Н. Н. Страхов
Новая выходка против книги Н. Я. Данилевского
Не по хорошу мил, а по милу хорош
I
II
III
27 сентября 1894 г.
КОММЕНТАРИИ
Новая выходка против книги Н. Я. Данилевского, Страхов Николай Николаевич, Год: 1890
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Страхов Н. Н. Борьба с Западом
М., Институт русской цивилизации, 2010
Совершенно неожиданно г. Вл. Соловьев опять сделал ярое нападение на книгу Н. Я. Данилевского ‘Россия и Европа’1. По существу, это нападение таково, что его следовало бы пройти молчанием, но читатель дальше увидит, почему мне казалось нужным высказать по этому поводу некоторые замечания.
Вся беда вышла оттого, что в новом издании второго тома ‘Борьба с Западом’ я перепечатал свои статьи, писанные против прежних нападений г. Соловьева. Он этим не совсем доволен. Он замечает, во-первых, что я совершенно напрасно ‘возобновляю’, как он выразился, свою ‘Борьбу’, по его мнению, теперь у нас ‘Запад потерпел очевидное поражение, а начала восточные, именно китайские, достигли полного торжества’2, следовательно, и мне, как поборнику этих начал, уже нет никакой надобности выступать снова на поле битвы. Покорно благодарю и за совет, и за известие! Потом он выражает неудовольствие на то, что, хотя я сам извиняюсь перед читателями в резкости своих статей, однако статьи эти перепечатаны без перемен, он думает, что извинения еще мало, а что нужно бы сделать в статьях ‘поправки, выпуски и оговорки’. Одну поправку он прямо указывает, как настоятельно надобную. Дело состоит в следующем. На стр. 221 моей книги он нашел фразу {Вот она: ‘Г. Соловьев отвечал на это, что он не раз заявлял о своей любви к России’}, на которую когда-то жаловался, говоря, что я передаю его слова в нелепом виде. Я тогда же объяснил печатно, что я и в мысли не имел приписать ему что-нибудь смешное, что эта фраза сказана у меня в безобидном смысле, все это объяснение и перепечатано на стр. 299 моей книги. И что же? Он и теперь продолжает обижаться, он даже говорит, что будто бы я на стр. 221 ‘повторил без всякой оговорки фактическую ошибку (он подчеркнул), и что хотя на стр. 299 стоит ‘признание в этой ошибке’, но что читатель до этой страницы может ведь и не дойти. Тогда выйдет ужасная беда, которую я, очевидно, нарочно не предупредил. И значит я только лицемерно каюсь в недостатках своей полемики, а на самом деле ‘очень доволен собою’3.
Вот как он чувствителен и взыскателен, когда дело до него касается! Да и вообще он не хочет упускать ничего, что можно ему поворотить в свою пользу. С большим торжеством он хватается за каждую мою оговорку, за каждое извинение, он всячески настаивает, чтобы читатели смотрели только на одну сторону дела и никак не поддавались чувству снисхождения. Но замечу, что он очень дурно понял, в чем состоят мои печатные грехи, и совершенно неправильно истолковал мое покаяние. Если я иногда считаю себя виноватым, то это, прежде всего, значит, что я не признаю себя безупречным перед высоким и строгим судом читателей, который мне часто воображается, и еще не значит, что я провинился перед г. Соловьевым, моим противником. В этом отношении я был совершенно спокоен, перепечатывая свои статьи, мне приходили в голову не ‘поправки, выпуски и оговорки’, которых ему желается, а скорее прибавки, и являлось желание другого тона, именно более сильного, но для этого нужно было бы смягчить резкость, потому что резкость, как бы она ни была точна и справедлива, слабее, чем спокойное и холодное порицание. Нужно было бы написать так, чтобы сам противник почувствовал неизвинительность своих нападений {Между прочим, он спрашивает: ‘К кому и к чему относится указание на пятую заповедь?’ — Вл. Соловьев ‘Национальный вопрос в России’. Выпуск второй, стр. 535. — Ах, Боже мой, какая непонятливость! Конечно, прежде и больше всего я отношу заповедь к себе самому, а потом предлагаю ее другим, не одному г. Соловьеву.}.
Но не будем привязываться. Конечно, для г. Соловьева дело не в одних личных счетах со мною, конечно, главный его предмет есть книга Н. Я. Данилевского. Нужно полагать, что перечитавши мои статьи, он остался недоволен положением спора, веденного им против этой книги, почему и решил повторить нападение. Если так, то причина самая законная, и мне приятно видеть, что новое издание ‘Борьбы’ произвело такое впечатление на противника. В своей статье отчасти он отстаивает старые свои аргументы, но главным образом подбирает новые.
Прежде всего, он старается вообще подорвать авторитет Н. Я. Данилевского. Для этого он вспоминает, что автор ‘России и Европы’ в юности был увлечен фурьеризмом и лишь потом ‘перешел от фурьеризма к славянофильству’. Замечание, конечно, не относящееся к спорной книге, но почему-то показавшееся ее противнику надобным. Потом г. Соловьев весьма решительно утверждает, что Данилевский ‘не был историком’, что даже он ‘имел в этой области лишь отрывочные и крайне скудные сведения’, да притом не обладал ‘способностью к умозрению вообще и к философскому обобщению исторических фактов в особенности’. Далее, о самой книге ‘Россия и Европа’ говорится, что когда она явилась, то ‘все компетентные люди’ признали ее ‘за литературный курьез’, что г. Соловьеву приходилось говорить о ней ‘с нашими историками’, и что ‘все историки’, с которыми он говорил, ‘не считали ее требующею особого обсуждения’. Наконец все это завершается замечанием, что оставшиеся в живых из ‘кружка старых славянофилов’ — ‘по-видимому, не признали автора этой книги за своего человека и как бы игнорировали его произведение’4.
Вот на какие аргументы напирает ныне г. Соловьев. Было бы смешно, если бы мы вздумали защищать ум и познания Н. Я. Данилевского против этих голословных выходок, цель которых так ясна. Но г. Соловьев делает здесь некоторые фактические показания, он говорит о первоначальных судьбах книги ‘России и Европа’, и тут его надобно обличить. Книга эта с первого же появления составила автору высокое имя, но только не среди большой публики, а у людей самостоятельных умом и горячо преданных делу. Припоминаю одного ‘историка’, очень умного и ученого. Бывало, когда у него собирались гости и приходилось знакомить с ними приехавшего из провинции автора ‘России и Европы’, историк обыкновенно прибавлял к его имени: ‘умнейший человек в России’. Теперь это, конечно, виднее, но люди проницательные и тогда понимали значение Н. Я. Данилевского. Что касается до ‘старых славянофилов’, то сперва замечу, что они всегда старались быть свободными и широкими в своих сочувствиях. Это были люди истинно либеральные, в самом превосходном значении этого слова. Они не замыкались в партию и никогда не занимались счетом своих и чужих5. Какой же смысл имеет указание на то, что ‘старые славянофилы’ не объявили Данилевского своим человеком? Тут я вижу только невольное признание великого авторитета, заслуженного этими славянофилами. Ведь уж как усердно их бранили, как усердно доказывали, что они люди неосновательные и вредные, и г. Соловьев тоже постарался в этом деле. А когда захотелось унизить книгу противника, то недурно показалось намекнуть, что вот-де и старые славянофилы чуждались этой книги. Но это несправедливо. Все и всякие славянофилы, разумеется, трудящиеся умом, читающие и мыслящие, признали ‘Россию и Европу’ своей книгой, одни вполне и с большим восторгом, другие в большей или меньшей степени. Разве не так этому и следует быть? Когда мне случилось вскоре после выхода книги видеться с И. С. Аксаковым, он мне сказал: ‘Я теперь с величайшим наслаждением читаю книгу Николая Яковлевича, какая радость найти свои давнишние убеждения, но взятые с новой точки зрения и блистательно развитые и доказанные’! И до конца жизни Данилевского И. С. Аксаков был с ним в дружественных отношениях, вел переписку и навестил его в его уединенной Мшатке6.
После смерти Н. Я. Данилевского И. С. Аксаков помянул его словами, которые дышат глубокой любовью и чисто аксаковской искренностью. Он превознес необычайный ум и необычайное сердце покойного, он говорил, между прочим, что ‘это был сильный, смелый ум, независимый и самостоятельный, и притом какой-то особенный, честный ум, чуждый всякого лукавства мысли, строго проверявший трудолюбивым изысканием и анализом всякое понятие, им усвояемое’, что ‘беззаветная любовь к Родине была в нем осмыслена, оправдана в сознании, укреплена наукою и долгою работою ума’, что в книге ‘Россия и Европа’ ‘он совершенно самобытным путем пришел к тождественному учению с Хомяковым, К. С. Аксаковым и вообще с так называемым славянофильством’. Неясно ли из этих слов, что ‘трудолюбивое изыскание’, ‘долгая работа’ и ‘строгая проверка’ Н. Я. Данилевского признаны великой заслугой именно в области славянофильства? Аксаков оканчивает грустным замечанием: ‘Падают старые борцы, и никто не является дать на смену!’ Тут борцы, конечно, означает — подвижники той самой идеи, которой была посвящена вся жизнь Аксакова7.
Но самый важный успех ‘Россия и Европа’ имела не в Отечестве, а в славянских землях, там усердно читали теорию ‘славянского культурного типа’, ссылались на нее в политических статьях и прозвали ее автора ‘апостолом славянства’. У нас дома, как я уже писал, книга стала больше расходиться во время войн против Турции, сербской и русской, в некоторых образованных людях, очевидно, пробудилось тогда желание узнать что-нибудь о славянском мире и его политических отношениях. Все эти успехи были еще при жизни Данилевского, и он им радовался, ‘кажется, для меня наступает потомство’, — говорил он. Правда, все это происходило помимо нашей текущей литературы и нашей текущей учености, но этим обстоятельством еще более доказывается и сила, и достоинство успеха. К 1888 году, когда было сделано первое посмертное издание книги, славяне уже давно стояли твердо и высоко, и новое издание было быстро расхватано.
После этого что же такое пишет г. Соловьев? Я рассказал историю ‘России и Европы’ в общих чертах, но ее следует со временем изложить подробнее, снабдить ссылками и точными указаниями на имена и всякие источники. Может быть, будут со временем изданы и письма самого Данилевского, И. С. Аксакова и других. Все это необходимо сделать, а не то явятся у нас бойкие ‘историки’ вроде г. Соловьева и преспокойно напишут, что книга Н. Я. Данилевского получила вес только по смерти автора, когда у нас взяли верх ‘китайские начала’, а до тех пор, пятнадцать или двадцать лет, считалась не более, как ‘литературным курьезом’.
Зачем он это пишет? Зачем он без зазрения утверждает то, чего вовсе не знает, а скорее знать не хочет? Нет, я вижу, что он совершенно понапрасну разговаривал с ‘историками’! Да не разговаривал ли он еще с кем-нибудь другим? Историки научили бы его, что факты нужно излагать не по собственному измышлению и желанию, а нужно точно справиться, как было дело.
Вот и дальше показания его оказываются неверными. Хотя теория культурных типов, по его мнению, есть не более, как литературный курьез, но он утверждает притом, что и курьез этот выдуман не самим Данилевским, а заимствован от Рюккерта. Подобными указаниями на заимствование и подражание г. Соловьев вообще занимается усердно. Нужно полагать, что он сам в них верит, а не употребляет их, как легкое средство привести в затруднение противника и подействовать на малосведущих читателей. И вот он пишет, что Данилевский ‘воспользовался идеей культурно-исторических типов, высказанной Генрихом Рюккертом’, что ‘Рюккерт, как историк, знал, что построить на принципе племенных и национальных культур целую философию истории — дело совершенно невозможное’, а Данилевский не знал этого и потому построил. Несколько далее г. Соловьев даже называет теорию ‘России и Европы’ ‘теорией Рюккерт-Данилевского’8.
Откуда такие удивительные новости? Мне очень хорошо известно, что Данилевский не читал книги Рюккерта, едва ли даже знал о ее существовании и значит никак не мог ‘воспользоваться’ ее мыслями. Эта отличная книга, совершенно неправильно названная учебником (Lehrbuch), вовсе не в ходу и очень мало известна. Для меня почти нет сомнения, что и г. Соловьев ее не читал. Если бы он ее читал, он не говорил бы, что Рюккерт ‘высказал идею культурно-исторических типов’, Рюккерт не то высказал и вовсе не употребляет ни слова культурно-исторический, ни слова тип, терминов Данилевского. Г. Соловьев, по всему видно, знает о Рюккерте не больше того, что стоит у меня в маленьком примечании предисловия к ‘России и Европе’9. Но только я написал коротко и неясно, что у Рюккерта есть зачатки мысли о типах, я разумел под этим, что у него сопоставлены некоторые факты и сделаны некоторые соображения, из которых могла бы выясниться идея типов. А г. Соловьев говорит уже положительно, что у Рюккерта идея эта высказана, но что Рюккерт понимал то и то, а Данилевский ничего не понимал, и пр. Таким-то образом не Данилевский воспользовался Рюккертом, а, кажется, г. Соловьев ‘воспользовался’ несколькими строчками моего примечания. Куда как хорошо!
Прошу извинения у читателей за эти мелочи. Мне хотелось иметь повод заметить, что всякому исповеднику новой мысли должно быть приятно, когда ему указывают на зачатки этой мысли, являвшиеся раньше, когда обнаруживается, что эта мысль давно напрашивалась, давно готова была сложиться у тех, кто глубоко и проницательно изучал предмет. Тем больше заслуга, если уже все созрело, все элементы были готовы, а между тем никто не умел и не мог высказать общей теории, в которую слагаются эти элементы. Главная заслуга Н. Я. Данилевского состоит в том, что он отверг предрассудок космополитизма в истории. Этот предрассудок был так силен, что не давал самым светлым умам ясно видеть предмет, между тем вся историческая наука (как и сама история) нынешнего столетия проникнута началом национальности, и если искать предшественников, у которых высказывались по частям те или другие соображения Данилевского, то их можно набрать великое множество. Таким образом, г. Соловьеву, кроме моего примечания о Рюккерте, открывается обширное поприще трудолюбивых изысканий, особенно если он постарается основательно забыть, в чем состоит истинная оригинальность и самостоятельность мысли.
Но не пора ли обратиться к самой книге? В начале 1888 года г. Соловьев напечатал о книге ‘Россия и Европа’ статью, в которой ничего еще не говорил ни об историках, ни о том, что Данилевский был когда-то фурьеристом, ни об идеях Генриха Рюккерта, а разбирал прямо теорию Н. Я. Данилевского и выставлял против нее возражения. Я вскоре отвечал ему статьей ‘Наша культура и всемирное единство’, и статья эта недавно вновь появилась в ‘Борьбе’. Г. Соловьев хочет теперь опять возобновить этот самый спор, с удивительной настойчивостью он в своей новейшей статье утверждает, что я будто бы не нашел и не высказал никакого ответа на его возражения. Он пишет так: ‘Вместо ответа, г. Страхов написал обширную статью ‘Наша культура’ и пр., где много говорит о разных посторонних предметах, как, например, о евреях, сидевших на реках Вавилонских и плакавших о несправедливом мнении профессора Модестова насчет его, г. Страхова, и т.п., но из моих определенных возражений {Курсив мой.} против теории Рюккерт-Данилевского упомянул только о двух, из них одно (относительно финикиян), не оспаривая, признал несущественным (таким оно и было бы, если бы было только одно), а для кажущегося ответа на другое должен был, между прочим, прибегнуть к неслыханному расчленению анатомических групп на события‘ (курсив г. Соловьева. — Н. С.) {Это расчленение анатомических групп на события г. Соловьев выдвигает против меня уже в третий раз, доживу ли я до того, что он, наконец, обратит внимание на мой ответ и заглянет в книгу Данилевского?}.
Долго я не мог понять, что же это такое? Разве таково содержание моей статьи? Он и прежде делал подобные же заявления, и также голословно, как и теперь, он утверждал, что я ‘умолчал о самых существенных возражениях’10, или что я ‘вовсе не упоминаю о главных его возражениях’. Что же это такое? — Шутка? Но она содержит вовсе не шуточный смысл. Наглое мороченье читателей? Очень похоже, но я не хотел этого предполагать и всячески искал, не обманул ли мой противник каким-нибудь изворотом сам себя? Он, как видите, печатает и повторяет, что я в своей статье говорю о посторонних предметах, а не о его возражениях, между тем, этому может поверить только тот, кто никогда не заглядывал в мою статью. Краткое указание на содержание этой статьи я даже однажды напечатал, желая поставить его на вид и противнику, и читателям. ‘В первой своей статье, — говорил я, — противник теории культурно-исторических типов нападал на нее: 1) с точки зрения христианских начал, 2) на основании учения о человечестве, как о едином организме, 3) со стороны общих научных требований, именно приемов естественной системы, 4) на основании хода всемирной истории, 5) на основании истории наук и религий. Все указанные возражения были мною выставлены, рассмотрены и опровергнуты’11.
Пусть подумает читатель, как я должен был изумляться, когда г. Соловьев вдруг причислил эти возражения к несущественным, или даже к ‘посторонним предметам’! Развязность, с которой он выражался, навела на меня совершенное недоумение. Но наконец я нашел-таки разгадку! Как бы это ни показалось странным, но он действительно, в точном смысле слова считает эти возражения не важными, — он не хочет уже стоять ни за то, что теория противоречит христианским началам, ни за единый организм человечества, ни за то, как древний мир последовательно объединялся и т.д. Все эти возражения он считает слишком общими, неопределенными, он теперь хочет держаться только определенных (см. выше его слова), т.е. тех исторических фактов, которые будто бы не подходят под теорию, и которых Данилевский не знал по своему невежеству. Вот на чем построена последняя статья г. Соловьева, вот почему он заговорил об историках и о малых познаниях Данилевского. Он делает вообще следующее рассуждение: ‘Г. Страхов допускает, конечно, что существуют вообще и такие люди, которые не имеют морального права выступать с историческими теориями, именно — люди, незнакомые с историей. Значит, вопрос только в том, принадлежит ли к их числу автор ‘России и Европы’, или нет? Если принадлежит, то этого фактического указания с моей стороны было бы, пожалуй, и достаточно. Если же не принадлежит, то его защитнику следовало бы на мое ‘простое’ опровержение ответить столь же просто, именно показать, что данный историк и филолог, на которых я ссылаюсь, не противоречат мыслям Данилевского’12.
Вот как я ошибся! Я думал, что главное дело в общих, основных началах, что если Данилевского упрекают в непонимании духа христианства и хода древней истории, или в несоблюдении научных правил естественной системы, то это очень важно, и нужно его оборонять от таких тяжких упреков, я старался показать, что противник сам безобразно напутал в таких и подобных общих вопросах. А он отвечает мне: это не важно, важны вон те данные, на которые я ссылаюсь и которые противоречат теории.
Но, однако же, что это за данные! В каком же, наконец, невежестве уличен Данилевский? Ведь если все взвесить самым тщательным образом, то окажется, что ни г. Тимирязев, ни г. Соловьев, как они ни старались, ровно ничем не доказали ‘скудных и отрывочных’ познаний Данилевского. Г. Андр. Фаминцын13 отдал даже большую честь этим познаниям {См. ‘Вестник Европы’. 1889, февраль, стр. 643, а также ‘Борьба с Западом’, кн. 2, изд. 3, стр. 423, 424.}. Единственную находку противников составляет неправильное положение финикиян, на которое указал г. Соловьев. Зато как же пространно, с какими ‘трубами и литаврами’ возвещено было это открытие! Однако же я ведь показал, что радующийся тут сам не знал, чему радуется: он думал, что от перемещения финикиян теория нарушается, а этого-то нарушения и не выходит.
Что же касается до других данных г. Соловьева, то это не что иное, как ряд фактов, за которыми обыкновенно признается или общечеловеческое значение или, во всяком случае, значение не для одного лишь культурного типа. Он указывает в этом смысле — буддизм, греческое искусство, аристотелевскую философию, гностицизм, неоплатонизм и тому подобное. Уверенный в том, что такие явления противоречат теории Данилевского, он смело заключает, что Данилевский их не знал или не понимал. Но разве есть хоть капля логики в таком заключении? О чем Данилевский не говорит, того он не знает — хорош вывод! Из этих указаний и рассуждений следует только одно, именно, что г. Соловьев нисколько не понимает теории культурных типов. Отчасти я возражал и на эти данные, но если об иных не говорил, то потому, что видел в ссылке на них простое недоразумение и надеялся, что читатели поймут его и без разъяснений. Какой смысл был бы в теории Данилевского, если бы она не узаконивала общей сокровищницы, если бы не показывала, что лучшие и высшие явления каждого типа становятся достоянием других типов и по преемству возвышают их жизнь? Но эти явления всегда составляют выражение самого жизненного принципа типа, принцип же этот ясно раскрывается и воплощается лишь на вершине развития, в минуты расцвета и плодоношения типа. Совсем не то явления детства или дряхлости типа, часто вовсе не имеющие значения для других типов, не делать этого различия значит все перепутать в истории. Г. Соловьев, очевидно, вовсе не умеет видеть органические формы явлений, не понимает, что своеобразие не только не противоречит развитию общих начал, а составляет его непременное условие. Например, по вопросу о религии вот как Н. Я. Данилевский говорит о евреях: ‘Только религиозная деятельность еврейского народа осталась его заветом потомству… Все остальные стороны деятельности остались (у евреев) в пренебрежении… Но зато религиозная сторона их жизни и деятельности была возвышенна и столь совершенна, что народ этот по справедливости называется народом богоизбранным, так как среди него выработалось то миросозерцание, которое подчинило себе самые выcoкие, развитые цивилизации, и которому суждено было сделаться религией всех народов, единой, вечной, непреходящей ее формой. Это заключение нисколько не изменяется, будем ли мы держаться того взгляда, что учения Ветхого и Нового Завета суть постепенно выработанные этим народом формы мировоззрения или постепенно сообщавшиеся ему свыше Откровение’14.
Когда читаю подобные места и вообще вспоминаю удивительный ум Данилевского, такой многообъемлющий и сильный, и вместе такой ясный и точный, не могу удержаться от злой досады на возражателей, преспокойно обходящихся с ним запанибрата. Против него очень развязно выставляются мысли спутанные, спотыкающиеся, сбивающиеся с пути на каждом шагу, иногда находящие опору только в грамматическом сочетании слов, при помощи которого они приобретают кажущийся смысл. Повторяю, что Данилевский был ум истинно научный, у него нужно учиться строгой точности и последовательности.
Хотя г. Соловьев дважды заявил, что он не считает ‘существенным’, а скорее ‘посторонним’ вопрос об истории наук и религий, однако теперь, вероятно в виде снисхождения, он мне отвечает и по этому вопросу. Его слова на сей раз довольно ясно обнаруживают его антиорганический, следовательно, и антиисторический взгляд на дело, почему я приведу их здесь.
‘Если есть в истории дело, — говорит он, — превышающее жизненный захват отдельной культуры, то не в этом ли деле главный интерес всемирной истории? …Теория культурно-исторических типов в собственном мнении ее защитника сводится к таким пустякам, о которых вовсе не стоит спорить. Религия, наука, искусство, — словом, все, что нам дорого и интересно, — есть общее сокровище и общее дело всего человечества. Что же остается на долю отдельных племенных типов, и зачем понадобилось настаивать на их обособленности? Что в создании общего сокровища и в исполнении общего дела каждая историческая нация участвует по своему, — этого, кажется, никто не оспаривал. Впрочем, то же самое можно сказать и о личности. Всякое человеческое дело и произведение окрашивается в истории не только национальным, но и личным характером своих производителей, из чего, однако, не следует, чтобы отдельные лица были единственными реальными деятелями и предметами исторического процесса‘15.
Тут, кажется, можно все хорошо разобрать. Отдельные лица тут все-таки признаются (слава Богу!) ‘реальными деятелями и предметами исторического процесса’. Мудрено это сказано, но, я думаю, это значит: они подвержены историческому процессу и они же производят этот процесс. ‘Не они одни’, — говорит г. Соловьев, а я замечу, что какая бы еще другая сила ни входила в этот процесс, но она не иначе действует, как в них и через них, что помимо них нельзя себе представлять ни единого движения исторического процесса. Если же так, то в совершенно подобном смысле, очевидно, нужно признать ‘реальными деятелями’ истории отдельные народы и культурные типы. Помимо них не совершается история, почему и г. Соловьев справедливо замечает, что ‘всякое человеческое дело окрашивается в истории не только национальным, но и личным характером’, значит, не только личным, но и национальным. А выше этого, шире типов, в истории нет деятелей, которых мы могли бы назвать реальными в том же смысле. Напрасно г. Соловьев говорит об ‘общем деле, исполняемом всем человечеством’, если бы такое дело существовало, то оно уже не было бы окрашено никаким национальным характером, — чего никогда не бывает, как он сам же сказал. Всякие дела исполняются только отдельными лицами и народами, г. Соловьев сбился, вообразив, что если есть общая сокровищница, то есть и общая работа, он ставит эти выражения рядом, не замечая громадной разницы их смысла.
И вот этими-то ‘пустяками, о которых не стоит спорить’, и занимается история. Она ведь не занимается отвлеченно религией, философией, искусством и т.п., она не исследует отдельно взятых элементов человеческой жизни, а рассматривает только их конкретные явления, изучает сочетание и судьбу этих элементов в определенных людях, народах, царствах и т.д. Она есть наука частных явлений, временных, местных, минувших и не повторяющихся. Дело в том, что мы — существа ограниченные, что ничто общее для нас не существует самостоятельно, а проявляется только в частном. Поэтому-то история должна также весьма старательно изучать и отдельные племенные типы: ‘Зачем понадобилось, — спрашивает г. Соловьев, — настаивать на их обособленности?’ Да потому, что эта обособленность есть великий исторический факт, что она, очевидно, есть одно из существенных условий человеческого развития, условие, под которым это развитие всегда совершалось, под которым оно достигало в истории все большей высоты и все большего захвата.
Все предыдущее еще не заставило бы меня отвечать г. Вл. Соловьеву. Теперь уже многие тысячи читателей знают и любят книгу Н. Я. Данилевского, поэтому можно только подивиться, что ее противник так мало боится выступать перед этими читателями, и можно твердо понадеяться, что они сейчас же оценят его выходку, увидят, что она лишена всякой основательности, всякого беспристрастия. Что же касается до тех, кто не читал ‘России и Европы’ и даже считает долгом просвещенного человека не заглядывать в такие дикие книги, то они, конечно, с наслаждением прочтут г. Соловьева, и никакая полемика против него на них не подействует. Однако же на этот раз г. Соловьев зашел в некоторых пунктах так далеко, до того исказил дело, что мне захотелось сделать попытку — еще раз разоблачить его. Не успею ли даже иным ослепленным показать мысль Н. Я. Данилевского в ее истинном свете?
Г. Соловьев в этой последней своей статье много говорит о политическом учении ‘России и Европы’. Конечно, и тут он судит и рядит со своей обыкновенной заносчивой развязностью. Например, он с размаху решил, что будто бы Данилевский обнаруживает ‘видимое отсутствие политической сообразительности’16. Если вспомнить, что Н. Я. Данилевский всегда с жаром занимался политикой, что кроме ‘России и Европы’ он выступал прямо на поприще публициста и написал ряд удивительных статей, которые хотя не вполне успели обратить на себя общее внимание, но зато глубоко отозвались в сердцах иных участников событий, и которые, без сомнения, суть лучшие политические статьи в нашей литературе17, — если это вспомнить, то отзыв г. Соловьева нужно признать очень смелым.
На чем он его основывает? ‘По представлению Данилевского, — говорит он, — во главе будущей европейской коалиции против России будет Франция, а единственными нашими союзниками будут пруссаки… Впоследствии, конечно, нам придется поссориться и с Пруссией, так как это тоже Европа, но при решении восточного вопроса, при взятии Царьграда, пруссаки все-таки нам помогут против Франции. Таково предвидение Данилевского’18.
Но в чем же тут несообразительность? Ведь это самое предвидение уже частью исполнилось, ведь после того, как писал Данилевский (в конце шестидесятых годов), пруссаки шли против Франции в 1870 году, ведь они были тогда с нами в дружбе, и мы, имея свободные руки, разорвали тогда Парижский трактат. Это был шаг на пути разрешения Восточного вопроса, и Данилевский сам радостно его приветствовал. А что пруссаки нам помогут при взятии Царьграда, этого Данилевский никогда не говорил, это ему приписал г. Соловьев вследствие некоторого избытка сообразительности. Напротив, Данилевский, утверждая, что в восточном вопросе интересы Пруссии и России ‘тождественны в ближайших фазисах его развития‘, прибавлял: ‘Так представляется дело на первых порах. Что будет дальше, другой вопрос. По достижении первых успехов, безобидных для обеих сторон, отношения могут и, вероятно, даже должны перемениться’19.
Следовательно, относительно Пруссии все исполнилось так точно, как говорил Данилевский. Что касается Франции, которая теперь так дружит с нами, и которая предполагается у Данилевского в числе врагов России (на чем и основана вся выходка г. Соловьева), то ведь Франция дружит теперь, а не тогда, когда писалась ‘Россия и Европа’. Французы ранее того времени уже дважды приходили в Россию, и легко было предполагать, что придут и в третий раз. Жестокое падение Франции, которого и сам Бисмарк не предвидел, которое превзошло все его ожидания, изменило положение дел.
Но главное не в этом. Что тут удивительного, что Данилевский, размышляя о благе людей, не предвидел того остервенения, с которым два культурнейшие народа бросились друг на друга, и той невероятной гнилости, которую обнаружила Франция, всегда пользовавшаяся нашими невольными симпатиями! Данилевский не думал, что европейское междоусобие разыграется так скоро и до таких размеров, он считал главным вопросом, имеющим мировую важность и далекую будущность, великий Восточный вопрос и потому предполагал вообще, что если образуется коалиция против России, то в коалицию войдет и Франция. Однако же он сказал это не без оговорок, в высшей степени важно его замечание, что если это будет, то лишь потому, что ‘между Россиею и Франциею стоит целый ряд предрассудков, уже издавна мешающих им сблизиться’, и заставлявших до сих пор Францию враждовать с Россиею ‘вопреки всем расчетам политической мудрости, всем внушениям здравого политического расчета’20. Таким образом, уже тогда, до франко-прусской войны, он ясно видел, что дружба между Россией и Францией не только возможна, но что для этой дружбы есть прямые и важные побуждения. Об этом забыл сказать г. Соловьев, хотя это стоит на тех же страницах, которые он цитирует. Когда же произошел разгром Франции, то Данилевский, взвешивая значение этого события для России, предсказал и нынешнее дружелюбие Франции. Он говорил: ‘Франция надолго должна сосредоточиться внутри самой себя, думать единственно об излечении нанесенных ей ран, о восстановлении своего утраченного могущества, о возвращении имеющих вероятно отойти к Германии областей своих, и для этого искать дружбы и помощи России. С ослаблением Франции рассеются, по крайней мере на время, те предрассудки, которые и с французской, и с нашей стороны, так долго препятствовали понимать тождество обоюдных интересов в большинстве случаев’ {См.: Сборник политических и экономических статей Н. Я. Данилевского. СПб, 1890. С. 29-30.}. Эти слова были сказаны в самом конце 1870 года, и, как все мы знаем, они сбылись в точности.
Нужно читать самого Данилевского, чтобы видеть это бесподобное определение истинных интересов каждой страны, а также разъяснение тех предрассудков, которые так часто мешают понимать эти интересы. Нужно старательно вникать в эти превосходные рассуждения, потому что цель их — то правильное разграничение, то уравновешение этих интересов, при котором возможен прочный мир, спокойное сожительство. Данилевский отчетливо показывает, например, что решение Восточного вопроса в той форме, какая им предложена, не нарушает никаких важных интересов не только Франции, но и Англии — нашего главного противника в этом деле. Есть возможность всем ужиться безобидно, и это будет для всех самое выгодное {Г. Соловьев, между прочим, вступается за греков, венгров, румын, чехов, поляков, хорватов, он голословно, по своему обычаю, утверждает, что Данилевский собирается ‘приносить живые и сознающие себя народности в жертву интересам какой-то фантастической (!) группы народов’ — Цит. по: Вл. Соловьев ‘Национальный вопрос в России’. Выпуск второй, стр. 543. — Поверят этому разве те, кто не читал ‘России и Европы’, но кто читал, тот знает, что все в этой книге направлено только к наилучшему соблюдению интересов каждой народности. В этом весь смысл книги.}. Данилевский выставляет на вид ту силу вещей, против которой идти — не только несправедливо, но и очень опасно, так как эта сила может сломить всякие усилия, он настаивает на том, что борьба, им предвидимая, имеет главным источником не существенные интересы Европы, а лишь гордые ее притязания, ее непобедимые предубеждения против Славянства и ее слепое честолюбие и насильственность.
И вот мы приходим к тому главному упреку, который г. Соловьев решился выставить против книги Данилевского в последней статье. По-видимому, он только теперь, задумав писать статью для ‘Русской мысли’, вдруг открыл ужасающий порок в книге, о которой уже столько рассуждал. Повод к этому открытию подан все мною же, имеющим несчастье, таким образом, навлекать на покойного друга поношение за поношением. ‘Г. Страхов требовал от меня, — пишет г. Соловьеву — доказательств того, что начало народности безнравственно. Это была, конечно, лишь эристическая фигура, так как никто никогда не признавал безнравственным принцип народности. Но на безнравственном свойстве того национализма, который проповедуется в книге ‘Россия и Европа’, я должен настаивать самым решительными образом’21.
И затем сыплются выражения все крупнее и крупнее: будто бы Данилевский ‘отрицает всякое нравственное отношение к прочим народам и к целому человечеству’ и ‘учит, что по отношении к чужим народам все позволено’, будто бы ‘проповедует вещи, прямо противные духу кротости, справедливости и веротерпимости’, будто бы ‘предлагает способ действия, который в просторечии называется мошенничеством, а по книжному макиавеллизмом’, будто бы у него повсюду высказывается ‘наивная безнравственность’, ‘варварский макиавелизм’, ‘проповедь насилия и обмана’22.
Вот какой злодей Н. Я. Данилевский! Не удивительно ли, что этого так долго никто не замечал? — Представляю себе восторг читателей ‘Русской мысли’. Но чем же это доказывается? Вообразите себе, что ровно ничем. Так уж это ведется у г. Соловьева. Он, кажется, думает, что его слова доказываются самыми этими словами, их громким звуком. Он выступает с резким положением, а потом ровно ничем его не подкрепляет, он приводит и выдержки, даже длинные, но только оказывается, что в них вовсе нет того, что он хотел доказать.
Например, для подтверждения теперешних выходок он приводит замечательное место ‘России и Европы’, те слова, на которые любил ссылаться сам Н. Я. Данилевский, как на удачную форму своей мысли. Мы приведем их с наслаждением. Рассуждая о том, как следует нам смотреть на европейские дела, Данилевский советует постоянно иметь в виду ‘наши особенные русско-славянские цели’ и продолжает:
‘К безразличным в этом отношении лицам и событиям мы должны оставаться совершенно равнодушными, как будто бы они жили и происходили на луне, тем, которые могут приблизить нас к нашей цели, должны всемерно содействовать и всемерно противиться тем, которые могут служить ей препятствием, не обращая при этом ни малейшего внимания на их безотносительное значение, на то, каковы будут их последствия для самой Европы, для человечества, для свободы, для цивилизации.
Без ненависти и без любви, ибо в этом чуждом мире ничто не может и не должно возбуждать ни наших симпатий, ни наших антипатий {Курсив принадлежит г. Соловьеву и обозначает самые преступные слова, курсив прекращается, где преступность слабее, из чего и видно, в чем полагается эта преступность.}, равнодушные и к красному, и к белому, к демагогии и к деспотизму, к легитимизму и к революции, к немцам, к французам, к англичанам, к итальянцам, к Наполеону, Бисмарку, Гладстону, Гарибальди, — мы должны быть верным другом и союзником тому, кто хочет и может содействовать нашей единой и неизменной цели. Если ценой нашего союза и дружбы мы делаем шаг вперед к освобождению и объединению славянства, приближаемся к Царьграду, не совершенно ли нам все равно: купятся ли этой ценой Египет Францией или Англией, рейнская граница — французами или вогезская — немцами, Бельгия — Наполеоном, или Голландия — Бисмарком?’23.
Выписавши эти строки, г. Соловьев не прибавляет от себя ни единого слова. Он только подчеркнул некоторые места, да выпустил из середины (конечно, для ясности) несколько строк, где говорится что-то такое о святом и высоком деле, и думает, что читатели сами увидят, какая тут ужасная безнравственность. Но что же такое ему представилось? Не попробуем ли отгадать, какие истинно-нравственные начала желает нам проповедовать г. Соловьев? Н. Я. Данилевский излагает свою мысль точно, определенно, он поясняет ее примерами и ошибиться в ней невозможно. Он говорит, например, что нам должно быть все равно, кому принадлежит Египет, Франция или Англия, и где будет проведена граница между Францией и Германией. Что же? Этот совет — ‘варварский макиавелизм’, ‘проповедь насилия и обмана’? И чему же учит в этом отношении чистая нравственность? За кого нам следует стоять? Г. Соловьев, очевидно, подчеркнул только общие положения Данилевского и не видит, как они поясняются тут же стоящими частными примерами, ему показалось, что Данилевский проповедует вообще равнодушие к человечеству, к свободе, к цивилизации. Но ведь только для малых ребят не ясно, что Данилевский рассуждает о политических делах, а не о чувствах частного человека, что ‘быть равнодушным’ тут значит — не посылать наших войск насмерть и не приносить в жертву благосостояния нашего государства, что всякое внимание, всякая ‘симпатия и антипатия’ тут выражается не иначе, как кровью десятков и сотен тысяч людей и золотом, тяжко собираемым с целого государства. Общий смысл наставлений Данилевского — миролюбивый, он указывает, за что нам никогда не следует воевать.
Между политическими и частными делами разница великая, и ее превосходно объяснил Н. Я. Данилевский. Частный человек, исполняя долг человеколюбия или желая послужить свободе и цивилизации, может, вообще говоря, жертвовать при этом и своим достоянием, и своей жизнью. Другое дело, когда речь идет о государстве, когда мы разбираем чувства и поведение людей, заправляющих политикой, решающих вопросы войны и мира. К таким людям и к общественному мнению, имеющему на них влияние, обращается Данилевский. Имеем ли мы право когда-нибудь жертвовать силами своего государства, подвергать его ущербам и опасности — по нашим соображениям о пользах свободы, цивилизации, человечества? Такого права никто и никогда не имеет, отвечает Данилевский, да и все мы это хоть немножко знаем, а должны бы твердо знать. Объединяясь, сплачиваясь в государство, народ имеет целью лишь свое благо и сохранение, поэтому, когда мы употребляем эту крепкую силу его единения в ущерб его же благу, мы заставляем его совершать нечто противоестественное. Так делает врач, когда вместо лекарства дает своему больному яд, так делает полицейский, когда, имея всюду доступ, сам крадет и поджигает. Тут не простое, а двойное преступление. Пока крепка таинственная сила, связующая народ воедино, она есть здоровая, следовательно, благая сила, содержащая в себе самой свои высшие стремления. Народ принадлежит только самому себе, и можно только служить ему, но не посягать на него, как на оружие для придуманных нами целей. Данилевский хорошо понимал положение дела. Он перечисляет в своей книге множество исторических случаев, когда существенные интересы России приносились в жертву разным будто бы высшим соображениям. Дело это известное, и мысль о нем горька для всякого патриота, и мы несем на себе его последствия. И он слышал и такие голоса, которые провозглашали, что Россия есть вообще помеха для цивилизации и прогресса человечества, и что всего лучше было бы, если бы можно было совсем стереть великий русский народ с лица земли. Поэтому он и объясняет, что подобные мысли и поползновения не имеют никакого оправдания, он советует нам выкинуть их из головы, а, напротив, твердо верить, ‘что цель наша (русско-славянское дело) свята и высока, что одно только ведущее к ней и лежит в наших обязанностях, что только служа ей, а не иначе как-нибудь, можем мы содействовать всему высокому, какое бы имя оно ни носило: человечества, свободы, цивилизации и т.д.’24. Это те слова, которые г. Соловьев выпустил из середины приведенной им выдержки.
Итак, где же ‘варварский макиавелизм’? Поистине удивительно то, что пишет г. Соловьев. Он попробовал дальше еще резче как-нибудь уличить Данилевского в коварстве, но промахнулся самым жалким образом. Данилевский объясняет, что Россия не имеет никакой обязанности и нужды заботиться о так называемом политическом равновесии европейских государств. Тут попалась строчка, в которой почуялось г. Соловьеву коварство, и он ее подчеркнул, он выписывает так: ‘Равновесие политических сил Европы вредно и даже гибельно для России, а нарушение его с чьей бы то ни было стороны выгодно и благодетельно’25. Г. Соловьев выводит отсюда, ‘что, следовательно, по Данилевскому, мы должны стараться о нарушении этого равновесия во вред Европе’26. Да разве же это то? Слова с чьей бы то ни было стороны значат ведь: все равно — нарушит ли равновесие Франция или Германия и т.п. Данилевский доказывает только, что это нарушение, во всяком случае, дает России выгодное положение, а вовсе и не думает о том, чтобы мы старались о таком нарушении.
Этого мало. Если бы его противник был способен что-нибудь ясно видеть, то он должен был бы неотразимо убедиться, что и во всей книге Данилевского, во всех его соображениях, никогда, ни разу не встречается совета кому-нибудь вредить, кого-нибудь ненавидеть, изготовлять для кого-нибудь зло и гибель. В этом отношении Данилевский показал себя, можно сказать, истинно-христианским писателем и не повинен ни в едином из злобных внушений. Он очень много и подробно доказывает, что Европа нам враждебна, но ему и в мысль не приходит сказать, что нужно ей в этом подражать, что и мы должны быть враждебны Европе. Все его советы в рассуждении Европы только отрицательные, он хочет только, чтобы мы не вмешивались в чужие дела, не гнались за дружбой и значением там, где нас не спрашивают, где нами только пользуются, но никогда не признают своими. Он хочет, чтобы мы бросили это унизительное тщеславие, прекратили всякую преступную трату народной крови и народного благосостояния на цели, которые мы сами навязываем народу {Кто не читал, пусть прочтет статью ‘Горе победителям’ (См.: Сборник политических и экономических статей Н. Я. Данилевского. СПб, 1890, стр. 139-219), писанную после Берлинского конгресса, — истинно гениальное разоблачение наших отношений к Европе, подсказанное глубокой любовью и глубоким оскорблением.}. Если же он говорит о борьбе с Европой, то не по вражде к ней и не ради каких-нибудь захватов, а потому, что необходимо исправить вопиющую историческую неправду, что честолюбие и насильственность Европы не только создали в прошлые века невыносимое положение для славян, но грозят и вперед продолжать это дело и не отступать перед самыми справедливыми требованиями. Давно сложившийся и все больше приходящий к сознанию славянский культурно-исторический тип упорно теснится Европой, которая со страхом и злобой отрицает его права на существование рядом с собой. Данилевский убеждает нас, чтобы мы распространили свою любовь на весь этот тип, чтобы те обязанности патриотизма, которые мы исповедуем в отношении к России, мы признали за собой и в отношении к другим славянским народностям. Те русские люди, которые недавно умирали и лили свою кровь на полях Болгарии, вероятно в той или другой мере чувствовали, что они поступают согласно с таким заветом любви к славянству. И вот почему Данилевский вообще считает то, что он называет ‘русско-славянскими целями’, делом святым и высоким. Это есть ‘восстановление самых законных прав, осуществление самых законных желаний’. Поэтому, предсказывая, что дело не обойдется без великой борьбы, без напряженных усилий, как с нашей стороны, так и со стороны Европы, он говорит: ‘Cчacmьe и сила России в том и заключается, что сверх ненарушимо сохранившихся еще цельности и живого единства ее организма, само дело ее таково, что оно может и непосредственно возбудить ее до самоотвержения, если только будет доведено до ее сознания всеми путями гласности, — тогда как ее противники не могут выставить на своем знамени ничего, кроме пустых, бессодержательных слов будто бы попираемого политического равновесия, якобы угрожаемой цивилизации, слов, которыми не расшевелить народного сердца, а разве только возбудить вопли уличных крикунов и ротозеев. С одной стороны, борьба будет за все, что есть священного для человека: за веру, за свободу угнетенных братьев, за свое историческое призвание, которое хотя логически не сознается массами, но лежит в нравственной основе всякого великого народа. С другой — за угнетение племен, в противность высказываемому самими же противниками принципу равноправности национальностей, за действительное турецкое варварство, как плотину против разлива какого-то мнимого московитского варварства, за фантастический польский народ, занимающий в европейских головах место действительного русского народа, угнетавшегося польским шляхетством, одним словом, за ложь, фальшь и напускное марево’ {См.: Данилевский Н. Я. ‘Россия и Европа’. М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 555. — Г. Соловьев, выхватывая слова из этого места, обвиняет Данилевского в том, что он отрицает польский народ, считает его только фантазией!}.
Вот каковы политические планы и советы Данилевского, он предлагает нам то, что считает ‘правым и святым делом’, он весь горит пламенем чистого чувства, когда говорит о нем, и его книга есть лишь пространное доказательство справедливости и святости этого дела. После этого что же мы должны сказать о выходках г. Соловьева, который провозгласил, что Данилевский проповедует ‘насилие и обман’? Эти обвинения так ни с чем не сообразны, что не знаешь, как их оценить, не скоро разберешь, с какой стороны они всего хуже. Можно принять их за черную клевету, за злостную ложь, но, в то же время, средства этой клеветы так странны и жалки, что в них можно видеть и просто бессознательную путаницу. Как будто какой-то фанатизм застилает ему глаза, и он не видит даже того, что изложено точно, ясно и пространно, напротив, в самых простых словах ему мерещится что-то чудовищное. Если читатели не захотят этого допустить, если они будут думать, что такого жестокого извращения и в таком важном вопросе нельзя сделать иначе, как сознательно, ради умышленной клеветы, то я могу привести доказательство, что полной сознательности тут, однако же, нет. В одном месте этой самой статьи г. Соловьев выписывает следующие слова Данилевского: ‘Мы полагаем, что в теперешнем ‘положении дел’ (‘теперешнем’ тут значит: в конце шестидесятых годов, чего не указывает, а вернее, сам не соображает г. Соловьев. — Н. С.) Россия не может иметь другого союзника, как Пруссия, так же точно, как и Пруссия — другого союзника, как Россия, и союз их может быть благословенным, потому что у обеих цель правая‘. Приведя эти слова, г. Соловьев восклицает: ‘Вот неожиданное обращение к этическому принципу в политике, столь решительно отвергнутому!’27.
Неожиданное! Тут видно, что это его подлинно удивило. А нас, конечно, должно очень удивить его удивление. Подумайте, книга, на которую он трижды нападал, подступая к ней со всевозможных сторон, вся эта книга проникнута и переполнена этим ‘обращением к этическому принципу’, — и он этого ни разу не заметил! Какова слепота! Но вот, затеявши выписать несколько строк из ‘России и Европы’ для мнимого уличения Данилевского в несообразительности, он нечаянно наткнулся на слова о ‘благословенном союзе’ и ‘правой цели’, нужно думать, что, уже написавши эти слова на бумаге, он вдруг заметил, что ведь они содержат ‘обращение к этическому принципу’, ссылку на Бога и справедливость, — и был совершенно поражен такой неожиданностью. Не правда ли, однако, что если бы он действовал не только злоумышленно, но и сознательно, то он, наверное, ничего не сказал бы о своем изумлении и даже вычеркнул бы удивившие его слова? А может быть он не догадался? Может быть просто, что называется, зарапортовался? Бог его знает! Видно только, что он ни на минуту не задумался.
Этим мы и кончим наш разбор. Нет ни нужды, ни охоты разбирать множество других подобных выходок, да как-то нет охоты и подсмеяться над противником, до такой степени ослепленным и шатким в ходе своих мыслей. Но нельзя не сердиться, видя, что он забывает уже всякую осторожность, всякое уважение к чувствам и мнениям других людей и вот уже столько времени громко и настойчиво приписывает иным из них глупость за глупостью и подлость за подлостью. Тут не одна слепота, тут есть какое-то потемнение нравственного чувства, на которое нельзя смотреть равнодушно.
Что сказать вообще об этом споре? В нем отзывается все та же наша главная болезнь — неверие в Россию, ослепление западными идеалами, то, что мы называли оторванностью от почвы. Умы наших образованных людей вследствие этой болезни теряют чувство окружающей их действительности, а вместе и всякую устойчивость, они реют и кувыркаются в безвоздушных пространствах, создают себе ‘крылатые теории’, и понятно, отчего им так несносна книга Н. Я. Данилевского, дышащая трезвым и ясным наблюдением и глубокой, кровной любовью не к мечтательной, а к исторической России. Но легко видеть, что всегдашняя неисцелимая шаткость этих умов сквозит у них всюду и обличает их внутреннюю пустоту.
Не будем, однако, унывать. Состояние нашей образованности печальное, но эти заносные и прививные болезни, даст Бог, пройдут без вреда для могучего здоровья России. Даже в настоящую минуту, как бы нас ни огорчали разные ‘наши язвы’, положение России представляет и такие черты, в которых мы имеем право видеть для нее преддверие наилучшего, истинно желанного величия. Россия принесла Европе мир, она теперь сдерживает жестокие распри европейцев и обуздала их просто тем, что замкнулась в себе, объявила себя свободной, не имеющей нужды дружить больше с одной стороной, чем с другой (что совершенно согласно с заветом Данилевского). Борьба ненасытных честолюбий поневоле должна была затихнуть. И есть другая черта в нашей современной истории, в сущности, даже более важная. От нашей литературы, от некоторых вершин ее, и именно от тех, от которых наши домашние европейцы всего меньше ждали добра, пронеслось по миру какое-то веяние, послышался призыв высоких нравственных начал, и сердца многих людей старой цивилизации забились давно забытыми чувствами, и они с отрадой и удивлением обратили свои глаза на Россию.
Дай Бог, чтобы это так и продолжалось. Пусть стократно возрастет могущество России, тогда она водворит спокойствие на Западе и благоустройство на Востоке. Пусть чистые нравственные начала, составляющие самую душу нашего народа, проникнут, наконец, в наше сознание и найдут себе полное и ясное для всего мира выражение и воплощение, тогда новая лучшая жизнь может проснуться в старых народах и сбудется предсказание Хомякова о могучем и светлом источнике, сокрытом в груди России.
Смотрите, как широко воды
Зеленым долом разлились,
Как к брегу чуждые народы
С духовной жаждой собрались!
Перв. публ.: ‘Новое время’, 1890, 21 сентября и 20 ноября.
Печатается по: Н. Н. Страхов. Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки. Кн. третья. Изд. 3-е. — Киев, 1897, стр. 124-152.
1 Данная статья Н. Н. Страхова стала ответом на статью ‘Мнимая борьба с Западом’ Вл. Соловьева, опубликованную в ‘Русской мысли’ в августе 1890.
2 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 532.
3 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 548.
4 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 534-535.
5 А вот, скажем, западник А. И. Герцен в своих переполненных лиризмом ‘Былое и думах’ делил представителей русской общественной мысли 30-40-х г г. XIX в. на ‘наших’ и ‘не-наших’.
6 В Крым, в Мшатку, к жившему вдали от столиц Н. Я. Данилевскому приезжал не только славянофил Иван Сергеевич Аксаков, но и писатель Лев Николаевич Толстой.
7 Эта статья И. С. Аксакова с такой характеристикой Н. Я. Данилевского появилась на девятый день после его смерти в газете ‘Русь’ от 16 ноября 1885 года.
8 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 534-535.
9 См. настоящее издание, стр. 483.
10 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 514, 638.
11 См. настоящее издание, стр. 441.
12 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 549.
13 Биологи Фаминцын Андрей Сергеевич (1835-1918) и Тимирязев Климент Аркадьевич (1843-1920) стремились найти аргументы для доказательства якобы ‘скудных и отрывочных’ познаний Н. Я. Данилевского в области биологии, эволюционизма и дарвинизма.
14 См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 568-569.
15 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 541. Курсив Н. Н. Страхова.
16 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 546.
17 См., например, три статьи Н. Я. Данилевского ‘Несколько слов по поводу конституционных вожделений нашей ‘либеральной прессы», ‘Происхождение нашего нигилизма’ и ‘Г. Владимир Соловьев о православии и католицизме’ во второй части книги — Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008.
18 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 546-547.
19 См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 548.
20 См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 543-544.
21 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 543.
22 См.: Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 543, 538, 544, 545, 546, 547.
23 См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 529-530.
24 См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 529.
25 См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 534.
26 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 546.
27 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 546-547.