеченіи трехъ лтъ.

Она все еще стояла съ красной кредиткой въ рук и смотрла на нее. Она положительно не могла ни о чемъ думать, все кружилось въ глазахъ, но въ глубин сердца она чувствовала что-то въ род радости, что она теперь стала свободной. Она ничего не говорила, а онъ хотлъ покончить съ этимъ

‘Итакъ, я хочу поблагодарить тебя, Ханка, за…’ Онъ не могъ дальше говорить, онъ протянулъ ей руку, которую она взяла. ‘Мы, конечно, еще увидимся, но тмъ не мене я хочу теперь поблагодарить тебя, потому что, во всякомъ случа, мы не будемъ оставаться вмст… Деньги теб будутъ высылаться каждый мсяцъ’.

Потомъ онъ надлъ шляпу и направился къ двери.

Она слдила за нимъ глазами. И это былъ Андрей?

‘Да, да’, сказала она, ‘ты хочешь итти, я не буду тебя задерживать. Да, такъ значитъ мы и сдлаемъ… я впрочемъ совсмъ не знаю, что я говорю…’ Ея голосъ вдругъ задрожалъ.

Дрожащими руками Тидеманъ отворилъ дверь и пропустилъ ее впередъ. Когда онъ наверху стоялъ на порог, онъ подождалъ минутку, пока она подошла, тогда онъ открылъ дверь своимъ собственнымъ ключомъ и подержалъ для нея дверь. Когда она вошла, онъ сказалъ:

‘Да, да, итакъ, спокойной ночи’.

И Тидеманъ снова по лстниц спустился въ контору, гд онъ заперся.

Заложивъ руки за спину, онъ всталъ у окна и началъ смотрть на улицу, ничего при этомъ не видя. Нтъ, она не перершила этого, а вдь это было бы возможно, она не колебалась. Нтъ, нтъ! Да, вотъ тамъ она стояла, облокотившись на конторку, она слушала, что онъ говорилъ, и отвчала на это: да, такъ мы и сдлаемъ. Нтъ, колебаній не было никакихъ… Но вдь она также не показала и радости? О нтъ, она пощадила его, онъ долженъ сознаться, она настолько все же была внимательна къ нему. О, Ханка всегда была деликатной, да хранитъ ее Богъ. Какъ разъ вотъ тутъ она стояла, Ханка, Ханка!.. Но теперь она наврно радуется. Почему же и нтъ? Ея желаніе исполнилось, а дти вроятно лежатъ теперь и спятъ, об, Ида и Іоанна. Подушки велики были для нихъ, он были еще такія маленькія. Ну, да онъ позаботится о томъ, чтобъ напоить и накормить ихъ, ужъ не совсмъ вдь конецъ, — правда, приходится немного туго, но не совсмъ ужъ плохо… Тидеманъ отошелъ отъ окна и подошелъ къ конторк. Здсь онъ просидлъ надъ книгами и бумагами до самаго утра.

II.

Два дня Ханка напрасно искала Иргенса. Она поспшила къ нему, чтобъ сообщитъ ему о своей радости, о своей свобод, о полученной наконецъ свобод, но она не застала его дома. Его дверь была заперта, и когда она постучала, ей не открыли, значитъ его не было дома. Она не встрчала его также и въ ресторанахъ. Наконецъ, она ршилась ему написать, попроситъ назначитъ ей день, часъ, ей нужно поговоритъ съ нимъ о чемъ-то очень радостномъ.

Но въ продолженіе этихъ двухъ дней, благодаря долгому ожиданію, ея радость по поводу развода какъ-то исчезла, она такъ часто говорила и повторяла, что вотъ насталъ конецъ ея браку, мысли ея такъ привыкли къ этому, что не заставляли больше биться ея сердца. Она разлучена со своимъ мужемъ.— Хорошо, но вдь она и раньше не была такъ тсно связана съ нимъ. Разница не была ужъ такой большой, чтобъ можно было бы такъ долго ею заниматься.

И къ этому еще присоединилось какое-то мучительное чувство, какое-то предчувствіе горя, какая-то нжность при мысли о развод, о томъ, что она каждую минуту должна оставить домъ, счастье ея было не велико. Ея сердце сжималось отъ удивительно страннаго захватывающаго ощущенія, когда дти болтали съ ней и протягивали къ ней руки. Отчего могло это происходить? Въ послднюю ночь она опять встала и посмотрла на дтей, когда они спали. Вотъ он каждая въ своей постельк, он сбросили съ себя одяла, такъ что были голенькими до самыхъ рукъ, но, несмотря на это, он крпко спали и шевелили во сн руками и пальцами. Славныя дтки, он лежали тамъ такія розовенькія, со сбившимися на грудь рубашенками. Она осторожно завернула ихъ въ одяльца и, опустивъ голову на грудь, долго стояла надъ ними въ безмолвномъ волненіи.

Что будетъ, когда она передетъ? Какъ она устроится? Она была свободна, но замужняя. Въ Норвегіи разведенные супруги могли снова сойтись по прошествіи трехъ лтъ, три года ей нужно ждать, жить гд-нибудь въ наемной квартир, платить помсячно, длать закупки. И въ продолженіе этихъ двухъ дней, когда она обо всемъ этомъ думала, у нея никого не было, съ кмъ она могла бы посовтоваться, Иргенсъ никогда не бывалъ дома, одинъ Богъ знаетъ, гд онъ пропадалъ. Тидемана она не видла.

Она опять направилась къ Иргенсу, онъ поможетъ ей нанятъ комнату, и лучше всхъ можетъ посовтовать ей. Да, да, это прелестно, теперь наступалъ конецъ этой постоянной неволи, она носила съ собой свое глубокое недовольство мсяцъ за мсяцемъ, въ теченіе цлаго года, съ того времени, какъ она познакомилась съ извстной компаніей и узнала другую жизнь, теперь она была свободна, свободна и молода. Она хотла поразитъ этой радостью Иргенса, онъ такъ часто говорилъ о развод въ т тихіе часы, когда они бывали одни.

Наконецъ-то Иргенсъ былъ дома.

Она тотчасъ же все ему разсказала, какъ все это произошло, какъ Тидеманъ согласился, повторяла его слова, хвалила его силу воли, она наблюдала за лицомъ Иргенса, ея глаза блестли. Иргенсъ не обнаруживалъ большой радости, онъ улыбнулся, сказалъ гм и да, спросилъ, довольна ли она? Итакъ, она теперь разведена? Да, она права, не имло никакого смысла мучиться всю жизнь… Но онъ продолжалъ сидть на своемъ стул и говорилъ совершенно спокойно объ этихъ вещахъ.

У нея явилось нехорошее предчувствіе, сердце начало биться.

‘Но это, кажется, тебя нисколько не радуетъ, Иргенсъ?’ сказала она.

Онъ опять улыбнулся: ‘Радуетъ? Конечно. Разумется. Дорогая, ты думаешь, что я не доволенъ. Ты такъ давно хотла освободиться отъ этихъ узъ, разв я могу не… Въ этомъ ты можешь быть уврена’

Одни лишь громкія слова, безъ чувства, безъ души. Что такое, что случилось? Разв онъ теперь больше ея не любитъ? Она сидла съ встревоженнымъ сердцемъ, она хотла попробовать выиграть время, чтобъ успокоиться немного, она сказала:

‘Но, милый, гд же ты былъ все это время? Я три раза была здсь передъ дверью, и тебя не было дома’.

На это онъ отвчалъ, что это просто было случайностью, неудачей, онъ иногда выходилъ, но большую часть времени бывалъ дома. Гд же ему бытъ? Нигд.

Нтъ, она тоже такъ думаетъ, но…

Пауза. Тогда она отдалась своему чувству и сказала, съ трудомъ дыша:

‘Да, Боже мой, Иргенсъ, вдь я теперь твоя, я развожусь, я не остаюсь дольше въ дом. Вдь ты благодаренъ мн за это? Вдь теперь я не остаюсь дольше въ дом. Это будетъ продолжаться еще три года, но… ‘

Она останавливается. Она видитъ по его лицу, что онъ отвернулся и приготовился выдержать бурю. Ея отчаяніе начало расти, когда она увидла, что онъ ничего не отвчаетъ, ни одного слова. Наступаетъ опять пауза.

‘Да, Ханка, это не хорошо’, говоритъ онъ наконецъ. ‘Ты тогда меня такъ поняла, что если ты разведешься, то… что только въ томъ случа, если бы ты была разведена, тогда… Я сознаюсь, что если понимать буквально, тогда ты права, да, я можетъ быть говорилъ что-нибудь подобное, это совершенно врно, и не разъ можетъ быть…’

‘Но скажи’, сказала она почти задыхаясь: ‘вдь мы никогда ничего другого не подразумвали, не правда ли? Да, Иргенсъ? Вдь ты же любишь меня, могу я этому врить? Ты сегодня такой странный’.

‘Къ сожалнію, не такъ, какъ раньше’. Онъ смущенно отвернулся и подыскивалъ слова, его передернуло. ‘Я не хочу лгать теб, Ханка, я не влюбленъ въ тебя, какъ прежде. Было бы нехорошо скрывать это отъ тебя, я не могу и не въ состояніи этого сдлать…’

Это она поняла, это было ясно сказано. И молча качая головой, растерянная, убитая, она шептала безсвязныя слова:

‘Да, да, да, да, да! Не въ состояніи. Нтъ. Потому что это минуло безвозвратно…’

И, молча, она продолжала сидть.

Вдругъ она повернула голову и посмотрла на него, короткая верхняя губа была все еще припухшей, и за нею виднлись зубы. Она попробовала улыбнуться и сказала тихо:

‘Можетъ быть, это не совсмъ прошло, Иргенсъ? Подумай, я столько поставила на карту?…’

Онъ покачалъ головой.

‘Да, это дйствительно плохо, но… Знаешь, о чемъ я только что думалъ, когда я теб не отвтилъ. Ты сказала: минуло безвозвратно! Я думалъ о томъ, можно ли такъ сказать, хорошо ли это выражаетъ мысль? Настолько мало захватываетъ меня этотъ вопросъ, что это ршеніе меня не трогаетъ. Ты сама видишь…’ И, какъ бы желая воспользоваться этимъ случаемъ, онъ продолжалъ: ‘Ты говоришь, что ты три раза была здсь и искала меня? Ну, о двухъ разахъ я зналъ. Я долженъ теб это сказать, чтобы ты видла, что мн невозможно скрыть это обстоятельство. Я сидлъ здсь и слышалъ, какъ ты стучала, но я теб не открылъ. Ну, теперь ты понимаешь, что это серьезно, но милая, милая Ханка, это не моя вина, ты не должна огорчаться… Не правда ли, ты поймешь, если я скажу, что наши отношенія унижали меня? То, что я постоянно бралъ отъ тебя деньги, это унижало меня, и я говорилъ про себя: и это оскорбляетъ твое самолюбіе! Не правда ли, ты понимаешь, что такой человкъ, какъ я, — я самолюбивъ, недостатокъ силъ, или нтъ, я не знаю…’

Пауза.

‘Да, да’, сказала она машинально, ‘да, да’. И она поднялась, чтобы итти. Глаза ея были неподвижны, она ничего не видла…

Но теперь онъ хотлъ объясняться, она не должна уйти отъ него съ ложнымъ о немъ представленіемъ, онъ хочетъ изложить вс основанія, а то все это можетъ показаться страннымъ. Онъ долго говорилъ, объяснялъ все очень ловко, какъ будто онъ ждалъ того, что случилось, и напоминалъ вс подробности. Да, была масса мелочей, но для такого человка, какъ онъ, вс эти мелочи имли значеніе. Въ общемъ, онъ началъ понимать, что они другъ въ другу не подходятъ. Она во всякомъ случа цнила его и даже гораздо больше, чмъ онъ это заслуживалъ, но она не совсмъ понимала его, онъ не хочетъ ей длать упрека, но…— Она говорить, что гордится имъ, она чувствуетъ эту гордость, когда дамы на улиц оборачиваются и смотрятъ ему вслдъ. Хорошо! Но, какъ личность, она недостаточно его цнитъ, она не вполн прониклась той мыслью, что онъ можетъ быть не совсмъ обыкновенный человкъ. Нтъ, въ оправданіе ея можно сказать, что она не глубоко понимаетъ его. Она не гордится тмъ, что онъ сказалъ, или подумалъ, или написалъ, нтъ, во всякомъ случа это не на первомъ план у нея, но она запоминаетъ то, что дамы на улиц посмотрли ему вслдъ. А вдь дамы могли каждому смотрть вслдъ, будь то лейтенантъ или купецъ. Она подарила ему даже палку для того, чтобъ у него былъ боле щеголеватый видъ.

‘Нтъ, Иргенсъ’, перебила она его, ‘это не потому, это не потому…’

— Нтъ, нтъ, можетъ бытъ, и не потому, разъ она это говорить… Но у него было такое чувство, что это именно для этого было сдлано. И онъ подумалъ, если у него безъ трости нехорошій видъ, то…— Вдь съ тростями гуляли также и об несчастныя стриженыя овцы, съ которыми постоянно пребываетъ Ойэнъ. Короче говоря, онъ подарилъ палку первому попавшемуся… Но были еще и другія вещи, другія мелочи. Она хотла итти въ оперу, онъ не могъ ее проводитъ, но она, несмотря на это, все-таки шла, и тогда онъ говорилъ себ: она все-таки идетъ въ оперу, несмотря ни на что, она не настаиваетъ на томъ, чтобъ я провожалъ ее — хорошо, и это радовало его въ душ, радовало его безгранично и такъ дале. На ней было свтлое шерстяное платье, и если онъ бывалъ съ ней, то его платье покрывалось волосами и шерстью. Она никогда этого не замчала. Онъ чистилъ и отряхалъ долго посл ея ухода, и все-таки у него. былъ видъ, будто онъ съ платьями лежалъ въ постели, она это замчала? Никогда! И онъ говорилъ себ: она никогда этого не замчаетъ, никогда не видитъ. И, такимъ образомъ, одно обстоятельство за другимъ становилось между ними и, въ конц концовъ, совокупность всего этого привела къ непреодолимой антипатіи. Положительно, во всемъ онъ видлъ въ ней недостатки. Были сотни мелкихъ вещей. Вотъ недавно у нея были такія опухшія губы, что она совсмъ смяться не могла и это непріятно подйствовало на него, совсмъ испортило ей лицо. Боже мой, она не должна думать, что онъ упрекаетъ ее, упрекаетъ ее за то, что у нея были опухшія губы, вдь въ этомъ она была невиновата, а онъ не настолько глупъ. Нтъ…. И въ конц концовъ все было такъ нехорошо, что онъ просто даже боялся ея прихода, она должна ему врить, вотъ онъ здсь сидлъ на этомъ стул и страдалъ, безгранично страдалъ, когда онъ слышалъ на стукъ. Но какъ только она спустилась по лстниц, онъ тоже приготовился выйти, пошелъ въ ресторанъ и пообдалъ тамъ съ большимъ аппетитомъ, очень хорошо, безъ всякихъ угрызеній и сожалній о томъ, что онъ сдлалъ. Онъ хочетъ, чтобъ она все это знала, чтобъ она могла понять его….

‘Но, милая Ханка, я все это сказалъ и, можетъ быть, я тебя еще больше огорчилъ этимъ. Я думалъ, что это необходимо, ты должна была видть, что это дйствительно иметъ свое основаніе, я не говорю ничего напрасно. Къ сожалнію, все это слишкомъ прочно заложено во мн. Но не относись къ этому такъ грустно, дорогая, не принимай это такъ близко къ сердцу. Ты знаешь, что, несмотря ни на что, я люблю тебя и искренно благодаренъ теб за все, и я никогда тебя не забуду, я это прекрасно чувствую. Скажи, что ты это перенесешь съ твердостью духа, тогда я доволенъ…’

Тутъ онъ остановился. Онъ настолько точно припомнилъ вс мельчайшія подробности, что не было сомннія, что онъ къ этому приготовился и придумалъ все то, что онъ скажетъ. И когда онъ наконецъ замолчалъ, онъ все еще сидлъ я вспоминалъ, не забылъ ли онъ чего-нибудь.

Спокойно и молча продолжала она сидть на своемъ мст. Да, ея дурное предчувствіе не обмануло ее, дйствительно, все лопнуло. И вотъ тамъ сидитъ Иргенсъ и говоритъ, что-то вспоминаетъ, чтобъ какъ можно лучше все выяснить. Онъ такъ много говорить, онъ обнаруживаетъ даже свои слабыя стороны, да, какіе жалкіе доводы онъ привелъ, чтобы хоть немного себя оправдать. Нтъ, у него она не могла просить совта, онъ, вроятно, укажетъ ей на объявленіе въ газетахъ по поводу сдающихся комнатъ, или можетъ бытъ, посовтуетъ ей взять посыльнаго. Какъ онъ терялся! Онъ какъ будто угасъ на ея глазахъ, онъ ушелъ куда-то вдаль, она видла его тамъ далеко въ комнат, у него были дв пуговицы на рубашк, его волосы были блестящіе и выхоленные. У нея было ощущеніе, будто его умная рчь какъ-то странно открыла ей глаза, да, онъ даже не побоялся ее обвинить въ томъ, что весной у нея на губ появилась трещинка. Вотъ онъ сидлъ…

У нея такъ все притупилось, что она не могла даже тотчасъ же взять себя въ руки, въ ней было лишь ощущеніе пустоты, какъ будто ее выдолбили, маленькая иллюзія, которую она старалась удержатъ — даже грусть исчезла. Кто-то поднимался по лстниц, она не знаетъ, открыта ли дверь или нтъ, но она не двигается съ мста, впрочемъ, шаги проходятъ мимо, наверхъ, въ верхній этажъ.

‘Милая Ханка’, сказалъ онъ, чтобъ утшитъ ее, насколько могъ. ‘Ты должна написать романъ, о которомъ мы съ тобой говорили. Нтъ сомннія, что ты можешь это сдлать, а я съ удовольствіемъ просмотрю рукописи. Ты должна серьезно объ этомъ подумать, и это тебя также и развлечетъ немного. Ты знаешь, что я желаю теб всего лучшаго’.

Да, она когда-то думала написать романъ. Почему и нтъ? Сегодня выступала одна женщина, завтра другая, и вс женщины такъ красиво писали. Да, да, дйствительно, какъ-то пришло въ голову, что теперь очередь за нею. И какъ вс поощряли ее къ тому! Слава Богу, что она до сихъ поръ объ этомъ не вспомнила. Слава Богу!

‘Ты ничего не отвчаешь, Ханка?’

‘Нтъ’, сказала она разсянно, ‘нтъ, это вдь правда то, что ты говоришь?’

Она сразу поднялась и посмотрла прямо передъ собой. Нтъ, если бы она могла только знать, что ей теперь длать. хать домой? Да, это было бы самое лучшее. Если бы у нея были родители, то она похала бы къ нимъ, но у нея не было ихъ, собственно говоря, у нея никого не было. Да, она должна отправиться къ Тидеману, къ купцу Тидеману, гд она раньше жила..

И, съ почти исчезающей улыбкой, она протянула Иргенсу руку, простилась съ нимъ.

Онъ почувствовалъ себя облегченнымъ ея спокойнымъ обращеніемъ съ нимъ и крпко пожалъ ея руку. Она была удивительно разумная женщина и относилась въ вещамъ такъ, какъ это слдовало. Никакихъ сценъ, никакихъ упрековъ, полныхъ отчаянія,— прощайте, сказанное съ улыбкой. Онъ хотлъ отвлечь ее отъ ея горя и говорилъ, чтобы хоть немного разсять ее о вещахъ, близко касавшихся его, о его писательскихъ планахъ. Да! онъ пошлетъ ей свою слдующую книгу, въ ней она снова найдетъ его. И, какъ уже сказано, — о роман ей слдуетъ подумать… Но чтобъ доказать ей, что его дружба вчна, несмотря на то, что ихъ отношенія кончились, онъ еще разъ попросилъ ее поговоритъ съ журналистомъ Грегерсеномъ объ отзыв о его стихотвореніяхъ. Это вдь чортъ знаетъ что такое, ни разу не было замтки. И опять тутъ замшанъ Паульсбергъ, Паульсбергъ завистливъ, онъ всми силами мшалъ тому, чтобы газеты занимались кмъ-нибудь другимъ, кром него. Хочетъ она оказать ему эту большую услугу? Вдь нельзя же допустить, чтобъ онъ самъ говорилъ бы съ Грегерсеномъ, для этого онъ черезчуръ гордъ, онъ не можетъ унизиться…

‘Да’, возразила она, съ застывшей улыбкой, ‘я съ нимъ говорила, я хорошо помню, что я говорила Грегерсену что-то въ род этого’. И не смотря по сторонамъ она прямо черезъ всю комнату вышла въ дверь.

Но, какъ только она вышла, она опять открыла дверь и, не говоря ни слова, снова вошла въ комнату. Она подошла къ зеркалу, висвшему между двумя окнами, и начала передъ нимъ поправляться.

‘Пожалуйста’, сказалъ Иргенсъ: ‘вотъ зеркало, оно немного пыльное, но…’

Она сняла шляпу и поправила немного волосы, потомъ обтерла ротъ платкомъ. И это время онъ стоялъ и смотрлъ на нее, она приводила его въ удивленіе. Это, конечно, прекрасно имть сильную волю и не поддаваться горю, но эта безпечность была неделикатна, во всякомъ случа неделикатна. Онъ думалъ, что она настолько глубока, что разрывъ съ нимъ захватитъ ее сильне, и вотъ теперь она стоитъ и поправляетъ свой туалетъ съ самымъ серьезнымъ видомъ. Онъ не могъ понять этого равнодушія, оно огорчило его, огорчило его, дйствительно, глубоко, и глубоко оскорбленный, онъ замтилъ ей, что онъ все еще пока въ комнат, — странно, что она, повидимому, совсмъ этого не замчаетъ…

На это она ничего не отвчала, но отойдя отъ зеркала она остановилась на минутку посреди комнаты, устремила взглядъ на. его ботинки и сказала устало и равнодушно: ‘Разв ты не понимаешь, что между нами все кончено’

Однако внизу, на улиц, очутившись въ сутолок людей и экипажей, она не выдержала и начала плакатъ. Она опустила вуаль и направилась въ самые узкіе переулки, чтобы спрятаться. Она шла очень быстро, согнувшись, разбитая, и плечи ея подергивались отъ слезъ. Нтъ, для нея все темно, что ей теперь длать? Она спшила дальше, сошла съ тротуара и пошла прямо по мостовой, шепча и плача. Могла ли она вернуться домой къ Андрею и дтямъ? А что если дверь закрыта? У нея было два дня для того, чтобы нанять комнату, а теперь Андрей можетъ быть потерялъ всякое терпніе. Она должна спшить, дверь еще можетъ быть была открыта!

Каждый разъ, когда она вынимала носовой платокъ, она чувствовала, что у нея въ карман письмо. Это былъ конвертъ со ста кронами, онъ лежалъ за дн кармана и шуршалъ… Но, Боже мой, если у нея былъ бы кто-нибудь, въ кому она могла пойти, какая-нибудь хорошая подруга! Изъ всхъ знакомыхъ, которые были у нея, она никого не хотла видть, о нтъ, достаточно ихъ было съ нея! Цлые дни и годы она была среди нихъ и слышала ихъ разговоры, видла ихъ дла. Вотъ Мильде, вотъ и Паульсбергъ, вотъ актеръ Норемъ, и Иргенсъ, и Грегерсенъ, вс они говорили о своихъ длахъ и другъ друга осуждали. Нтъ, нтъ, съ этой компаніей она покончила: ничто не заставить ее вернуться туда… И къ Олэ Генрихсенъ вдь она тоже не можетъ итти, и просить совта? Нтъ, нтъ, этого она не могла…

Теперь Андрей былъ вроятно въ контор, она не видла его два дня, какъ-то не случалось, онъ вроятно все время былъ занятъ. Она взяла отъ него сто кронъ, несмотря на то, что онъ разоренъ.

Нтъ, нтъ, какъ она не подумала объ этомъ раньше! Она выпросила у него сто кронъ. ‘Да’, сказалъ онъ, ‘будь такъ добра, пойдемъ со мной въ контору, такъ какъ у меня нтъ денегъ съ собой’. И тогда онъ открылъ шкафъ и взялъ сто кронъ, можетъ быть послднее, что оставалось въ касс. Прости меня, Андрей! Потомъ онъ протянулъ ей кредитную бумажку и не забылъ сказать ‘пожалуйста’, хотя у него, можетъ быть, и не было больше денегъ. Его волосы слегка посдли, и онъ имлъ видъ, будто провелъ безсонную ночь, но несмотря на это онъ не жаловался. Онъ говорилъ гордо и спокойно. Она удивлялась ему, ей казалось, что она видитъ его въ первый разъ… Нтъ, эти сто кронъ она не хочетъ оставитъ у себя, видитъ Богъ, она никогда бы у него ихъ не просила! Можетъ быть, если она принесетъ ихъ обратно, Андрей проститъ ей? Ахъ, если бы онъ это сдлалъ! Очень ли она помшаетъ ему, если она сейчасъ войдетъ въ контору? Она не будетъ его задерживать…

Фру Ханка вытерла глаза подъ вуалью и продолжала свой путь. Когда она стояла передъ конторой мужа, она поколебалась минутку. А что, если онъ укажетъ ей на дверь. Онъ, можетъ быть, узнаетъ, зачмъ она пришла. Нтъ, нтъ, онъ не укажетъ ей на дверь… Отъ конторщиковъ она узнала, что Тидеманъ въ контор.

Она постучала и прислушалась. Да, онъ сказалъ: войдите. Она тихо вошла. Онъ стоялъ тамъ у конторки и посмотрлъ на дверь, тотчасъ же онъ оставилъ перо.

‘Прости, я мшаю, вроятно, теб’, сказала она поспшно.

‘Нтъ’, отвтилъ онъ: ‘совсмъ нтъ!’

Цлая куча писемъ лежала передъ нимъ, онъ стоялъ тамъ высокій и прямой, облокотившись одной рукой о свой столъ. Нтъ, онъ не очень посдлъ! И теперь глаза его не были утомленными.

Она вытащила свои сто кронъ и сказала:

‘Я хотла вернутъ теб ихъ обратно. Ты долженъ проститъ меня, что я просила у тебя деньги теперь, когда ты такъ въ нихъ нуждаешься: мн раньше это не пришло въ голову. Это было такъ нехорошо съ моей стороны’.

‘Нтъ, дорогая’, сказалъ онъ и посмотрлъ на нее удивленно, ‘оставь деньги при себ. Сто кронъ больше или меньше ничего не значитъ для дла’.

‘Но будь такъ добръ… Я все-таки хочу тебя попроситъ взять ихъ обратно’.

‘Да, если он теб ни на что не нужны… Благодарю тебя’.

Ахъ, онъ благодарилъ ее. Какъ она была довольна, что у нея еще были деньги и она могла ихъ ему отдать. Она преодолла свое волненіе и въ замшательств поблагодарила его, положивъ кредитку на столъ.

Она продолжала стоятъ. Когда она увидала, что онъ опять берется за перо, улыбаясь она сказала ему тихимъ голосомъ:

‘Прости меня, что это такъ долго тянется… это такъ долго нанять комнату, но…’

Но она не могла больше владть собой, голосъ совершенно отказывался повиноваться ей, и она отвернулась, вынимая свой носовой платокъ.

‘Но вдь это не спшно, комнаты?’ сказалъ онъ ‘время терпитъ, не правда ли?’

‘Да, да, благодарю, если я только смю благодарить’.

‘Если ты смешь? Этого я не понимаю. Вдь это не я… Я хочу только способствовать достиженію твоихъ желаній’.

Она боялась, что разстроила его, потому она поспшила сказать:

‘Ну хорошо! Я не думала, что… Нтъ, я мшаю теб, прости меня!’ И она быстро вышла въ дверь.

III.

Тидеманъ не зналъ покоя съ тхъ поръ, какъ случилось съ нимъ это несчастье. Съ утра до вечера онъ бывалъ на ногахъ, бумаги, счета, векселя, акціи кишли вокругъ него, постепенно онъ все приводилъ въ порядокъ. Олэ Генрихсенъ во всякое время, по первому слову, былъ готовъ помочь ему, онъ выплатилъ ему деньги за дачу и взялъ на себя многія изъ его длъ, теперь въ его длахъ было больше порядку.

Обнаружилось, что фирма Тидеманъ не имла основного капитала, чтобы работать, хотя у нея была широко раскинута дятельность и она длала обороты. Люди еще никогда не слышали о такой безумной покупк ржи, какъ та, въ которую ринулся Тидеманъ. Его или жалли, или смялись надъ нимъ, — какъ приходилось. Тидеманъ предоставилъ шуму улечься, онъ работалъ, высчитывалъ и все время былъ на ногахъ. Итакъ, у него былъ невроятно большой запасъ ржи, которую онъ купилъ черезчуръ дорого. Но рожь всегда была рожью, онъ не могъ ссть съ ней на мель, онъ продавалъ ее постепенно и тихо по рыночнымъ цнамъ и терялъ свои деньги, не теряя присутствія духа. Его неудача не удручала его.

Теперь ему предстояло еще выдержать послдній натискъ американской фирмы, а для этого ему пришлось прибгнутъ къ помощи Олэ Генрихсенъ, посл этого онъ постарается одинъ вести это дло. Его мечтой было сократить дло до первоначальнаго его вида, чтобы опять понемножку довести его до высоты. Это ему должно удаться, въ его голов были еще планы, онъ не напрасно былъ купцомъ съ самыхъ малыхъ лтъ.

Тидеманъ собралъ свои бумаги и отправился къ Олэ. Былъ понедльникъ, оба они утромъ отправили свою почту и теперь были свободны. Тидеману нужно было немного попозже пойти въ банкъ, — онъ закрывался въ пятъ часовъ.

Какъ только онъ показался въ дверяхъ, Олэ оставилъ перо и пошелъ къ нему навстрчу. Для нихъ всегда было праздникомъ, когда имъ удавалось бытъ вмст, тотчасъ же было принесено вино и сигары, все было по прежнему. Тидеманъ не хотлъ мшать, напротивъ, онъ предложилъ помочь, въ чемъ можетъ, но Олэ отказался, потому что у него не было никакой спшной работы.

У Тидемана были съ собой бумаги. Онъ начинаетъ становиться довольно безсовстнымъ и приходитъ, какъ только представляется малйшій поводъ…

Олэ прервалъ его, смясь:

‘Ты никакъ не можешь не извиняться каждый разъ’.

‘Я надюсь въ будущемъ рже приходить, теперь я освобождаюсь отъ Америки’.

Олэ подписалъ и сказалъ:

‘Ну, а какъ въ общемъ?’

‘Да все по старому’.

‘Твоя жена еще не ухала?’

‘Нтъ еще, ей довольно трудно найти помщеніе. Да, пусть она не стсняется временемъ, въ конц концовъ она найдетъ гд-нибудь… Что я хотлъ сказать? Да, гд фрекенъ Агата?’

‘Я этого не знаю. Она пошла гулять, Иргенсъ былъ здсь и увелъ ее’.

Пауза.

‘Ты отказался отъ твоей мысли ограничить свое дло’, сказалъ опять Олэ. ‘У тебя еще вс твои служащіе?’

‘Нтъ, я отъ нея не отказался и не откажусь. Я былъ принужденъ оставитъ у себя на нкоторое время моихъ людей, я не могъ ихъ сразу разсчитать, они должны имть время подыскать себ мста. Но теперь они скоро уйдутъ, я оставляю лишь одного человка въ контор’.

‘Я повторяю теб, это еще вопросъ, поступаешь ли ты правильно въ этомъ отношеніи, Андрей. Я не хочу пробовать тебя учитъ. Но если ты теперь сложишь руки, посл того, какъ ты привыкъ вести большія дла, то ты потеряешь кредитъ и тебя отодвинуть въ сторону. Это постоянно такъ бываетъ’.

Тидеманъ задумался.

‘Да’, сказалъ онъ, ‘мой кредитъ въ данную минуту не великъ. Это правда, но можетъ быть работой я его опять подниму, вдь я никого не обманулъ. Нтъ, я хочу сократить дло, это ршено! Я хочу нкоторое время имть меньше дла на рукахъ и до извстной степени сосредоточить все вниманіе на нкоторыхъ вещахъ. Мн кажется, что это пойдетъ хорошо. Прежде у меня это было въ большихъ размрахъ, дло было для цлой семьи, теперь же это для дтей и для меня, но я надюсь, что это будетъ такъ же солидно, какъ и прежде’.

Они продолжали говорить о дл. Тидеманъ приказалъ большую часть ржи смолоть, чтобы облегчить сбытъ, теперь это шло вдвое скоре, онъ продавалъ и потерялъ, но все-таки деньги онъ получалъ. Больше не было рчи о томъ, чтобы закрыть дло, кром того у него зародился маленькій планъ, пока онъ еще не совсмъ созрлъ, не стоитъ о немъ говорить. Вдь не напрасно стоишь изо дня въ день по горло въ дл, порой можетъ прійти въ голову удачная мысль. Вдругъ онъ сказалъ:

‘Если бы я зналъ, что это тебя не огорчитъ, то я хотлъ бы поговорить съ тобой объ одной вещи, касающейся тебя лично… Ты извини меня, что я это говорю, но у меня есть на это свои основанія. Съ нимъ, съ Иргенсомъ… ты не долженъ бы пускать Агату такъ много гулять, фрекенъ Агата гуляетъ очень часто съ нимъ, другое дло, если бы и ты ходилъ съ ними. Конечно, въ гуляньи нтъ ничего дурного, но… Да, таково мое мнніе, не сердись, что я это сказалъ’.

Олэ уставился на него съ раскрытымъ ртомъ, потомъ громко разсмялся:

‘Милый Андрей, милый Андрей, что ты хочешь этимъ сказать? Ты съ такимъ недовріемъ сталъ теперь относиться къ людямъ’.

Тидеманъ перебилъ его:

‘Я хочу теб только сказать Олэ, что это не въ моихъ привычкахъ заниматься сплетнями’, сказалъ онъ серьезно.

Пауза. Олэ все смотрлъ на него. Что такое съ Тидеманомъ? Его глаза загорлись отъ гнва и, говоря это, онъ съ шумомъ поставилъ свой стаканъ. Сплетни? Ну, конечно, Тидеманъ не занимался сплетнями, но теперь онъ съ ума сошелъ, совсмъ съ ума сошелъ.

‘Я очень далекъ отъ того, чтобы имть желаніе набросить на кого-нибудь тнь’, сказалъ онъ, ‘за фрекенъ Агату я не боюсь, она суметъ поступитъ, когда это нужно будетъ, но тмъ не мене… Ну не сердись, я не буду больше про это говорить’.

‘Собственно говоря, ты правъ, могутъ возникнуть всякіе разговоры и сплетни, если прогулки постоянно будутъ повторяться’, сказалъ Олэ. ‘Я объ этомъ не думалъ, но теперь, когда ты это говоришь, то… — Благодарю тебя, Андрей. Я при случа намекну Агат’.

Больше объ этомъ не говорили. Разговоръ опять перешелъ на дла Тидемана. Какъ онъ теперь устраивается? Онъ все еще обдаетъ въ ресторанахъ?

— Да, по временамъ. Что же ему длать. Въ продолженіе нкотораго времени ему еще придется обдать въ ресторан, а то всякіе разговоры могутъ повредить Ханк. Люди будутъ говорить, что это ея вина, что она послдніе годы не вела хозяйства, а вотъ теперь, какъ только она ушла, онъ, Тидеманъ, нанимаетъ кухарку и сидитъ благоразумно дома. Кто знаетъ, до чего могутъ дойти сплетни. У Ханки не много друзей. Нтъ, что касается его, люди не должны имть поводовъ обвинять… Тидеманъ усмхнулся при мысли, что онъ опровергнетъ вс сплетни. ‘Нсколько дней тому назадъ она была у меня, она была въ контор’, разсказывалъ Тидеманъ.

‘Я думалъ, что это опять какой-нибудь счетъ, какое-нибудь несчастное дловое письмо — а это была она. Это было нсколько дней тому назадъ. Знаешь, что она хотла? Она пришла со ста кронами. Да, она сберегла ихъ. Конечно, это, собственно говоря, мои деньги, въ случа чего можно было бы это сказать, но, несмотря на это, она могла вдь ихъ оставить у себя. Но она увидла, что мн приходится туго… Послдніе дни она никуда не выходила, это меня удивляетъ, я этого не понимаю, но двушка говоритъ, что она иногда обдаетъ у себя наверху. Кром того, она работаетъ, она постоянно что-нибудь длаетъ’.

‘Послушай, Андрей, меня нисколько не удивляетъ, если у васъ скоро все пойдетъ хорошо. Очень можетъ быть, что она совсмъ и не удетъ’.

Тидеманъ смрилъ своего друга глазами:

‘Ты такъ думаешь? Разв не ты говорилъ какъ-то, что я не перчатка, которую по желанію можно отъ себя отбросить или снова надть. Видишь ли, я теперь думаю такъ, какъ ты думалъ тогда. Во всякомъ случа и разговора объ этомъ быть не можетъ, но если бъ и могъ быть, то вдь не шутки же ради, Олэ, я такъ долго страдалъ. Я ршился дать ей свободу, и она взяла ее. Ахъ, да, съ ея стороны не было никакихъ возраженій, она охотно взяла ее. Когда я обднлъ и разорился, я распуталъ узелъ и сказалъ: теперь, къ сожалнію, я не могу теб доставлять средства, какъ я бы этого хотлъ, Ханка, я не могу дольше брать на себя отвтственность удерживать тебя, ты свободна. И на это она сказала да, и ушла. Но, впрочемъ, другого и ожидать было нельзя, лучше объ этомъ не говорить. Все прошло, она такъ же мало думаетъ вернуться, какъ и я о томъ, чтобъ снова взятъ ее къ себ… Да, да, она не совсмъ избгаетъ меня, а это радуетъ меня, это былъ удивительный случай съ деньгами, я всегда буду благодаренъ ей за это’.

Но Тидеманъ вдругъ поднялся и началъ прощаться, ему нужно въ банкъ и нужно торопиться.

Олэ продолжалъ стоять у конторки. Судьба Тидемана заставляла его задуматься. А гд была Агата? Она общала быть черезъ часъ дома, а теперь уже прошло два часа. Нтъ, конечно, не было ничего дурного въ прогулкахъ самихъ по себ, но — Тидеманъ былъ правъ!.. У Тидемана были свои основанія на это, онъ такъ сказалъ, но — что хотлъ онъ этимъ сказать?… Вдругъ у Олэ мелькнула мысль: можетъ быть Иргенсъ разбилъ его счастье? За это нельзя было ручаться. Въ город не говорили объ этомъ, нтъ, Олэ ничего объ этомъ не слышалъ, вс такъ привыкли видть фру Ханку то съ однимъ, то съ другимъ изъ знакомыхъ, этимъ она ускользала отъ сплетенъ. Но очень можетъ быть, что это былъ Иргенсъ. Красный галстукъ? Да, не онъ ли носилъ красный галстукъ? Теперь Олэ нашелъ, что подразумвалъ Тидеманъ, когда онъ говорилъ съ извстнымъ подчеркиваніемъ объ опасныхъ поздкахъ на острова въ іюл. И дйствительно, Агата потеряла всякую охоту сопровождать его въ контору, ей постоянно теперь хочется выходить, гулять въ пріятной компаніи и именно въ этой пріятной компаніи осматривать мстности и вещи. Нтъ, Боже мой, вдь это же не могло бытъ причиной для подозрній? Тидеманъ вдь тоже говоритъ, что Агата будетъ знать, какъ ей поступить, когда это нужно будеть. Да, относительно Агаты у него не было сомнній, было бы несправедливымъ набросить на нее тнь, но, все-таки, эти прогулки даютъ поводъ къ разговору… Разв она не пожалла, что онъ не поэтъ? ‘Какъ жалко, Олэ, что и ты также не поэтъ’, она сказала. Но посл этого она такъ нжно и мило объяснила, что все это была шутка, нтъ, она была невинна, какъ дитя, но эти постоянныя прогулки съ Иргенсомъ должны быть запрещены, ради нея же самой… Только черезъ часъ пришла Агата. Ея лицо было свжее, и разгоряченные глаза блестли. Она бросилась на шею къ Олэ, она постоянно это длала, когда передъ этимъ гуляла съ Иргенсомъ. Олэ снова просіялъ, у него нехватало храбрости огорчитъ ее, онъ только попроситъ ее, не хочетъ ли она для него больше оставаться дома. Онъ просто не можетъ этого переносить, когда ея такъ долго нтъ дома. Это сильне всякихъ разсужденій, онъ ни о чемъ другомъ думать не можетъ, какъ только о ней.

Агата слушала внимательно и общалась принятъ это во вниманіе. Да, да, онъ правъ.

‘И если я могу еще о чемъ-то тебя попросить, то вотъ о чемъ! Не можешь ли ты мене часто бывать съ Иргенсомъ, ну хотъ немного. Я ничего не хочу сказать этимъ дурного, Агата, но немного меньше, чтобъ люди не говорили бы объ этомъ. Иргенсъ мой большой другъ, но… Да, да не принимай близко къ сердцу, что я теб сказалъ’.

Тогда она повернула къ нему свою голову, схватила его обими руками и приблизила къ себ, посмотрла ему въ глаза и сказала:

‘Ты не вришь, что я тебя люблю, Олэ?’

Теперь онъ смутился, онъ черезчуръ былъ близокъ къ ней, онъ запнулся и отступилъ на шагъ:

‘Любишь ли? Ха-ха, нтъ, Агата! Неужели ты думаешь, что я хотлъ упрекнутъ тебя въ этомъ. Ты не поняла, что я сказалъ, — это ради людей, ради людей! Но это было поразительно глупо, я не долженъ былъ бы упоминать объ этомъ: ты начнешь теперь думать объ этомъ, ты можетъ быть совсмъ не будешь теперь встрчаться съ Иргенсомъ. Прошу тебя, пусть все останется по старому, ты не должна порывать съ нимъ, это привлекло бы еще больше вниманія. Нтъ, это тонкій, недюжинный человкъ, и ты должна признавать его за такового. А то, что я сказалъ… я ничего не сказалъ ничего. Хорошо?’

Но у нея была потребность объясниться: она такъ же охотно пойдетъ и съ другимъ, какъ и съ Иргенсомъ, это просто такъ случилось сегодня. Она преклоняется передъ его талантомъ, этого она не скрываетъ, но вдь не она одна, кром того, она чувствуетъ къ нему жалость, потому что онъ домогался преміи и не получилъ ея. Ей жалко было его, и больше ничего, ровно ничего…

‘Довольно’, крикнулъ Олэ.— Разв она совсмъ… Разв онъ хотлъ сказать что-нибудь дурное? Короче говоря, все должно остаться по старому, и они не будутъ больше объ этомъ говорить… Да, а что касается свадьбы, вдь нужно теперь условиться насчетъ дня, ему нужно теперь похать въ Англію, а потомъ, что касается его, то онъ готовъ! И было бы самымъ лучшимъ, если она подетъ домой, пока его здсь не будетъ, а когда все будетъ готово, онъ прідеть за ней. Посл свадьбы они опять прідутъ въ городъ. А для свадебнаго путешествія найдется можетъ бытъ время будущей весной!

Агата счастливо улыбалась и была согласна на все. Странное, неопредленное желаніе зародилось въ ней: лучше она останется здсь, пока онъ не вернется, а тогда они вмст подутъ въ Торахусъ. Она сама не знала, какъ явилась у нея эта тайная мысль, но желаніе остаться здсь не было настолько сильнымъ, чтобъ стоило о немъ упоминать, пустъ все будетъ по желанію Олэ, она замтила ему, что онъ долженъ поторопиться съ возвращеніемъ изъ Англіи, ея глаза были широко раскрыты и невинны, она положила одну руку на его плечо, а другая покоилась на конторк, когда она съ нимъ говорила.

И это ей онъ хотлъ намекнуть! Тидеманъ былъ правъ, — она знаетъ, что ей длать, когда это нужно будетъ.

IV.

Прошло больше недли прежде, чмъ показался опять Иргенсъ. Замтилъ ли онъ какое-нибудь недовольство? Или надоли ему эти прогулки? Онъ пришелъ какъ-то разъ посл обда къ Олэ въ контору. Былъ ясный солнечный день, но втеръ сильно дулъ, и пыль поднималась по улицамъ. Онъ очень сомнвался, что фрекэнъ Агата выйдетъ въ такую погоду, а потому онъ сказалъ:

‘Сегодня такой сильный втеръ, я хотлъ бы съ вами пойти на гору, на самую высокую точку, фрекэнъ Линумъ. Вы, по всей вроятности, никогда не видали такого зрлища, — пыль, какъ дымъ, поднимается надъ городомъ’.

Олэ быстро подтвердилъ то же самое, это во всякомъ случа очень интересно, ей бы нужно это посмотрть… Олэ при другихъ обстоятельствахъ сказалъ бы на это нтъ, вся эта пыль была нездорова и непріятна, но Иргенсу хотлось наверхъ, на высоту, — казалось, втеръ это его сфера, иначе онъ не сталъ бы такъ говоритъ, втеръ, который шумлъ на мор въ гавани, и заставлялъ биться маркизы на окнахъ! Кром того, онъ хотлъ показать Агаа, что онъ съ своей стороны ничего не иметъ противъ этого… Хорошо. Пусть она сдлаетъ эту прогулку.

И Агата отправилась.

‘Я цлую вчность васъ не видлъ’, сказалъ Иргенсъ.

‘Нтъ’, возразила она, ‘я теперь постоянно дома и сдлалась очень прилежной. Очень скоро я поду на родину’.

‘Какъ?’ сказалъ онъ быстро и остановился.

‘Да, да… правда, что я скоро вернусь, но…’

Они продолжали итти. Иргенсъ сталъ задумчивъ.

‘Знаете’, сказалъ онъ, ‘сегодня черезчуръ втрено, мы не можемъ даже слышатъ, что говоримъ другъ другу, пойдемте лучше наверхъ въ паркъ. Я знаю одно мсто…’

‘Да, какъ хотите’, сказала она.

Они нашли защищенное мсто, тамъ не было ни одной души.

Иргенсъ сказалъ: ‘Откровенно вамъ сказать, я совсмъ не собирался тащить васъ сегодня на горы. Я только боялся, что вы не пойдете со мной, вотъ почему я приглашалъ васъ на гору, какъ я это говорилъ тамъ внизу, въ контор. Я хотлъ васъ видть’.

Пауза.

‘Ахъ, такъ?.. Впрочемъ я уже перестала вами удивляться’, сказала она.

‘Хорошо, фрекэнъ Агата, вотъ уже десять дней съ тхъ поръ, какъ я говорилъ съ вами послдній разъ. Это такъ давно’.

‘Но вдь это не моя вина… Ну да не будемъ больше объ этомъ говорить’, быстро прибавила она. ‘Скажите мн, между прочимъ, почему вы постоянно на меня нападаете, это нехорошо съ вашей стороны. Мн такъ хотлось бы, чтобъ мы были друзьями, но…’

‘Но ничмъ больше, нтъ… я понимаю,.. Этого недостаточно для того, кто страдаетъ. Нтъ, вы впрочемъ этого не знаете, вы никогда этого не испытали. Что-то постоянно, постоянно стремится въ теб преступить запрещенное. Это стремленіе заглянуть въ лицо своей судьб. И если бы я долженъ былъ отдать все за это мгновеніе, я бы отдалъ. Лучше короткій часъ провести вмст съ вами, фрекэнъ Линумъ, чмъ жить еще долгіе годы безъ васъ’.

‘Да, да, да, Боже мой, но теперь уже поздно, вы это знаете! Къ чему же говорить объ этомъ?’

Тогда онъ сказалъ твердо и медленно:

‘Нтъ, это не черезчуръ поздно’.

Тогда она посмотрла на него и поднялась, онъ тоже всталъ, они пошли, каждый изъ нихъ былъ углубленъ въ свои мысли, не сознавая, что они длаютъ, они ходили по парку, не обращая вниманія на людей. Они сдлали кругъ и опять вернулись въ свое укромное мсто и сли.

‘Мы ходимъ въ кругу’, сказалъ онъ, ‘я заключаю васъ въ кругъ’.

‘Послушайте’, сказала она съ влажными глазами, ‘это послдній разъ, что я съ вами иду, такъ будьте же добры, да? Вдь я скоро уду’. Но, какъ разъ въ ту минуту, когда онъ хотлъ ей отвтить, весь преисполненный любви, кто-то прошелъ мимо ихъ скамейки. Это была одинокая дама, у нея въ рук была втка, и этой вткой она ударяла по платью при каждомъ шаг, который она длала. Она медленно приближалась, и была молода, Иргенсъ зналъ ее, онъ поклонился, всталъ со скамейки и низко снялъ шляпу.

Дама, покраснвъ, прошла мимо.

Агата спросила:

‘Кто это дама?’

‘Да это дочь моей хозяйки’, отвчалъ онъ. ‘Вы сказали, что я долженъ бытъ добрымъ. Да, дорогая…’

Но Агата хотла имть боле точныя свднія о дам: значитъ, она живетъ тамъ, гд и онъ, въ дом? Что она длала? А что это за личность была его хозяйка?

Иргенсъ давалъ отвты. Совсмъ какъ ребенокъ, чье любопытство было заинтересовано какимъ-нибудь случаемъ, Агата заставляла разсказывать ей объ этихъ совершенно незнакомыхъ ей людяхъ изъ No 5 по улиц Транесъ. Она удивлялась тому, что дама покраснла, что Иргенсъ такъ изысканно вжливо поклонился ей. Она не знала, что Иргенсъ постоянно платилъ за свою квартиру этимъ молчаливымъ способомъ, кланяясь своимъ хозяевамъ на улиц.

‘Она недурна, но только у нея веснушки’, сказала она. ‘Она была даже красивой, когда покраснла, не правда ли?’

Иргенсъ сказалъ да, она мила, но у нея нтъ ни одной ямочки, — существуетъ только одна, у которой есть ямочки…

Агата быстро посмотрла на него, его голосъ дйствовалъ на нее, слова достигали цли, она полузакрыла глаза. Въ слдующую минуту она почувствовала, что склоняется къ нему и что онъ цлуетъ ее, никто изъ нихъ не говорилъ ни слова, вся ея тревога исчезла, она теперь была покойна въ своемъ наслажденіи.

Никто имъ не мшалъ, втеръ глухо свистлъ и замиралъ надъ паркомъ. Но вотъ, наконецъ, опять прошелъ человкъ, Агата отшатнулась и стала смотрть на камешки, пока проходилъ человкъ, она была такъ естественна, она не обнаруживала ни малйшаго волненія. Она поднялась наконецъ и пошла, теперь только она начала размышлять, слезы катились изъ глазъ, и глухо, разсянно она бормотала:

‘Нтъ, Боже мой, что я надлала!’

Иргенсъ хотлъ сказать, хотлъ говорить, смягчить ударъ, это случилось, потому что должно было случиться, онъ такъ страстно любитъ ее, она должна понять, что это вдь не шутка съ его стороны… И дйствительно, видно было, что онъ теперь не шутитъ,

Но Агата ничего не слышала, она все повторяла и повторяла слова, полныя отчаянія и инстинктивно направилась по дорог внизъ, въ городъ. Казалось, она спшила домой.

‘Дорогая Агата, послушайте меня’…

Она рзко перебила его:

‘Молчите же, молчите!’

И онъ замолчалъ.

При выход изъ парка, втеръ сорвалъ съ нея шляпу, она бросилась за нею, но не могла ее поймать — она полетла опять въ паркъ. Наконецъ, у дерева Иргенсъ поймалъ ее.

Минутку она стояла и смотрла, но потомъ она тоже начала бжать, и когда они оба встртились подъ деревомъ, ея прежнее замшательство почти совсмъ исчезло. Иргенсъ протянулъ ей шляпу, и она поблагодарила. У нея былъ сконфуженный видъ.

Потомъ они пошли дальше.

Они прошли кусочекъ дороги по усыпанной щебнемъ площадк. Агата повернулась и пошла спиной къ втру. Вдругъ она остановилась, она увидла Гольдевина, онъ шелъ вдоль парка по направленію къ Тиволи, согнувшись, какъ бы желая спрятаться. Значитъ, онъ еще не ухалъ домой!

И Агата съ ужасомъ подумала, что если онъ былъ въ парк и видлъ ее? На мгновеніе въ ея мозгу мелькнула мысль, онъ, можетъ быть, шелъ изъ парка, хотлъ подождать, когда они скроются изъ виду, но онъ не разсчиталъ времени, втеръ сорвалъ шляпу съ головы и задержалъ ихъ на нсколько минутъ, теперь онъ черезчуръ рано вышелъ. Какъ онъ согнулся. На открытомъ мст, онъ нигд не могъ спрятаться.

Агата позвала его, но втеръ отнесъ ея крикъ въ сторону, она помахала ему рукой, но онъ сдлалъ видъ, что не видитъ, и не поклонился. Тогда не говоря Иргенсу ни слова, она побжала внизъ по холму, крпко держала шляпу и бжала. Внизу у первой улицы она догнала Гольдевина. Какъ ей пришлось бжать! И втеръ поднималъ ей юбки до колнъ.

Онъ остановился и поклонился, какъ всегда съ выраженіемъ грустной радости и тронутый до глубины души. Онъ былъ одтъ бдно.

‘Вы — вы не смете за мной шпіонить’, сказала она, съ трудомъ дыша, хриплымъ голосомъ. Она стояла передъ нимъ разгоряченная, сердитая, сердитая, какъ ребенокъ, что ей пришлось такъ бжать, чтобъ догнать его.

Онъ открылъ ротъ, но не могъ сказать ни звука, онъ не зналъ, что ему длать.

‘Вы слышите?’

‘Да… Вы можетъ быть были больны, вы совсмъ не выходили… Нтъ, я право не знаю, какъ…’

Его безпомощныя слова тронули ее, близкая къ тому, чтобы заплакать, глубоко тронутая, она сразу перемнилась:

‘Милый Гольдевинъ, простите!’

Она просила у него прощенія. Онъ ничего не могъ на это отвтить, и онъ началъ говорить какъ будто самъ съ собою.

‘Простите… Нтъ, не будемъ объ этомъ говоритъ… Но почему вы плачете? Если бы я вамъ не встртился, то…’

‘Нтъ это было именно хорошо’, перебила она, ‘я хотла васъ встртить, я всегда думаю о васъ, но никогда васъ не вижу, я очень часто скучаю по васъ’.

‘Не будемъ объ этомъ говоритъ, фрекэнъ Агата, вы знаете, что мы съ вами разсчитались. Я желаю вамъ всего хорошаго, всего хорошаго’.

Гольдевинъ на видъ былъ опять спокоенъ, онъ даже началъ говоритъ о совершенно безразличныхъ вещахъ. Какая была ужасная буря! Богъ знаетъ, каково придется сегодня кораблямъ на мор…

Она слушала и отвчала, его спокойствіе подйствовало также и на нее, она тихо сказала:

‘Итакъ, вы еще не ухали домой Гольдевинъ? Я уже больше не прошу васъ приходитъ къ намъ, это все равно ни къ чему не поведетъ. Нсколько дней тому назадъ Олэ и мн такъ хотлось, чтобы вы были съ нами на одной прогулк, но васъ никакъ нельзя было найти?’

‘Нтъ, я уже съ тхъ поръ говорилъ съ господиномъ Генрихсеномъ и объяснилъ ему, что въ то воскресенье съ меня взяли слово быть въ одномъ маленькомъ обществ, на обд… Итакъ, вы хорошо поживаете?’

‘Да, благодарю васъ, и вы также?’

‘Мн кажется, что я такъ давно васъ не видлъ? Да, я думаю… я хочу сказать, послднее время вы не каждый день выходили’.

‘Нтъ, я теперь умница и сижу дома. Впрочемъ, я скоро ду домой’. И опять ее охватило безпокойство: что, если этотъ человкъ, съ которымъ она здсь стояла и разговаривала, былъ въ парк и все видлъ. Она спросила, насколько могла равнодушно. ‘Нтъ, посмотрите, какъ гнутся верхушки деревьевъ въ парк. Но, несмотря на это, тамъ, наверху, совсмъ защищено отъ втра’.

‘Въ парк? Я не былъ тамъ… Нтъ, я вижу, что вашъ спутникъ ждетъ васъ, вы должны итти. Это Иргенсъ, если я не ошибаюсь?’

Слава Богу, она была спокойна, онъ не былъ въ парк. Она ничего не слышала, ни на что не отвчала. Тутъ подошелъ Иргенсъ, ему надоло ждать, но объ этомъ она не безпокоилась. Она опять обратилась къ Гольдевину.

‘Итакъ, вы говорили посл нашей прогулки съ Олэ, почему же онъ мн ничего про это не сказалъ?’

‘Ахъ, ну какъ онъ можетъ обо всемъ думать!

Длъ у него такъ много въ голов, фрекэнъ Агата, такъ много длъ. Дло вдь такое громадное, по крайней мр я вынесъ такое представленіе, когда былъ въ контор. Удивительно! Нтъ, человку можно простить, если онъ забываетъ такія мелочи. Мн хотлось бы вамъ одно сказать: онъ васъ больше любитъ, чмъ кто-либо другой. Онъ… Да, не забывайте этого. Вотъ то, что я хотлъ вамъ сказать’.

Эти слова тронули ее, въ одну минуту всплылъ образъ ея жениха, и она воскликнула, увлеченная: ‘Да, не правда ли? Ахъ да, онъ такъ удивительно добръ ко мн. Нтъ, если подумать… Да, я иду’, крикнула она Иргенсу и кивнула ему. ‘А когда я васъ опять увижу, Гольдевинъ? Скоро, не правда ли? Ну, посмотримъ’.

Она протянула ему руку, простилась и ушла.

Теперь она начала очень спшитъ, она извинилась передъ Иргенсомъ, что ему пришлось такъ долго ждать, и торопилась изъ всхъ силъ.

‘Какъ вы ршите!’ сказалъ онъ.

‘Да, мн нужно домой. Уфъ! какъ втеръ дуетъ!’

‘Агата!’

Она взглянула на него, его голосъ дрогнулъ, горячая дрожь пробжала по ней. Нтъ, она не въ состояніи дольше оставаться спокойной, ея глаза опять полузакрылись, что-то потянуло ее къ нему, ея рука коснулась его руки, она пошла близко съ нимъ.

Онъ опять назвалъ ее нжно по имени, и она отвчала ему, какъ бы покоряясь:

‘Оставьте меня теперь на нкоторое время. Но что мн длать? Я буду вамъ такъ благодарна, если вы оставите меня теперь немного въ поко!’

Онъ замолчалъ.

Они все дальше спускались въ городъ, въ конц улицы былъ виденъ домъ Генрихсена. Она тотчасъ же очнулась, что она такое сказала? Она общала что-нибудь? Нтъ, нтъ, ничего. И, отвернувшись, она сказала:

‘То, что случилось сегодня… Вы поцловали меня. Я раскаиваюсь въ этомъ, видитъ Богъ, Да, это огорчаетъ меня!..’

‘Тогда выберите наказаніе!’ сказалъ онъ горячо.

‘Нтъ, я не могу васъ наказать. Но вотъ вамъ моя рука, что я скажу Олэ, если вы еще разъ сдлаете что-нибудь подобное’.

И она протянула ему руку.

Онъ взялъ и пожалъ ее, и въ ту же самую минуту онъ нагнулся и поцловалъ ее нсколько разъ, какъ разъ подъ самыми ея окнами. Голова у нея кружилась, она съ трудомъ открыла дверь и вбжала по лстниц.

V.

Олэ получилъ телеграмму, ускорившую его поздку въ Лондонъ. Двадцать четыре часа напролетъ онъ проработалъ, какъ волъ, чтобъ кончить дла, онъ читалъ, распоряжался, бгалъ по банкамъ, раздавалъ приказанія своимъ служащимъ, давалъ инструкціи своему главному приказчику, который на это время долженъ былъ стоять во глав дла. Пароходъ Хуллера стоялъ теперь въ гавани и нагружался товаромъ, онъ отходилъ черезъ нсколько часовъ.

Агата сопровождала его изъ конторы въ контору, разстроенная и грустная, заглушая свои чувства, она не говорила ни слова, чтобъ не мшать ему, но все время она смотрла на него съ полными слезъ глазами. Они поршили на томъ, что она на другой день, съ утреннимъ поздомъ подетъ домой.

Старый Генрихсенъ ходилъ молча и спокойно: онъ замтилъ сыну, что ему нужно торопиться. Каждую минуту съ пристани приходитъ человкъ и приноситъ донесенія съ парохода, теперь пароходу остается принятъ еще партію ворвани и тогда онъ будетъ готовъ къ отходу. Это займетъ ³/₄ часа. Наконецъ, Олэ прощается. Агата была въ накидк и въ шляп, она хотла проводитъ его на пристань.

Но какъ разъ въ послднюю минуту въ дверь вошелъ Ойэнъ. Онъ привязалъ къ лорнету красный шнурокъ, и этотъ красный шнуръ вислъ у него на груди. Въ послднее время его нервность перешла въ новую форму: онъ теперь. не могъ иначе считать, какъ парными числами, два, четыре, шесть, у него теперь былъ темный костюмъ съ свтлыми пуговицами, бросавшимися въ глаза и это доставляло ему нкоторое облегченіе. Этотъ черный, невидимый шнурокъ у лорнета — разв можно бытъ увреннымъ, что имешь шнурокъ у пенснэ, разъ его не видишь. Нужно бытъ въ постоянномъ страх, не оставлено ли пенснэ дома. Теперь, по крайней мр, онъ знаетъ, что онъ у него, мысль о красномъ шнурк успокоила его.

Молодой человкъ пришелъ въ контору съ трудомъ дыша. Онъ нсколько разъ извинился, онъ мшаетъ?

‘Я слышалъ, ты узжаешь, Олэ Генрихсенъ?’ сказалъ онъ. ‘Я только что узналъ это на улиц, и при этомъ я почувствовалъ точно ударъ въ сердце. Мн дйствительно не везетъ, какъ я ни стараются, это не даетъ мн ни куска хлба. Откровенно говоря, я не надюсь кончить мою книгу.

Я не долженъ былъ бы такъ открыто говоритъ объ этомъ, это мн и Мильде говорилъ сегодня: не говорите объ этомъ, сказалъ онъ, собственно говоря, это значитъ вооружить противъ себя людей. Да, но что мн длать. Если ты можешь мн помочь, Олэ, то сдлай это’.

Олэ схватился за карманъ, чтобы достать ключи, и пошелъ къ денежному шкапу. Но онъ уже отдалъ ключи отцу. Онъ выразилъ нетерпніе и сказалъ, что хорошо было бы, если бы Ойэнъ на минутку раньше пришелъ къ нему, какъ разъ теперь нужно узжать. Сколько ему нужно?— Хорошо! И Олэ далъ отцу короткое указаніе. Старый Генрихсенъ открылъ шкапъ и деньги были передъ нимъ, но онъ хотлъ имть боле точныя указанія, онъ началъ разспрашивать. Олэ пришлось поспшить, и онъ самъ сосчиталъ деньги.

Ойэнъ быстро сказалъ:

‘Я хочу дать теб росписку. Гд у тебя перо? Новое перо, я всегда пишу лишь новыми перьями’.

‘Да, хорошо, оставь это до другого раза’.

‘Но мн бы хотлось дать теб росписку, знаешь.— Вдь ты имешь дло съ честнымъ человкомъ’.

‘Разумется. Милый Ойэнъ, какъ можешь ты такъ говоритъ..— Да, да, хорошо, такъ еще разъ прощай’.

Но Ойэнъ досталъ рукопись изъ кармана и сказалъ:

‘Олэ, это мое послднее стихотвореніе. Дйствіе происходитъ въ Египт. Оно будетъ прочитано на-дняхъ. Ты долженъ имть экземпляръ, потому что ты дйствительно помогалъ мн. Вотъ, пожалуйста. О, не стоить благодарности, для меня это удовольствіе’.

Наконецъ Олэ вышелъ, Агата провожала его.

‘Видла ты, какъ Ойэнъ радовался, что онъ могъ мн дать это стихотвореніе?’ спросилъ онъ. ‘Ужасно жалко его, это большой талантъ, да, удивительный талантъ. Я, кажется, былъ нетерпливъ съ нимъ, я жалю теперь объ этомъ. Это еще хорошо, что онъ еще засталъ меня. О чемъ ты думаешь, Агата?’

Она отвтила тихо:

‘Ни о чемъ, но когда же ты опять будешь здсь Олэ?’

‘Милая, добрая Агата, вдь я ду только въ Лондонъ’, сказалъ онъ, также расчувствованный: ‘будь спокойна, я не останусь тамъ долго’. Онъ обнялъ ее за талію и ласкалъ, ласкалъ, пока они шли по улиц и называлъ ее уменьшительными именами: ‘маленькая женка, маленькая добрая женка’. Но вотъ загудлъ пароходъ. Олэ взглянулъ на часы, ему оставалось четверть часа. Онъ долженъ еще заглянутъ къ Тидеману.

Какъ онъ только вошелъ къ Тидеману, онъ сказалъ: ‘Я ду въ Лондонъ. Я тебя объ одномъ попрошу, Андрей: будь такъ добръ и заглядывай иногда къ старику. Я ему далъ хорошаго помощника, но все-таки’.

‘Хорошо’, отвчалъ Тидеманъ. ‘Не хотите ли вы присстъ фрекенъ? Вы вдь еще не узжаете?’

‘Да, завтра’, отвчала Агата.

Олэ вспомнилъ послднія извстія съ биржи: рожь опять начала повышаться, онъ пожелалъ своему другу успха и пожалъ ему руку.

Рожь повысилась незначительно, жатва въ Россіи не могла, конечно, способствовать повышенію цнъ на рынк, однако повышеніе, хотя и не особенно значительное, было, а для громаднаго запаса Тидемана это имло очень большое значеніе.

‘О, да! я еще балансирую, насколько возможно’, сказалъ онъ радостно: ‘и этимъ я большей частью обязанъ теб. Да, это такъ. Но если данныя не обманываютъ, я не останусь у тебя въ долгу’. И онъ началъ разсказывать, что теперь онъ принимаетъ участіе въ небольшомъ дл по постройк кораблей. Для него это было большимъ и очень пріятнымъ удовлетвореніемъ, онъ теперь опять можетъ немного шевелитъ руками…

‘Но подробне мы объ этомъ поговоримъ, когда ты вернешься. Счастливаго пути, Олэ!’

‘А если что-нибудь случится’, сказалъ тотъ, ‘то телеграфируй’.

Тидеманъ проводилъ парочку до дверей. Олэ и Агата были тронуты его поведеніемъ. Потомъ онъ всталъ у окна и кивалъ имъ, когда они проходили мимо, посл этого онъ опять подошелъ къ своей конторк и принялся за свои книги и бумаги. Прошло четверть часа, затмъ онъ увидлъ, какъ Агата одна возвращалась съ пристани. Олэ ухалъ.

Тидеманъ началъ ходить по комнат, что-то бормоча и высчитывая. Его взглядъ упалъ на длинный счетъ въ раскрытой на конторк книг, это былъ счетъ Иргенса. Тидеманъ равнодушно, посмотрлъ на это, это былъ старый долгъ, вино и деньги, и опять вино, и опять деньги, это продолжалось съ прошлаго года, Онъ никогда еще ничего не заплатилъ, рубрика кредита оставалась пустой. Безвозвратный долгъ, безвозвратный долгъ! Тидеманъ вспомнилъ, какъ Иргенсъ имлъ обыкновеніе говорить о своихъ долгахъ, онъ нисколько не скрывалъ, что у него было долгу около двадцати тысячъ, онъ сознавался въ этомъ честно и съ улыбкой на лиц. Что же ему было длать? Вдь нужно же жить. Это очень жалко, что обстоятельства принуждали его къ этому, страна маленькая, народъ бдный, онъ самъ бы очень хотлъ, чтобы это было иначе, и онъ искренно поблагодарилъ бы того человка, который пришелъ бы и заплатилъ за него долги. Но человкъ этотъ не приходилъ. — Длать нечего, говорилъ онъ, ему придется продолжать нести свое бремя. Но, впрочемъ, большинство имло настолько такта и чувства деликатности, что знали, съ кмъ имютъ дло. Они не требовали отъ него денегъ, они уважали талантъ, но порой случалось, что какой-нибудь портной или виноторговецъ посылали ему счетъ и портили этимъ самое лучшее настроеніе. Онъ долженъ былъ останавливаться даже, если онъ былъ въ самомъ разгар писанія стиховъ, онъ долженъ былъ отвчать, давать отчетъ. Какъ, къ нему пришли со счетомъ? Пожалуйста, положите его туда, онъ просмотритъ это, когда ему нужна будетъ бумага. Ахъ такъ, она съ роспиской? Да, тогда онъ долженъ честно отказаться принятъ ее, у него въ дом никогда не бываетъ росписки. — Возьмите ее пожалуйста съ собой и скажите, что я кланяюсь и благодарю…

Тидеманъ опять началъ ходить взадъ и впередъ.

По ассоціаціи идей, мысли его перешли къ Ханк и разводу. Богъ знаетъ, чего она ждетъ, она еще не ухала, она оставалась тихо и скромно во второмъ этаж, была съ дтьми и шила имъ цлый день маленькія платьица. Одинъ разъ онъ встртилъ ее на лстниц, она несла въ рукахъ хлбъ и много маленькихъ пакетовъ, она отошла въ сторону и извинилась, но они не говорили другъ съ другомъ.

Да, о чемъ она, собственно говоря, думаетъ? Онъ не хочетъ ее прогонять, но вдь это не можетъ такъ постоянно продолжаться. Самое странное было то, что она обдала дома, она перестала ходить въ ресторанъ. Боже мой, можетъ быть у нея на это не было денегъ, какъ-то разъ онъ послалъ ей съ горничной наверхъ сто кронъ. Но вдь это не можетъ длиться цлую вчность. Неужели у нея нтъ денегъ, и она не хочетъ объ этомъ ему говорить? Онъ открылъ свой карманный календарь и увидлъ, что больше мсяца прошло съ тхъ поръ, какъ онъ разстался съ Ханкой, теперь, конечно, эти нсколько несчастныхъ кронъ давно были израсходованы, вроятно, она изъ своихъ денегъ купила дтямъ матеріи и всякихъ вещей.

Тидеману вдругъ стало даже жарко отъ волненія. Нтъ, она не должна нуждаться, — слава Богу, вдь онъ не совсмъ разоренъ. Онъ собралъ вс деньги, которыя у него были, вышелъ изъ конторы и поднялся наверхъ, во второй этажъ. Отъ горничной онъ узналъ, что Ханка была въ своей маленькой комнат, средней комнат, выходившей на улицу. Было четыре часа.

Онъ постучалъ и услыхалъ, что она крикнула: ‘Войдите’.

Ханка сидла за столикомъ и собиралась обдать. Она вскочила.

‘Нтъ… — я вдь думала, что это двушка’, запнулась она. Яркая краска залила все ея лицо, и она смущенно посмотрла на столъ. Она начала все прибирать, покрывала кушанья бумагой, раздвигала стулья и все повторяла: ‘Здсь такой безпорядокъ, я совсмъ не ожидала….. я не знала…’

Онъ просилъ извинить его, что онъ пришелъ такъ не во время, у него маленькое дло, она должно быть уже давно безъ денегъ. Вотъ онъ принесъ ей немного, пустяки… И при этомъ онъ положилъ конвертъ на столъ.

Она отказывалась принять эти деньги, у нея вполн достаточно, она покажетъ ему, что у нея есть деньги, много денегъ, т двсти кронъ еще, не тронуты. Она хотла даже ихъ ему вернуть.

Онъ посмотрлъ на нее, пораженный. Вдь у нея были кольца! Нтъ, на лвой рук у нея уже нтъ кольца. Гд она его оставила? На лбу у него появилась морщина, и онъ спросилъ:

‘Гд ты оставила свое кольцо Ханка?’

‘Это не то, которое я получила отъ тебя’, быстро отвчала она: ‘оно у меня, посмотри: это другое, его не жаль’. Тидеманъ сказалъ:

‘Я никогда не думалъ, что ты была вынуждена сдлать что-нибудь подобное, а то я бы давно…’

‘Нтъ, я не была къ этому вынуждена, Андрей, я сдлала это просто по собственному желанію. У меня есть деньги, у меня лежитъ много денегъ, я не могу всего истратить… Но вдь это же ничего, твое кольцо у меня’.

‘Это кольцо, или другое… Нтъ, это мн не нравится. Я хотлъ бы, чтобъ твои вещи оставались нетронутыми. У меня совсмъ не такъ плохо обстоятъ дла, хотя мн и пришлось распустить часть своихъ служащихъ’.

Она опустила голову, онъ началъ смотрть въ окно, когда онъ снова обернулся, онъ замтилъ, что она со стороны наблюдаетъ за нимъ, широко раскрытый взглядъ покоился на немъ, онъ смутился, откашлялся и снова повернулся къ окну. Нтъ, теперь онъ не могъ говорить о томъ, что ей нужно перехать… пусть она еще останется на нкоторое время, это вдь ея дло. Онъ хочетъ только посовтовать ей бросить это странное веденіе хозяйства на собственный счетъ, вдь это не имло смысла, и, кром того, за это короткое время она очень похудла.

‘Не сердись на меня, но вдь теб нужно было бы… если не ради другихъ, то хоть ради тебя самой…’

‘Да, ты правъ’, перебила она его, чтобъ не дать ему высказаться. ‘Я знаю, что день проходитъ за днемъ, а я не узжаю. Я тебя всегда буду благодарить, что ты былъ такъ терпливъ со мной, я благодарна теб за каждый день, который я могу здсь оставаться…’

Но теперь онъ забылъ, что онъ хотлъ ей сказать по поводу веденія хозяйства, и обратилъ вниманіе на ея послднія слова.

‘Я этого не понимаю. Вдь теперь у тебя то, что ты хотла, у тебя ничего теперь не стоитъ на дорог, ты снова можешь быть Ханка Ланге, сколько теб угодно, я тебя не удерживаю, не правда ли?’

‘Нтъ’, возразила, она. Потомъ она поднялась, подошла на одинъ шагъ къ нему, протянула ему невольно руку: когда онъ ее не взялъ, она смущенно опустила ее и покраснла. Потомъ она опять сла на стулъ. ‘Нтъ, ты меня не задерживаешь, Андрей, и все-таки я хотла тебя проситъ, не могу ли я здсь остаться… я не могу надяться на… но могу я здсь остаться еще на короткое время, не надолго? Я чувствую, что я буду другой, чмъ прежде, во мн произошла перемна — да и въ теб тоже. Я не могу говоритъ такъ, какъ я бы этого хотла…’

Его глаза вдругъ помутились. Что все это означало? Его твердость на минутку поколебалась, онъ застегнулъ свой сюртукъ и выпрямился. Нтъ, разв онъ перенесъ вс эти страданія въ продолженіе долгихъ тяжелыхъ дней и ночей напрасно? Едва ли. Теперь это нужно выяснить. Но теперь Ханка была очень возбуждена, онъ взволновалъ ее своимъ приходомъ.

‘Успокойся, Ханка, ты выражаешься такъ неясно, ты сама не понимаешь, что ты говоришь’.

Быстрая, дикая надежда зародилась въ ней.

‘Нтъ, нтъ’, сказала она: ‘я сознаю каждое слово. Да, если бъ ты могъ забытъ, чмъ я была раньше. Андрей, если бы ты могъ быть милостивъ ко мн на этотъ разъ, въ послдній разъ. Будь милостивъ, будь милостивъ ко мн! Цлый мсяцъ я стремилась къ теб. Здсь изъ-за гардинъ я слдила за тобой, когда ты выходилъ. Я увидла тебя въ первый разъ на прогулк на катер, помнишь ты эту поздку? Тогда я тебя увидла въ первый разъ. Я раньше никогда не видла тебя. Ты стоялъ тамъ у руля, я видла тебя на фон неба, на фон воздуха, твои волосы были здсь немного сдыми. Я почувствовала себя вдругъ такой взволнованной, когда я увидла тебя, и я спросила, холодно ли теб, для того, чтобъ ты мн сказалъ что-нибудь. И такъ проходило время. Но въ продолженіи этихъ недль я ничего не видла, кром тебя, ничего, нтъ, мн 24 года, и я еще никогда ничего подобнаго не чувствовала. Все, что ты длаешь, все, что ты говоришь… Я слжу за тобой глазами… вотъ, здсь, въ гардин я разрзала нсколько петель, чтобы увеличить отверстіе, теперь я могу смотрть теб вслдъ до самаго конца улицы, и когда ты закрываешь или открываешь дверь въ контору, я слышу, что это ты. Накажи, накажи меня, но только не отталкивай, не длай этого, Андрей, накажи меня. Для меня это такая большая радость остаться здсь, я буду совсмъ другой, да…’

Она больше не могла сдерживаться. Она продолжала говоритъ странныя слова, до такой степени взволнованная, что языкъ ея пересталъ повиноваться. Она поднялась, улыбаясь, со слезами на глазахъ, голосъ у нея дрожалъ, это были какіе-то подавленные звуки.

‘Нтъ, остановись’, сказалъ онъ вдругъ, и слезы покатились у него изъ глазъ. Онъ отвернулся. Его лицо было искажено досадой, что онъ не можетъ собою владть. Онъ стоялъ и искалъ слова, ему было тяжело.

‘Ты постоянно умла уговаривать меня, но я не обладаю этой способностью, не могу такимъ же образомъ отвчать теб. Наши общіе знакомые умютъ хорошо говоритъ, но я этимъ уверткамъ не учился… Нтъ, прости меня, я не хотлъ тебя оскорбитъ. Но если ты думаешь, что я теперь займу мсто другого, — если ты это думаешь!.. Ты хочешь сдлать меня какимъ-то замстителемъ, Ханка? Нтъ, я ничего не понимаю. Ты намрена теперь вернуться? Но какимъ же образомъ ты вернешься? Нтъ, я не хочу объ этомъ слышать, Богъ съ тобой’.

‘Ты совершенно правъ, я это чувствую и я себ постоянно твердила, что это невозможно. Но я все-таки хотла тебя просить. Я была неврна теб, какъ и всякому другому, да нтъ ничего такого, чтобы…’

‘Я думаю, что ты можешь положитъ конецъ этой сцен, теб тоже нуженъ покой’.

Тидеманъ направился къ двери, она пошла вслдъ за нимъ, глаза ея широко были раскрыты.

‘Накажи меня’, крикнула она ему: ‘умоляю тебя, будь милосердъ, и я буду теб благодарна. Не уходи, я вижу только тебя одного, я люблю тебя. Когда я здсь, изъ окна, слжу за тобой, я все еще стою и жду еще посл того, какъ ты завернулъ за уголъ, и взявъ работу, я все еще оборачиваюсь къ окну, чтобъ посмотрть, дйствительно ли ты исчезъ. Не отталкивай меня, Андрей, не отталкивай меня окончательно! Будь терпливъ, я задерживаю тебя, но я еще никогда не испытывала такого страха, какъ сейчасъ, послушай меня только минутку, да, я была неврна. Я знаю, что для меня нтъ надежды. Да, но если бы ты захотлъ только попробовать, только попробовать… ну скажи что-нибудь… нтъ, нтъ, нтъ, ты уходишь’…

‘Было время, ты не обращалась ко мн, когда теб это было нужно’…

‘Нтъ, но теперь это иначе. Ты околдовалъ меня. Могу я бытъ твоей, Андрей?’

Пауза.

Онъ открылъ двери. Она все еще стояла съ вопросомъ въ глазахъ.

‘Нтъ, зачмъ ты смотришь на меня такъ? До чего ты хочешь меня довести’, сказалъ онъ, уже уходя. ‘Приди въ себя, не думай больше объ этомъ. Ты знаешь въ продолженіе послднихъ годовъ ты искала утшенія гд-то на сторон, ты постоянно находила другихъ, къ кому ты обращалась, я для тебя не годился. Но вдь я также не такъ убогъ, Ханка, чтобы и дальше быть твоей тряпкой. Я постараюсь сдлать все возможное для дтей, ничего большаго ты отъ меня требовать не можешь’.

Она сдалась. А когда онъ ушелъ, она молча протянула вслдъ ему руки и продолжала такъ стоять. Она слышала его шаги въ прихожей, потомъ на лстниц, онъ остановился на минутку внизу въ сняхъ, какъ будто задумался, куда ему итти, Ханка быстро подбжала къ окну, но въ ту же минуту она услышала, что онъ пошелъ въ контору. Потомъ все стихло.

Все погибло. Но разв можно было ожидать что-нибудь другое? Какъ она могла надяться и радоваться этой надежд и день и ночь, цлый мсяцъ! Нтъ, нтъ, это было немыслимо. Онъ ушелъ, сказалъ, что ему нужно было сказать, и ушелъ, и онъ не хочетъ, чтобъ она оставалась здсь дольше съ дтьми…

На слдующій день фру Ханка перехала. Она сняла комнату по объявленіямъ газеты, первую попавшуюся комнату тамъ внизу, около крпости, она покинула свой очагъ утромъ, Тидеманъ уже вышелъ, она поцловала дтей и долго плакала, потомъ она собрала вс ключи въ конвертъ и написала письмо своему мужу, когда Тидеманъ вернулся домой, онъ нашелъ на стол эти ключи отъ шкаповъ и ящиковъ, она не забыла оставитъ даже ключъ отъ входной двери. А рядомъ съ ключами лежало прости, безъ злобы, безъ жалобы, каждое слово было благодарностью къ нему, просьбой о прощеніи. А затмъ: прости, я каждый день буду вспоминать о теб съ благодарностью…

Тидеманъ снова вышелъ. Онъ ходилъ, бродилъ по улицамъ, спустился въ гавань и пошелъ далеко вдоль по набережной. Нсколько часовъ спустя онъ вернулся по той же самой дорог. Онъ посмотрлъ на свои часы, былъ часъ. Онъ пошелъ къ морю. Тутъ онъ случайно наткнулся на Гольдевина.

Гольдевинъ стоялъ неподвижно на углу въ гавани и высунувъ только голову, когда онъ увидлъ, что Тидеманъ направляется прямо къ нему, онъ вышелъ на улицу и поклонился.

Тидеманъ разсянно посмотрлъ на него.

Гольдевинъ спросилъ:

‘Извините пожалуйста, что это не господинъ Иргенсъ идетъ тамъ внизу, — вотъ господинъ въ сромъ?’

‘Гд? Да, кажется, по всей вроятности это онъ’, отвчалъ Тидеманъ. И опять уставился на мостовую.

‘А дама? Онъ идетъ съ дамой, это не фрекенъ Линумъ?’

‘Дама? Да, мн тоже кажется, что это фрекенъ Линумъ!’

‘Но разв она не хотла сегодня ухать? Я какъ будто слышалъ… Она врно передумала’.

‘Да’, сказалъ Тидеманъ, ‘значитъ она сегодня не удетъ’.

Гольдевинъ быстро посмотрлъ на него, — онъ врно помшалъ ему, Тидеманъ былъ занятъ своими собственными мыслями. Онъ вжливо поклонился и извинился, что помшалъ ему.

Тидеманъ пошелъ дальше.

VІ.

Нтъ, Агата не ухала, какъ предполагала раньше. Ей вдругъ пришло въ голову, что нужно повезти домой какія-нибудь бездлушки маленькимъ сестрамъ и братьямъ, она не могла пріхать съ пустыми руками, а это требовало времени найти подходящія вещи. И, кром того, это было очень занимательно ходить одной, самостоятельно и смотрть въ окна магазиновъ, весь день ушелъ на это, а около шести часовъ вечера, когда она со всмъ этимъ покончила, она встртила Иргенса на улиц. Онъ отобралъ у нея свертки и пошелъ провожать ее. Наконецъ, они взяли экипажъ и похали за городъ. Было свтло и пріятно.

Нтъ, она не должна узжать на слдующій день. И къ чему это? Одинъ день больше или меньше не иметъ значенія. И Иргенсъ сказалъ ей прямо въ лицо, что его денежныя обстоятельства очень грустныя въ данную минуту, иначе онъ непремнно проводилъ бы ее… нтъ, нтъ, если и не въ одномъ купэ съ нею, то по крайней мр, въ одномъ позд, чтобы до послдней минуты бытъ близко къ ней. Но какъ онъ уже сказалъ онъ черезчуръ бденъ для этого.

Она слушала его. Но вдь это просто стыдно, что этому человку такъ плохо приходится. Она, конечно, не взяла бы его съ собой, — нтъ. Какое впечатлніе производитъ на нее то, что онъ такъ откровенно говоритъ о своихъ длахъ. Онъ не старался казаться лучше, чмъ онъ есть, у него не было ложнаго стыда. Но ничмъ нельзя этому помочь.

‘Я, впрочемъ, не знаю, насколько обезпечена здсь моя жизнь’, сказалъ онъ улыбаясь. ‘Вы разсказали моему другу, Олэ, что я былъ непослушный по отношенію къ вамъ?’

‘Это еще не поздно’, отвчала она.

Нтъ, она ничего не разсказывала, вдь она же не ребенокъ. И кром того, она теперь узжаетъ домой, — и конецъ всей исторіи.

Они велли извозчику остановиться и они вышли изъ экипажа, они пошли дальше по дорог и болтали, смясь и шутя, онъ просилъ ее простить ему его безразсудство прошлаго раза, но этимъ онъ не хочетъ сказать, что онъ забылъ, или что онъ въ состояніи забыть это. На видъ онъ былъ спокоенъ и ничего не говорилъ такого, что можно было принятъ за опрометчивыя слова.

‘Я люблю васъ’, сознался онъ: ‘но я понимаю, что это безцльно! У меня осталось одно, что меня привязываетъ къ жизни, это — мое перо. Я порой буду писать къ вамъ стихи, и вы не должны на это сердиться. Во всякомъ случа, это не зависитъ ни отъ кого другого, какъ только отъ васъ’. И онъ тутъ же спросилъ ее: ‘Вы недавно сказали, что я долженъ дать вамъ время, вы просили о времени, что вы хотли этимъ сказать? Или это были одни слова?’

‘Да’.

Они пошли дальше и вышли на полянку. Тогда Иргенсъ началъ говорить съ оживленіемъ о синихъ лсахъ, о холмахъ, о рабочемъ, который тамъ вдали нагибался и чинилъ заборъ. Агата была благодарна ему, она видла, что онъ длаетъ все возможное, чтобъ сдерживаться, онъ не хотлъ тревожить ее, она цнила это. Онъ сказалъ даже съ грустной улыбкой, что если бы ему не было стыдно, то онъ съ удовольствіемъ записалъ бы нсколько строкъ, которыя только что пришли ему въ голову: но пусть она не думаетъ, что это — аффектація.

И Иргенсъ записалъ нсколько строкъ.

Она заглянула черезъ плечо, хотла видть, что онъ пишетъ, наклонилась къ нему и, улыбаясь, съ любопытствомъ попросила позволенія посмотрть.

‘Да, охотно! Да, это просто пустякъ, она можетъ смотрть. Ничего путнаго изъ этого не выйдетъ, пока онъ не придетъ домой и не сядетъ за столъ, тогда можетъ бытъ ему и повезетъ, если все пойдетъ хорошо. Нтъ, когда онъ не одинъ, тогда ничего изъ этого не выходить.

— Но у него нтъ ничего такого, что онъ могъ бы прочесть?

— Нтъ, ничего. Кром того, онъ никогда не читаетъ вслухъ, никогда. Еще ни одинъ человкъ этого не слыхалъ, это было противъ его принциповъ, пустъ это длаютъ другіе.

Она соглашалась съ нимъ.

‘Знаете ли вы, между прочимъ’, сказалъ онъ: ‘теперь, когда вы стояли такъ близко ко мн, почти прикасаясь ко мн головой, я просилъ васъ въ душ, остаться такъ стоять, и вотъ, почему я такъ долго уклонялся показать вамъ написанное’.

‘Иргенсъ’, сказала она вдругъ взволнованнымъ голосомъ: ‘что было бы, если бъ я сказала — да?’

Пауза.

Они посмотрли другъ на друга.

‘Было бы то, что… что вамъ пришлось бы сказать — нтъ — тому другому’.

‘Да… Но теперь это слишкомъ поздно, да, слишкомъ поздно… Объ этомъ и думать нельзя… Если это можетъ васъ утшить… Не вы одинъ смущены… я хочу сказать, вы дороги мн, но тмъ не мене…’

Къ этому отвту онъ отнесся такъ радостно. Онъ схватилъ ея руку и пожалъ ее молча съ счастливымъ взглядомъ и въ то же самое мгновеніе онъ оставилъ ее.

И такъ они шли по дорог, никогда еще они не были такъ близки другъ другу, когда они подошли къ новому забору, работникъ посмотрлъ на нихъ и снялъ шапку. Потомъ они постояли передъ какими-то воротами, посмотрли минутку другъ на друга и, не говоря ни слова, повернули обратно. Не говоря ни слова.

Они снова сли въ экипажъ. На обратномъ пути Иргенсъ въ рукахъ держалъ вс маленькіе свертки, онъ не двигался и не былъ навязчивымъ, она была тронута этой принужденной сдержанностью, у него даже руки были, волей-неволей, связаны, и когда онъ снова попросилъ со не узжать на слдующій день, она общала остаться.

Когда нужно было заплатитъ за экипажъ, онъ напрасно рылся въ своихъ карманахъ, онъ не нашелъ денегъ и долженъ былъ въ конц концовъ попросить ее заплатитъ извозчику. И она сдлала это съ благодарностью, она сама не догадалась это сдлать. Такъ досадно, у него былъ такой смущенный видъ. Она, какъ ребенокъ, радовалась тому, что могла достать деньги изъ кармана и заплатилъ за него…

На слдующій день они встртились уже утромъ. Они шли по гавани, болтали вполголоса, въ груди каждаго работало сдержанное волненіе, ихъ взоры были нжны, они смотрли другъ на друга, какъ бы лаская. А когда Иргенсъ увидалъ Гольдевина, стоявшаго на своемъ углу и подкарауливавшаго, то ни словомъ не упомянулъ о своемъ открытіи, чтобъ не тревожить ее. Онъ сказалъ только:

‘Какъ досадно, что мы съ вами не простой рабочій народъ, на насъ глазютъ, нигд не оставляютъ въ поко. Не судьба мн вести никому незамтное существованіе, а это иметъ свои непріятныя стороны’.

И она согласилась съ нимъ. Она вспомнила, что и рабочій вчера въ деревн стоялъ передъ нимъ съ шапкой въ рукахъ, вроятно, онъ зналъ Иргенса, — такъ далеко за городомъ знали, кто онъ такой.

Они уговорились, что вечеромъ пойдутъ въ Грандъ, такъ давно они тамъ не были, дйствительно, послднее время она такъ мало выходила. Вдругъ онъ сказалъ:

‘Нтъ, пойдемте со мной, ко мн наверхъ, тамъ мы можемъ болтать спокойно и уютно’.

‘А разв это можно?’ спросила она.

— Конечно, почему же нтъ. Средь бла дня. Они безъ всякихъ церемоній пойдутъ наверхъ. И тогда онъ всегда, всегда будетъ думать о томъ, что она была тамъ и сохранитъ это воспоминаніе навсегда.

И робкая отъ радости и страха она пошла вмст съ нимъ.

Заключеніе.

I.

Мильде и Грегерсенъ шли внизъ по улиц, было время обда, и они направлялись въ Грандъ. Они говорили о портрет Паульсберга, написанномъ Мильде, купленномъ теперь Національной галлереей, говорили также объ актер Норемъ, и объ одномъ изъ его коллегъ, найденномъ въ водосточной канав, о фру Ханк, о которой теперь говорилъ весь городъ, что наконецъ она развелась со своимъ мужемъ. Но разв можно было ждать что-нибудь другое? Разв она не терпла цлые четыре года тамъ, внизу, въ лавкахъ! Оба друга хотли узнать ея адресъ, чтобъ постить ее, осчастливить, она должна видть, что вс ихъ симпатіи на ея сторон. Но никто изъ нихъ не зналъ адреса.

Потомъ они заговорили о политик. А положеніе было таково, что Стортингъ разошелся по домамъ, не постановивъ окончательнаго ршенія. ‘Новости’ измнили въ самую послднюю минуту, он отговаривались отвтственностью и несвоевременностью своихъ главнйшихъ требованій, доведя подстрекательство до высшей точки, газета, какъ всегда, вдругъ отказалась отъ своего основного мннія.

‘Нтъ, чортъ возьми, что можемъ мы сдлать съ нашей воинственностью!’ сказалъ Грегерсенъ о ‘Новостяхъ’ серьезно и съ убжденіемъ: ‘Намъ остается только ждать’.

‘Да’, сказалъ также Мильде: ‘ничего другого не остается’.

Они вошли въ Грандъ. Тамъ уже сидлъ Ойэнъ со своими покатыми плечами и краснымъ шнуркомъ отъ пенснэ. Онъ разсказывалъ своимъ постояннымъ спутникамъ, обоимъ стриженымъ поэтамъ о своихъ новыхъ произведеніяхъ, — трехъ или четырехъ стихотвореніяхъ въ проз: спящій городъ, макъ, вавилонская башня, текстъ къ картин. Нтъ, вы представьте себ, — одна архитектура вавилонской башни! И нервнымъ движеніемъ Ойэнъ нарисовалъ спираль надъ головой.

‘Жестъ былъ черезчуръ быстрый’, перебилъ его Грегерсенъ: ‘вдь вавилонская башня не представляется теб въ вид часовой стрлки? Нтъ, ее нужно представлять себ, какъ спираль съ громаднымъ діаметромъ’. И Грегерсенъ описалъ нсколько огромныхъ круговъ вокругъ себя.

Вскор посл этого пришелъ Паульсбергъ съ женой, тогда сдвинули два столика и составили колонію, Мильде взялъ на себя вс издержки. У него оставались еще деньги отъ первой половины преміи. Паульсбергъ не могъ удержаться, чтобъ не напасть тотчасъ же на Грегерсена по поводу перемны политики ‘Новостей’. Недавно онъ самъ написалъ очень сильную статью для ‘Новостей’, а теперь газета окончательно забыла его? Да, какъ это понимать? Скоро честнымъ людямъ будетъ стыдно писать для этой газеты. Паульсбергъ былъ дйствительно золъ и высказывалъ свое мнніе безъ стсненія.

Грегерсенъ молчалъ. Онъ сказалъ только, что ‘Новости’ изложили свои доводы въ сегодняшнемъ номер.

— Доводы? Да, но какіе это доводы? Паульсбергъ покажетъ ему, какого рода эти доводы. Кельнеръ, сегодняшнія ‘Новости’!

И пока они ждали газету, Мильде объявилъ, что дйствительно доводы довольно жалкіе, почти ничего. Рчь шла о восточной границ, объ увеличеніи войска, да о вмшательств другихъ державъ.

‘А не прошло и четверти часа, Мильде, какъ ты былъ такого же мннія, какъ и ‘Новости’, сказалъ Грегерсенъ.

Теперь Паульсбергъ началъ читать газету, пунктъ за пунктомъ, онъ втихомолку зло смялся и посматривалъ на окружающихъ. Да, ну разв это не замчательно, что такая газета, какъ ‘Новости’, говоритъ о какой-то отвтственности? Эга вся статья и написана-то для подписчиковъ… И Паульсбергъ бросилъ газету. Нтъ, въ жизни нужно немного, хоть немножечко придерживаться честныхъ взглядовъ. Если постоянно потворствовать вкусу толпы, это поведетъ къ упадку страны. Онъ не побоится завтра же днемъ пойти въ ‘Новости’ и объявитъ это.

Посл этого наступило молчаніе. Почти никогда никто не слыхалъ, чтобъ Паульсбергъ сказалъ такъ много за разъ, — вс смотрли на него, даже постители, пившіе пиво за сосдними столиками, поворачивали головы и прислушивались, вс знали Паульсберга, и всмъ было очень интересно послушать, что думаетъ этотъ человкъ о текущихъ событіяхъ. Итакъ, значитъ Паульсбергъ не былъ согласенъ съ ‘Новостями’, — это вс слышали. Ни одинъ порядочный человкъ не могъ писать для нихъ.

Бднаго журналиста также поразили серьезныя слова Паульсберга, онъ держалъ въ рукахъ ‘Новости’ и признался, что въ принцип онъ согласенъ съ Паульсбергомъ, всегда будетъ что-то, что называется честностью, этого нельзя отрицать. Во всякомъ случа, вдь не онъ же былъ причиной послдняго колебанія ‘Новостей’, но съ другой стороны, какъ сотрудникъ, онъ не можетъ отклонить отъ себя все обвиненіе.

‘Я думаю’, сказалъ въ заключеніе Ларсъ Паульсбергъ тмъ же серьезнымъ голосомъ: ‘я думаю, что если бы нкоторыя личности и газеты были бы единодушны на этотъ разъ, то Стортингъ что-нибудь да сдлалъ бы раньше, чмъ разойтись, и, по всей вроятности, былъ бы положенъ конецъ нашему несчастному спору. Но этимъ личностямъ и газетамъ ихъ собственные интересы были дороже, и Стортингъ разошелся по домамъ. Теперь долженъ быть самый строгій трауръ по всей стран, чтобы показать людямъ, что мы что-то потеряли, чего-то лишились. Вдь больше всего отъ этого удара страдаемъ мы же, мы, молодежь’.

Опять наступило молчаніе. Вс принимали близко къ сердцу то, что они слышали. Вс черты Паульсберга выражали въ данную минуту, какъ глубоко его огорчалъ поступокъ газетъ и Стортинга, онъ забылъ даже свое обыкновенное позированіе съ опущенной головой и задумчивымъ лицомъ, которое производило впечатлніе на всхъ кто его видлъ. Теперь это былъ возмущенный, глубоко оскорбленный человкъ, высоко державшій голову и высказывающій все, что накопилось у него на душ. Только посл долгой паузы Мильде рискнулъ попробовать свое вино, вс три писатели все еще продолжали сидть молча. Но журналистъ, этотъ веселый сотрудникъ несчастной газеты, не могъ больше выдержать этого, онъ указалъ на какое-то объявленіе въ ‘Новостяхъ’ и прочелъ, смясь: ищутъ двушку, желавшую пополамъ съ кмъ-нибудь снять комнату’.

‘Хи-хи, двушку, желавшую снятъ пополамъ съ кмъ-нибудь комнату’….

‘Грегерсенъ, не забывайте, что здсь дамы’, сказалъ Ларсъ Паульсбергъ, тоже смясь.

На этотъ разъ серьезное настроеніе исчезло, вс начали говоритъ, перебивая другъ друга, и даже Ойэнъ рискнулъ поздравить Паульсберга съ покупкой его портрета Національной галлереей. Это почти равняется принятію въ Академію. Во всякомъ случа, это не черезчуръ рано.

Принесли еще вина, много вина. Мильде угощалъ всхъ очень обильно и чокался со всми присутствующими. Грегерсенъ опять напился до хорошаго настроенія и началъ говоритъ глупости, коверкать по привычк слова. Онъ находилъ, что въ зал становилось жарко и чувствуется смсь всевозможныхъ запаховъ, какъ рыбныхъ, такъ и мясныхъ. Кто знаетъ, были ли вычищены сегодня плевательницы? Грегерсенъ не церемонился темами.

Теперь маленькій Ойэнъ опять хотлъ начатъ говоритъ про поэзію, Мильде посмотрлъ на Паульсберга, невольно сдлавшаго гримасу, повидимому, онъ не былъ въ настроеніи слушать взгляды Ойэна на поэзію. А Мильде прямо сказалъ: нтъ, лучше ужъ будемъ говорить о Суэцкомъ канал.

Этотъ короткій отказъ страшно оскорбилъ Ойэна. Если бы его оба ученика не слышали этого, онъ бы только улыбнулся, и дло бы этимъ и ограничилось, но теперь онъ не могъ молчать, онъ говорилъ рзко все, что пришло ему въ голову.

— У Мильде замчательная способность во время и не во время быть нахальнымъ. Кто спрашивалъ его мнніе относительно Бодлэра?

Мильде отвчалъ ему, чувствуя за собою поддержку Паульсберга, и произошла одна изъ обыкновенныхъ ссоръ, но только грубе, чмъ когда-либо. Не было больше фру Ханки, умвшей вовремя прекращать всякія вспышки, раздавались короткія, очень недвухсмысленныя слова, понятныя для всхъ, Мильде наконецъ сказалъ, что поэзія Ойэна не что иное, какъ обыкновенное Бодлэровское воспаленіе мозга. На это Ойэнъ ничего не возражалъ, онъ съ шумомъ поставилъ стаканъ на столъ, заплатилъ и вышелъ. Онъ взволнованно дрожалъ подъ своимъ тонкимъ плащомъ, направляясь къ двери. Его оба спутника сопровождали его.

‘Онъ просто невыносимъ, этотъ человкъ со своими стихотвореніями въ проз’, сказалъ Мильде, чтобъ оправдаться: ‘я не могу понять, какъ онъ можетъ говорить о своихъ пустячкахъ, когда у него передъ самымъ носомъ сидитъ такой человкъ, какъ Паульсбергъ. Впрочемъ, я его успокою сейчасъ, похлопаю его по плечу, — и пожалю, что онъ не получилъ премію тогда’… Тутъ вдругъ онъ вспомнилъ фру Ханку: ‘не хватаетъ здсь фру Ханки, она совершенно исчезла, никто не знаетъ ея адреса? Да, вы вроятно слышали, что она наконецъ развелась съ мужемъ. Она сняла комнату и получаетъ отъ мужа каждый мсяцъ опредленную сумму’.

Тутъ Грегерсенъ воскликнулъ въ приступ распущенности и веселія.

‘Вы все время толкаете меня ногой, фру Паульсбергъ’.

‘Что вы, постыдитесь…’

‘Нтъ, правда, вы толкаете меня ногой подъ столомъ, хе-хе. Я не принципіальный противникъ этихъ толчковъ, красивыя женщины не жалуютъ принципіальныхъ противниковъ’… И Грегерсенъ смялся отъ всей души надъ тмъ, что онъ сказалъ. Онъ опять перешелъ къ своему коньку: къ жеманству, къ пороку, такъ процвтающему въ настоящее время. ‘Да, не правда ли? Ну можно разв шевельнуться, быть человкомъ? Нтъ!’ И Грегерсенъ снова смялся и былъ веселъ.

Паульсбергъ, сидвшій долго молча, и сознавшій свою несправедливость по отношенію къ своему другу, котораго онъ упрекнулъ политикой ‘Новостей’, тоже теперь смялся и былъ доволенъ, что Грегерсенъ такъ веселится. Онъ чокнулся съ нимъ, — у него опять къ нему просьба, онъ былъ далекъ отъ желанія поссориться съ Грегерсеномъ. Нкоторое время спустя онъ опять чокнулся съ нимъ и сказалъ:

‘Чортъ возьми, ты вдь понимаешь, что когда я ругалъ ‘Новости’, я не имлъ въ виду тебя, тебя лично’.

И Грегерсенъ, который былъ теперь пьянъ и очень любезенъ, все прекрасно понималъ, онъ ударилъ Паульсберга по плечу и говорилъ ему: ‘дорогой другъ, дорогой другъ. За кого ты меня считаешь, за олуха?’

— Нтъ, Паульсбергъ, видитъ Богъ, не считалъ его за олуха. Тутъ же онъ отвелъ Грегерсена въ сторону и сказалъ ему:

‘Послушай, старый другъ, недавно въ одной нмецкой газет былъ похвальный отзывъ о моемъ ‘Прощеніи грховъ’, не можешь ли ты попробовать какъ-нибудь втиснутъ это въ ‘Новости’. Ты этимъ оказалъ бы мн большую услугу, — я пришлю теб это въ перевод. Вдь это же можетъ представлять для людей интересъ, что вотъ одинъ изъ нашихъ писателей начинаетъ пользоваться успхомъ за границей’.

Грегерсенъ пообщалъ сдлать все возможное. Во всякомъ случа недостатка въ его доброй вол не будетъ. Разумется, отзывъ этотъ долженъ бытъ упомянуть.

Они снова вернулись на свои мста, но Мильде, насторожившій уши, слышалъ, о чемъ говорили оба друга, онъ былъ увренъ въ томъ, что онъ не ослышался: Паульсбергъ непремнно хотлъ имть отзывъ въ ‘Новостяхъ’.

Теперь Паульсбергъ устроилъ свое дло и хотлъ итти домой. Но Мильде упрямился и протестовалъ. Теперь уходитъ? Вотъ те на, нтъ, это не совсмъ хорошо.

Паульсбергъ снисходительно улыбнулся:

‘Мильде, ты все еще не достаточно знаешь меня’, сказалъ онъ. ‘Разъ я сказалъ что-нибудь, то я такъ и поступаю’.

Это Мильде долженъ былъ знать, но все-таки онъ попробовалъ еще разъ удержать Паульсберга. Ничего не помогло, у него нтъ времени, у него масса длъ, теперь еще нсколько газетъ хотятъ имть его статьи, онъ заваленъ работой.

Паульсбергъ съ женой удалились, но при выход они встртили въ дверяхъ трехъ человкъ, тогда они снова вернулись къ столику, чтобы поздороваться со старыми знакомыми: эти трое были Гранде, Норемъ, а съ ними пришелъ и Гольдевинъ.

Но фру Гранде не было съ ними, фру Гранде никогда не бывала съ ними.

Гольдевинъ говорилъ что-то обоимъ, онъ продолжалъ разговоръ, еще начатый на улиц, онъ поклонился всей компаніи кивкомъ головы и прежде, чмъ остановиться, высказалъ, что ему хотлось. Адвокатъ этотъ, — замчательное ничтожество, который самъ не могъ ничего сдлать или сказать что-нибудь путное, испытывалъ удовольствіе въ томъ, что заставлялъ говорить этого дикаря изъ деревни. Онъ кивалъ головой, слушалъ, спрашивалъ, противорчилъ только для того, чтобъ слушать, что тотъ отвтитъ. Теперь онъ встртилъ Гольдевина на улиц Транесъ и началъ съ нимъ разговоръ. Гольдевинъ разсказалъ ему, что онъ скоро удетъ, до всей вроятности, уже завтра съ вечернимъ поздомъ. Онъ опять детъ въ Торахусъ, онъ детъ между прочимъ туда только для того, чтобы отказаться отъ своего учительскаго мста, онъ получилъ теперь мсто на свер, хочетъ попробовать. — Но если онъ, такъ сказать, на отлет, то нужно же имъ осушить стаканчикъ, сказалъ адвокатъ. Такимъ образомъ онъ увлекъ съ собой Гольдевина. А передъ Грандомъ они встртились съ Норемъ.

Гольдевинъ также говорилъ о Стортинг и о текущихъ длахъ, онъ опять обвинялъ молодежь въ томъ, что она не тронулась съ мста и ни слова не сказала по поводу всхъ послднихъ глупостей. Боже мой, и какая теперь молодежь, просто вырожденіе какое-то!

‘Онъ опять плохо настроенъ до отношенію къ намъ, какъ я вижу’, сказалъ тихо Мильде.

А Паульсбергъ осушилъ стаканъ и возразилъ, смясь:

‘Ахъ, вы должны терпливо къ этому относиться. Нтъ, намъ нужно итти домой, Николина, его я слушать не хочу’.

И Паульсбергъ съ женой оставили Грандъ’.

II.

Гольдевинъ услся въ нкоторомъ отдаленіи, видъ у него былъ очень угрюмый, на немъ было то же платье, въ которомъ онъ весной пріхалъ въ городъ, и его волосы и борода не были острижены. Платье было совсмъ изношенное, и недоставало нсколькихъ пуговицъ.

Журналистъ подозвалъ его ближе къ столу.

— Что онъ пьетъ? Ахъ, только пиво! Ну, какъ онъ хочетъ.

‘Гольдевинъ покидаетъ насъ скоро’, сказалъ адвокатъ: ‘онъ детъ можетъ быть завтра, а сегодня вечеркомъ нужно намъ выпитъ стаканчикъ вмст… Садитесь сюда, Гольдевинъ, здсь есть мсто’.

‘А ты, Норемъ’, сказалъ Мильде: ‘чортъ знаетъ, что про тебя говорятъ! Въ водосточной ям, въ безпомощномъ положеніи, въ водосточной ям’.

‘Да’, отвчалъ Норемъ, ‘ну и что же дальше?’

‘Да… ничего, но все-таки’… Гольдевинъ окинулъ равнодушнымъ взглядомъ кафе. Длинный лысый учитель имлъ такой видъ, будто ему не особенно хорошо пришлось во время его пребыванія въ город, онъ сдлался такимъ худымъ и жалкимъ, а вокругъ его блестящихъ глазъ легла синяя тнь. Онъ жадно пилъ изъ своей кружки и говорилъ даже, что давно ему не нравилось такъ пиво, какъ сегодня. Онъ былъ искренно благодаренъ.

‘Да, вернемся къ нашему разговору’, сказалъ адвокатъ: ‘нельзя же сказать безъ всякихъ дальнйшихъ разсужденій, что дло обстоитъ такъ плохо съ вашей молодой Норвегіей’.

‘Нтъ’, отвчалъ Гольдевинъ, ‘вообще не нужно никогда судить слишкомъ голословно. Нужно всегда стараться отыскать, что именно является основаніемъ какому-нибудь явленію’.

‘Ну и что же?’

‘А то, что составляетъ основу нашего теперешняго состоянія. Это, какъ я уже сказалъ, наша наивная вра въ силы, которыхъ у насъ нтъ. У насъ, въ сущности, нтъ ни одной такой области, въ которой мы были бы господами положенія, единственное исключеніе составляетъ можетъ быть торгово-промышленная область, дйствительно процвтающая. Ну, а въ общемъ? Мы стали довольствоваться очень малымъ, а какимъ образомъ это случилось? Не находится ли это въ связи съ основами нашего положенія? У насъ была громкая и гордая рчь десять — пятнадцать лтъ тому назадъ, но тогда у насъ было на это право, однако, мы такъ привыкли къ этой громкой и гордой рчи, что ведемъ ее и теперь, не имя на то права. Идемъ дальше. Газеты говорятъ намъ, что мы храбрые молодцы и вожаки. Посмотрите немного вокругъ себя на нашихъ вожаковъ и вы увидите, насколько мы малымъ довольствуемся’.

‘Вотъ недавно Стортингъ разошелся по домамъ. Его вызывали, въ него стрляли, а чмъ онъ отвтилъ на все это?’

‘Они собрали свои бумаги и пошли домой. Наша журналистика не осталась въ долгу съ отвтомъ, какъ только ее вызвали на это, она отвчала, она отвчала рзко, мужественно: ‘кажется, ты кричишь? Берегись, сейчасъ раздастся выстрлъ!’ Однако, никакого выстрла не раздалось. Стортингъ расходится до домамъ. И я спросилъ себя, удовлетворились ли бы мы этимъ десять — пятнадцать лтъ тому назадъ? Я не думаю. Мы, по всей вроятности, отвернулись бы отъ всхъ этихъ мелочей, отъ злобы карликовъ, отъ показной политики, и мы потребовали бы настоящаго и достойнаго дла. Нтъ, наша сила и храбрость существуютъ лишь въ теоріи, мы пугаемъ на словахъ, но мы не дйствуемъ. Наша молодежь бросается на литературу и на красивыя платья, въ этомъ ея честолюбіе, а на что-нибудь иное она не способна. Было и у насъ свое время, но оно прошло, и мы низвергнуты, а теперь торговая жизнь должна насъ опять поставитъ на ноги’.

‘Подумаешь, какъ хорошо вы все это знаете!’ началъ горячо журналистъ.

Но Мильде тихонько перебилъ его, онъ нагнулся къ нему и шепнулъ нсколько словъ: ‘Зачмъ къ этому возвращаться, пускай себ человкъ говоритъ дальше. Хе-хе, онъ вритъ въ то, что говоритъ, онъ весь дрожитъ отъ волненья, желая убдить. Для нашего времени это довольно рдкое явленіе’.

Вдругъ адвокатъ спросилъ его:

‘А читали вы послднее стихотвореніе Ойэна?’

‘Нтъ’, отвчалъ Гольдевинъ.

‘О, это замчательно, изъ Египта, вотъ я вспомнилъ одну строку: ‘въ этомъ мор песку, гд нтъ никого, не раздается ни единаго звука, кром шума вчнаго песчанаго дождя о мою шляпу, и хрустнія, постепеннаго хрустнія колнъ верблюдовъ…’ Но потомъ идетъ самое важное, — склепъ, пыль, мумія. Да, непремнно нужно было бы это послушатъ’.

‘Я помню этого молодого человка, я встртилъ его въ первый разъ въ Торахус, у него была совершено исписана вся грудь рубашки. О, да. Потомъ я его видлъ 17-го мая, и мы поклонились другъ другу, онъ говорилъ, что онъ очень нервный, онъ шелъ домой, чтобъ лечь спать’…

‘Само собою разумется’, вмшался журналистъ. ‘Когда Ойэнъ усталъ, тогда онъ идетъ спать. Такой ужъ онъ странный’.

‘Ну, а послднюю книгу Иргенса вы, вроятно, читали? Я не знаю, спрашивалъ ли я васъ объ этомъ?’

‘Да, я читалъ Иргенса. Почему вы спрашиваете меня объ этомъ?’

‘Ахъ, просто такъ’, отвчалъ адвокатъ. ‘Мн только непонятно, отчего вы такого дурного мннія о нашей молодежи, разъ вы знакомы съ ея произведеніями. Вдь это первоклассные писатели…’

‘Постоянно говорятъ мн о писателяхъ, нельзя ни о чемъ говорилъ, чтобъ снова не вернуться къ писателямъ. Какъ будто все дло въ томъ, чтобъ имть двухъ-трехъ человкъ, умющихъ писать. Прежде всего вопросъ, какого рода это стихотворство?’

‘Во всякомъ случа… Я позволилъ бы себ сказать… Это первоклассные писатели’.

‘Но почему рчь постоянно идетъ ни о чемъ другомъ, какъ только о писателяхъ?’

‘Въ этомъ же кружк есть человкъ, недавно потерявшій громадныя суммы денегъ на ржи. Это было плохо, ему очень не повезло. Но знаете ли, что этотъ самый человкъ теперь длаетъ? Эта потеря не сломила его, теперь онъ хлопочетъ о новомъ вывоз товаровъ. Я знаю это отъ его людей, онъ предпринялъ теперь вывозъ дегтя, вывозъ норвежскаго дегтя за границу. Да, но о немъ не говорятъ’.

‘Нтъ, я сознаюсь, мои знанія торговой жизни очень ничтожны, но…’

‘Ваши знанія не должны были бы быть такими слабыми, господинъ адвокатъ, просто у васъ черезчуръ мало симпатіи къ…. Здсь такъ много первоклассныхъ писателей, здсь Иргенсъ, здсь Ойэнъ, здсь Паульсбергъ, уже не считая всхъ другихъ, это молодая Норвегія. Я встрчаю иногда ихъ на улиц, они мчатся мимо меня, какъ должны мчаться поэты мимо простого смертнаго человка, они полны новыхъ идей, они пахнутъ одеколономъ, короче говоря, они не оставляютъ ничего желать лучшаго. А когда они приходятъ сюда въ Грандъ, то вс остальные замолкаютъ, когда они начинаютъ говорить: тише, — говоритъ писатель! а когда они возвращаются домой, то опять то же самое: тише въ дом, писатель пишетъ! Люди узнаютъ ихъ издали и снимаютъ шляпы, а газеты извщаютъ націю о томъ, что писатель Паульсбергъ совершилъ поздку въ Хенефосъ.

Но теперь уже Грегерсенъ не могъ больше сдержаться, это вдь онъ написалъ замтку о поздк въ Хенефосъ, онъ крикнулъ:

‘У васъ отвратительная манера говорить наглости, у васъ видъ, будто вы ничего другого…’

‘Я понять не могу, Грегерсенъ, чего ты горячишься!’ замтилъ ему Мильде. ‘Вдь самъ Паульсбергъ сказалъ, что мы должны терпливо къ этому относиться’.

Пауза.

‘Коротко и ясно’, продолжалъ Гольдевинъ: ‘все обстоитъ, какъ должно, каждый исполняетъ свой долгъ по отношенію къ писателямъ. Но теперь является вопросъ, достойны ли писатели этого поклоненія? Этого я не знаю. Я, можетъ быть, не всхъ знаю, я пропустилъ кого-нибудь. Есть ли писатель, затмвающій всхъ другихъ? Или все сводится къ поэзіи эскимосовъ? Я не принимаю во вниманіе…’

‘Послушайте, господинъ…’ началъ опять Грегерсенъ.

‘Сейчасъ, одну минуту… Я не принимаю во вниманіе послднее стихотвореніе Ойэна объ египетскомъ песк, а такъ я знаю почти все. И мн кажется, что одна вещь нисколько не умаляетъ достоинство другой, вс одинаково хороши…’

‘Если бы вы были правы, это было бы въ высшей степени грустно’, сказалъ адвокатъ.

‘Очень грустно, въ высшей степени грустно’.

‘И тутъ ничего не подлаешь’.

‘Нтъ, нтъ, совершенно врно, мы никакъ забыть не можемъ, что мы въ свое время имли нкоторое право вести гордую и громкую рчь, и мы продолжаемъ это длать. Наши писатели — это не таланты, которыхъ можно читать, — это горящіе огненные столбы, это вожаки, — они переводятся на нмецкій языкъ. И по мр того, какъ это повторяютъ и повторяютъ, люди начинаютъ врить этому, но такого рода воображеніе очень опасно для васъ. Молодежь думаетъ, что она на высот своего призванья, она шуршитъ шелкомъ, пишетъ книги и созерцаетъ міръ изъ Гранда. А между тмъ, въ стран происходитъ политическое осложненіе, газеты не остаются въ долгу съ отвтомъ, но Стортингъ расходится по домамъ. Да, что же дальше!— говоритъ молодежь, — разв дло не обстоитъ по прежнему хорошо? Разв не съ нами вожаки?’

Наконецъ Грегерсену удалось вставить свое слово: ‘Послушайте, вотъ вы тамъ, я не помню, какъ васъ зовутъ, — знаете ли вы исторію съ Бинье и картофелемъ? Я всегда вспоминаю эту исторію, когда слышу васъ. Вы такъ наивны, вы пріжаете изъ деревни и думаете насъ въ город чмъ-то поразить, а совершенно не понимаете того, что ваши взгляды отнюдь не новы. Это взгляды самоучки… Да, знаете, вдь Бинье тоже былъ самоучка. Да, можетъ бытъ, вы этого и не знаете, но онъ былъ самоучка. Однажды, копая, онъ напалъ на кольцо Въ разрзанной картофелин, — да, вы вдь изъ деревни, — можетъ быть вы знаете, что весной въ картофел бываютъ иногда лиловыя пятна? И Бинье такъ былъ пораженъ этимъ лиловымъ пятномъ, что онъ слъ и написалъ цлое математическое вычисленіе по поводу этого. Потомъ онъ принесъ Фарнлэю это вычисленіе, чтобъ онъ прочиталъ его и думалъ, что онъ сдлалъ величайшее открытіе. — Да, это очень хорошо, сказалъ Фарнлэй, это совершенно врно, что вы сдлали, вы врно разршили этотъ вопросъ. Но, сказалъ старый Фарнлэй, египтяне знали это тысячу лтъ тому назадъ… Тысячу лтъ тому назадъ это уже было извстно, ха-ха-ха. И я всегда думаю объ этой исторіи, каждый разъ, когда я слышу васъ… Не сердитесь на меня’.

Пауза.

‘Нтъ, я не сержусь на васъ’, возразилъ Гольдевинъ. ‘Но если я васъ хорошо понимаю, то мы съ вами одинаковаго мннія. Я говорю только то, что вы уже знаете, не такъ ли?’

Грегерсенъ тряхнулъ сердито головой и обратился къ Мильде:

‘Нтъ, это невозможно!’ сказалъ онъ. Онъ сдлалъ глотокъ и снова продолжалъ разговоръ съ Гольдевиномъ. Онъ кричалъ громче, чмъ это нужно было, наклонялся къ нему и кричалъ: ‘Боже мой, неужели вы не понимаете, что вы съ вашими взглядами, съ вашими взглядами самоучки просто смшны? Вы думаете, это ново, что вы тутъ намъ толкуете? Для насъ это старо, мы знаемъ все это и смемся надъ этимъ… Я!… Я не хочу больше съ вами говорить!’

Грегерсенъ быстро поднялся.

‘Ты платишь?’ сказалъ онъ Мильде.

‘Да, но разв ты уже уходишь?’

‘Да, во-первыхъ, мн нужно итти въ редакцію, а во-вторыхъ, довольно съ меня всего этого. И во-вторыхъ, и въ-третьихъ, и въ девятыхъ довольно этого съ меня! Прощайте!’

И, покачиваясь, Грегерсенъ вышелъ изъ комнаты, чтобы итти въ редакцію.

Было шесть часовъ. Трое мужчинъ, оставшихся за столомъ, сидли нкоторое время молча. Гольдевинъ искалъ пуговицу, какъ бы желая застегнуться, чтобы уйти, но, не найдя ея, онъ посмотрлъ въ окно, чтобы отвлечь отъ этого вниманіе и сказалъ:

‘Да, уже становится поздно, какъ я вижу’…

‘Вы же не собираетесь итти?’ перебилъ его адвокатъ: ‘Кельнеръ, пива! Нтъ, давайте придемъ къ одному съ вами соглашенію. Отнимаютъ у насъ нашихъ писателей, этимъ самымъ уничтожаютъ насъ, потому что вдь это писатели длаютъ насъ тмъ, что мы есть’. Мильде вдругъ сказалъ то же самое, вдь это писатели длаютъ насъ извстными за границей, они свтятся, какъ огненные столбы, они наша гордость. Мильде началъ разбиралъ выраженіе ‘поэзія эскимосовъ!’ Что нужно понимать подъ этимъ? Во всякомъ случа, онъ не фанатикъ, онъ можетъ терпть вс взгляды’.

‘Это было бы очень нехорошо, если бы наши писатели длали насъ тмъ, что мы есть’, сказалъ Гольдевинъ. ‘Вотъ наши писатели прохаживаются, и имъ принадлежитъ весь мірокъ нашего маленькаго города, но гражданская тропинка не достаточно широка для нихъ. Мы радуемся тому, что имъ нужно тамъ много мста, мы оборачиваемся и говоримъ съ удивленіемъ: ‘посмотрите, какъ много имъ нужно мста!’ Я вижу въ этомъ большую и общую причину, — это то, что мы въ послдніе годы стали довольствоваться малымъ. Ахъ да, къ сожалнію мы довольны чрезвычайно малымъ. Я все это прослдилъ въ газетахъ, мы не ставимъ большихъ запросовъ и благодаримъ за малое. Поэзія эскимосовъ? Нтъ, это черезчуръ грубое слово, разумется, я понималъ его не въ прямомъ смысл. Это поразительно, до чего наши писатели благосклонно относятся къ самымъ сквернымъ явленіямъ жизни! Вотъ Паульсбергъ, и Иргенсъ, и Ойэнъ, — они не говорятъ этого, положимъ, — человческое существованіе иметъ не одну, а нсколько тысячъ страницъ, и въ моей собственной душ есть темные и глубокіе уголки, куда я самъ еще не заглядывалъ. Мы должны сдлать что-нибудь, чтобы возвести людей туда, гд свтить солнце, гд звучитъ имя Бога, мы должны заставить молодежь не только наслаждаться любовью, но также, красня, радоваться ей. Нтъ, этого они такъ мало касаются, а если бы они и коснулись больше, такъ они не справились бы съ этимъ. До людей имъ нтъ дла, они пишутъ о понтонныхъ мостахъ, о правительственной церкви, о налогахъ, они пишутъ стихи объ исчезнувшихъ кронахъ и объ египетскомъ песк, нтъ, Боже мой, наши писатели такъ рдко говорятъ искренно моей бдной душ. Имъ не хватаетъ импульса и пространства. Они не чувствуютъ этого недостатка, и нтъ никого, кто бы могъ открыть имъ глаза на это. Они говорятъ, какъ будто дали намъ по крайней мр новую культуру, ихъ скромное самодовольство переходитъ постепенно въ какое-то совершенство, въ паосъ, они морщатъ лобъ и имютъ видъ, какъ будто исполнены благодатью. Поклоняйтесь этимъ людямъ, они наша гордость. А газеты постоянно выдвигаютъ ихъ, газеты представляютъ ихъ какими-то мыслителями, великими умами и проповдниками. День за днемъ, день за днемъ они испускаютъ тотъ же ослиный крикъ, и самымъ серьезнымъ образомъ закидали бы того камнями, кто попробовалъ бы удержать ихъ самомнніе въ извстныхъ границахъ. Писатели уже больше не таланты, которыхъ можно читать, ахъ нтъ, они глубоко захватываютъ всю духовную жизнь своего времени, они заставляютъ Европу думать. Что же тутъ удивительнаго, если они сами внушаютъ себ принимать поклоненіе людей, какъ нчто должное. Вдь они же великіе мыслители, почему же имъ, извстнымъ всему міру, не погулять немного по нашей маленькой стран? Въ тихія ночи, когда они одни, они улыбаются, можетъ быть, про себя, — это очень вроятно, что въ одинокіе часы они становятся передъ зеркаломъ, осматриваютъ себя съ ногъ до головы и подсмиваются. У древнихъ римлянъ были такіе люди, называвшіеся авгурами, это были глубокіе и мудрые люди, они слдили и объясняли полетъ птицъ. Два такихъ авгура не могли встртиться на улиц безъ того, чтобы не улыбнуться…’

Адвокатъ перебилъ его:

‘Вы недостаточно знаете нашихъ писателей, Гольдевинъ, далеко недостаточно’.

‘Я попробовалъ здсь, въ город, немного заглянутъ въ ихъ жизнь, она не настолько скрыта и скромна, чтобъ нельзя было немножко ознакомиться съ ней. Одна причина заставила меня внимательно слдить за нею, та же причина длаетъ то, что я немного рзко сегодня говорю. Ахъ да, я видлъ кое-что, я очень многое видлъ. И не разъ я спрашивалъ себя, неужели мы такъ бдны идеалами? Неужели мы не можемъ поддерживать свое достоинство? Новая земля, блдная земля, глинистая! Нтъ, нтъ, нтъ, какъ бы я хотлъ помочь людямъ и показать все это имъ! И въ своей писательской жизни они далеко не всегда хорошіе люди. Къ чему имъ это? Страна маленькая, мста мало, а писателямъ нужно много мста. Они ссорятся другъ съ другомъ, интригуютъ, завидуютъ. Почему не обсуждался сборникъ стихотвореній Иргенса, ни разу даже не упомянули о немъ?’

‘Мы съ Иргенсомъ не друзья, но мн пришло въ голову, что съ нимъ поступили несправедливо. Кто его противникъ? Коллега, также писатель, втихомолку работающій, какъ кротъ у се5я въ своей нор? Я не знаю. Но я знаю, что наши писатели стснены обстоятельствами, я наблюдалъ за ними здсь, въ город: они мелочны и желчны, они завидуютъ счастью другого и даже не въ состояніи скрытъ эту зависть. Достигнувъ извстнаго возраста и написавъ извстное число книгъ, они длаются раздражительными и обижаются на то, что страна не доставляетъ имъ денежныхъ суммъ, нужныхъ имъ для жизни, они находятъ даже, что имъ вредятъ тмъ, что нація недостаточно ихъ признаетъ. Они постоянно жалуются: ну вотъ теперь обнаруживается, какъ Норвегія обращается со своими великими людьми. А насколько нужне эта несчастная премія журналистамъ, этимъ выбивающимся изъ силъ постояннымъ труженикамъ какого-нибудь листка! Журналистъ длаетъ въ одинъ мсяцъ больше работы, чмъ писатели въ цлый годъ. Часто у нихъ есть семьи, и имъ приходится очень туго, многихъ судьба очень преслдуетъ, они когда-то мечтали о свободной и богатой жизни, а не о томъ, чтобъ сидть въ редакціи какой-нибудь газеты, гд ихъ анонимная работа пропадаетъ совершенно безслдно и гд большинство изъ нихъ должны страшно напрягать свои силы, иногда даже прибгать къ лести, чтобъ удержать за собою мсто. Если имъ приходитъ въ голову какая-нибудь оригинальная идея, мысль, то она тотчасъ же должна погибнуть, они помщаютъ ее въ какую-нибудь газетную статью, статья эта печатается, и мысль исчезаетъ гд-то въ пространств. И что они за это получаютъ? Ахъ, очень жалкое вознагражденіе, жалкое и очень мало радости. Эти люди заслуживаютъ поощренія, и этимъ никто ничего бы не потерялъ, результаты сказались бы въ свободной и краснорчивой газетной литератур. Въ этомъ нтъ ничего невозможнаго, а насколько больше можетъ сдлать честный журналистъ своей ежедневной работой, стремящейся къ чему-то для себя и для своихъ, чмъ вс эти писатели, которые напишутъ разъ въ годъ книжку, а потомъ отдыхаютъ и добиваются премій’.

Въ продолженіе всего этого разговора актеръ Норемъ сидлъ молча, понуря голову, онъ изрдка поднималъ тяжелыя вки и устало и лниво курилъ свою сигару. Наконецъ, онъ взглянулъ на окружающихъ, поставилъ на столъ свою пустую кружку и сказалъ!

‘Да, Мильде, если ты дйствительно хочешь меня угостить, то дай, пожалуйста, мн портеру’.

Принесли портеръ.

Въ эту самую минуту дверь въ кафе открылась, и вошелъ Иргенсъ съ фрекенъ Агатой. Они остановились на минутку внизу около двери и осмотрлись вокругъ, Агата не была смущена, она была спокойна, но когда она увидла Гольдевина, она поспшно направилась къ нему, улыбнулась и открыла ротъ, чтобы поздороваться съ нимъ, но вдругъ остановилась. Гольдевинъ пристально посмотрлъ на нее и невольно взялся за пуговицы, но тмъ не мене онъ остался.

Это произошло въ нсколько секундъ.

Иргенсъ и Агата вмст подошли къ столу, поклонились и сли. Агата протянула Гольдевину руку. Мильде спросилъ ихъ, что они будутъ пить.

‘Вы пришли слишкомъ поздно’, сказалъ онъ, смясь. ‘Вамъ нужно было бы прійти раньше, а теперь представленіе уже кончено. Гольдевинъ занималъ насъ разговорами объ истин’.

Иргенсъ бросилъ на Гольдевина быстрый взглядъ и сказалъ, закуривая папиросу:

‘Я уже наслаждался однажды бесдой съ господиномъ Голъдевиномъ тамъ въ Тиволи: кажется, этого съ меня вполн достаточно’.

Иргенсъ съ трудомъ скрывалъ свою непріязнь къ Гольдевину. Онъ уже второй разъ видлъ сегодня Гольдевина, онъ видлъ, какъ онъ только что стоялъ передъ его квартирой на улиц Транесъ, No 5. Онъ не могъ выйти съ Агатой прежде, чмъ не удалился этотъ чортъ. Счастливый случай привелъ Гранде, а то этотъ человкъ стоялъ бы все еще тамъ. И какъ онъ стоялъ? Какъ стражъ, какъ настоящій стражъ, не двигаясь. Иргенсъ злился, ему стоило большого труда не пускать Агату къ окну, если бъ она посмотрла въ окно, она тотчасъ же увидла бы Гольдевина. Онъ совсмъ и не скрывался, онъ стоялъ и желалъ, чтобы его видли, и держалъ такимъ образомъ парочку въ осадномъ положеніи.

Теперь у него былъ очень смущенный видъ. Онъ игралъ своей кружкой и смотрлъ внизъ.

‘Да, Иргенсъ, въ тотъ вечеръ вамъ, писателямъ, досталось’, продолжалъ Мильде. ‘Но ты, можетъ быть, думаешь, что тогда въ Тиволи вы получили достаточно? Да сравнительно съ сегодняшнимъ вечеромъ, то была лесть, молоко и медъ. Вы, оказывается, не великіе вожаки, и очень даже достижимы. Кром того, у васъ скверная привычка, вы завидуете, копаете другъ другу ямы, постоянно грызетесь. Хе-хе, узнаешь ли ты себя?’

Иргенсъ пожалъ плечами.

Агата ничего не говорила, она смотрла то на одного, то на другого, и, беззаботно улыбаясь, смотрла на Иргенса. Она опять стала спокойной.

‘Да’, сказалъ адвокатъ: ‘Гольдевинъ былъ очень рзокъ, но тмъ не мене онъ указалъ на то, что несправедливо, что о стихахъ Иргенса ничего не говорили. Вдь это ты слышалъ, Мильде?’

‘Но я вовсе не имлъ въ виду этимъ защищать господина Иргенса’, сказалъ вдругъ Гольдевинъ рзко. Онъ посмотрлъ ему прямо въ лицо. ‘Это было сказано, чтобы показать, какъ относятся другъ къ другу господа писатели’.

Пауза. Гольдевинъ разсянно пилъ изъ своего стакана, его рука дрожала. Адвокатъ съ удивленіемъ посмотрлъ на него. Что такое съ нимъ случилось? Онъ вдругъ заговорилъ совсмъ другимъ голосомъ и кусалъ себ губы.

‘Ну да, по-моему это все равно’, сказалъ примиряюще адвокатъ. ‘Вы говорили разное, но вы, можетъ быть, не серьезно думаете это. Вотъ, напримръ, вы упрекали писателей въ томъ, что они завистливы и вредятъ другъ другу, но вдь это порокъ, свойственный всмъ, и его можно найти въ каждомъ кругу людей. Я вижу это и у насъ, въ адвокатской сред’.

На это Гольдевинъ отвчалъ такъ же рзко и безпощадно, что нтъ такого сословія во всей стран, въ которомъ было бы столько жалкой мелочной зависти и злобы противъ своихъ же, какъ именно въ кружкахъ писателей. Какъ противоположность онъ можетъ привести купеческое сословіе, — купцы, презираемые жалкими литераторами, лавочники, мелочные торговцы. Они помогаютъ въ случа нужды, заступаются, ручаются другъ за друга и ставятъ на ноги споткнувшагося.— А что длаютъ писатели? Они отъ всей души желаютъ гибели одному изъ своихъ собратьевъ, чтобы для нихъ самихъ стало просторне. Хорошо занимать такое положеніе въ жизни, которое даетъ много горя, но вмст съ тмъ даетъ и радости и развиваетъ способность сочувствія. Это иметъ большое значеніе. Это даетъ людямъ трезвый взглядъ на все и не длаетъ ихъ мелочными… Мы заняты только нашими писателями, обсуждаемъ ихъ послднюю боле или мене хорошую книгу, а между тмъ купцы вполн достойны нашего уваженія. На какую высоту поставили насъ эти люди! Торговая нація, народъ, занимающійся вывозомъ среди безплодной страны! Онъ читалъ, что даже въ Париж на лавкахъ еще пишется: ‘Здсь есть телефонъ’. У насъ же это больше не нужно. Здсь само собой подразумвается, что каждый магазинъ долженъ имть телефонъ. Но всегда, всегда цнятъ только писателей. Почему? Писатель можетъ имть самымъ честнымъ образомъ тысячъ двадцать долгу. И что же дальше? Онъ не можетъ заплатить, вотъ и все. Что было бы, если бъ такъ велъ себя какой-нибудь купецъ, втерся бы и пользовался бы всякими обманами, чтобъ не платить за вино и за платье. Его просто-на-просто обвинили бы въ мошенничеств и объявили бы его банкротомъ. Но писатели, художники, наши вожаки, которые подъ крики націи высятся какъ Альпы надъ всми остальными смертными, кто виноватъ въ томъ, что имъ приходится такъ плохо? Люди лишь втихомолку говорятъ объ обман и смются надъ этимъ: онъ чертовски хитеръ, у него цлыхъ двадцать тысячъ долгу…

Мильде сердито поставилъ свой стаканъ на столъ и сказалъ:

‘Да, милый человкъ, но теперь мн кажется, что этого довольно’.

Художникъ, оказывается, вдругъ потерялъ терпніе. Пока онъ сидлъ здсь одинъ съ адвокатомъ и съ актеромъ, онъ ни словомъ не протестовалъ, онъ даже радовался желчнымъ рчамъ жалкаго учителя, но какъ только появился одинъ изъ писателей, онъ сдлался сердитымъ и ударялъ кулакомъ объ столъ. Такова уже была привычка у Мильде защищаться, прячась за спиной другихъ.

Гольдевинъ посмотрлъ на него

‘Вы такъ думаете?’ спросилъ онъ.

‘Да, я такъ думаю’.

Гольдевинъ, очевидно, говорилъ не безъ умысла, съ расчетомъ направляя свои слова по извстному адресу, это вс понимали. Иргенсъ порой кусалъ усы.

Но теперь и Норемъ насторожился, онъ замтилъ, что передъ его усталыми глазами что-то происходитъ, и онъ началъ тоже вмшиваться и поносить торговую мораль, — это самая безчестная мораль на свт, да, надувательство, жидовство, чистйшее жидовство! Разв это правильно братъ проценты? Нтъ, пусть никто не говоритъ ему этихъ глупостей, а то онъ отвтитъ какъ слдуетъ. Купеческая мораль, — самая безчестная мораль на свт…

А въ это время адвокатъ говорилъ черезъ столъ съ Иргенсомъ и Агатой, — онъ разсказывалъ, какъ онъ встртилъ Гольдевина.

‘Я его недавно встртилъ въ твоихъ мстахъ, Иргенсъ, тамъ наверху, на улиц Транесъ, да какъ разъ подъ твоими окнами. Онъ тамъ стоялъ. Я взялъ его съ собою, вдь это никуда не годилось бы оставлять его тамъ стоять’.

Агата спросила тихо, съ широко раскрытыми, испуганными глазами:

‘На улиц Транесъ? Вы его встртили тамъ?.. Послушай, Иргенсъ, онъ былъ какъ разъ подъ твоими окнами, клянусь теб’.

У нея тотчасъ же явилось подозрніе. Гольдевинъ внимательно слдилъ за ней, онъ смотрлъ ей прямо въ лицо и старался, чтобы она не замтила этого.

Между тмъ Норемъ продолжалъ задавать свои невозможные вопросы. Итакъ, значитъ нужно понимать, что весь міръ, такъ сказать, испорченъ, женщины и мужчины окончательно испорчены, потому что они вс высоко цнятъ искусство и поэзію. ‘Послушайте, старикъ, пусть искусство остается искусствомъ и не связывайтесь съ этимъ. Хе, мужчины и женщины окончательно испорчены…’

Гольдевинъ тотчасъ же воспользовался этимъ поводомъ и отвчалъ. Это не относилось къ Норему, онъ даже не смотрлъ на него, но онъ говорилъ то, что накипло у него на сердц, говорилъ это всмъ, вообще, такъ просто, въ пространство. ‘Нельзя утверждать, что вс мужчины и женщины испорчены, но они дошли до извстной степени безсодержательности, они вырождаются и мельчаютъ. Новая земля, блдная земля, тамъ нтъ плодоносной земли, нтъ обилія. У молодежи холодная, жидкая кровь, они предоставляютъ всему итти своимъ путемъ, и огорчаются лишь поверхностно, когда ихъ собственная страна молчитъ и не отвчаетъ на вызовъ. Теперь ужъ дло больше не обстоитъ такъ, что гордость Норвегіи это — личная гордость каждаго норвежца, будь то консерваторъ или либералъ. А также и женщины, он очень спокойно проживаютъ свою жизнь, не уставая отъ жизни, но вмст съ тмъ и не внося ничего въ нее. И какъ он могли бы внести что-нибудь? Имъ вдь нечего вносить. Он мелькаютъ, какъ синіе огоньки, отъ всего пробуютъ понемножку, какъ радости, такъ и горести, и не сознаютъ, что он потеряли всякое значеніе. У нихъ больше нтъ самолюбія, ихъ сердце не причиняетъ имъ большихъ терзаній, оно бьется очень быстро, но ничто не заставляетъ его трепетать въ груди. А что сталось съ гордымъ міровоззрніемъ молодыхъ женщинъ, двушекъ? Это міровоззрніе имло большое и глубокое значеніе, но теперь его уже больше не встртишь, для женщинъ все равно, что посредственность, что геніальность, он приходятъ въ восторгъ передъ парой несчастныхъ стиховъ и даже передъ вымученнымъ романомъ. А было время, когда лишь великія и гордыя вещи побждали ихъ. Теперь ихъ требованія низведены до минимума, теперь он уже больше и не могутъ желать большаго, ихъ потребности заснули. Женщина потеряла свою силу, богатую и милую простоту, большую страсть, она потеряла ту настоящую радость, которую даетъ единственный человкъ, ея герой, ея богъ, она подходитъ къ первому встрчному и бросаетъ направо и налво услужливые взгляды. Любовь сдлалась теперь для женщины названіемъ прошедшаго чувства, она читала объ этомъ, и въ свое время это также занимало ее, но теперь все это легко скользнуло мимо нея, какъ притупленный звукъ. Да, женщины и не сознаютъ этого своего недостатка, ахъ, нтъ, оно окончательно вырвано. Этому ничмъ нельзя помочь. Черезъ нсколько поколній опять настанетъ хорошее время, все движется, какъ волна. Но теперь, въ данную минуту, мы самымъ беззаботнымъ образомъ путаемся остатками. Только торговая дятельность иметъ свжій, здоровый пульсъ, торговля ведетъ свою шумную жизнь, будемъ благодарны ей за это! Она дастъ намъ обновленіе’.

При этихъ послднихъ словахъ Мильде такъ возмутился, что онъ досталъ десятикронную бумажку, швырнулъ ее Гольдевину черезъ столъ и сказалъ раздраженно:

‘Вотъ… Вотъ ваши деньги! Вы помните, я занялъ у васъ какъ-то десять кронъ, я забылъ было это. Теперь, я надюсь, вы понимаете, что вамъ можно уходить’.

Гольдевинъ вдругъ покраснлъ до самыхъ корней волосъ, но тмъ не мене онъ взялъ кредитку.

‘Вы не очень-то вжливо благодарите за долгъ’, сказалъ онъ.

‘Нтъ, но кто же вамъ сказалъ, что я вжливый человкъ. Самое главное то, что вы теперь получили обратно ваши деньги, и мы теперь надемся, что вы освободите насъ отъ вашего присутствія’.

‘Да, да, благодарю, мн нужны деньги, у меня больше нтъ’, сказалъ Гольдевинъ и завернулъ деньги въ кусокъ газетной бумаги. Уже самый способъ, какимъ онъ пряталъ эту маленькую незначительную кредитку, показывалъ, насколько онъ былъ безпомощенъ и какъ мало онъ привыкъ имть деньги въ рукахъ. Вдругъ онъ посмотрлъ Мильде въ лицо и продолжалъ: ‘Я впрочемъ совсмъ не надялся получитъ отъ васъ обратно этотъ долгъ’.

Мильде всего передернуло, но онъ вскор оправился, это сильное оскорбленіе не заставило его одуматься, онъ проглотилъ его и пробормоталъ въ отвть, что у него не было намренія быть невжливымъ, онъ извиняется, онъ былъ очень раздраженъ, но однимъ словомъ…

Норемъ, сидвшій пьяный и равнодушный, не могъ дольше сдерживаться, онъ видлъ во всемъ этомъ только смшное и сказалъ, смясь:

‘Ты и этого человка поддлъ, Мильде? Нтъ, ты занимаешь деньги у перваго встрчнаго! Ты просто неподражаемъ! Ха, ха, у этого тоже!’

Гольдевинъ всталъ.

Въ эту же самую минуту, встала также и Агата и быстро подошла къ нему. Она схватила взволнованно его за руку и начала ему что-то говоритъ, потащила его за собой къ другому окну и шептала. Тамъ они сли, вокругъ нихъ никого не было, она сказала:

‘Да, да, это такъ, вы говорили все это мн, я поняла это, вы правы, Гольдевинъ, правы, правы. Вы увидите, все теперь будетъ иначе. Вы говорили, что я этого больше не могу, что я больна, не въ состояніи это сдлать, но нтъ, я могу, вы это увидите. Я только теперь все понимаю, вы мн сказали милый, милый Гольдевинъ, не сердитесь на меня, я такъ часто была неправа…’

Она плакала безъ слезъ, безпомощно она сидла на кончик стула и говорила, не останавливаясь. Порой онъ вставлялъ слово, кивалъ и качалъ головой, когда видлъ ее такой безутшной, и смущенно называлъ ее Агатой, нтъ, милой Агатой. Они продолжали сидть, она понемножку успокоилась, склонила голову и слушала внимательно, что онъ ей говорилъ. Она не должна относитъ къ себ все, что онъ говорилъ, ни въ какомъ случа. Да, онъ думалъ о ней, это правда, но тогда, значитъ, онъ ошибся, слава Богу! Онъ не хотлъ ее огорчить, онъ хотлъ только ее предостеречь, она такъ молода, онъ на много старше ея и понимаетъ, чему она подвергается. Но теперь она не должна грустить, все хорошо кончится.

Они продолжали говорить. Иргенсъ выказывалъ нетерпніе, онъ поднялся, вытянулъ руки и звнулъ, чтобы показать, что онъ собирается уходить, но вдругъ онъ вспомнилъ, что онъ что-то забылъ и сдлалъ нсколько торопливыхъ шаговъ къ буфету. Онъ потребовалъ жженаго кофе, и получилъ его въ мшочк.

Мильде потребовалъ счетъ, щедро расплатился и тоже поднялся. Онъ попрощался съ мужчинами, сидвшими у стола, и пошелъ. Нсколько минуть спусгя, какъ разъ передъ окнами Гранда, онъ поклонился какой-то дам и они вмст свернули въ переулокъ, на дам было длинное боа, разввавшееся отъ втра и порою касавшееся руки Мильде, затмъ они исчезли.

А Агата и Гольдевинъ все еще сидли на своихъ мстахъ.

‘Вы можете проводитъ меня домой’, сказала она: ‘подождите минуту, я хочу только…’

Она подошла къ столу Иргенса и взяла свою накидку.

‘Вы уходите?’ сказалъ онъ и посмотрлъ на нее, какъ будто только что упалъ съ неба.

‘Да, да, я ничего не хочу больше слышать, Иргенсъ’, отвчала она: ‘спасибо за сегодня…’

‘Чего вы больше не хотите, разв я не могу васъ проводитъ домой’?

‘Нтъ, и позже, и завтра тоже нтъ. Нтъ, все это должно кончиться’. Она протянула Иргенсу руку и еще разъ равнодушно поблагодарила его, она все время смотрла на Гольдевина и выказывала нетерпніе. Иргенсъ задерживалъ ее.

‘Подумайте о томъ, что вы общались мн на завтра’, сказалъ онъ, когда она уходила.

III.

Агата и Гольдевинъ шли вмст по улиц. Онъ ей не сказалъ, что узжаетъ, и она этого не знала. Великодушный человкъ! Она была счастлива, что идетъ рядомъ съ Гольдевиномъ, съ этимъ человкомъ, отталкивающимъ отъ себя всхъ своими рчами, она шла очень близко къ нему, сердце билось въ груди.

‘Простите мн, Гольдевинъ’, сказала она, ‘Да, да, простите мн все, что было раньше, а также и то, что было сейчасъ, хорошо? Еще недавно я не смла васъ просить объ этомъ, но какъ только я съ вами, у меня является довріе. Вы не упрекаете меня, никогда? Но сегодня я ничего, ничего нехорошаго не сдлала… сегодня, когда я вышла, когда я была въ город я хочу сказать. Да, вы понимаете, что я хочу сказать’. И она прямо посмотрла ему въ лицо.

‘Мн нечего вамъ прощать’, отвчалъ онъ.

‘Нтъ, у васъ есть, что прощать мн, да, у васъ есть’, повторила она съ удареніемъ. ‘Нтъ, я этого не понимаю, теперь я вспоминаю только о томъ, какъ мы съ вами вмст гуляли въ лсу, въ Торахус. Мы здили въ море…’

‘Скоро вы дете домой, фрекэнъ Аагата?’

‘Да, я ду очень скоро… Простите меня, Гольдевинъ, и врьте, врьте мн, что я ничего дурного сегодня не сдлала, я раскаиваюсь, раскаиваюсь во всемъ… Вы будите во мн столько воспоминаній. Однажды вы несли меня изъ пастушьей хижины домой, вы сказали, что вы скучали по мн, когда меня не было, мн кажется, будто я еще это сейчасъ слышу…’ Она замолчала. Вдругъ она сказала, улыбаясь, посмотрвъ на него: ‘должно быть давно вы не стригли своихъ волосъ’.

‘Да я скоро остригу ихъ’.

‘Но только не бороду’, сказала она, ‘нтъ, бороду не нужно, она теперь такая красивая’.

На это онъ отвтилъ равнодушно:

‘Вы это находите? Ахъ нтъ, въ ней черезчуръ много сдыхъ волосъ!’

Пауза. Потомъ она опять сказала:

‘Да, вы во всемъ правы. Голубые огоньки безъ всякой гордости. Я не настолько глупа, чтобъ не понять, кому вы это говорили’.

‘Но, милая Агата’, воскликнулъ онъ съ отчаяніемъ: ‘это относилось не къ вамъ. Я этого и не думалъ. И, кром того, я ошибался, я теперь вижу, что ошибался: вы, слава Богу, совсмъ другая. Но мн пришло въ голову, общайте мн одно, Агата… нтъ, простите меня, что я назвалъ васъ Агатой. Но общайте мн, что вы будете осторожне, — хорошо? Это, конечно, нисколько не касается меня, я это знаю, но вамъ пришлось сталкиваться съ многими людьми, врьте мн, что эти люди не для васъ. Фру Тидеманъ тоже запуталась’.

Она вопросительно посмотрла на него.

‘Мн вспомнилось, что я хотлъ вамъ это сказать’, продолжалъ онъ. ‘Фру Тидеманъ, одна изъ немногихъ гордыхъ людей въ этомъ кружк, даже она! Одинъ писатель обманулъ ее’.

‘Ахъ такъ,’ сказала Агата. ‘Да, писатели ничего и не представляютъ для меня, нтъ, вы можете мн поврить’. И вдругъ она взяла руку Гольдевина и прижалась къ нему.

Онъ смутился и замедлилъ шагъ, она это почувствовала и сказала улыбаясь: ‘Ахъ нтъ, я не должна этого длать’.

‘Нтъ’, сказалъ также и онъ: ‘вы не должны этого длать’.

‘Нтъ. Но я вижу васъ такъ рдко, Гольдевинъ’, и она опустила глаза.

‘Гм. Что вы будете длать, когда вернетесь домой? Я хочу сказать, будете ли вы учиться, или что? Кстати, есть у васъ какія-нибудь извстія отъ вашего жениха?’

‘Нтъ, нтъ, нтъ еще. Но вдь еще слишкомъ рано. Вы боитесь, что онъ можетъ бытъ дохалъ не благополучно? Милый Гольдевинъ, вы почему это спрашиваете?’

‘Нтъ, нтъ, не безпокойтесь, онъ благополучно додетъ… Нтъ, я это просто такъ спросилъ… Да, да. Благодарю васъ, что вы разршили мн васъ проводить’.

Они остановились передъ ея дверью и распрощались. Медленно, не подбирая платья, она поднялась на первыя дв ступени. Но потомъ вдругъ она повернулась, снова вышла на улицу и посмотрла на него глубоко взволнованная.

‘Гольдевинъ, какъ я васъ люблю сейчасъ!’ сказала она тихо. ‘Спасибо за сегодня’.

И съ этими словами она взбжала по лстниц къ себ.

Онъ постоялъ нкоторое время. Онъ еще слышалъ шаги въ дом, потомъ они замерли. Онъ повернулся и медленно пошелъ по улиц. Онъ ничего не слышалъ и не видлъ вокругъ себя.

Инстинктивно онъ выбралъ дорогу, ведшую въ Погребокъ, гд онъ имлъ обыкновеніе обдать. Онъ спустился и потребовалъ себ стъ. Жадно онъ сълъ все, что ему подали, какъ будто очень давно онъ ничего не лъ, онъ даже крошки хлба не оставилъ. Когда онъ кончилъ, онъ досталъ свои десять кронъ изъ газетной бумаги и заплатилъ, въ это время онъ ощупалъ маленькій свертокъ въ боковомъ карман, — нсколько серебряныхъ кронъ, маленькую сумму, которую онъ приготовилъ для своего билета въ Торахусъ.

На другой день, около пяти часовъ Агата шла внизъ въ гавань, въ то же самое мсто, гд она гуляла наканун. Иргенсъ былъ уже тамъ и ждалъ ее. Она быстро подошла къ нему и сказала:

‘Я пришла только для того, чтобы вамъ сказать… Я пришла не для того, чтобы съ вами оставаться, у меня на это нтъ времени. Но я не хотла, чтобы вы ждали меня’.

‘Послушайте, фрекэнъ Агата’, сказалъ онъ вдругъ, ‘теперь вы не должны больше длать исторій’.

‘Я больше никогда не пойду въ вашу квартиру, никогда больше. Я теперь научена. Почему вы не берете съ собой фру Тидеманъ? Да, почему вы ее не берете?’ Агата была возбуждена и блдна.

‘Фру Тидеманъ?’ сказалъ онъ, заикаясь.

‘Конечно, я все знаю, я все узнала… Да, я всю ночь объ этомъ думала, ну идите же къ фру Тидеманъ’.

Онъ подошелъ къ ней вплотную:

‘Фру Тидеманъ не существовала для меня съ того дня, когда я увидлъ васъ, она больше не существовала! Я не видлъ ея уже нсколько недль, я даже не знаю, гд она живетъ’.

‘Да, но это нисколько не мняетъ дла’, сказала она. ‘Но, можетъ быть, вы можете ее отыскать… я пройду съ вами немного’, сказала она.

И они пошли. Агата снова успокоилась.

‘Я сказала, что я всю ночь объ этомъ думала’, сказала она. ‘Но этого конечно я не длала. Я хотла сказать весь день. Нтъ, не весь день, но… нтъ, мн пришло въ голову… Вы должны были бы стыдиться. Молодыя замужнія женщины. Он не очень-то защищаются, Иргенсъ…’

‘Я знаю, что все ни къ чему’.

‘Нтъ, вы ее любите’. Но такъ какъ онъ молчалъ, она сказала рзко: ‘Вы могли бы мн по крайней мр сказать, любите ли вы ее?’

‘Я люблю васъ’, отвчалъ онъ. ‘Я не лгу въ данную минуту, это васъ я люблю, и никого другого. Длайте со мной, что хотите, теперь вы довольны?’ Онъ не смотрлъ на нее, онъ смотрлъ въ землю и сжалъ руки…

Она почувствовала, что его волненіе было искренно, и она сказала мягко:

‘Да, да, Иргенсъ, я врю вамъ… Но я не пойду съ вами домой!’ — Пауза.

‘Были научены?’ сказалъ онъ. ‘Кто же это такой, кто настроилъ васъ такъ враждебно по отношенію ко мн. Можетъ быть это тотъ?… Онъ былъ вашимъ учителемъ, но мн, откровенно говоря, онъ противенъ. Онъ грязенъ и страшенъ, какъ смертный грхъ. Непереваримый субъектъ!’

‘Будьте добры не ругать лишь Гольдевина’, сказала она твердо. ‘Прошу васъ объ этомъ’.

‘Ну хорошо, онъ узжаетъ сегодня вечеромъ, тогда мы освободимся отъ него’.

Она остановилась:

‘Онъ узжаетъ сегодня вечеромъ?’

‘Да, съ вечернимъ поздомъ’.

Онъ собирался ухать. Но объ этомъ онъ ни слова не сказалъ ей. Иргенсъ долженъ былъ объяснить, откуда онъ это знаетъ.

Она была такъ заинтересована этимъ извстіемъ объ отъзд Гольдевина, что ничего другого не слышала, а когда Иргенсъ тихонько тронулъ ее за руку, она машинально пошла дальше, они направлялись прямо къ его квартир. Когда они остановились передъ лстницей, она отступила назадъ и сказала нсколько разъ нтъ, смотря пристально ему въ глаза. Но онъ продолжалъ проситъ ее, наконецъ онъ взялъ ее за руку и вошелъ съ нею.

Дверь захлопнулась за ними.

На углу стоялъ Гольдевинъ и все это видлъ. Когда пара исчезла, онъ вышелъ и также пошелъ къ двери. Тамъ онъ постоялъ нкоторое время неподвижно и согнувшись, какъ бы подслушивая. Онъ страшно измнился, его лицо перекосилось, тмъ не мене онъ улыбался, онъ стоялъ и улыбался. Потомъ онъ слъ на лстницу, тсно прижавшись къ стн, и началъ ждать.

Прошелъ часъ, пробили стнные часы, до отхода позда оставалось еще порядочно времени. Еще полчаса, тогда раздались шаги. Прежде вышелъ Иргенсъ, Гольдевинъ не двинулся съ мста, онъ сидлъ неподвижно, спиной къ двери. Потомъ вышла Агата, она вышла на лстницу и вдругъ вскрикнула. Въ эту же самую минуту поднялся Гольдевинъ и вышелъ. Онъ не посмотрлъ на нее и не сказалъ ей ни слова, онъ только показалъ, что онъ тутъ. Онъ зашатался, какъ пьяный, и завернулъ за первый попавшійся уголъ, онъ все еще улыбался, какъ будто улыбка застыла на его лиц.

Гольдевинъ направился прямо къ вокзалу. Онъ взялъ въ касс билетъ и стоялъ наготов. Двери растворились, и онъ вышелъ на платформу, сюда прибжалъ служащій съ его сундукомъ. Сундукъ ахъ, да, онъ чуть было не забылъ его: ‘Да, положите его туда въ купэ, въ пустое купэ’. Затмъ и онъ вошелъ. Онъ какъ-то сразу сломился. Онъ тихо плакалъ въ своемъ углу, и все его худое тло вздрагивало. Нсколько минутъ спустя онъ досталъ свой бумажникъ, вытащилъ маленькую шелковую ленточку норвежскихъ цвтовъ и началъ ее рвать. Тихо, безъ слезъ рыдая, онъ сидлъ и рвалъ ленту, когда онъ кончилъ, онъ посмотрлъ на лоскутки, лежавшіе въ его рук. Въ эту самую минуту поздъ свистнулъ и тронулся, Гольдевинъ опустилъ окно и разжалъ свою руку. Крошечные кусочки норвежскихъ цвтовъ неслись за поздомъ и падали на камешки подъ ноги прохожихъ.

IV.

Лишь нсколько дней спустя Агата собралась узжать. Иргенсъ не напрасно долго ждалъ, — счастье ему улыбнулось, теперь онъ пожиналъ плоды всхъ своихъ стараній. Агата была ежедневно съ нимъ, она была страшно влюблена въ него, ходила по его слдамъ, висла у него на ше.

А дни шли.

Но вотъ вдругъ пришла телеграмма отъ Олэ, и Агата очнулась. Телеграмма была прежде въ Торахус, теперь она пришла въ городъ, старая и запоздалая, черезчуръ запоздалая.

Что теперь будетъ? Олэ былъ въ Лондон, его не было теперь здсь, и она не могла даже хорошенько вспомнить, какой у него видъ. Темный, голубые глаза, большой ростъ, ниспадающіе на лобъ волосы, которые онъ постоянно поправляетъ. Когда она думала о немъ, ей казалось, что онъ гд-то далеко, въ далекомъ прошломъ. Какъ много, много прошло съ тхъ поръ, какъ онъ ухалъ.

Когда пришла телеграмма, ея чувства къ отсутствующему снова вспыхнули, старая радость пронизала ее, счастливое сознаніе, что она владетъ его сердцемъ, она позвала его шопотомъ и благословила его, плача, за всю его доброту, да, она просила его прійти къ ней, красня и чуть дыша.— Нтъ, не было никого другого такого, какъ онъ, онъ никого не унижалъ, поступалъ всегда прямо и честно, и онъ любилъ ее. Да, если не онъ самый близкій въ ея жизни, то!.. Маленькая жонка, маленькая жонка, говорилъ онъ часто даже среди самой тяжелой работы. И его грудь, была такой горячей. Ей становилось жарко отъ его большого, ласковаго простодушія, этотъ человкъ могъ встать среди какого-нибудь вычисленія и улыбнуться ей. Ахъ, этого она не забыла…

Она уложила тотчасъ же свои вещи и хотла хать домой, во что бы то ни стало. Вечеромъ передъ ея отъздомъ она простилась съ Иргенсомъ.

Прощаніе его разрывало ей душу. Она была теперь его, да, и Олэ придется свыкнуться съ этой мыслью. Она пришла къ слдующему ршенію: да, она оставитъ городъ и откажетъ Олэ, какъ только онъ вернется. Что онъ скажетъ, когда онъ прочтетъ ея письмо и найдетъ кольцо. Да, что онъ на это скажетъ? Ей было грустно, что она не могла бытъ съ нимъ и утшить его. Она издалека наносила ему ударъ. Вотъ, чмъ все это кончается.

Иргенсъ былъ нженъ съ ней и поддерживалъ ее, вдь они не надолго разстаются, если не будетъ другого исхода, то онъ придетъ къ ней пшкомъ. Кром того, вдь она опять можетъ вернуться въ городъ, вдь она не нищая, вдь она владтельница катера, да, яхты для прогулокъ, что ей еще нужно? И Агата улыбалась этой шутк и чувствовала, что ей легче.

Дверь затворилась, на улиц было тихо, она слышала, какъ билось ея сердце. Она начала прощаться.

Иргенсъ не долженъ провожать ее на вокзалъ, это онъ самъ предложилъ. Если онъ тамъ будетъ, это дастъ поводъ къ сплетнямъ, городъ былъ такой маленькій, а онъ, къ сожалнію, былъ такъ извстенъ, что просто пошевелиться не можетъ… Агата была съ этимъ согласна. Но они будутъ писать другъ другу каждый день, писать, не правда, ли? А то она не выдержитъ…

Тидеманъ былъ единственный человкъ, который зналъ объ отъзд Агаты и провожалъ ее на вокзалъ. По своему обыкновенію въ послобденное время онъ зашелъ въ контору Генрихсена и имлъ разговоръ со старымъ хозяиномъ, это отняло у него нсколько времени, а когда онъ уходилъ, онъ встртилъ въ дверяхъ Агату, уже готовую къ отъзду, ей оставалось только проститься. Тидеманъ провожалъ ее и весъ ея ручной багажъ, сундукъ былъ отправленъ впередъ.

Передъ этимъ шелъ дождикъ и на улиц было грязно, очень грязно. Агата сказала нсколько разъ: ‘ахъ, какъ грустно’.

Но она больше не жаловалась, а пошла впередъ, совсмъ какъ послушный ребенокъ, который не долженъ отставать. Ея маленькая дорожная шляпа очень шла къ ней, она казалась еще моложе, благодаря движенію на ея лиц появилась краска.

Они не разговаривали много между собой. Агата сказала только:

‘Это было очень мило съ вашей стороны, что вы проводили меня, я бы могла и одна дойти’.

Тидеманъ увидлъ, что она старалась скрыть свое волненіе, она улыбалась, но глаза ея были влажны.

Онъ тоже улыбнулся и отвчалъ ей, стараясь ее утшитъ, что теперь она, вроятно, очень довольна, что можетъ оставить всю эту городскую грязь и попадеть на чистую дорогу, на свжій воздухъ. Впрочемъ, это и не долго будетъ продолжаться, она скоро вернется?

‘Нтъ’, сказала она, ‘конечно это не будетъ долго продолжаться’.

Обмниваясь другъ съ другомъ этими безразличными словами, они стояли на платформ. Снова начался дождь, капли ударяли о стеклянную крышу надъ ихъ головами, и локомотивъ шиплъ. Агата вошла въ купэ и высунула Тидеману руку. Вдругъ у нея явилась потребность, чтобъ ее простили и снисходительно отнеслись къ ней, и она сказала этому чужому ей человку:

‘Прощайте… Несмотря на все, не думайте нехорошо обо мн!’ При этомъ она покраснла до самыхъ ушей.

‘Нтъ, милое дитя…’ удивленно отвчалъ онъ. Онъ не усплъ сказать больше.

Она высунула изъ окна свое маленькое свтлое личико и кивала, когда поздъ тронулся, глаза ея все еще были влажны, она съ трудомъ сдерживала слезы. Она все время смотрла на Тидемана и потомъ начала махать платкомъ.

Странная двушка! На платформ онъ былъ единственный человкъ, котораго она знала и она кивала ему. Онъ былъ тронутъ этой сердечной простотой и тоже махалъ платкомъ, пока поздъ не исчезъ. Несмотря на все, не думать нехорошо о ней! Нтъ, онъ этого не сдлаетъ. А если это когда-нибудь и было, то больше уже не случится. Ока кивала ему, чужому человку. Онъ долженъ разсказать это Олэ, это его порадуетъ.

Тидеманъ отправился въ свой складъ. Его голова была переполнена всякими дловыми соображеніями и мало-по-малу онъ забылъ про все остальное. Работа опять начинала кипть, кредитъ уже больше не былъ ему закрытъ, и ему пришлось вернутъ двухъ изъ своихъ прежнихъ служащихъ. Его дло было похоже на звря, лежавшаго нкоторое время безъ чувствъ, а теперь начинающаго по немногу шевелиться и опять набираться силъ. Въ данное время онъ былъ занятъ нагрузкой дегтя.

Обойдя свой складъ и раздавъ приказанія, онъ отправился въ ресторанъ, гд имлъ обыкновеніе обдать. Становилось поздно, онъ быстро пообдалъ, ни съ кмъ не разговаривая. Онъ все думалъ объ одномъ новомъ план, зародившемся въ его голов. Теперь его деготь отправленъ въ Италію, рожь установилась въ цн и онъ равномрно продавалъ изъ своего запаса. Его дятельность начала принимать большіе размры, теперь дло шло о кожевенномъ завод въ Торахус. Не подумать ли пока что о производств дегтя? Нтъ, онъ не будетъ отговаривать Олэ отъ такого предпріятія, разъ оно можетъ принести ему доходъ. Но этотъ вопросъ занималъ его уже съ недлю и онъ поговорилъ даже на эту тему съ однимъ инженеромъ. Кора и верхушки деревьевъ были на лицо, если для кожевеннаго завода нужна кожа, то для гонки дегтя нужны дрова. Что касается его, впрочемъ, то ему не нужно пока имтъ много денегъ на рукахъ, ему теперь нужно работать только для себя и дтей, онъ никакъ не можетъ отказаться отъ этой мысли и очень часто возвращается къ ней.

Тидеманъ направился домой. Дождикъ шелъ частый и равномрный.

Не доходя нсколько шаговъ до конторы, онъ вдругъ остановился и осторожно спрятался за какую-то дверь. Онъ пристально смотрлъ прямо передъ собой, тамъ, на улиц, около конторы стояла его жена, несмотря на то, что шелъ сильный дождикъ. Она смотрла то въ окно конторы, то наверхъ, во второй этажъ въ среднюю комнату, ея собственную прежнюю комнатку. Это была она, онъ не ошибался, вдругъ онъ задержалъ дыханіе. Онъ уже разъ видлъ ее тамъ: тогда, войдя въ тнь отъ фонаря, она обогнула домъ, вотъ совсмъ такъ, какъ сейчасъ. Онъ тихонько позвалъ ее по имени, но она, ничего не отвчая, быстро побжала за уголъ. Это было три недли тому назадъ. Теперь она опять была тутъ.

Онъ хотлъ выйти, онъ сдлалъ движеніе, его дождевой плащъ зашуршалъ, въ то же самое мгновеніе она пугливо осмотрлась вокругъ, протянула об руки и умоляюще скрестила ихъ. Это продолжалось одно мгновеніе. Потомъ она исчезла. Онъ оставался на своемъ мст, пока она совсмъ не скрылась изъ виду.

V.

Недлю спустя Олэ Генрихсенъ вернулся домой. Онъ очень безпокоился, не получая никакого отвта отъ Агаты, онъ еще и еще телеграфировалъ, но о ней не было ни слуху, ни духу. Вотъ почему онъ такъ быстро собрался и ухалъ. Но онъ былъ такъ далекъ отъ мысли о настоящей причин молчанія Агаты, что еще въ послдній день, проведенный въ Лондон, купилъ для нея подарокъ, — маленькій шарабанъ для ея лошадки.

А тамъ, на стол лежало уже письмо Агаты и ждало его. Кольцо было завернуто въ папиросную бумагу.

Олэ Генрихсенъ прочелъ письмо, но ничего не понялъ. Только его руки начали дрожать и глаза широко раскрылись. Онъ пошелъ, затворилъ дверь въ контору и еще разъ прочелъ письмо, оно было написано просто и ясно и никакихъ сомнній не могло бытъ: она возвращала ему его ‘свободу’. И тутъ же рядомъ лежало кольдо въ папиросной бумаг: дло было ясно.

И Олэ Генрихсенъ началъ ходить взадъ и впередъ по контор, онъ положилъ письмо на бюро. Съ заложенными за спину руками онъ ходилъ и думалъ, затмъ снова взялъ письмо и прочелъ его. Онъ былъ ‘свободенъ’.

Пустъ онъ не думаетъ, что она его не любитъ, писала она, она думаетъ о немъ, такъ же много, какъ и прежде, да, пожалуй, еще больше, потому что въ продолженіе дня она разъ сто проситъ у него прощенія. Но разв это поможетъ, что она такъ много думаетъ о немъ, писала она дальше, она уже не была больше его, не принадлежала ему, вотъ до чего это дошло. Она не разъ боролась, видитъ Богъ, она любила его и не хотла принадлежать никому другому, кром него. Но теперь она зашла черезчуръ далеко, и она проситъ его лишь объ одномъ, не судить ее строго, хотя она этого и заслуживаетъ! Все, что она ему сдлала, пусть онъ забудетъ, да, все, и пусть онъ не тоскуетъ по ней, нтъ, не нужно тосковать, потому что она недостойна его страданій. Она хочетъ сказать ему прости и благодарить за все, она посылаетъ ему обратно кольцо, но она не хочетъ этимъ еще больше оскорбить его, вдь таковъ ужъ обычай.

Письмо было два раза помчено числомъ, наверху и внизу, на это она не обратила вниманія. Оно было написано крупнымъ, дтскимъ почеркомъ Агаты, и было какъ-то трогательно, безпомощно, два раза она что-то вычеркнула. Итакъ, онъ, значитъ, врно понялъ это письмо, и, кром того, при этомъ лежало и кольцо! Да, но кто же онъ былъ, въ сущности говоря?

Онъ не былъ какимъ-нибудь значительнымъ человкомъ, извстнымъ всей стран, или геніемъ, котораго можно безумно любить, онъ былъ простой хорошій работникъ, купецъ, вотъ и все. Онъ не долженъ былъ бы воображать, что будетъ въ тиши и спокойствіи обладать сердцемъ Агаты, вотъ въ чемъ его ошибка. Да, онъ хлопочетъ о своей торговл, работаетъ съ утра до вечера, но, Боже мой, вдь этого не достаточно, чтобы завладть любящимъ сердцемъ. Да, да, теперь онъ зналъ, почему не было отвта на его телеграммы: онъ долженъ былъ бы это предчувствовать, но этого не было… Она зашла черезчуръ далеко, она прощается съ нимъ и любитъ другого. Ахъ, да, вдь и это тоже ничего нельзя сказать, — если она любитъ другого, то… Это, по всей вроятности, Иргенсъ овладлъ ею, должно быть, что такъ, счастье ему улыбнулось, онъ такой чарующій, и кром того, у него такое извстное имя… Нтъ, Тидеманъ, значитъ, былъ правъ. Прогулки и поздки на острова были опасны, Тидеманъ зналъ это по опыту. Но теперь поздно объ этомъ думать и, кром того, любовь, врно, была не очень сильна, разъ такая поздка на острова могла заставить такъ забыться…

Имъ овладваетъ гнвъ, онъ начинаетъ все быстре и быстре шагать, лобъ его краснетъ. Она зашла черезчуръ далеко, да, вотъ награда за всю его любовь. Онъ преклонялся передъ какой-то двченкой, а между тмъ ея жалкій любовникъ, въ продолженіе двухъ лтъ обкрадывалъ его товаромъ и деньгами. Онъ можетъ доказать это своей счетоводной книгой, взгляните только, взгляните, какъ другъ Агаты постоянно занималъ то десять, то пятнадцать кронъ. А онъ еще боялся, что счетъ поэта въ одинъ прекрасный день можетъ попасться ей на глаза, если она будетъ перелистывать его книги, и въ конц концовъ онъ ради нея совсмъ отложилъ въ сторону счетоводную книгу, изъ уваженія къ великому человку. Да, они оба составятъ хорошую парочку, они достойны другъ друга, онъ можетъ восптъ это въ своихъ стихотвореніяхъ, тема вполн подходящая.

И онъ не долженъ черезчуръ горевать, нтъ, дйствительно, онъ не долженъ этого длать, она не можетъ этого переносить, это лишитъ его сна. Нтъ, вы посмотрите! Но кто же сказалъ, что онъ будетъ горевать! Она ошибается, онъ преклонялся передъ ней, но онъ не лизалъ ея башмаковъ, нтъ онъ даже ни разу не стоялъ передъ нею на колняхъ. Ахъ, нтъ, онъ не будетъ безутшно горевать, пусть она объ этомъ не безпокоится, пусть она не проливаетъ горькихъ слезъ изъ-за этого. Она отказываетъ ему, она возвращаетъ ему кольцо. Ну и что же! Ха-ха-ха, разв это для него смертный приговоръ? Едва ли?! Но странно, зачмъ она потащила кольцо съ собой въ Торахусъ, отчего она не оставила его у него на стол, такъ по крайней мр, она съэкономила бы на пересылк! Нтъ, милая, фрекенъ Линумъ, отъ біенія сердца не умираютъ, когда получаютъ отказъ на предложеніе. И кто знаетъ, можетъ бытъ, все это было къ лучшему и отказъ является спасеніемъ. Съ такими людьми, какъ она, онъ не хочетъ имть дла, онъ всю жизнь старался быть честнымъ человкомъ. Прощай, прощай и пожалуйста не безпокойся, къ чорту съ твоимъ блоподкладочникомъ, и я слышать больше о васъ не хочу!

Онъ ломалъ руки и ходилъ по контор быстрыми большими шагами, Ну, теперь онъ отплатитъ ей, онъ броситъ этой барышн въ лицо свое кольцо и этимъ положитъ конецъ всей этой комедіи. Онъ остановился у своего бюро, сорвалъ съ пальца кольцо, завернулъ и сунулъ въ конвертъ. Онъ сдлалъ надпись большими, грубыми буквами, рука его сильно дрожала. Кто-то постучалъ въ дверь, онъ бросилъ письмо въ бюро и захлопнулъ крышку.

Это былъ одинъ изъ его приказчиковъ, онъ пришелъ, чтобъ напомнить ему, что уже очень поздно: ‘не пора ли закрывать магазинъ?’

‘Ну, конечно, пора закрывать. Но впрочемъ нтъ, онъ сейчасъ кончитъ и уйдетъ. Пустъ принесутъ сюда ключъ’.

Онъ вышелъ изъ конторы.

‘Нтъ, никто не сметъ говоритъ, что такой обыкновенный обманъ сломилъ его, онъ хочетъ показать людямъ, что онъ вполн владетъ собой! Ему доставитъ удовольствіе пойти въ Грандъ и отпраздновать свое возвращеніе обыкновенной кружкой пива. Хе, это будетъ замчательно! Нтъ, онъ совсмъ не намренъ прятаться отъ людей! Правда, у него въ контор, въ бюро есть револьверъ, но онъ не собирается воспользоваться имъ? Разв онъ хотъ мгновеніе задумался надъ этимъ? Совсмъ нтъ, ни въ какомъ случа, просто ему пришло въ голову, что онъ, вроятно, тамъ лежитъ и ржаветъ. Нтъ, слава Богу жизнь ему еще не надола…

Олэ Генрихсенъ отправился въ Грандъ.

Онъ слъ около двери и потребовалъ себ пива. Вскор онъ почувствовалъ ударъ по плечу, онъ взглянулъ, это былъ Мильде.

‘Добрый молодецъ, чего же ты здсь слъ и молчишь’, воскликнулъ Мильде, ‘поздравляю тебя съ пріздомъ. Перейдемъ туда къ окну, тамъ много нашихъ’.

И Олэ Генрихсенъ пошелъ съ нимъ къ окну. Тамъ сидли Ойэнъ, Норемъ и Грегерсенъ, передъ ними стояли полупустые стаканы, Ойэнъ вскочилъ и сказалъ обрадованнымъ голосомъ:

‘Добро пожаловалъ, милый Олэ. Очень пріятно тебя видть, мн очень недоставало тебя. Да, я, впрочемъ, приду къ теб завтра и поздороваюсь съ тобой по настоящему, у меня есть кое-о-чемъ переговорить съ тобой’.

Грегерсенъ равнодушно протянулъ ему палецъ, Олэ взялъ его, потомъ слъ, позвалъ кельнера и потребовалъ пива.

‘Какъ, ты пьешь пиво?’ спросилъ Мильде удивленно. ‘Въ такую минуту нельзя пить пива, знаешь! Нтъ, давай пить вино!’

‘Пейте, что хотите, я буду пить пиво’.

Въ эту самую минуту вошелъ Иргенсъ, и Мильде крикнулъ ему:

‘Олэ пьетъ пиво, но мы этого не хотимъ, что? Что ты на что скажешь?’.

Иргенсъ глазомъ не моргнулъ, когда очутился лицомъ къ лицу съ Олэ, онъ кивнулъ ему и сказалъ что-то врод съ пріздомъ, потомъ онъ слъ, какъ-будто ничего не случилось.

Олэ посмотрлъ на него и замтилъ, что у него не совсмъ чистыя манжеты, и вообще все его платье было далеко не съ иголочки.

Но Мильде повторилъ свой вопросъ, не хочетъ ли кто-нибудь выпить винца? Олэ хочетъ пива, но это какъ-то ужъ очень обыкновенно, въ особенности по случаю двойного празднества.

‘Двойного празднества?’ спросилъ — Грегерсенъ.

‘Да, двойное празднество. Во-первыхъ, Олэ вернулся домой, а это въ данную минуту для насъ очень важно, прямо это говорю, а потомъ еще меня выжили сегодня изъ моего ателье, и это тоже иметъ довольно веселое значеніе. ‘Да, можете вы себ это представитъ? Пришла хозяйка и потребовала денегъ. ‘Денегъ?’ спросилъ я. И такъ дале, и такъ дале. Кончилось тмъ, что она объявила мн очень короткій срокъ, нсколько часовъ. Хе-хе, я никогда еще не слышалъ о такомъ срок. Да, правда, что она за мсяцъ предупредила меня объ этомъ, но, впрочемъ, мн пришлось оставить ей нсколько кусковъ раскрашеннаго полотна… Такъ что, я полагаю, намъ нужно побольше выпить вина. Вдь Олэ не будетъ имть ничего противъ того, что мы пьемъ’.

‘Нтъ, это совсмъ не касается меня’, сказалъ Олэ Генрихсенъ. Иргенсъ взялъ пустую бутылку со стола, довольно подозрительно посмотрлъ на этикетъ и сказалъ:

‘Что это такое? Нтъ, знаете ли что, если пить вино, то по крайней мр такое, которое можно проглотить’.

Принесли вина.

Иргенсъ былъ въ довольно хорошемъ настроеніи, онъ сегодня удачно поработалъ, какъ онъ говорилъ, онъ написалъ стихотвореніе, нсколько стиховъ (жизнерадостныхъ), похожихъ на звонкій смхъ двушекъ. Но это было исключеніемъ, въ настоящее время его произведенія не были жизнерадостными и не должны быть таковыми.

Его младшій коллега Ойэнъ тоже не былъ огорченъ. Правда, у него не было денегъ и добра, но онъ довольствовался немногимъ, и добрые люди помогали ему, это было бы несправедливо, если бъ онъ утверждалъ что-нибудь другое. Но именно сегодня его нчто обрадовало особенно: одинъ датскій коллекціонеръ автографовъ написалъ ему и просилъ у него его подпись. Это, конечно, пустяки, но все-таки доказывало, что міръ не совсмъ забылъ его. Говоря это, Ойэнъ посмотрлъ на всхъ присутствующихъ, взглядъ его былъ открытый и прямой.

Мужчины чокались другъ съ другомъ, они были въ хорошемъ и веселомъ настроеніи духа. Иргенсъ первый поднялся, затмъ попрощался Ойэнъ и тоже ушелъ. Олэ Генрихсенъ все еще сидлъ, пока не ушелъ самый послдній, оставался одинъ только Норемъ, но по своему обыкновенію онъ заснулъ.

Олэ прислушивался къ разговору этихъ господъ, порой онъ даже вставлялъ свое слово. Онъ чувствовалъ себя спокойнымъ, но усталымъ, возбужденіе исчезло, но имъ овладло какое-то злобное упорство и сдлало его равнодушнымъ ко всему. Вотъ онъ сидитъ въ Гранд среди толпы напившихся людей, Иргенсъ сидлъ рядомъ съ нимъ и радовался, можетъ быть, своей побд надъ пилъ, а между тмъ онъ не всталъ и не пошелъ своей дорогой! Нтъ, онъ не ушелъ. Разв не все равно, гд онъ проведетъ эти два, три часа.

Наконецъ, онъ заплатилъ и всталъ.

Кельнеръ задержалъ его.

‘Извините-съ, а вино… ‘Вино?’ спросилъ Олэ Генрихсенъ, я выпилъ только дв кружки пива’.

‘Но вдь за вино не заплачено!’

‘Ахъ такъ, значитъ эти господа не заплатили за свое вино?’ На минуту въ немъ опять поднялся гнвъ, онъ готовъ былъ сказать, что пусть счетъ пошлютъ въ Торахусъ, тамъ будетъ заплачено, но онъ этого не сказалъ, онъ только замтилъ: ‘Я, собственно говоря, не пилъ никакого вина, но тмъ не мене я могу вамъ заплатитъ’. И при этомъ онъ вынулъ свой бумажникъ.

Кельнеръ началъ болтать, распространяться о всякаго рода гостяхъ. Есть такіе, которыхъ постоянно нужно имть на глазахъ, а то они, не заплативъ, ускользаютъ.

Конечно, онъ намекаетъ не на этотъ случай, это не нужно такъ понимать, онъ далекъ отъ этого. Писатели и художники честны отъ головы до ногтей, въ особенности писатели, они не опасны. Онъ знаетъ ихъ хорошо и знаетъ, какъ имъ угодить. Это, конечно, такіе люди, у нихъ у каждаго свои особенности, которыя нужно принимать во вниманіе, когда ты кельнеръ: обыкновенно они забываютъ платитъ, у нихъ голова полна другихъ вещей, они такъ много изучаютъ и думаютъ. Но постоянно есть кто-нибудь, кто вступается за нихъ, да, и кто длаетъ это съ радостью, нужно только напомнить объ этомъ…

Олэ заплатилъ и вышелъ.

Нтъ, впрочемъ, что ему длать дома? Лечь въ постель и спать? Да, если бъ онъ могъ сдлать это! На пароход онъ плохо спалъ, вдь онъ прямо съ дороги, но лучше если онъ попробуетъ не спать, насколько возможно, врядъ ли изъ сна что-нибудь выйдетъ. Онъ отыскалъ самыя темныя улицы, гд чувствовалъ себя боле одинокимъ, онъ былъ на пути домой, но вдругъ рзко повернулъ и пошелъ по направленію къ крпости.

Тутъ онъ неожиданно встртилъ Тидемана, Тидемана одного — онъ молча стоялъ у темной двери и смотрлъ наверхъ на домъ, напротивъ. Что он тутъ длалъ?

Олэ подошелъ къ нему. Они удивленно посмотрли другъ на друга.

‘Да, это моя прогулка, маленькая прогулка, я совсмъ случайно попалъ сюда’, сказалъ Тидеманъ смущенно, прежде чмъ поздороваться, ‘но, слава Богу, вотъ и ты, Олэ, ты уже вернулся?’

‘Добро пожаловать домой. Хочешь, пойдемъ дальше’.

Олэ улыбнулся ему усталой улыбкой я поклонился ему.

‘Добрый вечеръ, Андреасъ’.

Они пошли дальше. Тидеманъ не могъ прійти въ себя отъ удивленія.

Ничего подобнаго съ нимъ никогда не случалось, онъ вдь ничего не слышалъ о возвращеніи Олэ. Дома все благополучно, онъ часто навщалъ старика, какъ и общалъ ему. И въ длахъ все какъ слдуетъ.

‘А твоя невста ухала’, сказалъ онъ, ‘я проводилъ ее на вокзалъ. Я хотлъ теб сказать, у тебя удивительно милая невста. Она стояла въ купэ и была взволнована немного отъздомъ. Она смотрла на меня совсмъ влажными глазами, когда прощалась. Ты знаешь, какая она, а когда поздъ тронулся, она вынула изъ кармана свой платокъ и махала имъ. Да, она стояла и махала платкомъ, потому что я провожалъ ее на вокзалъ. И все это она длала такъ мило, ты долженъ былъ бы видть ее!’

‘Я больше не женихъ ея’, сказалъ Олэ глухимъ голосомъ.

Олэ отправился въ свою контору. Это было уже поздно ночью. Онъ долго ходилъ съ Тидеманомъ и все разсказалъ ему. Теперь онъ хотлъ написать письмо родителямъ Агаты, съ достоинствомъ и гордо безъ всякихъ упрековъ. Это было его послднимъ долгомъ.

Когда онъ это кончилъ, онъ еще разъ прочиталъ письмо Агаты. Онъ хотлъ разорвать его и сжечь, но удержался и положилъ его передъ собой на бюро. Вдь это было письмо отъ нея, послднее письмо, она писала ему и, значить, думала о немъ. Она положила свои маленькія ручки на письмо, и здсь перо писало толсто, она вытерла его, обмакнула и снова продолжала писать. Письмо вдь было къ нему, ни къ кому другому, можетъ быть, это было вечеромъ, когда вс другіе пошли спать, тогда она писала къ нему.

Онъ вынулъ кольцо изъ папиросной бумаги и долго смотрлъ на него, прежде чмъ положить его обратно. Онъ раскаивался въ томъ, что потерялъ равновсіе и что сегодня вечеромъ вспылилъ, онъ такъ бы хотлъ вернуть вс свои слова.

Прощай, Агата, прощай…

И послднее письмо Агаты онъ приложилъ къ другимъ ея письмамъ.

VI.

Теперь Олэ опять началъ работать въ своей контор, онъ теперь сталъ усердне, чмъ когда-либо, и все время проводилъ тамъ, даже тогда когда не было настоящей работы. Зачмъ онъ это длалъ? Онъ похудлъ, онъ не давалъ себ отдыха, и взглядъ его сдлался разсяннымъ и пристальнымъ. По цлымъ недлямъ онъ не выходилъ изъ склада и изъ конторы. Пустъ не говорятъ, что онъ повсилъ голову только потому, что разстроилась его свадьба, онъ попрежнему былъ занятъ своимъ дломъ и все было хорошо.

Онъ похудлъ, осунулся, да, конечно. Но причиной этому была работа, да, только работа, ея было, бытъ можетъ, черезчуръ много. Никому и въ голову не придетъ, что это отъ чего-нибудь другого, а не отъ работы. Было такъ много не сдланнаго, когда онъ вернулся изъ Англіи, онъ все это объяснилъ Тидеману, тамъ много было дла. Теперь самое трудное было сдлано, теперь онъ будетъ относиться къ этому съ большимъ спокойствіемъ, будетъ немножко выходить, смотрть, что есть интереснаго, веселиться, театральный сезонъ былъ опять въ разгар, скоро прідетъ и циркъ. Нтъ, нтъ, онъ не былъ горькимъ домосдомъ.

И онъ тащилъ съ собой Тидемана, то въ театръ, то въ Тиволи, по вечерамъ они длали большія прогулки, обдумывали все, что имло отношеніе къ кожевенному заводу въ Торахус и ршили весной строиться. Дегтярное заведеніе должно было находиться подъ тою же самой крышей. Это предпріятіе очень занимало обоихъ и въ особенности интересовало Олэ. Онъ такъ ревностно бросился въ окружающую его жизнь, что никто не могъ подумать, что онъ заглушаетъ свое горе, онъ никогда не говорилъ объ Агат, не называлъ ее, она умерла и исчезла для него.

Но онъ по прежнему былъ худъ, глаза его впали. Причиной этого онъ считалъ свою поздку, она дйствительно, утомила его, онъ простудился на мор. Но теперь онъ чувствуетъ что скоро отдлается отъ этого, это было лишь вопросомъ времени.

‘Какъ ты поживаешь?’ спросилъ Тидеманъ, когда тотъ пришелъ.

‘Я? Восхитительно’, отвчалъ Олэ, ‘а ты?’

Тидеманъ тоже выпутался изъ тяжелыхъ обстоятельствъ. И послдніе дни онъ снова взялъ свою прежнюю кухарку, теперь онъ опять обдалъ дома, вотъ уже два года, какъ этого не было. Было довольно пусто, столовая была черезчуръ велика, мста не были заняты, какъ прежде, но дтскій шумъ наполнялъ всю квартиру, иногда ихъ слышно было даже въ контор, этихъ шумныхъ дтишекъ. Часто они даже мшали ему, не разъ отрывали его отъ работы. Когда ихъ крикъ и смхъ доходили внизъ до него, если онъ слышалъ стукъ ихъ маленькихъ ножонокъ наверху въ передней, онъ клалъ перо въ сторону и отправлялся наверхъ подъ предлогомъ что-нибудь принести оттуда, черезъ нсколько минутъ онъ возвращался и съ новымъ почти юношескимъ жаромъ принимался за работу… Да, Тидеману жилось хорошо, онъ не могъ жаловаться, все начинало идти для него къ лучшему.

‘Знаешь ли что’, сказалъ Олэ, ‘я думаю, что въ Англіи можетъ быть сбытъ для норвежскаго сыра. Когда я тамъ былъ, я говорилъ съ нкоторыми фирмами, имъ нуженъ блый сыръ, козій сыръ, сыръ изъ сыворотки они не понимаютъ. Что мшаетъ намъ приготовлять такъ называемый нормандскій сыръ. Это ничто иное, какъ ссвшееся молоко и сливки. Но все дло въ умлой обработк’.

Это придумалъ утомленный работой человкъ, — въ Англіи долженъ быть сбытъ для норвежскаго сыра. Потомъ онъ началъ развивать нервно и лихорадочно, какъ онъ представлялъ себ стадо козъ въ пять тысячъ головъ, гд-нибудь въ Вальдрес, молочную ферму по образцу швейцарскихъ, партіи сыра, большой сбытъ. Глаза его были устремлены куда-то вдаль.

‘Но вывозъ’, сказалъ Тидеманъ, ‘вывозъ изъ горныхъ мстностей прежде всего’.

Олэ перебилъ его: ну, хорошо транспортъ. Не можетъ же переправа оставаться на вки вчныя препятствіемъ, нужно же найти когда-нибудь исходъ изъ этого. Кром того, можно было бы провести отъ горы до горы кабель такимъ образомъ, чтобы можно было достать до него изъ какой-нибудь станціи въ долин. И тогда по такому кабелю можно переправлять почти все, что хочешь. Грузъ будетъ двигаться по кабелю въ гуттаперчевыхъ кругахъ, а движеніе будетъ регулироваться со станціи посредствомъ веревокъ и блоковъ. Да, объ думалъ объ этомъ, вдь это вполн исполнимая вещь. А какъ только грузъ будетъ поднятъ наверхъ, тамъ онъ уже пойдетъ самъ по себ.

Тидеманъ слушалъ своего друга и смотрлъ ему въ лицо. Онъ говорилъ съ большой увренностью и, казалось, былъ занятъ лишь этой одной мыслью, но тотчасъ же посл этого онъ спросилъ, какъ поживаютъ дти Тидемана, хотя онъ только что передъ этимъ разсказывалъ ему о нихъ. Олэ Генрихсенъ, такой спокойный и разумный, потерялъ свое спокойствіе.

Они начали говоритъ о своихъ знакомыхъ. Гранде сдлался членомъ комиссіи по собиранію голосовъ, разсказывалъ Тидеманъ, даже самому адвокату это показалось довольно страннымъ. Онъ объяснилъ Тидеману, что эта комиссія очень хорошее начало къ чему-то, прекрасный либеральный шагъ впередъ. Нужно немного подождать, можетъ бытъ въ слдующій разъ будетъ проведено всеобщее голосованіе. А про Мильде адвокатъ разсказалъ, что этотъ счастливый человкъ получилъ очень большой заказъ, иллюстрировать каррикатурами ‘Сумерки Норвегіи’. О, Мильде вроятно, сдлаетъ что-нибудь замчательное, онъ очень подходящъ для этого.

Олэ слушалъ разсянно. Иргенсъ не былъ упомянутъ…

Когда Тидеманъ шелъ домой, онъ зашелъ случайно къ мелочному торговцу, которому онъ доставлялъ товаръ. Это произошло совершенно случайно. Онъ вошелъ въ магазинъ, подошелъ къ столу и поздоровался громкимъ голосомъ съ хозяиномъ, стоявшимъ у своего бюро. Въ то же самое мгновеніе онъ увидлъ свою жену, она стояла у прилавка и передъ, ней лежало много маленькихъ пакетовъ.

Тидеманъ не видлъ ее съ того дождливаго вечера передъ своей конторой. Благодаря счастливой случайности, онъ какъ-то увидлъ ея кольцо въ окн золотыхъ длъ мастера, онъ тотчасъ же выкупилъ его и отослалъ ей. Она поблагодарила его открытымъ письмомъ нсколькими трогательными словами: нельзя сказать, чтобъ кольца ей недоставало, но теперь это совсмъ другое, теперь она больше не продастъ его.

Она стояла тамъ у прилавка, въ черномъ платъ, оно было довольно поношено и вообще не производило хорошаго впечатлнія, вдругъ у него въ голов мелькнула мысль, что можетъ бытъ у нея недостаточно денегъ, можетъ бытъ она отказываетъ себ въ чемъ-нибудь. А то зачмъ бы она носила такія старыя длатья? Вдь не была же она вынуждена къ этому, онъ все больше и больше посылалъ ей денегъ, слава Богу, у него были средства на это. Въ самомъ начал, когда ему приходилось такъ плохо, онъ не посылалъ ей большихъ суммъ, это правда, это его очень огорчало и онъ каждый разъ писалъ письмо, въ которомъ извинялся. Это невнимательностъ съ его стороны, писалъ онъ, въ теченіе недли ей еще будутъ посланы деньги, это его разсянность, онъ забылъ во-время отложить въ сторону деньги. А она благодарила и каждый разъ она отвчала на карточк, что это черезчуръ много денегъ для нея, Боже мой, что ей длать съ такой массой денегъ? У нея лежитъ еще очень много денегъ.

Но зачмъ же она носитъ такія старыя платья?

Она обернулась, она узнала его голосъ, когда онъ поздоровался съ хозяиномъ. Одну секунду они стояли и смотрли другъ на друга.

Онъ смутился и поклонился, улыбаясь, также и ей, и она отвтила на этотъ поклонъ, сразу покраснвъ.

‘Да, благодарю васъ, пустъ это останется’, сказалъ она тихо приказчику, ‘а остальное вы мн пришлете въ другой разъ’. И она поспшно заплатила за то, что получила раньше, и собрала свои свертки. Тидеманъ смотрлъ ей вслдъ. Съ опущенной головой она пошла къ двери и смотрла, какъ бы стыдясь, въ землю. Около двери, отъ смущенія, она уронила какой-то пакетъ, Тидеманъ быстро подошелъ, чтобы поднять его, они оба въ одно время нагнулись, и она бормотала въ смущеніи: благодарю, благодарю. Грудь ея тяжело дышала, она взглянула на него и исчезла въ дверяхъ. Тидеманъ продолжалъ стоять. Онъ закрылъ за нею дверь, самъ не сознавая, что длаетъ.

VII.

А дни шли, въ город было спокойно, все было спокойно.

Иргенсъ все еще продолжалъ возбуждать удивленіе и являться предметомъ всеобщаго вниманія. Одно время у него былъ довольно унылый видъ, его долги давили его, денегъ онъ не зарабатывалъ и никто ему ничего не давалъ, теперь настали осень и зима, дла Иргенса обстояли не блестяще, ему пришлось даже носить костюмы прошлогодняго сезона.

Но вдругъ онъ поражаетъ своихъ знакомыхъ, съ ногъ до головы одвается во все новое, и появляется на гуляніи въ модномъ осеннемъ костюм, въ свтложелтыхъ перчаткахъ и съ деньгами въ карман, изящный, какъ прежній единственный Иргенсъ. Люди съ восторгомъ глазли на него, чортъ возьми, вотъ молодецъ, всхъ перещеголялъ! О, у него голова на плечахъ, талантъ, превосходство силъ. Тмъ не мене его хозяйка улицы Транесъ, No 5, отказала ему, наконецъ она ему отказала, но что же такое? Теперь онъ нанялъ дв комнаты въ загородномъ квартал, съ видомъ на улицу въ городъ, очень красивыя комнаты. Онъ не могъ больше выдержатъ въ противной лавк съ испорченнымъ поломъ и противнымъ входомъ, это портило ему самыя лучшія настроенія, онъ страдалъ, благодаря этому, когда хочешь что-нибудь сдлать, нужно, чтобы ничего не тяготло надъ тобой. Теперь было довольно сносно. На прошлой недл вернулась фрекенъ Линумъ и хотла пробыть нкоторое время въ город, это она была виновницей того, что онъ сталъ совсмъ новымъ человкомъ, какъ просвтллъ весь городъ, все сдлалось розовымъ, когда вернулась Агата!

Между ними все было ршено: весной, имя въ виду слдующую премію, они ршили пожениться. Долженъ-же онъ наконецъ получить эту несчастную премію, въ особенности, если онъ хочетъ завести семью и издать новый сборникъ стихотвореній. Никто абсолютно не нуждался въ этомъ такъ, какъ онъ вдь не могли же допустить его умереть съ голоду. И Иргенсъ ршительно сошелся съ адвокатомъ Гранде, который по поводу предстоящей преміи хотлъ лично обратиться въ министерство. Иргенсъ не хотлъ самъ обращаться къ министру, откровенно говоря, что что-то противилось въ немъ идти и разсказывать о своихъ обстоятельствахъ, Гранде, же могъ это сдлать, если онъ считаетъ это цлесообразнымъ. ‘Ты знаешь, какъ обстоятъ мои дла’, сказалъ онъ Гранде, ‘я вдь не имю состоянія, а если ты переговоришь съ министромъ, я буду теб очень благодаренъ. Но я не двинусь съ мста, на это я не могу ршиться’. Собственно говоря, адвоката Гранде Иргенсъ въ душ презиралъ: но это ничего не значило, онъ все-таки что-нибудь да значилъ, этотъ адвокатъ, онъ сдлался членомъ королевской комиссіи, и ‘Новости’ интервьюировали его. Ха, онъ не былъ лишенъ значенія — онъ былъ нчто, и это начинало сказываться въ его манер и поступкахъ. Первый попавшійся не могъ теперь остановитъ Гранде на улиц…

Когда Тидеманъ разсказалъ Олэ Генрихсенъ, что онъ утромъ видлъ на улиц Агату, Олэ вздрогнулъ. Но онъ тотчасъ же спохватился и сказалъ, улыбаясь:

‘Да, милый другъ, какое мн до этого дло? Пусть она здсь остается, сколько ей угодно, я ничего не имю противъ нея. У меня есть о чемъ, о другомъ подумать.’ Онъ вернулся къ прежнему разговору, Тидеманъ получилъ заказъ на новую партію дегтя и онъ нсколько разъ повторилъ: ‘застрахуй хорошенько, Бога ради, застрахуй хорошенько, это никогда не лишнее’. Онъ немножко нервничалъ, но скоро онъ опять успокоился.

Они выпили по стакану вина, какъ бывало въ прежніе дни, и пришли оба въ хорошее и пріятное настроеніе духа. Прошло нсколько часовъ въ пріятельской бесд, а когда Тидеманъ всталъ, Олэ сказалъ, исполненный благодарности:

‘Это очень мило съ твоей стороны, что ты не забываешь меня, у тебя и безъ меня много дла. Послушай’, продолжалъ онъ, ‘опера даетъ сегодня свое прощальное представленіе, хочешь пойдемъ вмст, прошу тебя’. И серьезный человкъ съ свтлыми глазами имлъ видъ какъ будто ему доставляетъ громадное удовольствіе идти въ оперу. Онъ сказалъ даже, что онъ нсколько дней ужъ объ этомъ думалъ.

Они условились, Олэ хотлъ самъ позаботиться о билетахъ.

И какъ только Тидеманъ вышелъ изъ конторы, Олэ началъ телефонировать по поводу билетовъ, онъ хотлъ имть три мста въ одномъ ряду, 11, 12 и 13. Номеръ 12-тый онъ хотлъ самъ отнести Фру Ханк, жившей внизу около крпости, билетъ въ оперу доставитъ ей удовольствіе, раньше никто не ходилъ такъ усердно въ оперу, какъ она. По дорог онъ тихонько потиралъ себ руки. У нея будетъ Номеръ двнадцатый и она будетъ сидть въ середин. А для себя онъ оставитъ номеръ 13, это подходящій для него номеръ, такой несчастливый номеръ…

Отъ нетерпнія онъ шелъ все быстре и забылъ о своихъ собственныхъ невзгодахъ. О немъ не можетъ быть больше и рчи, онъ покончилъ со своимъ горемъ, совершенно покончилъ, онъ справился съ нимъ, пустъ это видитъ весь міръ. Разв его сильно потрясла новость, что Агата въ город? Ни въ какомъ случа, онъ совсмъ не обратилъ на это вниманіе. Все перемелется все успокоится.

Олэ дошелъ дальше. Онъ очень хорошо зналъ адресъ фру Ханки, онъ не разъ въ теченіе осени провожалъ ее до ея двери, когда она потихоньку бывала у него, чтобы справляться о своихъ дтяхъ. Кром того, онъ встртилъ Тидемана передъ ея окнами въ тотъ вечеръ, когда онъ вернулся изъ Англіи. Какъ они думали другъ о друг. У нихъ все это было иначе, чмъ у него, онъ съ этимъ покончилъ и не думалъ больше…

Когда онъ пришелъ туда, онъ узналъ, что фру Ханка заперла свою комнату и ея не было въ город, она ухала въ деревню и вернется только завтра.

Олэ слушалъ, но не сразу понялъ. Въ деревню? Въ какую деревню?

А отвтъ былъ такой: въ ихнюю деревню, въ деревню Тидемана.

Ахъ да, въ деревню Тидемана, какъ онъ не догадливъ. Ахъ да, значитъ она ухала въ деревню. Олэ досмотрлъ на часы. Нтъ, нельзя было допустить, что сегодня вернется фру Ханка, было черезчуръ поздно. И, кром того, что можетъ побудить ее такъ скоро вернуться въ городъ. Онъ хотлъ ее и ея мужа застать врасплохъ своимъ планомъ. Но теперь весь его планъ разстроился, превратился въ дымъ. Нтъ, какъ ему не везло, даже если онъ другимъ хотлъ сдлать что-нибудь хорошее.

Олэ вернулся опять къ прежней мысли.

Въ деревню! Она посщаетъ старыя мста. Она не могла больше терпть, она непремнно должна была снова увидть свою дачу, несмотря на то, что листва давно облетла и садъ опустлъ. Она потребовала ключъ у сторожа и заперлась въ комнатахъ Дага. Тамъ лтомъ должна была бы былъ Агата, если бы все это не кончилось такъ грустно. Да, но это совсмъ другое и къ этому не иметъ никакого отношенія. Дло въ томъ, что фру Ханки не было въ город и она не могла бытъ сегодня вечеромъ въ опер.

Олэ усталъ и былъ разочарованъ, ему было такъ грустно и онъ ршилъ разсказать Тидеману о своемъ план, во всякомъ случа онъ думалъ сдлать хорошее и ему было досадно за обоихъ. Онъ отправился къ Тидеману:

‘Намъ приходится однимъ идти въ оперу’, сказалъ онъ, ‘а то вдь у меня было еще третье мсто для твоей жены’.

Тидеманъ перемнился въ лиц.

‘Вотъ какъ?’ сказалъ онъ только.

‘Я хотлъ, чтобъ она сидла между нами обоими. Я долженъ былъ бы сказать теб это можетъ бытъ раньше, но — а вотъ теперь фру Ханка ухала’.

‘Вотъ какъ?’ сказалъ Тидеманъ попрежнему.

‘Послушай, Андрей, ты не сердишься на меня за это? Если бы ты только зналъ… Твоя жена за послдніе мсяцы бывала часто у меня и справлялась о теб и дтяхъ’.

‘Да, ну хорошо’.

‘Что?

‘Я говорю, ну хорошо. Зачмъ ты мн все это разсказываешь?’

Олэ не могъ дольше сдерживаться, онъ подошелъ вплотную къ Тидеману съ раскраснвшимся лицомъ и сказалъ, разсвирпвъ, шипящимъ голосомъ:

‘Я хочу теб сказать только одно, чортъ возьми, ты не понимаешь своего собственнаго блага. Нтъ. Ты какой-то баранъ. Ты введешь ее въ могилу, вотъ чмъ ты кончишь. И ты самъ стараешься идти по той же дорог, разв я не вижу?’ ‘Ну хорошо’, ‘ну хорошо’ — вотъ какъ, постоянный твой отвтъ, ‘ну хорошо’, что она ко мн крадется вечеромъ, когда стемнетъ и дрожащимъ голосомъ спрашиваетъ о теб и дтяхъ. Думаешь ли ты, что я ради собственнаго удовольствія справлялся вс эти мсяцы о твоемъ самочувствіи и обо всемъ. Для кого я это длалъ, если не для нея? Что касается меня, то по моему ты просто можешь убираться къ чорту, понимаешь? Да. Ты не видишь и не понимаешь, что она груститъ изъ-за тебя. Я видлъ, какъ она здсь ночью стояла передъ дверью твоей конторы, я слышалъ, какъ она говорила покойной ночи теб и дтямъ. Она — очень плакала и посылала поцлуи Іоханн и Ид, потомъ она поднялась по лстниц къ входной двери и провела рукой по ручк, которую ты тронулъ, когда уходилъ и закрывалъ дверь, она держала ручку двери, какъ будто это была твоя рука, покойной ночи было сказано теб. Я видлъ это съ угла нсколько разъ. Но ты и на это скажешь ‘ну хорошо’, ты просто какой-то деревянный, знай это. Впрочемъ я не хочу сказать, что ты совсмъ зачерствлъ’, прибавилъ Олэ, уже раскаиваясь, увидя грустное лицо Тидемана. ‘Ты не долженъ принимать близко къ сердцу, что я теб сказалъ, я не хотлъ теб сдлать больно, прости меня, что я былъ грубъ по отношенію къ теб, слышишь это не было моимъ намреніемъ. Но, Боже мой, неужели ты все еще меня не знаешь?’

‘Я не хочу ввести ее въ могилу’, сказалъ Тидеманъ надорваннымъ голосомъ, ‘я далъ ей свободу, какъ она просила меня…’

‘Да, но когда это было, теперь она раскаивается въ этомъ, она хочетъ снова вернуться’.

‘Дай Богъ, чтобъ это было такъ! Я тоже уже думалъ объ этомъ, мн будетъ такъ трудно все забытъ, въ это кроется гораздо больше, чмъ ты знаешь. Я пробовалъ бороться насколько могъ, чтобъ снова обрсти свой покой, дти не должны ни въ чемъ нуждаться, а остальное пустъ идетъ какъ угодно! Но Ханку я не забывалъ ни одного дня, нтъ, ни одного дня, я самъ это знаю, я тоже думалъ, какъ и ты, я хотлъ идти къ Ханк и просить ее на колняхъ снова вернуться, на колняхъ умолять, и я бы это сдлалъ съ покорнымъ сердцемъ, но какъ она вернется, какъ она можетъ вернуться?… Она сама мн это сказала… Здсь нтъ ничего дурного, но все-таки… Нтъ, ты не долженъ думать, что здсь есть что-нибудь дурное, вдь это ты не думаешь про Ханку?.. Мн стало невыносимо тяжело, когда я началъ обо всемъ этомъ думать. И кром того, вдь это не наврно, что Ханка вообще хочетъ вернуться, я не понимаю, откуда ты это знаешь. Во всякомъ случа тутъ больше, чмъ ты знаешь’.

‘Я не долженъ былъ бы вмшиваться въ эти дла, теперь я понимаю’, сказалъ Олэ. ‘Но подумай объ этомъ, Андрей, несмотря на все, запомни это. И прости, что я сказалъ, я беру это обратно, я считалъ это своимъ долгомъ и не хотлъ сказать ничего дурного. Съ нкотораго времени я сталъ такимъ вспыльчивымъ, и не понимаю, отъ чего это происходитъ… Но какъ уже сказано, запомни это. Я знаю, что я говорю, я васъ обоихъ хорошо знаю. А пока прощай. Ахъ да правда, опера! Можешь ты черезъ часъ бытъ готовымъ?’

‘Еще одно слово’, сказалъ Тидеманъ, ‘она спрашивала о дтяхъ? Ты понимаешь это, ты понимаешь… Ты говоришь черезъ часъ? Хорошо!’

VIII.

Нсколько дней спустя Олэ Генрихсенъ стоялъ въ своей маленькой контор, внизу въ склад. Было послобденное время, около трехъ часовъ, погода была ясная и тихая, въ гавани царила обыкновенная кипучая жизнь.

Олэ подошелъ и посмотрлъ въ окно, громадный пароходъ скользнулъ безшумно въ гавань, везд пароходы, мачты, паруса, на пристаняхъ снимали и нагружали товаръ. Вдругъ онъ вздохнулъ, яхта Агата, маленькій катеръ исчезъ. Онъ широко раскрылъ глаза, что это означаетъ? Среди сотни мачтъ не было видно позолоченной мачты катера. Что это значитъ?

Онъ хотлъ взятъ шляпу и тотчасъ же узнать въ чемъ дло, но у двери онъ остановился. Онъ снова вернулся къ своему мсту, закрылъ лицо руками и погрузился въ свои мысли. Вдь, собственно говоря, катеръ больше не принадлежитъ ему, онъ принадлежалъ ей, фрекенъ Линумъ, она получила его честнымъ образомъ и бумаги вс были въ порядк. Она не прислала ему этихъ бумагъ вмст съ кольцомъ, она не вспомнила это, забыла, — почемъ онъ знаетъ? Во всякомъ случа катеръ принадлежалъ ей, его судьба больше не интересовала его, гд бы онъ ни стоялъ, мн все равно. Но допустимъ, что его украли? Да, но и это не его дло.

Олэ снова взялъ перо въ руку, но уже черезъ нсколько минутъ, онъ снова положилъ его обратно. Боже мой, вотъ тутъ на диван она сидла, когда шила маленькія красныя подушки для каюты. Она согнулась и шила такъ прилежно, что почти не поднимала головы. И подушки вышли такими маленькими, — пріятно было на нихъ смотрть!.. Вотъ здсь она, сидла, онъ еще ее видлъ…

Олэ снова принялся писать.

Вдругъ онъ поспшно открываетъ дверь и кричитъ въ складъ, что яхта Агата, исчезла. Вдь это неслыханное дло!

Но одинъ изъ служащихъ разсказалъ, что утромъ катеръ былъ уведенъ двумя людьми изъ конторы нотаріуса, теперь онъ стоитъ со стороны крпости.

Какой конторы?

Но объ этомъ служащій не зналъ.

Олэ заинтересовался, катеръ не принадлежалъ ему, это правда, но не могла же фрекенъ Линумъ имть дло съ нотаріусомъ, тутъ было какое-нибудь недоразумніе. Олэ быстро спустился въ гавань около крпости и потратилъ нсколько часовъ на розыски. Когда онъ наконецъ узналъ, кто былъ нотаріусъ, онъ отправился въ его контору.

Онъ нашелъ тамъ человка, приблизительно его лтъ, тотъ сидлъ у стола и писалъ.

Олэ задалъ ему нсколько осторожныхъ вопросовъ.

Конечно, онъ былъ правъ, катеръ долженъ быть проданъ, обращенъ въ деньги, господинъ этотъ уже оцнилъ его въ тысячу кронъ. Вотъ бумага, ихъ внесъ Иргенсъ, поэтъ Иргенсъ. Господинъ купецъ ничего не иметъ сказать?

Нтъ, нтъ, ни въ какомъ случа. Ровно ничего.

Человкъ становился вжливе, онъ уже кое-что зналъ, но не подавалъ и виду. И сколько можетъ стоитъ это судно? Да, у него былъ Иргенсъ и просилъ его взятъ на себя продажу катера, онъ въ настоящее время испытываетъ денежное затрудненіе, ему нужно какъ можно скоре продать катеръ, — а вдь нужно длать все, что можешь по отношенію къ человку съ такимъ талантомъ. Нельзя сказать, чтобы таланты пользовались матеріальнымъ благосостояніемъ, къ сожалнію, но онъ еще разъ спрашиваетъ, можетъ быть господинъ купецъ иметъ что-нибудь противъ этого? Онъ постарается тогда это измнитъ, онъ сдлаетъ все возможное, чтобъ это измнитъ

Но Олэ Генрихсенъ сказалъ, что онъ не можетъ ничего имть противъ этого? Просто ему интересно было это знать. Катеръ постоянно лежалъ передъ его складомъ и потомъ вдругъ исчезъ, его интересовало, куда онъ длся, онъ пришелъ изъ-за одного любопытства и онъ извиняется.

Ахъ, какъ онъ можетъ такъ говорить! Не стоитъ благодарности, пожалуйста. Очень радъ…

Олэ ушелъ.

Теперь онъ понималъ почему Иргенсъ вдругъ сразу обновился съ ногъ до головы, почему онъ могъ нанятъ такія прелестныя комнаты за городомъ. Весь городъ удивлялся и говорилъ объ этомъ, никто не зналъ, что онъ получилъ такую неожиданную помощь. Но это сдлала она, подумалъ онъ. Неужели у нея не было ни малйшаго чувства стыда передъ этой новой низостью. А, впрочемъ, что здсь было низкаго? Что принадлежало ей, принадлежало и ему. Они полюбовно длили все между собою, нечего сказать, Богъ съ ней, пустъ длаетъ, что ей хочется. Теперь она была въ город, она хотла немного поучиться въ ремесленной школ, вотъ почему яхта должна быть обращена въ деньги. Кто можетъ ее упрекнутъ въ томъ, что она своего возлюбленнаго опять поставила на ноги? Наоборотъ, это длаетъ ей честь… А можетъ быть она совсмъ даже и не знаетъ, что катеръ продается. Она, можетъ бытъ, забыла и про катеръ, и про бумаги, и ей совершенно безразлично, гд они? Никто не могъ этого знать. Во всякомъ случа, она бы не продала яхту, только для того, чтобы самой имть деньги, нтъ, нтъ, никогда, онъ зналъ ее. Она хотла помочь другому, она такая. Вотъ какимъ образомъ это все произошло.

Онъ такъ ясно видлъ передъ собой Агату, ея свтлые волосы, носъ, ямочку, 17-го декабря ей минетъ девятнадцать лтъ. Да, девятнадцать лтъ. Пусть яхта детъ, она не имла больше для него значенія, правда, онъ охотно спасъ бы маленькія красныя подушки, — но теперь поздно, он теперь продаются.

Онъ вернулся въ контору, но могъ сдлать только самую необходимую работу, онъ каждую минуту останавливался, мысли его блуждали. А что, если онъ купитъ опять катеръ? Разв она будетъ что-нибудь имть противъ этого, кто знаетъ, можетъ быть она пойметъ это, какъ злую выходку съ его стороны, пожалуй, лучше относиться ко всему этому спокойно. Да, пожалуй лучше, онъ не хочетъ разыгрывать изъ себя дурака, фрекенъ Линумъ и онъ покончили между собой навсегда, пусть не говорятъ, что онъ собираетъ за ней реликвіи. Что ему длать съ ея катеромъ?

Онъ закрылъ контору въ обыкновенное время и вышелъ. Фонари горли ярко, погода была тихая. Онъ увидлъ свтъ у Тидемана и хотлъ зайти, но остановился на лстниц и раздумалъ, можетъ бытъ у Тидемана была какая-нибудь работа, которую онъ торопился окончить. Олэ пошелъ дальше. Въ продолженіе нсколькихъ часовъ онъ блуждалъ въ состояніи тупого равнодушія, усталости, почти съ закрытыми глазами. Онъ былъ наверху въ парк, прошелъ его, обогнулъ и вышелъ опять на холмъ. Было темно, ничего не видно, тмъ не мене онъ прислъ на нкоторое время на лстницу. Потомъ онъ посмотрлъ на часы. Было двнадцать часовъ. Онъ опять потащился обратно въ городъ. Въ голов не было ни одной мысли.

Онъ пошелъ по направленію къ Тиволи. И такъ онъ проходилъ весь вечеръ. Теперь, до смерти уставшій, онъ, по крайней мр, хоть эту ночь заснетъ. Онъ вдругъ остановился передъ какимъ-то рестораномъ, но тотчасъ же отступилъ на нсколько шаговъ назадъ, на четыре, на шестъ шаговъ назадъ. Пристально, не сводя глазъ, онъ уставился на подъздъ ресторана. Передъ нимъ стояла одинокая пара.

Онъ услыхалъ голосъ Агаты, когда онъ такъ вдругъ остановился, теперь она и Иргенсъ вышли на улицу. Агата шла за нимъ, она шла тяжело и на лстниц ее что-то задержало.

‘Ну, теперь трогай!’ сказалъ Иргенсъ.

‘Подождите минуточку, господинъ Иргенсъ’, сказалъ кучеръ, ‘барыня еще не готова’.

‘Вы меня знаете?’ спросилъ удивленно Иргенсъ.

‘Да, какъ же мн васъ не знать!’

‘Онъ знаетъ тебя, онъ знаетъ тебя’, сказала Агата и поспшила на лстницу. Она не надла еще своей накидки, она тащилась по земл и Агата споткнулась. Глаза ея были пристальные и мутные. Вдругъ она засмялась,

‘Противный Игерсенъ, онъ ударилъ меня ногой въ икру’, сказала она. ‘Мн кажется даже, что кровь идетъ, правда мн кажется… Нтъ, Иргенсъ, ты не издашь скоро опять книгу… Подумай только, кучеръ тебя знаетъ, ты слышалъ?’

‘Ты пьяна’, сказалъ ей Иргенсъ и помогъ ей, наконецъ, ссть въ экипажъ.

Шляпа сидла у нея криво на голов, она старалась поправить свою накидку, и при этомъ говорила не переставая:

‘Нтъ, я не пьяна, я только немножко навесел….Не хочешь ли ты взглянутъ, идетъ ли кровь? Мн кажется, что кровь стекаетъ внизъ. И болитъ немножко, но это ничего, мн все равно! Ты говоришь, что я пьяна? Ну, такъ что же, если я и пьяна. Ты довелъ меня до этого, я длаю все для тебя, съ радостью… Ха-ха-ха, мн смшно, когда я думаю объ этомъ противномъ Грегерсен. Онъ сказалъ, что написалъ бы удивительную статью насчетъ меня, если бъ онъ собственными глазами увидлъ, что онъ до крови ударилъ меня. Но это совсмъ другое, если я теб это докажу…. Это былъ отвратительный портеръ, онъ ударилъ мн въ голову, а папиросы, сигаретки…

‘Трогай!’ крикнулъ Иргенсъ.

И экипажъ ухалъ.

Олэ стоялъ и пристально смотрлъ вслдъ экипажу, колна дрожали, безсознательно онъ началъ щупать себ руки, грудь, платье. Нтъ, это была Агата! Что они съ ней сдлали! Агата милая, маленькая Агата…

Олэ слъ тамъ, гд стоялъ. Прошло порядочно времени, передъ рестораномъ потушили фонари, стало темно. Сторожъ ударилъ его по плечу и сказалъ, что онъ не долженъ здсь сидть и спать. Олэ взглянулъ на него. Ну, да, онъ сейчасъ уйдетъ: покойной ночи, благодарю васъ!.. И Олэ, шатаясь, пошелъ по улиц.

Около двухъ часовъ онъ вернулся домой и прошелъ прямо въ контору, онъ зажегъ лампу и по привычк повсилъ свою шляпу на гвоздь, лицо его было окаменлое. Прошелъ добрый часъ, онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат, потомъ подошелъ къ своему бюро и началъ писать письма, документы, короткія, сжатыя строчки на разныхъ бумагахъ, которыя онъ клалъ въ конверты и запечатывалъ. Онъ посмотрлъ на свои часы, была половина четвертаго, онъ машинально завелъ часв, когда держалъ ихъ. Съ письмомъ къ Тидеману онъ вышелъ на улицу и самъ бросилъ его въ почтовый ящикъ, вернувшись онъ взялъ письма Агаты и развязалъ ихъ.

Не прочитывая ихъ, онъ понесъ къ печк и началъ сжигатъ ихъ одно за другимъ, только послднее, самое послднее письмо съ кольцомъ, онъ вынулъ изъ конверта посмотрлъ на него нкоторое время, но потомъ сжегъ и его.

Маленькіе часы на стн пробили пять часовъ, гд-то просвистлъ пароходъ. Олэ всталъ и отошелъ отъ печки. Его лицо было полно муки, каждая черточка была напряжена, жилы на вискахъ надулись. Затмъ онъ выдвинулъ медленно маленькій ящикъ изъ своего стола.

Утромъ Олэ Генрихсена нашли мертвымъ. Онъ застрлился, лампа горла на бюро, тамъ лежало нсколько запечатанныхъ писемъ, а самъ онъ лежалъ на земл. Смерть за выстрломъ послдовала моментально, онъ лежалъ, стиснувъ дуло зубами. Съ большимъ трудомъ удалось вынутъ его.

Въ письм къ Тидеману онъ просилъ прощенья, что онъ не могъ придти и поблагодарить его въ послдній разъ за всю его дружбу. Теперь все должно кончиться, онъ не можетъ пережить и дня, онъ боленъ. А дача должна остаться Тидеману, какъ воспоминаніе о немъ. ‘Я надюсь, что она будетъ у тебя больше въ употребленіи, нежели у меня, писалъ онъ, она принадлежитъ теб, дорогой другъ, возьми ее отъ меня. Фру Ханка тоже будетъ рада этому, поклонись ей. Прощай! Если ты увидишь фрекенъ Линумъ, то помоги ей по-товарищески, я видлъ ее сегодня вечеромъ, но она не видала, меня, я знаю, что она чиста сердцемъ. Я не могу никакъ сосредоточиться, чтобъ написать теб связное письмо, одно мн ясно и это одно я сдлаю черезъ полчаса. Итакъ, прощай, Андрей. Ты былъ искрененъ съ самой школьной скамьи, я все это вспоминаю теперь, вотъ почему пишу теб эти строки и прощаюсь съ тобой. Сегодня вечеромъ я не могу лучше писать, но ты это поймешь’.

Фотографія Агаты лежала нетронутой въ его бумажник, можетъ быть ему не пришло въ голову сжечь ее. Онъ забылъ также о депешахъ, написанныхъ имъ посл обда, прежде чмъ выйти, он были засунуты въ карманъ. Онъ былъ правъ: ему одно лишь было ясно.

IX.

Наступилъ сентябрь мсяцъ. погода была прохладная, небо далеко и чистое, въ город не было ни пыли, ни грязи, городъ былъ красивъ, на горахъ вокругъ не лежало еще снгу.

Событія въ город смнялись, съ недлю говорили о смерти Олэ, выстрлъ тамъ внизу, въ контор молодого купца, не пробудилъ громкаго эха. Только Тидеману одному тяжело было это забыть.

У Тидемана было много дла. Ему пришлось первыя недли помогать отцу Олэ, старикъ все еще не хотлъ удалиться отъ длъ, онъ взялъ въ компаніоны своего перваго приказчика и продолжалъ спокойно дло, горе его не сломало. Старый Генрихсенъ зналъ, что теперь ему нужно работать, никто не могъ замнить его.

И Тидеманъ былъ въ непрестанной дятельности. Теперь его рожь начинала исчезать, онъ продавалъ цлыми партіями и по боле высокой цн, рожь къ зим повышалась въ цн и его убытокъ уменьшался. Послдніе дни ему пришлось вернуть одного своего бывшаго конторщика, онъ нагрузилъ свой послдній деготь, завтра онъ долженъ былъ тронуться въ путь.

Онъ кончилъ всю свою работу, бумаги были выданы и застрахованы, дло было кончено. Прежде чмъ приняться за новое дло, онъ закурилъ сигару и задумался.

Было послобденное время, часовъ около четырехъ. Онъ вынулъ изъ-за уха перо, положилъ его на столъ, подошелъ къ окну и началъ смотрть. Пока онъ такъ стоялъ, кто-то постучался и вошла его жена. Она поклонилась и спросила, не мшаетъ ли она? У нея есть маленькое дло…

На лиц у нея была вуаль.

Тидеманъ отбросилъ въ сторону сигару. Въ продолженіе многихъ недль онъ не видлъ своей жены, многихъ долгихъ недль, какъ-то вечеромъ, когда онъ блуждалъ по улицамъ, ему показалось. по гордой походк дамы, что это она, но это была не она. Онъ слдилъ нкоторое время за дамой, пока онъ не убдился, что ошибся, нтъ, это не была его жена. Ея нигд не было видно. Онъ никогда, никогда не имлъ ничего противъ того, чтобы она приходила къ нему, и она знала это и, тмъ не мене, она не приходила. Итакъ, значитъ она забыла должно быть совершенно и его и дтей. А когда дома ему казалось черезчуръ пусто и онъ прокрадывался тихо къ крпости, иногда случалось, что онъ видлъ свтъ въ ея окнахъ, но часто бывало совсмъ темно, во всякомъ случа, ее онъ никогда не видлъ. Въ продолженіе всхъ этихъ недль ему даже не удалось видтъ ея тнь на гардин. Куда она пропала? Онъ дважды посылалъ ей денегъ, чтобы хоть слово услыхать отъ нея.

Теперь же она стояла передъ нимъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ него. Почти безсознательно онъ сдлать свое обычное движеніе, какъ-будто застегиваетъ свой сюртукъ.

‘Это ты Ханка?’ сказалъ онъ.

‘Да, это я, отвтила она тихо. Я принесла… я хотла…’И вдругъ она начала рыться въ своихъ карманахъ, она достала свертокъ кредитныхъ бумажекъ, много денегъ, и положила ихъ передъ нимъ на бюро. Ея руки такъ дрожали, что они смяли деньги, нсколько бумажекъ упали на полъ, она нагнулась, подняла ихъ и заговорила взволновано: ‘Милый, возьми это, не говори нтъ! Милый Андрей, если бъ ты только зналъ, какъ я прошу тебя объ этомъ. Это деньги, которыя я истратила для… которыя я истратила недостойнымъ образомъ, позволь мн не говорить, на что я ихъ истратила, это черезчуръ недостойно. Ихъ должно было бытъ больше, но я не могла дольше ждать, гораздо больше денегъ, еще столько же, но у меня не хватило терпнія ждать. Возьми пока это. Будь такъ добръ. Остальное отдамъ теб позже, со временемъ, но сегодня я должна была придти…’

Онъ перебилъ ее съ отчаяніемъ.

‘Нтъ, Ханка, неужели ты не можешь… Ты постоянно возвращаешься къ деньгамъ? Къ чему ты копишь деньги для меня. Я не понимаю, какъ это можетъ теб доставлять удовольствіе, у меня достаточно денегъ, дла идутъ хорошо, очень хорошо, мн ничего не нужно’.

‘Но эти деньги, это совсмъ другое дло, сказала она сдавленнымъ голосомъ, я даю ихъ теб ради самой себя. Я ихъ получила отъ тебя, ты мн помогалъ, ты всегда мн посылалъ черезчуръ много и я могла откладывать часть. Если бы у меня не было этой маленькой радости, о которой я могла бы думать, я бы не выдержала, я пересчитывала кредитки каждый вечеръ, и все думала, когда ихъ будутъ достаточно. Осталась не половина, я высчитала, осталась еще четверть. Ты получишь это позже. Сдлай мн удовольствіе, возьми это! Ты не знаешь, какъ мн стыдно’.

И вдругъ Тидеману стало ясно, почему она именно эти деньги хотла ему отдать, онъ взялъ ихъ и поблагодарилъ. Онъ ничего другого не могъ вывести какъ только то, что здсь много денегъ, дйствительно много денегъ. Но не вредитъ ли она себ этимъ? Можно ли ей вритъ? Онъ возьметъ эти деньги отъ нея въ долгъ очень охотно и съ благодарностью, она всегда можетъ. получить ихъ обратно, а пока пусть он останутся у него. Во всякомъ случа это настоящее благодяніе, что она помогла ему именно теперь, потому что ему дйствительно могутъ понадобиться деньги, немного денегъ, если сказать по правд…

Онъ не показалъ и виду, что понялъ, онъ слдилъ за нею и увидалъ, что она вздрогнула отъ радости, глаза ея блестли черезъ вуаль, она сказала: ‘Нтъ, это правда? Богъ мой, ты длаешь меня просто… Спасибо, что ты берешь ихъ’.

Этотъ голосъ, этотъ голосъ, такимъ онъ слышалъ его въ т счастливые дни, когда она желала его поблагодарить за что-нибудь! Онъ дошелъ до своего бюро и снова повернулъ назадъ, смущенный ея близостью, ея фигурой, ея блестящимъ взглядомъ. Онъ посмотрлъ въ землю.

‘Какъ ты поживаешь?’ сказала она, ‘а дти?’

‘О, очень хорошо, дти выросли изъ своихъ платьевъ, намъ всмъ очень хорошо. А ты?’

‘Я абсолютно про васъ ничего не слыхала. Я все ждала когда кончу съ деньгами, съ послдней четвертью, я могла это переносить, пока Олэ былъ въ живыхъ, Олэ разсказывалъ мн про васъ всхъ, я не разъ мучила его, но послднее время я не имла даже его, мн не къ кому было обращаться, и я потеряла всякое терпніе. Еще вчера я была здсь передъ домомъ, но я не вошла, я вернулась обратно’…

Долженъ ли онъ попросить ее подняться къ дтямъ?

‘Ты вдь на минутку поднимешься наверхъ, Ханка?’ сказалъ онъ. ‘Ты этимъ доставишь всмъ намъ удовольствіе. Я не знаю, все ли тамъ въ порядк наверху, но’…

‘Ахъ да, благодарю тебя, если можно. Я хотла просить тебя объ этомъ, узнаютъ ли они меня? Я слышу ихъ, они все бгаютъ… да, да, еще разъ тысячу спасибо за сегодня!’ Она протянула ему руку.

Онъ взялъ ее и сказалъ:

‘Я сейчасъ приду туда, мн здсь нечего длать! Ты, можетъ быть, побудешь немного, но я только не знаю, все ли тамъ наверху… Вотъ ключъ отъ входной двери, теб не надо будетъ звонить. Но берегись дтскихъ башмаковъ, когда ты ихъ возьмешь на руки. Да, не смйся этому, кто знаетъ, надты ли на нихъ новые башмаки сегодня?’

Ханка ушла. Онъ отворилъ дверь, проводилъ ее на лстницу и потомъ снова вернулся въ контору. Боже мой, она мучилась недли и мсяцы изъ-за этихъ денегъ. Ей доставляло удовольствіе пересчитывать ихъ каждый день, и она ждала, ждала, когда ихъ будетъ достаточно. Могъ ли онъ это подумать! Но онъ ничего и не подозрвалъ, такъ онъ былъ глупъ. Она носила старое платье, она продала кольцо, а онъ ничего не думалъ. Какъ тяготли надъ ней эти деньги. Она не хотла прійти раньше, чмъ у нея будетъ для этого предлогъ, и ни разу, ни разу до сихъ поръ у нея не было достаточно денегъ…

Тидеманъ снова подошелъ къ своему столу, но онъ не могъ работать. Вотъ здсь она стояла, на ней сегодня было бархатное черное платье, но лица ея онъ не видлъ, а только немножко шею, маленькую полоску шеи. Теперь она была наверху. Кто знаетъ, можетъ ли онъ теперь подняться. Дтей больше не было слышно, они больше не бгали, вроятно они сидли съ ней. Вотъ было бы хорошо, если бъ на нихъ были надты красныя платья?

Странно взволнованный онъ поднялся по лстниц и у двери прихожей онъ постучался, какъ будто онъ не у себя дома. Его жена встала, какъ только увидла его.

Она сняла вуаль и сильно покраснла. Теперь онъ понялъ. почему она носила вуаль, она не напрасно тосковала и молча страдала тамъ, внизу, въ ея комнат около крпости, ея лицо носило рзкіе слды ея одиночества, и это все сдлалось въ этотъ короткій промежутокъ, съ тхъ поръ, какъ умеръ Олэ. Іоханна и Ида стояли около нея и держались за ея платье, он не совсмъ узнали ее, он смотрли удивленно другъ на друга и молчали.

‘Он не узнаютъ меня’, сказала фру Ханка и сла, ‘я спросила ихъ’.

‘Нтъ, я тебя знаю’, сказала Іоханна… И съ этими словами она взобралась къ матери на руки, Ида сдлала тоже самое.

Тидеманъ, тронутый, посмотрлъ на нихъ.

‘Вы не должны лазить, дти’, сказалъ онъ, ‘дайте покой вашей мам’.

Нтъ, этого он не хотли, он не хотли дать мам покоя. У нея такія красивыя кольца на рукахъ, и такія замчательныя пуговицы на плать, за которыя можно дергать. Он начали болтать, имъ бросилась въ глаза также булавка на груди у матери и это также было поводомъ къ разговорамъ. Вотъ он об лежали на колняхъ у матери и положили ручки на ея грудь.

‘Ты должна ихъ пустить на полъ, когда устанешь’, сказалъ Тидеманъ.

‘Нтъ, нтъ, оставь ихъ’, сказала она.

Они начали говоритъ объ Олэ, они вспоминали Агату: Тидеманъ ообирался ее отыскать, Олэ просилъ его объ этомъ, ея судьба интересовала его, онъ не забылъ ее.

Въ это время вошла няня, чтобы увести дтей, имъ пора была кушать и потомъ ложиться спать.

Но этого дти совсмъ не хотли, они не давались и капризничали, мать должна была идти вмст съ ними, въ ихъ спальню, чтобы ихъ успокоитъ. Она посмотрла вокругъ, тамъ все была по прежнему, вотъ об маленькія постельки, вотъ одяла и крошечныя блыя подушечки, вотъ книги съ картинами, игрушки. Когда она уложила дтей въ постельку, она должна была пть имъ псенку, иначе он не хотли спать, каждая держала по рук и все хотли выскочить изъ постели и опять болтать.

Тидеманъ посмотрлъ на нихъ нкоторое время, потомъ быстро повернулся и вышелъ. Черезъ полчаса Ханка вышла въ гостиную,

‘Теперь они заснули’, сказала она.

‘Я хотлъ тебя просить… У насъ здсь довольно своеобразно’, сказалъ Тидеманъ, ‘мы сами ведемъ своего рода хозяйство, если бы ты захотла здсь пообдать… Я не знаю, что они тамъ приготовили въ кухн, но мн кажется’…

Она посмотрла на него, смутившись, какъ двочка и сказала: ‘Благодарю, да’.

Посл обда они опять пошли въ гостиную, и Ханка вдругъ сказала:

‘Андрей, я пришла сегодня не для того, чтобы все уладить, ты не долженъ этого думать. Я просто не могла дольше выдержать, пока я не увижу кого-либо изъ васъ’.

‘Я этого и не думалъ!’ сказалъ онъ, ‘я только радовался, что ты пришла. Вдь и дти не хотли тебя отпускать’.

‘Я ни одной минутки не собиралась проситъ тебя о томъ, о чемъ я просила тебя раньше, нтъ, все это миновало, я сама это знаю. И я бы не могла даже вернуться, каждый разъ, когда ты смотришь на меня… когда ты только кланяешься мн, я вся вздрагиваю. Я знаю, для насъ обоихъ это было бы невыносимо. Но, можетъ быть, я могла бы въ среднюю комнату приходитъ, въ среднюю комнату’…

Тидеманъ опустилъ голову, его тайная надежда исчезла. Она не хотла больше возвращаться, все исчезло. Эти мсяцы сдлали то, что она смотрла теперь на вещи другими глазами, она тогда любила его, но цлая вчность прошла съ тхъ поръ, какъ она сама это сказала, — въ тотъ вечеръ, когда она уходила.

‘Проходи, Ханка, приходи часто, каждый день’, сказалъ онъ. ‘Ты вдь приходишь не ко мн, а’…

Она смотрла въ землю.

‘Нтъ, къ теб. Къ сожалнію къ теб. Я до сихъ поръ никогда не знала, что это значить быть кмъ-нибудь всецло увлеченной. Я не двигаюсь безъ того, чтобы не думать о теб, я вижу тебя везд, гд бы я ни хала или стояла. Съ той лтней поздки на катер я какъ бы ослплена тобой, да, я не должна была бы все это говоритъ, но какъ часто, когда я сидла одна тамъ, внизу, въ своей комнат, и… я прижимала руки къ себ, когда я думала о теб. Правда, я ничего подобнаго никогда еще не испытывала, нтъ, все время шло очень плохо, пока ты не потерялъ своихъ денегъ, но вотъ тогда ты какъ-то сразу сдлался совсмъ другимъ человкомъ, ты высоко поднялся надъ всми другими, я никогда не забуду, какъ ты стоялъ у руля и управлялъ имъ, я забывала тебя прежде, я забывала самое себя, это было такъ давно, мн кажется, что это было много лтъ тому назадъ, но тогда ты не былъ такой, какъ теперь, Андрей, теперь я не могла бы тебя забыть. Я была счастлива, когда встрчала тебя хотъ на улиц, и я чаще видла тебя, нежели это ты думаешь. Какъ-то разъ мы встртились съ тобой въ магазин, ты, можетъ быть, не помнишь этого, но я хорошо помню, ты поднялъ мн свертокъ, я такъ смутилась, что я даже не знаю, какъ я добралась до дому, а ты вдь мн не сказалъ ни слова. Ахъ да, тяжело наказана, но’…

‘Но, Ханка, вдь не все же исчезло’, перебилъ ее Тидеманъ.

Онъ поднялся, выпрямился, онъ весь дрожалъ и смотрлъ на нее, какъ она сіяла, зеленые глаза казались золотистыми при ламповомъ освщеніи, ея грудь опускалась и поднималась. Она тоже поднялась.

‘Да, но… ты больше не можешь меня любить. Нтъ, не говори, я не хочу, нтъ, милый Андрей, я не хочу. Да, если бъ я любила тебя меньше…. можетъ быть, если бъ я любила тебя меньше. Ты не можешь забыть всего, что было, это невозможно’.

Она взялась за шляпу и пальто.

‘Не уходи, не уходи!’ сказалъ онъ умоляющимъ голосомъ. ‘Я ничего не помню, что было, ничего, я самъ былъ виноватъ въ томъ, что ты ушла, послушай меня. Мысль о теб никогда не покидала меня, прошло такъ много времени съ того дня, когда я былъ счастливъ, такъ много лтъ. Ты помнишь, какъ было въ начал, въ начал — здсь? Мы были всегда вмст, мы одни вызжали съ тобой, мы бывали у нашихъ знакомыхъ, принимали гостей у себя и радовались этому и во всхъ комнатахъ у насъ былъ свтъ. Но вечеромъ мы шли въ твою комнату, намъ надодали вс другіе и мы хотли бытъ одни. Ты тогда говорила, что теб хочется выпить со мной стаканчикъ и смялась и пила со мной, несмотря на то, что такъ уставала, что едва могла раздться. Ахъ нтъ, Ханка! Это было три года тому назадъ, а можетъ быть и четыре… И теперь все такъ же, все какъ прежде въ твоей комнат, хочешь посмотрть? Поврь мн, мы ничего тамъ не тронули, а если ты хочешь тамъ остаться… А знаешь, что касается меня, мн придется сегодня ночью поработать въ контор, тамъ внизу, по всей вроятности, уже лежитъ цлая куча писемъ, а средняя комната осталась совсмъ такой, какой ты ее оставила, можешь въ этомъ убдиться’.

Онъ открылъ дверь, она пошла вслдъ за нимъ, тамъ горлъ огонь, увидя это, она вошла. Нтъ, разъ онъ этого хочетъ, если онъ хочетъ… Она опять здсь можетъ остаться, онъ такъ сказалъ, онъ беретъ ее обратно. Она стояла, задыхаясь отъ радости, она ничего не могла говорить, ихъ глаза встртились, онъ притянулъ ее къ себ и поцловалъ ее, какъ въ первый разъ, какъ тогда, три года тому назадъ. Она закрыла глаза, и въ то же самое мгновеніе онъ почувствовалъ, что ея руки обнимаютъ его.

X.

Наступило утро.

Проснулся городъ, громко стучатъ молоты на верфяхъ и въ улицы медленно възжаютъ крестьянскія телги. Это старая исторія. На площадяхъ собираются люди, открываются лавки, шумъ все усиливается и бушуетъ, а внизъ и вверхъ до лстниц карабкается маленькая больная двочка съ газетами, съ своей собакой.

Все это старая исторія

Но лишь къ двнадцати часамъ на ‘Углу’ собираются молодые, свободные люди, имющіе возможность длать что хочется и долго спать. Тамъ стоятъ нсколько замчательныхъ лицъ: Мильде, Норемъ и Ойэнъ, двое изъ нихъ въ пальто, одинъ въ плащ, — Оэйнъ. Холодно, они мерзнутъ, они стоятъ, погруженные въ свои собственныя мысли, и не разговариваютъ, даже когда неожиданно появился между ними Иргенсъ, въ хорошемъ расположеніи духа и изящный, какъ самый изящный человкъ въ город, разговоръ не принялъ боле оживленнаго характера. Нтъ, было черезчуръ рано и черезчуръ холодно. Черезъ нсколько часовъ будетъ уже совсмъ другое. Ойэнъ объявилъ о своемъ самомъ послднемъ стихотвореніи въ проз ‘Спящій городъ’, ему удалось сегодня ночью довести его почти до половины, онъ началъ писать на цвтной бумаг и нашелъ это очень удобнымъ. Нтъ, вы представьте себ тяжелый, давящій покой надъ спящимъ городомъ, его дыханіе, — это потокъ, который можно разслышатъ на разстояніи десяти миль. Проходятъ часы, проходитъ безконечно длинное, длинное время — вдругъ просыпается чудовище и начинаетъ потягиваться. Вдь можно изъ этого что-нибудь сдлать.

И Мильде высказалъ свое мнніе, что можно очень многое изъ этого сдлать, если все пойдетъ хорошо, онъ давно уже опять сдлался другомъ Ойэна. Теперь Мильде работаетъ надъ своими каррикатурами къ ‘Сумеркамъ Норвегіи’. Да, онъ уже сдлалъ нсколько смшныхъ каррикатуръ и безпощадно высмялъ несчастное стихотвореніе.

Норемъ ни слова не говоритъ.

И вотъ на улиц появился вдругъ Ларсъ Паульсбергъ, журналистъ Грегерсенъ идетъ рядомъ съ нимъ, теперь группа стала увеличиваться, каждый ее замчаетъ, ихъ такъ много собралось на одномъ мст. Литература иметъ перевсъ, литература заполонила весь тротуаръ, люди проходящіе мимо, ищутъ предлога, чтобы снова вернуться и посмотрть на этихъ шестерыхъ мужчинъ въ пальто и въ плащахъ. Мильде тоже возбуждаетъ вниманіе, и у него нашлись средства для новаго костюма.

Грегерсенъ осмотрлъ этотъ костюмъ сверху до низу и сказалъ:

‘Ты вдь не заплатилъ за него?’

Но Мильде не слышалъ его, все его вниманіе было обращено на одиночку, шагомъ хавшую по улиц. Ничего особеннаго не было въ этой одиночк, разв только то, что она хала шагомъ. А кто сидлъ въ ней? Дама которую Мильде не зналъ, хотя онъ зналъ весь городъ. Онъ спросилъ остальныхъ мужчинъ, знаютъ ли они ее, Паульсбергъ и Ойэнъ одновременно схватились за лорнеты и вс шесть человкъ внимательно уставились на даму, но никто изъ нихъ не зналъ ея.

Она была необыкновенно толста и сидла тяжело и развалившись въ экипаж. У нея былъ вздернутый носъ, она высоко держала голову, красная вуаль на ея шляп спускалась ей на спину. Только боле пожилые люди, оказывается, знали ее и кланялись, а она отвчала на поклоны съ выраженіемъ полнйшаго равнодушія.

Какъ разъ въ ту минуту, когда она прозжала мимо ‘Угла’, Паульсбергу промелькнула мысль и онъ сказалъ улыбаясь:

‘Но, Боже мой, вдь это фру Гранде, фру Либерія’.

Теперь и остальные узнали ее. Да, это была фру Либерія, прежняя веселая фру Либерія. Журналистъ Грегерсенъ даже поцловалъ ее какъ-то разъ, 17-го мая, подъ веселую руку. И ему вспомнился этотъ день. Это было давно, очень давно. ‘Нтъ, неужели это была она’ сказалъ онъ. ‘Какъ она пополнла. Я совсмъ не узналъ ея, я долженъ былъ бы поклониться’.

Да, это вс должны были бы сдлать, вс знали ее.

Но Мильде утшилъ себя и другихъ, говоря:

‘Какъ можно ее узнать, если встрчаешься съ ней такъ рдко? Она никогда не вызжаетъ, нигд не показывается, ни въ чемъ не принимаетъ участія, она постоянно сидитъ дома и массируется. Я тоже долженъ былъ поклониться, но… Но я отношусь легко къ этому преступленію’.

Иргенсу вдругъ пришла ужасная мысль, онъ не поклонился, фру Гранде могла разсердиться на него за это: она можетъ заставить своего мужа измнить его мнніе относительно преміи. Да, она имла очень большое вліяніе на мужа, это было всмъ извстно, что если завтра днемъ адвокатъ пойдетъ съ докладомъ къ министру.

‘Прощайте!’ сказалъ вдругъ Ингенсъ и побжалъ. Онъ бжалъ, бжалъ, сдлалъ цлый кругъ, это еще счастье, что фру Гранде хала такъ тихо, онъ могъ пойти напрямикъ и догнать ее. Когда онъ вышелъ на главную улицу, ему посчастливилось: фру Гранде увидла его низко кланяющуюся фигуру. Онъ поклонился, да, онъ остановился смущенно, снялъ шляпу и поклонился. А она кивнула ему изъ своей одиночки.

Тмъ же шагомъ фру Либерія продолжала свой путь черезъ городъ. Людямъ не надодало спрашивать другъ у друга, кто это можетъ быть, кто это такое. Какое любопытство, это была фру Либерія Гранде, жена Гранде, изъ великаго рода Грандовъ, она сидла спокойно и важно въ своей одиночк, какъ настоящій министръ, и совершала свою рдкую, рдкую утреннюю прогулку. Въ этомъ не было ничего необыкновеннаго, разв только то, что она хала шагомъ. Но ея красная вуаль не была современной, она производила очень кричащее впечатлніе, и молодежь, слдившая за модой, смялась про себя надъ этой красной вуалью. Но многіе подозрвали бдную даму въ высокомрныхъ мысляхъ, у нея быль видъ, какъ-будто она выхала изъ дому съ намреніемъ быть всми замченной, да, какъ-будто она непрестанно говорила про себя: ‘вотъ и я’.

Такой у нея былъ видъ.

Не было совсмъ плохо, когда она приказала своему кучеру остановиться передъ зданіемъ Стортинга. Что ей тамъ было нужно? А когда кучеръ еще кром того ударилъ хлыстомъ по лошади, многіе изъ присутствующихъ подумали, что это зашло уже черезчуръ далеко. Что ей было длать въ Стортинг? Онъ былъ закрытъ, вс разошлись по домамъ, засданіе кончилось, что эта женщина съ ума сошла? Но многіе, знавшіе фру Либерію, знали, что ея мужъ засдалъ въ либеральной комиссіи въ Стортинг, въ дворцовой комнат, туда можно было попасть съ той стороны, разв она не могла навстить своего мужа? Противъ этого ничего нельзя было сказать, ей нужно было что-нибудь сказать мужу, и, кром того, фру Гранде вдь не часто вызжала. Нтъ, къ ней были очень несправедливы.

Фру Либерія сошла съ одиночки и приказала кучеру ждать, тяжело и медленно она направилась къ лстниц, ея красная вуаль висла безжизненно на спин, втерокъ не шевелилъ ея, затмъ она исчезла въ большомъ зданіи…

Къ двумъ часамъ жизнь и суматоха въ город достигаютъ высшей степени, все въ движеніи — люди идутъ, дутъ, покупаютъ и продаютъ, гд-то далеко работаютъ машины съ глухимъ шумомъ. Внизу, въ гавани раздается свистокъ съ парохода, потомъ другой, везд развваются флаги, большія баржи скользятъ взадъ и впередъ, ставятъ и убираютъ паруса. Порой какой-нибудь пароходъ бросаетъ свой якорь, и желзныя цпи гремятъ въ шлюзахъ, издавая запахъ ржавчины, и какъ побдные крики катятся эти звуки надъ городомъ въ свтлый ясный день.

Жизнь кипитъ.

Пароходъ съ дегтемъ Тидемана былъ готовъ къ отходу, вотъ почему Тидеманъ былъ на пристани, Ханка пришла съ нимъ, они оба были тамъ и стояли молча рука объ руку. Каждую минуту они смотрли другъ на друга глазами, полными радости и молодости. Навстрчу имъ изъ гавани разввались флаги. Когда корабль началъ отходить, Тидеманъ высоко поднялъ шляпу, а Ханка махала платкомъ. Съ корабля имъ отвчали тмъ же. А корабль скользилъ дальше къ выходу изъ фіорда.

‘Хочешь, уйдемъ?’ спросилъ онъ, нагнувшись къ ней.

Она крпко держалась за него и отвчала:

‘Какъ хочешь!’

Но въ эту самую минуту подходилъ другой пароходъ, громадное судно, изъ трубъ котораго вырывались клубы дыма.

На немъ былъ товаръ для Тидемана, этотъ пароходъ онъ ждалъ вс эти послдніе дни, онъ былъ такъ радъ, что пароходъ именно теперь подошелъ, онъ сказалъ:

‘Ханка, тамъ, на палуб, есть товаръ для насъ’.

‘Тамъ есть товаръ’, сказала она. И онъ почувствовалъ, какъ нжная дрожь пробжала по ея рук, когда она взглянула на него.

Они пошли домой.

Кнутъ Гамсунъ.

Новая земля.(Новь).Переводъ О. Химона

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

IV.

V.

VI.

VII.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Назрваетъ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

I.

II.

III.

IV.

V.

VІ.

Заключеніе.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

Читайте также:

Новая земля.
(Новь).
Переводъ О. Химона