Новая Сандрильона, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1892

Проза
Время на прочтение: 466 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XX.

Новая Сандрильона.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типолитографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1896.

НОВАЯ САНДРИЛЬОНА.

РОМАНЪ
(ИЗЪ СОВРЕМЕННЫХЪ ФРАНЦУЗСКИХЪ НРАВОВЪ).

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Наталіи Александровн Пуссаръ.

…La marraine ne fit que toucher Cendrillon avec за baguette, et en mme temps ses habits furent changs en des habits d’or et d’argent…
…Elle se leva et s’enfuit aussi lgrement, qu’aurait fait une biche. Le prince la suivit, mais ne put l’attraper. Elle laissa tomber une de ses pantoufles de verre, que le prince ramassa…

Perrault.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Черезъ рку широкую, извилистую, быстро идущую въ крутыхъ, зеленющихъ берегахъ, перекинулся сткой легкій, красный мостъ. Издали онъ кажетъ игрушкой, забавой, капризомъ какого-либо затйника богача. Масса тонкихъ жердочекъ и палочекъ, хитро и замысловато переплетающихся и ярко выкрашенныхъ, безъ перилъ на верху, безъ устоевъ и пролетовъ внизу, кажетъ простою, огромною паутиной, которую соткалъ на солнц между двухъ береговъ какой-нибудь гигантъ-паукъ. И издали положительно кажетъ, что довольно одного удара вихря, чтобы сбросить и разнести безслдно эту висящую въ воздух красную паутину.
Да, издали! Но вблизи эта паутина — громадное сооруженіе. И не просто гигантъ-паукъ сработалъ это, а иной богатырь создалъ. Этотъ богатырь — разумъ людской.
Но богатырь нашего времени, который пересталъ уноситься за облака, который уже не летаетъ на крылатомъ кон по поднебесью въ поискахъ за царевной-красотой, а довольствуется земными помыслами и похотями… У него новый богъ, — здсь, у себя, на земл, которому онъ поклонился. Польза и злато! Все — для пользы, а за злато — все!..
Это искусное сооруженіе — желзнодорожный мостъ, соединяющій два берега рки, а на нихъ дв маленькія станціи… а затмъ и два городка и, наконецъ, дв столицы, и два царства, и два народа… И когда-нибудь, скоро, онъ соединитъ дв части свта…
Мостъ этотъ перекинулся черезъ рку на ‘Сверной желзной дорог’, протянувшейся лентой отъ Новаго Вавилона, Парижа, до границы Франціи и чужихъ предловъ.
На скатахъ крутыхъ береговъ, густо заросшихъ травой и полевыми цвтами, нтъ ни дорогъ, ни тропинокъ… Зданій или какого-нибудь крупнаго строенія поблизости тоже нтъ, только въ одномъ конц моста стоитъ сторожевой домикъ около двухъ заставъ, которыя преграждаютъ шоссе, идущее черезъ полотно желзной дороги. По мосту этому ходитъ и носится взадъ и впередъ, молніей, съ берега на берегъ, лишь одно почти сказочное чудовище или апокалипсическій зврь, или позднйшее исчадіе ада — дьяволъ девятнадцатаго вка — паровозъ. Много злата и много зла развозитъ онъ по міру, но злата меньше, зла больше… Злато разсыпается и улетучивается, а зло остается, глубокіе корни пускаетъ, пышно разцвтаетъ и скоросплые плоды даетъ.
Въ ясный и жаркій день предъ сумерками подъ самымъ мостомъ, въ прохладной тни, упавшей на зеленый берегъ отъ громаднаго сооруженія, въ свжей и душистой трав лежала на спин и сладко спала двочка лтъ пятнадцати… Крайне смуглыя, плотныя руки съ темно-синими жилками, оголенныя по плечи отъ засученныхъ ради жары рукавовъ, закинуты подъ голову, немного растегнутый ворогъ платья обнажаетъ смуглую, матово-желтую шею и грудь. Блый воротничекъ, приметанный на живую нитку къ вороту платья, оторвался съ краю, отсталъ и, топорщась вверхъ, шевелится отъ ея сильнаго, но ровнаго дыханія… Сренькое платье изъ дешевой матеріи, безукоризненно чистое, но поношенное, плотно облегаетъ безъ складокъ изящное и миніатюрное тло двочки. Это платье слишкомъ износилось, измылось, и, какъ бы простая кисейка, даже какъ бы дымка, обвиваетъ полудтскую грудь, станъ и протянутыя ноги. Изъ-подъ платья высунулись поношенныя, но свжо вычищенныя ботинки съ высокими, сбитыми каблуками и съ двумя дырами на одной изъ нихъ… Чулки ярко блы, но кой-гд искусно заштопаны.
Лицо двочки оригинально красивое, правильно овальное, сухое, поразительно смугло, но замчательно чисто и свжо. Румянец на щекахъ явился теперь отъ сна и жары и исчезнетъ тотчасъ при пробужденіи… Вокругъ маленькой головки разсыпались на подложенныхъ рукахъ и на трав, густою кассой, крючковато вьющіеся кудри черныхъ, какъ смоль, волосъ.
Около нея въ трав брошены — простенькая соломенная шляпка, пучекъ полевыхъ цвтовъ, перевязанныхъ полинялою лентой, и школьная корзинка, гд три истрепанныя книжки: молитвенникъ, грамматика и ариметика. Вокругъ спящей хлопотливо и, уже давно, прыгаетъ кузнечикъ, и даже два раза сидлъ и качался на ея ровно колыхающейся груди и водилъ усами, будто разглядывая и обнюхивая ее. Удивительнымъ ли казалось ему, что это за существо появилось тутъ, въ его царств, или она, улегшись здсь, помшала ему, заслонивъ собой его жилище, родной шестокъ, гд, быть можетъ, ждетъ его семья. Дв блыя бабочки тоже долго вились надъ ней, порхая и играя надъ ея лицомъ и сложенными подъ головой руками…
Уже около получасу дремлетъ здсь двочка… Она встала ранехонько, уже сбгала за три версты въ школу, потомъ справила разныя порученія матери по лавкамъ и по знакомымъ въ сосднемъ мстечк Теріэль и устала…
Но вотъ гд-то вдали, на горизонт, послышался глухой тулъ… потомъ замеръ, потомъ раздался снова, ближе и громче, и сталъ все приближаться.
Скоро гулъ превратился въ непрерывный грохотъ, все боле и боле оглушительный, будто разсыпающійся каменьями по всей окрестности… Раздались острые, рзкіе, пронзительные свистки… Наконецъ, пронесся страшный, грохочущій громъ, который, казалось, глубоко проникалъ въ ндра земли, отъ котораго сразу будто притаилась вся живая тварь кругомъ, содрогнулся и затрепеталъ мостъ, и отозвалась стономъ дотол мирно катившаяся внизу рка.
Двочка очнулась, открыла яркіе черные глаза и лицо ея тотчасъ же выразило крайній испугъ… Въ одно мгновенье вскочила она на ноги. Въ нсколько прыжковъ сильныхъ и ловкихъ, какъ бы дикая серна взлетла она на гору — пространство шаговъ въ десять, — и очутилась на вызд съ моста, гд были заставы, а поодаль небольшой сторожевой домикъ.
Она тревожно глянула на поздъ…
Паровозъ шиплъ, выпуская паръ съ боковъ и будто зврь на двухъ блыхъ крыльяхъ, съ двумя тусклыми глазами, упертыми въ землю, громыхалъ и несся, но казалось… стоитъ на мосту саженяхъ въ трехъ отъ нея!
Двочка въ два скачка перемахнула полотно желзной дороги. Но когда она была на второй пар рельсовъ, за ней пахнуло втромъ, а поздъ уже взвизгнулъ на первой пар, и мчась покрылъ то мсто, гд она только-что проскользнула.
Она быстро нагнулась, взяла съ земли свернутый красный флагъ, обернулась и выпрямившись, высоко подняла съ нимъ руку.
Это была ея служба: signaler le train, т. е. объявлять путь свободнымъ.
Машинистъ съ сдою бородой все видлъ, перегнулся съ тендера въ сторону двочки и, поднявъ руки со злобно сжатыми кулаками, отчаянно крикнулъ:
— Проклятое созданіе! Каждый разъ!..
Но поздъ былъ уже далеко, и она словъ не слыхала.
Машинистъ обернулся къ кочегару, нагнувшемуся у угля: съ лопатой, и взволнованно прибавилъ:
— Несчастный ребенокъ! Sacr nom de nom…
— Toujours — Elz Gazelle? усмхнулся тотъ равнодушно.
— Да. Эльза! И прозвище газели не поможетъ. Увидите. Не нынче, завтра будетъ раздавлена. Et une belle enfant — вотъ обида. Этого оставить нельзя. Сегодня сдлаю формальный докладъ на бумаг. Словесно нашихъ чертей шефовъ и су-шефовъ не проймешь.
Двочка видла, однако, угрожающій жестъ машиниста и грустно задумчивымъ взоромъ своихъ красивыхъ черныхъ глазъ будто непріязненно провожала вдаль поздъ. А онъ какъ сказочный змй, хрипя и обрызгивая землю злобною пной, извивался желзнымъ туловищемъ и ускользалъ по зеленой равнин.
— Пожалуется на станціи опять, подумала двочка, которую машинистъ назвалъ такъ же, какъ ее звалъ tout le pays — весь околотокъ…
Настоящее ея имя было Louise-Анна-Elzire Caradol, но вс звали ея уменьшительнымъ третьяго имени: Эльза. И всегда въ силу привычки вс какъ бы безсознательно прибавляли прозвище, Богъ всть когда и кмъ, но мтко данное. Прозвище это: ‘газель’ вполн шло къ двочк съ оригинальнымъ типомъ лица совершенно чуждымъ сред ея.
Во всей ея фигур сухощаво крпкой, граціозно сильной, въ дико блестящихъ глазахъ, всегда будто непріязненно и недоврчиво взирающихъ на людъ, во всхъ нервно быстрыхъ, будто пугливыхъ, но страстныхъ движеніяхъ, въ легкой, но рзкой поступи, въ порывистыхъ, но мягкихъ и красивыхъ изгибахъ тла, сказывался именно дикій горный зврокъ — газель.

II.

Поздъ исчезъ за холмомъ, но гулъ длился еще съ минуту и вдругъ посл долгаго свистка замеръ сразу. Поздъ остановился на маленькой станціи за полторы версты отъ моста и сторожеваго домика. Эльза между тмъ отворила настежь об заставы на шоссе, перескающее желзнодорожное полотно, и ломовой извощикъ, дожидавшійся прозда, двинулся съ мста.
Огромная и длинная фура на двухъ почти саженныхъ колесахъ, нагруженная мшками съ мукой и запряженная красивымъ толстогрудымъ першерономъ, будто зашипла, давя въ порошокъ щебень, густо разсыпанный по шоссе. Сильный, срый въ яблокахъ, рабочій конь съ громаднымъ хомутомъ, украшеннымъ сверкающими мдными бляхами и голубымъ мохнатымъ мхомъ, мощно и какъ-то даже важно, безъ малйшихъ усилій, шагнулъ на рельсы. За возомъ двинулся молодой малый въ синей блуз съ бичемъ въ рукахъ. Картузъ его былъ сдвинутъ на затылокъ, а на загорломъ лиц, потномъ и лоснящемся, было бросающееся въ глаза выраженіе безсмысленнаго самодовольства и безпечной дерзости. Вздернутый толстый носъ, маленькіе срые глаза, прищуренные вдобавокъ отъ солнца, схваченныя виски и широкіе скулы и, наконецъ, большой ухмыляющійся ротъ съ недостающими зубами — все сразу производило отталкивающее впечатлніе. Когда фура перехала рельсы, блузникъ крикнулъ на першерона и конь сталъ сразу. Онъ подошелъ къ Эльз, сдлалъ шутя бичемъ на караулъ, какъ бы ружьемъ, и затмъ выговорилъ рзко, будто бросилъ слова:
— Bonjour Gazelle.
— Bonjour monsieur Philippe, отозвалась двочка сухо и не смотря на него.
— А вдь когда-нибудь вы попадете подъ поздъ, прыгая какъ вотъ сейчасъ.
Двочка не отвтила.
— Все еще сердитесь, Газель?
Она снова промолчала, но покосилась на свой домикъ.
— Silence complet! насмшливо воскликнулъ Филиппъ.— Ей-Богу, подумаешь, преступленье. На то хорошенькія двченки и существуютъ, чтобъ ихъ цловали. Он очень это любятъ, а только прикидываются, что обижены.
— Вотъ вы съ такими и водитесь, а меня оставьте! вымолвила Эльза вполголоса и глядя въ землю.
— Jamais! И я васъ хочу предупредить, Газель, что оно было въ первый разъ, но не въ послдній. Всякій разъ, что я буду прозжать здсь, я буду васъ цловать.
Эльза вскинула на блузника свои опущенныя глаза, и взглядъ ея вдругъ загорлся, большіе черные глаза, казалось, стали еще больше и еще черне.
— Ни разу этого больше не будетъ! медленно, но твердо выговорила она и съ презрніемъ смрила молодого малаго. Въ голос ея прозвучалъ такой горделивый гнвъ, что блузникъ расхохотался насмшливо и сталъ крутить усы.
— Скажите, съ кмъ вы добровольно и сладко цлуетесь? Я бы хотлъ видть этого счастливчика.
Эльза не отвтила и, повернувшись, тихо пошла къ дому, но чутко прислушивалась, двигается ли онъ за ней.
Малый, самодовольно ухмыляясь, шагнулъ къ фур, хлопнулъ бичемь, вскрикнулъ: Oh! и лошадь зашагала по шоссе. Нсколько разъ обернулся онъ назадъ, на заставу, и видлъ, что двочка не входитъ въ домикъ.
Эльза ждала, и когда блузникъ былъ далеко, она вернулась на полотно, спустилась снова подъ мостъ, гд въ попыхахъ оставила шляпку, корзинку съ книгами и цвты.
Собравъ все, она вернулась наверхъ, сла въ тни куста, на траву, около одной изъ заставъ, и стала было перебирать и перевязывать цвты, но черезъ минуту она бросила букетъ и легла на траву. Подсунувъ снова руки подъ голову, она протянулась на спин и широко раскрывъ свои умные, выпуклые глаза, съ снью длинныхъ рсницъ, устремила ихъ въ далекое, голубое небо.
— Какъ тамъ хорошо, просторно, тихо! тотчасъ же и какъ бывале всегда, подумала она.
И она задумалась, потомъ вздохнула протяжно и еще глубже задумалась, забывъ вполн все окружающее. Черныя брови начали потихоньку сдвигаться, и рзкая складка, какъ бы чуждая юному лицу, легла между тонкихъ бровей, придавъ полудтскимъ чертамъ его не просто угрюмое и озабоченное, а почти страдающее выраженіе.
Но вскор лицо снова просвтлло въ новой полудремот, напавшей противъ воли. Минуты дв дышала она ровно и спокойно, но вдругъ, будто отъ толчка, снова открыла глаза. Внутренняя безсознательная тревога, привычка быть озабоченною, разбудила ее.
‘Пора скоро запирать заставы’, будто сказалъ ей кто-то во сн.
Она прислушалась чуткимъ и привычнымъ ухомъ, не слыхать ли свистковъ идущаго позда. Но все было тихо и безмолвно въ окрестности. Только вдали, на станціи, однообразно и протяжно безъ перерыва гудлъ дежурный паровозъ, да на рк пиликали кулики, прыгая по песчаному берегу, да еще гд-то въ густой трав, полу сожженной солнцемъ, трещали невидимые кузнечики.
Наконецъ, раздался стукъ экипажа и конскій топотъ. Появилась соломенная колясочка съ элегантною дамой и мальчикомъ, правившимъ парой лошадокъ пони, и, шибко промелькнувъ чрезъ заставы и чрезъ рельсы, умчалась дале…
— La comtesse d’Hauteville… подумала двочка, но пользуясь, что укрыта кустомъ, не двинулась поклониться. Она сладко звнула нсколько разъ, вынула руки изъ-подъ головы, потянулась и, наконецъ, лниво поднявшись, сла. Масса волосъ нависла черными лохмами на лобъ и щеки. Эльза нехотя, медленными движеніями, попробовала было собрать волосы на затылк въ пучекъ, но ленты не было. Она поглядла около себя, увидла свой букетъ, перевязанный лентой, и осталась будто въ раздумь: устроить волосы и разстроить букетъ, или остаться такъ, а букетъ цвтовъ не разорять. Она отбросила опять лохматые кудри за спину, надла шляпку и взяла корзинку и цвты.
— Надо итти домой, шепнула она, но не двинулась, а задумалась, и долго просидла неподвижно… И постепенно взглядъ снова потускнлъ отъ раздумья, лицо стало опять озабоченно, даже слегка грустно. Правая рука между тмъ почти безсознательно обрывала лепестки маргаритки, торчавшей изъ букета… Она гадала и почти машинально повторяла слова гаданья собственнаго изобртенія.
— Умру. Скоро. Не скоро. Сейчасъ. Никогда. Умру. Скоро…
Послдній бленькій лепестокъ сказалъ: ‘Никогда’. Она поникла головой и вздохнула.
‘Надо домой’, думалось ей.— Какъ прежде хорошо было всегда дома. А теперь?’.
Теперь только и хорошо, когда поутру, наскоро и молча напившись кофе, ускользнетъ она изъ дому и побжитъ въ школу, за три версты, которую держатъ, обучая всему, монахини. У нихъ хорошо. Les soeurs добрыя. Только одна между ними злая. И то отъ болзни, какъ говорятъ… И подольше старается она отсутствовать изъ дому у этихъ soeurs, монахинь. Когда есть какой предлогъ, до сумерекъ не заглядываетъ она домой. И каждый разъ бранится ‘онъ’ грубымъ голосомъ. И каждый разъ угрюмо пробурчитъ она что-нибудь въ отвтъ, поворачиваясь къ нему спиной.
— Избить бы тебя разъ хорошенько! Rdeuse et radoteuse! бранится онъ.— Ну, да, вотъ погоди, скоро тебя посадятъ за настоящее занятіе. Довольно болтаться. Ты ужъ не маленькая!
И долго бранится онъ на вс лады. Онъ, который еще недавно былъ чужой человкъ въ ихъ дом, простой рабочій, наемникъ, взятый за десять франковъ на ихъ харчахъ. А теперь? Теперь il fait le maitre… Онъ заставляетъ ее замнять себя — signaler le train, даже ночью, даже въ слякоть и холодъ. А мать молчитъ…
Знакомые часто говорятъ ей про него, называя его: ‘Le bon ami de ta mre’.
И это названіе ржетъ ей ухо, звучитъ обидой. Почему? Она сама не знаетъ. Быть можетъ, потому, что это оскорбляетъ дорогую ей память покойнаго отца. А между тмъ, это лишь глупое ребячество. Вс говорятъ ей, что она по малолтству и простот судитъ мать и ‘его’ — несообразно глупо.
— Ainsi va le monde! говорятъ ей.
Старшая сестра ея, красавица, живетъ у пожилого холостяка господина Грожана не прислугой и не хозяйкой, онъ ее зоветъ женой, но въ меріи они не были. Другая сестра ея пропала безъ всти, уйдя изъ дому вскор посл смерти отца. Говорятъ, она болтается въ Париж… Она забыла и мать, и ее Эльзу, и братишку Этьена, котораго она очень любила прежде. Это стыдно. А они вс говорятъ: Quoi, donc. Ainsi va le monde!
Разные нахалы, прозжіе чрезъ полотно дороги, часто среди благо дня, а въ особенности вечеромъ, когда она отворяетъ имъ заставы, ловятъ ее, чтобы насильно расцловать. По большей части, будучи всегда на сторож, она спасается, какъ настоящая газель, ловкимъ прыжкомъ въ сторону… Догнать же ее и поймать — напрасный трудъ. Не даромъ заслужила она свое прозвище. Когда она жалуется на этихъ нахаловъ, вс смются.
— Дло простое! Le grand mal. Таковъ свтъ…
А она и вритъ и не вритъ имъ всмъ. Неужели весь свтъ таковъ… А какъ же отецъ покойный говаривалъ совсмъ не то… Мала она была, когда онъ былъ еще живъ и обожалъ ее… Но все-таки многое она помнитъ…
И часто задумывалась такъ Эльза-Газель и терялась въ догадкахъ и противорчіяхъ, спорила сама съ собой, и уставала душевно, и отчаивалась…
Все, что было въ ней отъ природы, еще не опредлилось, не выработалось, не окрпло… и въ борьб съ окружающимъ смолкало, будто уступало. Но затмъ вдругъ снова шевелилось и прорывалось негодуя… И запуганная двочка, и энергическая двушка,— сказывались теперь въ ней равно, одновременно, поочереди. Ребенкомъ она перестала быть или переставала, а женщиной еще не стала.

III.

Поздъ, пролетвшій черезъ мостъ и остановившійся у станціи, простоялъ три минуты. Человкъ десять пассажировъ сошли на платформу. Все это были обыватели мстечка Теріэль и даже личные знакомые начальника станціи и всхъ служащихъ. Только одна дама, франтовски одтая, была никому неизвстна… Одинъ изъ прізжихъ отдалъ багажный билетикъ молодому блузнику и вымолвилъ:
— Фредерикъ, тутъ мои пустыя корзины въ багаж… Оставь пока у себя…. Я какъ-нибудь заду и возьму.
— Что вамъ безпокоиться, г. Бретейль, я и самъ довезу на фур, какъ поду ввечеру… Мн нужно къ Грожану. Ему громадную посылку въ два пуда сдать надо…
— Ну, ладно, отвчалъ пріхавшій, человкъ лтъ пятидесяти, но моложавый на видъ, одтый въ коричневый плисовый пиджакъ уже нсколько поношенный.
Это былъ уроженецъ и обитатель Теріэля, владлецъ дома и небольшой земли, которая вся была подъ огородомъ и фруктовыми деревьями. Брейтель былъ торговецъ овощами и фруктами, которые давали ему и его семь очень порядочныя средства къ жизни. Овощи сдавались на станціи и шли въ Парижъ товаромъ, фрукты онъ самъ отвозилъ въ магазинъ, поставщикомъ котораго былъ уже нсколько лтъ.
Фредерикъ, малый двадцати трехъ лтъ, съ добрымъ и глуповатымъ лицомъ, былъ служащій на станціи при багажномъ отдленіи. Онъ былъ извстенъ своею простоватостью, но за благодушіе и готовность всегда всякому услужить — усерднаго малаго вс любили… Только молодыя двушки окрестности относились къ нему свысока, ибо онъ былъ чрезвычайно дуренъ собой, мшковатъ въ движеніяхъ, да къ тому же Альзасецъ по происхожденію и, слдовательно, говорилъ съ очень смшнымъ акцентомъ.
Бретейль зашелъ въ служебную комнату начальника станціи, но того не оказалось, онъ былъ еще на платформ, хотя поздъ уже скрылся изъ виду. Бретейль поздоровался съ двумя служащими… Одинъ считалъ деньги, вырученныя за продажу нсколькихъ билетовъ. Другой игралъ пальцами на телеграфномъ аппарат и вдругъ расхохотался звонко.
— Что вы? обернулся къ нему кассиръ.
— Да вотъ у Альфонса просилъ фрачную пару одолжить на одинъ вечеръ, чтобъ отравиться въ четвергъ на балъ… Ну, отвчаетъ мошенникъ, что всего не можетъ дать… Фракъ и жилетъ пришлетъ съ кондукторомъ курьерскаго позда, а панталоны не можетъ прислать и отвчаетъ, что они…— И покосившись на вошедшаго въ комнату Бретейля, телеграфиста смолкъ.
Товарищъ его подошелъ къ аппарату, взялъ бумажную ленту въ руки и, прочтя знаки, началъ тоже смяться. Бретейль вышелъ въ противоположныя двери и пошелъ повидаться съ пріятелемъ, продавцомъ газетъ, у котораго онъ бралъ старые номера.
— Вы ему скажите, чтобъ онъ вамъ, все-таки, панталоны присылалъ… На нашемъ балу сойдетъ… говорилъ между тмъ кассиръ.— А то и просто надньте свои клтчатыя… Прослывете хоть за англичанина.
Телеграфистъ заигралъ пальцами и затмъ черезъ нсколько минутъ, получивъ отвтъ, снова началъ хохотать. Между тмъ кассиръ выглянулъ въ окно на платформу и увидлъ начальника станціи, который весело разговаривалъ съ незнакомою, изящно одтою дамой.
— Кто эта такая? Прізжая? удивился онъ.— Посмотрите съ кмъ это г. Туртуа любезничаетъ… Хорошенькая женщина… И какъ одта. Quel chien — во всемъ.
— Diable, diable… Прелестная! воскликнулъ телеграфистъ.— И къ намъ? У насъ эдакихъ пассажирокъ по одной въ годъ бываетъ. C’est louche…
Между тмъ станціонный начальникъ подалъ руку франтих и повелъ ее къ себ.
— Господа… Стаканъ воды madame… сказалъ онъ, вводя даму въ горницу.— Присядьте пока.
Онъ указалъ ей на деревянную скамью. Телеграфистъ бросился за водой въ сосднюю горницу.
— О, да… Я устала… выговорила дама аффектированно и жеманясь.
Между тмъ, сходивъ за газетой къ пріятелю, Бретейль вернулся и не входя вглядывался пристально въ прізжую сквозь пріотворенную дверь. Онъ видлъ эту даму еще въ Париж не вдалек отъ вокзала. Она, обгоняя его, быстро пронеслась мимо него въ коляск вмст съ какимъ-то господиномъ уже пожилыхъ лтъ въ сромъ complet. Кучеръ ихъ почти оглушилъ его хлопаньемъ бича, такъ какъ пшеходовъ на улиц было много, а экипажъ двигался быстро… Затмъ на платформ вокзала онъ издали опять видлъ, какъ она сла въ первый классъ, а ея спутникъ, повидимому, важное лицо, остался предъ вагономъ до самого отхода позда. Когда поздъ пошелъ и вагонъ Бретейля двигался мимо господина въ сромъ плать, Брейтейль увидлъ въ петличк его пиджака, а равно и на снятомъ пальто, которое онъ держалъ въ рук, красныя ленточки Почетнаго Легіона. Къ тому же это были не бантики, а кружочки… Господинъ былъ не просто кавалеръ — chevalier, а officier — офицеръ, а можетъ быть и командоръ ордена.
И вдругъ эта дама его сошла съ позда въ это же захолустье, въ Теріэль…
‘Любопытно, diantre… Кто такая?’ думалъ онъ теперь, глядя на красивую женщину, которая сла и любезничала съ начальникомъ станціи.
И Бретейль заднимъ ходомъ прошелъ во дворъ, гд его ждала лошадь, а мальчишка-сынъ дремалъ въ телжк.
Дама, удивившая всхъ, была въ сромъ шелковомъ плать, отдланномъ стеклярусомъ, съ голубымъ бантикомъ на ше, который оттнялъ ея свтлое и дерзко оживленное лицо. Шляпка затйливая и вычурная была совсмъ на затылк, причемъ кружево, перья, розовая птичья голова съ крыломъ, ленты, тюль и тотъ же черный стеклярусъ — все перепуталось на шляпк, которую за всми этими украшеніями было даже не видно. Шляпка, собственно говоря, какъ бы не существовала или вся состояла изъ одной хитрой отдлки. На груди дамы блестли тонкая, золотая цпочка и эмалевые маленькіе часы, прицпленные къ брошк съ крупнымъ изумрудомъ въ pendant къ такимъ же серьгамъ. На рук былъ большой браслетъ съ моднымъ oeil de chat, а на пальцахъ широкой и плоской руки сіяло нсколько мелкихъ колецъ и одинъ перстень — крупный брилліантъ съ рубинами, изображавшими цвтокъ. Въ рукахъ дамы былъ срый пледъ, маленькій красный сакъ-вояжъ изъ сафьяна, зонтикъ и веръ.
Блокурые волосы, безпорядочно завитые и взбитые хохломъ, топырились на голов, спутываясь съ отдлкой шляпы, и затмъ падали на лобъ почти до самыхъ бровей. Дерзкіе, большіе, срые глаза были едва замтно подсурмлены, а на лиц, щекахъ и ше виднлась розовая пудра. Сильный запахъ духовъ наполнилъ комнату съ ея появленіемъ.
Быстро оглядвшись и окинувъ всхъ, она услась, откинувшись развязнымъ движеніемъ на спинку скамьи и небрежно бросила на полъ свой пледъ и сакъ.
— Oh, vrai, je suis reinte! Право, надорвалась, воскликнула она.— Эти путешествія не по мн. Я ненавижу путешествовать. Я не понимаю, какъ англичане вкъ свой странствуютъ… Что же вы стоите. Садитесь. Tenez… Il у en а pour deux… Потснимся. Я этого не боюсь, quant aux hommes!
Она передвинулась на край скамейки тмъ же быстрымъ и. рзкимъ движеніемъ. Станціонный начальникъ поблагодарилъ, но не слъ.
— Не желаете… такъ стойте. Вы упрямецъ. Какъ васъ зовутъ?
— Туртуа, сударыня…
— Вы здсь шефомъ.
— Точно такъ.
— Oh, quelle chaudire… Это не лто, это адъ… Но у насъ, въ Париж, еще жарче… Въ театрахъ нельзя бывать. Вчера я была въ Буффъ… Задохнулась.
Кассиръ, давно бросивъ свое занятіе, робко глядлъ прізжей прямо въ лицо и улыбался подобострастно.
‘Хорошенькая, чертъ побери’! думалъ онъ. ‘И въ Теріэль?.. Къ кому? Новая владлица какого-нибудь замка въ окрестности или виллы… Но лошадей никакихъ на двор нтъ. Какъ же она отправится отсюда’.
Телеграфистъ, по фамиліи Багетъ, принесъ въ рук стаканъ воды, полный до краевъ, и конфузливо подалъ.
— Она мн вреда не причинитъ? спросила дама, смясь и озорно глядя въ глаза красиваго молодого человка.
— Нтъ. Я чистой налилъ, наивно отвтилъ этотъ, смущаясь еще боле.
Она взяла переполненный стаканъ двумя пальчиками и шаловливо закидывая голову назадъ, выговорила:
— Можно? но не дожидаясь отвта, она сплеснула треть воды на полъ…
— У насъ вода хорошая! объявилъ начальникъ стайціи.— Кто ее попьетъ, насъ сейчасъ полюбитъ. Лучше вашей парижской.
— Не смйте обижать Парижъ! топнула она ножкой и начала пить воду медленно, кончиками губъ и маленькими глотками, какъ еслибъ это былъ ликеръ.
Вода съ мокраго стакана капала ей на платье, перчатки и веръ, лежавшіе на колняхъ.
— Вы измочитесь…
— Важность какая! отозвалась она.
Пока она пила, телеграфистъ, стоя передъ ней, такъ же какъ и кассиръ, недоумвающимъ взглядомъ мрилъ ее съ головы до ногъ.
‘Qui diable a peut-tre?’ думалъ онъ. Увидя, наконецъ, красивый пледъ дамы брошеннымъ на полу, онъ нагнулся, чтобы поднять его. Она презрительно глянула на него.
— Оставьте… Какой нервный…
— Я желалъ, сударыня, услужить вамъ, умильно глядя на нее, отозвался тотъ.
— Voyez moi a… Quelles blandices… Туда же…
— Полъ грязенъ, затоптанъ, будто извинился онъ.
— Наплевать… Je m’en fiche… Пледъ не мой. Меня имли глупость заставить его взять. Въ эту жару! Ну, и пускай измарается въ грязи… Ну, берите стаканъ. Довольно. Я боюсь схватить горловую жабу. Что я тогда буду длать въ вашей глуши, въ этой дыр. Околвать?!
— Мы васъ по своему вылчимъ!.. усмхнулся Туртуа, перемигиваясь съ остальными молодыми людьми.
Дама замтила пролитую на колняхъ воду и обтерла ее перчатками. Затмъ она распахнула веръ, сла нога на ногу, откачнулась снова назадъ на спинку скамьи и, высунувъ носокъ лайковой ботинки, начала качать ногой.
— Ну, теперь… Voyons… Говорите… Какъ же я доберусь въ Теріэль. Я не могу пшкомъ итти. Я умру на дорог, тутъ два километра до города,— и она разсмялась,— до деревни, хотла я сказать… Voyons… Будьте милы. Скажите, какъ же я доберусь.
— Надо это устроить! Я сейчасъ пойду, соображусь, сказалъ Туртуа.
— Вамъ надо въ Теріэль? спросилъ кассиръ.
— Вы глухи?.. Я десять разъ это сказала.
— Въ самый, то-есть Теріэль, въ мстечко или въ окрестность его.
— О! Онъ невыносимъ, ce blanc-bec… со своими разспросами! воскликнула дама.— Да, да, да, сударь… въ Теріэль! Въ самый Теріэль.
— Надо послать туда попросить лошадь и телжку… Другого средства нтъ. А пока вы у насъ подождите… Длать нечего.
Аппаратъ зазвонилъ… Телеграфистъ Багетъ слъ за него и, разобравъ депешу на бумажной лент, обратился къ начальнику…
— Странно, сказалъ онъ…— Такой дамы адресатки у насъ нтъ. Депеша въ мстечко Теріэль и госпож Роз Дюпре.
— Какъ же мы ее отправимъ? спросилъ Туртуа.
Громкій хохотъ дамы заставилъ обоихъ обернуться на нее.
— Вы божественны… господа желзнодорожники. Это дтская наивность. Честь имю представиться… Роза Дюпре. Депеша мн. Это мой. C’est mon imbcile… Онъ не можетъ часу прожить безъ меня… Его зовутъ — г. Годріонъ. Чтобы выходила веселая фамилія, я его часто зову — Monsieur Gaudriole. Ну, давайте. Что онъ тамъ болтаетъ…
Телеграфистъ хотлъ писать.
— Не надо. Говорите, что тутъ.
— О, только четыре слова.
И онъ прочелъ: ‘Подтверждаю требованіе возвратиться завтра’. Эрнестъ.
— C’est a. Я такъ и ожидала… Ну, онъ ошибся въ разсчетахъ. Я завтра назадъ не поду… L’imbecile думаетъ, что здсь есть кому за мной приволокнуться… Въ этой дыр? Онъ ревнивъ, какъ Турокъ… Ну-съ. А я все-таки не знаю, какъ я поду…
— Бретейль тоже изъ Парижа сейчасъ пріхалъ, вспомнилъ кассиръ. Онъ врно на лошади отправляется домой.
— Отлично, воскликнулъ Туртуа.— Онъ еще не ухалъ? Сбгайте скоре. Скажите ему, что онъ доставитъ въ Теріэль прехорошенькую женщину. Его злюка жена его побьетъ за нее.
Кассиръ выбжалъ.
Телеграфистъ быстро переписалъ депешу и подалъ ее дам.
— Зачмъ. Мн не нужно! отозвалась она.
— Это моя обязанность… Бросьте… но возьмите.
— Vous m’embtez!
Молодая женщина взяла депешу, задумалась и улыбнулась. Потомъ она сморщила брови и шепнула: Comme cela se trouve.
— Г. Бретейль?.. спросила она.— Вы сказали Бретейль.
— Да. Это нашъ бывшій мэръ, старожилъ Теріэля, объяснилъ начальникъ станціи.
— Я пойду сама его найду. Гд мои картоны. Ахъ, да, тамъ… Спасибо за воду и за все… До свиданія, дти мои.
Женщина поднялась, быстро собрала свои вещи и, шумя юпками по полу, какъ то театрально вышла изъ комнаты на платформу.
— Ну, мой милый, выговорилъ Туртуа телеграфисту,— умрите, но узнайте мн сегодня въ мстечк, кто эта… волшебница… Надюсь, что она… ne cote pas les yeux de la tte.
— Une vraie Parisienne! восторженно замтилъ телеграфистъ Багетъ.
— Vous voulez dire — une femme de Paris! усмхнулся начальникъ.

IV.

Бретейль, усвшись въ свою маленькую телжку около сына, задержался, разговаривая съ Альзасцемъ Фредерикомъ, котораго онъ любилъ. Этотъ спросилъ про Парижъ.
— Что Парижъ? говорилъ онъ.— Черта ему сдлается. Все стоитъ на своемъ мст, avee son gros ventre — со своимъ бездоннымъ чревомъ, которое съдаетъ почти все, что родится во всей Франціи. Все мы, провинціалы, ему за его деньги отдаемъ, отъ быковъ и барановъ, до качановъ и редиски… Все… Все жретъ этотъ зврь. Вс наши продукты… до дочерей включительно.
— Хотлъ бы я тамъ побывать! простовато ухмыляясь, проговорилъ Фредерикъ.
— Э… не совтую… Это заразное мсто для молодого человка. А впрочемъ, вы, mon garon, такой благоразумный, что вамъ можно. Ступайте.
— Все не могу собраться, г. Бретейль.
— Чего же собираться. Далеко-ль тутъ. Всего два часа, зды…
— Времени нтъ. Да и какъ-то… ей Богу… Страшно…
— Подемте со мной какъ-нибудь. Я вамъ весь городъ покажу.
Фредерикъ помолчалъ и хотлъ снова что-то спросить, когда на подъзд раздался голосъ кассира.
— Будьте столь добры, г. Бретейль, подвезите даму въ Теріэль.
— Охотно… Кого же это?.. Разряженную даму, что я видлъ?… Кто она?
— Я не знаю. Хорошенькая женщина — это я знаю… Но кто она и къ кому — не знаю…
— Въ самый Теріэль. Къ намъ она…
— Да…
— Странно! Кто-жъ бы это, къ кому? выговорилъ Бретейль, и прибавилъ сынишк:— слзай, пшкомъ добжишь, голубчикъ. Скажите, что я готовъ, но моя телжка тряская.
Кассиръ повернулся, чтобъ итти, но тотчасъ столкнулся въ дверяхъ съ выходящею дамой.
— А, вотъ и вы, сказалъ онъ.— Г. Бретейль говоритъ, что очень радъ подвезти такую прелестную женщину.
— Которую онъ даже и не видалъ еще?.. отозвалась франтиха и прибавила:— Ну. Держите все это. Вотъ такъ… Уроните. Ахъ, какъ вы неловки.
И сунувъ пледъ, зонтикъ, сакъ-вояжъ и два картона, пришедшіе багажомъ, въ руки молодого человка, женщина ловко подобрала юпки и быстро сбжала по ступенямъ подъзда. Онъ послдоваль за ней.
— Г. Бретейль… здравствуйте! крикнула она, весело подбгая.
— Здравствуйте, вымолвилъ этотъ, недоумвая.
— Срамъ какой… Oh c’est bien mauyais. Не узнавать старыхъ знакомыхъ.
Бретейль, обернувшись прямо къ женщин, внимательно глядлъ во вс глаза, удивляясь, и наконецъ воскликнулъ:
— Чтобъ меня чертъ побралъ, если я васъ узнаю… Но толосъ? Голосъ? Sac—papiers!.. Знакомый голосъ.
— Мсто, г. Бретейль… Очищайте мсто давнишней пріятельниц, которую вы, старый срамникъ, узнавать не хотите…
Бретейль передвинулся въ телжк. Она, смясь легко вскочила на подножку, но зацпила за что-то оборкой и платье затрещало… Цлый клокъ былъ вырванъ и повисъ, а подъ нимъ блеснула въ широкой дыр розовая юпка…
— Ай… вскрикнулъ кассиръ…— Ваше платье! C’est fait.
— О, такова судьба всхъ моихъ платьевъ… Это упрямилось дв недли и вотъ, наконецъ-то, ршилось разорваться. Ну, давайте вещи… Кладите въ ноги. Спасибо. Цлую васъ. Ну-съ, все готово, г. Бретейль…
Буржуа хлопнулъ бичемъ и отъхалъ отъ вокзала. Онъ сидлъ все полуобернувшись и съ недоумніемъ глядлъ въ лицо сосдки.
Она смялась и, нагибаясь, подставляла ему лицо.
— Ближе… Ближе, ‘рара’ Бретейль. Хорошенько разглядите.
— Чтобы меня чертъ побралъ, если я узнаю! воскликнулъ тотъ снова.
— Онъ васъ сейчасъ уберетъ… потому что вы сейчасъ меня узнаете. Подумайте. Догадайтесь.
— Чего думать! Я уже думалъ, даже голова затрещала отъ догадокъ… Вы изъ Теріэля. У насъ я васъ зналъ или гд въ другомъ мст?
— Разумется здсь… Да ну, скоре… Это глупо, неужели я такъ постарла… Ну-ка вспомните, кто васъ сердилъ одною псенкой съ такимъ припвомъ.— И она запла звонко:
Follichon! Chon! Chon!
Monsieur le cochon!
Follichonette —
Mam’zelle cochonnette!
— А-а!! заоралъ вдругъ Бретейль и, бросивъ бичъ въ ноги, круто остановилъ лошадь и близко нагнулся къ самому лицу своей спутницы.— Какъ? Это ты! Невозможно! Какъ это ты! La petite Mariette! Marie Caradol?!
— Да. Вами ненавидимая когда-то Марьетта, которую вы бывало, гд ни попадись, били и скли больно…
— А кто у меня въ пустыр постоянно воровалъ все, и груши, и абрикосы… Какъ? Ты? Марьетта?.. Да что-жъ ты сдлала, чтобы такъ измниться? Sacrebleu!.. Ah, sacrebleu! Une grande dame, s’il vous plait…
Бретейль качнулъ головой и снова двинулъ лошадь шагомъ.
— Я все та же, г. Бретейль. Была la petite, а стала теперь la grande Mariette… Я люблю это имя, и мн жаль иногда, что я не могу носить его… Я называюсь теперь иначе, и фамилія у меня другая.
— Зачмъ?..
— Такъ принято dans le monde… Своихъ именъ и фамилій никто не носитъ. Разв какая-нибудь двченка въ магазин, или горничная, привратница… Nous autres… Impossible… C’est mal vu.
— Ты къ сестр, стало быть… Прямо. Къ матери посл…
— Да.
— Сколько лтъ какъ ты удрала отсюда? Вдь давно… Очень…
— Три года… Скажите, она постарла, моя мать…
— Да. Нтъ. Не знаю, право… По моему, все тоже.
— А что сестра и братъ?
— Эльза прыгаетъ и плачетъ… Le gars выросъ и поумнлъ…
— Отчего плачетъ?
— По отц… Вы об забыли бднаго Луи, а Эльза помнитъ и любитъ отца, какъ еслибъ онъ вчера умеръ. Скажи-ка… Мать тебя ожидаетъ?
— Нтъ. Я хотла ей сдлать сюрпризъ.
— Да, ужъ сюрпризъ… Она упадетъ на полъ отъ неожиданности… А это… Это все… Фу, ты! Voyez moi a… Это. Это. И это… Matin!
И Бретейль тыкалъ пальцемъ на браслетъ, кольца, часы, серьги…
— Что же ты длаешь? Ты не замужемъ, конечно.
— Parbleu! отозвалась Марьетта обычнымъ отвтомъ женщинъ ей подобныхъ.
— Ну, то-то же! Я такъ и думалъ. Стало быть, у тебя господинъ, который все оплачиваетъ. Un monsieur… pour les fournitures. Неужели этотъ, который тебя привезъ и посадилъ въ вагонъ. Un dcor. Съ Легіономъ въ петлиц.
— А вы почемъ знаете? удивилась она.
— Я васъ обоихъ видлъ на вокзал въ Париж. Что же онъ — военный, депутатъ, журналистъ…
— Нтъ. Онъ банкиръ… но мтитъ въ депутаты.
— Банкиръ. Это хорошо. Стало быть, и очень богатъ… Бонапартистъ? Орлеанистъ?
— Нтъ… Но и не республиканецъ!.. Онъ видите ли… Все вмст Un peu de tout. Онъ себя называетъ: un transigeant.
— Молодецъ! Отчего же у него орденъ?
— О, этого добра у него много. У него еще три разныхъ ордена. Японскій, мексиканскій и прусскій…
— Четыре… Mat-tin… Вотъ что значитъ не стсняться обстоятельствами. Un transigeant?! Это стало быть оппортунистъ послдняго фасона. Эдакій обязательно всегда попадетъ въ парламентъ… или въ тюрьму! сострилъ Бретейльи разсмялся.
— Да. Кром этихъ орденовъ, онъ скоро получитъ еще турецкую звзду.
— За что же онъ эти ордена получаетъ?
— За что… Какъ за что?.. Такъ!.. Вдь это покупается.
— И это тоже теперь покупается? Здравствуйте? Oh, les gredins! Oh, Paris! On fiinira par acheter le bon Dieu. И помолчавъ Брейтель прибавилъ: надолго ты къ сестр?
— Не знаю… Mon imbcile приказалъ ворочаться скоре, Даже сейчасъ телеграмму мн прислалъ… Вотъ… И женщина показала депешу.
— Teriel. Rose Dupr! прочелъ Бретейль адресъ…— Такъ ты ужъ не Марьетта, а Роза!.. Дюпре, а не Карадоль! Какъ же тебя звать теперь?
— О, здсь я Марьетта… Я хочу быть Марьеттой. Отдохнуть. Бросить на время mon nom de guerre… Подышать свободно. C’est si bon,— быть на родин, съ чувствомъ произнесла она…— Вотъ они мои милыя поля, вонъ лсочекъ, гд я зайцевъ пугала. А вотъ домикъ кузнеца. Вонъ и лавочка, куда меня всегда гоняла мать за кофе и сахаромъ… Глядите… Глядите… Вонъ и вашъ садъ. Ахъ, какъ все разраслось… А это чей же домъ. Вонъ энтотъ, большой?
И съ восторженнымъ лицомъ, оглядываясь кругомъ себя оживленнымъ взоромъ, молодая женщина болтала, распрашивала, охала, удивлялась и поминутно восклицала:
— Неужели Берта еще не замужемъ? Впрочемъ, вдь она такъ дурна.— Какъ! Бдная Клера умерла. Отчего? Неужели этотъ проходимецъ Баптистъ командуетъ надъ моею матерью?! А гд Жоржъ, Пьеръ, Сюзанна… Блокуренькая Nini жива ли? Ninon Брейтель, ваша племянница.
— Да. Нини — слава Богу. Братъ бдный умеръ, и я теперь опекуномъ у Нини.
— И выросла она?.. Вдь ей теперь должно быть ужъ шестнадцать лтъ.
— Пятнадцать съ половиной.
— Она хорошенькая? Ninon Брейтель въ отца и общала быть прелестною.
— Право, не знаю… По моему, нтъ. Она на моську смахиваетъ… Un caniche. Ей-Богу.
— Какъ можно! Нини скоре ангельчикъ, съ золотыми волосами, воскликнула женщина.
Телжка въхала между тмъ въ единственную улицу маленькаго мстечка съ однообразными, срыми каменными домами подъ крутыми и остроконечными крышами. Всюду торчали длинныя дымовыя трубы, кой-гд были садики съ зеленью, кой-гд высились стройные тополи или огромные столтніе каштаны широко распускали густыя втви, далеко бросая прохладную тнь.
Почти на краю улицы, важно, зажиточно и богато высился на двор большой домъ — и въ два этажа — единственный во всемъ мстечк.
— Это Грожанъ?.. спросила молодая женщина. Какъ выстроился?!
— Да… Каковъ домъ… Диво…
— Для васъ… Да… А въ Париж онъ бы считался ничмъ. Une masure,— сарай съ задняго двора.
— Мы не Парижъ!.. Да Грожану плевать на твой Парижъ. Онъ и тамъ — захочетъ — можетъ дворецъ выстроить. Страшно богатетъ! Да, про него не сложишь пословицы: ‘Gros Jean comme devant…’ Онъ и фамилію свою передлалъ и теперь пишетъ Graujant. Прежде его графъ Отвиль — знаешь, нашъ мстный богачъ и депутатъ,— графъ звалъ Грожана прежде: ‘Mon bonhomme’, а онъ его — господинъ графъ, а теперь Отвиль говоритъ ему: ‘Mon cher monsieur’, а Грожанъ говоритъ графу просто: monsieur d’Hauteville. Да. Онъ уже не тотъ. А вдь онъ прежде за тобой ухаживалъ, Марьетта? При твоей ловкости пожалуй бы…
— Un paysan… Какая находка!.. воскликнула женщина презрительно.
— Лучше бы было… чмъ такъ-то…
— Отчего? Я счастлива. У меня все есть…
— Да. Все. Пока. Молодость не вчи’ длится, какъ разъ наступитъ…
— Старость… Да. А она разв вчно длится. И она коротка, если ее сократить — въ молодости. На вс лады.
— Надо знать куда дваться подъ старость. Откладываешь ты?..
— Есть мн время философствовать! разсмялась она.
— А надо думать, ma petite… Надо откладывать ежедневно что-нибудь — про черный день.
Женщина пожала плечами и, не отвтивъ, отвернулась.
— Вс вы такъ… Эхъ, Марьетта, видалъ я и прежде тебя такихъ, какъ ты… А спроси гд они?.. Въ вертепахъ. Стало быть, и ты не думаешь о будущемъ. Нтъ?
— Глупый вопросъ, господинъ Бретейль, извините. Я успю еще прежде этой моей старости сто разъ умереть… И потомъ… Право это здсь такія вещи могутъ еще на умъ итти, а въ Париж — некогда.

V.

Наступили сумерки, а затмъ быстро смнились ночью, темною, теплою и тихою.
Въ дом желзнодорожнаго сторожа, завдующаго заставами, свтился огонекъ. Домъ этотъ былъ просторне верстовыхъ домиковъ, но все-таки невеликъ.
Прямо съ крыльца дверь вела въ чистую горницу, съ асфальтовымъ поломъ, гд стояли большой обденный столъ, широкій шкафъ съ посудой за стеклянными дверками, одно кресло, обитое клеенкой, и нсколько стульевъ. Большіе часы въ углу, съ хрипливо-звенящимъ боемъ, были единственнымъ украшеніемъ горницы. Предъ входною дверью, у противоположной стны, былъ глубокій и высокій каминъ, который топился только мсяца два въ году и лишь въ самую глубокую и суровую зиму. На двухъ окнахъ висли снжноблыя занавски изъ кисейки и стояли горшки съ зеленью и цвтами.
Отсюда было дв двери. Одна вела въ маленькую спальню събольшою кроватью, комодомъ и двумя стульями, другая въ просторную и свтлую кухню, съ плитой подъ большимъ колпакомъ. Здсь на стнахъ была развшена кухонная утварь и посуда, разнообразная, ярко блестящая и въ большомъ количеств, не соотвтствующемъ, казалось бы, всей обстановк квартиры.
Изъ спальни шла наверхъ маленькая лстница, крутая, съ большими ступенями, и вела въ крошечную каморку, аршина въ четыре, гд стояло лишь дв кровати, одна небольшая, другая дтская. Между ними былъ маленькій столикъ и стулъ. На стн свтилось металлическое Распятіе, а рядомъ висло въ рамк лубочное изображеніе Sacr Coeur.
Въ растворенныхъ дверяхъ плакаровъ, или стнныхъ шкафовъ, виднлось весьма немного носильнаго платья и блья. Это была комната Эльзы съ братишкой, веселая и удобная лтомъ, но совершенно холодная зимой, такъ какъ топки въ ней не было.
Едва только наступилъ вечеръ, Эльза зажгла керосиновую лампочку и освтила главную, привтливо чистую комнату, съ ярко блестящимъ поломъ и снжно-блыми стнами.
Двочка уже давно вернулась въ домъ и теперь сидла въ углу кухни на низенькой скамеечк. Это было ея любимое мсто, особенно въ часы предъ ужиномъ.
Она сидла согнувшись на скамейк, а на колняхъ ея лежалъ, поджавъ лапки, навостривъ уши и щуря глаза, большой темно-срый кроликъ, ея единственный пріятель на свт.
Кроликъ, котораго двочка окрестила именемъ ‘Коко’, уже годъ какъ пользовался сердечнымъ ухаживаніемъ своей госпожи и положительно зналъ и понималъ, что онъ очень любимъ. Онъ жилъ въ сарайчик, гд хранились дрова, и когда Эльза отворяла дверку и звала его, онъ кидался къ ней на встрчу и, становясь на заднія лапы, тотчасъ тянулся къ ней на колни, гд ему бывало всегда очень покойно и уютно, а при стуж вдобавокъ и очень тепло. Впрочемъ, всю зиму кроликъ прожилъ въ горниц на верху и мерзнулъ меньше, чмъ сама его госпожа съ братомъ.
Еще боле, чмъ днемъ, утомленная Эльза сидла теперь молча, задумчиво глядла на полнья и уголья подъ висящимъ на цпи чугуномъ, гд дымился le pot-au-feu. Она машинально гладила своего Коко по спин, изрдка начиная ласкательное движеніе руки съ головы, причемъ прижимала его торчащія уши и заставляла закрывать глаза. Около двочки сидлъ на стул, не доставая ногами до полу и болтая ими, мальчуганъ лтъ семи, ея братишка и главный любимецъ, ради котораго она пожертвовала бы не только кроликомъ, но и собой. Отецъ, умирая, сказалъ ей кратко:
— Le gars…
Но потухавшіе глаза его досказали все остальное и многое. Они поручали ей мальчика, заповдывая любить его, защищать, и какъ бы замнить мать…
И теперь для Эльзы le gars сталъ идоломъ, но защищать, его не приходится. Мать любитъ единственнаго сынишку попрежнему, а ‘онъ’, бывшій работникъ въ дом и просто Баптистъ, а нын Monsieur Baptiste, относится къ мальчику равнодушно, не любитъ, но и не притсняетъ.
Семилтній здоровый и сильный мальчикъ, смышленый и умный, не по лтамъ степенный и сурово-разсудительный, былъ вншностью, если не нравомъ, двойникъ сестры. И Эльза и Этьенъ были равно въ отца лицомъ, а потому и похожи другъ на друга. Эльза и нравомъ была живой портретъ покойнаго Луи Карадоля. Мальчикъ отличался отъ отца и сестры только синими глазами и хладнокровіемъ, которые унаслдовалъ отъ матери, но за то былъ такой же смуглый, съ такою же курчавою черною шапкой волосъ на голов, какъ и отецъ. Со временемъ, какъ думала Эльза, когда у Этьена будутъ усы и бородка, онъ будетъ точь-въ-точь отецъ. Лишь бы нравомъ и пыломъ не подражать ему отцу, а быть скоре въ мать, тихую и слабовольную. Тогда не повторится съ Этьеномъ того, что бывало съ отцомъ за всю его жизнь и что, наконецъ, привело къ страшной катастроф.
Сестра и братишка давно уже молча сидли вдвоемъ въ кухн, въ ожиданіи прихода Баптиста, чтобы садиться за ужинъ. Оба были голодны и часто невольно прислушивались ко всякому звуку на двор. ‘Не онъ-ли?’ Въ первой горниц уже былъ накрытъ столъ чистою коричневою скатертью съ красными разводами, и стояли четыре прибора, стеклянный кувшинъ съ сидромъ и бутылка простого краснаго вина ‘le petit bleu’. Хозяйка, ихъ мать, была въ другомъ конц домика, въ углу своей спальни, и сидла при свч, нагнувшись надъ швейною работой. Женщина, низенькая и полная, казалась на видъ лтъ подъ сорокъ, но въ дйствительности ей было уже 47 лтъ.
Анна Карадоль, Фламандка родомъ, свтловолосая, была, когда-то очень красивая блондинка съ сіяющими, кроткими, синими глазами и прелестнымъ, снжно-блымъ цвтомъ лица. Но теперь она сохранила только намеки на прежнюю красоту. Лицо было смуглое или коричневое. Но не такое какъ у Эльзы. Двочка удивляла всякаго своею свжею, нжною смугловатостью и матовымъ отблескомъ лица и шеи. У вдовы была смуглость старости, желтизна огрублой кожи. И если щеки Эльзы напоминали кожу позлощеннаго солнцемъ яблока или персика, то щеки ея матери смахивали на коричневый сафьянъ. Морщинъ у вдовы было еще мало, только сточки вокругъ глазъ и на вискахъ по прозвищу pattes d’oies, но глаза, прежде красиво кроткіе, теперь казались тусклыми и безжизненными.
Анна Карадоль, давно болзненная, со смерти мужа стала, еще боле прихварывать, но на особый ладъ. Болзнь выражалась не страданіями и болями, а чрезвычайною лностью, безстрастіемъ и равнодушіемъ ко всему, а изрдка, періодическимъ полнымъ упадкомъ силъ и сонливостью. Тогда она лежала не вставая съ постели и, собираясь умирать, жаловалась на все, на всхъ, на весь міръ Божій, въ особенности на старшихъ дочерей, бросившихъ ее, но равно и на Эльзу съ Этьеномъ, якобы не любящихъ и не почитающихъ ее.
Единственный человкъ, котораго женщина не упрекала ни въ чемъ, котораго страстно любила, но отчасти теперь боялась — былъ прежній ея наемникъ Баптистъ Виганъ, а теперь… ея любимецъ и повелитель. Личность темная, загадочная и по меньшей мр человкъ себ на ум, былъ опредленъ мстными жителями особымъ словомъ: un sournois. Еслибы въ околотк спросили у кого бы то ни было, способенъ ли Баптистъ Виганъ на преступленіе, на воровства и грабежъ или убійство, то всякій бы отвтилъ:
— On en sait rien!
И дйствительно, никому не было извстно, кто и откуда родомъ этотъ пришелецъ, говорящій по-французски съ легкимъ иностраннымъ акцентомъ и ни разу не обмолвившійся ни единымъ словомъ о родин и своемъ вроисповданіи. Одни считали его Корсиканцемъ, другіе — Полякомъ, третьи — Евреемъ.
Прошло еще около часу напрасныхъ ожиданій. Баптистъ не являлся. Глаза мальчугана, а равно и его сесты, все чаще косились на pot-au-feu и его пахучій, ноздри щекочущій дымокъ…
— Dis donc, la fille… Что же ужинать? вымолвилъ наконецъ Этьенъ своимъ суровымъ голосомъ, совершенно на дтскимъ.
— Скажи, поди, матери. Теб она дастъ, отозвалась Эльза.
— А ты?
— Я буду дожидаться…
Мальчикъ ничего не отвтилъ и не двинулся.
— La bonne femme, небось сама тоже голодна, вымолвилъ онъ снова, называя и мать и сестру на деревенскій ладъ.
Эльза хотла отвтить, но за раствореннымъ окномъ раздались на двор дальніе удары бича и стукъ колесъ… Двочка спустила кролика съ колнъ, лниво поднялась съ мста и двинулась вонъ. Не успла она взять со стны большой ключъ, висвшій на гвозд, и дойти до выходной двери изъ дома, какъ подъ окнами уже раздался громкій голосъ:
— La barrire, s’il vous plait!
— Voila! Voila! угрюмо и машинально крикнулъ мальчуганъ, не оборачиваясь къ окну и даже не двинувшись на стул. Привычное слово обычнаго отклика, которое онъ слышитъ постоянно, и самъ часто повторяетъ, вырвалось у него почти безсознательно. Вдобавокъ, давно ожидаемый ужинъ не выходилъ изъ головы.
Эльза, добжавъ, отворила своимъ ключемъ об заставы и пропустила черезъ полотно кабріолетъ, запряженный двумя пони и съ какимъ-то господиномъ, котораго она еще никогда не видала. Перехавъ рельсы, прозжій пріостановилъ однако лошадей и обернулся къ ней съ вопросомъ:
— Скажите мн, mon enfant, какъ мн прохать въ замокъ Отвиль.
— Если вы никогда не бывали тамъ, то вы не продете ночью. Тутъ вдь километра два, отвтила Эльза…
— Сто разъ бывалъ, mon enfant, но съ противоположной стороны. А нтъ ли кого меня проводить? Вы бы вотъ со мной дохали.
— Я не могу. Я при заставахъ.
— Я вамъ дамъ un Louis, ршительно заявилъ незнакомецъ.
— Какъ?! воскликнула Эльза.
— Да. Une pice de vingt francs.
Эльза стояла въ нершительности и колебалась.
‘Быть можетъ за это время никто не продетъ? Или Баптистъ вернется уже… Наконецъ, мать можетъ выдти. Даже Этьенъ можетъ отворить и затворить заставы. Двадцать вдь франковъ?!’
И Эльза вдругъ ршилась, заперла заставы и кликнула брата, чтобы передать ему ключъ.
— Согласны, дитя мое? съ радостью спросилъ прозжій.
— Извольте, сударь…
Этьенъ былъ уже на крыльц и какъ-то важно переваливаясь, руки въ карманахъ панталонъ, лниво шелъ на зовъ сестры. Прозжій между тмъ досталъ сигару и зажегъ спичку…
Огонекъ освтилъ всхъ мерцающими лучами. Прозжій, уже не молодой человкъ, съ просдью въ усахъ и бород, въ фетр съ широкими полями, медленно раскурилъ сигару. Затмъ онъ скосилъ глаза на стоящую близь кабріолета двояку и вдругъ дернулъ рукой со спичкой ближе къ ея лицу.
— Diable! изумленно вырвалось у него. Спичка потухла, но онъ тотчасъ же зажегъ другую, снова поднесъ ее къ лицу Эльзы и произнесъ какъ бы недоумвая:
— Но вы очаровательны! Vous etes за visante! Это… Это просто удивительно. Въ глаза бросается.
Эльза попятилась отъ свта и сразу насупилась… Глаза ея блеснули непріязненно.
— Кто вы такая, дитя мое?.. быстро спросилъ незнакомецъ при наступившей снова темнот.
— Я здсь… Вотъ, при заставахъ…
— Съ родными?
— Съ матерью и братомъ.
— Живете здсь? Стало быть васъ всегда здсь можно найти?..
— Да-съ. Всегда.
— Отлично! почти съ радостью воскликнулъ онъ.— Ну-съ… Садитесь. Дорогой мы съ вами ршимъ дло. Очень важное дло, дите мое. Ну, что же вы? Садитесь…
Эльза отступила еще на шагъ и выговорила сдержанне и глухо:
— Я не могу… Заставы надо…
Но она запнулась, не зная, что сказать. Она никогда не лгала. А сказать теперь правду было невозможно. Это правда — была боязнь хать за дв версты ночью съ незнакомцемъ, который ее нашелъ красивою. Не имй онъ неосторожности это высказать — она бы не побоялась хать проводить его и прибжать домой.
— Вы не хотите?.. удивился прозжій.— Но вдь сейчасъ вы соглашались?
— Я васъ не знаю. Вы не здшній…
— Здшній. Даже маленькое имніе купилъ не далеко отсюда и ду гостить къ графу Отвиль. Но не въ этомъ дло. А въ томъ, что вдь сейчасъ… Сейчасъ вы соглашались. Ah, bigre. Понимаю! весело воскликнулъ онъ.— Я ахнулъ отъ вашего прелестнаго личика. Вотъ что! Понимаю! Ну, вы ошибаетесь, ma chre enfant… Во мн ахнулъ не волокита, а артистъ, скульпторъ… Вы не знаете, что такое скульпторъ? Ну, вотъ скоро узнаете. Такъ и быть, я одинъ доберусь до Отвиля. Но завтра же я буду здсь и мы ршимъ важное дло съ вашею матушкой. А bientt, ma future Psych.
Незнакомецъ хлопнулъ бичемъ, двинулся, и скоро кабріолетъ исчезъ среди тьмы ночи.
— Что онъ сказалъ? Ce drle! выговорилъ Этьенъ, приблизясь къ сестр.— Псише? что это такое?
— Не знаю… А жаль, что онъ зажегъ спичку. Двадцать франковъ! Nous n’avons pas de chance, mon gars! вздохнула Эльза.
— Двадцать франковъ?! Вдь онъ ихъ не давалъ, а только общалъ! угрюмо отозвался мальчуганъ, держа и топыря руки въ карманахъ своихъ панталонъ, точь въ точь какъ бы какой пожилой и степенный буржуа.
— Онъ бы не обманулъ. Не изъ такихъ… Пойми, глупый… Вдь un Louis! Страхъ. Сколько бы я теб на это сладкихъ пирожковъ накупила въ Теріэл.
— Пирожковъ?! Вотъ кабы поужинать поскоре… проворчалъ Этьенъ.
Братъ и сестра вернулись тихо въ домъ въ раздумь, онъ объ ужин, а она о потерянныхъ изъ-за боязни деньгахъ. И какія деньги? Какихъ у нея еще никогда заразъ въ рукахъ не бывало. А зачмъ онъ ахнулъ и сказалъ, что она красива. Онъ ненавидитъ тхъ, кто ей говоритъ это. Ненавидитъ и боится потому, что почти вс говорящіе это — тотчасъ же потомъ пристаютъ съ противными шутками, а то и съ поцлуями.
Едва только Эльза вошла въ домъ и собиралась разсказать матери о разговор съ прозжимъ и его предложеніи, какъ на крыльц раздались шаги.
Въ домъ вошелъ молодой красивый малый и бросилъ на стулъ форменный картузъ, на которомъ изъ мдныхъ буквъ стояло слово: Nord. Это былъ Баптистъ.
Онъ злобно глянулъ на Эльзу и быстро прошелъ къ женщин въ спальню.
— Ну, ршай… Что длать? Je n’у tiens plus! вскрикнулъ онъ. Опять непріятности изъ-за лни и неаккуратности проклятой двчонки. Грозятся, наконецъ, отнять заставы.
— Что же еще? тихо отозвалась Анна.
— Толкомъ теб говорятъ! Опять она опоздала. Не была, вовремя на мст и опять скакала козой подъ паровозомъ! Я же не могу не отлучаться. Не хочу, наконецъ! Если нельзя положиться въ пустякахъ на двчонку ея лтъ, такъ на что же она годна.
И Баптистъ долго, крича и бранясь, разсказывалъ, какъ получилъ вновь на станціи строгій выговоръ за Эльзу. Анна упорно молчала, а Эльза сидла въ сосдней горниц, насупясь и понурившись…
Она давно не слушала, что онъ кричалъ, а думала: ‘Неужели всегда такъ будетъ?’
Наконецъ она очнулась отъ его окрика. Онъ стоялъ уже надъ ней съ поднятыми кулаками.
— Если ты еще разъ меня подведешь, maudit ngrillon, я тебя исколочу палкой. Отдую до полусмерти…
Эльза вскочила съ мста и поблднла отъ гнва.
‘Негритенокъ’ — было самое оскорбительное для нея слово. Кровная обида, наносимая не только ей, но и памяти покойнаго отца.
Анна, опасаясь послдствій стычки, быстро появилась изъ своей комнаты, чтобъ удержать любимца или дочь.
Но въ то же мгновенье на двор снова раздались хлопанье бича и громкій крикъ:
— La barrire s’il vous plait!
Эльза двинулась, дрожащими отъ гнва руками взяла со стны ключъ и медленно вышла. Она была блдна и тяжело дышала…

VI.

Уроженецъ Нормандіи Этьенъ Карадоль въ тридцатыхъ годахъ отправился попытать счастье во Французскихъ колоніяхъ Антильскихъ острововъ. Сначала ему повезло, и онъ сдлался скоро собственникомъ кофейныхъ плантацій на Гваделуп, но затмъ разорился сразу отъ необдуманнаго торговаго предпріятія.
Не зная, что длать и куда дваться, онъ, скрпя сердце, ради обезпеченнаго существованія, ршился жениться на богатой туземк, кровной негритянк, и вдобавокъ внучк аборигена, то-есть Караиба.
Невольничество и рабовладльчество, уничтоженныя въ колоніяхъ еще во времена Директоріи, давали возможность чернымъ имть поземельную собственность наравн съ блыми, и молодая Эльзира, будучи единственною дочерью негра-плантатора, была рогатою невстой.
Карадоль не былъ однако счастливъ со своею черною подругой жизни. Эльзира оказалась крайне ограниченною женщиной, отчасти злою, до-нельзя упрямою и вдобавокъ невроятно вспыльчивою. По отношенію къ блому мужу, котораго Эльзира стала обожать и которому была предана, какъ собака, она, конечно, не могла быть злою и безсердечною, но одно прирожденное свойство, почти существенная принадлежность ея расы, сдлала бракъ несчастнымъ. Негритянка была безумно, до безсмыслія ревнива и не давала, ступить шагу обожаемому мужу.
Благодаря характеру жены и въ особенности этой ревности, жизнь Карадоля стала каторгой. Въ продолженіе четырехъ лтъ жена ни на единый мигъ не отпустила отъ себя мужа, слдуя за нимъ буквально по пятамъ. Даже когда, Этьенъ отправлялся купаться, то Эльзира сидла на берегу моря… Если онъ при прогулк или въ гостяхъ имлъ неосторожность замтить про какую нибудь женщину, что она недурна собой, то домашняя распря съ бурными вспышками гнва, съ проклятьями, со слезами прощенія и примиренія и съ новыми порывами дикой ревности длилась иногда цлую недлю. Эльзира терзала себя и мучила мужа.
Рожденіе на свтъ мальчика, красиваго мулата, не перемнило нрава Эльзиры, какъ надялся ея мужъ. Въ припадкахъ подозрительной ревности и гнва негритянка начала часто грозиться убить ребенка отъ якобы неврнаго мужа.
И наконецъ, однажды, когда мальчику, по имени Луи, было уже три года, Эльзира въ безумномъ приступ ревности слегка ранила его ножемъ. Она дйствительно могла бы зарзать сына, еслибъ Этьенъ вовремя не защитилъ ребенка и не получилъ весь ударъ въ собственную руку. Тмъ не мене соскользнувшій ножъ зацпилъ маленькаго Луи.
Кровь младенца сына остервенила отца, и въ это мгновеніе онъ впервые созналъ или почувствовалъ, что дале такъ жить нельзя. Онъ ни единымъ словомъ не выдалъ себя, примирился съ женой, выслушалъ въ тысячный разъ ея мольбы о прощеніи, ея общанія впередъ быть разумне, излчиться отъ ревности и т. д. Но въ глубин души онъ ршился на отчаянный, а равно и жестокій шагъ.
Чрезъ недлю Карадоль вмст съ мальчикомъ исчезъ изъ дому и исчезъ съ Гваделупы… Чрезъ мсяцъ посл полнаго безслднаго исчезновенія мужа и сына, Эльзира, помшавшись, бросилась со скалы и убилась до смерти.
Карадоль бжалъ съ сыномъ на корабль, отходившій въ Европу, и вскор посл того, что негритянка отъ горя и отчаянія покончила съ жизнью, онъ достигъ береговъ родины.
На небольшую сумму денегъ, которую Карадоль привезъ съ собой, онъ купилъ ферму на берегу Нормандіи въ Кальвадос и, сдлавшись земледльцемъ, зажилъ мирно, дятельно и счастливо, положивъ всю душу въ сына. Единственное, что отравляло теперь его существованіе, была вншность мальчика. Несмотря на увренія и ложныя клятвы Карадоля, что сынъ прижитъ имъ отъ жены, обыкновенной Француженки, якобы уроженки Гавра, никто не врилъ ему и вс догадывались, что Луи — креолъ и настоящій мулатъ.
Карадоль стыдился теперь своего брака съ негритянкой и невольно передалъ это чувство подроставшему сыну.
Прошли года. Луи сталъ очень красивымъ молодымъ человкомъ, но съ бронзовымъ лицомъ, толстыми губами, съ черною, какъ смоль, курчавою шапкой волосъ и вдобавокъ сильно смахивалъ характеромъ на свою мать.
Онъ былъ уменъ и добръ въ отца, но неудержимо горячъ, вспыльчивъ и упрямъ, а возрастъ не измнилъ и не сгладилъ характерныхъ особенностей расы. Въ двадцать лтъ Луи въ тайн былъ угнетаемъ и тяготился своимъ происхожденіемъ. Строгое приказаніе отца, полученное еще въ дтств, не сказывать, что мать была негритянкой, хотя вс объ этомъ догадывались, шутки и насмшки товарищей въ школ надъ его цвтомъ кожи и курчаво короткими не отростающими волосами, прозвище Louis le ngrillon въ отличіе отъ другихъ мальчиковъ съ тмъ же именемъ — все постоянно язвило и угнетало существованіе.
И молодой Карадоль, имя полное право гордиться своимъ по истин красивымъ типомъ метиса, съ младенчества привыкъ стыдиться его, кровно обижался за всякій намекъ на происхожденіе. Будучи смлъ и силенъ, онъ, разумется, постоянно имлъ стычки со всми. И вс бды являлись изъ-за цвта лица… Не посй отецъ въ немъ искренняго убжденія съ первыхъ дней существованія, что его происхожденіе — исключительно срамное,— молодой Луи, разумется, не счелъ бы это несчастіемъ жизни.
Отецъ и сынъ, удаляясь это всхъ, живя особнякомъ, конечно, были замчательно дружны, но увы, Этьенъ Карадоль вдругъ умеръ, когда сыну едва минулъ двадцать одинъ годъ. Оставшись сиротой на свт, Луи тотчасъ же сталъ подумывать жениться, чтобъ обзавестись и хозяйкой, и семьей. Отношенія его со всми обывателями были, однако, хотя не враждебны, но и не близки, не сердечны и выбрать себ невсту въ околотк было трудно. Луи ршился искать ее подальше отъ тхъ предловъ, гд онъ носилъ прозвище: le ngrillon.
Чрезъ полгода онъ былъ уже женатъ на молодой двушк, уроженк Французской Фландріи. Почти бловолосая и голубоглазая Фламандка, разумется, должна была преимущественно очаровать мулата, въ силу правила les extrmits se touchent. Бракъ этотъ, по взаимной любви, вскор, однако, оказался обратно схожимъ съ бракомъ Этьена и Эльзиры. Фламандка, хладнокровная и кроткая, попала въ положеніе Этьена и не могла почесть себя вполн счастливою, вслдствіе безумной подозрительности мужа, въ которомъ ожила ревнивица Эльзира. Только лтъ черезъ десять сожительства сталъ Луи Карадоль нсколько спокойне и началъ доврчиве относиться къ своей жен, быстро и сильно подурнвшей и постарвшей отъ частыхъ рожденій на свтъ дтей.
Онъ сталъ нжнымъ отцомъ и, несмотря на то, что все тщетно ждалъ имть сына, относился любовно и по женски сердечно къ родившимся дочерямъ.
Семь дочерей сподрядъ родила Анна Карадоль, но изъ нихъ только три остались въ живыхъ, остальныя умерли все отъ одной и той же загадочной болзни въ род столбняка.
Вс умершія двочки носили имя бабушки негритянки, хотя мстный кюре считалъ его наполовину языческимъ или ‘колоніальнымъ’, а Анна — приносящимъ даже несчастіе. Но упрямый Луи стоялъ на своемъ. Не зная, что мать давно покончила самоубійствомъ, онъ мечталъ когда-нибудь създить на Гваделупу, найти ее и представить ей внучку, носящую ея имя… Вдь мать, думалось ему, вроятно много богаче, чмъ онъ съ семьей!
Послдняя двочка, уже въ пятый разъ упрямо названная Эльзирой, была тоже при смерти, на второмъ году отъ рожденія и, сочтенная мертвою, едва не была похоронена. Малютка пришла въ себя, когда священникъ и причтъ были уже въ дом, а заказанный гробикъ былъ уже принесенъ.
— Эта будетъ жить! воскликнулъ Луи.— И будетъ особенно счастлива въ жизни.

VII.

Прошло двадцать лтъ со дня брака мулата и Фламандки, и нежданно надъ семьей разразилась катастрофа.
Карадоль былъ человкъ недюжиннаго ума и натура непосредственная, честная и правдивая до крайности. Хорошо учившись въ школ, онъ пріобрлъ кое-какія элементарныя познанія, давшія толчекъ къ развитію природныхъ способностей. Вмст съ тмъ, онъ былъ человкъ даровитый, и за что ни брался — все у него ладилось и спорилось въ рукахъ. Еслибъ онъ получилъ серьезное образованіе и еслибъ обстоятельства среды и жизни могли сложиться благопріятно, то нтъ сомннія, что изъ Карадоля вышелъ бы талантливый артистъ, по всей вроятности, музыкантъ. Но страсть къ музык ограничилась умньемъ бойко бренчать на гитар и прелестно играть на флейт. Карадоль замчательно импровизировалъ на обоихъ инструментахъ, но вс кругомъ относились къ этому равнодушно. Это заставило самого непризнаннаго артиста относиться къ своей страсти и къ своему дарованію тоже почти пренебрежительно, какъ къ праздной и отчасти нелпой забав.
Одна прирожденная черта характера и кром того одинъ порокъ, Богъ всть почему развившійся, прервали сравнительно мирную жизнь и привели къ несчастію.
Карадоль, будучи всегда, еще съ дтства, страшно вспыльчивъ, по наслдству отъ матери, теперь въ иныя минуты бшенаго и безумнаго гнва, казалось, совершенно терялъ разсудокъ и способность мышленія. И постепенно онъ нажилъ себ во всемъ околотк репутацію опаснаго sauvageon и даже пріобрлъ многихъ заклятыхъ враговъ въ числ обывателей, оскорбленныхъ имъ въ минуту пыла.
Кром того, въ молодости онъ любилъ изрдка покутить и выпить съ пріятелями, находя какое-то необъяснимое наслажденіе въ полутрезвомъ состояніи. Въ эти минуты онъ становился вдесятеро умне, забавенъ, остроуменъ, колокъ, краснорчивъ и, главное, удивлялъ и себя и другихъ своимъ импровизированіемъ на флейт. За послдніе годы наклонность понемногу перешла въ порокъ. Лтъ подъ сорокъ онъ началъ уже просто напиваться и, наконецъ, сталъ пить запоемъ. Въ это время, длившееся всегда около недли, онъ былъ неузнаваемъ, ибо всегда добрый, скромный и вжливый съ людьми, нжный съ женой и дочерьми, онъ становился грубъ, жестокъ и даже иногда страшенъ. Вся семья всячески избгала опьянлаго, а иногда и пряталась отъ него, ибо бывали случаи, что онъ изъ-за пустяка, одного слова противорчія, или косаго взгляда, нещадно билъ чмъ попало всякаго, кто подвертывался подъ руку.
Младшая дочь Эльза, его любимица, тоже не избгала общей участи, а однажды пьяный отецъ даже избилъ ее настолько жестоко, что шести лтняя двочка пролежала три дня въ постели въ синякахъ и съ болью во всхъ членахъ.
Когда запой проходилъ, Карадоль подолгу удалялся отъ людей и стыдился семьи. Онъ даже просилъ прощенія у побитыхъ дтей и самъ умолялъ ихъ всячески избгать его въ эти дни, когда онъ какъ бы не воленъ надъ самимъ собой.
Порокъ этотъ изъ года въ годъ усиливавшійся, одинъ, самъ по себ, не могъ бы еще привести къ какой-либо крупной бд… Безумная же вспыльчивость, появлявшаяся изрдка, въ связи съ запоемъ, привела къ страшной катастроф.
Однажды, сидя съ пріятелями въ кафе, Карадоль, будучи немного не трезвъ, поссорился съ богатымъ и почитаемымъ въ мстности буржуа, по имени Дюге, и почти безъ повода вдругъ ударилъ его. Оскорбленный буржуа, упавшій на полъ отъ сильнаго удара, потерялъ сначала отъ неожиданности всякую способность соображенія. Однако, придя въ себя, онъ былъ настолько возбужденъ, что прибгнулъ, зная характеръ Карадоля, къ самому врному средству уязвить его.
— Ты не Французъ! Не Европеецъ! воскликнулъ онъ вн себя. Tu es un sauvage, un Caraibe des Antilles. Твои же дочери вс красавицы и истыя Француженки, стало быть, правдива молва, что вс родились не отъ тебя, а отъ пріятелей твоей жены. Одна изъ нихъ я знаю даже чья. И прямо заявляю. Она — моя!
Слова буржуа были явною ложью и клеветой на Анну, выдумкой взбшеннаго оскорбленіемъ человка. Но вс знали что буржуа Дюге никогда не лжетъ. Первое незаслуженное и кровное оскорбленіе заставило его въ первый разъ въ жизни нагло солгать теперь ради мщенія.
Вс присутствующіе были поражены и хотя съ недоумніемъ на лицахъ, но все-таки очевидно поврили неожиданному заявленію.
Карадоль при этихъ словахъ сразу преобразился изъ человка въ животное, въ тигра или въ пантеру. Съ выпученными, сверкающими глазами, съ пной у оскаленныхъ и стиснутыхъ зубовъ, съ вытянутою шеей, на которой вспухли жилы отъ крови хлынувшей въ голову — мулатъ тихо двинулся къ буржуа и чрезъ силу выговорилъ хрипливо:
— Одна — твоя!?
— Да. Когда ты по дламъ здилъ на мсяцъ въ Гавръ. Да! едва соображая свои слова прооралъ остервенившійся Дюге. Я былъ тогда въ связи съ твоею женой. Твоя Марьетта — моя дочь… Даже лицомъ своимъ, она…
Но буржуа не договорилъ… Онъ дико вскрикнулъ и повалился навзничь обливаясь кровью…
Карадоль, схватившій со стола ножъ, мгновенно всадилъ его въ грудь клеветника по самую рукоять.
Буржуа былъ пораженъ на смерть и чрезъ два часа скончался, Карадоль былъ тотчасъ же арестованъ, взятъ въ жандармерію и затмъ увезенъ и подвергнутъ предварительному заключенію, впредь до суда.
Чрезъ полгода онъ былъ судимъ и присужденъ на десять лтъ на галеры. Но затмъ дло его въ Cour d’Appel было пересмотрно и кассировано, ибо вмшались вдругъ никому невдомые покровители. И Карадоль, судимый вновь, былъ благодаря всякимъ сомнительнымъ circonstances attnuantes присужденъ лишь на три года въ тюрьму.
Неожиданное послабленіе мстная молва объяснила оскорбительными для семьи мотивами. Общественное мнніе всего околотка заподозрило, что покровителемъ убійцы явился мрный супрефектъ, богачъ и крупный землевладлецъ, который якобы былъ давно серьезно влюбленъ или, быть можетъ, даже тайный любовникъ старшей дочери Карадоля — Rene, замчательно красивой двушки.
Такъ какъ Карадоль былъ заключенъ въ тюрьму недалеко отъ Парижа, то семья, продавъ землю и домъ и уплативъ много долговъ, покинула Кальвадосъ и перебралась въ мстечко Теріэль въ департаментъ Соммы. Это было необходимо отчасти для того, чтобы быть ближе къ заключенному, а. отчасти чтобъ уйти отъ позора и двусмысленнаго положенія семьи преступника.
Въ новомъ мст жительства мать и дочери заявили, что мужъ и отецъ находится въ отсутствіи во Французскихъ колоніяхъ и будетъ обратно только чрезъ три года.
Анна лишь одна получила право изрдка видать мужа, но дочерямъ было въ этомъ отказано.
За это время отсутствія добраго, но строгаго отца, незамтно всегда наблюдавшаго за двумя старшими дочерьми, случилось много новаго. Анна слабовольная и тихая могла, справиться только съ двочкой Эльзой, которой минуло всего семь лтъ, когда случилось нежданное несчастіе. Старшія же дочери были уже взрослыми двушками еще прежде, чмъ Карадоль подвергся тюремному заключенію. Когда онъ явился снова въ семью, оставленную почти безо всякихъ средствт то благодаря старшей, дочери Rene, Анна съ семьей уже пользовались помощью и услугами мстнаго богатаго буржуа, Грожана.
Двушка, которую звали уменьшительнымъ Rne и которой дали, за ея красивую осанку и горделивую манеру двигаться и говорить, прозвище Reine, была дйствительно въ связи съ пожилымъ богачемъ.
Явившійся Карадоль ничего не могъ предпринять противъ этого постыднаго положенія дочери, такъ какъ Rne-la-Reine минулъ двадцать одинъ годъ и она въ качеств совершеннолтней вышла по закону изъ-подъ отцовской власти. Кром того, онъ считалъ себя самого настолько опозореннымъ преступленіемъ и пребываніемъ въ тюрьм, что всхъ виновныхъ въ чемъ-либо не считалъ себя въ прав судить.

VIII.

Жизнь Карадоля посл тюрьмы и на новомъ мст пошла на иной ладъ… Онъ сталъ грустно тихъ, повидимому тяготился даже своимъ существованіемъ, презиралъ самого себя, всячески удалялся отъ людей и проводилъ время за слесарною работой, которой обучился въ заключеніи.
Только два существа, казалось, привязывали его къ жизни и могли оживлять и будить въ немъ прежняго умнаго и добраго человка, честно, разсуждающаго обо всемъ и все врно судящаго. Это была младшая дочь Эльзира, которой было уже десять лтъ, и годовалый ребенокъ сынъ,. котораго Карадоль, всегда желавшій имть сына, сталъ боготворить. Мальчикъ родился на свтъ за годъ до освобожденія отца и Карадоль называлъ его всегда, со слезами на глазахъ:
— L’enfant du malheur!
Но вмст съ тмъ онъ страстно любилъ младенца и нянчился съ нимъ отъ зари до зари. Малютка Этьенъ не сходилъ съ рукъ отца. Карадоль даже работалъ иногда одною рукой, чтобы держать сына на другой.
При отъзд семьи изъ Кальвадоса все было продано за безцнокъ, а долговъ уплачено много и, кром того, Анна была обманута личностью, взявшеюся за дло продажи и, необходимость жить три года не на доходъ, а на капиталъ — все привело къ почти полному разоренію.
Теперь Карадоль, вернувшись въ семью, жилъ въ нужд, а въ будущемъ грозила нищета. Слесарное мастерство, которое онъ отъ тоски полюбилъ въ тюрьм, явилось по счастью подспорьемъ, тмъ паче, что и въ это простое незатйливое дло Карадоль внесъ даровитость своей натуры. Новые изящные замки съ секретомъ, которые онъ самъ выдумалъ шли въ продажу шибко… Оставалось только не лниться.
Помимо нравственной перемны къ лучшему въ Карадол рзко обозначилось иное новое отношеніе къ семь. Онъ сталъ холодне съ женой, замтивъ, что-то… чего еще никто не замчалъ. Въ дом появился нанятый имъ двадцатилтній подмастерье Баптистъ Виганъ. Ревнивый и теперь еще боле подозрительный мужъ сразу угадалъ, что должно было впослдствіи случиться, несмотря на пожилые годы его жены.
Къ старшей дочери Ренъ отецъ сталъ относиться съ полнымъ презрніемъ и часто, даже при постороннихъ, давалъ ей наименованіе продажной женщины.
Чаще всего онъ выражался о Ренъ словами:
— Старшая дочь? C’est de la marchandise.
Умная и степенная двушка, отчасти высокомрная, отличавшаяся самообладаніемъ, молча терпла укоры и насмшки отца. Хотя она была уже совершеннолтняя и конечно стремилась уйти поскоре изъ дому въ домъ богатаго любовника, но оставалась, опасаясь отца. Возлюбленный ея, пожилой Грожанъ тоже боялся человка, который уже отсидлъ въ тюрьм за убійство.
Къ своей второй дочери, Марьетт, Карадоль относился равнодушно. Крайне веселая и безпечная двушка забавляла его иногда, но она любила лгать и льстить и вообще отличалась умньемъ поддлаться ко всмъ, равно и къ своему сурово-печальному отцу. Сердце отца не лежало къ лукавой дочери. Онъ чувствовалъ въ Марьетт худые задатки, какъ бы прирожденные, порочность мысли, чувствъ и вкусовъ. Ему часто казалось, что она много хуже своей виновной, но гордой, прямой и честной сестры. Участь Ренъ лежала камнемъ на сердц отца, но представлялась несчастною случайностью. Будущая худшая судьба Марьетты представлялась, ему неизбжнымъ послдствіемъ ея натуры.
За то третью дочь, двочку, которой шелъ лишь одинадцатый годъ, Карадоль полюбилъ еще боле, чмъ прежде. Онъ видлъ въ ней себя самого въ женскомъ образ. Эльзира и лицомъ и характеромъ напоминала ему его дтскій возрастъ.
Одно поражало Карадоля, чего онъ не могъ себ однако объяснить. Изъ разсказовъ покойнаго отца своего онъ зналъ разную мелочь о жизни и нравахъ креоловъ въ колоніяхъ. Теперь многое, что онъ слыхалъ отъ отца, онъ находилъ въ Эльзир, не имвшей, конечно, никакого понятія о Гваделуп и ея обитателяхъ и не знавшей даже, что она — квартеронка.
Такъ, между прочимъ, маленькая дочь, носящая имя бабушки негритянки, сама выдумала себ однажды висячую постель, протянувъ простыню на веревкахъ между деревьями садика. Она умоляла позволить ей спать тамъ на воздух. А между тмъ Эльзира не могла и подозрвать, что давно существуетъ на свт нчто называемое ‘гамакъ’.
Двочка до безумія обожала сахаръ и настолько, что видъ большого блестящаго куска приводилъ ее въ особо возбужденное состоянія, глаза искрились, лицо румянилось, въ рукахъ появлялись тревожныя движенія.
Кром того, безукоризненнаго поведенія во всемъ, послушная, правдивая и разумная, Эльза отличалась однимъ порокомъ, съ которымъ Карадоль долго боролся по возвращеніи въ семью… Двочка подъ вліяніемъ его убжденій, просьбъ и даже угрозъ, казалось, сама тоже боролась со своимъ порокомъ, но исправилась съ величайшимъ трудомъ,
Дло было въ томъ, что за время трехлтняго пребыванія Карадоля въ тюрьм, маленькая Эльза жила въ семь дикимъ звркомъ, ибо ни мать, ни сестры, уже взрослыя, не обращали на ребенка никакого вниманія. Двочка пользовалась полною свободой и, исчезая изъ дому по цлымъ днямъ, бродила одна повсюду, уходила иногда за десять верстъ отъ дома, а лтомъ часто и ночевала подъ открытымъ небомъ.
Одновременно весь околотокъ сталъ жаловаться на вновь появившуюся бду, грозящую перейти въ настоящее ‘flau’. Неизвстные воры уничтожали по ночамъ фруктовые сады окрестности. Лучшіе плоды и ягоды исчезали почти повсюду. Самая зоркая бдительность ночныхъ сторожей не приводила ни къ чему. И не мудрено. Они караулили и высматривали взрослыхъ воровъ и у нихъ подъ носомъ появлялся, проползалъ въ трав и кустами и длалъ свое разорительное дло крошечный воришка, но ловкій, хитрый и дерзкій, не уступавшій въ искусств хорьку и лисиц. Ни разу не попалась Эльза въ своихъ ночныхъ походахъ, а сама въ минуту откровенности призналась во всемъ вернувшемуся отцу.
И много труда стоило Карадолю отучить любимицу отъ ея единственнаго и глубоко вкоренившагося порока. Сотни разъ она клялась отцу излчиться отъ своей страсти и посл долгаго воздержанія вдругъ, когда наступало лто, исчезала ночью изъ дому и съ наслажденіемъ снова предавалась своему хищничеству. И не одна жадность къ ягодамъ и фруктамъ увлекала ее, а какое-то иное непонятное ей чувство. Это было нчто врод клептоманіи или въ род страсти зажиточнаго человка къ браконьерству… Наслажденіе отъ опасности въ достиженіи запретнаго и наказуемаго закономъ. Восторги тайной и преступной борьбы!
Карадоль прожилъ только три года. Ничмъ не боля, онъ постепенно чахнулъ, какъ чахнетъ растеніе съ невидимо подточеннымъ корнемъ. Раскаяніе въ совершенномъ преступленіи, испытанное наказаніе, потребность удаляться отъ общества, которое онъ любилъ, кром того, постыдная участь старшей дочери вслдствіе разоренія ихъ и наконецъ сомнительныя отношенія пожилой жены съ молодымъ подмастерьемъ — все вмст легло гнетомъ на существованіе и быстро извело честнаго и добраго человка.
Карадоль пролежалъ въ постели съ полгода и умеръ тихо среди полной нужды, почти нищеты.
— Надо умирать! Лучше будетъ для васъ, повторялъ онъ часто.— Безъ меня la marchandise vous fera vivre. Крохи со стола Грожана и Ренъ будутъ ваши.
Умирая, онъ поцловалъ только четырехлняго сына и Эльзу и сказалъ любимиц одно слово:— Le gars…

IX.

На утро посл стычки съ Баптистомъ Эльза поднялась, какъ всегда, рано и плохо выспавшись. Ночью ей пришлось, какъ бывало постоянно, встать нсколько разъ ради того, чтобъ отпирать и запирать заставы. Только часовъ въ пять утра маленькій Этьенъ на новый крикъ ‘la barrire’ проснулся прежде сестры и видя, что она спить глубокимъ сномъ, вышелъ съ ключемъ замнить ее.
Вернувшись въ горницу, онъ не легъ снова спать, а услся у открытаго окна и сталъ чинить и строить бумажный змй, сдланный ему его другомъ Альзасцемъ Фредерикомъ. Когда при новомъ хлопань бича о требованіи пропуска Эльза открыла глаза и хотла встать, Этьенъ остановилъ сестру:
— Спи, la fille! Я за тебя справлю la besogne.
Мальчикъ вышелъ, а Эльза мгновенно снова сладко заснула и проснулась только въ восемь часовъ.
И начался для нея такой же день, какъ и вс предыдущіе. Напившись жидкаго кофе съ однимъ кускомъ сахара и безъ молока, двочка взяла свою порцію твердаго и сроватаго хлба, настоящаго pain de mnage и задумчивая, тихо пустилась въ путь за три километра въ школу ‘Сестеръ Священнаго Сердца’.
Эльза уже вышедшая изъ того возраста, когда двочки учатся у монахинь, продолжала теперь ходить къ ‘сестрамъ’ по настоянію начальницы школы, которая очень любила ее и даже собиралась совсмъ взять къ себ въ услуженіе, чтобъ избавить отъ Баптиста.
Въ школ время прошло также, какъ шло всегда. Уныло, скучно, безсмысленно. Такъ казалось двочк и она, считая себя не правою, была совершенно права. Сначала бывало пніе молитвъ по-латыни, наизусть, и что именно Эльза пла хоромъ съ другими двочками, она не понимала. Затмъ слдовало писаніе въ тетрадку подъ диктантъ монахини. Но это писаніе всегда оставалось въ школ и не исправлялось, и учительница никогда ничего не объясняла. Ученицы по этому не знали: правильно ли он пишутъ или длаютъ ошибки. Затмъ наступалъ перерывъ на одинъ часъ ради завтрака. Дти выбгали на улицу, шалили, и всякая ученица принималась сть то, что принесла съ собой. Эльзасъ жадностью съдала свой кусокъ хлба съ яблокомъ. Только изрдка мать давала ей въ школу кусокъ сыру или десятокъ каштановъ или пирожекъ.
Посл перерыва начинался урокъ ариметики или географіи. Долбленіе наизусть задачъ или собственныхъ именъ. Въ географіи для Эльзы была, однако, одна загадка. Часто въ урок по поводу разныхъ странъ свта упоминалась желзная дорога, на которой она за Баптиста исполняла обязанности сторожа, то-есть Le Nord.
Многіе страны, города, рки оказывались, стало-быть, по разумнію двочки, прилегающими къ этому chemin de fer du Nord, а страны, какъ Швеція и Данія, оказывались даже со словъ монахинь-учительницъ — tout fait au Nord. Россія была l’xtrmit du Nord. Поэтому Эльза давно ршила, что послдняя станція ея желзной дороги и есть Россія. И ей очень хотлось достать когда-нибудь себ и Этьену des permis, или даровые билеты и, свъ въ вагонъ въ Теріэл, създить въ Россію, причемъ выхать, конечно, пораньше, чтобы вернуться къ вечеру домой.
Прокатиться до конца дороги le Nord, то-есть до станціи ‘la Russie’, стало, наконецъ, мечтой двочки, но она таила это отъ всхъ, кром одного большого друга. Баптистъ общалъ много разъ достать ей съ братомъ des permis ради прогулки, но недалеко, только до города Аміэна. О желаніи прокатиться по всей дорог — Эльза, конечно, ни разу не заикнулась съ нимъ, но надялась на своего друга Фредерика. Альзасецъ общалъ двочк достать билеты дальше Аміэна и стало-быть, пожалуй, до ‘la Russie’, хотя онъ сомнвался, есть ли такая станція, мстечко или городъ. По его мннію такая станція могла быть только за границей Бельгіи, у которой le Nord уже кончается.
Монахиня-учительница, конечно, и не подозрвала, какую географическую загадку дала одной изъ самыхъ умныхъ своихъ ученицъ.
Около четырехъ часовъ ученье кончилось, всхъ двочекъ, какъ всегда, выстроили попарно колонной, и он порядливо двинулись изъ домика школы громко распвая:
— Deux fois deux — quatre. Deux fois trois — six… и т. д. Маршированіе подъ пніе таблицы умноженія было дломъ испоконъ вку заведеннымъ невдомо зачмъ и чисто машинальнымъ. Такъ какъ за дверями школы двочки разбгались всегда въ разсыпную по домамъ, а идущія въ Теріэль по шоссе разбивались на группы пріятельницъ или сосдокъ, не соблюдая возраста я роста, то пніе таблицы никогда не доходило даже до quatre fois quatre.
Эльз таблица умноженія представлялась тмъ же, что и океанъ, который она видла въ раннемъ дтств, живя еще въ Кальвадос… Многое множество воды ограничено чертой горизонта, но за нимъ, по словамъ отца, все таже вода и вода… И такъ безъ конца. До береговъ какого-то другого свта! Le nouveau monde!..
Для Эльзы six fois six было уже горизонтомъ этого ея ариметическаго океана. Six foi six, six fois sept и т. д. плавало въ туман, изрдка на время прояснялось посл разъясненій учительницы и снова застилалось таинственною пеленой… Вполн всегда ясенъ оставался лишь одинъ морской берегъ, съ котораго она смотритъ въ даль, то-есть deux fois deux — quatre!
Ежедневно пробжавъ два километра съ другими двочками и уже приближаясь къ мстечку Теріэль, Эльза всегда отставала отъ товарокъ, якобы ради того, чтобы нарвать матери букетъ полевыхъ цвтовъ… Это случалось неизмнно, и вс двочки привыкли прощаться съ Эльзой предъ входомъ въ улицы.
А между тмъ это было лишь предлогомъ и обманомъ со стороны Эльзы. Оставаясь одна на дорог, она рвала пучекъ цвтовъ, и когда подруги скрывались за ближайшими домами, она бгомъ направлялась въ сторону отъ дороги, гд саженяхъ въ полутораста виднлась ограда, высокія деревья и часовня. Это было кладбище.
Эльза давно ршила при возвращеніи изъ школы заходить на дорогую ей могилу и настолько привыкла къ этому, что оно стало для нея нравственною потребностью. Даже зимой, или въ бурю, или въ проливной дождь она не могла пройти мимо, не заглянувъ на могилу отца, хотя бы на мгновеніе.
На этотъ разъ, нарвавъ цвтовъ она, озираясь, торопливо проскользнула на кладбище и, быстро миновавъ ряды тсни стоявшихъ крестовъ и памятниковъ, остановилась у одной могилы, почти на самомъ краю у ограды, выходившей въ поле.
Постоявъ минуту предъ крестомъ этой могилы недвижно и задумчиво, она вздохнула и сла на землю. Собравъ и отбросивъ въ сторону вчерашніе цвты, она раздлила вновь нарванные пополамъ, разсыпала одну половину на насыпи могилы, а другую пристроила на крест, засунувъ за повитую на немъ проволоку. На крест этомъ, простомъ, выкрашенномъ срою краской, была надпись:
‘i-git — Louis Caradol, natif de la Guadeloupe (Antilles) mort Tril (Somme) g de 46 ans. Priez pour lui’.
Могила почти на краю кладбища, не затсненная другими, и новый, свжо-выкрашенный крестъ свидтельствовали, что еще не очень давно положили здсь обожавшаго ее человка.
Эльза усвшись около могилы, какъ всегда задумалась о своемъ жить-быть.
Трехъ лтъ нтъ, что отецъ умеръ, а сколько воды утекло. Простой работникъ, черезчуръ молодой и красивый, но злой и грубый, къ тому же еще и лнтяй, кутила, деспотически помыкаетъ его вдовой и грубо обращается съ его дтьми.
Вс въ околотк и въ Теріэл убждены, что связь пожилой вдовы съ молодымъ человкомъ, сомнительнымъ чужеземцемъ, явившемся неизвстно откуда, не кончится добромъ. Многіе не только косятся на него, даже боятся его. А прежній пріятель отца Бретейль прямо передалъ Эльз свое подозрніе, что le bon-ami ея матери настоящій жидъ.
— C’est un juif pur sang! Настоящій. Странствующій! сказалъ онъ. Un juif errant. Они опасный народъ. Про нихъ даже особая книга написана, гд разсказаны ихъ злодянія. Они не признаютъ Христа, а надъ святымъ отцомъ издваются. Le saint pre для нихъ не только не намстникъ Христа, не папа и пастырь душъ, но даже не духовное лицо.
Эльз съ перваго же дня сталъ ненавистенъ, этотъ непріятно красивый малый, непостижимо обворожившій ея мать. И хотя она убждена, что онъ самый опасный sournois, можетъ-быть и просто колдунъ, но однако она не боится его, а только глубоко, всею душой ненавидитъ.
Ежедневно размышляя въ часы досуга и въ часы тоски какъ избавитъ мать отъ Баптиста, она и на могил отца всегда мечтаетъ о томъ же, какъ бы общаетъ это ему, на горячо призываетъ отца себ въ помощь.
Въ этотъ день Эльза была особенно грустна и просидла доле обыкновеннаго въ глубокой задумчивости.
Слова Баптиста: maudit ngrillon, брошенныя ей вчера въ вид насмшки надъ происхожденіемъ ея отца, подйствовали почему-то на двочку сильне чмъ когда-либо. Не въ первый разъ, конечно, слышала она это отъ любимца матери. Зная какъ чувствителенъ для Эльзы именно этотъ уколъ, Баптистъ въ минуты особо сильнаго озлобленія всегда называлъ ее негритенкомъ, но это случалось, однако, не боле разъ трехъ-четырехъ въ годъ. И каждый разъ Эльза становилась дня на три мрачна или печальна и молчалива.
На этотъ разъ ненавистное прозвище подйствовало на двочку какъ ударъ. Быть-можетъ потому, что она становилась старше или въ ней начинала сказываться нравственная усталость отъ жизни, которую она вела. Внутреннее чувство все чаще говорило:
‘Когда же конецъ? И какой конецъ?’
Разумется, тайный отвтъ на это былъ въ ней одинъ. Еслибы не братишка, она бы ушла изъ дому.
Многія почтенныя женщины въ мстечк Теріэль очень любили Эльзу и, угадывая въ двочк честную и усердную работницу, предлагали взять ее къ себ въ услуженіе, общая съ перваго же дна сто франковъ въ годъ жалованья. А это казалось двочк, да и было въ дйствительности, блестящимъ предложеніемъ. Но вмст съ братомъ, конечно никто не захотлъ бы взять ее въ домъ, а съ другой стороны и Баптистъ, держащій заставы на свое имя, не согласился бы на это. Тогда онъ не могъ бы отлучаться въ Теріэль и проводилъ цлые часы съ пріятелями въ мстномъ кафе за игрой въ домино, или на билліярд, такъ какъ некмъ было бы себя замнить, чтобы signaler le train.
За послднее время Баптистъ, озлобляясь, часто грозился, что скоро двочку засадитъ за настоящую работу, но на что намекалъ онъ, Эльза не догадывалась, а мать хотя и знала, но упорно отказывалась объяснить.
‘Что бы то ни было, думалось Эльз, лишь бы не разлука съ братомъ’.

X.

Пробывъ боле получасу на кладбищ, Эльза собралась домой. Достигнуть сторожеваго домика близь моста и заставъ можно было двояко, или чрезъ главную улицу мстечка Теріэль, или полемъ позади садовъ и огородовъ.
Когда Эльза ворочалась улицей, то разныя знакомыя женщины всегда задерживали ее по дорог разговорами, иногда зазывали и угощали вкуснымъ caf au lait или сидромъ со сладкими пирожками или свже-испеченной, дымящейся galette.
Идя по улиц, двочка постоянно слышала изъ дверей или оконъ домовъ привтливые оклики…
— Bonjour Elza. Oh! La gazelle! a va t’у bien?
По этимъ голосамъ, по зазываніямъ зайти отвдать чего-нибудь, по ласковымъ распросамъ — что и какъ?— видно было, что двочку вс любятъ и сочувствуютъ ея невеселому существованію подъ одною кровлей съ слабовольною матерью и съ подозрительнымъ чужеземцемъ.
Вс разспросы и бесды сводились почти всегда къ приглашенію.
— Иди къ намъ помогать по хозяйству. Будешь получать жалованье.
На этотъ разъ, будучи въ особенно грустномъ настроеніи, Эльза выбрала тропинку полемъ, чтобы миновать Теріэль. Обойдя мстечко, она вышла снова на шоссе, но тотчасъ же взглянувъ въ даль опять свернула въ сторону и защищенная кустами опустилась на траву. Она увидла и тотчасъ узнала одного изъ самыхъ не навистныхъ ей людей.
Это былъ тотъ же Филиппъ, работникъ съ мельницы, который всегда надодалъ ей глупыми и грубыми шутками, а на дняхъ вдругъ врасплохъ поймалъ ее своими лапами и поцловалъ…
Эльза просидла за кустами пока нахальный малый, идя за своимъ возомъ, не миновалъ ея и не скрылся за первыми домами Теріэля. Когда она снова выскочила на шоссе, лицо ея стало немного веселе. Она усмхалась… Она видла хорошо фигуру прошагавшаго мимо нея Филиппа, и фигура эта, съ опущенною на грудь головой, лицо съ забавно вздернутымъ носомъ, съ глупо разинутымъ ртомъ, отъ какого-то глубокаго раздумья, напавшаго на этого дурака — развеселили двочку. Ей показалось, что Филиппъ въ профиль поразительно похожъ на свинью.
Быстро пройдя саженъ триста и уже завидя домикъ, Эльза разглядла заставы и около нихъ Баптиста, собиравшагося ихъ затворять, въ ожиданіи прохода того же позда, который она вчера чуть не проспала. Это доказывало двочк, что она опоздала домой на цлые полчаса.
‘Будетъ опять браниться! ‘ подумалось ей.— А не повстрчай этого Филиппа, поспла бы какъ разъ вовремя.
Эльза прибавила шагу и хотла даже припуститься бгомъ, чтобъ успть до прохода позда замнить Баптиста, но въ ту же секунду въ трав направо отъ нея раздался голосъ:
— Oh, la fille…
Эльза остановилась и увидла въ десяти шагахъ отъ дороги братишку, который манилъ ее рукой къ себ. Этьенъ не двигался и не поднимался изъ-за плетня, очевидно бояся, что. Баптистъ можетъ увидть его издали.
Эльза оторопла и смутилась.
‘Что-нибудь новое дома?!’ надумалось ей.
Братъ только въ особыхъ случаяхъ выходилъ поджидать ея возвращенія изъ школы.
Двочка глянула на заставы. Баптистъ стоялъ къ ней спиной. Она ловко, даже красиво перепрыгнула канаву шоссе и быстро подбжала къ сидвшему на корточкахъ мальчугану.
— Qu’y a-t-il?! тревожно спросила она и опустилась на землю около брата тоже прячась за плетень.
— Что ты опоздала такъ… заговорилъ Этьенъ сурово.— Я тебя жду здсь цлый часъ. У насъ новость. Приготовься…
— Ну, говори…
— Были les Haute ville. Графиня, ея пасынокъ, ея два сына, которыхъ мн всегда ужасно хочется отдуть. А съ ними этотъ вчерашній господинъ. Le barbu. Ну, тотъ, что теб общалъ денегъ за проводы къ Отвилямъ.
— Ну, что же тутъ особеннаго? И какое намъ до этого дло? Они всякій день прозжаютъ чрезъ заставы.
— T’es bte, la fille. Отвили непросто прозжали, а у насъ были?
— Гд у насъ? Не въ дом же! Не у матери же въ гостяхъ?!
— Mais t’es bte! вскрикнулъ мальчуганъ.— Зачмъ же я буду тебя цлый часъ тутъ поджидать. Если я хочу тебя предупредить, такъ стало быть есть что нибудь особенно удивительное. Tu deviens bte ma fifille… Если бы не случилось ничего чрезвычайнаго — faut il que je me drange! важно вымолвилъ Этьенъ ту фразу, которую часто слышалъ отъ матери.
— Les Hauteville были у насъ въ дом?! воскликнула Эльза.— У насъ въ дом. Да. Вс. И долго.
— Такъ что же? Что? Зачмъ…
— Очень важное. Le diable et toute sa boutique нагрянули къ намъ въ домъ и долго сидли и ходили… Графиня говорила avec la bonne femme, бородачъ тоже болталъ, изъ кожи лзъ. Les gars все у насъ перетрогали, чуть не сломали маятникъ часовъ… Охъ, какъ мн хотлось закатить имъ обоимъ по здоровой затрещин?
— Зачмъ же они были?
— А вотъ, разсуди… Не хорошо это для тебя, ma fifille, нжно и отчасти грустно отвтилъ Этьэнъ.— Они просили мать отпустить тебя на дв недли въ замокъ, и въ конц-концовъ согласились на то, что ты у нихъ пробудешь одну недлю, а затмъ только будешь ходить туда всякій день около полудня часа на три… И за это графиня общала, и этотъ… le barbu тоже общалъ — сто франковъ.
— Сто франковъ?!
— Да.
— За что?
— За то, чтобы ты прожила у нихъ недлю и помогала этому barbu… А въ чемъ помогать — я не понялъ. Что-то все класть, а куда и что класть — непонятно. Они все повторяли poser и poser… А бородачъ опять три раза сказалъ свое дурацкое слово. Вчерашнее… Ты не помнишь.
— Псишё?.. спросила Эльза.
— Ну да. Что это значитъ — ты еще не додумалась.
— Какъ же я додумаюсь, когда я этого слова не знаю.
Въ эту минуту раздался вдали грохотъ идущаго по мосту позда и свистки.
— Вонъ… шепнула Эльза, двинувъ рукой.,
— Да… Ну, что жъ длать! отозвался Этьенъ.
Этимъ двочка напоминала, что опоздала къ проходу позда и что Баптистъ опятъ будетъ браниться.
— Ну, что же ршила мать? спросила она.
— Когда Отвили убрались и вернулся домой Баптистъ, мать съ нимъ говорила. И онъ, конечно, ршилъ, что надо тебя послать, но деньги взять впередъ. Онъ сказалъ: это счастье, коли есть еще дураки, которымъ можетъ нравиться такая обезьяна, какъ Эльза. Я озлился и ему крикнулъ съ порога: Des singes? J’en connais un, moi, la maison! Разумется онъ кинулся ко мн и хотлъ меня треснуть, но я выскочилъ и удралъ изъ дома.
— Что же это? Что? тревожно выговорила Эльза.
— Ты не бойся, fifille, отозвался Этьенъ придвигаясь, и обнимая сестру. Но это наименованіе ‘фифиль’, которое братишка давалъ сестр только въ минуты особенной нжности или особой тревоги за нее, доказывало, что мальчуганъ тоже очень смущенъ неожиданнымъ происшествіемъ.
И посл минутнаго молчанія и раздумья Этьенъ вымолвилъ тихо:
— Одна недля не бда. А я боюсь, что ты останешься совсмъ у нихъ въ услуженіи. Тогда я одинъ совсмъ пропаду съ тоски. Онъ говорилъ однако, что только на одну недлю poser prs de deux heures рано утромъ и потомъ днемъ до сумерекъ еще одинъ часъ.
— Poser?! Mais quoi poser?!
— Вотъ въ этомъ и дло… Не кирпичи же класть и строить! Иди скоре домой. Узнаешь. А я посижу. А то увидитъ онъ насъ вмст.
Эльза поднялась и быстро двинулась домой.
Баптистъ уже снова отперъ заставы, но сидлъ около нихъ, ожидая времени снова запереть ихъ ради другаго пассажирскаго позда проходящаго въ Парижъ! Эльза смло пошла прямо къ нему. Услыхавъ за собой шаги по щебню шоссе, Баптистъ обернулся.
Эльза ждала брань, но ошиблась…
— А! Наконецъ-то! произнесъ онъ. Ну иди, садись.
Эльза приблизилась и глянула ему въ лицо. Онъ казался въ хорошемъ расположеніи духа.
— Задержали въ школ? А? Ну! Лги!
— Нтъ. Не задержали.
— Ну, такъ въ Теріэл застряла ради болтовни avec les commres.
— Нтъ. Я полемъ прошла. Встртила Филиппа, спряталась отъ него и обождала, чтобъ онъ миновалъ меня. А потомъ еще сейчасъ задержалась… Теперь я могу васъ замстить.
— Чтобъ опять заснуть, а тамъ вскочить, да предъ паровозомъ скакать. Meri. Я лучше самъ дождусь… А вотъ что, ma belle, иронически добавилъ Баптистъ. Садись-ка, да послушай.
— Я и такъ услышу…
— Завтра рано утромъ ты отправишься въ замокъ Отвиль и останешься тамъ недлю. Туда пріхалъ какой-то шутъ, у котораго много лишняго времени и лишнихъ денегъ. Онъ тебя видлъ вчера и ужъ не знаю почему ta frimousse ему понравилась. Онъ хочетъ съ тебя длать глиняное изображеніе. Бюстъ. Не понимаешь? Ну такъ une poupe en terreglaise. Ты будешь стоять или лежать, а онъ будетъ съ тебя длать копію. Авось не утомительно. За то тебя будутъ тамъ сытне кормить чмъ дома. А за это твоя мать получитъ съ этихъ болвановъ сто франковъ. Ну вотъ и все…
— Что же я буду длать тамъ?
— Говорятъ теб толкомъ. Два, три часа въ сутки будешь стоять или сидть предъ этимъ шутомъ артистомъ. Или лежать что ли. Я не знаю. Знаю только что нашелся дуракъ, который по глупости за твою рожу даетъ сто франковъ. А мы тутъ за годовую службу на дорог получаемъ всего семьсотъ франковъ, считая съ новогодними наградными.
Наступило молчаніе.
Баптистъ присмотрлся къ стоящей предъ нимъ двочк и видя, что она сумрачна и встревожена — расхохотался.
— On va te croquer l?
— Нтъ… А я однако не знаю, на что я собственно иду.
— Ну вотъ что, ma belle. Положимъ, что тебя и впрямь сожрутъ тамъ. Но видишь ли, ma charmante… Когда принадлежишь къ нищей братіи, quand on est d’une famille de croquants, надо радоваться, если кто за хорошія деньги veut bien vous croquer. Однако все таки не вообрази себ съ дуру, что мы тебя теперь продаемъ за сто франковъ. Нтъ. За тебя можно взять и тысячу. Но конечно не сейчасъ. А вотъ такъ чрезъ годикъ или полтора.
Эльза покачала головой и расхохоталась, громко и злобно.
— Напрасно смешься, Mamzelle Gazelle. Сама не зная чему.
— Нтъ, monsieur Baptiste. Я знаю чему смюсь. Мой отецъ былъ за убійство въ тюрьм. Мн смшно, что и я буду пожалуй тамъ же за то же…
— Тра-де-ра… Тра-де-ри-де-ра… проплъ насмшливо Баптистъ. А d’autres, ma charmante! Пой эту псенку другимъ. Меня ничмъ не испугаешь.
— Ну и меня — тоже.

XI.

Пока Эльза была въ школ, а Этьенъ бродилъ меланхолично около дома, руки въ карманахъ, или за Баптиста справлялъ должность заставнаго сторожа, Анна сидла цлые дни въ горниц, служившей ей спальней, съ работой въ рукахъ. Только часа два во дню проводила она въ кухн, чтобы приготовить незатйливый, но всегда вкусный, обдъ.
Фламандка очень любила и хорошо знала два искусства, въ которыхъ была мастерицей: шить, и готовить кушанье. Относительно поварского искусства, самыя домовитыя хозяйки приходили просить ея совта. Работа же швейная ея рукъ отличалась удивительною правильностью, тонкостью и крпостью. Обывательницы Теріэля всегда предпочитали отдавать Анн Карадоль, а не какой-либо другой шве, всякій парадный заказъ, врод сорочекъ для приданаго невст, или бденькое платьице для двочки, по случаю, premire communion. Кром того, всегда вс layettes, богатыхъ обывателей, Теріэля поручались непремнно Анн и всякій буржуа, считалъ долгомъ похвастать на крестинахъ хотя бы и скромною по размрамъ layette, но за то работы искустницы Фламандки.
Такимъ образомъ женщина, вчно сидящая дома за швейною работой, зарабатывала иногда до ста франковъ въ мсяцъ. Съ такими средствами, помимо еще жалованья Вигана въ качеств, желзнодорожнаго служащаго, можно было бы жить очень хорошо и считаться зажиточными людьми. А между тмъ Эльза и Этьенъ часто пили, утренній кофе безъ молока, а сахаръ подучали счетомъ шесть кусковъ въ день на обоихъ. Этьенъ имлъ всего дв простыя синія блузы и двое панталонъ и каждую пару носилъ недлю, Башмаки полагались мальчугану только въ праздникъ или когда его посылали въ лавку въ Теріэль, дома же лтомъ онъ бгалъ босикомъ, а зимой въ деревянныхъ, но удобныхъ sabots съ сукномъ внутри.
Эльза имла, для перемны два сренькія платьица изъ простого ситца, изъ которыхъ одно было очень уже ветхо и кой-гд заштопано. Для парадныхъ случаевъ у нея было голубое фланелевое платье съ блыми пуговицами и другое блое полотняное, сдланное не такъ давно ради premire communion. Двочка точно также всегда ходила дома босикомъ, а въ дурную погоду въ sabots и только въ послднее время, въ виду того, что вншностью стала казаться старше своихъ лтъ, мать стала ей, ради стыда предъ знакомыми, щщуцать ботинки.
Анна одвалась боле, чмъ скромно и почти, не ожидала своего чернаго платья изъ смси шерсти съ бумагой.
Женщина съ двумя дтьми и со своимъ фаворитомъ жила на его жалованье сторожа, но все, что зарабатывала, отдавала ему. Поэтому Баптистъ Виганъ бывалъ въ праздникъ одтъ en bourgeois, въ черной пар. Однажды онъ даже завелъ себ цилиндръ, но насмшки Теріэльцевъ заставили его припрятать шляпу. Вс деньги, получаемыя отъ Анны, молодой малый тратилъ съ пріятелями въ кафе, проигрывалъ въ домино и на билліард. Иногда же, поэкономивъ мсяцъ и два и собравъ сумму денегъ, онъ отправлялся prendre Fair въ Парижъ, откуда чрезъ недлю являлся, безъ гроша и безъ обновокъ, но съ удивительными разсказами: для Анны, и пріятелей о своихъ бульварныхъ похожденіяхъ, приключеніяхъ и побдахъ. Анна добродушно выслушивала все и всему, врила и не будучи нисколько ревнива по характеру, однако страшно боялась, что когда-нибудь, любимецъ застрянетъ въ омут столицы, и не вернется къ ней.
Женщина, побывавшая въ Париж только разъ пять въ жизни, да еще во время заключенія мужа въ тюрьм, имла о столиц самое смутное понятіе.
Ей почему-то казалось, что если Баптистъ захочетъ, то можетъ имть тамъ всякій успхъ и, конечно, съ его красотой, умомъ и вншнимъ лоскомъ можетъ легко найти очень богатую женщину, съ которою устроится, такъ же, какъ съ ней. Баптистъ, конечно, былъ тайно не прочь отъ этого, но все, что пробовалъ въ этомъ отношеніи въ Париж, не привело ни къ чему. Все, что имлось въ виду, казалось ему не настолько прочнымъ, какъ его положеніе служащаго на желзной дорог, гд онъ мечталъ стать когда-нибудь Chef d’quipes, а затмъ Piqueur — желзнодорожныя должности съ большимъ жалованіемъ и съ пенсіей въ будущемъ, Кром того, спокойно получать и тратить въ Теріэл около тысячи франковъ въ годъ, зарабатываемые Анной представлялись ему боле привлекательными, чмъ четыре и пять тысячъ въ Париж.
Пошло-самолюбивому молодцу было пріятне играть роль въ Теріэл, быть, изъ первыхъ въ мстныхъ кафе, нежели затеряться въ толп себ подобныхъ въ Париж. Тамъ, онъ могъ только быть или работникомъ, гарсономъ, или прикащикомъ въ мелкой лавочк, или же всего врне по характеру и натур дерзкимъ souteneur’отъ, часто бывающимъ en clou, то-есть въ полицейскомъ участк.
Молодой человкъ, крайне развращенный вслдствіе жизни, которую велъ съ дтства, таскаясь сиротой съ мста на мсто, изъ города въ городъ, прислугой и подмастерьемъ — былъ въ дйствительности французъ по отцу, но польско-еврейскаго происхожденія по матери. Если онъ молчалъ о своемъ прошломъ, то отчасти и потому, что самъ не зналъ почти ничего о себ, оставшись одинъ на свт лтъ съ шести. Онъ помнилъ смутно во дни ранняго дтства какую-то другую обстановку и другую страну, гд говорили на ломаномъ французскомъ язык и на какомъ-то еще другомъ, изъ котораго уцлло въ его памяти десятка два словъ.
Теперешнее его положеніе, благодаря привязанности къ нему пожилой Анны, было сравнительно съ прежнимъ блестящее.
Наоборотъ, Эльза, а со словъ ея и Этьенъ хорошо понимали, что ихъ существованіе — трудное и горькое. Эльза хорошо помнила Кальвадосъ, собственный домъ и садъ, собственныя поля и луга, лошадей и скотъ, и всю обстановку зажиточнаго землевладльца, какимъ былъ отецъ до несчастія и разоренія. Она помнила даже, хотя и смутно, что будучи пяти, шести лтъ, имла такія же платья, какія видитъ теперь на двочкахъ богатыхъ буржуа Теріэля.
Когда Эльза, вернувшись изъ школы, рзко объяснялась съ Баптистомъ по поводу предложенія графини Отвиль, Анна, бросивъ швейную работу, перешла въ кухню готовить обдъ и была занята приготовленіемъ какого-то соуса. Всегда медленная въ движеніяхъ, она тихо, какъ будто лниво, съ паузами, возилась съ овощами, мыла ихъ, рзала, безъ нужды перебирала и переглядывала… Мысли ея заняты были не тмъ. Она мысленно тоже перебирала и обдумывала т похвалы красот дочери, которыя расточали ей по утру графиня Отвиль и господинъ изъ Парижа. Сама она считала красивою только одну свою дочь, блокурую Марьетту, которая была наиболе на нее похожа.
Смуглыхъ и черныхъ Ренъ и Эльзу, уродившихся въ отца, и по атласно оливковой кож истыхъ квартеронокъ — Анна считала оригинальными дурнушками, и удивляясь, что об всмъ нравятся, все-таки была этимъ по-матерински горделиво довольна.
— Что мои дочери! говорила она часто знакомымъ.— Вотъ еслибы вы видли меня, когда мн было 18 лтъ. Вотъ моя Марьетта — иное дло. Она вся въ меня уродилась. А т дв совсмъ въ бабушку, которая была негресса… Подумайте! C’est tout dire — des quarteronnes!
— Оттого именно они об и красивы! заявляли нкоторые Теріэльцы.— Креолы славятся красотой по всему міру и въ особенности квартероны.
— Quelle blague! восклицала всегда Анна.— Можно ли быть красивою съ оранжевою кожей. Подумаешь, что Ренэ и Эльзира вчно больны, что у обихъ… On dirait la jaunisse…
— Такъ, такъ. On dirait du veau! думалось иному шутнику-собесднику, которому нравилась Эльза и въ особенности величаво красивая Ренъ.

XII.

Войдя въ домикъ и въ кухню, Эльза молча, не здороваясь съ матерью, сла на деревянный табуретъ и внимательно приглядлась къ Анн, стоявшей къ ней профилемъ. Она всегда могла прочесть тотчасъ на лиц матери что-либо могущее ее смутить или же совсмъ успокоить. Анна не умла хитрить и когда ей приходилось дйствовать по наущенію или подъ давленіемъ приказа своего любимца, она, смущаясь, объяснялась съ дочерью, не смя заглянуть ей въ лицо.
На этотъ разъ Анна была спокойна и ея свтлые глаза, еще красивые, если не цвтомъ, то очертаніями, спокойно и ласково глянули на дочь.
На разспросы Эльзы о цли нежданнаго визита Отвилей, Анна объяснила ей, что все дло затялъ находящійся въ гостяхъ у графини un faiseur de poupes изъ глины и изъ мрамора, какъ онъ самъ объяснилъ про себя.
— Что же онъ хочетъ отъ меня! спросали Эльза.
Мать объяснила все то же, что и Баптистъ… Эльза должна будетъ спокойно сидть для того, чтобъ этотъ господинъ изъ Парижа, monsieur de Montclair, длалъ съ нее изображеніе двочки изъ глины.
— Мы уговорились… rien que la tte, прибавила Анна съ удареніемъ.
— Какъ? спросила Элиза, не понимая.
— Только одну твою голову, то-есть лицо и шею. А не боле.
— Я же не понимаю, что ты говоришь… А, то что же еще?
— Онъ было хотлъ сначала тебя всю длать. Такъ сказала графиня. Ну, а потомъ…
— Что-о? протянула Эльза и вытаращила глаза на мать — Всю?.. Какъ всю?!..
— Они, эти артисты длаютъ цлыя эдакія фигуры. Называются статуями. Цлыя изображенія. Des corps entiers. И графиня сначала начала было говорить, чтобъ я теб позволила poser devant lui для цлаго изображенія.
Наступило молчаніе.
Анна, занятая соусомъ, не смотрла на дочь и не могла увидть выраженія, которое появилось на лиц Эльзы.
Двочка сидла недвижно, какъ одурманенная ударомъ въ голову и, не сморгнувъ, глядла на мать своими большими яркими глазами. Наконецъ, она будто очнулась и выговорила глухо:
— Онъ хотлъ длать съ меня куклу… со всей…
— Да. Tout le corps.
— Но вдь тогда надо быть раздтой.
— Да. Въ этомъ и дло.
— Toute nue?
— Ну да. Я на это не согласилась.
— Кто это первый сказалъ и предложилъ теб?
— Графиня. А потомъ и онъ заговорилъ, сталъ упрашивать, объясняя, что это самое обыкновенное дло… Не обидное.
— И ты ихъ не вышвырнула за дверь!.. Этихъ свиней!!. Анна пожала плечами…
— Охъ, еслибы былъ живъ отецъ! воскликнула Эльза и вдругъ расхохоталась громко и дико.— Да! Какъ бы онъ угостилъ этихъ сытыхъ свиней. Знаешь, что, матушка. Я завтра пойду въ замокъ и скажу этому Монклеру, что я согласна на его условіе. Я буду сидть предъ нимъ безъ платья. Но съ условіемъ, чтобъ онъ раздлся и голый пробжалъ пшкомъ отъ Теріэля до Парижа.
— Его арестуютъ, какъ сумасшедшаго! разсмялась Анна.
Эльза ничего не отвтила, задумалась и затмъ вдругъ заговорила рзко и ршительно.
— Ты говоришь, что получишь за это сто франковъ?
— Да. Ты должно тотчасъ же съ перваго дня спросить ихъ у графини впередъ. Не дастъ. Длать нечего.
— Хорошо. Но я тебя предупреждаю, что половина денегъ должно пойти для Этьена. У него многаго необходимаго нтъ.
— Ты съ ума сошла! почти изумилась Анна.— Чего у него нтъ?
— Многаго нтъ. Да вотъ хотя бы пальто теплаго на осень и зиму, и того нтъ. Чего-жъ больше…
Анна стала спорить и понемногу пришла въ крайнее волненіе… Эльза печально задумалась и наконецъ вымолвила.
— Хорошо. Я удержу для Этьена только двадцать пять франковъ. Но мене этого ни гроша. Иначе я не пойду въ замокъ.
— Soit, выговорила Анна насупясь.
Эльза поднялась и вышла на улицу къ чуланчику, были дрова и коксъ, и гд всегда въ ея отсутствіи пребывалъ ея любимецъ кроликъ. Она присла на корточки у дверки и чуть-чуть пріотворивъ ее выговорила ласково и нараспвъ:
— Bonjour Сосо!
Любимецъ зацарапался въ дверь и старался, какъ всегда, просунуть мордочку. Выпустивъ умнаго кролика тотчасъ подскочившаго къ ней въ подставленный подолъ платья, Эльза взяла его на руки и лаская, прижимаясь щекой къ его мягкой и пушистой шерстк, пошла въ домъ.
— Ты соскучился, mon petit Сосо!.. Теб скучно было sans ta petite maman! съ жалобною нжностью и на распвъ заговорила она, цлуя кролика въ мордочку.
Кроликъ топорщилъ длинные уши, таращилъ выпуклые глаза и если онъ не понималъ словъ своей petite maman, то снова ощущалъ, что онъ въ тхъ рукахъ, которыя все-таки кормятъ и ласкаютъ его, и на которыхъ бываетъ всегда лучше, мягче и тепле, чмъ въ темномъ чулан. Вернувшись въ кухню и покормивъ кролика, Эльза уложила его на своихъ колняхъ и снова заговорила о томъ же, что смутило совершенно ея мысли и чувства.
— Что же это за человкъ этотъ господинъ Монклеръ?
— Вроятно его мастерство въ почет, объяснила Анна, вдругъ принимая важный видъ,— потому что у него много медалей и онъ долженъ получить вскор, по словамъ графини, la Lgion d’honneur.
— La region d’honneur? угрюмо отозвалась Эльза, понявъ по своему.— Намъ-то что за дло, если ему подарятъ хоть цлую коммуну или хоть департаментъ. Что онъ за человкъ по твоему…
— La lgion, поправила ее мать свысока.
— Ну, la lgion, вдругъ разсердилась Эльза.— Что ты повторяешь съ чужого голоса, чего не смыслишь. Вдь ты не знаешь, что сама проповдуешь, comme un cur de sa chaire!
— Нтъ, знаю. Это награда…
— Какая награда?! Вдь не знаешь. Какъ вы вс на одинъ ладъ глупы. Какъ можно повторять чего не понимаешь и что языкъ самъ болтаетъ.
— Почетный легіонъ — это красная ленточка, которую носятъ въ петлиц сюртука, обидчиво заявила Анна.
— Зачмъ?
— Зачмъ?.. Затмъ… Затмъ чтобы… Ну… чтобы носить.
— Да зачмъ носить эту ленточку?
— Чтобы другіе глядли. Т у кого ее нту…
— А зачмъ другимъ нужно на это глядть… А т, у которыхъ она тоже есть, не должны глядть. Должны глаза зажмуривать.
— Ah!.. Tu m’agaces… кротко отозвалась Анна.
— То-то… всегда такъ… задумчиво произнесла Эльза.
Чрезъ минуту она заговорила тихо и мрно, какъ бы не матери, а себ самой.
— Вчно… Вс… Ложь и ложь… Всякій, что-то представляетъ… Вотъ точь-въ-точь, какъ прізжіе на ярмарку паяцы… Т, спасибо, изъ-за денегъ кривляются. Одинъ лягушку на коврик изображаетъ, другой клубкомъ и колесомъ вертится, третій горящую бумагу стъ… Они этимъ живутъ. Ils gagnent leur pain. А вы что длаете… Вы что-то изъ себя изображаете, чтобы другихъ удивить, а эти другіе надъ вами смются… А сами тоже ломаются… И вы тоже надъ ними сметесь. Вонъ дядя Бретейль всегда важно говоритъ о какихъ-то les d’Orleans, а когда разъ при мн спросили у него, что-то такое про нихъ, онъ такъ совралъ, что потомъ пять человкъ хохотали до слезъ. Это было на станціи. А вотъ Баптистъ,— когда прідетъ изъ Парижа. Что онъ говоритъ?.. И зачмъ?!.. Вдь всякій чувствуетъ, что это ложь, выдумки… Да… Мн часто кажется, что вс люди на свт ne sont que des paillasses. Лгутъ, притворяются, стараются, чтобы на нихъ смотрли съ удивленіемъ, чтобъ ихъ сочли чмъ-то особеннымъ. Паяцъ — такой же человкъ, какъ и мы, на двухъ ногахъ, а онъ длаетъ изъ себя лягушку и квакаетъ. И вс смются, и онъ самъ доволенъ. И вы вс тоже будто лягушекъ изображаете всю жизнь.
— Ma pauvre fille, вздохнула Анна.— Я видно не доживу до того, чтобъ у тебя голова справилась. Баптистъ правду говоритъ, что ты съ придурью.
— Можетъ быть… грустно отозвалась Эльза.— Я сама иногда думаю que j’ai la te te l’envers… Но отчего же мн чувствуется, что вс кругомъ лгутъ… при людяхъ… Вс стараются быть чмъ-то другимъ. Вотъ госпожа Марто, l’ерisire, я ее ужасно люблю. Она добрая, честная, со мной всегда удивительно ласкова, и я знаю, что она меня тоже очень любитъ… Сидитъ она спокойно въ лавк и разговариваетъ. Со мной или съ дочерью… А какъ войдетъ какой покупатель, такъ сейчасъ она и говоритъ и даже глядитъ иначе. Даже руками двигаетъ иначе. Старается двигать красиве. Беретъ все кончиками пальцевъ. А когда длаетъ un cornet изъ бумаги для чего-нибудь проданнаго, то я не могу смотрть. Я отворачиваюсь. Мн обидно или стыдно за нее. Она притворяется. Если не языкомъ, то руками и пальцами лжетъ. Это еще какъ-то противне.
— Пальцами лжетъ?! воскликнула Анна и начала смяться.
— А ты думаешь нельзя лгать руками!? воскликнула Эльза горячо.— Нельзя? Такъ ты не понимаешь… Не видишь! А я вижу. Разв графиня Отвиль не лжетъ даже ногами?
— Какъ ногами? громко разхохоталась уже Анна, что бывало съ ней крайне рдко.
— Да… Лжетъ ногами. Я видла ее разъ въ пол съ сыновьями. Она рвала цвты, ходила и бгала какъ вотъ мы… какъ я… какъ мои товарки по школ. А когда она выходитъ изъ экипажа на станціи или идетъ по улиц въ Теріэл… то длаетъ что-то ногами… Шагаетъ иначе… И я знаю. Пойми, что я теб говорю. Я знаю. Я чувствую… Je donnerai ma boule -couper, что она длаетъ то же, что и старый паяцъ, когда онъ рукой посылаетъ публик поцлуи… Но этотъ изъ благодарности. Parcequ’on le ‘brave’! А она зачмъ двигаетъ ногами не такъ, какъ ея ноги привыкли. Ты знаешь ли, я постоянно вспоминаю, что говорилъ мн notre pauvre bonhomme. Ko всякому слову отца у меня обожаніе. А я помню, какъ онъ выразился разъ про молодого Парижанина, который былъ у насъ на ярмарк и все егозилъ, кривлялся и ломался. Отецъ сказалъ: Il ferait des manires mme pour les puces de son lit.
— Твой отецъ, заявила Анна сурово,— обладалъ порокомъ самомннья. Онъ всхъ находилъ хуже себя, и глупе, и смшне… До несчастья! Посл тюрьмы небось сталъ разсудительне и мене заносчивъ.
— И онъ былъ правъ. Онъ могъ всхъ презирать. Онъ одинъ никогда не лгалъ, какъ вс лгу та. А я знаю людей, которымъ бы слдовало давно быть въ тюрьм… а они гуляютъ на свобод!
— Они никого не убивали! сухо замтила Анна, понявъ намекъ.
— Ils sont trop laches pour a! воскликнула Эльза.— И на убійство нужны ршимость и смлость. Они умютъ только хвастаться, лнтяйничать и тратить деньги не ими заработанныя.
— Не смй мн этого говорить, тихо и плаксиво произнесла Анна.— Это не твое дло.
— Такъ не говорите про тюрьму, madame Caradol!..
— Къ слову пришлось. Я не попрекаю.
— Еще бы… За всю вашу жизнь вы не могли ни въ чемъ попрекнуть отца.
— А его пьянство… Побои…
— Это не бда. Мало ли порядочныхъ людей пьютъ. А пьяный не знаетъ, что длаетъ… По моему лучше пить, чмъ лукавить, лгать. Лучше убить, чмъ солгать! нервно вскрикнула Эльза.
— Какую ты дичь порешь… покачала Анна головой.— Довольно… Съ тобой вдь не сговорить… Tu es toque.
— А вы не затрагивайте того, кто мн дороже всего этого глупаго и подлаго міра.

XIII.

Въ эту минуту Этьенъ, уже давно стоявшій на порог не замченный ни матерью, ни сестрой, вдругъ вымолвилъ сурово:
— Bon! Voila encore les femelles en route de se chamailler.
Слова эти успокоили сразу обихъ спорящихъ. Эльза улыбнулась и уже ласковымъ голосомъ позвала мальчугана.
— Иди, mon gars, скажи: что лучше — убить или вчно лгать?
— Ни то, ни другое — не слдъ…
— Но если заставятъ выбирать… Всегда лги или разъ убей…
— Даромъ не слдъ… А за дло убить — можно… Когда я буду большой — я пожалуй тоже кого-нибудь убью… Il me prend souvent des envies d’assommer le monde… Вотъ хоть бы тхъ, что ночью не даютъ теб спать и принуждаютъ тебя вставать ради прозда.
— C’est Baptiste alors! придирчиво воскликнула Анна…
— Нтъ. Тхъ, что шатаются ночью, вмсто того чтобы сидть дома и спать, угрюмо отвтилъ Этьенъ.
— Но ты вдь знаешь, что Эльза замняетъ Баптиста, уставшаго за цлый день.
— Да… конечно… отвтилъ Этьенъ. Дать за-день сто концовъ вокругъ бильярда утомительно…
Анна не выдержала, бросила на столъ кастрюльку, которую вытирала и тихо пошла изъ кухни, но затмъ остановилась и обернулась съ порога дверей.
— Вы не будете счастливы въ жизни! вымолвила она нсколько театрально. Не будете за то, что оскорбляете мать. Священное Писаніе говоритъ, что дти не почитающія родителей всегда несчастливы на свт… Vous serez de pauvres malheureux.
— Mais nous le sommes dj! вымолвилъ мальчуганъ просто и почти наивно.
Анна ушла къ себ въ горницу и стала терть платкомъ сухіе глаза. Ей иногда доставляло удовольствіе изображать изъ себя самую несчастную, забитую женщину, оскорбляемую всми, даже маленькими дтьми.
Эльза и Этьенъ остались въ кухн одни и молчали… Наконецъ двочка взяла кастрюлю, вытерла ее, переложила въ нее все приготовленное матерью для соуса и поставила на огонь.
— Съ чего у васъ началось? спросилъ Этьенъ.
— Не помню.
— Съ Отвилей?
— Да… Я придралась… Мн сегодня какъ-то грустно… Или я сегодня злая, презлая. На всхъ бы кидалась.
— Пойдешь въ замокъ завтра.
— Да, надо… Но я выговорила двадцать пять франковъ для тебя. И я ихъ отстою. Я ихъ даже оставлю, не отдамъ ей. Вдь я деньги получу и понесу сюда. Ну вотъ я прямо пройду въ Теріэль и куплю теб кашнэ на осень, картузъ, сапоги и еще что нибудь.
— А себ.
— Мн ничего не надо.
— А башмаки? Гляди, какіе на теб. Какъ ты завтра къ Отвилямъ пойдешь эдакъ.
— Да. Правда. Я это забыла… Стыдно…
Эльза двинула правою ногой, поглядла на худую ботинку и тотчасъ же понурилась и задумалась. Двочка всегда особенно сильно, съ какимъ-то болзненнымъ чувствомъ на сердц, стыдилась неряшества или убогости своей одежды. Она тщательно старалась всегда быть чистой. Иногда она предпочитала итти къ знакомымъ въ мстечко босикомъ или въ сабо, нежели въ худыхъ башмакахъ. Малйшую дырочку на плать или на чулкахъ она старательно и очень искусно заштопывала.
Вмст съ тмъ она всегда во всемъ отказывала себ ради любимца-брата, котораго считала лучше, честне и умне всхъ. А бдный Этьенъ хотя и былъ очень умный мальчикъ ‘un enfant prcoce’, какъ говорили въ Теріэл, но въ дйствительности онъ былъ явленіе не нормальное. Условія, при которыхъ онъ родился, были исключительныя. Не даромъ покойный Карадоль звалъ сына: L’enfant du malheur.
И мужъ и жена переживали тогда самое тяжелое время. Карадоль страдалъ нравственно при мысли, что онъ отбываетъ наказаніе сравнительно легкое за преступленіе, воспоминаніе о которомъ было страшнымъ гнетомъ. Анна любившая тогда мужа попрежнему, не пылко, но просто и глупо, тоже мучилась мыслью, что она съ дочерьми — семья преступника и вдобавокъ люди разоренные и нуждающіеся.
Выросши и ставъ на ноги мальчикъ оказался особенно вялъ тломъ, движеніями, походкой, но пылокъ взглядомъ, мыслію, мткимъ словомъ и тмъ, что называется esprit de repartie, или опредляется выраженіемъ: за словомъ въ карманъ не полезетъ.
На ребенка сильно повліяли особенныя условія жизни, не лады между отцомъ и матерью, намеки и шутки постороннихъ, дерзости и пинки изъ-подтишка отъ подмастерья Баптиста, наивно неосторожныя сужденія сестры Эльзы, наконецъ, вчно грустное лице отца и его взглядъ изподлобья на все и на всхъ. Вся домашняя обстановка заставила умнаго мальчика съ болзненно или неестественно развивающимися умственными способностями больше приглядываться, думать и соображать нежели бгать, рзвиться и играть.
Этьенъ съ двухлтняго возраста уже разхаживалъ, а не бгалъ, а его особенностью кидающеюся въ глаза — была странная, подчасъ забавная, суровость въ голос и въ лиц.
Когда ему пошелъ четвертый годъ, отецъ, котораго онъ любилъ боле всхъ, умеръ… изчезъ изъ дому и лежалъ тамъ… за Теріэлемъ, въ земл… Только поздне понялъ Этьенъ, что такое смерть, кладбище, могила. Человкъ, котораго онъ ненавидлъ или презиралъ — насколько чувство презрнья доступно ребяческой натур — сталъ хозяиномъ въ дом.
Старшая сестра тотчасъ ушла изъ дому и поселилась въ Теріэл и съ нею почти прекратились всякія сношенія, другая совсмъ изчезла и пропала безъ всти, третья осталась и его любитъ, какъ любилъ отецъ. Но она также груститъ и ей также тяжело какъ и ему.
И со смертью отца мальчуганъ сталъ еще угрюме. Разумется, ему случалось бгать и кричать, случалось забавляться игрушкой, змемъ, случалось драться съ мальчишками Теріэля, случалось не разъ напроказить дома, изломать или разбить что-нибудь… Но все это бывало порывомъ, вдругъ, неожиданно для него и для другихъ. Большая часть дня проходила въ томъ, что онъ сидлъ и разсянно глядлъ о чемъ-то раздумывая.
— Что ты молчишь и сидишь? спрашивали не разъ мать или сестра.
— Думаю, отвчалъ ребенокъ.
— О чемъ?
— А вотъ… обо всемъ..
И мальчикъ зачастую не могъ сказать о чемъ онъ думаетъ, потому что не умлъ или просто не находилъ словъ на своемъ дтскомъ язык, чтобы передать т мысли, которыя роились въ преждевременно развитой голов.
На усиленные допросы любимицы сестры, Этьенъ всегда отвтилъ бы сущую правду, еслибы могъ… Но правдивый отъ природы, онъ отвчалъ:
— Не знаю. Трудно сказать. Вотъ небо синее, а деревья зеленыя. Почему? Мы ходимъ на двухъ ногахъ, а животныя на четырехъ. Почему?
Вообще, на все, что, иногда, объяснялъ Этьенъ, его сестра не могла удовлетворительно, отвчать, ибо за ея отвтомъ неминуемо-возникалъ опять, тотъ же вопросъ:
— Почему?
Чаще всего Этьенъ говорилъ объ отц, зачмъ онъ умеръ, когда многіе отцы живы. Зачмъ у нихъ въ дом чужой человкъ командуетъ, когда у другихъ вдовъ, такихъ пріятелей нту.
Эльза давно привыкла къ характеру брата и привыкла говорить съ нимъ какъ со взрослымъ. Анна судила сына словами покойнаго мужа: Enfant du malheur — и думала, что этимъ все объясняла.
Баптистъ опредлялъ характеръ мальчика по своему и говорилъ:
— Une, mauvaise nature. Онъ тоже будетъ въ тюрьм.
Когда, случалось ему бросать эту злую фразу мальчику, Этьенъ отзывался озлобляясь:
— Et pourquoi pas!

XIV.

— Да… Кашнэ на зиму, сапоги, картузъ… Это не шутка… Все самое нужное… И вдругъ… Неожиданно!.. А еслибы не это… не Этьенъ — ни за что бы, не пошла въ, замокъ!
Такъ думала двочка волнуясь…
Мысль отправляться въ замокъ Отвиль для чего-то очень страннаго, для какого-то особеннаго занятія, смущала ее. Она хорошо знала графиню и ея двухъ мальчиковъ, которые часто прозжали черезъ заставы въ Теріэль или на станцію желзной дороги. Раза два, не боле, вскользь видла она стараго графа, такъ какъ онъ жилъ всегда въ Париж, являлся въ замокъ только лтомъ, но и то прозжалъ всегда въ закрытой карет. Чаще видала она молодаго человка, красиваго франта, который былъ, ей почему-то столько же непріятенъ, какъ и работникъ съ мельницы Филиппъ. Онъ ни разу не заговорилъ съ ней, но взглядъ его всегда сердилъ Эльзу. Это былъ сынъ графа отъ перваго брака, уже тридцатилтній виконтъ Отвиль.
Раза три, четыре случилось Эльз, гуляя около замка вмст съ братомъ, встрчать графиню съ дтьми и говорить съ ней, и только одинъ разъ пришлось ей отправиться въ замокъ по длу. Ея большой другъ, Фредерикъ, зайдя по дорог и чувствуя себя хворымъ, попросилъ двочку доставить въ замокъ маленькую посылку, и Эльза съ удовольствіемъ исполнила порученіе, передавъ ее привратнику замка.
Теперь же придется быть въ самомъ замк. Если двочка иногда конфузилась, въ обществ разныхъ буржуа Теріэля,— то мысль очутиться среди важныхъ и высокопоставленныхъ лицъ должно была еще боле смущать ее.
Вечеромъ посл ужина Баптистъ объявилъ ей, что она можетъ спать спокойно всю ночь, такъ какъ онъ самъ будете вставать для заставъ. Эльза удивилась. Баптистъ, поспшилъ добавить, что это вовсе не есть любезность, а необходимость.
— Если есть дураки, которые даютъ деньги за твою рожу, то нужно, чтобъ она была не сонная и не измятая. Теб нужно хорошенько выспаться. Я и безъ того опасаюсь, что онъ видлъ тебя только ночью и даже не при свчк, а при спичк! Пожалуй онъ ахнетъ, какую обезьяну собрался лпить изъ глины.
Часовъ въ десять сторожевой домикъ уже стоялъ темный, такъ какъ огонь былъ потушенъ. Эльза и Этьенъ спали въ своей маленькой горниц на вышк. Внизу уже раздавался храпъ Баптиста. Эльза, проспавъ часа полтора глубокимъ сномъ, проснулась, вспомнила о предстоящемъ посщеніи замка и снова начала волноваться. Она вертлась въ постел, не имя возможности опять заснуть.
Около полуночи раздался окликъ прозжаго. Три раза прохлопалъ онъ бичемъ и прокричалъ слова:
— La barrire!
Эльза прислушалась и убдилась, что Баптистъ не смотря на свое общаніе вставать для заставъ, не двигается. Прозжій, потерявъ терпніе, приблизился къ окнамъ и прооралъ:
— Переколли что ли вс въ этой конур? И онъ началъ бичемъ стучать въ окошко кухни.
Эльза быстро вскочила съ постели, въ нсколько секундъ накинула платье и большой Платокъ, и быстро спустившись по лсенк, выскочила съ ключемъ. Предъ заставой стояла телга. Высокій и плечистый блузникъ встртилъ двочку уже у самаго крыльца и, грозя бичемъ, выговорилъ грубо:
— Что же вы, чертъ васъ подери, дрыхнете! Вы отпираете заставы только au son de la trompette du jugement dernier. Ну! Живо! Дьяволенокъ.
Ни слова не отвтивъ на грубость, Эльза пропустила прозжаго, снова заперла об заставы и хотла итти въ домъ. Но въ тоже мгновеніе она услыхала среди тишины окрестности звукъ отъ шибко катящагося по шоссе экипажа. Должность, которую она справляла уже около двухъ лтъ, сдлала ея слухъ особенно чуткимъ. По одному звуку, хотя бы очень далекому, она могла всегда опредлить родъ экипажа или количество лошадей. Теперь очевидно катилась большая карета или коляска парой.
Эльза собралась снова отворять заставы, но въ то же самое время, съ противоположной стороны, у станціи, раздался свистокъ, и затмъ характерное шипенье толчками, какъ бы вздохи вырывавшіеся изъ пасти огромнаго животнаго. Товарный поздъ двинулся отъ платформы къ мосту и почти одновременно къ самымъ заставамъ подкатила коляска съ парой красивыхъ лошадей. Эльза тотчасъ узнала ихъ… Это были лошади изъ Отвиля, но въ коляск при свт мсяца она разглядла совершенно незнакомаго ей господина.
— Dites donc, Gazelle! крикнулъ кучеръ.— Мы право успемъ прохать. Пустите.
— Не могу! откликнулась Эльза.— Слышите, поздъ уже вышелъ, идетъ.
И быстро найдя фонарь и спички около столба заставы, гд он оставлялись на ночь, она зажгла огонь, и стала предъ полотномъ дороги — signaler le train.
— Soyez gentille. Ей-Богу, успемъ прохать, говорилъ кучеръ, любезно и ласково. Голосъ его посл грубаго блузника прозвучалъ какъ-то еще мягче. Она невольно разсмялась и вымолвила:
— Неужели вамъ, monsieur Charles, такъ хочется быть убитымъ? Если такъ, то мало ли на свт другихъ способовъ самоубійства? По крайней мр тогда я въ отвт не буду, ни предъ Богомъ, ни предъ начальствомъ.
Господинъ, сидвшій въ коляск, спросилъ что-то у кучера.
— Да-съ, служитъ тутъ… Эльза-Газель, отвтилъ этотъ, оборачиваясь съ козелъ и, на новый вопросъ господина, прибавилъ:
— Не знаю… Вс такъ зовутъ. И я тоже.
— А лошади не испугаются? громче и какъ бы вдругъ спохватившись, выговорилъ прозжій.
— Нтъ. Он у насъ привыкли. Имъ въ самую морду, бываетъ, свиснетъ иной озорникъ машинистъ — и то ничего.
— Ну, я все-таки лучше сойду…
И выйдя изъ коляски на шоссе, прозжій приближался къ самой застав, гд стояла Эльза. Двочка вспомнила, что на ней кое-какъ накинуто и совсмъ не застегнуто платье, волосы черезчуръ взлохмачены посл постели. Она быстро накинула платокъ на голову, скрестила его крпко на груди и повернулась совсмъ спиной.
Господинъ, ставъ за ней вплотную, облокотился на заставу и вымолвилъ страннымъ голосомъ, будто думая о чемъ-то другомъ.
— Это васъ зовутъ Газель?
— Меня! произнесла двочка, не оборачиваясь и проворчала себ подъ носъ: вчно тотъ же глупый вопросъ!
— Почему васъ такъ зовутъ?
Эльза не отвтила и глядла въ сторону громыхавшаго вдали позда.
— Странное это имя! вымолвилъ господинъ будто себ самому. Эльза снова ничего не отвтила и подумала про себя.
‘Еще странне, какъ ты говоришь! Фредерикъ странно говоритъ по-французски, потому что онъ Альзасецъ, а ты еще странне. Должно быть иностранецъ’.
И ей очень захотлось видть лицо человка такъ произносящаго французскія слова, какъ она еще никогда не слыхала. Обернуться ей не хотлось. Она догадалась и тотчасъ перебжавъ на другую сторону полотна, стала противъ него и наведя фонарь, ярко освтила его съ головы до ногъ.
‘Tiens! подумалось ей. А на видъ Французъ’.
Дйствительно, лицо господина съ черными усами и острою бородкой ‘une imperiale’ — показалось ей совсмъ обыкновеннымъ, но его черезчуръ серьезное лицо, большіе, задумчивые и странно устремленные глаза, особенная nofea, будто даже унылая — все почему-то заинтересовало двочку. Эльза знала, что благодаря фонарю, ее самое совершенно невидно, но она все-таки поправила платокъ и снова плотне скрестила его на груди.
Поздъ гудлъ уже близко, Эльза подняла выше руку съ фонаремъ. Не прошло тридцати секундъ, что она и прозжій стояли у двухъ заставъ, глядя другъ на друга черезъ полотно желзной дороги, какъ появился товарный поздъ. Онъ не пролетлъ гулко, а какъ бы протащился мимо нихъ, медленно, грузно, будто отбивая тактъ колесами и мигая просвтами между вагоновъ. Каждый разъ передъ глазами Эльзы въ этомъ просвт появлялась на мигъ ею же освщаемая фигура господина, облокотившагося на заставу.
— Если онъ запоздаетъ ссть въ экипажъ, я успю спросить г. Шарля! ршила она.
Когда послдній вагонъ промелькнулъ мимо, Эльза потушила фонарь, отворила заставу и перебжала съ ключемъ къ другой. Но господинъ не двигался и мшалъ ей. Эльза подумала было, что это одинъ изъ тхъ прозжихъ, которые любятъ глупо шутить у заставъ, забывая, что человку, выбгающему поневол на улицу среди ночи и сна, далеко не до смха и шутокъ. Но приглядвшись, двочка увидала, что онъ просто задумался настолько глубоко, что забылъ, какъ стоитъ, опираясь на заставу, которую нужно отворять.
— Позвольте… выговорила она, вкладывая ключъ въ замокъ.
— Что? разсянно спросилъ онъ.
— Позвольте отворить.
Прозжій поглядлъ на нее, потомъ себ на руки, и вдругъ придя въ себя, вымолвилъ, улыбаясь:
— Ахъ, pardon!
И онъ какъ будто слегка сконфузился, почувствовавъ себя въ глупомъ положеніи. Когда застава растворилась, онъ тронулъ пальцами шляпу и выговорилъ:
— Bonsoir!
— Bonne nuit, monsieur! шутливо и ласково поправила его Эльза.
— Ахъ да… Правда. Доброй ночи, отозвался онъ, и двинулся пшкомъ черезъ рельсы.
Когда экипажъ поровнялся съ ней, она близко подскочила къ козламъ и на ходу произнесла шепотомъ:
— Господинъ Шарль, кого это вы везете? Онъ не Французъ?
— Нтъ, mamzelle, иностранецъ. Гость графа и графини! тихо отвтилъ кучеръ.
— Врно Нмецъ или Бельгіецъ?
— Охъ, нтъ, Полякъ, что ли? Не помню… Но врно знаю, что онъ…
Эльза не разслышала послднихъ словъ. Кучеръ быстро перехалъ черезъ полотно дороги, господинъ слъ, и экипажъ тотчасъ умчался.
Она затворила об заставы и пошла домой, но вдругъ остановилась и вскрикнула. Она вспомнила и сообразила, что когда растворяла заставы, то платокъ ея распахнулся на груди,— обнажая голую шею и открывая блую сорочку подъ растегнутымъ воротомъ платья. И стоя теперь, двочка оглядвъ себя вспыхнула отъ стыда, что прозжій положительно видлъ ее въ такомъ вид.
‘Ну, что же длать, c’est fait!’ вздохнувъ подумала она и двинулась ‘Можетъ никогда больше въ жизни не увидимся’
— Полякъ? думалось ей чрезъ мгновеніе.— Странно. Совсмъ не похожъ на эдакого.
Для Эльзы Полякъ былъ нчто враждебное, тоже что Еврей или Корсиканецъ. Разумется по милости ненавистнаго ей Баптиста.
Когда Эльза проходила чрезъ спальню, чтобы подняться по лсенк къ себ въ горницу, Баптистъ окликнулъ ее въ темнот.
— Что тамъ было? спросилъ онъ.— Кто тутъ ругался?
Эльза объяснилась.
— Я проспалъ, но теперь спи, я буду вставать.
— Я врядъ ли опять засну, холодно сказала Эльза, — поэтому если желаете…
— Ахъ, отстань! Вчныя противорчія! вскрикнулъ онъ и зашевелился на постел, поворачиваясь на другой бокъ.
— Что такое? послышался голосъ Анны.
— Ничего! Спи! рзко отозвался Баптистъ.
Эльза поднялась къ себ и сбросивъ платокъ и платье,— снова улеглась въ постель. Но спать ей не хотлось. Едва положила она голову на подушку, какъ снова ей представилось ясно, какъ она вкладываетъ ключъ въ замки, а платокъ распахивается, обнажая всю шею, гд видна блая сорочка подъ растегнутымъ платьемъ.
— И какъ нарочно иностранецъ отъ Отвилей. Ну, пусть-бы какой крестьянинъ. Ну, да авось никогда больше не явится сюда.

XV.

При вызд изъ мстечка Теріэль, въ нсколькихъ саженяхъ отъ послднихъ домовъ, стоялъ сравнительно большой двухъ-этажный домъ, съ большимъ дворомъ и очень большимъ садомъ, гд, за исключеніемъ нсколькихъ рядовъ тополей аллеями, были только плодовыя деревья.
Домъ этотъ былъ оригинальной архитектуры. Но во всемъ было что-то красиво-тяжеловатое. Подобныя очертанія, линіи и углы могли бы итти къ зданію большихъ размровъ. Это былъ тотъ стиль, который появился во времена Наполеона Ш, когда Парижъ быстро разростался во вс стороны, а пустые парки, въ томъ числ и паркъ, конфискованный у Орлеанскихъ принцевъ — покрывались новыми домами въ глубин дворовъ и садовъ и окрещивались итальянскимъ словомъ ‘вилла’ или англійскимъ ‘коттеджъ’.
Домъ принадлежалъ мстному буржуа, Грожану, быстра разбогатвшему на глазахъ у всхъ, лтъ за двадцать.
Имя въ молодости не боле трехъ тысячъ дохода, Грожанъ, потерявъ отца и оставшись одинъ на свт, сталъ часто отлучаться въ Парижъ. Скоро онъ почти раззнакомился съ теріэльцами, пріятелями отца, и вс, конечно, были убждены, что двадцатипятилтній Грожанъ здитъ въ Парижъ кутить и скоро его небольшой домикъ съ землей, полученный въ наслдство, будетъ проданъ съ аукціона за долги. Однако прошли года, Грожанъ не разорился, а напротивъ, аккуратно подновлялъ отцовскій домикъ. Причины своихъ частыхъ отлучекъ въ Парижъ Грожанъ почти никому не объяснялъ, отвчая кратко, что у него есть дла. Иногда случалось ему пропадать на цлую недлю, но онъ все-таки снова возвращался и снова пробывалъ день, два въ Теріэл. Вообще, разъзжая, онъ проводилъ половину времени года у себя дома и половину въ Париж. Только лтомъ исчезалъ онъ надолго, ради того, чтобы сдлать дальнее путешествіе.
Прошло лтъ восемь, и однажды явились рабочіе, разрушили маленькій домъ и начали строить другой, который для Теріэльцевъ, сравнительно съ другими домами, казался полудворцомъ.
То, что прежде было тайной, теперь уже давно стало извстно всмъ. Грожанъ велъ долго счастливую игру на бирж, но не увлекся, какъ многіе, не сталъ гоняться за милліонами и во время бросилъ азартъ и предательскій путь наживы. Хотя вс его друзья и маклеры признавали въ немъ la bosse de la hausse et la baisse, онъ занялся всякаго рода врными предпріятіями въ компаніи съ солидными людьми.
Попавъ компаніономъ въ одно изъ самыхъ выгодныхъ по времени предпріятій, онъ сразу удвоилъ свое состояніе. Его компаніонъ нажилъ сотни тысячъ, онъ нажилъ десятки. Предпріятіе это было то, которое въ то время сводило всхъ съ ума, какъ новость и какъ врная добыча, а именно добыча газа. Вся Европа начинала освщаться на новый ладъ и вс газовыя общества всхъ странъ наживали огромные капиталы.
Разумется, будучи уже мстнымъ богачемъ, Грожанъ тотчасъ же составилъ и у себя ‘компанію’ и освтилъ газомъ Теріэль. Вмст съ тмъ онъ сталъ должностнымъ лицомъ своего мстечка, почти сталъ сановникомъ и уже подписывался Graujant, бросивъ настоящее правописаніе.
Посл окончанія большого и красиваго дома, домохозяинъ обзавелся всевозможнымъ комфортомъ. Въ дом появилась не только изящная мебель изъ Парижа, но появились и картины, появились породистыя лошади и красивые экипажи.
Вскор уже Теріэль ко всему этому привыкъ, но однажды вновь всполошился. Въ дом появилась красивая и бойкая молодая женщина. Посл всякихъ разспросовъ наемной изъ Парижа прислуги, теріэльцы узнали, что дама не жена Грожана.
Живя на правахъ полновластной хозяйки, она изрдка отлучалась въ Парижъ вмст съ буржуа, и однажды мсяцевъ черезъ восемь ухала и уже не вернулась. Багажъ ея былъ высланъ на ея имя въ Парижъ. Черезъ два мсяца въ дом появилась другая дама, мене красивая, но боле скромная и приличная на видъ и вступила въ т же права. Теріэльцы стали ждать и ея исчезновенія, но однако прошло боле года и ничего подобнаго не случилось.
За это же время въ одномъ изъ домиковъ Теріэля появилась и поселилась прізжая семья: пожилая женщина съ тремя дочерьми. Самая маленькая, лтъ семи, восьми, была красива и страшно смугла, почти черна лицомъ, вторая, лтъ двнадцати, была прелестна, а восемнадцатилтняя дочь просто поражала всхъ своею типическою красотой. Кром того, она неотразимо прельщала всхъ своею скромною любезностью при горделивой осанк. Вскор она всхъ очаровала отъ стариковъ до дтей включительно.
— Эта Ренъ — настоящая королева! говорили вс.
И скоро это прозвище Rne-la-reine стало извстно всмъ и осталось за ней навсегда.
Вскор посл появленія семьи Карадоль, однажды, во время маленькой ярмарки въ Теріэл въ новогодніе праздники, Грожанъ встртилъ молодую Ренъ и тотчасъ же началъ усиленно ухаживать за ней. Обстоятельства, въ которыхъ находилась вся семья, были какъ нельзя боле благопріятны для всякаго рода плановъ и намреній человка независимаго и богатаго.
Однако Ренъ вела себя безукоризненно, и ея репутація соотвтствовала ея горделивой фигур. Не только въ кокетств самомъ невинномъ нельзя было ее упрекнуть, но она даже не любила болтать съ молодежью. А съ кучей всякихъ ухаживателей она обращалась настолько высокомрно и съ высоты своего величія, что клевета не могла коснуться ее.
Тмъ не мене, Грожанъ,— Цезарь въ деревн,— хотя и не скоро и съ трудомъ, но обратилъ на себя милостивое вниманіе ‘королевы Ренъ’. Однажды женщина, давно жившая въ его дом, вдругъ исчезла такъ же, какъ и первая. Грожанъ остался одинъ. Вскор мстные охотники до чужихъ длъ, сплетники и болтуны разнесли удивительную молву, что la reine видли, и не разъ, входящую вечеромъ въ садовую калитку дома Грожана. А прежде этой калитки не было, и ее, пробивъ стну, сдлали вдругъ! Въ какіе-нибудь три дня! Неизвстно зачмъ!
Вмст съ тмъ благоразумные люди спорили, что умная, степенная и чрезвычайно красивая двушка слишкомъ благоразумна, чтобы броситься зря и легко на скользкій и двусмысленный путь. Еслибъ она стремилась къ этому по своей натур, то могла бы ухать въ Парижъ и при своей замчательной красот найти тамъ человка еще боле богатаго, нежели Грожанъ.
Ренъ однако дйствительно сошлась съ пожилымъ буржуа, но проводя у него всякій вечеръ, жила съ матерью.
Одновременно мстный нотаріусъ сообщилъ кое-что по секрету своей жен и такъ какъ онъ умолялъ супругу ни слова никому не говорить, то разумется на другой же день дв ея пріятельницы и ихъ мужья узнали все. И въ Теріэл стало извстно, что красавица Ренъ, прежде чмъ ршиться переступить садовую калитку, заставила богача буржуа подписать одну бумагу. Это была une donation со стороны Грожана, въ случа если онъ разстанется съ Ренъ.
Теріэльцы, болтая отъ праздности, вскор довели эту сумму до ста тысячъ, но въ дйствительности донація была въ сумм пятнадцати тысячъ.
Пріятель Грожана Бретейль первый явился предупредить богача, что по собраннымъ имъ справкамъ, Карадоль, сидящій въ тюрьм — человкъ, съ которымъ шутить опасно. Но Грожанъ, разсчетливый и практикъ во всхъ своихъ длахъ, отвчалъ пріятелю, что за четыре мсяца до выпуска Карадоля изъ тюрьмы его возлюбленной минетъ двадцать одинъ годъ, и она выйдетъ изъ-подъ отцовской власти.
Дйствительно, когда Карадоль появился въ Теріэл, то не произошло ничего особеннаго. Вдобавокъ семья съ его появленіемъ продолжала нуждаться. Самъ онъ, когда-то гордый и пылкій человкъ и почти богатый землевладлецъ, теперь былъ опозореннымъ человкомъ и отъ нужды рабочимъ-слесаремъ.
Чрезъ три года, когда отецъ Ренъ слегъ и умеръ, она тотчасъ же перехала въ домъ Грожана и вступила въ права хозяйки. Одновременно съ ней появился въ дом и четырехлтній мальчикъ, котораго скрывали гд-то отъ Карадоля. Чрезъ мсяцъ перебралась въ домъ и сестра Марьетта, которой было уже восемнадцать лтъ. Двушка была совершенною противоположностью сестры и вншностью, и характеромъ. Насколько Ренъ была величаво спокойна и степенна въ привычкахъ и во вкусахъ, настолько Марьетта была жива, пуста и легкомысленна. И если Ренъ была горделивою креолкой, то Марьетта, уродившаяся въ мать, походила на граціозную егозу и блокурую нмку.
Не прошло мсяцевъ шести посл перезда двухъ сестеръ къ Грожану, какъ въ дом начались домашнія распри. Ренъ имла основаніе ревновать возлюбленнаго къ своей сестр. Грожанъ былъ искренно привязанъ къ ней, но она знала, что онъ дозволялъ себ постоянно въ Париж маленькія неврности, des escapades et des amourettes. Она поняла, что ему вздумалось теперь включить и попрыгунью Марьетту въ число своихъ капризовъ.
Ренъ стала требовать удаленія сестры и настойчиво стояла на томъ, что иначе выдетъ изъ дому вмст со своимъ ребенкомъ и вдобавокъ вновь беременная… Быть можетъ увлекшійся и досадовавшій Грожанъ и согласился бы на это, но ребенокъ, къ которому онъ привыкъ и эта новая беременность явились камнемъ преткновенія. Мальчикъ, значившійся по записи отъ Ренэ Карадоль и d’un pre inconnu, вполн принадлежалъ по закону своей матери.
Глупо увлеченный веселою кокеткой, ловкою и назойливою Марьеттой, Грожанъ боролся довольно долго между любовною вспышкой и довольно серьезнымъ чувствомъ къ ребенку и его матери. Онъ клялся своей возлюбленной, что это простая прихоть и что онъ вскор броситъ Марьетту и снова будетъ ей вренъ. Но Ренъ не уступала.
И однажды истерзавшаяся женщина уже хлопотала въ своей комнат и, обливаясь слезами, разбирала блье, вещи и посылала въ Парижъ купить нсколько сундуковъ. Въ дом пахло катастрофой. Но дло вдругъ ршилось очень просто.
Вслдствіе ли всякихъ ея общаній Марьетт, или ея моленій и упрашиваній, или вслдствіе собственной легкомысленной натуры, но Марьетта вдругъ исчезла изъ дома и перебралась обратно къ матери, а на разспросы Грожана велла отвчать, что ее нтъ. Затмъ однажды утромъ, напившись кофе вмст съ Анной и съ сестрой, она сообщила на ушко тринадцатилтней Эльз, что она узжаетъ въ Парижъ и вернется не скоро.
— Зачмъ? спросила двочка. По какому длу?
— Chercher le bonheur! разсмялась Марьетта. Двочка, бывавшая часто очень наивною, поняла по своему и серьезно спросила:
— А гд находится le bonheur? Знаешь ли ты хорошо, гд и какъ найти его? Парижъ, говорятъ, страшно великъ.
— Нтъ, не знаю, но я буду разспрашивать.
Разумется Эльза понемногу сообразила о чемъ говоритъ сестра, разсудивъ, что счастіе не есть ни кварталъ, ни магазинъ, ни фамилія какого-либо лица. И двочка ршила въ тотъ же день сообщить матери объ этомъ ршеніи сестры.
Въ сумерки Марьетта вышла погулять, а Эльза передала матери все, что знала, и Анна взволновалась. Она предпочитала, чтобъ об взрослыя дочери пристроились въ Теріэл у нея на глазахъ, и она тотчасъ же посовтовалась съ Баптистомъ.
Подмастерье покойнаго артиста слсаря въ это время всячески хлопоталъ о томъ, чтобы получить мсто сторожа на желзной дорог съ маленькою квартирой и былъ не прочь сбыть съ рукъ лишнюю жилицу и лишній ротъ. Однако онъ общался Анн обратиться за помощью и совтомъ къ тому же Грожану, чтобъ удержать двушку отъ погибельнаго шага.
— Paris! смялся Баптистъ.— Въ одну недлю времени elle sera fichue!
Но ршеніе и планы ихъ не повели ни къ чему, такъ какъ прошелъ весь вечеръ, наступила ночь, а вышедшая изъ дому погулять Марьетта, не вернулась.
И съ этого дня никто не видалъ ее.
Разумется, миръ и тишина наступили въ дом Грожана. Его влюбленность въ Марьетту скоро прошла и оказалась вдобавокъ на счастье Ренъ послднею вспышкой. Надъ всми своими прежними amourettes онъ всячески смялся, а этой послдней онъ даже отчасти стыдился. А все, что Ренъ выстрадала на его глазахъ, привязало его къ ней еще сильне, и онъ любилъ ее теперь боле, чмъ когда-либо. Теперь ему бросилось въ глаза то, чего онъ не замчалъ прежде. Онъ увидлъ, что Ренъ, которой хотя уже двадцать семь лтъ, тмъ не мене, много красиве восемнадцатилтнихъ двушекъ и женщинъ, которыхъ онъ встрчаетъ повсюду и даже въ Париж. Кром того, онъ, казалось, только теперь понялъ, насколько Ренъ была глубоко привязана къ нему, насколько была тиха, ровна характеромъ, правдива, степенна, и, наконецъ, какъ серьезно было вообще ея отношеніе къ жизни.
Вскор появился на свтъ другой ребенокъ — тоже мальчикъ, но онъ былъ записанъ уже иначе. О неизвстномъ отц не было ни слова и въ метрик рядомъ съ именемъ матери стояло имя отца: Eustache Graujant.
Это была уже большая побда любви и преданности надъ эгоизмомъ и практичностью. Но кротко настойчивой красавиц мерещилось въ будущемъ нчто боле серьезное, о чемъ она никогда никому не заикнулась. Даже у исповди, на вопросъ духовника, иметъ ли она намреніе и надежду когда-либо загладить свой грхъ законнымъ бракомъ — Ренъ отвчала уклончиво:
— Que la volont de Dieu se fasse!

XVI.

Съ того дня, что Марьетта пропала безслдно изъ Теріэля и до того дня, когда явилась вновь Роза Дюпре — прошла три года.
Ренъ была въ саду съ дтьми, когда ей доложили о прізжей дам, которую подвезъ Бретейль и которая не хочетъ назваться.
Когда расфранченная дама появилась на дорожк сада и шла странно раскачиваясь и какъ-то небрежно шагая, Ренъ не узнала ея… Приблизясь она ахнула и замерла на мст.
Затмъ сестры расцловались и сли на скамью, об не зная, что сказать. Бойкость Марьетты пропала при вид кроткаго лица красавицы Ренъ, а главное отъ смущенія и растерянности этой Ренъ. Сразу сказалось ясно, что об он стсняются другъ друга.
— А господинъ Грожанъ? выговорила Марьетта.
— Его нтъ. Онъ въ Ліон… Но завтра будетъ назадъ… Если дла не задержатъ, отвтила Ренъ.
Понемногу натянутость исчезла и сестры заговорили, осыпая другъ друга разспросами.
Но чмъ боле и дале он обоюдно отвчали другъ другу, разсказывая о себ, тмъ ощутительне для обихъ невидимо проскальзало что-то между ними странное, огромное, полупонятное, но ясно чувствуемое… И это нчто разверзалось пропастью, раздляя двухъ сестеръ.
Цлый вечеръ пробыли Ренъ и Марьетта вмст въ уютной гостиной и затмъ, поужинавъ, разошлись не поцловавшись…
Горничная проводила прізжую въ назначенную ей комнату, а Ренъ ушла въ свою спальню, общую съ дтьми.
Оглядвъ своихъ двухъ мальчиковъ въ постелькахъ, Ренъ не стала, какъ бывало всегда, раздваться тотчасъ же, а сла и задумалась глубоко. Спустя съ полчаса она раздлась и, оставшись въ юпк и кофт, хотла было по строго соблюдаемому обыкновенію начать вечернюю молитву и опустилась на колни на свой Prie Dieu предъ большимъ Распятіемъ изъ чернаго дуба съ массивнымъ серебрянымъ изображеніемъ Христа. Но едва только колни ея коснулись Prie-Dieu, а локти — подушечки, гд лежалъ молитвенникъ, красавица креолка вздохнула, быстро поднялась и снова сла въ кресло. Она не могла молиться. Она была слишкомъ смущена.
‘Вдь это не чужая. Сестра! Ma propre soeur!’ повторяла она мысленно, какъ бы отвчая на какое-то странное чувство, на какое-то дурное желаніе.
А желаніе это было — избавиться поскоре отъ гостьи, нежданно явившейся посл столь долгой разлуки.
Ренъ была смущена всего боле тмъ, что сама себя не понимала и главное себя подозрвала. Не ревность ли это, не боязнь ли, что эта вертушка снова вскружитъ голову Грожану? И вдругъ снова произойдетъ та катастрофа, отъ которой она была на подачу руки.
Мгновеніями Ренъ казалось, что за три года много воды утекло. И Грожанъ не тотъ, и дти больше. Ихъ двое и уже разсуждающихъ, а тогда былъ лишь одинъ, къ которому у отца не было пожалуй и привычки, не только любви. И если она — не та, если ей уже двадцать-восьмой годъ, если ей скоро подойдутъ эти ужасные, ненавидимые всми женщинами les trentes, этотъ фиктивный и ни на чемъ не основанный Рубиконъ, то вдь и сестра измнилась не мало. Если она, Ренъ, уже не та красавица, какою была, когда впервые входила въ этотъ домъ двушкой цвтущею красотой, то вдь и Марьетта далеко не та же свженькая, бленькая и граціозная блондинка? Конечно, не ей, Ренъ, судить. Въ этомъ судьи — мужчины. Но въ лиц Марьетты, особенно въ ея глазахъ, легла какая-то едва видимая печать чего-то… Теперешняя живость сестры, ея веселый нравъ, ея манеры и жесты — все это что-то иное, что-то не природное и естественное, а будто навязанное, чуждое, дланное… Но вдь это ея собственное, женское мнніе. Мужчины судятъ иначе… Какъ покажется она Грожану?
И долго просидла Ренъ, не двигаясь и глубоко задумавшись. Понемногу она пришла къ убжденію, что ревности или опасеніямъ мста нтъ, но тмъ не мене, если Марьетта пробудетъ у нея, какъ говоритъ, всего дня два, три, то, конечно, тмъ лучше.
И Ренъ вдругъ представилось живо, какъ бы въ дйствительности, что он, раставшись когда-то, об будто двинулись въ путь въ противоположныя стороны и сдлали много пути, и теперь, оглянувшись вдругъ черезъ пройденный обими путь, об он едва видятъ другъ друга. Об думаютъ, что он т же и что он — родныя сестры, но это только правдоподобіе, а въ сущности, взирая другъ на друга на страшномъ разстояніи, он не могутъ поручиться — не обманъ ли это зрнія.
Просидвъ боле часа, Ренъ тихо поднялась, тихо опустилась на свой Prie-Dieu и забылась въ долгой горячей молитв. Она просила Бога не для себя, а во имя двухъ мальчугановъ, ровно и спокойно сопвшихъ въ двухъ кроватяхъ неподалеку отъ нея, чтобъ Онъ посудилъ по своему, по Божьему, по небесному, а не по земному. Ренъ молила, чтобъ Онъ, вдующій, что за человкъ она, видящій ясно малйшіе уголки и извилины ея сердца и души, простилъ ей то, что караютъ люди. Онъ знаетъ сколько тысячъ часовъ мученій пережила она изъ боязни очутиться вдругъ одной съ дтьми. Она — безъ мужа, а они — безъ отца. И пусть Онъ, всевидящій и всемогущій, спасетъ ихъ отъ всего того, что можетъ приключиться теперь, вдругъ, въ этомъ дом вслдствіе того, что les hommes sont tous les mmes.
Сдлавъ крестное знаменіе, Ренъ поднялась, раздлась совсмъ, легла въ постель, но тотчасъ же снова вскочила и даже удивилась, ахнула… Она забыла снова осмотрть обоихъ мальчугановъ и поцловать ихъ предъ сномъ.
Притронувшись губами къ кудрявымъ головкамъ двухъ мальчугановъ, сохранившихъ отчасти типъ матери-креолки, Ренъ уже весело прыгнула въ свою постель, обернулась къ стн и вздохнула особенно, какъ еслибы тяжелый гнетъ вдругъ спалъ съ ея души.
— Да, шептала она среди темноты,— конечно, это самое лучшее… Я прямо разскажу ему все, что она, будто хвастаясь, разсказывала мн про себя. Да. Это подйствуетъ на него. Онъ отвернется гадливо, когда узнаетъ подробно жизнь Марьетты. Мужчины судятъ по своему. Tous les mmes! Но вдь они презираютъ ‘этихъ’ ими же загубляемыхъ…
И Ренъ заснула спокойная…
Въ тоже самое время Марьетта, уйдя въ небольшую, но красиво отдланную комнату, гд иногда останавливались и ночевали друзья Грожана изъ Парижа, тотчасъ разложила небольшой сундукъ, который завезъ въ домъ Фредерикъ. Раскладывая блье и всякую мелочь, Марьетта разбросала все, гд попало: по стульямъ, столамъ и даже по полу. Прежде всего она разыскала флакончикъ съ какимъ-то пахучимъ веществомъ, врод смси уксуса съ одеколономъ, понюхала его и натерла виски.
Каждый вечеръ у женщины бывали легкія невралгическія боли въ голов. Она легко утомлялась и хотя каждый день къ полуночи чувствовала себя слабе, лниве и равнодушне ко всему, тмъ не мене ране трехъ часовъ ночи заснуть никогда не могла, а самый крпкій, освжающій сонъ являлся только около полудня. Вставала же она аккуратно въ два и въ три часа дня. Мене одиннадцати и двнадцати часовъ женщина спать не могла, иначе чувствовала себя совершенно больною.
Натервъ виски изъ флакончика, Марьетта раздлась и надла голубой вычурный капотъ, весь покрытый дорогими кружевами и отдлкой изъ бархата и лентъ. Въ этомъ наряд женщина стала вдругъ настолько характерна, настолько вывской, что, казалось, стны этой горницы, гд всегда останавливались всякіе буржуа-дльцы, а иногда ночевали пріятельницы Ренъ, такія же степенныя, какъ и она,— эти стны имли право вдругъ удивиться и сурово глянуть на нее.
Переодвшись Марьетта тотчасъ же подошла къ кровати, осмотрла блье, попробовала полотно и ршила, что оно довольно тонкое. Затмъ она стала искать мтку. Ее интересовало, какъ помчено блье: именемъ Грожана, или именемъ сестры. Оказалась буква G.
— C’est a! усмхнулась Марьетта,— если придется разставаться, то выходи голая!
Она осмотрла и дерево кровати, задаваясь вопросомъ, дубъ ли это, или кленъ? Потомъ она двинулась и какъ бы обошла всю комнату. Занавсы были шерстяные.
— Франка три съ половиной метръ непремнно. Безвкусица, но матерія плотная…
На камин стояли часы и пара канделябровъ.
— Une salet. Купилъ въ какомъ-нибудь базар. Правда, эта комната только для прізжающихъ. Все равно. Это годно только для cabinets particuliers?
Коверъ въ комнат съ какими-то пунцовыми листьями и лиловыми яблоками на зеленомъ фон очень понравился Марьетт. Она ршила, что ей за десять или пятнадцать франковъ метръ можно это пріобрсти.
‘И, по всей вроятности, въ разсрочку, au Printemps’.
Комнатка была не велика, предметовъ въ ней было мало, и Марьетт пришлось вскор снова пересматривать то же самое. Наконецъ она дошла до окна и выговорила:
— Ба! Вотъ глупость! Просто потха!
Шпингалеты на окн, бронзированные, массивные, дйствительно бросались въ глаза.
— Да, un paysan во всемъ виденъ. У нихъ замокъ въ дверяхъ стоятъ по сту франковъ, а на спин пиджакъ, купленный въ магазин готоваго платья, стоитъ двадцать пять.
Оглядвъ всю комнату и зная не только вс предметы, но уже сосчитавъ, что стоила эта комната, а именно не боле какъ отъ семи до девяти сотъ франковъ, Марьетта поглядлась въ зеркало, затмъ достала изъ сундука книжку и сла въ кресло.
Это былъ романъ Бэло, нашумвшій когда-то въ Париж давнымъ давно и продолжавшій теперь, спустя много лтъ, шумть въ тхъ предлахъ, куда добрался — въ мало читающей сред, гд вращалась Марьетта. На книжк стояло: ‘Mademoiselle Girot, ma femme’.
Прочитавъ одну страницу, Марьетта звнула, положила книжку на колни и стала думать.
‘Какъ мало перемнилась сестра Ренъ! Она, впрочемъ, была всегда какая-то будто пожилая. Неповоротливая, деревянная, тяжелая на подъемъ. Вс называли ее степенною, а она была просто une espce d’hutre…’
Марьетта всегда считала сестру не только ограниченною, но почти глупою. Если Ренъ попала въ положеніе возлюбленной богача Грожана, то, по ея мннію, совершенно случайно. Не окажись такого Грожана въ Теріэл и Ренъ неминуемо сдлалась бы женой какого-нибудь столяра или слесаря. Если она попала въ обезпеченное положеніе, то благодаря, конечно, не своей ловкости. Она не была способна на какое бы то ни было предпріимчивое дло. Грожанъ самъ упрямо настоялъ на всемъ.
‘Но какъ случилось, что и до сихъ они вмст? Вотъ загадка! думалось Марьетт.— Онъ бываетъ постоянно въ Париж. Кажется насъ тамъ не мало и самая послдняя умне и интересне сонной Ренъ. Прежде она, правда, была очень красива, но теперь лицомъ сильно измнилась. Пора бы Грожану это уже замтить!.. Что же это? Опустился и облнился самъ — этотъ Грожанъ? Или она, Ренъ, уметъ его держать при себ? Это будетъ очень любопытно узнать!’
— Да! Но какова жизнь! вслухъ выговорила Марьетта, презрительно смясь.— Какова жизнь! Сидть въ этомъ дом, гд, правда, все есть, но не видать почти никого кром теріэльскихъ commres и деревенскихъ политикановъ! Да и съ ними, вроятно, она не иметъ никакихъ сношеній! Стало быть, вчно сидитъ одна съ двумя сопливыми мальчишками. Спасибо еще только съ двумя! Могла имть ихъ шесть и семь.
И Марьетта потрясла головой. Для нея издавна не было на свт ничего боле ненавистнаго, какъ дти.
‘И каково это, думалось ей снова,— девять лтъ, почти десять съ нимъ съ однимъ. А онъ и некрасивъ, и неуменъ, и главное — не забавенъ. Онъ скученъ и невыносимъ connue unepluie d’automme. Да еслибы даже онъ былъ и красавецъ, и замчательный умникъ, то все-таки девять лтъ… И съ нимъ съ однимъ! Ce n’est pas une plaisanterie. А сколько я ихъ перемнила за это время! Да, милая Ренъ, я съ тобой не помняюсь! Недля моей жизни цнне цлаго года твоей. У меня въ одномъ дн больше всяческихъ развлеченій, чмъ у тебя за цлый годъ. И когда я вспомню, что три года тому назадъ этотъ мужикъ былъ въ меня влюбленъ, готовъ былъ отправить Ренъ и взять меня на ея мсто. Когда я вспомню, что чуть-чуть не ршилась на это, то даже ужасъ беретъ! Вдь за эти три года я постарла бы на сто лтъ! За эти три года… Quelle horreur! У меня могъ бы быть уже ребенокъ… Oh, alors!..
И Марьетта вдругъ громко расхохоталась среди ночи настолько звонко, что спавшая въ третьей комнат старуха-бонна вздрогнула и прислушалась. Но вспомнивъ, что въ дом прізжая сестра барыни, она мысленно покачала головой и подумала:
— Чему хохочетъ. Одна. За полночь? Да, c’est une vraie…
И старуха уткнувшись глубже въ подушку, произнесла вульгарное слово, которое, несмотря на его сильное значеніе, совершенно подходило къ прізжей.
Подумавъ и снова побродивъ въ маленькой комнат, часто улыбаясь, изрдка смясь, Марьетта снова услась съ книжкой въ кресло. Прочитавъ страницу, она снова начала думать о нелпой участи сестры и о Грожан, который ее интересовалъ. И женщина ршила, что надо непремнно дождаться это возвращенія и не узжать, не видавши его.
— Надо будетъ послать депешу завтра моему imbcile d’Ernest, что я пробуду здсь нсколько дней. Если вздумаетъ, ревновать и прилетитъ сюда, тмъ лучше.— Познакомится съ Грожаномъ и съ Ренъ. Если разсердится и что-либо произойдетъ? Что же? Que le diable l’enlve! Онъ отъ этихъ дурацкихъ Панамскихъ акцій скоро, пожалуй, будетъ мн не на руку. Да, потомъ, дйствительно, le petit anglais очень милъ!.. А Эрнестъ самъ говорилъ, что у Англичанина цлая фабрика перочинныхъ ножей въ Англіи. Фабрика — это еще, пожалуй, plus joli, нежели всякія акціи и бумаги! А пока, чтобы здсь было не скучно, надо что-нибудь выдумать… Но какъ выдумать? Пойду къ матери, пробуду тамъ день… Пожалуй даже переду, пробуду дня два, три, погляжу, что съ ними сталось, что Эльза… Вдь ей уже, кажется, восемнадцать лтъ! Пора бы ей подумать о себ. Или же мн нада подумать о ней… Elle peut m’tre utile. Не выходить же ей замужъ за какого нибудь желзнодорожнаго сторожа, даже хотя бы за какого-нибудь телеграфиста на станціи.
И Марьетта вдругъ встрепенулась, вспомнивъ что-то.
— Bah! Mais c’est tout trouv! Ну, вотъ и отлично! Конечно. Этотъ телеграфистъ очень недуренъ и совершенный moutard! Можетъ быть никогда даже въ Париж не бывалъ. C’est sera trs drle!
Раздумывая, Марьетта начала все чаще и чаще звать, и перешла къ туалету. Она достала свой флаконъ и снова натерла виски, а потомъ занялась серьезнымъ дломъ передъ зеркаломъ, разглядывая все свое лицо, какъ еслибъ это было что нибудь самое интересное или никогда ею невиданное. Найдя и замтивъ на лиц малйшее новое красное пятнышко величиной съ булавочную головку, Марьетта таращила глаза, будто пугалась и тотчасъ же обращалась за помощью къ пузырьку, двумъ баночкамъ и коробочк съ пудрой.
Затмъ, окончивъ притиранье, она около минутъ десяти глядла, не сморгнувъ, на собственные свои глаза. Несмотря на все свое легкомысліе, она замчала постоянно, что эти глаза, красивые и яркіе еще недавно, тускнютъ, тухнутъ. Что-то, прежде сверкавшее въ нихъ, понемногу исчезаетъ.. Объ прежнемъ блеск и помину нтъ. Эти глаза — старше лица. Вечеромъ они кажутся сонными, хоть сонъ и на умъ нейдетъ. Днемъ они кажутся попрежнему красивыми, но будто такими глазами, какіе видишь у куколъ въ магазинахъ парикмахеровъ. Эти глаза куколъ красиво, даже прелестно смотрятъ, но ничего не говорятъ. И если въ нихъ безжизненность, смерть, то въ ея глазахъ — умираніе. Лицо ея еще очень свжо, какъ и должно быть у двадцатидвухлтней женщины. А глаза страшно постарли, обогнавъ черты лица и очертанья тла. На нихъ будто однихъ все отозвалось.
Когда часа въ четыре Марьетта улеглась въ постель и потушила свчу, то въ голов ея возникъ вдругъ многозначительный вопросъ:
— Кто боле постарлъ за это время: я или сестра.

XVII.

На утро, часовъ въ семь, Эльза была уже на ногахъ и нсколько тревожная и взволнованная съ самаго момента пробужденія, занялась своимъ туалетомъ. Она не допускала возможности итти въ замокъ въ своемъ обычномъ сренькомъ платьиц. Мать была того же мннія и еще наканун осмотрла единственное парадное платье, голубое фланелевое и кое что поправила въ немъ, починила, прикрпила пуговицы.
Ни мать, ни дочь не подозрвали, что насколько двочка была мила и граціозна въ простомъ сренькомъ плать изъ нансука обыкновеннаго фасона, настолько была не къ лицу въ забавно-уродливомъ голубомъ плать.
Уже съ годъ назадъ, когда Баптистъ отправлялся погулять и покутить въ Парижъ, Анна дала ему порученіе — купить для Эльзы праздничный туалетъ. Этотъ, которому въ Париж было, конечно, не до покупокъ для Эльзы, предъ самымъ отъздомъ зашелъ въ предмстьи Батиньоль въ первый попавшійся открытый базаръ, гд продается всякая всячина, именуемая camelotte: отъ иголокъ, серегъ и галстучковъ, до ботинокъ, платья и пальто. Здсь же онъ увидалъ при вход напяленное на болванъ фланелевое платье на большой ростъ. Оно бросилось ему въ глаза своимъ цвтомъ и рядомъ блыхъ пуговицъ отъ ворота до земли. На двухъ кармашкахъ по бокамъ было какое-то кружевцо.
Анна дала любимцу на платье тридцать франковъ, а на этомъ стояла цна восемнадцать. Баптистъ ршился въ одну минуту. Голубое платье, которое было собственно утреннимъ капотомъ, изъ плохой дешевенькой фланели, было тотчасъ же имъ куплено. Времени на поиски чего-либо лучшаго было не потрачено, а вдобавокъ онъ оставался съ двнадцатью франками въ выигрыш.
Разумется и Анна, и въ особенности Эльза были въ восторг отъ покупки. Баптистъ уврилъ обихъ, что приплатилъ своихъ пять франковъ. И эта ложь долго имла вліяніе на отношенія Эльзы къ Вигану. Она часто вспоминала въ минуты озлобленія на него, что все-таки онъ добрый, когда-то приплатилъ своихъ пять франковъ за голубое платье. И только одна знакомая въ Теріэл объяснила Эльз, что ея платье иметъ видъ d’une robe de chambre.
Разумется, капотъ на большой ростъ былъ тогда же урзанъ и перешитъ, но съ тхъ поръ прошло боле года — двочка выросла, выравнялась, возмужала, капотъ сталъ узокъ и она имла въ немъ забавно-неуклюжій видъ. Тмъ не мене у нея до сихъ поръ оставалось извстнаго рода уваженіе къ этому праздничному одянію и она наивно воображала, что въ немъ она несравненно лучше.
Едва только Эльза поднялась и начала одваться, какъ Анна, просыпавшаяся гораздо поздне, поднялась тоже, чтобы сдлать дочери кофе и наблюсти за ея туалетомъ. Прежде всего об принялись за прическу. Надобно было что нибудь устроить. Въ томъ вид, какъ Эльза ходила всякій день, было немыслимо итти въ замокъ. Съ тхъ поръ, что двочка помнила себя, она всегда мучилась съ массой вьющихся волосъ, съ которыми не было никакого сладу: вчно торчали кудри и лохмы цлою шапкой или копной. Только самый искусный парикмахеръ при помощи всякихъ спеціальныхъ средствъ могъ бы справиться съ такою головой.
На этотъ разъ и Анна, и двочка вмст прибгнули къ самому простому и обыкновенному способу: собравъ вс волосы, они перекрутили ихъ крпко лентой на затылк и, подвязавъ, перевязали лентой черезъ голову. Когда Эльза увидла себя въ зеркало съ гладко зачесанными и перекрученными волосами и страшно перетянутую капотомъ, изъ котораго уже выросла, она сама себ понравилась.
— Не правда ли, я такъ лучше? Пожалуй даже не хуже другихъ? спросила она у матери.
— Не знаю! отозвалась Анна, оглядывая дочь.— Красивою, дитя мое, теб быть нельзя изъ-за твоей желтой кожи.
Этьенъ, явившійся тоже присутствовать при сборахъ и туалет сестры, тоже тревожными глазами слдилъ за всми движеніями обихъ. Мальчуганъ волновался внутренно еще боле, нежели сестра. Ему не хотлось, чтобъ Эльза отправлялась въ замокъ не въ порядк.
Когда туалетъ былъ оконченъ и Анна съ дтьми принялась за кофе, наступило молчаніе. Анна сильне сопла, выпивая овой кофе и чаще обыкновеннаго вздыхала, взглядывая на дочь. Она будто сожалла о чемъ-то, совстилась чего, то. Быть можетъ, женщина соображала, что еслибы не кутила Баптистъ, то на деньги, ею зарабатываемыя, Эльза могла бы быть одта совершенно иначе.
Сама Эльза казалась спокойна. Ей почему-то думалось, что въ этомъ голубомъ плать и съ прилизанными и скрученными на голов волосами уже не такъ страшно итти къ Отвилямъ. Этьенъ медленно тянулъ горячій кофе изъ большой чашки, сидлъ нагнувшись, но вскинувъ свои большіе умные глаза на сестру и не спуская съ нея взгляда, онъ продолжалъ тревожиться.
Знаменательное молчаніе, продолжавшееся около четверти часа, напомнило всмъ тремъ, какъ когда-то Эльза собиралась въ бломъ плать къ важному и торжественному дйствію во всякой семь — къ premire communion. Большіе часы, маятникъ которыхъ одинъ нарушалъ тишину въ домик, пробили одинъ разъ. Вс обернулись и удивились. Было уже половина девятаго. Для всхъ время прошло крайне быстро, благодаря необычнымъ думамъ и волненіямъ.
— Пора! выговорила Анна.
Эльза поднялась и снова какъ бы безсознательно перешла къ зеркалу, снова осмотрла себя и теперь не знала, что себ сказать. Она обернулась къ брату:
— Скажи, mon gars, по-твоему какъ?
Этьенъ не спускавшій глазъ съ сестры, вдругъ потупился и сталъ глядть въ допитую чашку.
— Et bien quoi? тревожно и быстро произнесла Эльза.
— Ничего! отозвался мальчуганъ.
— Скажи: хуже или лучше?
— Хуже! рзко и почти сердито выговорилъ Этьенъ.
— Почему же? воскликнули въ разъ и мать, и сестра.
Этьенъ молчалъ, но не отрывалъ глазъ, разглядывая кофейную гущу въ своей чашк.
— Глупости! Что онъ понимаетъ! вымолвила Анна.
— Я ничего не понимаю въ этихъ всхъ bricoles de femelles, да и ты тоже не больше моего понимаешь.
— Что же теб не нравится? вымолвила Эльза, подходя къ брату и становясь предъ нимъ, какъ виноватая.
Двочка сразу упала духомъ и то, что ей казалось мерещилось, стало какъ бы дйствительностью при подтвержденіи со стороны мальчугана.
— Погляди, угрюмо вымолвилъ мальчикъ,— грудь оттопырилась, животъ тоже оттопырился, рукава коротки, петли тянутъ пуговицы, такъ что кажется сейчасъ вс отскочатъ, а голова какъ у стриженнаго мальчика.
Наступило молчаніе, но затмъ Этьенъ сползъ со стула, на которомъ сидлъ, подошелъ къ сестр, взялъ ее обими руками за руку и дернулъ.
— Voyons, fi-fille, не печалься, я, можетъ-быть, все вру, да и потомъ Отвили знаютъ, что мы не богачи. Они не могутъ ожидать тебя разряженную какъ невсту. Еслибы ты могла вдругъ разрядиться, то это было бы смшно, стали бы насмхаться. Помнишь, какъ въ Теріэл вс хохотали надъ Баптистомъ, когда онъ надлъ городскую шляпу! Небось, на другой же день онъ ее припряталъ и теперь только въ Парижъ надваетъ.
Анна быстро обернулась къ мальчугану, глянула на него съ упрекомъ, хотла что-то сказать, но отвернулась и стала убирать чашки. Эльза накинула на голову свою сильно поношенную соломенную шляпку съ большими полями. Этьенъ быстро пробжалъ въ спальню, посмотрлъ на кровать, гд спалъ, громко сопя, Баптистъ и вернувшись къ сестр, выговорилъ:
— Что же длать, нельзя? Но я все-таки до перваго поворота могу добжать! Дло было въ томъ, что они сговорились еще съ вечера, что мальчуганъ проводитъ сестру до замка, если Баптистъ будетъ уже на ногахъ. Но такъ какъ тотъ, поднявшись нсколько разъ ночью ради заставъ, теперь продолжалъ спать, то Этьену приходилось замнить его.
Эльза, совершенно готовая, подошла къ матери, встала предъ ней на разстояніи шаговъ двухъ и выговорила:
— Ну, я иду!
— Иди. Пора! отозвалась Анна.
Эльза стояла, не двигаясь. Ей хотлось, чтобы въ эти исключительныя минуты, мать поцловала ее, но сказать первая она не хотла, а Анна не догадывалась въ чемъ дло.
— Такъ итти? повторила Эльза.
— Понятно! Что же? отозвалась Анна, удивившись.
Эльза простояла недвижно, скрестивъ руки и слегка опустивъ голову нсколько секундъ, потомъ быстро повернулась и взяла мальчугана за руку. Захвативъ со стны ключъ, они вышли и быстро двинулись прямо черезъ полотно дороги въ открытое поле.
— Ну, а вдругъ, какъ разъ, кто подъдетъ? сказала Эльза.— Прислушаемся.
Они остановились, внимательно прислушались, но окрестность была тиха, только нсколько птуховъ заливались въ Теріэл.
— До поворота далеко, mon gars. Я боюсь опоздаешь.
— Ну, на столбъ слазаю.
— Ну, ползай.
И Этьенъ, подбжавъ къ ближайшему телеграфному столбу, прибгъ къ тому средству, къ которому часто случалось прибгать и для себя, и для сестры. Окрестность была настолько гладка и ровна, безлсна, открыта во вс края, что съ верхушки телеграфнаго столба можно было все ясно видть во всхъ направленіяхъ.
Этьенъ ловко слазилъ, оглядлся и крикнулъ весело:
— Pas un chien!
Затмъ онъ соскользнулъ въ одну секунду и подбжалъ къ сестр. Взявшись за руки, они припустились по шоссе. Первый поворотъ въ сторону былъ почти въ верст разстоянія. Пробжавшись и запыхавшись, они сли на траву, но молчали. Наконецъ, Эльза вымолвила:
— Да, все-таки скучно, непріятно! Еслибы меня туда взяли въ горничныя, я бы знала, что я буду длать, я бы была съ ихъ людьми, а вдь тутъ я должна буду съ ними быть и не знаю, что буду длать… Poser! Но вдь мн кажется это ужасно глупо, какъ ты думаешь?
Мальчуганъ пожалъ плечами.
— Если имъ это кажется умно, то оно не глупо. Непріятно длать то, что всмъ кажется глупо, а длать-что нибудь глупое, что всмъ кажется умнымъ — ничего. Помнишь, писарь у господина мэра птухомъ кричалъ — очень глупо. А вс были довольны и выходило не глупо.
— Правда! Умница ты, Этьенъ! вымолвила Эльза, оживилась и стала гладить брата по кудрявой голов, по такой же шапк курчавыхъ волосъ, какъ и у нея. Размышленіе мальчугана совершенно ее успокоило.
— Ну, пора… До свиданія!
Она нагнулась, обняла брата. Этьенъ вскинулъ руки ей на шею, прижался губами къ ея лицу и слезы появились у него на глазахъ.
— Что ты? Помилуй, о чемъ? вымолвила Эльза, а между тмъ и ее схватила легкая спазма въ горл.
— Цлую недлю! вымолвилъ Этьенъ.
— Не далеко.
— Но вдь цлую недлю… Первый разъ, я не знаю, какъ я буду безъ тебя.
Братъ и сестра смолкли на минуту и затмъ Эльза вымолвила:
— Ну, слушай, приходи чрезъ два или три дня къ оград парка Отвилей, въ томъ мст, гд торчитъ труба отъ оранжереи, гд мы, помнишь, съ тобой годъ назадъ шалили и упали въ канаву съ водой. Приходи туда ровно въ полдень и я приду. И мы условимся въ какіе часы всякій день намъ видться.
— Да! Да! весело вымолвилъ мальчуганъ и оживился, какъ рдко бывало съ нимъ.
Сестра и братишка расцловались нсколько разъ, какъ еслибы прощались на цлый годъ и поднялись.
— Ну, бги, а я погляжу, постою здсь, сказала она.
— Нтъ, лучше ты иди, а я погляжу, а потомъ побгу къ заставамъ.
— Нтъ, mon gars, это глупо. Теб къ спху, вдругъ кто-нибудь подъдетъ. Бги скорй, а я буду стоять и глядть, пока будетъ видно.
— Нтъ, давай разбжимся вмст въ одинъ разъ.
— Хорошо!
— Ну, разъ, два, три! вскрикнулъ Этьенъ и припустился по шоссе.
Двочка побжала тоже, но оба на бгу постоянно оглядывались и, пробжавъ саженъ по сту въ разныя стороны, они остановились и, обернувшись, смотрли другъ на друга.
— Завтра въ полдень! крикнулъ Этьенъ изо всей силы.
Эльза не разслышала, а скорй поняла и крикнула:
— Да, да!.. и махнула рукой.
И вмст снова припустились они бгомъ. Когда Эльза оглянулась вновь, то высокій колосившійся овесъ уже скрылъ мальчугана…
Эльза снова пошла тихимъ шагомъ и раздумывая. Мнніе мальчугана совершенно успокоило ее.
‘Дйствительно, разрядиться вдругъ было бы глупо! думалось ей. Врно тоже, что если они считаютъ мое дло не глупымъ, а умнымъ, то нечего смущаться. А деньги, деньги — вотъ главное! Какъ съ ними сдлать?’
Приказаніе Баптиста и матери — тотчасъ же потребовать впередъ сто франковъ смущало Эльзу наиболе. Она даже и представить себ не могла, какъ ршится спросить это у графини Отвиль или у самаго Монклера.
Раздумывая всю дорогу о своемъ предстоящемъ появленіи въ замокъ, Эльза не замтила, какъ предъ ней вдали появились уже верхушки обширнаго парка Отвилей. Эльза замедлила шаги, но затмъ вздохнула, и будто окончательно ршаясь на что-либо опасное — шибче, смле двинулась снова.

XVIII.

Помстье графа Отвиля не было стариннымъ замкомъ и существовало мене ста лтъ. Отецъ теперешняго владльца купилъ имніе, выстроилъ домъ обширный, но самой простой архитектуры. Это было нчто среднее между тмъ, что называютъ виллой и тмъ, что существуетъ въ Англіи подъ именемъ коттеджа.
Передъ домомъ былъ небольшой партеръ, красиво изукрашенный съ массой цвтовъ. За нимъ начинался густой паркъ, расходившійся на цлую версту. Съ другой стороны, передъ домомъ былъ широкій мощеный дворъ со службами, конюшнями и сараями, а вдоль стнъ строеній правильно выстроились высокіе и стройные пирамидальные тополи.
У самыхъ воротъ, чугунныхъ, со сквозною ршеткой былъ небольшой домикъ, въ род того, въ которомъ жила Анна Карадоль съ дтьми, съ тою только разницей, что онъ былъ оштукатуренъ и выкрашенъ розовою краской. Это былъ домикъ хорошо извстнаго въ околотк и въ Теріэл человка, пожалуй, даже боле извстнаго, чмъ сами графы Отвили.
Вс хорошо его знали и считали за умнйшаго человка, начитаннаго и исключительно порядочнаго. Вс называли его ‘monsieur Isidore’ и мало кто зналъ его фамилію. Случилось это потому, что самъ привратникъ замка какъ бы умышленно умалчивалъ о своей фамиліи, которую не любилъ и при необходимости дать свой адресъ, давалъ одно имя безъ прибавленія фамиліи. Фамилія эта была самая обыкновенная, какая только можетъ быть: Martin.
Эльза приблизилась къ маленькой, тоже чугунной, ршетчатой калитк и хотла войти, но она оказалась запертою. Она взялась за звонокъ и постаралась позвонить какъ можно скромне. Колокольчикъ чуть слышно звякнулъ и изъ окошка, выходившаго во дворъ, высунулась маленькая фигурка съ морщинистымъ лицомъ и сдыми, коротко остриженными волосами подъ черною бархатною ермолкой.
— Кто тамъ? выговорилъ привратникъ, облокачиваясь на окно съ книжкой въ рук.
Присмотрвшись, онъ прибавилъ:
— Что вамъ нужно?
— Мн графиня приказала прійти! отозвалась Эльза.
Яркое солнце мшало просунувшемуся старичку разглядть стоящую за ршеткой фигуру. Онъ приблизилъ руку козырькомъ къ глазамъ и выговорилъ:
— А! La gazelle! Сейчасъ!
Черезъ нсколько мгновеній маленькій и худенькій старичокъ легко и бодро вышелъ къ калитк и отперъ ее.
— У васъ ничего нтъ? вымолвилъ онъ, видя, что она съ пустыми руками.
— Ничего, monsieur Isidore!
— Зачмъ же вы?
— Право, хорошо не знаю, но графиня была вчера у матери и приказала прійти.
— Въ которомъ часу?
— Да просто утромъ.
— Ну, дитя мое, понятіе объ утр у васъ и у аристократовъ совершенно разное. Идите, посидите у меня до тхъ поръ, пока не начнется утро.
Изидоръ улыбнулся добродушно, заперъ калитку и двинулся въ домикъ. Эльза послдовала за нимъ и, войдя, съ удивленіемъ стала озираться вокругъ себя. Маленькая комнатка, въ которую она вошла, поразила ее. Это было что-то прелестное, что мерещилось ей, но чего она никогда не видала. Въ Теріэл не было ничего подобнаго ни у кого.
Она всегда считала г. Изидора важнымъ человкомъ,— такова была его слава,— но теперь, маленькій и худенькій старичекъ съ добродушно-важнымъ лицомъ, всегда тщательно обритымъ, въ чистой, почти щегольской черной бархатной шапочк, которую онъ никогда не снималъ, какъ бы укрывая плшь во всю голову,— показался Эльз еще важне.
Комната, служившая привратнику замка гостиной, была чрезвычайно чистая: мебель была маленькаго размра, какъ бы подобранная къ его росту, на стнахъ висли въ рамкахъ разныя гравюры съ сюжетами изъ Священнаго Писанія. На главной стн висли два большіе портрета въ золотыхъ рамкахъ, а посредин небольшая гравюра, изображавшая маленькаго мальчика лтъ шести-семи, но въ мундир съ генеральскими эполетами.
Большіе портреты изображали мужчину и женщину, но въ такихъ странныхъ одяніяхъ, что Эльза, вытаращивъ на нихъ глаза, долго не могла оторваться отъ нихъ и, наконецъ, насмшливая улыбка скользнула по ея лицу.
Въ особенности поразила ее нарисованная дама. У нея была такая прическа, что обыкновенная лохматая шапка волосъ на голов Эльзы была чемъ-то микроскопическимъ сравнительно съ этой горой въ нсколько этажей, подъ огромною шляпой.
Въ углахъ комнаты стояли высокія растенія, а три окна были заняты сплошь цвтами въ горшкахъ. Въ углу на тумб въ большой круглой клтк качалась въ кольц красная птица, которая поразила Эльзу еще боле, нежели дама съ горой волосъ на голов.
Заглянувъ въ растворенную дверь, Эльза увидла кровать съ такимъ поразительно-чистымъ бльемъ и снжно-блымъ одяломъ, что глаза ея заискрились отъ какого-то чувства, близкаго къ зависти. Эльз мерещилось иногда, что вдь могутъ быть на свт такія чистыя и прелестныя кровати.
Не далеко отъ двери стоялъ столъ, а на немъ кое-какія вещи, чернильница и около нея большой ангелъ съ крыльями. На стол было много исписанной бумаги и много маленькихъ книгъ. Не вдалек, съ другой стороны двери, стоялъ шкапъ съ нсколькими полками и вс он были усяны книгами разныхъ размровъ.
Эльза стояла среди горницы неподвижно, широко раскрывъ глаза и озираясь. И комнатка казалась ей все прелестне. Но вдругъ она вздрогнула всмъ тломъ: г. Изидоръ визгливо, даже какъ-то безобразно вскрикнулъ:
— Veux-tu djeuner, mon ami?
Эльза обернулась къ хозяину домика и выговорила:
— Merci, я уже выпила кофе дома.
Изидоръ разсмялся настолько добродушно и весело, что Эльза съ удивленіемъ приглядлась къ его лицу. Она не могла понять, что можетъ быть смшного въ ея отвт.
— Ну, садитесь, дитя мое, будемъ съ вами дожидаться утра, назначеннаго вамъ графиней.
Эльза сла на маленькій стульчикъ, который ей, такъ же, какъ и Изидору, былъ какъ разъ какъ бы по мрк.
— Полдень, Газель, для всхъ людей одинаковъ, а утро и вечеръ бываютъ на свт разные. У васъ на одинъ ладъ, у меня, положимъ, на другой, а у важныхъ людей утро бываетъ въ совершенно иное время, а вечеръ начинается поздно и замняетъ часто собой всю ночь. Такъ что ночей собственно у нашихъ господъ иногда совсмъ не бываетъ. Ну, да это не интересно! Я хочу только сказать вамъ, что вы, моя милая Газель, должны тутъ посидть у меня, по крайней мр, часа три, прежде чмъ въ замк вс проснутся. Теперь и люди еще не вс поднялись. Я даже не могу доложить о васъ горничной графини, потому что и она еще не поднималась, а какъ только мамзель Julie проснется, я скажу ей. А пока я займу васъ чмъ-нибудь. Вы читать умете?
— Конечно, умю.
— Хотите я вамъ дамъ книжку?
— Нтъ, merci, я ихъ очень не люблю.
— Вотъ какъ! разсмялся Изидоръ.— Почему же?
— Не знаю! А я ужасно не люблю книжекъ, а ужъ особенно ариметику.
— Ну, такъ, длать нечего, побесдуемъ!
Изидоръ сложилъ свою книжку, которую продолжалъ держать въ рук и положилъ ее на столъ. Замтивъ глаза Эльзы снова устремленные на большіе портреты, онъ вымолвилъ совершенно инымъ, важнымъ, какъ-будто даже торжественнымъ, голосомъ:
— Знаете ли вы, дитя мое, на кого вы смотрите? И онъ, и она — это святыя личности, которыя святе многихъ святыхъ. Это король Людовикъ XVI и королева Марія Антуанета. А вотъ этотъ посередк молоденькій мальчикъ, котораго теперь уже нтъ на свт, прожилъ лтъ пятьдесятъ въ изгнаніи вн предловъ Франціи. А онъ былъ единственный человкъ на свт, которому должно бы было быть властелиномъ Франціи. Это графъ Шамборскій, или герцогъ Бордосскій, которому казненный король приходился, какъ arrire grand oncle. А король и королева, которыхъ вы видите, уже скоро сто лтъ, какъ погибли самымъ ужаснымъ образомъ. Они взяли на себя грхи Франціи и поступили почти такъ же, какъ во времена оны Спаситель міра. Они пострадали и умерли за Французскій народъ, но кровь ихъ на насъ и на дтяхъ нашихъ есть и останется долго. И дорого мы заплатили, и дорого еще заплатимъ за ихъ погибель. Вы, конечно, дитя мое, не знаете, что съ ними было. Имъ отрзали головы.
— Какъ? воскликнула Эльза, почти привскочивъ на своемъ стул.
— Да, дитя мое, и королю, и королев отрзали головы.
— За что? Когда? вскрикнула снова Эльза.
— Я вамъ это подробно разскажу, такъ какъ намъ придется долго сидть въ ожиданіи, когда замокъ проснется.
Эльза встала, приблизилась ближе къ стн и стала съ большимъ вниманіемъ разглядывать лица двухъ портретовъ. Но черезъ мгновеніе она снова поневол вздрогнула всмъ тломъ, такъ какъ за спиной ея снова раздалось дико и пронзительно:
— Veux-tu djeuner, mon ami?
Она быстро обернулась, удивленно поглядла на хозяина и снова выговорила, но уже боязливо и нсколько сухо:
— Я уже сказала вамъ — merci, я дома напилась кофе.
Господинъ Изидоръ снова разсмялся, но боле добродушно. Онъ поднялся съ мста, взялъ Эльзу за руку, подвелъ ее къ клтк, гд сидла красная птица и вымолвилъ:
— Это попугай! Вы ихъ никогда не видали?
— Нтъ.
— Ну, вотъ увидите!
И наклонясь къ клтк, онъ вымолвилъ:
— Et toi, veux-tu djeuner?
— Oui! Oui! Oui! визгливо отозвался попугай.
— Скажи что-нибудь мамзель Газель! произнесъ хозяинъ.— Dis: bonjour, mamzelle!
И птица, дернувъ головой, еще громче и визгливе крикнулъ:
— Bonjour, mamzelle!
Изидоръ обернулся на Эльзу и разсмялся. Старикъ еще никогда не видлъ такого изумленнаго лица. Глаза Эльзы казались еще вдвое больше, широко раскрытый ротъ изображалъ крайнее изумленіе. И вдругъ, обернувшись къ привратнику, она вымолвила, какъ бы желая удостовриться, не обманулъ ли ее слухъ:
— Il parle! Il parle!
— Ну, да, да!
— И онъ можетъ понимать?
— Многое!
— Вы съ нимъ разговариваете?
— Да, разсмялся Изидоръ,— но немного. Нтъ, дитя мое, я шучу. Эта птица — самая глупая на свт. Она уметъ только кричать нсколько фразъ, сама не зная, что кричитъ. Разв вы никогда не слыхали — люди говорятъ про какого-нибудь человка, что онъ попугай?
— Ахъ, да! воскликнула Эльза.
— Ну, вотъ…
— Да, да, говорятъ! И даже про нашего Баптиста говорятъ.
— Баптиста? Кто же это? А-а!.. вспомнилъ Изидоръ.— Le bon ami вашей матери.
Эльза тотчасъ опустила глаза и отозвалась едва слышно:
— Oui, monsieur!
Они услись вновь и привратникъ началъ разсказывать про казненныхъ короля и королеву. Это длилось пока у окна не появилась какая-то расфранченная дама съ бойкими глазами и улыбкой.
— Господинъ Изидоръ, сказала она всовываясь въ окно… Не у васъ ли…
И увидя Эльзу она прибавила:
— Вы, вроятно, mademoiselle Caradol?
— Да-съ, отозвалась Эльза.
— Графиня давно уже васъ ожидаетъ, уже спрашивала. А г. Монклеръ волнуется, всмъ говоритъ непріятности, даже чашку съ кофе разбилъ.
Двочка вышла изъ домика. Женщина, оказавшаяся горничной графини, оглядла двочку, ея прилизанные волосы, нелпо скрученные на затылк, съ пучкомъ волосъ, торчавшимъ почти на темени, ея неуклюжее и нелпое голубое платьице. И франтиха Julie слегка повела бровью и едва не пожала плечомъ.
Она знала, что другъ графини — капризникъ и прихотникъ Монклеръ ожидаетъ себ модель, о которой уже боле сутокъ болтаетъ отъ зари до зари, восхищаясь и восторгаясь. А между тмъ эта двочка, неуклюже затянутая въ какой-то голубой, слегка полинявшій капотъ, много некрасиве многихъ молодыхъ двушекъ и двочекъ, которыхъ Julie знаетъ. Ужъ если понадобилась модель для артиста, то она — Julie могла бы скорй подойти къ этой роли.
Идя тихо по двору рядомъ съ двочкой, горничная не спускала съ нея глазъ и все мысленно повторяла:
‘Что онъ въ ней нашелъ? Чудаки эти артисты!’

XIX.

Идя за горничной, Эльза поднялась по маленькой винтовой лстниц во второй этажъ. Это былъ особый ходъ для прислуги къ той части дома, гд были комнаты графини и ея дтей.
Эльза, пройдя дв, три комнаты, была поражена обстановкой и всмъ тмъ, что бросалось въ глаза: отъ шкафчика съ инкрустаціей до канделябръ, отъ золотыхъ цпей на занавскахъ до большихъ картинъ, большихъ портретовъ, которые, какъ живые, глядли на нее изъ золотыхъ рамъ и провожали ее глазами, когда она проходила черезъ комнаты.
Julie велла ей остаться и подождать, а сама скрылась. Волненіе двочки снова усилилось. Она знала хорошо графиню, но видла ее всегда на дорог, въ пол или въ городк.
Julie появилась вновь и вымолвила, растворяя дверь:
— Passez s’il vous plait.
Эльза, не чувствуя подъ собой ногъ, ясно чувствуя головокруженіе, черезъ силу миновала порогъ и очутилась въ небольшой горниц. Здсь было такъ пестро, было столько всякихъ предметовъ и самыхъ разнообразныхъ, что Эльза почувствовала себя въ положеніи какого либо наскомаго, попавшаго въ муравьиную кучу. Вся эта пестрота окружающаго будто набросилась на нее и придавила ее. Двочка даже оживилась, когда услыхала изъ угла горницы знакомый голосъ:
— Подойдите, дитя мое!
Графиня сидла, полулежа на кушетк и была такая, какою знала ее двочка давно. И Эльза обрадовалась. Она какъ будто ожидала, что среди этого замка и сама графиня окажется чмъ нибудь другимъ: или чудовищемъ, или какою нибудь сиреной.
Двочка подошла ближе. Графиня смрила ее съ головы до пятъ, улыбнулась и закрыла ротъ кружевнымъ носовымъ платкомъ, чтобы скрыть смхъ, который на нее напалъ при вид костюма и смущенной фигуры двочки. Но глаза ея такъ явно разсмялись, глядя въ лицо Эльзы, что эта потупилась, обидлась и сразу посмлла.
Характерная черта Эльзы была именно та, что, оскорбляясь, она подъ вліяніемъ вспышки гнва какъ бы преображалась и становилась тмъ, чмъ была отъ природы: смлою до дерзости и оригинально умною.
— Напрасно вы не одлись въ ваше всегдашнее платье! вымолвила графиня, отнимая платокъ отъ все еще смющихся губъ.— Оно къ вамъ больше идетъ. И затмъ, mon enfant, надо распустить ваши прелестные локоны. Эта прическа очень… Она къ вамъ меньше идетъ.
— Какъ прикажете! нсколько сухо отозвалась Эльза.
— Не правда ли, лучше распустить волосы? обернулась графиня въ сторону.
Эльза, сдлавъ то же самое, теперь только замтила, что въ нсколькихъ шагахъ направо сидитъ на низенькомъ кресл, развалясь, вытянувъ ноги и закинувъ об руки, скрещенныя на затылк, молодой человкъ съ нсколько знакомымъ ей лицомъ. Это былъ виконтъ Камиллъ. Онъ упорно, дерзко, не стсняясь, почти нахальными глазами мрилъ Эльзу съ головы до пятъ. На вопросъ графини онъ отвтилъ, промолчавъ нсколько секундъ:
— Разумется, это первое, что сдлаетъ Монклеръ!
И затмъ, съ усмшкой оглядывая двочку, онъ выговорилъ какъ бы себ самому:
— Pas mal! Pas mal! Оригинальна! Какой-то странный типъ! Вашъ отецъ — Французъ? съ сомнніемъ въ голос обратился онъ къ Эльз.
— Французъ.
— Врно?
— Да-съ.
— Странно! У васъ типъ не Француженки.
— Да. Но она — квартеронка! вступилась графиня.
— А-а… протянулъ молодой человкъ, пересталъ насмшливо улыбаться и боле снисходительно глядлъ на двочку.
Эльза при этомъ слов слегка двинулась, вскинула на графиню уже не смущенные, а отчасти досадой искрящіеся глаза.
— Это говорятъ, графиня, но это неправда. Если такъ считать, то вс люди, живущіе на свт, произошли не только отъ негровъ, но даже отъ обезьянъ.
— Ба! ба! ба! прооралъ молодой человкъ во все горло, такъ что голосъ его могъ раздаться даже въ сосднихъ горницахъ.— Гд это вы подцпили? Кто могъ вамъ это сказать? Tiens, tiens, tiens! Ou le darvinisme va se nicher! прибавилъ онъ, обращаясь къ графин и уже хохоча во все горло.
Между тмъ Эльза стояла, уже перемнившись немного въ лиц и руки ея слегка подергивало. Она ясно понимала, что этотъ молодой человкъ ведетъ себя по отношенію къ ней совершенно невжливо. Одна его поза была такова, какія, изрдка проходя по Теріэлю, Эльза видла въ мстномъ кафэ. Но вдь то бывали буржуа и поселяне, вдобавокъ часто подпившіе, а этотъ молодой человкъ — аристократъ.
— Въ самомъ дл, Газель, откуда вы и гд могли слышать такую фразу, что люди происходятъ отъ обезьянъ?
Двочка хотла отвтить правду, что слышала это часто отъ отца и именно по поводу ихъ происхожденія отъ негритянки, какъ бы въ утшеніе себ самимъ, но она побоялась и промолчала. Вдругъ этотъ нахальный молодой человкъ подниметъ на смхъ ея отца, даже не зная, что онъ на томъ свт.
— Случалось слышать! выговорила Эльза тихо, но сухо.
— А вы сами, Газель, врите въ это?
Двочка не знала, что отвчать, но въ тоже время молодой человкъ вскрикнулъ:
— Что такое вы все говорите, maman, Газель и Газель? Что это значитъ?
— Это ея прозвище.
— Ба! Почему? C’est drle! Однако… однако… потянулъ онъ, снова оглядывая двочку,— однако… c’est peut-tre vrai. Нутка повернитесь, Газель, я хочу васъ оглядть со всхъ сторонъ. Вы слышите? Повернитесь! Ну, сначала въ профиль… потомъ спиной… потомъ опять въ профиль…
Двочка опустила глаза, едва замтный румянецъ загорлся на ея вчно-смуглыхъ щекахъ и она не двигалась.
— Вы меня слышите?
Эльза стояла, не шелохнувшись, не отвчала ни слова, но знала, что если даже сію минуту ее прогонятъ вонъ изъ замка, то все-таки она не станетъ вертться предъ этимъ нахаломъ.
Виконтъ Камиллъ понялъ и, чтобы выйти изъ нсколько непріятнаго положенія, началъ смяться.
— Вы, стало бытъ, умете хорошо прыгать, Газель?
— Замчательно! воскликнула графиня.— Я сама была свидтельницей, какъ она перескочила черезъ ровъ въ конц нашего парка, чтобы достать мн фіалку. А по деревьямъ, лазаетъ, какъ блка!
— Пари держу, Газель, что вы уже влюблены въ кого-нибудь? вымолвилъ Камиллъ.
— Quel ide! воскликнула графиня.
— Пари! Пари! Отвчайте, Газель, любите кого-нибудь?
Эльза вспыхнула сильне, подняла глаза на него и вымолвила слегка неровнымъ голосомъ изъ-за боязни за собственныя слова.
— Да, люблю. Люблю многихъ молодыхъ людей, но боле всего…
И она запнулась…
— Кого?! воскликнулъ онъ, какъ бы торжествуя.
— Вжливыхъ…
Простое слово упало какъ бомба. Графиня вытаращила глаза. Молодой человкъ на секунду сталъ конфузливо серьезенъ такъ же, какъ еслибы получилъ почти пощечину. Но вдругъ онъ расхохотался, вскочилъ со своего мста и замахалъ, руками, какъ еслибъ услыхалъ или увидалъ что-нибудь чрезвычайное.
— Charmante! Charmante! Charmante! завопилъ онъ нараспвъ.— Побгу къ Монклеру, скажу ему, что его модель появилась, но для Психеи не годится, а скорй что-нибудь другое. Quelle Psych? Plutt un Lutin.
И онъ быстро исчезъ, почти выбжалъ изъ горницы. Эльза ясно почуяла, что въ голос его и въ движеніяхъ была фальшь, игра… Стало быть, ея слово попало въ цль.
— Однако, вы изъ обидчивыхъ, Газель! выговорила графиня.
Двочка промолчала.
— Ну, вотъ что: прежде всего я займусь вашимъ туалетомъ.
Графиня позвонила и приказала появившейся Julie позвать какую-то Луизу, а въ ожиданіи пересла на другое мсто къ столу, передъ зеркаломъ, тоже утопавшемъ въ кружевахъ на розовомъ чехл. Женщина стала поправлять свою и безъ того безукоризненную прическу.
— Да, еслибъ у меня были ваши волосы, выговорила она не оборачиваясь и глядя на себя въ зеркало.— Только ваши волосы! Pour le reste я не завидую.
Черезъ минуту полнаго молчанія въ комнат снова появилась Julie, а за ней другая женщина, тоже показавшаяся двочк расфранченною.
— Снимите мрку и сшейте мн скорй два платья! приказала графиня.— Julie вамъ дастъ дв матеріи. Изъ котонетъ вы сдлаете простой фасонъ, самый простой, а изъ фуляра сдлаете нчто въ род того, что я надвала зимой на bal costum. Помните — пастушка…
— А l bergre? Помню, графиня.
— И прекрасно! Ну-съ, ступайте, дитя мое, Луиза сниметъ съ васъ мрку. А затмъ приходите въ столовую прямо, я васъ представлю г. Монклеру и графу.
— Merci, madame! вымолвила Эльза смущенная.
И когда двочка двинулась за обими женщинами, графиня проводила ее глазами и выговорила:
— Посмотримъ… Можетъ быть мн такъ кажется… Но въ этомъ accoutrement, она ужасна… Elle est franchement laide.
И, подумавъ, она прибавила усмхаясь:
— А все-таки придется эту Газель сторожить отъ домашнихъ волковъ!
Портниха увела Эльзу къ себ и аккуратно сняла съ нея мрку. Въ то же время горничная принесла дв матеріи, чтобы тотчасъ же кроить платья, Эльза глазамъ не врила, что изъ этихъ двухъ прелестныхъ кусковъ будетъ сдлано два платья, да еще вдобавокъ, по приказанію графини, какъ можно скорй. Портниха говорила о томъ, чтобъ Эльза пришла помрить одно изъ нихъ — розоватое въ тотъ же вечеръ, такъ какъ завтра оно будетъ готово.
Теперь только двочк пришло на умъ новое соображеніе и въ ней возникла легкая борьба. По какому праву чужая женщина даритъ ей два платья? Если она вычтетъ ихъ изъ общанныхъ ста франковъ, то Этьенъ ничего не получитъ. Если графиня не вычтетъ ихъ, а по всей вроятности это и будетъ подарокъ, то можетъ ли она принять? А если не принимать, то какъ же отказаться? Ее только на смхъ поднимутъ! Это будетъ, по ихъ мннію, ни что иное какъ des grimaces. А это-то именно Эльза и ненавидла.
Пока она раздумывала, субретка, фаворитка графини, безъ умолку болтала съ портнихой. Эльза невольно прислушивалась и до нея долетло нсколько словъ, заставившихъ ее навострить уши.
Женщины разговаривали между собой, не стсняясь, о томъ, что несмотря на года Эльзы, за ней непремнно тотчасъ же начнутъ ухаживать три человка: старый графъ, виконтъ и артистъ, а пожалуй и monsieur d’Atalin.
Второе, что удивило Эльзу, было нсколько разъ повторившееся слово: le Russe. Эльза поняла, что въ замк живетъ русскій, ухавшій въ Парижъ и общавшій вернуться вскор. Эльза, которая уже такъ давно интересовалась станціей la Russie и все собиралась създить туда, не выдержала и спросила:
— У васъ въ замк есть Русскій?
— Да! отозвалась Жюли.— Настоящій русскій. Вы его увидите.
— Я очень рада буду! Я никогда ихъ не видла…
И, оживясь, двочка прибавила:
— Скажите, какіе они?
— Кто?
— Да, вотъ Русскіе… Этотъ Русскій какой? Онъ такой же, какъ и мы французы?
Об женщины разсмялись. Портниха хотла что-то начать говорить, но Жюли подмигнула ей и, перебивая, объяснила Эльз.
— Этотъ Русскій, какъ и вс они, добрый и смирный, но дразнить его не надо… Разсердится — укуситъ.
— А на видъ все-таки же такой же, какъ вс иностранцы, такой же человкъ?
— Да, пожалуй! улыбаясь отозвалась Жюли,— боле или мене человкъ. Да вотъ увидите!

XX.

Въ комнат появился лакей и объяснилъ, что графиня зоветъ двочку въ столовую. Эльза, смущаясь, двинулась за нимъ и вступила въ большую комнату, гд за накрытымъ столомъ завтракала семья Отвилей.
Вс сидвшіе были уже знакомы ей. Помимо графа, котораго Эльза видла нсколько разъ и артиста, съ которымъ она видлась лишь одинъ разъ — ночью, за столомъ сидла еще незнакомая ей дама. Это была новая гувернантка двухъ маленькихъ мальчиковъ — миссъ Эдвинъ — англичанка по происхожденію, но по вншности чистая Француженка, отлично говорившая по-французски и не имвшая никакихъ типическихъ чертъ дочери Альбіона.
Едва только Эльза вошла въ горницу, какъ Монклеръ обернулся къ ней и разинувъ ротъ глядлъ нсколько секундъ, не сморгнувъ, а затмъ выговорилъ серьезно недовольнымъ голосомъ:
— Что же это такое? Или я ошибся?
— Нисколько, повторяю вамъ! разсмялась графиня.
— Что вы съ собой сдлали? выговорилъ Монклеръ, не слушая и обращаясь къ Эльз.
Двочка смутилась. Монклеръ всталъ изъ-за стола, подошелъ къ Эльз и протянулъ руку. Эльза сдлала тоже, но осталась съ рукой въ воздух, такъ какъ артистъ положилъ свою руку ей на плечо, вовсе не предполагая здороваться. Эльза смутилась, почувствовавъ свой промахъ.
— Vous allez me dfaire tout cela! выговорилъ Монклеръ строго и повертлъ пальцами надъ головой Эльзы. Ступайте, сдлайте это и приходите.
Эльза не поняла, а только догадывалась и графиня, замтивъ это вымолвила:
— Ступайте къ Жюли, снимите эту ленту, распустите волосы, какъ вы ихъ носите всегда и приходите сюда!
Эльза снова вернулась къ Жюли въ горницу и думала:
‘Какъ странно! Маленькій Этьенъ былъ того же мннія, что не надо было прилизывать волосъ и длать какой-то нелпый хвостъ на затылк’.
Когда она снова вернулась въ столовую, Монклеръ обернулся съ своего мста, всталъ и вымолвилъ:
— А! вотъ! Нтъ, я не ошибся! Diable! Вотъ глядите, прибавилъ онъ, обращаясь ко всмъ,— это подтверждаетъ то, что я говорилъ вамъ вчера, какъ много значитъ для женщинъ прическа и какъ глупо длаютъ наши дамы, что причесываются по мод, а не такъ, какъ имъ приказываютъ ихъ лица. Вдь ее узнать нельзя!
Эльза, стоя шагахъ въ трехъ отъ графини и отъ стола, невольно обвела всхъ глазами. Начавъ съ двухъ дтей, которыхъ она знала давно, двухъ избалованныхъ, дерзкихъ, совершенно невжливыхъ мальчишекъ, глаза ея перешли на гувернантку съ красивымъ личикомъ, благодаря цвту лица, съ крошечнымъ вздернутымъ носикомъ и большими голубыми глазами, лукаво и насмшливо глядвшими на Эльзу. И въ этомъ взгляд была большая доля презрительной насмшки.
Не выдержавъ этого взгляда, двочка перевела глаза на молодого виконта Камилла. Онъ глядлъ еще хуже. Его взглядъ напоминалъ взглядъ дерзкаго Филиппа. Она посмотрла на графа и быстро снова перевела ихъ на Монклера, потому что лицо шестидесятилтняго графа въ одинъ моментъ стало ей противно. Графъ показался Эльз какою-то отвратительною куклой. Въ немъ было что-то особенное, чего она сразу не могла понять.
Между тмъ графиня положила на поданную ей вторую тарелку кусокъ пирожнаго, нчто въ род слоенаго пирога съ вареньемъ.
— Но вы, можетъ быть, голодны? обратилась она къ Эльз.
— Нтъ! отвтила Эльза, хотя, конечно, чувствовала себя проголодавшеюся.
Графиня тотчасъ же приказала человку подать блюдо, уже снятое со стола и положила на ту же тарелку котлету и нсколько картофелинъ. А затмъ она поднесла тарелку къ двочк.
— Я, право, не голодна! отозвалась Эльза.
— Vous mentez, mon enfant! вымолвила графиня, держа тарелку въ протянутой рук предъ Эльзой.— Говорите, вдь вы лжете?
— Да! отозвалась Эльза рзко, какъ бы подъ вліяніемъ насилія.
Вс за столомъ слегка разсмялись, настолько былъ рзокъ переходъ и тонъ голоса двочки.
— Ну, вотъ берите!
И видя, что Эльза не знаетъ, что длать съ тарелкой въ рукахъ, графиня прибавила:
— Садитесь вонъ тамъ!
Эльза слегка вспыхнула и отошла къ тому столу, гд отставлялись уже поданныя блюда и, усвшись на стулъ, она сидла не глядя ни на кого. Ей показалось все происшедшее обиднымъ.
Къ нимъ въ домикъ изрдка заходилъ слпой нищій съ больными глазами, всегда грязный, даже съ какимъ-то непріятнымъ запахомъ въ одежд. Он съ матерью всегда сажали его въ углу въ первой горниц, а въ хорошую погоду и на крыльц и кормили его, кладя ему на одну тарелку, что случится.
Теперь съ нею случилось совершенно то же. Двочка понимала всю разницу положенія между ней и семействомъ Отвилей, но тмъ не мене ей было отъ этого не легче и это приключеніе все-таки казалось ей унизительнымъ. Вдобавокъ ей не дали прибора. Кусокъ сладкаго пирога можно было еще взять въ руки, но котлету надо было рзать. Двое озорныхъ мальчишекъ уже давно оглядывались на сидящую за ними Эльзу и, наконецъ, одинъ изъ нихъ, перебивая общій разговоръ, замтилъ матери, что у Эльзы нтъ ни ножа, ни вилки.
Лакей тотчасъ же подалъ приборъ и проголодавшаяся двочка съ наслажденіемъ начала есть, но вмст съ тмъ каждый кусокъ какъ-то туго проходилъ чрезъ горло.
Часу не прошло, что она появилась въ горниц графини и выдержала сцену съ молодымъ виконтомъ, а затмъ взгляды всего семейства здсь въ столовой, а Эльза уже чувствовала себя утомленною, раздраженною и печальною. Очевидно, трудно будетъ здсь прожить цлую недлю.
Половина этихъ обитателей замка, очевидно, смотритъ на нее съ высоты своего величія, насмшливо и презрительно, въ томъ числ даже мальчуганы. Другая половина не непріязненно, но какъ-то оскорбительно.
Когда вс поднялись изъ-за стола, Монклеръ сдлалъ Эльз рзкій жестъ и выговорилъ добродушно-грубымъ голосомъ:
— Ну, mon petit singe, какъ зоветъ васъ ваша мать, пожалуйте! Идите за мной.
Эльза, поднявшись и двинувшись за уходящимъ артистомъ, невольно обвела глазами всхъ присутствующихъ и увидла, что вс смотрятъ на нее и вс одинаково улыбаясь, очевидно забавляются или ея смущеніемъ, или тмъ, что ей предстоитъ. И сильно непріязненное чувство ко всмъ вдругъ забушевало въ груди ея.
‘Дорого мн обойдутся эти сто франковъ! подумала она, выходя и слдуя по корридорамъ и комнатамъ за быстро идущимъ Монклеромъ.— Но во всякомъ случа, вы ошибаетесь! продолжала она мысленно.— Вы не подозрваете, какъ я тоже на васъ смотрю!’
Однако, двочка все-таки волновалась, не зная, что сейчасъ предстоитъ ей. Пройдя замокъ изъ конца въ конецъ, она вслдъ за артистомъ вошла въ большую очень свтлую горницу. Большія окна были на половину снизу завшены зелеными занавсками. Среди комнаты на двухъ подставкахъ, или широкихъ и низенькихъ тумбахъ было что-то укрытое намоченнымъ полотномъ. Кругомъ повсюду виднлись куклы: и блыя, и коричневыя, и маленькія, и большія. Въ углу, тоже на большой тумб, стояла, какъ живая, коричневая женщина, голая съ головы до пятъ.
Эльза, глянувъ, тотчасъ же отвела отъ нея глаза въ сторону. Еслибы не эта нагая женщина, то комната понравилась бы ей. Она одна придавала всей обстановк что-то странное, непріятное, смущающее…
Въ настежь открытыя двери, выходившія на балконъ, Эльза увидла партеръ съ массой цвтовъ, которые она ужасно любила. За цвтникомъ разстилалась даль, прелестный ландшафтъ и на горизонт, въ полумгл знойнаго дня, виднлись очертанія Теріэля, а нсколько лве, на холм еще нчто, отъ чего встрепенулось сердце двочки. Этотъ холмикъ, будто блествшій и дрожавшій въ сіяньи яркаго солнца, на самомъ горизонт,— было Теріэльское кладбище.
Замтя, какъ воодушевилось лицо двочки, Монклеръ улыбнулся.
— Вамъ нравится видъ отсюда?
— Да.
— Выдьте на балконъ, посмотрите! Это лучшая комната въ замк.
Эльза вышла на балконъ. Внизу, саженяхъ въ двухъ, были маленькія дорожки, клумбы и всякія зати, вензеля и всякаго рода рисунки изъ разноцвтныхъ камешковъ. И отъ массы цвтовъ поднимался сильный запахъ и будто врывался въ горницу. Красивый живописный ландшафтъ развертывался во вс стороны.
Монклеръ тоже вышелъ и тоже озирался, но затмъ позвалъ двочку въ горницу, затворилъ балконъ, совершенно задернулъ занавску и вымолвилъ:
— Ну, вотъ стулъ, садитесь!
И вмст съ тмъ онъ снялъ съ подставки мокрое полотно и отбросилъ его въ сторону. Подъ нимъ оказалась коричневая масса пирамидкой.
— Ну-съ, первый сеансъ будетъ не интересенъ, выговорилъ Монклеръ.
Взявъ въ руки нчто въ род ножичка и лопаточки, артистъ далъ нсколько ударовъ въ массу и быстро началъ работать. Черезъ нсколько мгновеній Эльза увидла, что изъ глины, изображавшей простую горку, появилось подобіе человка съ головой и плечами, и съ туловищемъ.
Монклеръ продолжалъ быстро орудовать надъ массой, едва слышно мурлыкалъ какую-то псенку безъ словъ и двочка понемногу забыла, гд находится и задумалась все о томъ же… О своемъ появленіи въ замокъ, объ отношеніяхъ къ ней всхъ обитателей и о томъ, какъ трудно будетъ ей прожить тутъ цлую недлю безотлучно.
Когда она пришла въ себя, то изумилась… Предъ ней на подставк была уже готовая фигура: голова съ кучей вьющихся волосъ, глаза, носъ, ротъ, уши. Эльза поглядла на плечи, затмъ ниже и смутилась очертаніемъ бюста.
‘Это же не съ меня… Это онъ самъ… подумалось ей. Да и лицо не мое’.
Но затмъ она догадалась, что кукла еще далеко не готова, не даромъ же ей придетси еще недлю сидть предъ артистомъ
Наконецъ Монклеръ отбросилъ свой инструментъ, закурилъ сигаретку и оглядывая зоркимъ глазомъ и двочку, и то, что слпилъ, вымолвилъ:
— Началомъ я доволенъ. Нутка, сядьте ко мн профилемъ. Хорошо! поверните ко мн голову… Смотрите на меня… Наклоните немножко голову! Нтъ, не такъ!.. На лвое плечо… Нтъ, не такъ! Погодите…
Монклеръ подошелъ къ ней, взялъ ее руками за голову и точь-въ-точь такъ, какъ часто братъ ее отецъ, чтобы поцловать. Кром отца никто никогда этого не длалъ и Эльза смутилась. Монклеръ замтилъ что-то въ ея живомъ, легко измняющемся лиц и выговорилъ угрюмо:
— Voyons! Voyons! Надо привыкать! Что вы все конфузитесь! Если теперь такъ, что же будетъ потомъ? Поймите, дитя мое, вы для меня ни двочка, ни женщина, ни человкъ! Вы просто предметъ, который мн нравится такъ же, какъ вамъ понравился видъ съ балкона. Вы, какъ я вижу, боле развиты умственно, нежели физически. Я не врю, чтобы вамъ было шестнадцать лтъ, какъ говоритъ графиня.
— Мн и шестнадцати нтъ!
— Ну, такъ это можетъ-быть потому, что вы — не Француженка.
— Я — Француженка… Такая же, какъ и вы.
— Да, но не совсмъ… Вдь вы креолка?
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? вспыхнувъ, раздражительно выговорила Эльза.— Чмъ же я виновата?
Монклеръ вытаращилъ глаза, ничего не понимая, но и любуясь страстнымъ отъ гнва лицомъ.
— Не виноватъ же мой отецъ, что онъ…
Эльза не договорила и отвернулась отъ взгляда художника.
— Да никто вамъ ничего такого не говоритъ. Ничмъ вы не виноваты. Масса женщинъ пожелали бы быть виноваты эдакъ же. Я ничего не понимаю. Чему вы обижаетесь. Объяснитесь!
Но Эльза молчала, насупившись, и Монклеръ пробурчалъ себ подъ носъ:
— Drle de pistolet!
Затмъ, намочивъ и выжавъ холстъ, онъ началъ завертывать свою работу.
— Ну-съ, вы свободны. Предъ обдомъ я врядъ васъ позову опять. Начало всякой работы меня боле утомляетъ. Итакъ, до свиданія, до завтра, ma Psych!

XXI.

Въ первые три дня своего пребыванія въ замк Эльза вполн оправдала, носимое ею прозвище. Она вела себя, какъ дикій зврокъ, и именно какъ газель, то-есть зврокъ чуткій, пугливый, робко озирающійся огненными глазами вокругъ себя и съ граціозною быстротой въ мигъ уносящійся отъ всякой опасности, иногда лишь кажущейся…
Впрочемъ, Эльза-Газель стала настоящею дикою газелью среди обитателей замка почти поневол и въ силу обстоятельствъ. Съ вечера перваго же дня она почуяла около себя трехъ враговъ, одинаково опасныхъ, хотя каждый дйствовалъ на свой ладъ.
Художникъ по два раза въ день призывалъ ее къ себ и лпилъ съ нея изваяніе въ натуральную величину… Голова и лицо уже начинали поражать сходствомъ…
Но у этой коричневой куклы изъ глины, которая такъ удивительно на нее похожа, былъ однако обнаженный станъ, голыя руки и ноги… Эльза только изрдка, совстливо или обиженно, тайкомъ и искоса, взглядывала на работу художника… и тревожилась, стыдилась, оскорблялась и недоумвала… Двочк чудилось, что художникъ поступаетъ не честно по отношенію къ ней. Вдь было же условлено между артистомъ съ графиней и ея матерью, что г. Монклеръ будетъ лпить изъ глины только ея голову. Впрочемъ, онъ это и длаетъ! Онъ всякій разъ занятъ одною отдлкой лица… А туловище онъ на второй день сдлалъ безъ нея, ‘самъ’, то-есть выдумалъ, сочинилъ…
‘Да… Самъ… Самъ! повторяла Эльза про себя. Это все не съ меня… У нея только лицо мое?’
А между тмъ, отъ этого соображенія ей было не легче. Двочк все казалось въ будущемъ нчто, чмъ ей грозятъ. Ей, какъ чуткой газели, слышалась или чуялась опасность еще пока укрытая утесами и ущельями, но уже приближающаяся къ ней… Надо быть наготов…
Монклеръ былъ добродушно ласковъ съ Эльзой, старался какъ бы понравиться ей и сдлаться ея хорошимъ пріятелемъ, онъ постоянно угощалъ ее сластями, за которыми посылалъ въ Теріэль, шутилъ съ ней и изыскивалъ все на свт, чтобы смшить ее… Въ его обращеніи не было и тни ухаживанія. Онъ добивался простаго дружескаго расположенія двочки, добивался быть съ ней en camarade.
Но именно въ этомъ стараніи неумломъ или неискусно скрытомъ и чудилась Эльз опасность. Въ этомъ всячески навязывающемся друг она предвидла врага. У него очевидно было что-то на ум и что-то для нея — враждебное.
Второй человкъ, на котораго косилась Эльза, былъ самъ графъ. Старикъ, лишь изрдка встрчая ее въ замк и раза два встртивъ въ парк вмст съ субреткой, любезно заговаривалъ съ нею, говорилъ по нскольку словъ и удалялся… Въ пустыхъ незначащихъ словахъ не было ничего особеннаго. Но взглядъ стараго графа, его сладкіе глаза, окруженные морщинками, смущали двочку. Она сама себ не врила и спрашивала себя не грезится ли ей то, что она видитъ въ нихъ. Неужели и графъ Отвиль, знатный и богатый человкъ, важный землевладлецъ и депутатъ отъ ихъ округа… можетъ походить на людей въ род…
‘Ну, хоть въ род урода и нахала Филиппа!’ невольно сравнивала Эльза.
И противъ воли, двочк постоянно казалось, что во взглядахъ украдкой бросаемыхъ на нее важнымъ владльцемъ замка и депутатомъ было что-то такое же отвратительное, что поражало ее въ рабочемъ съ мельницы.
Однако Эльза, размышляя о граф Отвил, постоянно увряла себя, что она ошибается, и что старикъ неумышленно ‘противно смотритъ’. Тмъ не мене, раза два, завидя стараго графа въ парк и будучи одна, Эльза искусно избжала встрчи и разговора съ нимъ.
Относительно третьяго человка, считаемаго двочкой врагомъ, не могло быть ни сомнній, ни недоразумнія. Виконтъ Камиллъ не стснялся и велъ себя по отношенію къ Эльз прямо и открыто дерзкимъ образомъ…
‘Этотъ уже совсмъ Филиппъ’, говорила себ двочка, для которой рабочій съ мельницы сталъ вдругъ въ замк какимъ-то мриломъ.
Разница между графомъ и Виконтомъ была та, что старикъ смотрлъ лисой, а молодой человкъ волкомъ. Первый будто стснялся постороннихъ и свидтелей, второй дйствовалъ, говорилъ и глядлъ, не стсняясь никмъ и ничмъ.
Виконтъ на второй же день сказалъ Эльз при графин:
— Mademoiselle Gazelle, я собираюсь отъ тоски начать за вами ухаживать. Можно?
— Зачмъ? просто отозвалась Эльза прямо и твердо глядя ему въ лицо и выдерживая его насмшливо заигрывающій взглядъ.
— Зачмъ? Pour vous sduire.
Эльза презрительно улыбнулась и хотла отвчать рзко, что это будетъ очень мудрено, но графиня отвтила за нее.
— Peine perdue!
Гувернантка мальчугановъ миссъ Эдвинъ почему-то тотчасъ возненавидла Эльзу, злобно взирала на нее и двочка избгала ее, а равно и ея неблаговоспитанныхъ питомцевъ.
За то у нея оказался неожиданно новый и настоящій пріятель въ лиц стараго привратника, человка съ нсколько оригинальнымъ прошлымъ.
Господинъ Изидоръ Мартенъ былъ уже боле десяти лтъ консьержемъ въ замк Отвиль и не даромъ пользовался большою извстностью въ околотк. Старикъ уже за шестьдесятъ лтъ, но бодрый, живой, умный, страстно любилъ чтеніе, былъ яростный политиканъ, подписчикъ на Petit Journal и на Gazette de France. Первый журналъ онъ получалъ почти со дня его основанія, то-есть лтъ съ тридцать, а второй, давно отпраздновавшій столтіе существованія, онъ сталъ получать съ тхъ поръ, что явился въ Отвиль.
Господинъ Изидоръ, на видъ личность боле или мене заурядная, былъ человкомъ съ одною характерною особенностью, которую самъ въ себ не подозрвалъ или объяснялъ не врно. Еще будучи сравнительно очень молодымъ человкомъ, онъ, оглянувшись сознательно вокругъ себя въ мір Божіемъ, тотчасъ почувствовалъ въ себ потребность жить не такъ, какъ хочется, а какъ подсказываетъ самообожаніе. Жить не для себя, а для другихъ. И этимъ, такъ или иначе, если не стать выше толпы, то всегда, всячески, старательно отличать себя отъ нея чмъ бы то ни было.
И съ этихъ двадцати пяти или тридцати лтъ Изидоръ какъ бы надлъ на себя костюмъ, избранный изъ многихъ другихъ, избранный очень умно, догадливо и лукаво. И онъ остался въ немъ до старости.
Костюмъ этотъ сталъ еще ярче въ послдствіи. Г. Мартенъ, будучи главнымъ завдующимъ большого ресторана въ Париж съ обычнымъ званіемъ Grant, сталъ приглядываться къ элегантной и веселой толп молодыхъ прожигателей жизни, которые посщали этотъ Caf-Royal, гд онъ наблюдалъ за гарсонами и за кухней.
Это было во дни славы и могущества Второй Имперіи. Звзда Наполеона III была на зенит. И въ т самые дни, когда представители многихъ древнйшихъ французскихъ фамилій становились бонапартистами, господинъ Изидоръ, не принадлежавшій по своему происхожденію или по своимъ политическимъ убжденіямъ ни къ какой партіи, такъ какъ таковыхъ убжденій у него и быть не могло, внезапно объявился отчаяннымъ, яростнйшимъ легитимистомъ.
Въ его маленькой горниц появились т самые портреты короля и королевы — мучениковъ, которые висятъ и теперь.
Г. Мартенъ сообразилъ, что быть легитимистомъ — костюмъ несравненно красивйшій для человка, вышедшаго изъ крестьянъ. Еслибъ онъ былъ на служб или мечталъ сдлаться членомъ какого-либо бюро, какой-либо администраціи, то, конечно, было бы выгодне сдлаться бонапартистомъ, но существуя на свт въ качеств ‘Grant’ въ ресторан и мечтая открыть свой собственный кабачекъ, Изидоръ не нуждался въ благорасположеніи правительства.
Въ этомъ стремленіи своемъ отличиться отъ толпы онъ однако едва не пострадалъ серьезно.
Во дни покушенія на жизнь императора совершеннаго Итальянцемъ Орсини, Изидоръ, будучи въ густой толп народа, осаждавшей зданіе Оперы, близь которой произошло покушеніе, велъ себя такъ мятежно, что былъ арестованъ. Онъ прямо заявлялъ въ толп, что было бы очень хорошо еслибы Badinguet,— кличка Наполеона, — былъ убитъ а на его мсто Франція призвала бы Генриха V. Разумется, страннаго легитимиста, завдующаго рестораномъ, продержали подъ арестомъ не долго, приняли за придурковатаго выскочку и, пригрозивъ ему, выпустили вновь на свободу.
Но явившійся вновь къ исправленію должности Изидоръ сразу увидлъ, что онъ сдлался въ Caf-Royal нкотораго рода знаменитостью. И съ этого дня онъ началъ уже на пропалую рисоваться своими политическими убжденіями. Прежде всего онъ завелъ визитныя карточки, на которыхъ значилось Isidore Martin, lgitimiste, а внизу стояло мелкими буквами, какъ бы обозначая его званіе: ‘Plus royaliste que le roi.’
Если недавно имя завдующаго рестораномъ, попавъ въ газеты вслдствіе ареста, обжало весь Парижъ, то теперь нсколько сотенъ оригинальныхъ карточекъ этого забавника-фрондера распространилось по всему Парижу.
Разумется, вс хохотали надъ карточкой, но шли въ кафе-ресторанъ, чтобы посмотрть на завдующаго имъ. Успхъ былъ колоссальный. Такой, какой только можетъ быть въ новомъ Вавилон. Разумется — успхъ порцій бифштекса, омлетки и чашекъ кофе.
И въ эти дни сообразительный г. Изидоръ разсчитался со своимъ патрономъ, а затмъ открылъ свой собственный ресторанъ около площади Бастиліи, но опять — съ загадочнымъ наименованіемъ.
Г. Мартенъ, подавъ прошеніе на открытіе ресторана, заране приготовилъ вывску огромныхъ размровъ съ яркозолотыми буквами и радостно принялся ее вшать. Буквы гласили: ‘Caf-rstaurant Henry inq’.
Разумется, полиція тотчасъ стащила вывску, уничтожила ее, а г. Мартену объяснили въ префектур, что его имя уже хорошо извстно агентамъ тайной полиціи, почему рекомендуется ему вести себя боле или мене смирно.
Но Мартенъ не унялся и добился того, что ему позволили нацпить вывску: ‘Caf-rstaurant aux Cinq Henry’. Разумется, весь случай и эта выходка тоже прошумли, а праздная парижская толпа повалила въ ресторанъ ‘Пяти Генриховъ’, болтая о томъ, что вывска мистификація и насмшка, надъ правительствомъ а ресторанъ названъ въ честь претендента на престолъ Франціи.
Ставъ боле свободенъ въ качеств хозяина, Изидоръ началъ много читать, еще боле заниматься политикой и трактовать со своими пріятелями и знакомыми о шансахъ спасенія Франціи подъ державой Генриха V. Прежде всего яростный приверженецъ графа Шамборскаго занялся спеціальнымъ чтеніемъ, чтобъ узнать кто-такіе были предки этого Генриха V и какимъ образомъ Бурбоны потеряли престолъ, а главное узнать и уразумть, что собственно за событіе la grande Rvolution, которое всмъ его знакомымъ легитимистамъ представлялось въ вид явленія міру самаго Антихриста.
Однимъ словомъ, Изидоръ занялся чтеніемъ исторіи.
Сильнйшая тоска часто одолвала его, но онъ нашелъ отъ нея лкарство, или стимулъ къ продолженію чтенія. Все, что онъ прочитывалъ днемъ, онъ разсказывалъ вечеромъ. И это доставляло ему наслажденіе. Иногда онъ зазывалъ знакомыхъ пріятелей и даже незнакомыхъ людей въ свой ресторанъ, даромъ угощалъ ихъ и заставлялъ выслушивать цлыя рчи, цлыя тирады изъ исторіи Франціи. Частенько говорили ему друзья угнетаемые имъ:
— Mais oui, oui! Connu! Connu!
Но г. Изидоръ все-таки продолжалъ подробно разсказывать, какъ былъ убитъ Генрихъ III, или какъ мальчишески былъ влюбленъ Генрихъ IV въ Габріэль Д’Эстрэ и т. д. Слушатели, ради вкуснаго дароваго обда или ужина, выслушивали, а патронъ ресторана ‘Пяти Генриховъ’ былъ счастливъ безконечно.
Впрочемъ, черезъ годъ или два Изидоръ, начитавшійся всякихъ мемуаровъ, въ томъ числ вызубрившій хронику de l’Oeu de Boeuf или ‘Круглаго окна’, разумется могъ разсказать уже дйствительно интересныя для своихъ слушателей интимныя подробности нравовъ при дворахъ Людовиковъ XIV и XV.
Однако, дла патрона-политикана шли конечно плохо и вдругъ пошли еще хуже. Наконецъ, однажды, въ т самые дни, когда Изидоръ, просвтившись, уже мечталъ самъ начать писать свои мемуары про времена короля ‘La Poire’ императора ‘Badinguet’ онъ прогорлъ… Онъ очутился на улиц, не имя даже возможности продать инвентарь и движимое имущество своего ресторана, такъ какъ все было въ плачевномъ состояніи.
Одинъ изъ его пріятелей предложилъ ему скромное мсто завдующаго ‘порядкомъ’ въ банкирской контор. Увы! Знаменитый легитимистъ долженъ былъ смотрть за чистотой помщенія, состоять по пыльной или сорной части.
Конечно, прославившійся фрондеръ временъ Наполеона, извстный во всемъ Париж своими визитными карточками, долго не могъ примириться со своею судьбой и утшиться. И много мстъ, по крайней мр, семь или восемь перемнилъ неугомонный лицедй-легитимистъ, когда наконецъ по рекомендаціи попалъ въ консьержи замка Отвиль, гд, уже утомленный своею ‘политическою карьерой’ пересталъ мечтать о слав.
Мсто было покойное, Отвили обращались съ нимъ ласково и, главное, крайне вжливо, а въ околотк и въ Теріэл monsieur Isidore сталъ сразу другаго рода знаменитостью. Про него говорили, что онъ все знаетъ, про него разсказывали, изумляясь, что онъ и химикъ, и астрономъ, и философъ.
Наконецъ Генриха V уже не было на свт, а легитимистамъ пришлось сдлаться орлеанистами или Blancs d’Espagne или ренегатами. Кругомъ Изидора все увеличивался лагерь республиканцевъ. Сначала стали появляться изо всхъ щелей гамбеттисты, а затмъ зародились и вдругъ пошли рости, какъ грибы — буланжисты, опортунисты, ферристы, гедисты и всякіе ‘исты’. Но г. Мартенъ всхъ ихъ называлъ ‘Saligaudistes’!
Графъ Отвиль — сынъ извстнаго роялиста — былъ однако еще недавно усерднымъ бонапартистомъ, а теперь вдругъ сдлался Яну сомъ-республиканцемъ, Raill, и тотчасъ попалъ въ палату депутатовъ.
За все это время всяческихъ превращеній въ стран, Изидоръ остался себ вренъ и именовалъ себя званіемъ собственнаго изобртенія: Lgitimiste quand mme.
А про орлеановъ онъ продолжалъ выражаться:
— Les descendants du traitre!
Одно время старика смущало, какъ бы свжеиспеченый республиканецъ Отвиль не выкинулъ его вонъ изъ его домика консьержа и какъ бы опять не пострадать за свои политическія убжденія. Однако, вскор лукавый старикъ замтилъ, что республиканцу графу Отвилю очень нравится имть привратникомъ въ замк отчаяннаго монархиста ‘qui а fait ses preuves’ и который оказался вдобавокъ остроумне господъ les blancs d’Espagn, изобртя званіе ‘Lgitimiste quand mme’.
Въ дйствительности старинные дворяне, давно ставшіе политическими ренегатами, забавлялись своимъ слугой. Какъ бы въ оправданіе себя самихъ, Отвили подшучивали надъ его любовью къ чтенію, его водевильнымъ политиканствомъ, надъ событіями его прошлой жизни, арестомъ, рестораномъ ‘Пяти Генриховъ’ и даже надъ его портретами Людовика и Маріи-Антуанеты. И привратникъ замка служилъ даже темой забавнаго разговора съ гостями изъ Парижа.
Впрочемъ, безукоризненно чистоплотная и чопорная фигурка маленькаго старика съ театрально важными жестами, но вмст съ тмъ съ сугубо почтительною манерой разговаривать съ господами — нравилась всмъ, и Отвилямъ, и ихъ гостямъ.
Конечно новой обитательниц замка, двочк изъ домика желзнодорожнаго сторожа, этотъ добрый, вжливый и чистенькій старичокъ понравился сильно, Эльза нашла въ этомъ человк то, что инстинктивно любила — искренность и простоту. Изо всхъ обитателей замка онъ показался двочк самымъ честнымъ. Кром того, онъ всегда радостно встрчалъ двочку, и она съ удовольствіемъ заходила въ его маленькій, безукоризненно чистенькій домикъ.
Изидоръ, давно не ораторствовавшій, такъ какъ за послднее время хворалъ и не отлучался къ знакомымъ въ Теріэль, былъ радехонекъ, что могъ залучить двочку въ качеств слушательницы и ученицы. Онъ повствовалъ безъ конца и съ наслажденіемъ слушалъ самого себя. Но, кром того, на этотъ разъ онъ понималъ, что видитъ предъ собой очень умную и любознательную двочку, которая трепетно слушаетъ его, разиня ротъ, не проронивъ ни слова, или жадно распрашиваетъ, съ воодушевленіемъ вникая во все, о чемъ бы рчь ни шла.
Не прошло трехъ дней, какъ Эльза уже любила старика, а одинокій monsieur Isidore сталъ серьёзно и искренно относиться къ этой умной ‘petite gazelle qui veut tout connatre, tout savoir’.

XXII.

Однажды посл цлой почти недли пребыванія Эльзы въ замк случились дв вещи довольно простыя и заурядныя, но имвшія, какъ оказалось впослдствіи, огромное значеніе въ жизни двочки… Она мало обратила вниманія на эти два пустые случая, но потомъ, поздне, она вспомнила, что они были въ одинъ и тотъ же день. И часто долго вспоминала она о нихъ. Они имли огромное вліяніе на ея послдующую жизнь.
Графъ и Русскій — вошли въ ея жизнь!..
Эльза, отбывъ однажды свое скучное и утомительное занятіе — сидть не шевелясь предъ артистомъ, весело отправилась къ новому другу въ его домикъ. Изидоръ на этотъ разъ оказался хворающимъ, не въ дух и не сталъ ораторствовать о короляхъ Франціи…
Когда Эльза, не желая стснять друга, собралась уходить, старикъ обратился къ ней съ просьбой. Такъ какъ графъ позволялъ привратнику брать для чтенія книги изъ библіотеки замка, то Изидоръ попросилъ Эльзу принести ему слдующій пятый томъ путешествія вокругъ свта Дюмонъ-Дюрвиля. Онъ объяснилъ двочк, гд библіотека, въ которую дверь изъ корридора надо войти и въ какомъ шкафу найти книгу. Эльза охотно согласилась и пустилась бгомъ услужить доброму старику.
Теперь только въ первый разъ замтила двочка, что въ корридор были въ рядъ три большія и одинакія двери изъ дуба съ красивою отдлкой и одна дверь попроще и поменьше… Изидоръ объяснилъ ей, что въ библіотеку ведетъ вторая дверь отъ столовой. ‘Но считатъ ли маленькую дверь?’ думала Эльза и стояла въ нершительности.
Затмъ она сообразила, что если и ошибется, то бды большой нтъ. Эльза смло отворила первую большую дверь посл маленькой и, глянувъ въ комнату, увидла два большіе шкафа, картины и высокія кресла, обитыя красною кожей. Не успла двочка осмотрться съ порога на затйливую обстановку комнаты, какъ изъ угла раздался громкій голосъ, отъ котораго она невольно вздрогнула и оторопла.
— Ба! Дорогая гость. Soyez la bienvenue, mademoiselle Caradol.
И навстрчу къ Эльз двинулся самъ графъ Отвиль, вставшій съ кресла съ книгой въ рукахъ.
— Pardon! воскликнула Эльза.
Въ одинъ мигъ, перепугавшись страшно, сама не зная чему, двочка рзко захлопнула дверь и собралась бжать прямо къ себ, отложивъ порученіе старика до другаго раза.
Но дверь тотчасъ же снова отворилась, и графъ вышелъ въ корридоръ. Эльза окаменла на мст, какъ виноватая.
— Нтъ! Нтъ. Коль скоро вы ко мн попали волей судьбы, то пожалуйте, настойчиво любезно заговорилъ онъ. Я покажу вамъ много интересныхъ вещей… Мы поболтаемъ. Мн нечего длать и я скучаю до смерти.
Эльза стояла въ нершительности.
— Извините, я ошиблась! Я не знала какую отворяла дверь… Я думала что…
— Знаю, знаю! Такова судьба… Пожалуйте!
И графъ уже собирался взять Эльзу за талію, чтобы заставить войти. Двочка поневол, хотя сильно смущаясь, снова переступила порогъ.
— Садитесь! весело воскликнулъ графъ.— Прежде всего не смотрите на меня, какъ на депутата и пожилого человка. Traitez moi en camarade! Несмотря на мои года, я такой же весельчакъ, что любой двадцатилтній. И вдобавокъ я обожаю хорошенькихъ женщинъ.
Усадивъ Эльзу на огромное кресло, въ которое бы могли помститься три такія двочки, какъ она, графъ слъ противъ нея и сталъ ее разспрашивать. Начались вс т же вчные вопросы о томъ, кто она, чмъ занята, что длаетъ, гд ея отецъ и мать, кто они такіе. И распросы привели все къ тому же жгучему вопросу о происхожденіи.
По счастію графъ не сталъ настаивать подробно о томъ, что Эльзу наиболе всегда раздражало, и тотчасъ спросилъ, бывала ли она когда въ Париж.
— Никогда! отозвалась она.
Графъ ахнулъ и началъ разсказывать: что такое Парижъ, какъ тамъ весело, и затмъ перевелъ рчь на то, что Эльз надо бы такъ устроиться, чтобы жить въ Париж. Такая хорошенькая двочка въ прав не только не озабочиваться заставами на желзной дорог, но вообще не имть никакой работы, а жить въ довольств, спокойно и весело. И вдругъ наклонясь старикъ взялъ Эльзу за руку:
— Выслушайте, ma jolie enfant, внимательно, что я вамъ скажу, вымолвилъ онъ.
И его старое сладко-лукавое лицо показалось вдругъ Эльз настолько отвратительнымъ, что уродъ Филиппъ представился ей теперь около графа очень недурнымъ малымъ.
Эльза высвободила свою руку. Графъ снова потянулся за ней… И сдвинувшись съ кресла онъ еще ближе наклонился къ двочк, ухмыляясь ей въ лицо. Эльза быстро поднялась.
— Позвольте мн уйти? выговорила она.
— Voyons! Voyons! вымолвилъ графъ нжно и укоризненно.— Ne faites pas l’enfant. Вы уже взрослая и умная двушка. Скажите одно слово… Графъ запнулся будто колеблясь, и вдругъ прибавилъ: Одно слово, дитя мое… И у васъ будетъ все, деньги, счастье, наряды…
И вмст съ тмъ, поднявшись тоже, графъ обошелъ ее и сталъ между нею и дверями. Это нежданное объясненіе и это движеніе подйствовали на Эльзу, взбсили ее и сразу измнили выраженіе лица ея.
Разнородныя чувства быстро и легко отражались и смнялись на лиц пылкой креолки и моментально вполн преображали красивыя черты, иногда длали его восторженно оживленнымъ, иногда граціозно-угрюмымъ, иногда же искажали его совершенно. Лицо темнло, дурнло, а широко раскрытые глаза искрились злобой.
И теперь съ графомъ случилось то же, что бывало и съ другими. Онъ отступилъ на шагъ отъ дико озлобившагося молоденькаго существа и, изумляясь, присматривался.
— Comment? Un ange comme vous, заговорилъ онъ,— можетъ имть вдругъ такое выраженіе лица!.. Вы были ангеломъ тому назадъ мгновеніе, и вдругъ…
— Нтъ, я далеко не ангелъ, monsieur le comte! холодно отвтила Эльза.— И если желаете, спросите, чмъ считаетъ меня Баптистъ, котораго вы знаете.
— Знаю, знаю! Я его очень люблю — прекрасный малый. Un excellant garon.
— Удивляюсь! Первый разъ слышу, чтобъ о немъ такъ отзывались. C’est un miserable!
— Ба! удивился графъ и вдругъ прибавилъ:— Ахъ да, понимаю. Вы его ненавидите за… Понимаю! Ну, чмъ же онъ васъ считаетъ?
— Une vieille sorcire en nourrice.
Графъ расхохотался сиплымъ, противнымъ смхомъ и вымолвилъ на-распвъ точно такъ же, какъ и его сынъ:
— Charmant! Cha-ar-mant!
Въ эту минуту дверь растворилась. На порог появилась графиня и остановилась, иронически оглядывая и мужа, и Эльзу.
— Признаюсь, я этого не ожидала! вымолвила она.— И меня крайне интересуетъ, какъ это произошло? Vous tes impayable, mon cher ami! обратилась она къ мужу.— А въ данномъ случа скажу: impayable et impitoyable. Вы скоро будете ухаживать за новорожденными двочками. Я сейчасъ слышала слово en nourrice. Да, груднымъ младенцамъ и тмъ нтъ пощады.
Графъ слегка насупился, но продолжая улыбаться гримасой, обратился къ Эльз:
— Скажите правду, mademoisellz Elza, оправдайте меня отъ обвиненія, отъ клеветы. Скажите, какъ попали вы сюда.
Эльза, смущаясь снова, объяснила графин свою ошибку.
— Ну, слава Богу! отвтила графиня.— А я ужъ думала, что вы, обернулась она къ мужу,— que vous faites des progrs! Пойдемте со мной, дитя мое! Но помните… послушайтесь моего совта… Пока будете въ замк, старайтесь не переступать порога этой горницы! показала графиня на дверь.
— Vous tes ridicule, chre ami! отозвался графъ, выпрямляясь и мряя жену съ головы до пятъ комически-надменнымъ взглядомъ.
Но графиня уже обхватила Эльзу рукой, пропустила впередъ себя въ дверь и вышла за ней. Затмъ она позвала свою субретку и показала ей Эльзу.
— Смотрите. Сейчасъ спасла… Пожалуйста не забудьте, Жюли, что я вамъ сказала! Отнеситесь къ этому серьезне! Уже начало есть…
— Какъ? изумленно отозвалась горничная.
— Да. Я, разумется, была права. Такъ, пожалуйста, не забудьте!
— Будьте спокойны, графиня! Если такъ, то я дйствительно буду внимательне. Я думала, что это все ваше напрасное опасеніе. Да, впрочемъ, la personne en question совсмъ не то, что мы думаемъ. Хотя я мало знаю ее, но уже замтила. Она уметъ царапаться и кусаться.
— Да, кажется! отозвалась графиня, улыбаясь.
Жюли позвала за собой двочку и вмст съ нею прошла въ горницу ей отведенную, маленькую, но свтлую, обращенную на солнечную сторону. Изъ оконъ видна было часть того же цвтника и часть того же ландшафта, которымъ любовалась Эльза въ первый день прибытія съ балкона Монклера.
— Сидите, ma chre enfant, больше въ вашей резиденціи! Длайте, что хотите, объяснила Жюли.— Гулять въ саду и въ парк вы будете со мной или съ г. Изидоромъ. Если скучно сидть сложа руки, я вамъ дамъ работу, шить что-нибудь.
— Мн не изъ-чего шить, замтила Эльза.
— Я вамъ дамъ какую-нибудь матерію. Ну, хотите, сядьте за блузу для вашего братишки!
По оживившемуся внезапно лицу двочки Жюли увидла, что предложеніе ея привело Эльзу въ восторгъ.
— Вотъ! Отлично! Я вамъ принесу прелестную синюю матерію, на видъ совершенный шелкъ. Она англійская и ей износу нтъ. Мы наржемъ съ вами блузъ на ростъ вашего мальчугана, и вы будете сидть и работать.
— Но вдь это чужое?
— Ахъ, полноте! Это стоитъ франкъ метръ. И что же для графини, если вы истратите хотя бы двадцать метровъ. Она будетъ очень рада!
Эльза невольно потянулась поблагодарить Жюли, и субретка тотчасъ же расцловалась съ ней и прибавила:
— Вы уже успли faire la conqute de tout le monde въ замк, а понемногу и я присоединюсь къ числу очарованныхъ. Vous tes une charmante enfant! Главное, что мн въ васъ нравится — это, что вы умете отгрызаться. Вдь я слышала, какихъ молодыхъ людей вы любите… Забыли? Ну, то, что вы сказали виконту еще при знакомств.
— Графиня не разсердилась на это? спросила Эльза тревожно.
— Что вы! Напротивъ… Она тогда при мн, идя завтракать, сказала г. Камиллу:— ну, вотъ дождался, наконецъ, того, что les petites villageoises теб читаютъ мораль!
Въ эту минуту на двор замка раздался стукъ копытъ и колесъ. Жюли выскочила въ свою комнату поглядть въ окно. Эльза послдовала за ней.
— Le voila! Вотъ онъ! Глядите! Это вамъ любопытно!
Эльза высунулась и увидла, какъ изъ экипажа вышелъ господинъ средняго роста и поднялся на крыльцо.
— Видли? спросила Жюли.
— Видла. Что же?
— Ну, это онъ и есть!
— Кто?
— Русскій.
— Русскій?! воскликнула Эльза!— Да вдь это онъ! Онъ! Тотъ самый, котораго я… Но Эльза запнулась. Это былъ тотъ самый человкъ, котораго она видла у заставы и котораго кучеръ назвалъ Полякомъ.
Горничная поняла по-своему восклицаніе двочки и объяснила ей:
— Разумется, дитя мое! Вдь я шутила. Онъ такой же человкъ, какъ и вс другіе, живущіе на свт. Даже прибавлю вамъ, очень милый и очень добрый. Вотъ онъ ужъ, конечно, никогда себ не позволитъ съ вами того, что позволяетъ и графъ, и г. Камиллъ, и хотя бы даже г. Монклеръ. Если судить по немъ, то Русскіе мене дерзки съ женщинами… Впрочемъ, это очень иногда обидная вещь! вдругъ разсмялась Жюли.

XXIII.

И въ этотъ же день въ вечеру Эльза поступила странно и непонятно для самой себя. Она сама себ изумлялась и стыдилась.
Завидя ‘Русскаго’ въ парк одного, она, ни слова не сказавъ Жюли, тоже пошла прогуляться И одна… И тотчасъ посл того, что горничная предупредила ее не длать этого.
Прежде чмъ выдти въ паркъ, Эльза посмотрлась въ зеркало. Наканун она надла новое хорошенькое платье, сшитое ей по приказанію графини. И теперь вншность двочки была совершенно иная. Ее узнать было нельзя. Она сама это видла и чувствовала. Она казалась и красиве, и, главное, старше…
‘Узнаетъ ли онъ меня?’ думалось Эльз.
И чрезъ минутъ десять она была уже на той же дорожк, гд шелъ ‘Русскій’…
Но онъ прошелъ мимо нея, опустивъ голову и даже не замтилъ, что кого-то встртилъ.
Эльза проводила его глазами, сла на траву и задумалась.
— Онъ несчастный! проговорила она вслухъ и съ чувствомъ.— У него есть горе!
И долго продумала двочка объ этомъ Русскомъ, вспоминая его задумчивость у заставы ночью и его теперешнее лицо еще боле угрюмое. Двочк стало жаль этого человка, ей незнакомаго, а будто уже давно знакомаго.
Вернувшись въ домъ, она разумется тотчасъ узнала отъ Жюли, что Русскаго зовутъ Георгій Аталинъ, причемъ горничная произносила на свой ладъ, какъ и вс въ замк.
— Monsieur Georges D’Atalin.
Однако это очень мало ее удовлетворило, и на утро, когда Эльза завтракала вмст съ Жюли и выслушивала, какъ горничная, критикуя, по косточкамъ перебирала своихъ господъ, она ршилась спросить то, что занимало ее.
— Что такое — этотъ господинъ иностранецъ? не смло спросила она.
— Le Russe? Онъ — ничего особеннаго! отозвалась Жюли.— Вотъ видите ли… Это человкъ любопытный только въ одномъ отношеніи… Какъ бы вамъ это объяснить?
Жюли запнулась, а Эльза подумала:
‘Вроятно и его начнетъ горничная рзать на кусочки своимъ острымъ языкомъ!’
Но къ ея удивленію Жюли, подумавъ мгновеніе, заговорила:
— Это хорошій человкъ и жалкій человкъ. Вы не смотрите на то, что онъ принадлежитъ къ варварской націи. Вдь вс Русскіе sont des cosaques! Я не могу вамъ объяснить, что это значитъ, но это значить народъ полудикій. Онъ однако должно быть совсмъ не похожъ на своихъ соотечественниковъ.
И Жюли разсказала двочк все, что слышала въ замк по поводу Русскаго. Эльза узнала, что Аталинъ не только давно знакомъ съ семействомъ Отвилей, но даже имъ не чужой, такъ какъ кузенъ графини женатъ на родственниц Аталина.
Передавъ разныя подробности, которыя были нисколько не любопытны, Жюли объяснила, что Русскій вчно скучаетъ, вчно угрюмъ, постоянно путешествуетъ и какъ бы мста себ не можетъ найти на свт. Всюду его тянетъ и везд ему скучно.
— Однако, прибавила Жюли, — онъ чрезвычайно вжливъ со всми, въ особенности съ нами — съ прислугой. Гораздо вжливе Французовъ. Онъ очень добръ. Бывая у насъ въ гостяхъ зимой въ Париж и здсь лтомъ иногда по цлому мсяцу, онъ всегда всхъ насъ обдариваетъ. Я вамъ покажу какъ-нибудь брошку, которую купила на его деньги. Его очень жаль. C’est bien dommage, что онъ хочетъ застрлиться.
— Что?! вскрикнула Эльза, почти подпрыгнувъ на мст.
— Да, мн это графиня не разъ говорила.
— Да какъ же это можетъ быть? оторопла Эльза.
— Очень просто. Онъ хочетъ себя убить.
— Почему?
— Отъ тоски. Это у ихъ націи такая болзнь… Они ходятъ, ходятъ, скучаютъ, скучаютъ, а потомъ и застрливаются. Это называется — сплинъ.
Жюли смутно помнила, что она вретъ, и что такая болзнь существуетъ, кажется, не у Русскихъ, а у какого-то другаго народа, но подумала, что это обстоятельство совершенно безразлично для двочки.
Эльза при этомъ извстіи настолько смутилась, даже испугалась, что глубоко задумалась и уже не слыхала ничего остальнаго, что болтала горничная. Ей стало невыразимо жалко этого человка, къ которому она уже относилась такъ, какъ еще никогда ни къ кому… Это былъ почти единственный человкъ, который сразу, вслдствіе совершенно неизвстныхъ причинъ, сталъ ей почему-то милъ. И вдругъ, какъ нарочно, именно у этого человка такая болзнь, отъ которой всякій болющій кончаетъ самоубійствомъ.
— Что вы вдругъ припечалились? Вы, кажется, даже меня не слушаете? Что съ вами? удивилась Жюли.
Эльза пришла въ себя, застыдилась и вымолвила:
— Ничего.
— Какъ ничего? У васъ и лицо стало другое. Нездоровится вамъ?
— Охъ, нтъ, ничего… Это такъ.
— Ну, однако, пора, двнадцать часовъ. Господа сейчасъ кончатъ завтракъ и г. де-Монклеръ будетъ васъ ждать. Кстати сказать, вы знаете, вчера въ вечеру я забралась къ нему въ мастерскую, подняла съ головы статуи мокрую тряпку и ахнула… Вдь вы положительно живая! И въ особенности, я думаю, потому что и глина коричневая, да и вы, моя милая, не можете сказать, чтобы были, какъ вс мы, блы лицомъ. Отъ этого сходство еще сильне. Поразительно!
— Отчего онъ мн не хочетъ дать близко поглядть? спросила Эльза.— Какъ кончитъ, такъ гонитъ вонъ. И вся эта кукла всегда въ тряпк, кром головы и плечъ.
— Ужъ, право, не знаю! Боится, можетъ быть, чтобы не сглазили. Опасается вашего mauvais oeil.

XXIV.

Эльза вышла отъ Жюли и направилась черезъ весь домъ въ комнату, служившую скульптору мастерской, но едва сдлала она нсколько шаговъ, какъ одинъ изъ лакеевъ замка остановилъ ее. Онъ объявилъ, что служащій на станціи въ багажномъ отдленіи — Фредерикъ, привезъ ящикъ въ замокъ и хочетъ съ ней повидаться по длу.
— Гд же онъ?! почти воскликнула Эльза и оживилась.
— За воротами или у г. Изидора.
Эльза быстро сбжала по парадной лстниц, пробжала дворъ, какъ любила и умла бгать — настоящею газелью, и увидла за сквозными воротами станціонную телжку и лошадь, а около нея своего друга Фредерика. Въ одну секунду она была уже за воротами, и они поздоровались.
— Я за вами, mamzelle Elzire, сказалъ Фредерикъ, всегда называя двочку ея полнымъ именемъ. Когда я халъ мимо вашихъ заставъ, г. Баптистъ сказалъ мн, чтобъ я васъ привезъ. У васъ какая-то прізжая дама и желаетъ васъ видть.
— Какая дама? изумилась Эльза.
— Право не знаю. И онъ не сказалъ. Сказалъ только, что г-жа Карадоль требуетъ, чтобы вы сейчасъ же пріхали со мной, такъ какъ дама эта вскор узжаетъ, а ей нужно васъ видть.
— Ничего не понимаю! изумилась Эльза.— Какая же дама можетъ быть въ гостяхъ у насъ?
— Я предполагаю, mamzelle Elzire, что это та же дама, которая пріхала на этихъ дняхъ. Ее даже г. Бретейль свезъ къ г. Грожану. А теперь она у васъ. Ея имя Rose Dupr.
— Роза Дюпрэ… Я о такой никогда не слыхала! изумилась Эльза. Обождите меня…
И тотчасъ, точно также бгомъ пустилась она къ Жюли и стала просить ее доложить графин. Пришлось дожидаться довольно долго. Наконецъ горничная вернулась обратно и объявила ей, что она можетъ хать, но съ тмъ условіемъ, чтобы возвратиться къ вечеру или на другой день рано утромъ.
— Г. де-Монклеръ въ ярости! сообщила она смясь.— Рветъ и мечетъ. Говоритъ, что если эдакъ работать съ перерывами, то лучше все бросить. Онъ ни за что не хотлъ согласиться, но графиня его уговорила. Такъ, пожалуйста, прізжайте сегодня вечеромъ или завтра утромъ. А если вы завтра не будете, то за вами пошлютъ лошадей.
Эльза была совершенно счастлива, что можетъ побывать снова дома, такъ какъ братишка, не явившійся въ замокъ ни разу, не смотря на свое общаніе — смущалъ ее. Кром того, она была заинтересована этой г-жей Дюпре, которая у нихъ гоститъ. Наконецъ, она была особенно рада, что можетъ прохаться съ Фредерикомъ, къ которому у нея было что-то, и уже давно, на сердц. Она надла свое собственное голубое платье, считая новое платье чужимъ, и выскочила изъ замка. Чрезъ нсколько минутъ она уже катила въ телжк рядомъ съ Фредерикомъ.
— Какъ я рада, что вырвалась отсюда! воскликнула Эльза, оглядываясь на замокъ.
— А что? Разв нехорошо вамъ тутъ?
— Нтъ. Ни хорошо, ни дурно… Не знаю. Но хотлось бы мн отсюда вырваться совсмъ. Они вс какіе-то странные, кром Русскаго.
— А. Русскій! Знаю! Онъ очень милъ, вжливъ и очень смшно говорить по-французски. Такъ же, какъ и я! улыбнулся Фредерикъ.
— Да, это правда, правда! разсмялась Эльза.— Я и забыла! Я все думала, что общаго между вами и имъ, и вотъ именно вы оба говорите съ какою-то особенною манерой.
Всю дорогу Эльза и Фредерикъ болтали неумолкая о разныхъ пустякахъ, но всякій посторонній замтилъ бы, что между ними положительно что-то есть. Это не простые знакомые. Дйствительно, прямодушный и честный, но крайне ограниченный молодой малый, совершенно не сознавая, былъ влюбленъ въ Эльзу.
Въ качеств Альзасца, которому не давалась французская рчь, Фредерикъ подвергался часто шуткамъ и только изрдка кто-либо заступался за него, говоря, что только въ прежнія времена можно было шутить надъ Альзасцами. Потшаться же теперь положительно не слдуетъ изъ чувства патріотизма.
Вслдствіе скромности, отчасти вслдствіе усерднйшаго исполненія своихъ обязанностей, Фредерикъ былъ вчно занятъ, а въ свободные часы тщательно избгалъ общества. Только изрдка его тянуло къ заставамъ около моста, чтобы взглянуть и поболтать немножко съ двочкой, которая стала для него чмъ-то особенно дорогимъ. Разумется, Альзасецъ и не догадывался, что это чувство не простая симпатія.
Эльза, со своей стороны, начала съ того, что полюбила Фредерика за его ласки Этьену, за то, что онъ длалъ ему зми, устраивалъ телжки, а однажды подарилъ цлый поздъ съ паровозомъ, состроеннымъ имъ самимъ изъ маленькихъ коробокъ. Затмъ Эльза стала относиться къ Альзасцу еще сердечне, именно по той причин, что вс остальные и въ особенности Баптистъ считали долгомъ трунить надъ нимъ и въ глаза и заглазно. Фредерикъ показался двочк въ загон у всхъ, а этого было достаточно, — по ея натур — чтобы полюбить его и горячо за него заступаться.
Понемногу незамтно отношенія двочки къ якобы унижаемому и преслдуемому всми Альзасцу стали особеннымъ чувствомъ, которое Эльза называла une grande amiti, но ошибалась.
Вдобавокъ во Фредерик было нчто, что особенно было по сердцу двочк. Онъ былъ чрезвычайно дуренъ. Необъяснимая и загадочная психическая черта ея характера заключалась въ томъ, что ей были милы старики и старухи и чмъ дряхле, тмъ больше. А затмъ ей нравились мужчины и женщины, отличающіеся некрасивымъ лицемъ.
Блокурый Альзасецъ съ рыжеватымъ оттнкомъ волосъ, съ лицомъ, покрытымъ веснушками, съ маленькими глазами, толстымъ носомъ, небольшого роста, коренастый и крайне неуклюжій въ движеніяхъ не могъ бы, конечно, понравиться никому. Но въ маленькихъ глазахъ Фредерика была такая доброта и такая скромность, а въ губахъ, особенно въ улыбк, было нчто такое милое, располагающее къ себ, что вс умные и порядочные люди въ Теріэл заявляли желаніе: ‘хорошо бы было, если бы вс молодые люди были похожи характеромъ на Альзасца’.
Однажды одно выраженіе уважаемаго всми человка не мало подйствовало на Эльзу. Бывшій пріятель ея отца Бретейль сказалъ:
— Во всемъ околотк нтъ у насъ другого Фредерика! Это такой малый, какихъ немного на свт. Я бы желалъ, чтобъ у меня былъ такой сынъ. Вотъ что!
Фредерикъ и Эльза видлись часто, такъ какъ Альзасецъ постоянно возилъ разныя посылки и часто прозжалъ черезъ заставы. Когда онъ бывалъ совершенно свободенъ, раза три, четыре въ мсяцъ, онъ тотчасъ же являлся повидать якобы Этьена и что-нибудь устроить ему: поправить змй или просто погулять съ нимъ по полю.
Двочка не отходила ни на шагъ отъ Альзасца и брата и вмст съ ними, когда было возможно, отправлялась тоже гулять.
Первый понявшій какого рода отношенія возникаютъ между посыльнымъ багажнаго отдленія и двочкой былъ, конечно, проницательный, въ особенности въ извстныхъ вещахъ, Баптистъ. Раза два или три презрительно усмхаясь бросилъ онъ имъ слова:
— Nos amoureux!
Выраженіе это каждый разъ громомъ раздавалось надъ головами скромнаго малаго и чистой помыслами двочки. Но слова эти однако возымли особое дйствіе: и Фредерикъ и Эльза стали какъ будто сами подумывать о томъ, ужъ не правъ ли Баптистъ.
Теперь, конечно, они были почти счастливы, что дутъ вмст. Но разстояніе было не велико. Вдали уже виднлись: желзнодорожный мостъ, крыша домика у заставъ, дале, среди равнины, мстечко Теріэль, а праве: поле, платформа, и станція.
Фредерикъ уже жаллъ, что такъ быстро прошло время и вмст съ тмъ, будто въ борьб съ самимъ собою, все больше погонялъ лошадь и халъ такъ быстро, какъ никогда не зжалъ одинъ.
— Вы спшите? выговорила вдругъ Эльза.— Васъ ждутъ на станціи?
— Нтъ, я свободенъ. Мн только въ два часа надо быть…
— Зачмъ же вы такъ скачете? Ступайте тише.
— Я думалъ, вамъ надо скорй… какъ-то смутился Фредерикъ, но сразу остановилъ лошадь и пустилъ ее шагомъ.
И лицо его вдругъ прояснилось. Онъ улыбался и такими добрыми глазами посмотрлъ на двочку, что она тоже оживилась.
— Ну, вотъ и отлично! Продемъ дольше и поболтаемъ побольше! выговорила она. Но вдругъ ей пришло на умъ:
‘Nos amoureux!’
И на мгновеніе она какъ будто насупилась, но потомъ снова оправилась.
— Скажите мн, началъ Фредерикъ, — вс эти господа, старый и молодой графы, этотъ длинноволосый господинъ съ бородой, т. е. артистъ, и хотя бы этотъ Русскій — какъ они къ вамъ относятся?
— Графъ и виконтъ Отвили мн противны, отвтила Эльза просто,— и молодой еще противне, чмъ старый. На стараго я стараюсь не смотрть, у него скверное лицо, скверные глаза… Наконецъ и я встртила такого старика, который мн гадокъ! Молодой постоянно надо мной подсмивается, но любезенъ предупредителенъ и… и отвратителенъ Г. Монклеръ очень рзкій и грубоватый человкъ, но хорошій. А Русскій очень… очень милый. Знаете ли, какая жалость… что онъ сдлать собирается… Это ужасно!
— Что же такое?
— Я просто безъ ужаса додумать не могу…
Эльза хотла было уже разсказать подробно, все что слышала отъ Жюли, но смутилась вопросомъ: иметъ ли она право это разсказывать. И она вдругъ вспыхнула.
— Что же? повторилъ Фредерикъ и, видя краску на ея лиц, смутился тоже и сразу сталъ угрюмъ.
Альзасецъ однако не подозрвалъ, что въ немъ заговорила ревность. Когда же Эльза упорно отказалась разсказать то, что было хотла, Фредерикъ насупился окончательно и вдругъ выговорилъ:
— Il vous fait la cour!
И при этомъ молодой малый отчаянно хлеснулъ лошадь бичемъ и двинулся крупною рысью.
— Quel bete de mot! отозвалась Эльза.— Простите, ужасно глупое выраженіе!.. Да разв это можетъ быть? Со мной этого никогда не бывало! горячо воскликнула она.— Есть люди, которые мн надодаютъ любезностями, есть, которые грубо обращаются со мной, но ухаживать?.. За мной никогда никто не ухаживалъ. Я не знаю, что это такое…
— Почему же вы начали говорить, покраснли и замолчали?
— Такъ… Когда-нибудь я, можетъ быть, разскажу вамъ. Я не знаю имю ли я право говорить…
— Ахъ… Это тайна…
— Да… Можетъ быть и нтъ… Я не знаю.
— Ну, а я вамъ говорю: il vous fait la cour! отчаянно отозвался Фредерикъ и съ остервенніемъ захлопалъ бичемъ. Лицо его стало такимъ, какого Эльза никогда не видала у него: сосредоточенно-мрачнымъ, но не злымъ, а грустно-задумчивымъ.
Она замолчала какъ виноватая.
Телжка быстро долетла до заставъ. Этьенъ, зависвшій подъзжающихъ, уже усплъ растворить ихъ. Эльза забыла все происшедшее, выскочила на шоссе и, бросившись къ брату, стала обнимать и цловать его.
Альзасецъ, обыкновенно при встрчахъ съ Этьеномъ тоже цловавшій его и задерживавшійся для разспросовъ, теперь только крикнулъ:
— Bonjour, Etienne!
И прибавивъ, трогая фуражку:— ‘до свиданія!’ онъ, сильно ударилъ лошадь, перелетлъ черезъ полотно дороги и умчался.
— Что съ нимъ? спросилъ озадаченный Этьенъ.— Сердитъ онъ…
— Не знаю… Такъ… Скажи, какая дама у насъ?
Этьенъ сразу насупился.
— Не могу сказать… Мать не велла. Иди. Сейчасъ увидишь сама.
Когда они вошли въ домикъ, Анна встртила ихъ, и Эльза сразу замтила, что мать отчасти чмъ-то озабочена. Вмст съ тмъ Эльза съ удивленіемъ остановилась на порог, увидя, что кровать Этьена и матрацъ съ бльемъ съ ея кровати были въ первой горниц. Она догадалась, что ихъ комната на вышк была очищена для прізжей гостьи.

XXV.

Анна объяснила дочери, что прізжая дама дйствительно находится въ верхней комнат, но что она спитъ.
— Какъ — спитъ? изумилась Эльза.
— Да, она сказала, что ране двухъ, трехъ часовъ врядъ ли проснется и встанетъ. Впрочемъ, поди, посмотри. Можетъ-быть, она уже проснулась и одвается.
— Но кто эта дама?
— Ступай, посмотри! повторила Анна, нсколько веселе улыбаясь, и когда двочка нершительнымъ шагомъ двинулась къ дверямъ, она прибавила:
— Тихонько. Если спитъ, то не разбуди ея, — разсердится!
Эльза, недоумвая, поднялась по лстниц, осторожно пріотворила дверь и увидла на своей кровати спящую даму, лицо которой показалось ей необычайно красивымъ.
Кровать была много выше, такъ какъ гость положили новый запасный матрацъ съ подушками и бльемъ, принадлежавшимъ, собственно, Баптисту. Женщина, подъ одяломъ раскрытымъ по поясъ была въ кофточк удивительной красоты, въ узорахъ и прошивкахъ. Ея блыя, какъ снгъ, прелестныя ручки были сложены на груди.
Эльза остановилась за порогомъ и со смшаннымъ чувствомъ робкаго восторга и крайняго изумленія долго, не сморгнувъ, смотрла на спящую даму. Затмъ глаза ея сами собой перешли на стоящій около постели столикъ. На немъ лежали маленькіе часики съ цпочкой и еще многое другое… И все это было — блестящее, сіяющее, сверкающее…
Вся эта горница на вышк будто преобразилась, потому что всюду были вещи одна удивительне другой. Голубое платье, все обшитое кружевами и лентами, лежало на стул. На стол была большая шляпа съ перьями, около нея другая… И еще дв маленькія, тоже шляпы… Кругомъ, повсюду были разбросаны вещи, имени и назначенія которыхъ двочка даже не знала.
Но все это было ничто въ сравненіи съ самой спящей. Она, эта дама, была по истин какимъ-то волшебнымъ видніемъ. Такихъ прелестныхъ лицъ Эльза, казалось, никогда не видала въ жизни.
Въ смущеніи и недоумніи она собралась снова спуститься внизъ, чтобъ узнать скоре отъ матери, кто эта удивительная гостья, но когда она двинулась, полъ громко скрипнулъ подъ ея ногами. Дама открыла глаза и устремила ихъ на Эльзу, затмъ она двинулась, облокотилась на руку и выговорила небрежно:
— Ah! Via le singe! Ну, иди сюда.
Эльза смущенно переступила порогъ и стала въ нсколькихъ шагахъ отъ кровати.
— Однако, какъ ты измнилась! Какъ ты выросла! Да или же, поцлуй меня!
Эльза смутилась еще боле, но уже потому, что голосъ этой неизвстной дамы былъ ей знакомъ, поразительно знакомъ! И при звук этого знакомаго голоса что-то старое, давнишнее всплыло на сердц… Почему-то покойный отецъ вдругъ на умъ пришелъ, потомъ Кальвадосъ… Море… Дтскія зати… Эльза даже испугалась и, приблизившись къ самой кровати, нагнулась боязливо и нершительно. Дама обняла ее одной рукой, поцловала и стала разглядывать ее.
— Ты стала лучше! Ты была обезьяной, а теперь pas mal du tout!
И видя какими изумленными глазами смотритъ на нее двочка, она разсмялась страннымъ смхомъ, будто презрительнымъ.
— Неужели же я такъ постарла, что ты меня не узнаешь? выговорила она, отнимая руку, которою обвила шею двочки.
— Марьетта?! воскликнула вдругъ Эльза неувреннымъ голосомъ.
— Mais oui, sotte que tu es!
Эльза вскрикнула, порывисто обхватила сестру обими руками, судорожно сжала и прижалась къ ней съ сумасшедшими поцлуями. Слезы брызнули изъ глазъ ея.
— Пусти! Пусти! Задушишь!
И упершись рукой въ грудь двочки, женщина слегка оттолкнула ее.
— Вотъ ужь une vraie paysanne! Можно ли такъ вшаться! Ты мн шею чуть не свернула! заворчала она.
Эльза сла на кровать, продолжая пожирать глазами сестру, утирая бгущія по лицу слезы и не имя возможности произнести ни единаго слова. Затмъ она безсознательно соскользнула съ постели, стала на колни предъ кроватью и, схвативъ бленькія ручки сестры, начала цловать ихъ.
Марьетта не отнимала рукъ и смотрла на двочку, снисходительно улыбаясь. Затмъ, погладивъ ее по лохматой голов, она вдругъ почувствовала что-то на лиц и быстро перевела руку къ своимъ щекамъ.
— Diable… Да ты мн лицо вымочила! Чего же ты воешь?
Эльза молча, безостановочно, но медленно цловала бленькую, пахучую ручку сестры, которая осталась въ ея рукахъ. Какое-то странное чувство, и горькое, и сладкое, и тяжелое, будто давящее ей грудь, мшало ей говорить. Лица ея было все мокрое въ слезахъ.
— Скажи, что я очень перемнилась? спросила Марьетта.
— Grand Dieu, какъ же нтъ! Я не узнаю тебя.
— Постарла я?
— Что ты! Ты стала красавицей. Я такихъ красавицъ никогда не видала. Что ты сдлала, чтобы такъ перемниться? Посмотри, какое у тебя лицо, какія руки, какая кофточка!
— Кофточка — не я! усмхнулась Марьетта.— А лицо — c’est la poudre.
— Quelle poudre? не поняла Эльза.— Скажи, надолго ли ты?
— На день или два — не боле.
— Какъ? вскрикнула двочка:— Какъ!? Черезъ день или два ты удешь опять? Да куда же?
— Въ Парижъ.
— Ты въ Париж живешь? Что ты тамъ длаешь? Зачмъ ты до сихъ поръ за три года ни разу къ намъ не пріхала. Ты работаешь. Гд? Какъ? Quelle est ta profession?
И десятками вопросовъ засыпала двочка сестру. Иногда эта принималась хохотать и не отвчала на вопросъ. Такъ прошла около часу. Марьетта продолжала лежать въ постели, облокотясь на подушки правымъ локтемъ, а Эльза стояла попрежнему на колняхъ передъ кроватью. При этомъ она продолжала держать лвую руку сестры въ своихъ рукахъ и иногда, тихо, но страстно принималась снова цловать ее отъ пальцевъ до локтя.
И обо многомъ переговорили он. Марьетта объяснила, что она живетъ въ Париж, что она путешествовала, была въ разныхъ pays, въ Бордо, въ Ліон, долго жила въ Гавр, собиралась даже въ Англію. Вс эти названія были смутно знакомы Эльз лишь по урокамъ сестеръ Священнаго Сердца.
Затмъ Эльза на разспросы сестры отвчала искренно о своемъ жить-быть. Она не жаловалась прямо, но Марьетта тотчасъ же все поняла. Она догадалась, что жизнь сестры не только хуже прежней, въ Кальвадос, до несчастія съ отцомъ, когда они жили богатыми землевладльцами, но даже хуже, чмъ и въ недавнее время въ Теріэл, когда отецъ содержалъ ихъ своею слесарною работой.
— Да, конечно, заговорила, наконецъ, Марьетта, — быть сторожемъ или замнять его у заставъ, вскакивать ночью, въ особенности зимой, въ холодъ, чтобъ отворять заставы… Да, это не жизнь! Но утшься. Ты уже теперь не ребенокъ, а взрослая — une jeune fille — и можешь избавиться отъ этой жизни и зажить иначе. Вдь теб лтъ семнадцать?
— Нтъ, пятнадцать съ половиной.
— Неужели? Я думала, даже больше — восемнадцать. На видъ, впрочемъ, теб можно смло дать семнадцать. Tu es forme. А это главное. Да и въ твои года уже собственно пора пользоваться жизнью. А если ты немного еще ребенокъ и дика, то это ничего… On aime a! Богъ всть почему… mais cela plait! презрительно усмхнулась Марьетта.— Мы подумаемъ объ этомъ.
— О чемъ? спросила Эльза.
— Я подумаю, какъ тебя избавить отъ этихъ заставъ, отъ Баптиста и вообще отъ этой жизни. Впрочемъ, что же и думать… Этого и откладывать не надо. Хочешь со мной хать въ Парижъ?
— Oh, oui, oui! вскрикнула Эльза и, схвативъ руку сестры, снова начала ее цловать.
— Ну, вотъ и прекрасно! Я переговорю съ матерью, а если Баптистъ заупрямится, то я знаю, что сдлать… Я ему дамъ денегъ. Онъ любитъ ихъ. Да, впрочемъ, qui donc ne l’aime pas. И ты, вроятно, любишь деньги?
— И да, и нтъ. Право, не знаю… У меня ихъ почти никогда не бывало. Разъ только было много заразъ, тому назадъ годъ. Двадцать семь франковъ. Заразъ!
— Ну, вотъ будетъ у тебя тысяча заразъ… въ Париж… И ты полюбишь имть деньги.
— А разв въ Париж у всхъ, кто прідетъ, сейчасъ же много денегъ?
— Нтъ, не у всхъ! разсмялась Марьетта.— Но у тебя будутъ и, можетъ-быть, много. Такъ хочешь хать?
— Конечно! Намъ съ Этьеномъ недолго собраться.
— Что? Какъ съ Этьеномъ?
— И Этьена ты возьмешь?
— Oh, quelle sotisse! Зачмъ я потащу туда этого souillon? Онъ можетъ и тутъ оставаться.
Эльза слегка выпрямилась, съ удивленіемъ и молча посмотрла на сестру, потомъ сла на полъ на свои протянутыя ноги. Вопервыхъ, она удивилась тому, что сестра даже не предполагала возможности взять съ собой брата. Вовторыхъ, ея ухо рзнуло выраженіе: souillon.
— Онъ никогда не грязенъ! полуудивленно, полуобидчиво произнесла она тихо.
— Все-таки же онъ un marmot и поэтому… C’est ridicule — имть около себя мальчишку… Et puis c’est gnant…
— Почему? удивилась Эльза.
— Ah, t’es bte!.. Посл поймешь. Да и на какой чертъ онъ намъ нуженъ.
Двочка съ укоромъ глянула на сестру.
— Такъ, стало быть, завтра, или посл завтра мы съ тобой вмст двигаемся въ Парижъ?
— Нтъ! мотнула головой Эльза.— Безъ Этьена никогда и никуда.
— Ты съ ума сошла!
— Нтъ! Я съ Этьеномъ никогда не разстанусь! Ты разв не помнишь, что мн отецъ сказалъ про брата, умирая?
— Нтъ… Но что бы онъ ни сказалъ. Не все ли равно! Что же изъ этого? Мало ли что умирающіе болтаютъ! Недавно въ Париж одинъ богачъ потребовалъ умирая, чтобъ его не хоронили, а сожгли.— Это новая мода.— Родня, разумется, его все-таки похоронила на кладбищ.
— Отецъ мн приказалъ уже умирая… начала было Эльза, но Марьетта перебила ее:
— Ну, и наплевать, что бы онъ ни приказывалъ! On s’en fiche! Онъ давно сгнилъ въ ям, а мы живы. И мы должны жить по нашему собственному разуму, а не по приказу того, кто прежде былъ человкъ, а теперь une pourriture! Ты, однако, я вижу не поумнла съ годами. Впрочемъ, вся эта дурь пройдетъ въ Париж въ одинъ мсяцъ. Есть у тебя какое нибудь блье на первое время?
Эльза молчала, ибо мысленно повторяла разныя выраженія сестры. Сестра продолжала что-то говорить, но она не слушала и вдругъ произнесла:
— Марьетта? Зачмъ, я не понимаю, говорить такія слова? Вдь ты не думаешь такъ… Это только слова.
— Какія слова?
— Ну, вотъ про брата… про отца…
— Ты es une sotte, махнула рукой Марьетта.— Ну, однако, мн пора вставать! Который часъ? Посмотри, вотъ на стол часы.
Эльза осторожно, съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ уваженія, взяла въ руки маленькіе, эмалевые часики, съ брилліантовымъ цвткомъ на доск.
— Тише, осторожне! Ты со своими лапами какъ разъ уронишь, или изломаешь. Фу, однако, quelles pattes que tu as! выговорила Марьетта, глядя на большія руки сестры. Дай сюда посмотрть!
И взявъ Эльзу за руку, она приложила свою. Дв руки рядомъ не имли ничего общаго между собой: одна была снжно-блая, тонкая, изнженная всякими притираніями, другая была толстая, плотная, коричневая отъ загара.
— Это отъ работы, говорятъ! Когда копаешь землю подъ картофель, или когда надо со щелокомъ мыть блье, наивно просто объяснила Эльза. А главное вотъ — curer les casseroles! Въ особенности когда чистишь ихъ съ дкимъ составомъ. Это руки портитъ пуще всего.
— Ну, да вотъ будешь въ Париж, все это пройдетъ.
— Безъ Этьена я не поду!
— Я теб повторяю, что ты дура и нечего… rabchej! Ты подешь, а Этьенъ останется здсь!
— Никогда!
— А я теб говорю, что останется!
— Марьетта, я теб повторяю, что безъ Этьена я никуда, ни на шагъ изъ этого дома не уйду!
— А я тебя все-таки увезу! Ты — глупая двчонка и ничего не понимаешь. Я заставлю тебя хать противъ воли.
— Противъ воли? Марьетта, противъ моей воли никто никогда не заставитъ меня сдлать ничего. Оставимъ это! Ты Этьена брать не хочешь, а безъ него я не поду. Ни ты, никто меня не заставить съ нимъ разлучиться, стало быть, и довольно объ этомъ… Tout est dit!
— Вижу, вижу! разсмялась сердито Марьетта. Ты уродилась въ упрямца отца. Вдь онъ этимъ отличался, онъ былъ всегда ttu comme un ne!
Эльза посмотрла пристально на сестру и вздохнула. Никто со дня смерти отца ея, не относился къ его памяти такъ рзко. Даже Баптистъ и тотъ попрекалъ покойнаго только тмъ, что онъ былъ сыномъ Негрессы и что у него уродились все Негритенки. А она — ея сестра, эта прелестная красавица, къ которой сразу возникло было у нея какое-то обожаніе, уже оскорбила ее нсколько разъ рзкими и грубыми выходками не только противъ маленькаго братишки, но и противъ покойнаго отца.
— Ну, поскорй дай мн мой cafe-au-lait! Да не забудь больше молока чмъ кофе, сказала Марьетта.
— Хорошо! слегка оживилась Эльза.— Сейчасъ.
— Только пожалуйста все это — почище. Вы тутъ живете, вроятно, въ полной saloperie!
— У насъ все чисто! съ укоромъ отозвалась Эльза, услыхавъ грубйшее слово.— Ты знаешь, какъ мать смотритъ за всмъ и какъ любитъ чистоту. Да и я тоже.
— Bah… a же dit! Извстно, что всегда мужикамъ кажется, что все у нихъ чисто, а сами сидятъ свиньями по уши въ грязи! Пожалуйста чашку внутри не трогай своими лапами. Понимаешь. Я это ненавижу. Je suismal-au-coeureuse… объясняла Марьетта на своемъ типичномъ жаргон.
— Хорошо… отозвалась Эльза, обидясь и опуская глаза.— Mes pattes sont propres! прибавила она, съ легкою укоризной.— Ты скоро сойдешь?
— Нтъ, принеси мн кофе сюда. Я его пью въ постели,— это моя привычка!
Эльза медленно спустилась внизъ по лстниц. Анна встртила дочь, улыбаясь двусмысленно.
— Ну, что? Какова прізжая дама? Не узнать прежней Марьетты… Paris les dresse.
И затмъ, присмотрвшись къ лицу дочери, Анна прибавила:
— Что съ тобой? Отчего ты угрюма?— Да ты еще, кажется, и плакала? Отъ радости?
— Да! отозвалась Эльза.
И двочк захотлось будто опять заплакать, но по совершенно инымъ причинамъ. Безумная радость, вызвавшая слезы, теперь была далеко.
Слова ‘pourriture’ и ‘souillon’ и ‘saloperie’ и другія… продолжали будто звенть въ ея ушахъ.
Благодаря присутствію странной гостьи, не одна лишь горница на вышк преобразилась, но и весь домикъ желзнодорожнаго сторожа принялъ будто другую физіономію.
Не только Баптистъ сразу понялъ какую карьеру сдлала въ Париж Марьетта, но и Анна сама догадалась, что вторая дочь въ положеніи сто разъ худшемъ чмъ Ренъ.
… ‘Qui n’а qu’un seul’… объясняла она.
Даже Этьенъ съ перваго же мгновенія прибытія сестры сталъ коситься на нее и наконецъ выпалилъ, ворча подъ носъ, мткое слово:
— Cigale!
Мальчуганъ зналъ басню Лафонтена наизусть со словъ Эльзы, которую выучила она въ школ. Анна ахнула услыхавъ это слово и набросилась на сына.
— Imbecile! Съ ума ты сошелъ… Услышитъ она, какъ ты ее называешь, она тебя отколотитъ.
Одна двочка, самая умная изо всей семьи, но и самая наивная, или самая чистая помыслами, не сразу постигла, гд и какъ заработала Марьетта свои золотыя вещи, шелкъ и кружева. Но вскор очередь дошла и до нее… Баптистъ грубо и рзко пошутилъ на счета ‘profession’ Марьетты въ Париж. Узнавъ, что она пьетъ свой кофе въ постели, онъ разсмялся.
— Sur le dos… Ну да… Это ихъ обыкновенное препровожденіе времени и ихъ заработокъ.

XXVI.

Весь этотъ день и затмъ весь вечеръ прошли какъ-то странно для всхъ, кром, вроятно, самой гостьи, которая была занята исключительно однимъ Виганомъ.
На второй день Марьетта, напившись кофе, точно также едва только успла спуститься внизъ, какъ снова начала любезничать и пересмиваться съ тмъ же Баптистомъ. Черезъ часъ времени они, казалось, уже будто совсмъ подружились, и Эльза, сидвшая съ ними, не выдержала. Они глядли другъ другу въ глаза и усмхались такъ странно, что двочка, вдругъ сама не зная почему, застыдившись, вышла къ матери въ комнату и нашла женщину въ необычной для нея поз.
Анна сидла, уронивъ свою работу на колни, оперлась на ручку кресла и вся, казалось, обратилась въ слухъ. Она слушала болтовню дочери съ Баптистомъ. Взятая врасплохъ появленіемъ дочери, Анна смутилась, покраснла и быстро взялась за работу.
Затмъ Марьетта и Баптистъ вдругъ собрались и отправились гулять. Баптистъ не любитъ ‘rder’, какъ говорилъ онъ, по полямъ и сдлалъ это теперь изъ угожденія Марьетт. Это значило много. Видя ихъ сборы, Анна собралась съ духомъ и насмшливо спросила у Вигана:
— Qu’est ce qui te prend…
— А что? рзко отозвался молодой малый.— Разв я обязательство далъ теб ни съ кмъ не гулять… когда мы внчались.
За ихъ отсутствіе, продолжавшееся боле двухъ часовъ, Анна, вмсто того, чтобы сидть и работать, какъ бывало испоконъ вку, бродила по всему домику и часто выходила на крыльцо. Встрчаясь съ Эльзой, она опускала глаза. Посидвъ немного на своемъ кресл, она снова вскакивала и снова бродила безъ цли по комнатамъ. Эльза ясно видла, что мать страшно волнуется, и необъяснимое ей чувство овладвало ею… Чувство жгучаго стыда.
Когда наконецъ Баптистъ и Марьетта вернулись домой, то снова вмст, смясь, шутя и шаля какъ малыя дти, изжарили себ въ кухн принесенные съ собой каштаны и, усвшись въ первой комнат за столъ, снова начали болтать, но уже какъ настоящіе давнишніе друзья.
— Какъ ты перемнилась! Какъ ты перемнилась! постоянно повторялъ Баптистъ, качая головой.— Кто бы думалът что изъ тебя вдругъ выйдетъ такая прелестная женщина. Ей Богу. Tu es patante! Une vraie fe!…
На этотъ разъ Эльза слышала въ ихъ разговор нсколько фразъ, которыхъ она понять не могла, такъ какъ он очевидно имли особенное условное значеніе. Иная такая фраза Баптиста заставляла Марьетту громко хохотать. Иногда какая нибудь тоже условная фраза, не имвшая значенія для посторонняго, заставляла ее вздыхать притворно.
На одну такую совершенно непонятную и будто безсмысленную фразу Баптиста она отвчала, подумавъ и вздохнувъ уже непритворно:
— Увидимъ! Надо помнить одно — не отъ меня одной все это зависитъ… Я люблю врныхъ псовъ. Des chiens de garde. Но наобумъ я никогда не поступлю. Надо такой выборъ длать осторожно!
— Но вдь ты сказала, что ‘le spontan’ кажется подходящимъ теб…
— Le spontan? разсмялась Марьетта.— Да. Онъ, кажется мн, именно уродился на это, чтобы быть такимъ chien de garde.
И много разговоровъ, подобныхъ этому, было между ними. Эльза ничего не понимала, но чуяла что-то и уже начинала поневол презирать эту сестру, которую собиралась было начать обожать.
Во время этихъ загадочныхъ бесдъ Баптиста съ сестрой, посл ихъ прогулки, Эльза, посланная Марьеттой въ верхнюю горницу за носовымъ платкомъ и за флакончикомъ со спиртомъ, увидла нчто, отъ чего окончательно растерялась. Проходя чрезъ комнату матёри, она невольно ее подстерегла. Анна сидла сгорбившись и, закрывъ лицо платкомъ, плакала.
Эльза остановилась на середин комнаты, какъ вкопаная и какъ отъ удара въ сердце. Первое мгновеніе она хотла броситься къ матери, обнять ее, разцловать утшая, но шевельнувшись, она снова стала недвижима.
‘Въ чемъ дло? Въ чемъ утшать?! вдругъ будто спросилъ у нея тайный голосъ и прибавилъ: если должно случиться нчто горькое для матери и постыдное со стороны Марьетты, то вдь это будетъ счастьемъ для тебя и для Этьена. Будетъ началомъ счастливой семейной жизни втроемъ безъ чуждаго проходимца’.
И двочка тихо двинулась и прошла наверхъ, чтобы мать не слыхала ея шаговъ и не знала, что она невольно подстерегла ее. Когда Эльза снова спустилась по лстниц и шла чрезъ горницу, Анна уже держала въ рукахъ работу, но однако отвернулась лицомъ къ окну.
Вскор посл этого въ домик появился никогда еще не бывавшій въ немъ гость: телеграфистъ Багетъ. Баптистъ тотчасъ же вышелъ къ заставамъ.
Эльза, прислушавшись чрезъ нсколько минутъ къ болтовн сестры съ Багетомъ, невольно раскрыла ротъ отъ изумленія… Эта болтовня была будто буквальнымъ подражаніемъ или же просто удивительнымъ повтореніемъ болтовни съ Баптистомъ.
Эльза стала какъ вкопаная около нихъ, слушала и не врила ни глазамъ, ни ушамъ. Она изрдка приглядывалась къ Багету и спрашивала себя, не ошибается ли она, не Баптистъ ли сидитъ на его мст? Телеграфистъ даже глядитъ и улыбается точно такъ же, какъ сейчасъ глядлъ и улыбался Баптистъ.
Оказывалось, изъ ихъ разговоровъ, что Марьетта знаетъ телеграфиста съ самаго дня своего прибытія въ Теріэль, и что гостя у Ренъ, она бывала часто на станціи, а затмъ даже създила куда-то въ окрестность чуть не на цлый день вмст съ этимъ Багетомъ. Отношенія ихъ были настолько короткія, какъ еслибъ они были не только короткіе знакомые, но даже давнишніе друзья.
Эльза въ себя не могла прійти…
Марьетта обернулась наконецъ въ сторону сестры и увидла ее стоящую недвижно среди горницы со скрещенными на груди руками, съ вытянутымъ лицомъ, широко раскрытыми глазами и горько сжатыми губами.
— Quelle bourrique que tu fais l! воскликнула Марьетта нетерпливо.— Чего ты торчишь предъ нами. Длала бы свое дло: торчала бы у заставъ! Уйди пожалуйста! Мн нужно поговорить о дл avec monsieur. Да и вообще… tu me portes sur les nerfs!
Эльза вышла изъ дома, сла на скамейк и понурилась. Будто туманъ ее охватиль со всхъ сторонъ и даже мысли ея заволокло имъ. Она старалась думать и обдумывать все переиспытанное за два дня, будто силилась начать разсуждать мысленно — и не могла. Все путалось въ голов.
И вдругъ она порывисто поднялась и быстрыми шагами двинулась по полю, въ обходъ Теріэля, тропинкой, которой ходила въ школу… Ее вдругъ потянуло туда, гд часто бывала она и гд всегда находила тишину и покой кругомъ, гд всегда наступалъ и душевный миръ, гд становилось легче мыслить и легче дышать…
Эльза почти машинально, но спшно, отправилась на кладбище… Ей почудилось вдругъ, что если убжать отъ этого дома на могилу отца, то непремнно сейчасъ разсется все это тяжелое, что обступило ее вдругъ и будто придавило…
И должно быть судьба захотла удалить двочку изъ дому, чтобъ избавить отъ необходимости увидть все, что вдругъ произошло…
Эльза еще не успла дойти до кладбища, когда въ домъ вернулся Виганъ и найдя за столомъ телеграфиста и Марьетту за особенною, характерно тихою бесдой шопотомъ, присмотрлся къ обоимъ въ упоръ и вдругъ выговорилъ грубо:
— Это по-парижски, что-ль? А?
— Къ кому вы обращаетесь? холодно отозвалась Марьетта, такъ какъ онъ глядлъ на обоихъ.
— Къ парочк… Au couple amoureux.
Марьетта разсмялась и отозвалась нсколько сухо:
— Вы, кажется, вздумали ревновать… Надо на это право имть.
— Я его имю! рзко отрзалъ Баптистъ.
— Нтъ! Вы лжете.
— Нтъ, ты лжешь… Я заявляю этому молокососу, что я получилъ сегодня право ревновать тебя.
Багетъ вскочилъ съ мста и хотлъ что-то отвтить, чтобъ отплатить дерзостью за дерзость, но въ это мгновеніе на порог появилась личность, о которой казалось они вс забыли… Это была Анна, блдная и съ измнившимися чертами лица.
— Что ты сейчасъ сказалъ?.. глухо вымолвила она дрожащимъ голосомъ, обращаясь къ Баптисту, стоящему къ ней спиной.
Баптистъ слышалъ, но не двинулся и не обернулся.
Наступило минутное молчаніе.
— Марьетта? Что онъ говоритъ? Объяснитесь! взволнованно проговорила Анна.
— C’est un enrag. Больше ничего… отозвалась Марьетта тихо и какъ-то нершительно.
— Это не отвтъ! Я требую прямаго отвта! громче и ршительне произнесла Анна.
— Это еще что такое? вскрикнулъ наконецъ Баптистъ, оборачиваясь къ женщин.— Tout-beau, la vieille. И не къ лицу теб совсмъ эта манера. Убирайся въ свой шестокъ и сиди смирно.
— Я требую объясненія того, что я сейчасъ слышала, выговорила эта уже плаксиво.
— Объясняй сама, какъ хочешь. Никто безпокоиться не станетъ и никакихъ объясненій тебне дастъ…— Не сердито, а съ презрніемъ произнесъ Баптистъ и, обернувшись къ телеграфисту, прибавилъ рзко:
— Voyons… Debarrassez moi le plancher!
Багетъ отороплъ и сконфузился совсмъ. Лицо юнаго телеграфиста пошло красными пятнами. Онъ какъ-то глупо засменилъ ногами на одномъ мст и взглядывалъ на Марьетту, будто прося ея помощи.
Но женщина вдругъ звонко расхохоталась, закидывая голову назадъ. Баптистъ понялъ значеніе этого хохота надъ струсившимъ молодымъ человкомъ и улыбнулся самодовольно.
— Ну, г. Багетъ, выговорилъ онъ мягче, не заставляйте меня руками показать вашей ше, гд здсь выходныя двери. Пожалуйте…
Телеграфистъ вдругъ принялъ гордо обиженный видъ и, поглядвъ на Марьетту глупо грозными глазами, двинулся къ выходу.
— Я никогда не думалъ, чтобы подобное могло произойти, пробормоталъ онъ, осторожно минуя хозяина дома и какъ бы ожидая пинка.
Когда молодой человкъ исчезъ въ дверяхъ, Анна двинулась на его мсто и сла къ столу, не глядя ни на Баптиста, ни на дочь.
— Теб что нужно еще? рзко выговорилъ этотъ.
— Мн нужно… объясненіе.
— Чего?
— Твоихъ словъ, которыя я слышала, и твоей выходки противъ этого молодого человка. Я ничего не понимаю… Я съ утра гляжу и слушаю васъ и боюсь понять… Да!.. Марьетта, скажи хоть ты… Одно слово.
— Я теб уже сказала, что твой Баптистъ бшеный.
— Это не объясненіе, Марьетта? Жалобно произнесла Анна.
— И лгунъ. Онъ лжетъ… А ты Богъ всть что воображаешь… Я завтра, вроятно, уже уду.
Наступило молчаніе. Анна перевела глаза съ дочери на Вигана. Онъ стоялъ насупясь и глядлъ въ полъ.
— Баптистъ? Скажи, ты солгалъ? совсмъ тихо и слезливо спросила Анна.
Баптистъ, не отвтивъ и даже не поглядвъ на женщину, двинулся и медленно вышелъ изъ комнаты на улицу. Марьетта тоже поднялась и пошла къ себ.
— Что же это? Что вы? растерянно произнесла Анна.
— Ah! Tu nous embtes! воскликнула Марьетта, не оборачиваясь.
Анна осталась одна и потащила носовой платокъ изъ кармана. На порог кухни показался Этьенъ и вымолвилъ сурово:
— Чего же выть?.. Вышвырни стрекозу изъ дому — и длу конецъ.
Мальчикъ все слышалъ изъ кухни и все понялъ.
Когда Эльза вернулась домой, то замтила сейчасъ, что за ея отсутствіе что-то произошло., На ея вопросъ Этьенъ отозвался незнаніемъ.
Баптистъ вечеромъ не пришелъ ужинать, и Анна съ дочерьми и сыномъ поужинавъ молчаливо и угрюмо рано разошлись спать. Эльза съ братишкой пристроились на полу кухни и сразу заснули, какъ мертвые, намучившись и ‘надумавшись’ досыта за этотъ день.

XXVII.

На другой день въ сумерки къ заставамъ у моста подъхала коляска изъ замка. Баптистъ уже собрался пропустить прозжихъ, но знакомый ему кучеръ Шарль, остановилъ лошадей.
Неизвстный Баптисту господинъ вышелъ изъ экипажа и направился прямо къ нему. Это былъ Аталинъ.
— Вы г. Баптистъ? спросиль онъ.
— Да-съ. Къ вашимъ услугамъ!
— Я именно къ вамъ и пріхалъ.
И пока Шарль не перезжая полотно дороги поворачивалъ лошадей обратно, Аталинъ объяснилъ, что пріхалъ за Эльзой, такъ какъ художникъ, Монклеръ сильно сердитъ, чтоего модель скрылась, а работа пріостановилась.
— Онъ до такой степени намъ всмъ въ замк надолъ, прибавилъ улыбаясь Аталинъ,— своимъ ворчаньемъ и придирками ко всмъ, что графиня попросила меня тайно сюда създить и немедленно привести вашу сестру въ замокъ.
— Эльза мн не сестра. Будь сестрой она, то была бы не такова, отвтилъ ухмыляясь насмшливо Баптистъ.— Извините, но отойти отъ заставъ не могу, войдите сами въ домъ.
Аталинъ перешелъ полотно и затмъ небольшой цвтникъ. Когда онъ подходилъ къ крыльцу, то изъ домика слышался веселый хохотъ.
Войдя въ первую горницу, онъ нашелъ въ ней работавшую въ углу съ иголкой и съ сорочкой въ рукахъ пожилую женщину, а въ противуположной сторон хорошо знакомаго ему въ лицо человка, такъ какъ это былъ начальникъ станціи г. Туртуа.
Близь него у стола сидла вычурно расфранченная дама, недурная собой. Вся она, до мелочей, была настолько типична, что не имла ничего общаго съ домикомъ и обстановкой желзнодорожнаго сторожа. Недалеко отъ нихъ сидлъ на стул, сгорбившись и задумчиво глядя на нихъ, маленькій мальчикъ.
При появленіи Аталина пожилая женщина поднялась и двинулась ему на встрчу. Мальчикъ тоже вскочилъ съ мста и тотчасъ же, сунувъ руки въ карманы и разставивъ ноги, сталъ внимательно разглядывать вошедшаго. Молодая женщина прекратила свою веселую болтовню и мгновенно измнила и позу и лицо. Она заломалась на стул… Взглянувъ на вошедшаго, она уже не спускала глазъ съ него, но взглядъ этотъ съ перваго же мгновенія сталъ противенъ Аталину и подйствовалъ на него отталкивающимъ образомъ.
Аталинъ объяснилъ пожилой женщин, что онъ пріхалъ за двочкой отъ имени графини Отвиль.
— Извините меня, заговорила Анна,— я ее вызвала ради того, чтобы повидаться съ сестрой. Позвольте представить вамъ: моя вторая дочь — Марьетта.
Аталинъ сухо поклонился. Марьетта кивнула небрежно головой, разсмялась и вымолвила:
— Bon! Свтъ на выворотъ! Что значитъ попасть dans cette bicoque! Мужчинъ женщинамъ представляютъ, madame Caradol, а не наоборотъ… Ну, за то я могу теперь похвастаться тмъ, что и меня одинъ разъ въ жизни мужчин представили!
Анна хотла что-то отвтить, но смутилась и промолчала. Аталинъ холодно смрилъ съ головы до пятъ Марьетту и обернулся снова къ Анн.
— Итакъ, позвольте мн увезти mamzelle Эльзу, сказалъ онъ.
— Извольте, если она подетъ! отвтила Анна.— Она у меня упрямица. Этьенъ, позови сестру.
— Ея нтъ! отозвался мальчикъ, точно отрзалъ.
— Гд же она?
— Ея нтъ… Она ушла! повторилъ Этьенъ, и по его голосу чудилось, что онъ не хочетъ сказать правду.
— Куда? громче спросила Анна, стараясь при постороннемъ показаться строгою матерью.
Мальчикъ, стоявшій истуканомъ на раздвинутыхъ ногахъ, съ руками въ карманахъ панталонъ, вытащилъ правую руку, почесалъ за затылкомъ, потомъ снова засунулъ руку въ карманъ и молчалъ.
— Что же ты, съ ума сошелъ, не отвчаешь?
— Это не мое дло, отозвался Этьенъ.
— Что вы пристали къ нему, если онъ не знаетъ гд болтается наша обезьяна? свысока вымолвила Марьетта.
Вмст съ тмъ, ломаясь предъ. Аталинымъ, она постоянно взглядывала на него заигрывающими глазами и, опершись на столъ локтемъ, подставила руку къ щек такъ, чтобъ онъ могъ видть кольца, которыми были унизаны ея пальцы.
— Онъ отлично знаетъ, заявила Анна.— Я же вижу, что знаетъ. Сказать не хочетъ и солгать по обыкновенію тоже не хочетъ. Правда ли, mon gars?
— Да! отозвался Этьенъ рзко.
Мальчикъ за эти нсколько мгновеній поразилъ Аталина чмъ-то особеннымъ. Это лицо и въ особенности эти глаза, а еще пуще этотъ голосъ спокойно-суровый — совершенно не шли къ вншности маленькаго человчка. Да, именно… Это былъ не ребенокъ, а будто карликъ… Аталинъ двинулся къ Этьену, прислъ, чтобы сравняться съ нимъ ростомъ, и взявъ его за руку, ласково выговорилъ:
— Ну, будьте милы, мой другъ, скажите мн, гд ваша сестра? Мн надо везти ее въ замокъ.
— Она не подетъ… Ей тамъ вс надоли! просто отвтилъ Этьенъ.— Завтра утромъ можетъ быть она сама придетъ.
— Но гд она? спросилъ Аталинъ.— Ну… Voyons.
— Вы слышали, что мать говоритъ. Я сказать не могу, а солгать… Къ чему? Какой толкъ?
Марьетта такъ громко расхохоталась съ оттнкомъ презрнія, что Аталинъ невольно вздрогнулъ, приподнялся и уже непріязненно смрилъ ее взглядомъ. Фигура и ужимки этой женщины раздражали его.
— Охъ, еслибы ты былъ у меня, заговорила Марьетта,— какъ бы я съ тебя живо эту блажь спустила! Разика два, три… Une bonne tripote! И ты бы у меня обошелся. Je t’aurais secou… А то вишь тюлень какой… Empt, va!
И затмъ снова кокетничая, Марьетта развязно вымолвила, заглядывая Аталину въ глаза:
— Dites donc, вы Русскій?
— Да! отозвался онъ.
— Я тотчасъ догадалась.
— Не думаю, нсколько невжливо отвтилъ онъ.— Я полагаю, что сестра ваша могла вамъ…
— Ничего мн сестра не говорила! перебила его Марьетта.— Я догадалась по вашему выговору. А въ особенности по вашей, vous autres Russes, привычк повторять часто одно слово или врне одинъ звукъ… такъ какъ это слово, говорятъ, ничего не значитъ.
— Какое слово?
— Вы, Русскіе, трехъ фразъ не можете сказать, чтобы не вставить ваше вчное: ‘ну’. Des ‘nou’ tout bout de champ.
— Это правда, согласился Аталинъ холодно.
— Да. C’est le ‘О, yes’ des Russes. Вотъ вы сейчасъ сказали: nou, voyons, nou, je vous prie, nou, dites moi… Пора мн привыкнуть. Я знаю многихъ изъ вашихъ соотечественниковъ. Connaissez vous le comte Sokoloff.
— Нтъ. Такого русскаго графа не знаю, улыбнулся невольно Аталинъ.
— Я Русскихъ очень люблю! Vous tes, au fond, de braves garons! Только одна у васъ черта характера курьезная: что вы ни сдлаете, вы потомъ тотчасъ же начинаете жалть, что сдлали. Trs drle!
Аталинъ внимательне приглядлся къ расфранченной женщин, очевидно повторявшей не глупыя вещи съ чужого голоса. Онъ окончательно убдился, однако, что не ошибся, какого сорта птица сидитъ предъ нимъ.
— Знаете ли, про васъ, то-есть про вашихъ соотечественниковъ, поправилась Марьетта,— мн одинъ умный человкъ сказалъ que les Russes se ruinent en promesses, et же rattrapent en excutions.
— Это крайне зло сказано! отозвался Аталинъ, нсколько насупившись, — и могу васъ уврить, сказано врагомъ Русскихъ. Если есть такіе люди между моими соотечественниками, то согласитесь, что есть такіе же и между Французами.
— Нтъ. Это ваша національная черта. Между Французами это исключеніе, а между Русскими правило. Впрочемъ, божусь вамъ, что я другъ Русскихъ, прибавила Марьетта, смясь двусмысленно,— я ихъ очень люблю. Вотъ вамъ тоже ихъ національная черта, но хорошая и симпатичная. Они не растрачиваютъ, а разбрасываютъ une somme de въ гораздо боле короткій срокъ, чмъ Испанцы, или Англичане. И время выиграно! А вдь ‘times is money’, почти важно проговорила Марьетта, невольно гордясь, что знаетъ и порядочно произноситъ англійскія слова.
— Время выиграно?!. невольно усмхнулся Аталинъ. Кмъ?
— Parbleu! отозвалась Марьетта сочтя вопросъ серьезнымъ.
— Обоими, уже разсмялся Аталинъ. Скоре съ рукъ долой.
— Ну, пожалуй… Обоимъ times is money! сказала она и обернувшись къ матери прибавила: это значитъ, ‘время есть деньги’, а такъ какъ деньги на свт — все, то время должно быть цнимо равно и даже дороже денегъ. Dites donc, продолжала она почти безъ передышки,— мн кажется, я видла васъ, monsieur… Не знаю, какъ ваша фамилія?
Аталинъ назвался.
— Мн кажется, я васъ, monsieur Ataline, видла въ Париж aux montagnes?
— Я не знаю про что вы говорите?
— Aux Montagnes Russes… Или Au Moulin Rouge.
— Я ни ‘русскихъ горъ’, ни ‘Красной мельницы’ не знаю, ибо тамъ никогда не бывалъ.
— Никогда? Ба? Вы оригиналъ. C’est curieux. Однако, мн очень знакомо лицо ваше.Я уврена что вы скрытничаете…
И Марьетта улыбаясь едва уловимо мигнула ему правымъ глазомъ.
— Можетъ быть случайное сходство… вдругъ сурово отвтилъ Аталинъ и, отвернувшись къ Анн, чтобы прекратить начавшійся характерный разговоръ, снова спросилъ у нея, какъ ему быть насчетъ Эльзы.
Марьетта тотчасъ же тоже отвернулась и начала съ умысломъ неприлично и невжливо шептаться и смяться съ Туртуа. Это было мщеніемъ…

XXVIII.

Этьенъ, все время не спускавшій глазъ съ Аталина, подошелъ къ нему, ударилъ его рученкой по рук и выговорилъ:
— Идите за мной! Я вамъ кое-что скажу. Если вы — Русскій, то это совсмъ другое дло. Я знаю кое-что о васъ и поэтому съ удовольствіемъ готовъ вамъ служить. Но при этихъ, небрежнымъ жестомъ показалъ мальчуганъ на мать и сестру,— я говорить не хочу! Идите за мной! прибавилъ онъ почти повелительно и вышелъ на крыльцо.
Аталинъ поклонился Анн, затмъ обернувшись въ сторону Марьетты, поклонился тоже и удивился ея лицу. Настолько оно измнилось.
Марьетта глядла теперь на него другими глазами, не только высокомрно, но почти презрительно. На поклонъ его, холодный, но боле вжливый, чмъ первый, она мотнула головой, какъ если бы имла дло съ какимъ нибудь проходимцемъ, котораго сейчасъ попросили избавить отъ своего присутствія. Аталинъ, конечно, понялъ мотивъ этой гордости и даже небреженія къ нему. Будучи человкомъ разсудительнымъ, онъ все-таки не могъ отказать себ иногда въ удовольствіи огрызнуться.
Эта женщина заставила его выслушать многое обидное для его національнаго самолюбія, затмъ егозила съ извстною цлью и, не достигнувъ ея, сдлалась невжлива. И Аталинъ посл поклона вымолвилъ какъ бы себ самому:
— Un coup rat!
Марьетта встрепенулась и, казалось, чуть не подпрыгнула на своемъ мст.
— Plait-il!? невольно вырвалось у нее, и она, выпрямившись, смотрла на Аталина такъ, какъ еслибы собиралась броситься на него. Ничто не могло обозлить ее боле…
— Да, выговорилъ Аталинъ, улыбаясь, — скажу графин, что прохался даромъ и не нашелъ вашей сестры.
Женщина однако поняла отлично его умыселъ въ этомъ двусмысліи. Она сверкнула глазами, собралась сказать что-то, но вроятно просившееся на язык было настолько рзко, что она не ршилась выпалить свой отвтъ и, повернувшись къ нему спиной, обратилась къ своему, промолчавшему все время, собесднику.
— Намъ помшали, monsieur Туртуа. Прервали нашъ разговоръ на самомъ интересномъ мст! Продолжайте пожалуйста.
Аталинъ вышелъ на крыльцо. Анна провожала его. Она лишь на половину поняла разговоръ его съ дочерью и недоумвала, отчего такъ обозлилась вдругъ Марьетта.
— Пожалуйста, жалобно заговорила она, будто оправдываясь,— передайте графин, что я съ моею упрямицей ничего не могу сдлать. Вс мои три дочери уродились въ отца. C’est le sang noir qui fait tout… Я надюсь, что завтра утромъ Эльза сама придетъ въ замокъ. А впрочемъ, вотъ что еще Этьенъ вамъ скажетъ!
Мальчикъ ожидалъ ‘Русскаго’ въ нсколькихъ шагахъ отъ крыльца, и когда Аталинъ спустился по ступенькамъ въ сопровожденіи Анны, то Этьенъ крикнулъ:
— Нтъ, ужъ ты пожалуйста, la mre, уходи! Разъ сказано, что при постороннихъ я ничего не сообщу au monsieur Russe.
Анна послушно остановилась и вернулась въ домъ.
— Ну, что же вы мн скажете, мой другъ? спросилъ Аталинъ и съ большимъ еще любопытствомъ разглядывалъ мальчугана.
Ему пришло соображеніи, или вопросъ:— что это? Фениксъ, самородокъ, или уродецъ, аномалія?
— Вотъ въ чемъ дло, заговорилъ Этьенъ, — я знаю, гд la fille. И даже очень недалеко отсюда. Но я знаю, что она съ вами въ замокъ сегодня не подетъ. Тутъ у насъ много новаго, что ее очень разстроило и ей, право, не до того, чтобы торчать comme une bte предъ вашимъ мастеромъ куколъ.
— Но не могу ли я ее видть, хотя бы на минуту, чтобы переговорить?
— Зачмъ?
— Можетъ быть, она согласится хать.
— Говорю вамъ — не согласится! Нельзя! Вы видли эту стрекозу, что вотъ у насъ сидитъ? Ну, пока она тутъ, la fille не захочетъ отлучиться. Она должна тутъ быть… На всякій случай.
— Но вдь можетъ быть эта ваша сестра пробудетъ долго?
— Нтъ, мы надемся, что выживемъ ее завтра по-утру. Она у насъ все къ верху ногами поставила. Tout est sans dessus dessous!
— Ну, длать нечего! отозвался Аталинъ, все внимательне приглядываясь къ мальчику, который начиналъ его вполн заинтриговывать.
Ему именно хотлось ршить вопросъ, что предъ нимъ: самородокъ или уродецъ? Богато одаренная натура, которая въ эти годы высказывается такъ, что только забавитъ, а со временемъ проявится ярко и громко. Или же продолженія не будетъ, въ будущемъ не предвидится ничего. Или наконецъ выростетъ то, что въ его отечеств называется юродивымъ, или блаженнымъ, окажется субъектъ забавно-хворый физически и умственно.
Аталинъ сдлалъ нсколько шаговъ и слъ на скамейку. Онъ хотлъ пригласить мальчика то же приссть, но Этьенъ улыбаясь самъ тотчасъ же слъ рядомъ. Онъ, казалось, былъ даже доволенъ, что можно еще поговорить съ этимъ ‘Русскимъ’.
— Скажите мн, мой другъ, совершенно серьезно спросилъ Аталинъ,— почему вы назвали вашу сестру стрекозой?
— Это не я назвалъ. Мн Эльза читала часто одну басню ‘La sigale et la fourmi’. А у насъ дв сестры. Мн вотъ и пришло въ голову, что между ними обими и басней есть какое-то сходство. Одна изъ нихъ — муравей, а другая — стрекоза. Эта наша стрекоза какъ нибудь непремнно къ нашему муравью то же придетъ и будетъ проситься укрыть ее отъ непогоды. Теперь Марьетта пріхала и была у сестры Ренъ, но теперь она еще не просится. Я сегодня утромъ говорилъ объ этомъ съ сестрой. Это врно, что черезъ нсколько лтъ Марьетта явится къ Ренъ христорадничать. И такъ какъ муравей-Ренъ непремнно выкинетъ за дверь стрекозу-Марьетту, то она сядетъ къ намъ на шею.
Все это Этьенъ проговорилъ совершенно серьезнымъ голосомъ. Аталину невольно хотлось спросить у мальчика, знаетъ ли онъ и понимаетъ ли, что за женщина Марьетта, но у него не хватило духу на это. Въ то же мгновеніе Этьенъ вымолвилъ:
— Вы, можетъ быть, думаете, что все это, что на ней нацплено, ей досталось отъ отца, или она купила на свои деньги? Неправда! Все это подарки ея парижскихъ друзей. А это все потому, что она кутитъ и пиршествуетъ съ ними.
Аталинъ почти грустно посмотрлъ на это существо, которому въ его годы столь многое извстно, и если еще не вполн понятно, то все-таки доступно для обсужденія.
Пока Этьенъ говорилъ, онъ часто прищуривалъ глаза по близорукости и глядлъ на заставы и коляску, дожидавшуюся Аталина.
— Ну, вотъ что, сказалъ онъ наконецъ,— чтобы доказать вамъ, что вы мн нравитесь, я такъ и быть выдамъ сестру. Я кое что устрою. Вы не близоруки? Видите Баптиста?
— Вижу.
— Сейчасъ пройдетъ послдній поздъ, онъ отворитъ об заставы и наврное пойдетъ въ домъ опять ухаживать за Марьеттой и тайно злиться на начальника станціи, котораго тронуть не сметъ. Тогда мы съ вами пойдемъ къ мосту, а вы прикажете кучеру Шарлю отъхать подальше. А то нехорошо при немъ, Русскому — длать то, что придется сдлать.
— Почему? удивился Аталинъ.— Что длать?
— Voyons, laissez — vous faire! Въ наклад не будете! Неужто вы не видите, что вы мн нравитесь. Я вижу, что сестра права. Вы вдь ей ужасно нравитесь. Хотя она съ вами въ замк даже не разговаривала. Вы смотрите, en honnte homme, embt par le monde… Это Эльза мн сказала про васъ. Ну, а мы вдь съ ней въ томъ же положеніи. Трудно такъ жить!..
Аталинъ слушалъ и все съ большимъ изумленіемъ приглядывался къ маленькому человчку, будущему генію или юродивому, и наконецъ вздохнулъ и.выговорилъ:
— Странное вы существо. Да и ваша сестра кажется тоже!.. Въ самомъ дл vous avez l’air de deux malheureux…
— L’air? повторилъ удивленно Этьенъ.— Merci! Мы дйствительно истинные несчастные. Наша жизнь съ самой смерти отца и въ особенности теперь въ этомъ домишк un vrai melimelo de Satan.
Аталинъ не понялъ выраженія, но догадался.
— А? Вотъ поздъ! сказалъ Этьенъ.— Баптистъ сейчасъ уйдетъ и мы пойдемъ.

XXIX.

Между тмъ Эльза уже съ часъ назадъ, поглядвъ, какъ сестра Марьетта все на тотъ же ладъ любезничала съ третьимъ своимъ другомъ, заведеннымъ въ Теріэл, начальникомъ станціи, ушла изъ домика и сказала брату, что будетъ чрезъ часъ въ томъ мст, куда скрывалась почти ежедневно, но втайн отъ матери и Баптиста. Этьенъ видлъ, что сестра сильно разстроена и сказалъ, что въ случа нужды замнитъ се у заставъ до возвращенія Баптиста.
Теперь двочка сидла въ этомъ своемъ любимомъ мст, въ трав подъ желзнодорожнымъ мостомъ. Но на этотъ разъ она не спала и ей не грозило, какъ еще недавно, проспать пассажирскій поздъ изъ Парижа. Она сидла почти на томъ же мст, но плакала, утирая слезы рукавомъ.
Немного боле двухъ сутокъ, проведенныхъ въ домик съ сестрой Марьеттой, дались ей не даромъ. Она была истерзана нравственно. Случилось это потому, что переходъ отъ вчерашней восторженной радости, когда она узнала въ красивой дам родную сестру, исчезавшую три года, къ другому чувству горечи и почти отчаянія, — былъ слишкомъ рзокъ.
Причина грусти была особая.
Двочка постоянно чувствовала и страдала отъ своего нравственнаго одиночества на свт. Кром брата мальчугана, у нея не было никого близкаго. И какъ бы ни былъ уменъ семилтній мальчикъ, все-таки онъ не могъ замнить ей то, что просило ея сердце, требовали вс помыслы и чувства.
Въ Эльз натура требовала неотступно и повелительно имть кого-либо для любви и привязанности, даже боле того — для обожанія, для рабской преданности, для полнаго самоотреченія и самопожертвованій. Такъ сказывалась въ ней негрская кровь ея бабки!
Мать свою она ‘такъ’ не могла любить. Она не могла простить ей присутствіе Баптиста и ея отношеніе къ покойному мужу. Любовь къ брату была иная, покровительственная…
Пріятельницъ у Эльзы не было, кром одной школьной подруги — Нини Бретейль, двочки, которая была вншностью совершеннымъ ея контрастомъ. Изъ-за этого контраста, казалось, он и подружились. Бленькая, какъ снгъ, съ золотистыми волосами, Нини казалась ей дивомъ и чудомъ красоты.
Но за годъ предъ тмъ Нини перестала ходить въ школу и он видлись лишь изрдка, когда Эльза бывала въ мстечк. Вдобавокъ, за послднее время Нини сильно измнилась нравственно и уже мене нравилась Эльз. Нини тоже начала кривляться и ломаться, въ особенности предъ мужчинами, и слишкомъ развязно болтала съ молодыми людьми, слишкомъ странно позволяла имъ за собой ухаживать. Вс молодые люди Теріэля были якобы ses amoureux. И этимъ она не стыдясь, похвалялась.
Приходило часто Эльз на умъ, что быть можетъ, когда-нибудь снова проявится на свтъ Божій исчезнувшая Марьетта и, быть можетъ, именно на ней придется ей сосредоточить все то чувство, которое будто все накопляется въ сердц и ищетъ предмета обожанія.
За послднее время, за лто, Эльза уже начинала серьезне чмъ прежде и чаще думать о некрасивомъ, но добромъ Альзасц. Еслибъ она была старше и еслибы Фредерикъ заикнулся о брак съ ней, то, разумется, Эльза, — она это ясно чувствовала,— тотчасъ же согласилась бы. Она разсудила, что Фредерикъ изъ тхъ людей, которыхъ она любитъ, и такой человкъ, который, сдлавшись ея законнымъ мужемъ, будетъ вполн достоинъ стать идоломъ жены.
Если Эльза страстно зарыдала, обнимая пропадавшую три года сестру, то именно потому, что появленіе Марьетты могло сдлать почти переворотъ въ ея собственной жизни. Окажется подъ рукой человкъ, вдобавокъ родная сестра, которую можно начать боготворить!.. Съ первыхъ минутъ встрчи и весь день Эльза силилась найти въ сестр хотя бы одну милую черту, ждала услыхать хотя бы одно ласковое сердечное слово, которое уничтожило бы въ ней возникшее нехорошее чувство и дало возможность простить остальное. Но этого не случилось! Напротивъ…
Прощать приходилось такъ много! И съ каждымъ часомъ все боле и боле. Правдивая двочка боролась сама съ собой цлый день и, наконецъ, разбитая, истерзанная, скрылась изъ дому на могилу отца, но не нашла мира. Затмъ она снова пришла въ свое убжище подъ мостомъ и, раздумывая, вспоминая, соображая, начала тихо, безпомощно плакать.
Она уже простила сестру во многомъ, но многое оставалось. Она примирялась съ тмъ, что Марьетта назвала мальчугана дурно воспитаннымъ, грязнымъ, идіотомъ, осломъ и грубіяномъ. Но она не могла простить сестр одну грубую выходку. Когда она спросила Марьетту, пойдетъ ли та на кладбище, на могилу отца, то получила въ отвтъ долгій раскатистый смхъ.
— Что я пойду туда длать? сказала, наконецъ, Марьетта, нахохотавшись какъ отъ истерики.— Пойми, что онъ гніетъ подъ землей и еслибы не былъ засыпанъ, то вонялъ бы на всю окрестность, какъ и всякая мертвечина. Ты, право, совсмъ дура. Пора бы и теб въ твои годы такими штуками и фокусами не заниматься! Поврь, ты никого этимъ притворствомъ не проведешь. Ты рдкая дура, если считаешь другихъ глупе и наивне себя.
— Я тебя даже не понимаю, растерялась Эльза.
— Всякій пойметъ, что это все комедія. Des fourberies.
И затмъ Марьетта, даже не допуская возможности многаго присущаго натур Эльзы, стала обвинять и поучать сестру. Обвинять въ дтскомъ двоедушіи и во лжи, въ безцльномъ притворств и въ ‘кривляніи’. Она стала поучать сестру говоря, что, конечно, необходимо лгать, хитрить и притворяться, но съ цлью, ради выгоды нравственной или же простой денежной. Но не ‘gratis’, ради якобы ‘le monde’ и ‘на удивленіе мира’.
— a ne donne rien, tu sais!
Это былъ конечный выводъ изъ всего, что говорила и во что дйствительно вровала Марьетта, какъ въ непреложную истину. И оно постоянно являлось какъ-бы припвомъ.
— Я бы сейчасъ въ монахини пошла — молитвенника изъ рукъ не выпускала бы, si le Bon Dieu payait argent comptant. Но, вдь ты знаешь, a ne donne rien!
И, наконецъ, теперь обдумывая все, Эльза будто окончательно отказывалась и отрекалась отъ этой сестры, какъ должна была года съ два назадъ совсмъ отречься отъ другой, старшей,— Ренъ.
Съ этою сестрой, которую Эльза могла бы любить, пожалуй, боле всхъ, отношенія были дурныя, или, врне, не было никакихъ, ибо семьи какъ-бы не существовало для Ренъ.
Но причины, заставившія Эльзу не водиться со старшею сестрой, были совершенно иныя… Она все-таки уважала Ренъ, видла въ ней то, чего теперь не было и помину въ Марьетт. Ренъ была женщина правдивая, сердечная, строго порядочнаго поведенія и почти безупречною во всхъ отношеніяхъ.
Вскор посл смерти отца Ренъ, открыто поселившаяся въ дом Грожана, измнилась по отношенію къ семь, благодаря случаю съ Марьеттой. Сбывъ съ рукъ сестру-соперницу, изъ-за которой ея счастье висло, казалось ей, на волоск, Ренъ стала отдаляться и это всей семьи.
Смерть Карадоля, все-таки зарабатывавшаго достаточно, поставила Анну съ двумя дтьми въ очень стсненное положеніе. Добывать средства къ существованію шитьемъ Анн еще не приходило на умъ, потому что она не знала, что ея работа иглой — почти искусство.
И однажды въ трудныя минуты, понукаемая вдобавокъ Баптистомъ, который все еще тщетно ждалъ мста сторожа, Анна обратилась за помощью къ старшей дочери, за тми крохами со стола Гражана, о которыхъ съ горечью говорилъ умирая ея мужъ. Ренъ дала матери сто сорокъ франковъ съ сантимами, точно уплачивала по счету. Анна невольно удивилась и получила объясненіе.
— Вотъ первыя и послднія деньги, которыя я теб даю. Это мои деньги, мои собственныя, найденныя въ портмонэ на улиц тому назадъ уже давно… Поэтому я могу ими распорядиться… Изъ денегъ Грожана я ничего не могу теб дать, и не дамъ, ни единаго сантима никогда. Je ne veux pas faire danser sa bourse! Хотя бы и для моей матери съ дтьми. Это было бы не благовидно, для меня безсовстно, а для васъ постыдно.
И Ренъ: сдержала слово… Анна въ отмщеніе запретила Эльз и Этьену навщать сестру, которая съ своей стороны ноги не ставила къ нимъ.
Когда Эльза подросла, обдумала многое въ поведеніи Ренъ, ее потянуло къ этой сестр, тихо жившей въ Теріэл затворницей и которую она одинъ разъ въ два, три мсяца, встрчала на улиц. Не спросясь у матери, съ полгода назадъ, Эльза навстила сестру, увидала и Грожана, затмъ побывала еще нсколько разъ… Но Ренъ вдругъ попросила однажды двочку боле не переступать порога ее дома.
Причиной было замчаніе Грожана, что Эльза очень оригинально красива и вскор будетъ даже красавицей, какою Ренъ никогда не бывала.
Эльза этого не знала и, грубо оттолкнутая сестрой, мысленно и сердцемъ отреклась отъ нее… И стала мечтать объ исчезнувшей Марьетт…
И вотъ теперь эта другая сестра явилась… И что-же?! Онъ этой сестры уже второй разъ за сутки убгаетъ она изъ дому.
И теперь, лежа на трав, вспомнивъ и обсудивъ все до малйшихъ подробностей, Эльза кончила тмъ, что начала плакать, но уже иными слезами.
Она оплакивала вторую сестру, которую она такъ же, какъ и старшую Ренъ, вторично теряла, но уже хуже, чмъ когда-либо. Эту, Марьетту, она навсегда теряла. И вс розовыя надежды, которыми она часто утшалась въ минуты грусти и нравственнаго одиночества, теперь сразу разсялись какъ дымъ.
Наплакавшись досыта, двочка стала спокойне, ей стало будто легче…
Она поднялась, сла сгорбившись и упершись глазами въ траву, стала перебирать одну и ту же мысль.
— Да, Этьенъ. Одинъ Этьенъ у меня! И довольно. Можетъ быть еще… когда-нибудь… Фредерикъ. Посл Этьена, Фредерикъ самый добрый, самый честный… Надъ нимъ вс смются — одно это много стоитъ?. За одно это я готова любить…
Наконецъ Эльза услыхала шуршанье по трав, подняла глаза и увидла брата. Мальчикъ, противъ обыкновенія, быстро спускался по покатости и завидя сестру крикнулъ:
— Хочешь ты сейчасъ fifille видть одного человка, котораго ты любишь? Я его приведу сюда, или ты выходи, прибавилъ онъ приблизясь совсмъ.
— Фредерика? выговорила Эльза оживляясь.
— Нтъ.
— Такъ кого же тогда?
— Разв нтъ помимо Фредерика кого-нибудь, кто теб нравится? Ну, недавно сталъ нравиться. Ты вчера мн говорила, что онъ такой же на видъ милый и добрый, какъ нашъ Фредерикъ.
Эльза глядла на брата вытараща глаза.
— Mais le Russe donc!
— Русскій? испуганно выговорила двочка.— Какимъ образомъ? Гд? Я ничего не понимаю…
— Ну? Хочешь ты его видть?
— Ты съ ума сошелъ. Вдь я его не знаю… Я его только видла въ замк. Это невозможно…
Но въ эту минуту наверху показался Аталинъ и, добродушно улыбаясь, быстро сходилъ къ нимъ. Эльза вскочила на ноги, оторопла, вспыхнула и глядла на спускающагося Аталина, какъ виноватая. Она настолько смутилась и растерялась, что совершенно не понимала того, что онъ заговорилъ уже очутившись предъ ней на подачу руки. Вмст съ тмъ двочка будто не врила своимъ глазамъ.
— Поняли? прибавилъ Аталинъ, кончивъ.
— Да, тихо и робко отозвалась Эльза, а между тмъ она не слыхала ни единаго слова.
— Ну, и отлично…— Аталинъ улыбнулся весело.— А пока сядемте! Какая тутъ прелесть!
Онъ слъ на траву и сталъ озираться кругомъ на рку, извивавшуюся внизу, на крутые берега, покрытые сплошь густою зеленющею травой съ массой полевыхъ цвтовъ, на красную, оригинальную и гигантскую сть желзнодорожнаго моста, громоздившагося надъ ихъ головами.
— Тутъ прохладно, а меня немножко припекло! вымолвилъ онъ.— Что же вы стоите? Садитесь.
Эльза, все еще неоправившаяся отъ смущенія, чопорно сла. Этьенъ опустился около сестры и, показывая пальцемъ на Аталина, выговорилъ сурово:
— Tu sais, la fille, ты права! Я понимаю, что онъ теб нравится!
Эльза страшно вспыхнула и оторопла вновь.
— Онъ мн вотъ сейчасъ въ четверть часа времени, спокойно продолжалъ мальчикъ,— совсмъ понравился! C’est un brave homme, celui l! прибавилъ онъ, показывая рукой на Аталина, какъ на неодушевленный предметъ.— Онъ умный, у него лицо пріятное. Онъ мн очень нравится!
И вдругъ Этьенъ вымолвилъ, слегка пожимая плечами:
— Et dire… Matin!.. Que c’est un Russe!
Фраза эта была сказана настолько забавно, Этьенъ былъ настолько искренно удивленъ, что Русскій не только такой же человкъ, какъ и они, но вдобавокъ симпатичный ему человкъ, въ интонаціи его голоса было такое неподдльное изумленіе, что Аталинъ невольно началъ хохотать.
И наконецъ вс трое начали смяться вмст, каждый своему.
Аталинъ смялся фраз и интонаціи Этьена, Этьенъ смялся тому, что сестра сидитъ сконфуженная и пунцовая, потому что взята врасплохъ подъ мостомъ. Эльза въ свою очередь смялась нервно. Посл слезъ этотъ смхъ звучалъ какъ то странно, будто рзко и фальшиво. А она смялась искренно и отъ радости… Ей почему-то было пріятно нежданно увидть этого Русскаго и вдобавокъ видть здсь, въ ея любимомъ мст, подъ мостомъ.
Здсь даже и Фредерикъ никогда не бывалъ!

XXX.

Le Russe, нчто особенное и диковинное для Эльзы и для Этьена, и monsieur d’Atalin, близкій человкъ для семейства графа Отвиля, былъ въ сущности наимене русскимъ изъ всхъ своихъ соотечественниковъ, подолгу пребывающихъ за границей.
Георгій Андреевичъ Аталинъ, человкъ уже сорока пяти лтъ отъ роду, но казавшійся гораздо моложе на видъ, былъ происхожденіемъ москвичъ и даже замоскворцкій уроженецъ, единственный сынъ такого московскаго купца былого времени, которымъ, увы, теперь и слдъ простылъ.
Двадцатилтній бобыль изъ государственныхъ крестьянъ, Андрей Тихоновъ Аталинъ, пришелъ въ Москву изъ-подъ Новгорода въ лаптяхъ и съ семью рублями ассигнаціями, зашитыми въ ладонк.
Послонявшись и пооглядвшись въ блокаменной, онъ долго былъ ‘не причемъ’ и, наконецъ, нанялся простымъ работникомъ на ситцевую фабрику при содйствіи случайно встрченнаго на улиц земляка. Но чрезъ три года онъ былъ уже прикащикомъ, довреннымъ лицомъ хозяина.
Въ двадцать два года отъ роду онъ изъ-за нужды выучился правильно подписывать или ‘рисовать’ свое имя и фамилію, а дальше въ грамот не пошелъ, упрямо не желая итти, и подъ семьдесятъ лтъ подписывался тмъ же самымъ почеркомъ, что въ двадцать.
Чрезъ десять лтъ посл этого прибытія въ первопрестольную съ семью рублями, Аталинъ имлъ уже свою ситцевую фабрику подъ Москвой и былъ купцомъ, наиболе извстнымъ на Поволжь, куда преимущественно шелъ ходко его ситецъ. ‘Аталинскіе колера’ были извстны.
Правда, что капиталъ на это затраченный былъ лишь частью нажитой и его собственный, главная часть была принесена женой въ вид приданаго, остальное же компаньонами.
Чрезъ тридцать лтъ онъ наконецъ владлъ полмилліоннымъ состояніемъ и, пройдя черезъ вс гильдіи, не пожелалъ стать потомственнымъ почетнымъ гражданиномъ.
— На кой прахъ оно нужно? говорилъ онъ. Гражданъ въ Россіи нтъ. Есть крестьяне, мщане, купцы и дворяне. Почетный не значитъ почтенный. А потомству моему сіе ‘гражданство’ не нужно. Захочетъ сынъ — самъ станетъ почетнымъ!
Въ одинъ и тотъ же знаменательный въ его жизни годъ Андрей Тихоновъ и женился, и сдлался купцомъ-фабрикантомъ и сталъ отцомъ здоровеннаго крикуна-Егорушки.
Родившійся на свтъ Георгій Аталинъ, крпышъ, румяный какъ маковъ цвтъ, съ вострыми, глазами и волчьимъ аппетитомъ, принесъ съ собой отцу счастье и удачу. Дла шли до его рожденія ‘ни шатко, ни валко, ни на сторону’, какъ говорилъ Андрей Тихонычъ, а съ появленіемъ на свтъ Егорки они пошли такъ, что ‘хоть лопатами деньги загребай’.
Дти рождались затмъ у Аталиныхъ часто, но не жили, и уцлла лишь, одна двочка Елена, на пятнадцать лтъ моложе сына Георгія. И эта двочка своею судьбой повліяла въ послдствіи на судьбу отца и брата.
Она была болзненная, какъ и вс ея умершія сестры, а въ семь лтъ стала совсмъ хирть. Доктора посовтывали Аталинымъ, если они не хотятъ потерять ребенка такъ же, какъ потеряли чуть не десятокъ дтей, тотчасъ отправить двочку въ теплые края, то-есть за границу.
Не сразу ршился на это замоскворцкій купецъ, потому что приходилось съ ней разставаться, ибо Андрей Аталинъ не былъ изъ тхъ людей, которые подутъ въ чужіе края, себя чужимъ людямъ показывать. На такое предложеніе кого-то изъ близкихъ Андрей Тихонычъ отвчалъ:
— Слава Богу, я еще въ своемъ разум и въ твердой памяти.
Ребенокь былъ порученъ семь московскихъ дворянъ, которые часто здили за границу, охотно взялись свезти двочку въ Швейцарію и отдать въ первоклассный пансіонъ на берегахъ женевскаго озера.
Между тмъ Георгій Аталинъ былъ уже двадцатидвухлтній, красивый молодой человкъ и былъ, однако, еще боле ‘ни причемъ’, чмъ его отецъ, въ такіе же годы пришедшій въ Москву. Вина была не его, молодой малый былъ и уменъ, и приложенъ и даровитъ. Онъ стремился когда-то въ гимназію, а теперь въ университетъ, но отецъ, тоже самодуръ на свой особый ладъ, безповоротно стоялъ на своемъ, что у него, мужика, не будетъ сына чиновника и дворянина.
— Учися сколько хочешь дома, говорилъ онъ.— Всю подноготную учености осиль. Но чтобы все это было безъ надувки.
А ‘надувкой’ Андрей Тихонычъ называлъ подозрваемое имъ въ сын поползновеніе посл университета получить чинъ и начать служить, чтобы не быть купцомъ, а стать бариномъ.
И дйствительно Георгій Аталинъ много и прилежно занимаясь дома съ учителями, а затмъ и съ профессорами, вращаясь съ семнадцати лтъ среди самыхъ образованныхъ людей Москвы, могъ бы шутя сдать въ университет экзаменъ и получить степень кандидата математическаго факультета… Но отецъ выгналъ бы этого кандидата изъ дому, хотя не только любилъ, но обожалъ единственнаго своего ‘Егорушку’.
— Довольно съ меня, угрюмо шутилъ Андрей Тихонычъ,— что дочь будетъ мамзель и по-русски говорить разучится. А чтобы еще заполучить сына колежскаго секретаря… Помилуй Богъ! Нтъ, брать, будь, покуда я живъ,— купецкій сынъ… Ты знаешь ли, что мы такое?.. Есть вотъ столбовые дворяне… А мы — самые эти столбы, на коихъ и дворяне, и вся Россія стоитъ…
Юному Георгію Аталину, конечно, хотлось надть студенческій мундиръ, хотлось бы потомъ быть съ чиномъ на государственной служб, надть посл студенческаго и иной какой мундиръ. Но о такихъ постыдныхъ мечтаніяхъ онъ не смлъ и заикнуться не только съ отцомъ, но даже и съ доброю безхарактерною и безгласною матерью. Боготворившая свое ненаглядное дитятко, Анна Кузминишна не могла въ этихъ стремленіяхъ помочь сыну, и ‘страха ради’ мужа, и по искреннему убжденію, что сынъ по молодости лтъ не знаетъ чего хочетъ.
А она хорошо знала:
— Студенты вс озорники. ‘Наверситетъ’ — погибель. За прошлый годъ, слышь, лавку мясную въ Охотномъ ряду разграбили. А чиновники вс плуты и кляузники и лапы у нихъ въ чернилахъ. А дворяне-то? Что за утха красные штаны, да чужіе.
Впрочемъ Георгій Андреевичъ вскор пересталъ мечтать и, начавъ заниматься дломъ отца, сталъ совершенствовать его.
Пребываніе маленькой сестры за границей, нежданно повліяло на его судьбу и на его образъ мыслей. Посл трехлтняго отсутствія двочка была привезена домой, но въ половин зимы пришлось ее опять увозить отъ русскихъ морозовъ… Повезъ сестру въ Швейцарію Георгій Аталинъ и, оставивъ ее въ пансіон, прохалъ якобы ‘ради ознакомленія съ иностраннымъ производствомъ тканей’ въ Парижъ и въ Лондонъ.
Пробывъ полгода за границей Аталинъ видлъ мало тканей, но вернулся другимъ человкомъ. Врядъ ли на кого-либо изъ Русскихъ молодыхъ людей, умныхъ и образованныхъ, произвели когда-либо чужіе края большее и сильнйшее впечатлніе… И при этомъ впечатлніе особаго рода… Видно Георгій Аталинъ, двадцатипятилтній замоскворцкій купеческій сынъ, былъ выродкомъ въ семь.
Вернувшись домой и оглянувшись, онъ тайно и твердо ршилъ, что когда отецъ волей Божьею скончается, то онъ ликвидируетъ дла и покинетъ совсмъ свое отечество.
Умный и проницательный Андрей Тихонычъ, настоящій прозорливецъ, тотчасъ все увидлъ, почуялъ или пронюхалъ перемну, совершившуюся въ сын. И онъ немного испугался въ первый разъ въ жизни.
‘Стало-быть за границей зараза такая есть!’ подумалъ онъ.— Или же иное… голова начинена была у него всякими науками, а он ехидныя вс вдь оттудова. И химія, и механика, и астрономія, все вдь это заморскія выдумки, а не русскія… Ну, стало быть,— надо женить.
Женитьба сына — и немедленная — являлась уму Андрея Тихоныча якоремъ спасенія для зачумленнаго ‘заграницею’ молодаго человка.
Чрезъ мсяцъ посл первой мысли объ этомъ Андрей Тихонычъ уже нашелъ для сына невсту, богатую двушку, дочь петербургскаго потомственнаго почетнаго гражданина, воспитанную въ извстномъ пансіон, содержимомъ француженкой, госпожей Шеминэ.
Молодой человкъ легко согласился на предложеніе отца. Противорчить отцу было невозможно, да и на умъ даже не могло прійти. Такъ былъ онъ воспитанъ. Вдобавокъ Георгій Андреевичъ до этой минуты странно относился къ женщинамъ. Он для него еще не существовали. Поэтому онъ взглянулъ на женитьбу такъ же, какъ еслибъ отецъ приказалъ ему обзавестись своей собственною фабрикой.
И въ одно прекрасное утро Георгій Аталинъ былъ обвнчанъ съ хорошенькою двушкой, бойкою, веселою, не глупой, а на пустяки, болтовню и наряды очень умною.
Разумется, молодые супруги зажили весело.
Молодая женщина любила общество, обожала театръ и поклонялась мод, какъ божеству.
Чрезъ полгода старикъ Аталинъ уже сталъ однако изрдка говорить сыну:
— Попридержи жену… Не давай ужъ такъ раскачиваться. Зашибется… Тогда вдь и намъ больно будетъ.
Георгій Андреевичъ общался, но ничего не предпринималъ, не зная, какъ взяться.
Полтора года не прошло посл свадьбы, какъ Андрей Тихонычъ, призвавъ однажды сына въ свой кабинетъ, объявилъ ему взволнованно:
— Ну, братъ, Егорушка! Коли я виноватъ, то прости… Не сумлъ теб найти подруги. Выбралъ теб сороку-бабу. Но покуда время, надо унять шалую. Или ты ничего не видишь?..
Дйствительно, Георгій Андреевичъ ничего не видалъ изъ того, что видла вся имъ знакомая Москва.
За его женой была всюду всегда вереница кавалеровъ и военныхъ, и статскихъ, и на сколько ея кокетничанье было невинно, опредлить никто бы не ршился.
Молва называла одного драгунскаго капитана тайнымъ фаворитомъ госпожи Аталиной, съ которымъ она всюду у всхъ знакомыхъ якобы случайно встрчалась и съ которымъ разъ десять видли ее и одну въ Парк, въ Сокольникахъ и у Яра.
По совту и приказу отца Георгій Аталинъ сталъ внимательне относиться къ поведенію жены, и однажды, явившись къ отцу возмущенный и потрясенный, объявилъ ему, что жена ‘безчестная женщина’.
По строжайшему распоряженію Андрея Тихоныча молодая женщина была съ этого самаго дня почти заперта на ключъ. Ее никуда одну не выпускали, а гостей почти перестали принимать. Чрезъ мсяцъ отецъ и мать молодой женщины явились изъ Петербурга къ дочери на помощь и, обозвавъ Аталиньтхъ ‘московскими мужиками’, потребовали ‘уваженія къ личности’ молодой женщины и защиты отъ клеветы.
Андрей Тихонычъ заявилъ, что невстка никогда, пока онъ живъ, не переступитъ порога дома иначе, какъ въ сопровожденіи мужа или наемной старухи-компаніонки. А ради развлеченія ея и утхи, старикъ общалъ накупить невстк: ‘полну горницу любимыхъ предметовъ,— шпоръ, сабель и апалетовъ’.
Чрезъ недлю посл этого объясненія отецъ и мать угнетенной Аталиной выхали обратно въ Петербургъ, но въ тотъ же день и сама молодая женщина исчезла изъ дома… Впрочемъ въ тотъ же вечеръ и мужъ и свекоръ были увдомлены ея запиской, что она ухала съ родными, къ нимъ на жительство и навсегда.
Это событіе въ семь подскло бодраго, почти цвтущаго здоровьемъ, Андрея Тихоныча. Ему было за шестьдесятъ лтъ, но на видъ всегда казалось гораздо меньше, а посл ужаснаго и срамнаго событія стало сразу казаться за семьдесятъ. Внезапно, нежданно и грубо разрушенныя мечтанія и помыслы о будущей семейной жизни съ женатымъ сыномъ и внучатами, жизни хотя бы до четвертаго поколнія, отозвались на здоровь старика неимоврно сильно. Не петербургскую барышню обвинялъ, впрочемъ, Андрей Тихонычъ, а клялъ времена новыя, мудреныя, ожесточенныя…
— Конецъ міру! говорилъ онъ грустно.— Да не тотъ конецъ, что мертвые возстанутъ или свту преставленіе начнется… Нтъ… Стараго прежняго свта преставленіе уже теперь происходитъ и новые времена, новые люди, новый міръ зачинаются. Звриные… Антихристъ уже въ людяхъ. Явленъ, царствуетъ и подавляетъ. И все ему покорствуетъ.
Пріздъ изъ Швейцаріи дочери, за которой былъ посланъ сынъ, повліялъ на старика только къ худшему… Онъ отнесся къ ней сначала горячо, но скоро охладлъ и грустно объяснялъ:
— Французинка…
И правда, на молоденькой Леночк былъ сильный отпечатокъ чего-то совершенно чуждаго старику.
Она и ходила и говорила не такъ, какъ вс кругомъ, да вдобавокъ въ свою русскую рчь, будто картавую и дланную, вставляла сплошь и рядомъ заморскія слова, какъ бы родныя ей и любезныя, а отцу даже непонятныя.
Чрезъ три года посл срамнаго въ семь событія Андрея Тихоныча не стало, хотя онъ ничмъ не боллъ, а только хирлъ, слаблъ и, заснувъ однажды въ кресл, не проснулся. Вскор же вслдъ за нимъ ушла и его старуха.

XXXI.

Смерть стариковъ Аталиныхъ, разумется, повліяла кореннымъ образомъ на судьбу ихъ дтей. И молодой ‘соломенный вдовецъ’, какъ онъ самъ себя назвалъ грустно шутя, и двочка-подростокъ — были свободны, могли начать жить, какъ имъ хотлось.
При этомъ оказалось, что влеченіе у Аталина, которому не было еще 30 лтъ, и у сестры его, которой минуло только четырнадцать, было одно и то же — ухать за границу. Его манило во Францію, которая изъ всхъ странъ была ему наиболе симпатична, а сестра стремилась въ свою дорогую Швейцарію на берега милаго Лемана по близости къ Dent du Midi, гд у нее завелись уже давно друзья-товарки всевозможныхъ національностей и гд была милая старушка, которую она, какъ и вс ея подруги, звала ‘maman’.
И чрезъ два мсяца чада замоскворцкаго купца, хваставшагося тмъ, что онъ мужикъ, и гордившагося тмъ, что онъ пришелъ въ Москву въ лаптяхъ, съ семью рублями ассигнаціями — его родной сынъ и родная дочь — въ восхищеніи искреннемъ и восторженномъ, перезжали границу русской земли.
Аталинъ снова везъ сестру въ пансіонъ съ намреніемъ затмъ прохать дале… И уже не съ цлью ‘ознакомленія съ производствомъ всякихъ тканей’, а просто ‘такъ’… И не на шесть мсяцевъ, а настолько времени, сколько Богъ надушу положитъ.
По странному стеченію обстоятельствъ при перезд чрезъ границу, Леночка, совершенно чуждая своему отечеству и не знавшая, иногда даже не понимавшая, иныхъ россійскихъ обычаевъ и порядковъ, разспрашивала брата и просила разъяснить нчто изъ ея послднихъ впечатлній. Такъ на похоронахъ отца было семейство, про которое сказали ей, что это дворяне, былъ одинъ господинъ, плшивый и въ синихъ очкахъ, про котораго говорили, что онъ ‘совтчикъ’, при томъ ‘колясскій’ или каретный. Вообще что-то по части экипажей.
Аталинъ объяснилъ сестр, что такое мщанинъ, купецъ, дворянинъ, что такое чиновникъ и даже пытался объяснить, что такое ‘баринъ’ въ наше время. Затмъ онъ пояснилъ что ‘Колясскихъ совтчиковъ, нтъ, а есть колежскіе совтники. Что это значитъ, онъ объяснялъ на всяческіе лады, но Леночка не поняла.
— C’est une absurdit, восклицала она.
— Certes, соглашался брать…
— Ce sont des sobriquets, alors! объясняла она.
— Certes, соглашался онъ вновь.
Леночка, говорившая плохо по-русски когда дло касалось до обихода обыденной жизни, окончательно не могла говорить на родномъ язык когда дло шло объ серьезныхъ вопросахъ. Было это потому, что она ‘думала’ по-французски.
Выслушавъ вс объясненія брата, она спросила, отчего въ Швейцаріи этой сортировки людей на сословія нтъ. Тамъ только есть простолюдинъ и господинъ.
— Des paysans et des barines! сказала она.
Аталинъ замтилъ, что и бариновъ нтъ.
— Но вдь по твоему баринъ — c’est un individu bien mis. Стало быть въ дворяне жалуетъ король или царь, а въ барины — портной, съострила она.
И бесда кончилась тмъ, что самолюбивая Леночка заявила о своемъ непремнномъ желаніи по окончаніи ученья оставаться въ Швейцаріи и выдти замужъ за Швейцарца.
— Что-жъ? Пожалуй. Я противъ этого ничего не буду имть, отозвался Аталинъ.
Довезя сестру до Лозанны, затмъ сдавъ съ рукъ на руки въ пансіонъ, онъ ухалъ въ Парижъ и безвыздно прожилъ въ немъ около года.
Только крайняя необходимость, дла по фабрик заставили его вернуться въ Москву. Но проживъ три зимнихъ мсяца въ своемъ дом на Ордынк, онъ счастливый и довольный снова очутился въ Париж уже въ своемъ собственномъ домик среди парка Нельи, который тотчасъ по прізд купилъ съ аукціона.
Эта покупка ясно доказывала, что, пробывъ годъ въ Париж и только три мсяца въ Москв, Аталинъ окончательно убдился, гд ему живется вольно и гд не живется… Въ причины онъ не вникалъ. Онъ зналъ только, что по его натур ему нужна Европа, что перезжая границу онъ замчалъ въ себ то же чувство или ощущенье, какое является у человка, подходящаго къ отворенному окну поглядть на небо, вмсто потолка и подышать не комнатнымъ, а чистымъ воздухомъ.
Съ этого года въ продолженіе многихъ лтъ Аталинъ аккуратно прізжалъ въ Москву два раза въ годъ, ради контроля дла, ему чуждаго, но дающаго большой доходъ. Остальное время года онъ жилъ въ Париж или путешествовалъ, побывавъ всюду въ предлахъ Европы. Америка или Востокъ его не интересовали.
За это время Леночка выросла и похорошла, стала невстой, и Аталинъ привезъ однажды изъ швейцарскаго пансіона въ Парижъ, чтобы вывозить въ свтъ, une grande et belle fille avec un magot.
Разумется чрезъ одну зиму баловъ и вечеровъ въ нсколько мшанномъ и экзотическомъ обществ, въ которомъ они вращались, mademoiselle Helne d’Ataline стала по мужу vicomtesse de Raucourt, а вскор истою парижанкой, едва помнившею Замоскворчье и называвшею его въ разговорахъ съ родней и друзьями: la rive gauche de Moscou.
— Le quartier latin?! объясняли Французы.
— Oh!.. Le quartier crtin… plutt! острила виконтесса. На вопросы о дтств, о Россіи она не любила отвчать и всегда восклицала:
— Ne m’en parlez pas… Russie, ccit, cholra, enfer, torture — c’est tout un!..
Это отношеніе виконтессы Рокуръ къ ея отечеству было однако не афектаціей и не кривляньемъ, было настолько естественно и глубоко, что даже самые ‘квасные’ патріоты изъ ея соотечественниковъ извиняли молодую женщину. Они даже забавлялись иногда ея искреннимъ ужасомъ при воспоминаніяхъ о морозахъ, тулупахъ, щахъ, поросенк съ кашей, извозчикахъ…
За это время Аталинъ жилъ холостякомъ и почти не зналъ, что длаетъ его благоврная супруга, а зналъ только, что она живетъ въ Петербург и извстна всмъ лтнимъ обывателямъ Павловска по своимъ туалетамъ. Госпожа Аталина принадлежала къ очень большому и очень пестрому кругу общества, гд вращались и купцы, и офицеры, и чиновники, и разночинцы, то-есть всякіе ‘barines’ въ смысл и по опредленію Леночки.
Два раза за это время госпожа Аталина присылала однако къ мужу повреннаго съ предложеніемъ ‘ради приличія’ снова сойтись и жить вмст частью въ Петербург, частью въ Париж.
Въ первый разъ Аталинъ, будучи въ Италіи, отвтилъ на словахъ, что только изумленъ ея дерзостью. Во второй разъ, будучи въ Біарриц, онъ не выдержалъ и написалъ записку, которую повренный бережно повезъ въ Петербургъ.
Онъ отвчалъ кратко:
‘Я все думалъ, милостивая государыня, что вы развратная и нахальная женщина, а теперь убждаюсь, что вы просто-на-просто — дура. Георгій Аталинъ’.
На этотъ разъ въ парижскомъ резидент сказался должно быть замоскворцкій уроженецъ. Однако, если не всякій на мст Аталина отвтилъ бы также, то все-таки это была сущая правда. Въ госпож Аталиной сочетались безнравственность съ ограниченностью.
Разумется со времени своего соломеннаго вдовства и пребыванія въ Париж Аталинъ перевидалъ и ‘близко перезнавалъ’ не мало женщинъ. Но вс он были исключительно одного сорта, изъ тхъ, что кометами и даже иногда метеорами появляются и изчезаютъ на горизонт парижскихъ театровъ и ресторановъ.
Про всхъ этихъ женщинъ, съ которыми сближался онъ иногда на мсяцъ, иногда на цлый годъ, можно было сказать, что вс он были красивы, веселы и жадны. И вс он были простодушны до ребячества во всемъ, что не касалось денегъ.
Ихъ мрило Божьяго міра — червонецъ. Ихъ принято презирать! И напрасно!.. Он только тмъ виновны, что опередили вкъ, живутъ и мыслятъ столтіемъ впередъ, какъ существа конца двадцатаго вка.
Ихъ катехизисъ таковъ:
— День мой — вкъ мой! Не обходи ничего на пути. Все испробуй! Ничмъ не брезгай и все презирай. Прежде всего мужчинъ, затмъ приличія, дружбу, законы, религію, даже смерть и посл всего, больше всего, опять-таки мужчинъ. Міръ марево и ложь, и обманываетъ тебя съ колыбели до гроба. Отвчай тмъ же… и оно путь къ удач и счастью. Жить — лгать, а лгать — жить. Ou il y a de l’honntet, il n’y a pas de plaisir! Honneur et bonheur — chien et chat. Міръ глупъ, жизнь глупость. Но на земл есть одно геніальное человческое изобртеніе, если только не божеское откровеніе… Деньги!! Червонецъ не желтый кружочекъ. Это платье, обдъ, карета, домъ, помстье, amant de coeur, людское удивленіе и уваженіе. Онъ — вс вещи и предметы земные. Онъ — вс чувства, ощущенья и наслажденья человческія… Какъ зеркало отражаетъ онъ въ себ весь міръ… Онъ всемогущъ во всемъ возможномъ, но подчасъ… и чудеса длаетъ! Не сотвори себ кумира инаго какъ Маммона и будешь счастлива.
Но по фатуму, эти существа жертвы исповдуемаго ими Бога! Онъ пожираетъ ихъ!
Конечно умный, честный и глубоко правдивый по природ Аталинъ только забавлялся этими женщинами и ни разу не увлекся серьезно ни одной изъ нихъ. Онъ смотрлъ на нихъ, какъ истый Парижанинъ: он аксессуаръ современной комфортабельной жизни.
Однажды, лтъ пять назадъ, Аталинъ вдругъ серьезна увлекся молодою двушкой, съ которою провелъ цлое лто въ замк зятя. Она была дальнею родней виконта Рокура…
Сестра, угадавъ его чувства къ кузин, стала стремиться женить брата на этой по истин прелестной двушк, красавиц, даровитой музыкантш съ ангельскою душой. Виконтесса стала уговаривать брата развестись съ женой, а въ случа ея упрямства откупиться отъ нея, что было очень-возможно, пожертвовавъ большою суммой.
Аталинъ сознался сестр въ своемъ серьезномъ увлеченіи, но отвчалъ отказомъ жениться, такъ какъ не допускалъ и мысли о развод.
Посл долгихъ убжденій и просьбъ сестры, онъ наконецъ признался, что умирающій отецъ взялъ съ него клятву, никогда не разводиться съ женой ради втораго брака. Старикъ сказалъ ему:
‘Внчаетъ священникъ, служитель Бога, и въ храм. А развнчиваетъ ябедникъ-стрекулистъ и въ суд. То таинство, а то скоморошество. Помни это, сынъ. И не предстань на судъ Божій двоеженцемъ, насмявшимся надъ заповдями Господними. Лучше плоти поблажку дай, да душу свою соблюди. Плоть здсь останется, а душу твою, не оскверненную, моя будетъ безбоязненно ждать…’
Эти предсмертныя слова отца Аталинъ хорошо помнилъ, и они стали ему завтомъ.
— C’est russe! Exceptionnellement russe! отозвалась на это его сестра досадливо и грустно. C’est meme trop russe… И требованіе это, и клятва твоя, и соблюденіе ея.
— Тмъ больше чести для Россіи! отвчалъ онъ.
— Какъ однако много въ теб еще осталось русскаго, печаловалась сестра.
— Да, много, отзывался улыбаясь Аталинъ.— но я, право, только самое лучшее оставилъ въ себ, а остальное растерялъ.
И бракъ этотъ, не смотря на взаимную любовь и на вс усилія сестры и зятя, все-таки не состоялся. Аталинъ бжалъ даже отъ искушенія въ Россію и жилъ до тхъ поръ, пока не изгналъ совсмъ изъ памяти и изъ сердца милаго облика чудной двушки.
За то въ душ была теперь пустота и все боле накоплялась… Да, эта пустота не есть — ничто… Эта пустота — гигантская гранитная глыба, ложащаяся на сердце и мозгъ и гнетущая ихъ пуще, чмъ болзни и печали.
Со времени этой послдней вспышки сердца, потребности любить и быть любимымъ, прошло пять скучныхъ лтъ.
Аталину шелъ уже сорокъ шестой годъ, онъ былъ пожилой человкъ, а сердце было будто юно, еще вовсе не жило, но и не хотло или отчаивалось жить. И Аталинъ началъ наконецъ въ отвтъ на приставанья сестры и другихъ поговаривать съ оттнкомъ простодушной грусти объ ‘хорошемъ самоубійств’, простомъ, спокойномъ, порядливомъ безъ проклятій и стенаній.
Такъ порой ребенокъ на крайне заманчивыя предложенья простдушно отвчаетъ:
— Спать хочу.

XXXII.

На утро посл встрчи и бесды съ Аталинымъ подъ желзнодорожнымъ мостомъ Эльза около девяти часовъ снова шла по дорог въ замокъ Отвиль. Она была задумчива, и на лиц, хотя спокойномъ и сосредоточенно грустномъ, все еще будто отражались слды душевной смуты, пережитой наканун.
Вчерашній день былъ незаурядный. Вчера она нравственно потеряла сестру, объ которой такъ часто мечтала за все время ея безвстнаго отсутствія. Вчера же она, нежданно и странно, встртила человка, къ которому въ ней вдругъ возникло что-то… Какъ будто это не чужой ей человкъ, а родственникъ. Она вдругъ ‘увидла’ его, совершенно такъ же, какъ случается нежданно найти среди глуши на дорог цнную вещь, чужую, но неизвстно чью. И первое возникшее чувство было только одно удивленіе, перешедшее тотчасъ въ радость, но затмъ къ радости примшалось смутное опасеніе: вдь эта находка и эта цнная вещь — чужая, и ея права на нее сомнительны.
Встрча и бесда Эльзы съ Аталинымъ, приведеннымъ внезапно подъ желзнодорожный мостъ ея братишкой, была какъ нельзя боле похожа на подобный случай: находку чужой цнной вещи на дорог.
Этотъ иностранецъ сталъ для нее вдобавокъ загадкой. Онъ слишкомъ походилъ на Француза и на хорошаго Француза.
Въ немъ было что-то привлекательное, притягивающее, и во вншности спокойно привтливой, ласковой, и въ томъ, что онъ говорилъ кротко, добродушно, но твердо… Главное поразившее Эльзу была одна едва уловимая особенности во всемъ этомъ человк.
‘Онъ честный’ объяснила Эльза эту особенность.
Дйствительно, двочка, подозрительно относившаяся ко всмъ, видящая во всхъ притворство, обманъ, ложь, не только на язык, но и въ глазахъ, даже ‘ложь руками и ногами’, какъ объясняла она, теперь видла въ Аталин только правду и правду. Она чувствовала глубоко эту правду въ лиц его, во взгляд, въ словахъ и во всякомъ движеніи. И его естественность и искренность неотразимо вліяли на нее, будто очаровывали и манили къ себ.
Аталинъ былъ для нее тотъ же Фредерикъ, хотя между обоими была громадная разница. Альзасецъ былъ Аталинъ въ дурн, а Русскій былъ Фредерикомъ въ хорош. Въ ея расположеніи къ Фредерику была доля снисхожденія и жалости. Она будто поневол дозволяла ему тихонько прокрадываться, чтобы занять мсто въ ея сердц… Въ ея влеченіи къ Аталину сочетались чувства уваженія и сладкой боязни, и она позволяла себ поневол самой стремиться къ нему всею душой.
Пробывъ вчера вмст около часу, они разстались потомъ какъ давнишніе знакомые и даже друзья. Какъ это произошло, Эльза не понимала. Кажется потому только, что Русскій думалъ и говорилъ про все такъ же, какъ и она. Когда онъ недоговаривалъ или умалчивалъ что-либо, она все-таки знала его мысль, угадывая и чуя ее.
Къ Этьену онъ относился дружелюбно и ласково, объ сестр Марьетт отозвался сухо и хотя ничего не сказалъ про нее рзкаго, но Эльза почувствовала, что онъ презираетъ Марьетту. Мать ея онъ будто снисходительно сожалетъ. Баптистъ, котораго онъ видлъ одно мгновеніе, все-таки ему не нравился. Дружескія отношенія его къ Отвилямъ Эльза вполн угадать не могла, но поняла, что въ замк ближайшее лицо Аталину графиня, что къ виконту и къ Монклеру онъ относится добродушно, а къ старому графу какъ-то совершенно особенно и непонятно для нея. При этомъ Аталинъ удивилъ Эльзу, сказавъ буквально то же, что она сама втайн думала.
— Знаете ли, кто самый милый человкъ въ замк? Старикъ Изидоръ.
Аталинъ сталъ упрашивать Эльзу тотчасъ хать съ нимъ въ замокъ, чтобы позировать и тмъ успокоить Монклера, который ходилъ озлобленный и нестерпимо надолъ всмъ своимъ ворчаньемъ.
Но Эльза, отказавшись сначала безъ всякихъ объясненій, кончила тмъ, что откровенно созналась, почему не можетъ хать тотчасъ. Ея присутствіе въ дом было, по ея мннію, необходимо, пока въ немъ сестра. На утро Марьетта собиралась уйти непремнно къ сестр Ренъ, и Эльза могла тоже отлучиться.
На вопросъ Аталина, зачмъ именно нужно въ дом ея присутствіе, Эльза прямо и грустно поглядла въ глаза этого новаго пріятеля и не сказала ни слова. Но ея взглядъ сказалъ ему многое, что не ршилась бы она никогда выразить словами. Аталинъ понялъ двочку, задумался почти печально и затмъ долго молча глядлъ на нее. И этотъ долгій взглядъ неотразимо манилъ и приманилъ ея сердце къ нему.
Теперь Эльза шла къ Отвилямъ, думая исключительно о томъ, какъ встртится со своимъ новымъ другомъ, Русскимъ.
Когда она задумчиво и безсознательно подошла къ воротамъ замка и хотла звонить, то увидла стоящаго на порог калитки привратника. Старикъ улыбался, но, приглядвшись къ ней, вымолвилъ участливо:
— Что съ вами было, ma petite Gazelle. Вы перемнились. Хворали вы?
— Нтъ, monsieur Isidore.
— Но отчего же вы будто похудли?
— Я вчера много плакала, прямо отвтила Эльза.
— О чемъ… Горе какое нибудь?
— Долго разсказывать, да и не любопытно, г. Изидоръ.
— Помочь я вамъ не могу?
— Нтъ, улыбнулась Эльза, тряхнувъ кудрявою головой.
— Жаль. Но входите. Посидимъ, поболтаемъ, пока вс встанутъ.
Эльза вошла въ свтленькій и привтливый домикъ привратника и тотчасъ съ удовольствіемъ сла. Она чувствовала легкую усталость, и это удивило ее. Ей случалось бгать по пятнадцати километровъ безо всякаго утомленія, а разстояніе отъ дома въ замокъ должно было для нее быть простою прогулкой.
— Знаете, о чемъ я хочу просить васъ, Газель, заговорилъ старикъ.— Когда вы опять пойдете домой, то приведите ко мн вашего брата. Я его хочу видть.
— Съ удовольствіемъ! отвтила Эльза, и во взгляд ея было удивленіе.
— Я хочу на него поглядть, и если monsieur d’Atalin правъ, то я охотно займусь имъ. Пускай онъ ходитъ ко мн всякій день, и я буду съ нимъ заниматься. Буду его учить всему, что онъ только пожелаетъ.
— А что сказалъ г. Аталинъ? смущаясь спросила Эльза.— По какому поводу могли вы заговорить объ Этьен?
Изидоръ объяснилъ, что когда Аталинъ, здившій за ней вчера, вернулся одинъ, а онъ спросилъ, почему Эльза не похала, то между ними произошла бесда объ ней и о брат.
— Онъ назвалъ васъ des pauvres enfants abandonns и говорилъ, что готовъ бы былъ всячески помочь вамъ обоимъ, еслибы на это былъ поводъ или какая либо возможность. Онъ говорилъ, что вашъ братишка — очень странный мальчикъ, умный не по лтамъ.
— Это правда, г. Изидоръ. Онъ очень, очень умный! оживилась Эльза.— И какъ я вамъ благодарна за ваше предложеніе. Вы увидите, какой онъ понятливый, любознательный. Il veut tout savoir… Онъ умне меня. Онъ часто спрашиваетъ у меня такія вещи, которыхъ я не понимаю и ничего поэтому ему объяснить не могу. А вы можете.
— Онъ болзненный?
— Нтъ… А что? Разв вамъ сказали это…
Изидоръ хотлъ отвчать, но запнулся. Эльза поглядла ему въ глаза и замтила, что старикъ будто скрываетъ что-то отъ нее…
— Скажите мн всю правду, г. Изидоръ. Вамъ что-то сказали про Этьена.
— Сказали? Г. Аталинъ сказалъ. Никто другой.
— Ну да… смутилась невольно двочка за свое невинное лукавство.
— Le Russe очень умный человкъ. Столько же умный, сколько хорошій… Онъ мн сказалъ, что вашъ маленькій братъ неестественно уменъ по своимъ годамъ и что это даже не совсмъ хорошо… C’est plutt mauvais!
— Какъ?! Я васъ не понимаю! изумилась Эльза.
— Это вредно… Мозгъ не долженъ опережать возрастъ и ростъ сказалъ г. Аталинъ.— И я съ нимъ согласенъ… Это вредно…
— Что же можетъ быть? слегка взволновалась Эльза.
Изидоръ развелъ руками, замялся и, очевидно, не хотлъ сказать то, что было у него на ум.
— Что сказалъ г. Аталинъ?
Изидоръ снова сдлалъ то же движеніе руками.
— Ради Бога, скажите.
— Вредно… Можетъ дурно кончиться. Болзнью. Надо бы… Остановить что ли, это раннее развитіе ума…
— Какъ остановить. Разв это возможно?
— Направить умъ на что нибудь другое.— На что же другое?
— Да я не знаю… Это говоритъ г. Аталинъ. Я понимаю его мысль, но вамъ объяснить не могу… Надо бы занять умъ такими вещами… Или надо бы больше тлеснаго труда… Работа нужна руками, ногами…
Изидоръ говорилъ неувреннымъ голосомъ. И Эльза тотчасъ поняла, что старикъ самъ еще не уяснилъ себ вполн того, что слышалъ отъ Аталина.
Она тревожно задумалась и перестала слушать, что старикъ снова заговорилъ.
— Болзнь! прошептала она наконецъ.— Почему же? Разв быть понятливымъ и умнымъ, значитъ болть. Я не понимаю. Надо узнать.
Въ ту же минуту, прислушавшись къ словамъ Изидора, она услыхала:
— Un charme! Un charme!
— Что такое? спросила она.
— Онъ это говоритъ, отозвался Изидоръ.
— Да, что именно — un charme?
— Вы. Вы — un charme.
Эльза не поняла.
— Онъ говоритъ, что не встрчалъ еще никогда не только въ Россіи, но и у насъ во Франціи une enfant aussi ravissante… Такую красивую, симпатичную, умную и вмст съ тмъ несчастную. Un charme qui vous fait venir les larmes.
Эльза вдругъ смутилась и вся вспыхнула.
— И я съ нимъ согласенъ. Вы милая двочка и жалкая двочка… Еслибъ я былъ богатъ, я бы васъ спасъ отъ вашей обстановки… И васъ и вашего брата… И я ему это сказалъ. Онъ отвтилъ: ‘Да. Но какъ? По какому праву? Въ какой форм?’ И это… увы! правда. Мало иногда желать и имть возможность сдлать доброе дло. Надо на него имть право и нужна еще форма. Нищій проситъ милостыню и его протянутая рука, даже молчаливо снятая шапка даетъ всякому право помочь ему, а монета есть форма этой помощи! восторженно началъ философствовать Изидоръ, самъ себя слушая.— А здсь кто дастъ это право? Сами вы еще не совершеннолтняя, чтобы распоряжаться собой. А форма? Ну, положимъ, Этьена можно отдать въ хорошую школу, хоть въ Парижъ. А вы? Съ вами что длать? Учиться вамъ уже немного поздно. Въ школ — не въ такой, куда вы ходите теперь,— въ настоящей школ вамъ будетъ стыдно очутиться среди десятилтнихъ двочекъ. А со сверстницами вамъ быть нельзя — васъ не примутъ… Что же? Выдать васъ замужъ, давъ приданое, за хорошаго человка. Пожалуй. Да вдь его надо искать, надо найти. А гд…
— Я этихъ чужихъ денегъ и не возьму! холодно произнесла Эльза.
— Ну, вотъ видите… Я тоже это думалъ. Вы не изъ такихъ… Мало этого… Вы съ простымъ рабочимъ счастливы не будете, а человкъ общества…Un monsieur… польстится конечно на вашу красоту, но жениться… Внчаться онъ не захочетъ.
Эльза вздохнула, понурилась и, глубоко задумавшись, снова перестала слушать ораторствовавшаго старика.

XXXIII.

Вся семья Отвилей привыкла къ двочк и полюбила ее, но за время ея пребыванія у матери вс часто поминая ее, называли ее всякій своимъ прозвищемъ, ей даннымъ.
— Mais que fait donc notre… Gazelle, Lutin, Psych, Ngrillon, Singe, Chrubin, спрашивали вс другъ у друга.
Эти разнородныя прозвища, выражавшія понятія, не имющія ничего общаго между собой,— какъ Психея и обезьяна, бсенокъ и херувимъ,— свидтельствовали лучше всего, что двочка была не заурядное существо. Вмст съ тмъ они доказывали, что Эльзу никто вполн еще не зналъ, не понялъ и не опредлилъ врно ея нравственнаго облика.
Самымъ врнымъ, хотя и неполнымъ опредленіемъ было все-таки выраженіе Аталина:
‘Прелестный несчастный ребенокъ’.
‘Un diamant dans la boue’ думалъ про себя Изидоръ.
И это опредленіе было еще ближе къ истин.
Едва только графиня проснулась, какъ спросила у Жюли, явилась ли Газель, и горничная доложила, что она давно уже сидитъ у привратника, но не въ дух или хвораетъ.
Монклеръ, посвистывая, прохаживался въ своей мастерской улыбающійся, довольный и уже отдалъ приказъ, чтобы какъ-только le petit singe напьется кофе, чтобы сейчасъ же посылать къ нему.
Графиня, выйдя изъ уборной, поздоровалась съ ожидавшимъ ее пасынкомъ и тотчасъ объявила ему:
— Ну, слава Богу, сегодня Монклеръ насъ пощадитъ. La Psych пришла, а съ ней вмст и миръ въ домъ вернулся.
— Миръ! воскликнулъ виконтъ комично.— Я думаю — наоборотъ, междуусобица. Le potin, le diable et son train!
— Почему же…
— А плечи? Плечи вдь нужны теперь.
— Такъ что же?
— Я вамъ, maman, говорилъ и повторяю. Ce lutin лучше дастъ себя зарзать, нежели надть платье, которое вы ей приготовили.
— Quelle ide!
— Врно вамъ говорю. Поврьте моему опыту и знанію женщинъ… Этотъ Негритенокъ все-таки женщина.
— Однако надо это устроить, заявила графиня, раздумывая.— Иначе Монклеръ опять намъ отравитъ существованіе своимъ ворчаніемъ. Да, оно ему и дйствительно необходимо, чтобы окончить работу.
— Капризъ художника… Лицо, я еще понимаю, необходимо. Иныхъ чертъ лица не выдумаешь, когда и уловить-то ихъ нужно вдохновеніе, нуженъ талантъ… А плечи, бедра, une jambe, un bras — пустяки. Монклеръ можетъ придлать, плечи съ васъ, даже съ Жюли.
— Такъ ты полагаешь, лукаво улыбнулась графиня,— что я могу еще тоже poser pour une Psych? Спасибо за комплиментъ.
— Pas tout du long, разсмялся Камиллъ и прибавилъ вдругъ такую остроту, что графиня взмахнула обими руками, потомъ оглянулась, нтъ ли кого въ горниц и затмъ вымолвила отходя:
— Ты, Камиллъ, невозможенъ! Теб что гостиная, что бульваръ, что un estaminet — все равно…
Между тмъ самъ графъ и Аталинъ гуляли вмст въ парк, и когда они приближались къ дому чрезъ палисадникъ, то услыхали голосъ повелительный и отчасти нетерпливый:
— Не задержите мн, mon singe!
Это былъ Монклеръ, стоявшій на своемъ балкон въ блой рабочей блуз и съ руками въ карманахъ панталонъ. Въ зубахъ торчала большая сигара. Взлохмаченные длинные волосы, борода клиномъ и выразительное лицо художника длали его фигуру оригинальною. Въ ней было какое-то могущество, власть и порывъ… Монклеръ чувствовалъ приступъ вдохновенья, зналъ, что сегодня онъ будетъ работать хорошо, оживленно, отдастся своей глин весь, corps et me…
Графъ и Аталинъ подошли подъ самый балконъ, выступавшій на высот двухъ саженъ и, закинувъ головы, стали глядть на художника. Имъ обоимъ одновременно пришла та же мысль.
— Вы настолько въ дух, что Газель явилась, что даже издали видно, сказалъ графъ Отвиль.
— Все, что вы сегодня сдлаете — вы поправлять не будете, добавилъ Аталинъ и, обернувшись къ графу, прибавилъ шепотомъ: Вы часто спрашивали, что такое хорошій русскій мужикъ, породистый и характерный. Вотъ вамъ.
— Vrai? удивился графъ, больше задирая голову на балконъ и Монклера.
— Да. Только надо подпоясать блузу шнуркомъ или веревочкой.
— Зачмъ?
— Русскую рубашку подпоясываютъ всегда. А это мужественное лицо, эти длинные волосы и борода на бломъ полотн… Vous avez la un paysan russe… peu s’en faut.
— Вы слышите… проговорилъ Монклеръ сквозь зубы и грызя сигару. Не задержите мн моего Негритенка вашимъ любезничаньемъ. Я какъ на угольяхъ въ ожиданіи, ибо чувствую себя въ удар… Да, messieurs… Въ такія минуты я счастливъ, что я скульпторъ, а не депутатъ, не министръ, даже не пейзажистъ или музыкантъ Да… Священная Исторія не солгала, когда сказала, что послднее и главное дяніе Творца въ конц міротворенія было — скульптурный сеансъ. Первый ваятель былъ Господь Богъ. Да. Богъ былъ прежде скульпторомъ, а затмъ уже сталъ правителемъ міра.
— Qu’est ce que vous nous chantez la! воскликнулъ графъ. Но Аталинъ, уже догадавшійся, началъ смяться.
— А сотвореніе Адама и Евы, mes frres! Изъ чего и какъ они произошли на свтъ?! вскрикнулъ Монклеръ съ балкона съ такимъ жестомъ и поддльнымъ паосомъ, къ какимъ прибгаютъ католическіе священники, проповдуя съ каедръ церквей…
— Oui, mes frres! вопилъ артистъ. Le Seigneur, avant de devenir maitre et juge suprme, а daign se faire sculpteur.
— Позвольте, однако… Исключите Еву… Она не изъ глины и не тмъ способомъ… началъ было Отвиль, но художникъ прервалъ его и, продолжая театрально жестикулировать, заговорилъ нароспвъ:
— Исключаю, уступаю, mes frres… Но фокусовъ не допускаю… Ева тоже изваяна, но при содйствіи самого Адама. Только одинъ мужчина,— въ минуты тягостнаго одиночества и восторженныхъ мечтаній о товарищ, себ подобномъ, но лучшемъ, идеализированномъ,— могъ выдумать, зачать и выполнить то, что именуется нами ‘женщина’. Oui, mes frres. Eve est le chef-d’oeuvre du Crateur, mais Adam aidant…
И вдругъ Монклеръ быстро обернулся къ дверямъ балкона, спиной къ стоящимъ внизу и вскрикнулъ:
— Viens! Viens, fille d’Eve… N’aiye pas peur. Je n’ai pas de fruit t’offrir.
Чрезъ мгновенье въ дверяхъ балкона появилась Эльза, задумчивая и угрюмая, но увидя стоящихъ внизу, она тотчасъ попятилась и снова скрылась изъ ихъ глазъ.
— Ба, ба, ба… воскликнулъ громко художникъ. Ну счастье мое, что я окончилъ лицо… Что съ вами было…
Аталинъ хотлъ увидть двочку, но вроятно Эльза, отвтивъ что-нибудь удивившее художника, совсмъ вошла въ горницу, потому что Монклеръ развелъ руками и, тоже уйдя съ балкона, затворилъ за собою дверь.
— Я замтилъ еще вчера, что она немного чмъ-то разстроена, сказалъ Аталинъ графу.— Мн жаль эту двочку. Странная эта семья, прибавилъ онъ, двинувшись за нимъ.— И мать, и сестра, и братишка… И этотъ сожитель неизвстной національности.
Но графъ ничего не отвтилъ. Полагая, что онъ думаетъ о другомъ, Аталинъ взглянулъ на него, и двусмысліе лица старика, какое-то лукавое равнодушіе, озадачило его.
‘Онъ это все знаетъ лучше меня, подумалось Аталину, а говорить объ этомъ не хочетъ. Почему?’
И идя около молча шагающаго графа, онъ задумался.
Между тмъ Монклеръ, оглядывая Эльзу, становился все мрачне. Онъ ожидалъ ее въ другомъ новомъ плать бальнаго покроя съ вырзнымъ лифомъ ради того, чтобы лпить шею и плечи… Эльза смнила свое нелпое голубое платье на тоже подаренное ей графиней, въ которомъ она ходила первые дни пребыванія въ замк.
— Вамъ приготовили другое платье. Въ этомъ вы мн не нужны, сурово заявилъ Монклеръ.
— У того лифа нтъ. Его нельзя надть, отвтила она.
— Какъ нтъ? Я его видлъ. Что вы сочиняете.
— Я вамъ говорю, что того надть нельзя! тихо, твердо и ршительно вымолвила Эльза.— Я его сейчасъ видла у Жюли.
— Qu’est ce que vous bavassez! рзко вскрикнулъ артистъ. Грубо тривіальное слово вырвалось у него какъ бы поневол, настолько былъ онъ разсерженъ.
Но едва Эльза успла назвать имя горничной, какъ кто-то постучался въ дверь и на порог появилась сама Жюли. Многозначительно и двусмысленно улыбаясь, она вошла театральнымъ шагомъ ради шутки, приблизилась къ Монклеру и, присвъ не хуже маркизы временъ Людовика XV, граціозно, чинно подала ему записку.
Монклеръ, сердито удивляясь, развернулъ листокъ бумаги и, пробжавъ его глазами, выговорилъ:
— Vous m’embetez avec toutes vos simagres. Это еще что? Я сегодня въ удар, въ дух и долженъ изъ-за прихотей…
— Это очень, очень серьезно, сударь, сказала Жюли.— Можно все совсмъ испортить. Немного терпнія — и все устроится отлично.
Монклеръ быстро обернулся къ Эльз, очевидно собираясь что-то спросить у нея, но Жюли предупредила его.
— Графиня проситъ васъ никому не говорить о томъ, что она вамъ тутъ пишетъ. Никому! многозначительно прибавила горничная.
— Sacr nom de nom! уже смягчаясь, но нетерпливо и досадливо заворчалъ Монклеръ.— Надо быть съ вами святымъ, а не человкомъ. Ну, ступайте. Скажите, что я волосы на лбу и уши буду исправлять. Какъ это пріятно… Чувствуя въ себ удачное настроеніе, заниматься ушами… Sacr nom… Ступайте…
Жюли вышла изъ комнаты и, пройдя весь замокъ, явилась съ докладомъ къ графин.
— Разумется, взбсился, сказала она.— Но не особенно. Я думала, кидаться начнетъ и кусаться. Я вошла, ломаясь и кривляясь, чтобъ его разсмшить и показать видъ, что мы смемся этой незадач. И это удалось. Онъ займется сегодня волосами и поправками. Самое лучшее, графиня, ne pas le prendre au serieux. Вдь эти артисты т же дти.

XXXIV.

Среди дня, когда Эльза освободилась отъ художника, вся семья Отвилей сидла въ гостиной, вернувшись съ прогулки. Виконтъ Камиллъ разсказывалъ что-то наканун случившееся въ Париж, куда онъ здилъ на одинъ день. Онъ смшилъ всхъ, изображая какую-то пожилую даму съ зонтикомъ, причемъ роль зонтика играли щипцы, взятые имъ отъ камина.
Больше всхъ смялись графъ и два мальчика. Миссъ Эдвинъ ежилась и сдерживалась ради приличія… Аталинъ сидлъ поодаль у окна за газетой, но, изрдка отрываясь отъ чтенія при взрывахъ хохота, невольно улыбался, хотя не слушалъ и не зналъ въ чемъ дло.
Шутовство Камилла и общій смхъ вдругъ прекратились. Въ комнату вошла Эльза сказать графин, что Монклеръ проситъ ее прійти тотчасъ къ нему въ мастерскую.
Молодая женщина лниво и неохотно поднялась.
Художникъ былъ давнишній общій другъ семьи, и балованный ребенокъ въ дом, даже боле избалованный и капризный, нежели двое мальчугановъ сыновей. Вс ему повиновались ради того только, чтобъ онъ не ворчалъ и не брюзжалъ.
Отношенія графини съ артистомъ были странныя. Она постоянно жаловалась и мужу и пасынку и друзьямъ на невыносимый характеръ Монклера и его капризы. А вмст съ тмъ она протестовала лишь на словахъ, а на дл подчинялась ему вполн, всегда и во всемъ. Самъ Монклеръ деспотически относился къ другу графин, былъ нсколько рзокъ, но приличенъ при постороннихъ, и совершенно дико рзокъ и даже грубъ, когда они бывали наедин. Будь Монклеръ моложе, все окружающее имло бы право начать подозрвать сущность ихъ дружескихъ отношеній.
Пропустя графиню мимо себя изъ гостиной, Эльза хотла послдовать за ней, но увидала въ углу комнаты Аталина и невольно остановилась. Лицо ея прояснилось, и она пристально глядла на него…
— Какъ вы поживаете, la fille prodigue? вскрикнулъ Камиллъ добродушно.
Аталинъ глянулъ чрезъ газету, увидлъ Эльзу и слегка, кивнулъ ей головой. Но лицо его было серьезно. Не таково оно показалось двочк, какимъ было вчера, когда они весело бесдовали въ трав подъ мостомъ.
‘Что же онъ, въ ихъ присутствіи боится быть фамильярнымъ’?
Лицо Эльзы вдругъ омрачилось и она быстро вышла вонъ, не отвтивъ виконту.
— Этого зврка нельзя упрекнуть въ излишней вжливости, сказалъ Камиллъ.
Англичанка захихикала.
— Она съ душкомъ, замтилъ графъ ухмыляясь.— Потому что африканская кровь… Къ тому же quoi donc? Вдь эта почти крестьянка, съ фальшью въ интонаціи добавилъ онъ.
— Я этого не нахожу, вдругъ отозвался Аталинъ изъ своего угла.— Она напротивъ… Trs bien eleve, et distinguede nature.
— Un sauvageon! воскликнулъ графъ.
— Да, дичокъ, но въ котораго однако можно и влюбиться, странно произнесъ Камиллъ, перемигиваясь съ миссъ Эдвинъ.
Англичанка умышленно ужаснулась и многозначительно вытаращила на него глаза, какъ бы говоря: ‘Что вы длаете? Догадается’.
Аталинъ закрылся газетой и думалъ:
‘На чей счетъ? На счетъ графа или на мой?’
Эльза, выйдя изъ гостиной, задумчивая и почти грустная, снова отправилась къ своему другу Изидору.
Она сама не знала, что чувствуетъ, но на сердц сказывалось что-то болью. Ее будто сейчасъ обидли. ‘Онъ’ сдлалъ кивокъ головой и равнодушное выраженіе лица…
‘Но чего же я ждала? Чего я хочу?.. спрашивала себя двочка. Не могъ же онъ вскочить и броситься ко мн. Конечно нтъ… А все-таки это лицо… Онъ будто даже не сознавалъ, что это я… А кивнулъ головой кому-то, вошедшему въ комнату… Не зная и не видя, кому… Умышленно?!’
И Эльза, будто споря сама съ собою, тихо двигалась черезъ дворъ въ домикъ привратника. Она защищала Аталина отъ невидимаго обвинителя, который упорно нашептывалъ ей что-то. Этотъ обвинитель былъ ея сердце.
— Encore plus triste — la petite Gazelle, встртилъ двочку Изидоръ.— Mat-tin!?
Между тмъ въ дом готовился уже цлый заговоръ противъ этой маленькой газели.
Утромъ графиня совщалась съ Жюли, а теперь о томъ же совщалась съ Монклеромъ. Предъ тмъ, чтобы итти на сеансъ къ художнику, Эльза собралась было перемнить платье свое на подаренное графиней, но къ ея удивленію Жюли стала предлагать ей надть другое, новое, сшитое за ея отсутствіе. Платье понравилось двочк, но когда она его взяла въ руки, то увидла, что лифъ сдланъ на половину или даже былъ просто какъ-то странно обрзанъ. Матеріи не хватило на плечи и шею. Совершенно такъ же, какъ въ сорочкахъ, которыя видла она на сестр Марьетт. А эти сорочки?! Какъ часто смялся надъ ними презрительно ея покойный отецъ, говоря о безстыдств женщинъ. Однажды Эльза замтила, что такія сорочки съ открытымъ воротомъ и короткими рукавами вроятно должны быть боле удобны для сна, нежели ея собственныя съ длинными рукавами и грубою сборкой полотна на шнур вокругъ шеи.
— Пока я живъ, воскликнулъ отецъ,— у тебя другихъ не будетъ. Посл этого не далеко и до платьевъ, въ какихъ ходятъ по вечерамъ Парижанки. Съ голою грудью и съ голою спиной!
И теперь, оглядывая новое платье, принесенное горничной, Эльза спрашивала себя:
‘Не кончено и не дошито это платье, или именно такое, про какое говаривалъ отецъ. Но тогда, что же вс они? Насмхаются надо мной!’
Хитрая Жюли поняла прозорливо мысли двочки, и тотчасъ же, взявъ обратно новое платье, сказала, что отдастъ его докончить.
— Сразу, вдругъ, мы ничего не добьемся, доложила барын смышленая горничная.— Ни лаской, ни угрозой ничего не сдлаемъ. Надо потихоньку и хитростью… Обманомъ.
— Но какъ обманомъ… Не сонную же или спящую одть ее и нести къ Монклеру.
— Придумаемъ, какъ убдить ее… Но главное не спша…
И теперь графиня, вернувшись отъ Монклера, снова совщалась съ горничной, какъ заставить Эльзу надть это новое платье, съ совершенно бальнымъ, вырзнымъ лифомъ.
И горничная придумала хитро и ловко. Объяснившись, она кончила:
— Надо сразу при всхъ очутиться ей. И не одной конечно, а съ вами. Посл этого при одномъ Монклер оно ей уже будетъ ни почемъ.
— Врно, врно. Умница вы, Жюли, отвтила графиня.
И предъ обдомъ, когда графиня сообщила что-то на ухо своему пасынку, виконтъ вскрикнулъ:
— Браво! Геніально! Кто это придумалъ?
— Жюли.
— Не можетъ быть. Вотъ не думалъ. Въ ней стало быть de l’toffe Христофора Колумба.
— Ты правъ, вымолвила графиня.— Открыть Америку, право, легче, нежели…
— Открыть иныя плечи, разсмялся Камиллъ.
За обдомъ всмъ обитателямъ замка было объявлено графиней что такъ какъ сегодня день рожденія г. Монклера, то онъ даетъ soire monstre у себя въ мастерской. Дамы приглашаются dcoltes et manches courtes, а кавалеры en habit noir et cravate blanche.
Вс удивились и стали переглядываться. Аталинъ удивился больше всхъ.
— Правда? спросилъ Отвиль.
— Rien de plus serieux, mon ami, отвтила графиня.
— Сколько вамъ лтъ минуло сегодня? усмхаясь обернулся виконтъ къ артисту.
— Сорокъ три, безъ четырехъ мсяцевъ и семи дней, отвтилъ Монклеръ.
— Что это значитъ? спросилъ Аталинъ.— Тутъ какая-то загадка?
— Разгадка простая, отвтила графиня.— Мы начинаемъ скучать… Надо разнообразить существованіе всякими невинными затями. И вотъ г. Монклеръ даетъ балъ по случаю дня рожденія.
— Хотя онъ родится только чрезъ четыре мсяца, а пока еще находится въ утроб матери, добавилъ Камиллъ.
Графиня покачала головой, поглядла на пасынка и показала ему глазами на гувернантку.
— Что же, maman? Подобное ни для кого не тайна. Mademoiselle а aussi pass par la.
— Камиллъ! воскликнула графиня.— Я наконецъ не хочу, не позволяю теб такъ острить.
— Послушайте, mon cher ami, строго выговорилъ Аталинъ.— Увряютъ, что Французы тоньше другихъ понимаютъ или чуютъ, гд границы приличія. На васъ эта пословица не оправдывается.
— Ужъ онъ давно… сурово вымолвилъ графъ.— Il a perdu le sentiment… de toute chose.
— Merci, mon pre! рзко отозвался виконтъ.— Я дйствительно по молодости и неопытности de moeurs relchs, но больше на словахъ… Когда я состарюсь, то пойду по стопамъ старшихъ.
— Voyons! Voyons! произнесла графиня укоризненно.— Что мы длаемъ посл обда?..
Но никто не отвтилъ и не помогъ ей перемнить разговора. Всмъ было неловко, кром двухъ мальчиковъ, ничего не понявшихъ въ словахъ брата.
— Желаю теб въ мои годы, сухо выговорилъ графъ сыну,— такъ же какъ и я — быть депутатомъ, ораторомъ и спортсменомъ.
— И носить кавалерійскую курточку покроя des chasseurs de Vincenne! добавилъ посмиваясь Монклеръ.
Вс улыбнулись переглядываясь, но графъ поглядлъ побдоносно на миссъ Эдвинъ, затмъ обвелъ всхъ глазами и выговорилъ самодовольно:
— Je chasse encore…
— Oh!.. раздалось co всхъ сторонъ.
Англичанка покраснла и сильно сконфузилась. Она не ждала, что графъ вдругъ при всхъ заявитъ, что ухаживаетъ за ней.
— Tant va la cruche a l’eau, началъ было Монклеръ, но графиня нетерпливо и даже строго перебила его:
— Я васъ прошу… Довольно. Здсь три существа, о присутствіи которыхъ вы забываете.
— Два, maman… вмшался Камиллъ.— Третье уже знакомо съ яблокомъ…
— Assez, je vous dis! разсердилась графиня.
И за столомъ на минуту наступило молчанье.
Къ постоянному препирательству между отцомъ и сыномъ въ семь давно привыкли. Отношенія между графомъ и его старшимъ сыномъ отъ первой жены были особенныя, какъ бы отношенія двухъ братьевъ-забіякъ, но казались дикими только, русскому сердцемъ и разумомъ, Аталину. Монклеру и другимъ эта постоянная маленькая война и какое-то соперничество старика и молодого человка казалось только забавнымъ…
Вставъ изъ-за стола, все общество собралось гулять въ паркъ, и вс одновременно и единогласно потребовали:
— La Gazelle.
Двочка, тоже кончивъ обдъ въ своей комнат, куда по новому распоряженію графины приносили ей кушанья со стола господъ, уже ушла снова къ другу-привратнику.
Общество двинулось въ паркъ, а графиня приказала лакею поскоре позвать къ нимъ Эльзу, но Аталинъ вдругъ предложилъ зайти за ней самъ и привести.
— Tiens, tiens, tiens! проплъ виконтъ.
— Мн нужно переговорить съ ней! просто объяснилъ Аталинъ.
— У васъ уже взаимныя тайны?
— Знаете, что я вамъ скажу, милый Камиллъ, выговорилъ вдругъ нсколько серьезно Аталинъ… Впрочемъ нтъ… Не скажу ничего… потому что, невозможно и не слдъ vous prendre au serieux!
— Признайтесь, monsieur Georges, сказалъ виконтъ… Чта этотъ Негритенокъ vous а tap dans l’oeil.
— Да, она мн нравится. Но не такъ, какъ кому другому. Я пересталъ бы самъ себя уважать, еслибы былъ способенъ ухаживать за шестнадцатилтней двочкой вообще, и въ мои годы въ особенности.
— Почему?
— Ce serait hideux! пожалъ Аталинъ плечами.
— Вотъ какъ? воскликнулъ иронически графъ. Pruderie de cosaque et de…
— Mangeur de chandelles! добавилъ виконтъ смясь.
— Толкуйте какъ хотите, улыбаясь отвтилъ Аталинъ, но вы знаете мой взглядъ на это. Я лучше предпочту быть mangeur de chandelles, que mangeur de coeurs.
— Тмъ лучше, мой другъ, сказалъ графъ, кладя ему руку на плечо комически-торжественно… Мы заключимъ договоръ и свято воспользуемся предоставленными взаимно правами. Вамъ предоставляются вс свчи въ замк, а вы оставьте мн и Камиллу прекрасный полъ…
— Согласенъ, разсмялся Аталинъ, — но все-таки иду за Эльзой.
Когда Аталинъ, выйдя съ подъзда безъ шапки, прямо направился къ домику Изидора, Эльза, увидвшая его, быстро выскочила изъ комнаты, скользнула въ калитку и исчезла за оградой парка. Она догадалась, что онъ идетъ къ нимъ, и не захотла ни видться, ни говорить съ Русскимъ. Почему? Она даже не могла отдать себ отчета.
Изидоръ объяснилъ Аталину:
— Выпорхнула сейчасъ, какъ спугнутая птичка. Отъ васъ! Это даже странно?..
Аталинъ хотлъ предупредить двочку, что въ замк противъ нее что-то затвается. Но что именно онъ не зналъ самъ…
Въ тотъ же вечеръ мастерская Монклера была освщена a giorno, люстрой, лампами и свчами, и артистъ прохаживался во фрак въ ожиданіи гостей… Онъ былъ въ дух, но бурчалъ:
— Sacres simagres! Все графиня со своей деликатностью. Просто бы прикрикнуть или насильно… Церемонится со всякой двченкой… Ну, да я, еще погодите, не того еще добьюсь. Что-жъ я Психею въ плать что ли длать буду? Тогда ужъ прямо въ пальто.
Посреди комнаты стояла его работа, обернутая мокрымъ холстомъ, и Монклеръ, походивъ, сталъ снимать его… Открывъ фигуру молодой двочки въ натуральную величину, онъ отступилъ на шагъ, и проницательнымъ, чуткимъ глазомъ художника окинулъ ее…
Голова была совершенно окончена, и въ лиц было поразительное сходство съ Эльзой… Но не съ той Эльзой, что была утромъ въ мастерской, а съ той, что сидла предъ Аталинымъ въ трав подъ желзнодорожнымъ мостомъ.
Эльза улыбающаяся невинно и наивно, но съ огонькомъ въ широко раскрытыхъ глазахъ и съ граціозно наклоненной на плечо головой… Художникъ искусно и даровито поймалъ тотъ моментъ, когда лицо Эльзы, измнчивое какъ калейдоскопъ, бывало ребячески-страстнымъ и какъ бы наивно-пылкимъ… Въ минуты такого сочетанія чертъ лица оно было мене характерно красиво, нежели въ минуты сознательнаго пыла или гнва и даже горя. Но подобный моментъ былъ не нуженъ художнику, былъ не подходящимъ для его произведенія.
Психея Монклера не сидла и не стояла, а шла и даже кралась со свтильникомъ въ протянутой рук. Художникъ выбралъ тотъ моментъ легенды, когда Психея робко идетъ увлекаемая страстью и любопытствомъ, чтобъ освтить и увидть то предполагаемое ею чудовище, которое она любитъ и не знаетъ.
Обнаженныя плечи и грудь фигуры были слегка очерчены и какъ бы только намчены. Это былъ бюстъ еще недоразвитой юницы, полу-ребенка, полу-двушки. Но въ этомъ бюст недоставало чего-то, будто не было жизни… И главное, этотъ бюстъ не шелъ къ головк.
Монклеръ это видлъ, чувствовалъ, и оно бсило его. Онъ не былъ изъ числа художниковъ, которые могутъ ‘придумывать’ и довольны своей выдумкой… Монклеръ могъ только улавливать въ натур поэзію линій и жизнь въ ихъ сочетаніи и умлъ, владлъ даромъ влагать эту жизнь въ свои статуи, то-есть умлъ, какъ говорится, вдохнуть жизнь въ свои произведенія.
Онъ видлъ ясно теперь въ своей Психе, что ея плечи мертвы, кром того, они не соотвтствуютъ груди. Они толсты или грубы, или наконецъ, просто, отсутствуетъ въ нихъ что-то законное, необходимое. А что? Художникъ не зналъ…
— Пари держу, пробурчалъ онъ,— что я увижу совершенно другія плечи… Такія, какія должны быть у этой головки, а не это измышленіе… А если она дурно сложена? Нтъ! Оно и чрезъ платье было бы замтно… Нтъ… Кажется вся будетъ годиться. А нтъ… Тогда въ Париж найду другой торсъ.
Бурчанье и бесда художника съ самимъ собой были прерваны появленіемъ виконта, пришедшаго тоже во фрак и съ цвткомъ въ петлиц.
— Eh bien, aprs tout, a m’amuse! воскликнулъ онъ, оглянувъ комнату, а затмъ артиста и себя одтыми по бальному. Я себя здсь въ замк не видалъ во фрак со времени крестинъ втораго сына maman.
Онъ подошелъ къ фигур и сталъ внимательно разсматривать ее.
— Курьезное энигматическое сходство, выговорилъ онъ наконецъ.— Но не сходство это замчательно. Загадка въ томъ, что это лицо, лицо Психеи, и въ то же время похоже на лицо этого бсенка Эльзы. А плечи? Pardon. Они слишкомъ… Слишкомъ четвероугольны. Croyez moi. Я на балахъ и на собраніяхъ только окружающей наготою бываю занятъ… Это моя спеціальность… И я скажу вамъ, что для двочки плечи слишкомъ тяжелы, слишкомъ четвероугольны, trop carres… Trop grosso-modo… quoi? Понимаете? Аляповаты. Мясисты. Иначе я не могу выразить мою мысль… У подростковъ, или у отроковицъ, плечи вообще всегда какъ бы боле покаты и въ нихъ есть какая-то мягкая неопредленность въ линіяхъ, недодланность. Если хотите, нжная или граціозная дряблость и хилость… Впрочемъ, все это вы можете принять какъ вранье диллетанта въ скульптур, но однако спеціалиста во всемъ, что женское. J’aime, tout ce qui est fminin… Je prfr l’oie au faisan par ce que son nom est du genre fminin, кончилъ виконтъ по обыкновенію шуткой.
— Нтъ, мой милый другъ, отозвался Монклеръ задумчиво, вы правы, вы чертовски правы… Да. Эти плечи скоре четырнадцати-лтняго мальчика, чмъ двочки.
И артистъ заплъ громко:
… Brigadier, rpondit Montclair,
Brigadier, vous avez raison!
Виконтъ разсмялся этому припву неприличной псенки, въ которую артистъ вставилъ свою фамилію вмсто имени дурака рекрута, вчно поддакивающаго своему фельдфебелю.

XXXV.

Въ т же самыя минуты, когда Камиллъ и Монклеръ разглядывали Эльзу изъ глины и порицали чужія ей плечи, въ уборной графини происходило тоже нчто подобное.
Графиня въ красивомъ сиреневомъ плать и Англичанка-гувернантка въ желтомъ, об dcoltes по бальному, стояли предъ туалетомъ по бокамъ Эльзы, которую горничная Жюли застегивала въ свто-розовое платье съ такимъ же открытымъ лифомъ. Об женщины были заняты тмъ же, чмъ и артистъ съ виконтомъ. Он разглядывали шею, плечи и полуобнаженную грудь двочки и мысленно критиковали ее.
Англичанка сравнивала себя съ Эльзой и находила, что сама она полне, кругле, много бле и стало быть много красиве… Она убьетъ сегодня своею особой этого ‘тщедушнаго Негритенка’, котораго вс въ замк почему-то считаютъ красивымъ.
— Passablement maigrelette! думалось совершенно офранцуженной Альбіонк.
Графиня удивлялась смуглости тла Эльзы и, разглядывая ее, особенно дивилась масс темно-синихъ жилокъ, стью сквозившихъ чрезъ матовую кожу ея груди и рукъ.
Она еще боле спрашивала себя мысленно — красиво это или нтъ? Конечно, съ точки зрнія мужчинъ.
Затмъ она замтила, что Эльза черезчуръ узка въ плечахъ, но вмст съ тмъ оно будто идетъ къ ея сложенію и типу ея лица.
‘Все-таки же не такова, какъ мы вс… думалось графин. А въ наше время, пресыщенія всмъ, нравится все, что исключительно, а не обыденно. Pas comme toutes, et c’est tout pour plaire!’
Жюли была вполн довольна своею любимицей, а главное своею, выдумкой и успхомъ. Вдь она придумала это ряженіе, чтобы заставить двочку надть декольтированное платье.
А среди нихъ, предъ зеркаломъ туалета, стояло существо, далеко умчавшееся мысленно отъ этой комнаты и этихъ полуобнаженныхъ женщинъ… Мысли Эльзы были на кладбищ Теріэля, около дорогой могилы.
Она стояла понурившись, грустная, съ кротко-открытыми, но влажными глазами, отъ двухъ слезинокъ, задержанныхъ подъ вками усиліемъ воли…
Ей было стыдно и больно… Ей было жалко самой себя… И разумется мысли унеслись туда, гд легъ на вки человкъ, который никогда бы не допустилъ ничего подобнаго да еще за деньги… За подачку!.. Онъ всегда презиралъ тхъ женщинъ, которыя такъ одваются.
Эльза знала и видла, что обнажены только плечи ея и верхъ груди, но внутреннее чувство и даже вншнее ощущеніе говорили ей другое… Они говорили, что она вся голая… Ей это ясно чудилось… Не потому ли, что еслибъ она была обнажена вся, то чувство стыда и позора было бы такое же, не большее… Сильне, тяжеле, жгучее, даже ядовите — ощущеніе это, быть уже не могло…
Эльза сообразила и догадалась на половину, что вечеръ этотъ у Монклера — затя, умышленно подстроенная, и такъ искусно, что она попала какъ бы въ западню. Будь все это затяно днемъ, она бы убжала, отказавшись даже отъ ихъ денегъ, то-есть отъ картуза, кашнэ и сапогъ для Этьена. Графиня нарядилась сама и нарядила гувернатку только затмъ, чтобы показать ее, Эльзу, полу-голою… Показать имъ всмъ!.. Они вс будутъ больше на нее смотрть. Она, а не он об — для всхъ забавой. И онъ будетъ тамъ. Русскій!.. Когда-то ночью она отворяла ему заставы, и онъ могъ видть подъ нечаянно распахнувшимся платкомъ растегнутый воротъ ея платья и голую шею. И она тогда ужаснулась своей оплошности. А теперь что же? Во сто разъ худшее…
И вдругъ, размышляя такъ, Эльза почувствовала, что ее грустный стыдъ проходитъ и замняется совершенно инымъ чувствомъ… Она начинаетъ озлобляться и готова, кажется, сейчасъ итти туда и вызывающе глянуть на нихъ на всхъ.
‘Ну, что же? Да! И я тоже, какъ он!.. готова она крикнуть имъ грозно.— Что же? Я не уродъ… Я не блая, какъ он, но не безобразна, не отвратительна… А срамъ этотъ? Что же? Свтъ это выдумалъ, а не я…’
И волнуясь, озлобляясь все боле, Эльза украдкой внимательне глянула на себя въ большое зеркало и удивилась… Ей показалось, даже бросилось въ глаза, что тамъ, въ зеркал, стоитъ предъ ней какая-то очень эффектная женская фигура… Она не разъ видла дома свое отраженіе въ одной сорочк. Но теперь это было не то… Свтло-розовое платье, кружева, ленты, переливъ складокъ шелковистой матеріи преобразили ее непостижимо.
‘Разв это Эльза-Газель? Никогда!..’
Она смотрла на себя, удивлялась и, по правдивости своей натуры, тотчасъ прямо созналась себ, что она стала красива. И радостное довольство самою собой тотчасъ заставило замолчать въ ней и стыдъ и боль стыда. Женщина проснулась въ ней мгновенно и повелительно… Гнетъ спалъ, и гордое сознаніе ‘я красива’ подняло поникнутую голову, блеснуло въ глазахъ, шевельнуло губы въ лукаво-побдную улыбку.
Они будутъ шутить и смяться, но насмхаться надъ ней они не будутъ. Нельзя! Она, вотъ эта, видимая ею въ зеркал… ей, здсь стоящей, говоритъ это. И она вритъ. Она даже уврена, что и они будутъ удивлены и пойманы. Насмшка не удастся. А онъ? Русскій!.. О, какъ дорого бы она дала, чтобы онъ не былъ тамъ, не приходилъ туда и не видалъ ее такою, полу-голою.
И наконецъ Эльза въ какомъ-то туман, который окутывалъ все кругомъ нее — и лица, и предметы, и стны горницъ,— двинулась вслдъ за идущей графиней… Казалось, что вс чувства, посл борьбы, замерли въ ней или ушли внутрь, спрятались, замкнулись гд-то… Только одно ясно ощущаетъ она — вянье воздуха на плечахъ и груди.
Но по мр того, что она шла черезъ весь замокъ за графиней, сопутствуемая Англичанкой, снова безпомощное отчаяніе и потерянность возвращались къ ней… Зеркало осталось тамъ, она не видла себя, и снова сталъ сказываться одинъ стыдъ и стыдъ.
Чрезъ минуту въ мастерской артиста, окруженная всми, при яркомъ освщеніи, Эльза чувствовала себя какъ въ чаду, и вс чувства, замкнутыя по-прежнему, гд-то далеко, молчали, уступивъ мсто одной, всплывшей и будто хлынувшей потокомъ, ненависти къ этимъ людямъ.
Двочка слышала голоса, видла около себя и артиста, и графа, и Камилла, но ни разу не взглянула никому въ лицо… Аталина не было въ комнат, и отъ этого на мигъ радостно встрепенулось сердце.
Ее посадили отдльно, ближе къ Психе, и она сидла не шелохнувшись и опустивъ глаза въ землю. Изрдка она смотрла себ на плечи и на грудь и, разглядывая свою смуглую кожу, которая казалась ей еще темне и желте около розоваго шелка, она думала:
‘Я вижу и они тоже видятъ!’
И это казалось ей дико, невозможно… И она пуще озлоблялась, а сердце громче стучало порывомъ гнва. Но затмъ быстро этотъ пылъ спадалъ, и снова сказывалось какое-то болзненное безсиліе и угнетеніе.
Между тмъ вс внутреннія терзанія, которыя испытывала двочка, отражались на ее лиц. Гости артиста, сидвшіе за столомъ съ чаемъ и фруктами, изрдка приглядываясь къ ней, переставали болтать, перешептывались и улыбались, то забавляясь ея растерянностью, то удивляясь вдругъ смнившей ее суровости.
Виконтъ первый замтилъ, что ‘бсенокъ’ укрощенъ только тмъ однимъ, что его немножко обнажили. Стыдливость заглушила строптивость. Но изрдка пылъ прорывается…
Старый графъ часто взглядывалъ на Эльзу и первый замтилъ оригинальную даже красивую стку синихъ жилокъ, которыми была будто разрисована матовая смуглота тла.
Монклеръ сначала стоялъ истуканомъ, не спускалъ глазъ съ двочки и быстро глянувъ на свою глиняную Психею, снова смотрлъ на Эльзу. Онъ будто сравнивалъ обихъ, не въ сущности соображалъ, что измнить въ бюст своей статуи. Наконецъ онъ не вытерплъ, схватилъ со стола десертный ножикъ и началъ быстро скоблить, почти строгать плечи и руки своей Психеи.
— Ага! Что? крикнулъ ему виконтъ.— Le brigadier avait raison!
Много ли времени прошло съ тхъ поръ, что Эльза сидла то смущенно, то сурово понурившись среди весело болтавшаго и смявшагося общества, она даже не знала. Но вдругъ она двинулась, даже вздрогнула и, оторопвъ, будто сразу вся съежилась. Кровь стукнула въ голову, и яркой краской зарумянивъ ей щеки, перехватила дыханіе.
Она увидла отворенную дверь и на порог Аталина.
Онъ двинулся, подошелъ къ ней ближе и сталъ. Онъ, очевидно, смотрлъ на нее, даже разглядывалъ ее, но она этого не видла и сидла, приковавъ глаза къ полу, сгорбившись, какъ старуха, или какъ осужденная.
Вс заговорили заразъ, называя ее по имени, но она слушала и не понимала, будто оглушенная появленіемъ этого человка, котораго ей было во сто разъ стыдне всхъ другихъ.
Постепенно вновь прійдя въ себя, но еще съ большимъ чувствомъ горечи при мысли, что и онъ теперь тоже видитъ её, Эльза стала прислушиваться къ общему разговору. Вс говорили и спорили по поводу какой-то лошади, которая скакала и взяла призъ въ двсти тысячъ… Это изумило Эльзу… Но ей было не до того… Она спрашивала себя, отчего не слыхать голоса Аталина. Гд же онъ и что онъ?
Двочка украдкой вскинула глаза къ столу, гд вс сидли кучкой, и увидла Аталина поодаль отъ нихъ, въ кресл, задумчиво молчащаго и глядящаго пристально на нее.
Глаза ихъ встртились на одну секунду, и Аталинъ тотчасъ же поднялся и пошелъ къ дверямъ.
— Вы насъ покидаете? крикнула графиня.
— Для очень важнаго дла… отозвался онъ серьезно и вышелъ.
Эльза вздохнула свободне, лицо ея пугливо-печальное слегка прояснилось… Теперь ей было чуть ли не все равно быть въ этомъ плать. Посл чувства быть ‘такъ’ при Аталин, теперешнее ощущеніе было уже вполн выносимо.
Но не прошло трехъ минутъ, какъ снова отворилась дверь и снова онъ же былъ на порог. Эльза вздохнула и снова поникла головой.
‘Опять муки начинаются!’
Но не успла двочка подумать это, какъ Аталинъ подошелъ къ ней вплотную и наклонился къ ней съ поднятыми руками. Тнь отъ него, заслонившаго люстру, упала на нее.
— Господи! Что это! чуть не вслухъ вырвалось у нее.
Онъ близко, близко нагнулся къ ней. Дыханіе его повяло ей въ лицо. Онъ хочетъ обнять ее! Но вдругъ… ея обнаженныхъ плечей и груди коснулось что-то.
Эльза вздрогнула, а чрезъ мигъ тихо ахнула.
Огненно пылкимъ порывомъ, не отдавая себ отчета, она поймала об его руки, протянутыя къ ея плечамъ, схватилась за нихъ и сильно стиснула ихъ въ своихъ рукахъ. Слезы показались въ глазахъ ея… Она зашевелила губами, но ничего не вымолвила, задавленная полнотою чувства.
Аталинъ принесъ и накинулъ ей на плечи большой креповый платокъ графини.
Все общество уже поднялось съ мстъ какъ по команд и совершенно заголосило, вопрошая Аталина.
— Trahison! Tratre! кричалъ Камиллъ.
Въ отвтъ на смолкнувшій гулъ Аталинъ произнесъ тихо, но ршительно, съ суровымъ оттнкомъ въ голос:
— Мн ея стало жаль. Я не могъ этого вынести. Ей холодно съ непривычки.
— C’est ridicule, mon cher, воскликнула графиня и прибавила почти сердито: — Все-таки, Эльза, вы должны будете привыкать, потому что вы должны позировать такъ. Я этого требую.
Эльза румяная, улыбающаяся, съ веселымъ блескомъ въ глазахъ и во всемъ лиц, прежняя обычная Эльза — радостно обвела всхъ глазами.
— Я согласна… вымолвила она громко.— Но все-таки теперь позвольте…
— Да, да. Vous garderez cela, сказалъ Аталинъ, какъ бы приказывая. Мн стало самому холодно глядя на васъ… прибавилъ онъ будто конфузясь.
— Merci, шепнула Эльза и, будто съ любовью прижимая къ груди скрещенными руками блый платокъ, глянула ему въ глаза съ той же любовью.
— Oh, j’ai vu le mange! воскликнулъ Камиллъ, замтившій и оцнившій этотъ взглядъ прежде самого Аталина.
— Mais c’est payer les places! громогласно вскрикнулъ Монклеръ и бросилъ ножичекъ которымъ работалъ.— Двочка сочла себя опозоренной, а Русскій ея спасаетъ отъ позора и боится сказать ей эту ужасную правду. Oh, sainte pudeur! Онъ говоритъ ей о холод среди жары и духоты… Oh, ma mre… театрально плаксиво протянулъ артистъ избитое восклицаніе, означающее насмшку надъ всмъ невиннымъ и наивнымъ.
— Мн не было холодно, рзко обернулась къ нему Эльза, снова слегка вспыхнувъ. Мн было стыдно. Я не привыкла. И никогда не привыкну. Это гадко! Для васъ я съ завтрашняго дня буду такъ позировать. Вы — мн все равно… Но носить такія платья когда либо?.. Никогда! Quelle horreur d’invention! съ отвращеніемъ воскликнула она.
Затмъ она повернула голову къ Аталину и съ лицомъ магически быстро измнившемся, яснымъ, привтливымъ, любящимъ, прибавила страстно:
— Merci monsieur… Je ne l’oublierai jamais!
Все общество искренно и гулко разсмялось, покатилось со смху отъ оттнка ея голоса. Но Аталинъ, все еще стоя предъ ней недвижимо, даже не улыбнулся.
Эльза мотнула на нихъ головой, потомъ посмотрла прямо ему въ глаза и шевельнула губами:
— Laissons les… чуть внятно долетло до него.

XXXVI.

Вечеръ художника не удался, ибо внезапно разстроился раньше чмъ предполагали. Посл исторіи съ платкомъ Аталинъ былъ сумраченъ, молчалъ и чувствуя, что стсняетъ общество, вскор простился и ушелъ, холодно посовтовавъ отпустить спать и двочку.
— Menez la faire dodo vous mme, и уложите въ постельку сами, сухо отозвалась графиня ему вслдъ.
Эльзу однако тотчасъ отпустили и, оставшись одни, вс стали обсуждать поступокъ Аталина въ особенности и характеръ полудикой его націи вообще.
Монклеръ называлъ исторію съ платкомъ и съ ‘холодомъ’ — аффектаціей, кривляньемъ, чувствами и поступками изъ ‘Материнскаго благословенія’ и другихъ мелодрамъ сороковыхъ годовъ.
— Все то, отъ чего проливали слезы, наши дды и бабки, нашъ прямой долгъ — бичевать! воскликнулъ онъ.— Оставимъ ‘Oh, ma mre!..’ русскимъ, готтентотамъ и папуасамъ.
Графъ уврялъ, что подобное въ нравахъ Русскихъ, у которыхъ много пуританизма въ мелочахъ и зачастую замтна pruderie mal place.
Виконтъ Камиллъ ршилъ окончательно и безповоротно, что Аталинъ влюбился въ красивую креолку, ухаживаетъ за ней и самъ этого еще не знаетъ.
— Ей было стыдно, замтила Англичанка, поводя своими мясистыми плечами,— потому что она понимаетъ, что ужасно худа. Maigrelette…
— Et donc… ravissante! дерзко добавилъ Камиллъ.
Что касается до графини, то она только сердито молчала и наконецъ замтила кратко, что умные люди на то и умные, чтобы быть способными на всякія глупости. Однако она была серьезно разсержена на Аталина и вскор уйдя къ себ, какъ бы подала сигналъ расходиться.
На утро въ замк, когда вс поднялись, жизнь пошла не обычно просто… Между обитателями и русскимъ гостемъ будто пробжала черная кошка.
Графиня Отвиль все еще дулась на своего гостя. Это повело къ объясненію между ними, и они наговорили другъ другу колкостей. Женщина находила поступокъ Аталина глупымъ и даже невжливымъ по отношенію къ ней, какъ хозяйк. А онъ находилъ ея затю съ декольтированнымъ платьемъ — жестокостью и цинизмомъ по отношенію къ двушк полуребенку.
Затмъ Монклеръ при утренней встрч съ Аталинымъ сказалъ ему, пожимая плечами:
— Вы стоите другъ друга… Эта обезьяна, потому ли, что Креолка и вы, потому ли, что Русскій,— видите вещи хотя ясно, но къ верху ногами. Вы умны на словахъ, но будто ограничены въ дйствительности… И въ конц-концовъ и вы, и она,— извините, de drles de pistolets.
Аталинъ въ отвтъ на это сказалъ, что артисты властные люди въ дл ‘реальной формы’, когда касается искусства. Но по странному психологическому противорчію они почти всегда люди не понимающіе или просто не признающіе ‘отвлеченной формы’ въ общежитіи и сношеніяхъ съ людьми. Они не желаютъ стснять себя, даже въ своихъ прихотяхъ, до невжливости и до жестокости… Что загорлось,— вынь да положъ, хоть удавись.
Наконецъ виконтъ окончательно разсердилъ Аталина, высказавъ серьезно подозрніе, что онъ влюбленъ въ Эльзу, хотя въ этомъ не сознается даже себ самому.
Аталинъ отозвался, что у бульварныхъ франтовъ, gommeux и Cocods’овъ, героевъ изъ caf Amricain, развращенное воображеніе, а затмъ только и на ум, что дешевая влюбчивость на сутки во всякую шмыгнувшую мимо носу юбку.
И вс были не въ дух. Даже промолчавшая миссъ Эдвинъ все утро была мрачна. Несмотря на ея decolt, ее вчера будто никто не замтилъ, и ни одного комплимента она не получила, а наоборотъ, ‘тщедушный Негритенокъ’ очевидно имлъ полный успхъ и вс четверо мужчинъ каждый на свой ладъ интересовались ею. И Англичанка, разбранивъ мальчиковъ посл завтрака за урокомъ, сказала затмъ дерзость графу, отославъ его къ юбкамъ Негритенка, а посл отца набросилась на сына и наговорила виконту tout un paquet de sottises, какъ пожаловался онъ мачих.
И угрюмо бродившіе по горницамъ обитатели и не воображали, что въ замк предстоитъ еще худшее, нежданное и негаданное, а въ добавокъ и очень серіозное…
Монклеръ, отпустивъ наканун гостей отъ себя, проработалъ при лампахъ до разсвта съ пыломъ и азартомъ истаго художника и пробившись надъ плечами и грудью своей Психеи, былъ на утро въ возбужденномъ и нервномъ состояніи. Онъ почти не притронулся къ завтраку, и идя къ себ рзко капризно и повелительно сказалъ, какъ бы приказалъ, графин немедленно послать къ нему для сеанса Эльзу во вчерашнемъ открытомъ плать…
— Если она его наднетъ, отозвалась графиня.
— Пустяки. Не наднетъ, такъ надньте.
— У нея есть защитники, иронически усмхнулась хозяйка.
— Я васъ прошу не шутить, почти желчно сказалъ артистъ.— Мн не до шутокъ. Я ловлю моменты, въ которые я творю, а не просто пачкаюсь въ глин. Мн дорого это время. И я вамъ заявляю, что церемониться не стану съ вашею обезьяной. Не надо было начинать. А когда фигура почти окончена въ черн и нужны детали, то не бросать же мн избранную модель и лпить статую съ Жюли… А то предложите ужъ Изидора… А выдумывать, чтобы портить, я на хочу. Ждать тоже не хочу… Такъ поэтому soyez assez bonne… faites moi grace de vos simagres.
И Монклеръ рзко повернувшись къ ней спиной вышелъ быстро изъ комнаты.
Художникъ дйствительно чувствовалъ себя какъ на угольяхъ отъ нетерпнія работать и скоре справиться съ бюстомъ своей Психеи… Для всего торса онъ уже ршилъ хать въ Парижъ. Но теперь, сейчасъ, нужны плечи и хоть часть груди. Въ его настроеніи раздражительно-нетерпливомъ, но восторженномъ, жгучемъ и властномъ былъ залогъ для него полнаго и быстраго успха. Это были минуты вдохновенія, независимаго, ни отъ него самого, ни отъ обстоятельствъ. Оно приходитъ и даже будто падаетъ съ неба и летитъ, мчится мимо. И надо ловить, поймать… Это сладкая дремота съ грезами и надо дремать, не надо допускать себя пробудиться къ дйствительной жизни и очутиться среди безсилія въ себ и пошлости кругомъ.
— Да, сейчасъ! бормоталъ онъ придя въ мастерскую.— Я знаю, что схвачу. И сочетаю, солью въ одно… Живое, живущее, говорящее… схвачу и лишь заставлю окаменть. Не свтильникъ въ рук Психеи долженъ объяснять, кто она и что длаетъ… А само лицо и тло пусть говорятъ: почему рука схватила свтильникъ? Она идетъ палимая страстью и сндаемая любопытствомъ — женщины! Но съ робостью и трепетомъ ребенка… двочки наивно врящей, что обртетъ страшное чудовище, во тьм ее восхитившее и ею боготворимое… Да, да… Такъ… Только скоре, скоре… Ахъ, проклятая обезьяна. Будь эта простая натурщица… Triple singe, trois fois maudit!
Только чрезъ часъ отворилась дверь мастерской и Эльза во вчерашнемъ розовомъ плать, но съ тмъ же блымъ платкомъ на груди вошла тихо и сумрачно.
— Enfin! воскликнулъ Монклеръ.
Онъ затворилъ дверь балкона, поправилъ занавси на окнахъ и обернулся. Эльза стояла, не двигаясь, среди горницы.
— Ну-съ… Пожалуйста, sans grimaces. Мн это начинаетъ надодать. Не надо было соглашаться, если у васъ такой милый характеръ. А теперь поздно. Это вотъ… показалъ онъ на статую,— важне вашихъ причудъ… Снимайте платокъ и садитесь.
Эльза не отвтила ни слова… Она сбросила платокъ на диванъ и, слегка смущаясь, приблизилась. Художникъ невольно улыбнулся. Матовая смуглота двочки, благодаря розовому платью, казалась при дневномъ свт еще оригинальне. Она была еще красиве и эффектне, чмъ при вечернемъ обманчивомъ освщеніи.
Эльза сла на стулъ около своего глинянаго двойника и тотчасъ задумалась.
‘Да, не надо было соглашаться! начала она мысленную рчь. Да, но тогда не повстрчать бы и не узнать Русскаго, этого добраго Русскаго. Oh, comme je l’aime… Немногимъ меньше Этьена. И это въ три дня…’

XXXVII.

Прошелъ часъ. Монклеръ, страстно принявшись за работу, ни на минуту не оторвался, усиленно дыша и часто вздыхая глубоко.
Плечи и руки были наконецъ побждены… Было то, что онъ вчера надялся уловить только отчасти, а теперь взялъ полностію…
‘Живое, говорящее,— заставилъ лишь окаменть’!
Выкуривъ сигаретку молчаливо и будто озабоченно, художникъ снова вооружился своимъ инструментомъ. Постоявъ недвижно и молча середи горницы, онъ сталъ какъ-то бродить вокругъ глиняной фигуры на постамент и вокругъ сидящей Эльзы. Онъ странно взглядывалъ на обихъ двочекъ, и на коричневую глиняную и на живую смуглянку… Онъ будто волновался… собирался заговорить и сдерживался. То останавливался онъ, глядя въ полъ, то снова взглядывалъ пристально на Эльзу блестящими глазами и снова шелъ кругомъ нея и кругомъ своей Психеи.
— Послушайте… вымолвилъ онъ наконецъ, нервно сжимая въ рук свою лопаточку.— Послушайте. Будьте умницей… Будьте милы… Поймите, сообразите, прежде чмъ отвчать. Я васъ прошу, умоляю. Мн необходимо, какъ художнику… Мы здсь одни, и это останется между нами. Никто не узнаетъ!.. Я васъ прошу на нсколько минутъ разстегните и опустите… Вотъ это…
Онъ подошелъ къ Эльз и показалъ ей край открытаго лифа, обхватившій ея плечо.
Она устремила на него удивленные глаза и очевидно почти ничего не поняла изъ его словъ.
— Вотъ это, повторилъ онъ.— Только съ одного плеча. На нсколько минутъ. Я для васъ не мужчина. Я художникъ… Мн нужно это взять и ей дать… восторженно показалъ онъ на свою работу.
— Что взять… Я васъ не понимаю.
— Разстегните и опустите лифъ и сорочку… Вотъ такъ… До сихъ поръ… показалъ онъ до пояса.
— Что?!. воскликнула Эльза. И перемнившись въ лиц, она вспыхнула, но стала тотчасъ быстро блднть.
— Я васъ умоляю.
— Это… Это вдь… Признаюсь я этого не ждала, произнесла Эльза глухо, но съ негодованіемъ.— Это безсмысленно! И это уже дерзость грубаго или невоспитаннаго человка.
— Это мольба артиста… Поймите! Это мн необходимо… Ради Бога.
— Vous perdez la raison! Я васъ прошу прекратить этотъ неприличный разговоръ…
— Такъ я насильно заставлю васъ! вскрикнулъ вдругъ Монклеръ, тоже измнившись въ лиц отъ гнва.
— Par exemple! злобно вырвалось у Эльзы. Меня?! Заставить!! И она разсмялась нервнымъ смхомъ.
Монклеръ шагнулъ къ ней, протягивая руку, но она вскочила со стула и выпрямилась вызывающе. Глаза ея будто искрились, а губы подергивало…
Монклеръ, совершенно взбшенный, подступилъ ближе, и, схвативъ край лифа, потянулъ его съ плеча…
Эльза порывисто рванулась и шелкъ съ полотномъ не выдержали… Рука артиста выскользнула изъ широко-разорванной одежды двочки, а клочья, повиснувъ, обнажили часть груди…
Эльза кинулась къ дивану за платкомъ.
— Я настою на своемъ! вскрикнулъ онъ вн себя и вдругъ быстро пройдя къ двери, схватился за ручку и ключъ. Замокъ гулко звякнулъ два раза.
Но въ тотъ же мигъ Эльза блдная, какъ полотно, съ искаженными чертами лица бросилась къ противуположной стеклянной двери и, размахнувъ ее съ дребезгомъ стеколъ, выскочила на балконъ.
Монклеръ сталъ, какъ вкопаный, среди комнаты и глядлъ на нее будто изумленный предположеніемъ.
— Вы съ ума сходите, крикнулъ онъ.— Войдите.
Эльза покачала головой и пристально смотрла на него злобнымъ взглядомъ.
— Войдите… Я отопру дверь… Входите…
— Позовите графиню… А такъ? Ни за что! глухо проговорила она.
Монклеръ сталъ тихо приближаться къ балконной двери.
Эльза быстро и ловко перемахнула чрезъ перила балкона и стала наруж, просунувъ носки въ ршетку и держась за нее руками…
— Вы безумная… Вы расшибетесь… Идите. Входите. Я васъ не трону. Не надо…
И Монклеръ уже на порог балкона совершенно испуганный стоялъ въ нершительности, не зная, что длать.
‘Поймать ее! думалось ему.— Свалится какъ-нибудь и расшибется… Надо сразу…’
— Я васъ умоляю… Я вамъ общаю, что отопру дверь и не буду боле настаивать… Полноте… Идите.
— Позовите графиню!
— Я не хочу. Это скандалъ. Надо тогда объяснить ей все. Оставимте это промежъ насъ… Будьте умницей. Идите.
Эльза молча замотала головой, не спуская съ него горящаго взгляда.
Монклеръ вдругъ однимъ махомъ бросился къ ней и, схвативъ ее за об руки, хотлъ обхватить вокругъ туловища, чтобы перенести насильно чрезъ перила… Но Эльза съ мужскою силой вырвала одну руку и сильнымъ толчкомъ въ его грудь совсмъ оторвалась отъ него. А затмъ, на одна мгновеніе повиснувъ на другой рук за ршеткой, она вдругъ исчезла совсмъ изъ его глазъ.
Монклеръ вскрикнулъ и, перевсившись чрезъ перила, глянулъ внизъ.
Эльза упала, лежала на боку среди клумбы, обдланной каменьями, и не вставала… Онъ съ трепетомъ въ голос три раза назвалъ ее, но она не двигалась…
Онъ кинулся вонъ изъ мастерской и бгомъ пустился по замку,
Разстояніе боле двухъ саженъ и паденіе спиной впередъ сдлали то, что Эльза, упавъ на ноги, съ маху повалилась навзничь, и попала головой на крупный камень бордюра клумбы. Ударъ ошеломилъ ее и лишилъ сознанія.
Чрезъ минуту весь домъ, отъ самой графини до прислуги включительно, былъ на ногахъ, и вс, сбжавшись подъ балконъ, окружили двочку, лежавшую безъ чувствъ… Вс суетились, совтывали, спорили и не сразу столковались.
— Pauvre ange! воскликнула графиня, когда Эльзу подняли и понесли бережно въ замокъ.
— Un ange?! крикнулъ въ отвтъ Монклеръ вн себя.— Un ange endiabl alors…

ХХXVIII.

— Эльза Карадоль убилась на-смерть, упавъ съ балкона!
— La petite Gazelle, убитая въ замк, выброшена въ окно!
— Отвратительное двойное преступленіе совершено съ красивою креолкой въ дом депутата Отвиля. Скульпторъ уже арестованъ и въ жандармеріи! А объ граф-депутат телеграфировано президенту палаты.
Вотъ что разнесла и перебрасывала молва по околотку, въ Теріэл и по всмъ помстьямъ и фермамъ окрестности,— dans tout le pays.
Происшествіе въ замк, конечно, быстро распространилось повсюду, и одновременно въ самой семь графа посл долгаго затишья зауряднаго существованія вдругъ тоже разразилась гроза.
Конечно, скачокъ двочки съ балкона быль лишь косвеннымъ поводомъ ко всему, что нежданно произошло…
Озлобленная и перепуганная художникомъ двочка, ршаясь на прыжокъ, была убждена, что вывихнетъ, а то и сломаетъ себ ногу… На дл оказалось все гораздо проще и счастливе… Но въ первый моментъ все показалось гораздо серьезне. Обморокъ и окровавленное лице, кровь, шибко текущая по щек, на шею и грудь съ клочьями разорваннаго платья — все имло видъ несчастнаго случая, очень серьезнаго.
Затмъ Эльза тотчасъ же очнулась, открыла глаза и разумно оглянула себя и несущихъ ее. Смущенная текущей кровью, она все-таки рванулась отъ людей, чтобы стать на ноги. Но оказалось, что ступить нельзя, ибо правая нога повреждена въ ступн. И она оставила нести себя въ замокъ, молча озираясь на всхъ съ оттнкомъ озлобленія на блдномъ лиц.
Когда она была у себя въ горниц и Жюли обмыла ей лицо водой, то оказалась довольно глубокая разорваная ранка на скул.
Объясненіе было простое. Клумбы, украшаемыя большими и мелкими голышами, обрамлялись ради прочности низкою, едва замтною желзною сткой, и какой-нибудь конецъ проволоки попался ей подъ голову. Ударъ объ камень вискомъ лишилъ ее сознанія, а заострившаяся гвоздемъ проволока вонзилась въ щеку.
Эльза потребовала зеркало. Оглядвъ правую сторону лица съ синякомъ и ранкой надъ скулой, она вымолвила раздражительно:
— Значекъ останется навсегда! Какъ пріятно имть по невол на всю жизнь un souvenir d’un individu, comme monsieur de Montclair. Знаете что, mamzelle Julie, вдругъ прибавила Эльза сверкнувъ глазами.— Je comprends maintenant encore mieux les rvolutions contre les aristos.
Это сокращеніе слова: аристократъ — было любимымъ выраженіемъ покойнаго Карадоля. И теперь двочка въ первый разъ въ жизни произнесла это слово голосомъ отца съ оттнкомъ гадливой ненависти.
Разумется, Эльза тотчасъ попросила графиню, пришедшую ее провдать, распорядиться отвезти ее домой.
Графиня была сильно взволнована, недружелюбно взглянула на нее и отозвалась сухо:
— Хорошо. Съ удовольствіемъ. Мн дорого обойдется ваша глупость… Votre enfantillage, si vous l’aimez mieux, поправилась она.
Эльза, ничего не знавшая о томъ, что совершалось уже въ замк, удивилась озлобленію графини. Кому бы, кажется, теперь озлобляться по праву!
Между тмъ многочисленная прислуга въ замк, вслухъ объяснявшая разорванныя на двочк платье и сорочку тмъ, что она, падая, зацпилась за острія рисунка балконной ршетки, втайн не врила собственнымъ словамъ и собиралась разнести по околодку совершенно иное…
‘Не платье разорвалось отъ прыжка! Разорванное платье заставило прыгнуть!’ догадались вс.
Подозрніе, возникшее вдругъ въ замк, обозлило грубаго, но честнаго человка Монклера, и онъ немедленно-признался въ своей рзкости, совершенной въ минуту азарта художника.
— Для малйшаго моего произведенія, объяснялъ Монклеръ,— я пожертвую не одной, а дюжиной, сотней такихъ обезьянъ, не стсняясь даже условною нравственностью, не только приличіями и условіями общежитія… Что такое — этотъ грошевый негритенокъ около моей славы артиста… Еслибы мн сказали, что въ будущемъ ‘Салон’ моя статуя получитъ первую награду, а моя модель изъ-за этого одного умретъ, то неужели найдутся такіе дураки, которые станутъ думать, что я способенъ поколебаться хотя одну секунду. И науки и искусства существуютъ на пользу человчества. Я допускаю вивисекцію въ принцип даже надъ людьми, не только надъ животными. А я что сдлалъ… Меньше чмъ иной физикъ, который ради эксперимента сажаетъ птицу подъ колоколъ въ безвоздушное пространство, чтобы довести ея до обморока и затмъ выпустить и оживить… Et moi? Qu’ai je fait cet ouistiti? Rien de rien?
И вс согласились съ мнніемъ Монклера, что Эльза нелпо самолюбивая, упрямая двочка и пожалуй даже съ придурью… И вс стали повторять новое прозвище ‘Ouistiti’.
И какъ съ пной у рта вырвалось это слово у разозленнаго артиста, такъ же точно повторялось оно обитателями замка съ оттнкомъ недовольства и непріязни къ недавней любимиц.
Французы по природ не выносятъ аффектаціи, но все боле и все большее этимъ растяжимымъ словомъ окрещиваютъ, а разъ такъ названное осмиваютъ или ненавидятъ…
А что же такое былъ весь поступокъ дочери сторожихи заставъ…
— L’excs de pudeur, c’est de la betise, ou de l’affectation! сказала графиня, а за ней стала повторять даже прислуга.
Однако, это сужденье нашло самый рзкій отпоръ въ одномъ человк. Аталинъ отнесся ко всему случаю совершенно иначе.
Когда открылось вслдствіе чего именно прыгнула и расшиблась Эльза, рисковавъ изуродовать себя, то онъ воскликнулъ при графин, и главное, при двухъ лакеяхъ:
— Это невроятно… Порядочные люди такъ не поступаютъ.
— Что прикажете. Художникъ пересилилъ въ немъ… Que voulez vous? C’est l’artiste!
— C’est une infamie, вырвалось у Аталина.
— Вы съ ума сошли! оторопла графиня, озираясь на лакеевъ. И она прибавила по-англійски:— Они проболтаются, и это дойдетъ до него.
— Я ему это самъ скажу, если онъ спроситъ мое мнніе, отозвался Аталинъ по-французски.
— Предупреждаю васъ, что г. Монклеръ не изъ числа людей позволяющихъ себ говорить такія вещи…
— А я, графиня, не изъ числа людей называющихъ предметы или поступки подставными и даже подтасованными названіями: грубость — рзкостью, трусость — осторожностью, подлость — легкомысліемъ, проступокъ — увлеченіемъ. И на ваши слова: c’est l’artiste… Я отвчу: que voulez vous, c’est l’animal!
— Monsieur d’Ataline! блдня отозвалась графиня,— позвольте вамъ напомнить, что вы говорите объ моемъ лучшемъ друг.
Аталинъ дернулъ плечомъ и выговорилъ уже печально:
— Я цню вашу дружбу къ себ, но правда выше дружбы, выше любви. Я такъ сужу и иначе не могу… Что я говорю — правда…
— Правда! Что такое правда? Гд она? Для кого? иронически смясь произнесла графиня.— Не забудьте за кого Донъ-Кихотъ искренно принималъ втряныя мельницы. Представьте себ, что я, также какъ онъ, искренно врю, что вы рыцарь и вмст съ тмъ самый умный и самый вжливый человкъ.
Аталинъ ничего не отвтилъ, слегка поклонился и вышелъ изъ комнаты.
‘Узжать! ршилъ онъ… Порвать дружескія отношенія съ милою женщиной изъ-за выходки дикаго человка. Вдь порусски: онъ добрякъ и скотъ — вмст. Даже съ точки зрнія многихъ моихъ друзей, Французовъ, поступокъ этотъ — d’un animal, pur sang. Сестра Елена не сказала бы теперь, что мой взглядъ на дло: trop russe’.

XXXIX.

Въ тотъ же день вечеромъ виконтъ явился къ Аталину, смущенный, что совершенно не шло къ его всегдашнему безпечно радостному лицу, и объяснилъ ему, что художникъ оскорбленъ его рзкимъ выраженіемъ, о которомъ узналъ, и проситъ ‘взять свои слова назадъ’, извиниться и согласиться, что все дло est tout simple, инцидентъ, не стоющій вниманія.
Аталинъ объяснилъ, что рзкое сужденіе вырвалось у него противъ воли, и что онъ свое выраженіе готовъ, пожалуй, замнить другимъ, боле мягкимъ, но согласиться, что поступокъ художника tout simple — никакъ не можетъ.
— Я согласенъ сказать, что онъ поступилъ грубо и неприлично…
— Pas mme… отвтилъ виконтъ.— Она — его модель, она нанялась позировать. Онъ полагаетъ, что имлъ право…
— Напрасно… Она не натурщица по ремеслу, а двочка, которую онъ замтилъ благодаря ея оригинальному типу, и которую онъ и графиня съ трудомъ уговорили позировать… Да что жъ объ этомъ говорить. Si ce n’est pas une infamie, c’est une salet! рзко добавилъ Аталинъ.
— Позвольте… Это уже не извиненіе! воскликнулъ виконтъ.
— Да я вовсе и не намренъ извиняться. Я не могу лиловое считать краснымъ по желанію кривыхъ или слпыхъ.
— Тогда… Я долженъ васъ предупредить, что Монклеръ удетъ въ Парижъ, куда и васъ попроситъ хать…, pour vider cette affaire.
Это заявленіе поразило Аталина… Онъ сталъ, какъ вкопанный, слегка разинувъ ротъ. Виконтъ ясно увидлъ, но понялъ по-своему, впечатлніе, произведенное его словами.
‘Драться! Дуэль?’ соображалъ Аталинъ, и чувство радостнаго удивленія сказалось въ немъ.
Сколько разъ серьезно случалось ему помышлять о самоубійств съ тоски, сколько разъ случалось итти на встрчу какой-либо опасности, имя возможность избжать ее, — и все съ тою же мыслью: авось слпая судьба совершитъ то, на что не хватаетъ собственной силы воли… Но мысль о серьезномъ поединк, когда противники идутъ на врную смерть, ни разу не пришла ему на умъ. И вдругъ теперь, внезапно его будто озарила мысль:
‘Вотъ попробовать? Что будетъ!? Можетъ быть и смерть… И по собственной вол, и не отъ собственной руки!’
Кром того мысль объ неожиданномъ поединк какъ-то сразу оживила Аталина. Онъ будто встрепенулся…
‘Если даже иначе смотрть на этотъ случай, думалось ему снова. Если опасности никакой нтъ и быть не можетъ, то тогда это занятное и забавное развлеченіе среди этого тусклаго существованія. Une partie de plaisir….’
‘Вдь скучно и скучно… А легкая гроза въ жизни чудно прочищаетъ нравственный воздухъ, которымъ дышешь…’,
— Господи благослови! выговорилъ Аталинъ громко и порусски, но улыбнулся глядя въ лицо виконта. Затмъ онъ отошелъ къ столу и, оглянувъ его, взялъ нсколько спичекъ изъ коробки и сталъ ихъ отсчитывать.
‘Если четъ — драться!’ — подумалъ онъ.
Виконтъ глядлъ удивляясь и ничего не понималъ.
Аталинъ счелъ четырнадцать спичекъ и произнесъ, снова улыбаясь добродушно:
— Любезный Камиллъ! Передайте г. Монклеру, что если онъ желаетъ, я сейчасъ выду въ Парижъ и буду ждать его приказаній.
Виконтъ нсколько смутился и выговорилъ:
— Мой долгъ передать ему вашъ отвтъ… Но мой долгъ равно замтить вамъ, что весь этотъ случай нелпъ. А между тмъ, ни вы, ни Монклеръ не пожелаете играть комедію, и стало-быть изъ-за глупаго случая долженъ произойти опасный, пожалуй, даже смертельный поединокъ. Монклеръ въ качеств оскорбленнаго иметъ право выбора оружія и постановки условій. И я знаю, что условія онъ поставитъ тяжелыя.
— Тмъ лучше, мой милый Камиллъ.
— Но вдь это все монструозно нелпо. Et le tout, grace un ouistiti qui au fond — pardonnez moi — ne vaut pas le sou…
— Это ваше, ‘pardonnez moi’, милый Камиллъ, тоже монструозно-забавное подозрніе. Впрочемъ, дло не въ томъ, что вы измыслили, и на меня искренно или умышленно взводите… Дло въ поступк Монклера.
— Или, врне, въ вашемъ рзкомъ сужденіи о простомъ факт.
— Согласенъ, что сужденіе рзко. Но оно врно… Другого опредленія поступка подыскать нельзя. Впрочемъ мы тратимъ время и слова по пустому. Вы пришли за моимъ извиненіемъ, а я его не допускаю, и отвтъ мой вы можете передать господину Монклеру.
Виконтъ ушелъ, а Аталинъ началъ соображать, оглядывая свою комнату, во сколько времени онъ можетъ уложиться.
Онъ былъ слегка раздраженъ этимъ разговоромъ и въ особенности намекомъ Камилла на нчто не только нелпое, но по истин дикое съ его точки зрнія.
— ‘Pardonnez moi!’ повторилъ онъ вслухъ слова молодого человка.— Это просто прелесть! Стало быть этотъ добродушный шалопай серьезно убжденъ, что эта двочка для меня что-нибудь…
‘Почему однако это имъ кажется?— думалъ онъ чрезъ минуту.— Быть-можетъ они правы? Какой вздоръ! Она мн жалка! Она мн крайне симпатична и тмъ, что одаренный дичокъ, самородокъ, и тмъ, что она дйствительно несчастный ребенокъ, жалкій… Еслибъ я могъ что-нибудь для нея сдлать, то сдлалъ бы съ особеннымъ удовольствіемъ. А онъ смотритъ на все съ бульварной точки зрнія… Граціозно-оригинальная двочка приглянулась праздному и скучающему сибариту… Она ребенокъ, а онъ почти старикъ. Но ему хочется дешево позабавиться… Заставить же ее увлечься — немудрено! Фу, гадость какая!…’
И затмъ чрезъ нсколько мгновеній Аталинъ снова самъ себя допрашивалъ и пыталъ.
‘Отчего когда я узналъ, что она расшиблась, я весь встрепенулся какимъ-то чувствомъ… въ которомъ была и жалость… Да. Правдиво и искренно сознаваясь, надо сказать именно такъ: была ‘и’ жалость… Что же было на первомъ план, какъ говорятъ художники… Впереди жалости — что было? Дружба? Пожалуй… Но дружба основанная на одной бесд и на одномъ случа съ платкомъ вчера вечеромъ… Странно!
Продолжая этотъ допросъ, Аталинъ сознался, что этотъ дичокъ не разъ заставлялъ его — даже какъ-то безсознательно — объ себ думать. Вдь вчера, вернувшись отъ Монклера, онъ долго видлъ ее предъ собой, какъ живую, въ ея разовомъ открытомъ плать съ красивыми плечами и руками, со странно-устремленными на него глазами, и робкими, и пылкими… Онъ слышалъ и ея порывисто-страстный голосъ. Слова: Je ne l’oublierai jamais! звучали долго въ его ушахъ. Слова эти, сказанныя съ такою силой и съ такимъ оттнкомъ искренности и убжденія! Поневол врилось, что она говоритъ правду! Она дйствительно никогда не забудетъ этой его услуги, вздорной и пустой, но для нея будто имющей огромное значеніе.
‘Неужели же въ самомъ дл двочка ея лтъ и ея положенія можетъ мн нравиться, можетъ быть мн симпатична не какъ ребенокъ, а какъ женщина. Если да… то сталобыть я совсмъ отъ тоски и праздности — рехнулся… Тогда я дуракъ и больше ничего. Даже пожалуй хуже чмъ дуракъ… Заразился атмосферой, въ которой живутъ и дышатъ графы и виконты Отвиль’.
И вдругъ Аталинъ сталъ себ мысленно рисовать Эльзу, какою она можетъ и должна быть года чрезъ два, три… И физически, и умственно…
И невольно онъ сознался:
‘Да, тогда она будетъ мужчинамъ опасна, потому что въ ней что-то есть… уже и теперь’.
Размышленія Аталина были прерваны появленіемъ лакея, который попросилъ его къ графин. Онъ немедленно отправился и, войдя въ гостиную хозяйки, отороплъ, замтивъ въ ней страшную перемну. Графиня была взволнована, сильно блдна, и глаза ея свтились необычно сверкающимъ огнемъ.
— Садитесь и выслушайте! произнесла женщина нервнымъ, отчасти рзкимъ голосомъ.
И она горячо начала уговаривать Аталина быть благоразумнымъ и разсудительнымъ, стала убждать отнестись къ Монклеру и его вызову такъ, какъ еслибъ артистъ былъ младенцемъ, а не сорокалтнимъ человкомъ. Однако изъ всего, что она быстро и нервно говорила,— предлагала и просила — конечный выводъ былъ одинъ: Аталинъ долженъ былъ извиниться предъ Монклеромъ или же узжать, не давая своего адреса.
— Иначе говоря, бжать, какъ убгаютъ трусы, сказалъ онъ.
— Мы вс будемъ знать, что это не трусость съ вашей стороны, а благоразуміе. Вы не хотите извиниться, хотя бы и должны были это сдлать, и этимъ вы принуждаете Монклера себя вызвать. Ну, такъ сдлайте намъ хоть эту уступку… Мн, наконецъ, лично мн… Узжайте… Хоть на время… не говоря куда.
Аталинъ вздохнулъ и вымолвилъ:
— Это невозможно, графиня. Я выду въ Парижъ и къ себ въ Цельи. А онъ знаетъ мой домъ.
— Это ваше послднее слово?
— Да, графиня.
— Знаете, что изъ этого всего произойдетъ?
— Дуэль.
— Но чмъ она кончится, знаете? Монклеръ будетъ вами убитъ.
— Почему же… Можетъ быть ничего такого… Или наоборотъ я…
— Taisez vous! страстно вырвалось у графини.— Я знаю, что говорю. Я все вижу впередъ… Монклеръ за всю жизнь пистолета въ руки не бралъ, а вы… Вы сами говорили, что цлую зиму въ Лондон практиковались въ стрльб въ какомъ-то клуб… И теперь выходитъ, что… Это, г. Аталинъ, даже не достойно честнаго человка.
— Графиня!
— Да, да, да… Это не честно… Во всякомъ случа се n’est pas loyal. Монклеръ поставитъ тяжелыя условія и самъ падетъ жертвой ихъ…
— Но почему вы знаете… горячо вдругъ воскликнулъ Аталинъ съ увлеченіемъ, но вдругъ запнулся и самъ себя сдержалъ.
Онъ спохватился, что поступитъ наивно и неосторожно, вдругъ собравшись признаться, что Монклеръ ничмъ не рискуетъ, выходя съ нимъ на поединокъ.
— Ну-съ. Что же?
Аталинъ, желая вывернуться изъ неловкаго положенія, перешелъ на шутливый тонъ:
— Вдь это не хорошо, графиня. Я считалъ себя вашимъ другомъ, также какъ и Монклеръ. А теперь въ этомъ дл вы поставили себя прямо его защитницей. Я думалъ, что мы равно пользуемся вашей любовью… Я обиженъ…
— Не шутите, monsieur Ataline! холодно выговорила графиня. Отвчайте. Вы будете драться?
— Если онъ пришлетъ мн вызовъ…
— Пришлетъ. Я вамъ это говорю… И на дикихъ условіяхъ. Я все знаю. Ну-съ…
— Что же я-то могу…
— Все въ вашихъ рукахъ. Ну-съ?
— Будьте справедливы, графиня. Войдите въ мое положеніе…
— Такъ слушайте, глухимъ голосомъ заговорила она…— Вы знаете меня близко… Вы знаете всю мою жизнь… Вы знаете, какую долю счастія дала мн судьба… Почти ничего… Я вамъ часто среди нашихъ дружескихъ бесдъ говорила, какъ истинному другу, что меня только одно привязываетъ къ жизни… Вы думали: дти! Я на это молчала… Теперь я вамъ скажу… Единственное, что мн дорого на свт это… одинъ человкъ, которому я принадлежу и тломъ и душой. Я его вещь… И это все мое счастье. Вы понимаете?..
— Нтъ, графиня… потому, что боюсь понять… Боюсь ошибиться…
— C’est mon amant! едва слышно проговорила она.
— Кто? Какъ?.. Это не можетъ быть! воскликнулъ Аталинъ.
— Вы хотите убить двухъ человкъ…
— Отвчаю вамъ честнымъ словомъ, что съ нимъ ничего… ничего не случится, воскликнулъ Аталинъ вставая и быстро вышелъ, почти выбжалъ вонъ.
Признаніе это, какъ громомъ, поразило его.
Въ тотъ же вечеръ, не простившись ни съ кмъ, Аталинъ собрался и выхалъ.
Обернувшись на замокъ съ дороги, онъ подумалъ:
‘Жаль, не видалъ я этой бдной… Что она?’
А она, пылкая и странная двочка, знала уже, что въ замк произошла ссора. ‘Онъ’ заступился за нее, и вс на него напали. И она готова была бы теперь пройти чрезъ всяческія пытки и мученія, лишь бы только наврное знать, что онъ сочувствуетъ ей, жалетъ ее и беретъ подъ свою защиту.
Когда графиня предложила ей въ сумерки оставаться въ замк и лчиться отъ ушиба ноги у доктора, котораго вызовутъ, то Эльза уже знала, какъ Аталинъ отнесся къ ея прыжку и какъ судитъ ея поведеніе. И она согласилась остаться, надясь видать его украдкой изъ окна, когда онъ выйдетъ гулять. Теперь, когда узналось вдругъ, что онъ въ полной ссор съ графиней и узжаетъ въ Парижъ, Эльза, лежа на постел въ своей комнат, стерегла его отъздъ.
Когда подали коляску и Аталинъ вышелъ и съхалъ со двора, Эльза вскочила съ постели, хромая, кой-какъ добрела до окна и перевсилась чрезъ него…
‘Еслибъ онъ обернулся? Еслибъ онъ почувствовалъ’, думала она или молила судьбу.
Но онъ только съ дороги обернулся на замокъ и вспомнилъ объ ней.

XL.

Прошло три дня съ отъзда Аталина, и въ замк было необычно тихо, вс были угрюмы отъ хозяйки до прислуги.
Графиня выходила изъ своихъ комнатъ только къ обду и, молча просидвъ за столомъ, уходила къ себ. Стараго графа не было, онъ ухалъ въ Парижъ на цлую недлю, а Камиллъ видимо скучалъ отъ окружающей обстановки.
Угрюме всхъ былъ художникъ. Онъ бросилъ свою работу, минуты вдохновенія прошли, насильственно прерванныя глупымъ случаемъ, и Монклеръ теперь съ какою-то ненавистью озирался на все и на всхъ. Кром того онъ былъ видимо озабоченъ и съ каждымъ днемъ все сильне.
Артистъ боролся самъ съ собой… Бросить дло, заставить замолчать въ себ уязвленное самолюбіе? Или не спускать Русскому, проучить его за рзкую выходку? Однимъ словомъ, вызывать его на дуэль или нтъ?
Монклеръ отлично понималъ, что въ данномъ случа медлить нельзя, а между тмъ подъ вліяніемъ совтовъ любимой женщины колебался.
Однако не одно чувство самосохраненія руководило имъ, а какая-то художническая лнь.
— Que le diable l’emporte! восклицалъ онъ.
Вдохновеніе, правда, прошло, но оно вдь можетъ вдругъ сразу вернуться, и онъ, пожалуй,— какъ бывало не разъ — въ одинъ присстъ, съ-маху, въ пять, шесть дней совершенно окончитъ свое произведеніе… Онъ уже телеграфировалъ другу въ Парижъ, выслать ему немедленно какую-нибудь натурщицу, выбравъ ея parmis les gamines. А тутъ вдругъ бросай все и иди ‘batailler’ да вдобавокъ еще pour le roi de Prusse. ‘А эта перспектива сражаться’, какъ называлъ поединокъ Монклеръ, да еще зря, чертъ знаетъ изъ-за какого вздора — толчкомъ прервала его мирное существованіе. А кром того… тоже… Чмъ чертъ не шутитъ?.. Пожалуй вдь ce cosaque и застрлитъ его.
Графиня тонко и умно старалась пока только оттягивать время. Она не просила дорогого ей человка бросить дло и, якобы не считая себя оскорбленнымъ, равнодушно отнестись къ рзкому выраженію Аталина. Она хотла только выиграть время, а затмъ убдить художника, что вызовъ чрезъ недлю посл оскорбленія только докажетъ, что онъ трусилъ и наконецъ себя поборолъ.
‘Если время потеряно, то лучше сдлать видъ, что отнесся съ презрніемъ ко всему и даже думать забылъ, а не доказывать, что считалъ себя оскорбленнымъ, но колебался по малодушію!’
Вотъ что готовилась сказать графиня спустя нсколько дней.
Монклеръ собирался хать въ Парижъ каждое утро, вмст съ Камилломъ, чтобы затмъ послать его и еще одного друга, драгунскаго офицера, съ вызовомъ. Но день проходилъ, артистъ разъ двадцать на день, посидвъ и помолчавъ угрюмо около часу, вскакивалъ и произносилъ:
— Que le diable l’emporte.
Но вдругъ произошло нчто совершенно неожиданное…
Однажды утромъ, когда пришла почта, Камиллъ пробжалъ тазеты, взволновался и подалъ мачих одну изъ нихъ… Въ отдл хроники было нсколько строкъ о случа въ замк Отвиль.
Произошло это очень просто. Стоустая молва достигла конечно до редакціи мстнаго органа печати, который и отозвался.
Une aventure, singulire et bizarre au chteau de Hauteville. On parle beaucoup du voyage arien d’une petite crole bien connue dans le pays sous le nom de ‘Elza Gazelle’ qui se jeta par la fenetre de l’atelier de М. de Montclair. Le tout reste encore couvert d’un voile mystrieux.
Такъ мастерски кратко, но двусмысленно, крупнымъ шрифтомъ и на видномъ мст, пояснила своимъ читателямъ мстная газетка ‘Messager de la Somme’ орлеанистскаго лагеря.
Но эти нсколько строкъ тотчасъ перескочили въ faits divers двухъ парижскихъ газетъ не столько ради пикантности сюжета, сколько ради умолчанія повода къ странному случаю, происшедшему въ замк извстнаго депутата и по милости извстнаго художника.
Графиня прочла и измнилась въ лиц. Дло касалось всей семьи, ихъ общественнаго положенія, добраго имени мужа, какъ депутата, а Монклера, какъ извстнаго художника.
Огласка длала пустой случай настоящимъ скандаломъ. Надо было теперь придать ему еще большую огласку, но съ инымъ освщеніемъ факта,— съ доказательствомъ, чта все есть ничто иное, какъ клевета, исходящая изъ противнаго политическаго лагеря.
— Надо немедленно отвчать, надо напечатать, что все это вздоръ и клевета! сказала графиня.
— Какая наивность… belle maman, отозвался Камиллъ.— Каторжникъ, сосланный за убійство, можетъ написать хоть, изъ Кайенны, что его оклеветали и что онъ никогда и судимъ не былъ, а спокойно проживаетъ въ Париж на Итальянскомъ бульвар… И это будетъ напечатано и перепечатано всми газетами… Но это будетъ такимъ же доказательствомъ, какъ объявленіе, что мыло des princes du Congo и яичная пудра Rachel, употребляемые натощакъ, помогаютъ дожить да глубокой старости безъ болзней и безъ огорченій.
И Камиллъ звонко разсмялся. Но лицо мачихи заставила его тотчасъ опомниться.
— Что же длать? вымолвила она глухо.
— Если они будутъ драться, то тогда toute l’affaire sera vide… По поводу поединка можно будетъ возстановить весь фактъ, какъ онъ былъ въ дйствительности… А я думаю, что теперь Монклеръ непремнно и тотчасъ ршится на поединокъ. Ради насъ всхъ…
— Если не давать ему газету?..
— Maman! кротко отозвался Камиллъ.
— Да, я говорю глупости! Я голову теряю.
— Честь дороже жизни… вымолвилъ Камиллъ.
— Ахъ, полно… Чужая честь дороже чужой жизни. Эта честь стоитъ для насъ грошъ, но эта жизнь совсмъ ничего не стоитъ… Поединокъ выдуманъ и поддерживается въ обществ тми, кто никогда не дрался и не будетъ драться… Это ужасно!.. Ужасно. И подумать, что все это grace un ouistiti.
— Нтъ, maman. Надо быть справедливымъ. Негритенокъ могъ бы всякій день прыгать, ломать себ ноги и даже шею наконецъ сломать, и ничего бы не было, еслибы не… Une amourette! Вотъ причина всего. Прыгни изъ-за Монклера Изидоръ хоть съ самой крыши замка, то Аталинъ нашелъ бы поступокъ артиста и скачекъ старика забавнымъ…
— Но неужели ты думаешь, что онъ въ самомъ дл влюбленъ въ двочку! Вдь это же нелпость.
— Нтъ, это самое естественное дло. C’est tout naturel.
— Вдь это безсмысленно. Тогда онъ дуракъ. А я его таковымъ никогда не считала.
— Нтъ, maman. Онъ не дуракъ. Онъ — никогда не любившій человкъ… Разъ! началъ отсчитывать виконтъ.— Онъ человкъ, по натур, въ род тхъ, что родятся и живутъ въ первобытныхъ лсахъ Америки. Два. Онъ Донъ-Кихотъ. Три. Онъ ищетъ съ фонаремъ по міру, какъ Діогенъ, но не человка, а что-то такое, что ему въ душ мерещится и что на свт можетъ-быть и есть, а можетъ быть никогда и не бывало, а можетъ быть въ Газели и спрятано. Четыре. Затмъ дале, — съ другой стороны. Ce satan ngrillon, надо сознаться, дйствуетъ на нервы. Что въ этой двчонк красиваго я сказать не могу, но чую… Это разъ. Кром того, во всей этой фигурк, въ лиц, глазахъ, въ голос, въ жестахъ есть что-то чрезвычайно чертовски-оригинальное, своеобразное, какая-то благородная грубость, какая-то граціозная дикость, какая-то сила. Наивная сила воли, что ли? Не знаю… Elle a un ‘je ne sais quoi’. Пошлое, избитое выраженіе, а къ ней вполн прилагаемое. Чертъ знаетъ, что въ ней такое есть! Но ‘оно’ есть! И чертъ, еслибы захотлъ, то сейчасъ же могъ бы намъ сказать. Я думаю, у дикихъ,chez les tribus sauvages, должны быть такія принцессы и повелительницы. Это два. Самъ Негритенокъ тоже влюбился въ Аталина и по-ребячески быстро, за одну конфетку, за услугу съ платкомъ. Это три. Наконецъ rsumons… И онъ и она влюблены другъ въ дружку каждый на свой ладъ и этого не подозрваютъ. А что ему пятый десятокъ лтъ, а ей только второй, то это аномалія, конечно. Но аномалія въ любви ведетъ только къ одному: къ увеличенію, укрпленію, развитію страсти въ геометрической пропорціи. Parmi les amours clbrs on ne cite pas les Pauls et les Virginies. Въ наше глупое, скучное время, когда родъ, человческій обълся, опился, перебсился, усталъ какъ собака, но ни спать, ни отдыхать не хочетъ, а требуетъ еще и еще… А чего самъ не знаетъ!.. Но непремнно — новаго… Въ такое глупое время только аномалія всяческая — краса и прелесть жизни.
— Какой ты вздоръ болтаешь…
— Можетъ быть. Но въ моемъ вздор есть доза правды.. Или врне… я не умю выразить и объяснить то, что чувствую и хотлъ бы сказать… Еслибы, напримръ, Аталинъ тотчасъ же женился на Эльз, а она его стала обожать… то я бы не удивился. Это была бы аномалія, и именно поэтому мы увидли бы истинную любовь, такую страсть, на которую большинство людей становятся уже не способными.
— Погоди! вдругъ вскрикнула графиня и онмла, будто прислушиваясь. Но она прислушивалась къ вопросу, который возникъ въ ней.
Камиллъ отороплъ и обманутый ея движеніемъ сталъ тоже прислушиваться. Но всюду было тихо.
— Ты увренъ, что Аталинъ влюбленъ въ нее?
— Да. Сто разъ да…
— Сильно, мало!?
— Пока немножко. Теперь, при разлук ихъ, оно пройдетъ быстро.
— А она… Влюблена въ него дтски легко?
— По дтски. Но не легко. Не надо забывать, что она креолка и что она — по выраженію Монклера — un ange endiabl.
— Слушай… Отвчай… Посовтуй… заговорила графиня нервно… Я ей скажу… Я ее уврю… Поклянусь ей, что Аталинъ ее страстно любитъ, но никогда ей въ этомъ не признается. А мн признался. И что одновременно онъ идетъ на смерть отъ руки Монклера, замчательнаго стрлка. И она должна спасти Аталина, потому что она одна во всемъ виновата.
Камиллъ задумался.
— Ну! Отвчай же.
— А практически… Какъ ей быть… Что ей длать?..
— Не твое дло. Какъ мужчины глупы!
— О! Этой фраз дв тысячи лтъ! разсмялся Камиллъ.
— Но вашей глупости четыре, пять тысячъ лтъ! почти весело отозвалась графиня.— Ну? Твое мнніе, объ моемъ план.
— Геніально! И дуэли не будетъ! А будетъ иное… И непремнно…
— Что? снова тревожась, спросила графиня.
— Догадайтесь, maman.
— Ахъ, Боже мой! Не мучь меня. Говори!
— Будетъ… свадьба.
— Ну, это не наше дло.
— Pardon! Это будетъ ‘ваше’ дло…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Въ самомъ уединенномъ краю Парижскаго предвстья — Нельи, почти на берегу Сены, вдоль улицъ-бульваровъ, обсаженныхъ платанами, тянулись въ рядъ виллы. За сквозными ршетками бросались въ глаза среди густой зелени большихъ садовъ самыя разнообразныя постройки. Дома и домики причудливыхъ очертаній, гд были перемшаны вс стили, отъ строго-готическаго до псевдо-китайскаго, казалось, стояли напоказъ и спорили между собой о пальм первенства за эффектъ и оригинальность.
Въ числ другихъ виллъ была одна, отличавшаяся тмъ, что вся постройка спряталась въ глубин сравнительно огромнаго участка, въ непроницаемой чащ свободно разросшагося, почти запущеннаго сада, окруженнаго, къ тому же, не сквозною ршеткой, а глухою каменною оградой. Только сквозь узорчатый трельяжъ чугунныхъ воротъ виднлся въ конц шоссированной проски лишь однимъ угломъ и подъздомъ небольшой домъ въ два этажа своеобразной архитектуры, не имвшій ничего общаго со всми сосдними домами.
Этотъ домъ, давно, лтъ съ двадцать назадъ, случайно появившійся на берегу Сены, былъ однако нчто довольно обыкновенное: новое подражаніе древнему византійскому стилю съ примсью фантазіи. Стилю этому можно было бы дать по справедливости названіе ‘новороссійскій’.
Вилла принадлежала замоскворцкому уроженцу, гонимому хандрой или сплиномъ, Георгію Андреевичу Аталину.
Сначала Аталинъ жилъ здсь постоянно, и зиму и лто, за исключеніемъ поздокъ по Европ, ради прогулокъ и ежегодной поздки въ Россію, ради длъ. Но не въ отцовскій домъ на Ордынк въ Москв, а въ эту виллу на берегу Сены возвращался онъ ‘домой’. Не въ Замоскворчья, а здсь была его близкая сердцу обстановка, его библіотека, его коллекціи гравюръ, фарфора, монетъ и, наконецъ, маленькая галлерея отличныхъ копій съ любимыхъ картинъ и Дрездена, и Флоренціи и Мадрита.
Здсь же, въ этихъ комнатахъ, оживали для него, будто стояли невидимкой предъ его глазами, немногія свтлыя минуты его прошлаго. Отсюда вышла замужъ сестра Леночка и затмъ гостила здсь два раза съ мужемъ и съ первымъ ребенкомъ. Здсь же каждый четвергъ собирались когда-то его друзья Французы,— пылкая молодежь, теперь состарвшаяся, какъ и онъ, и безвстно разсыпавшаяся по лицу земли.
Домъ въ Нельи, стоявшій пустымъ иногда по полу году, содержался такъ, что, при нечаянномъ возвращеніи Аталина, ему казалось, что онъ ухалъ лишь наканун.
Причиной этого была прислуга его, четыре человка, жившіе у него съ давнихъ поръ и преданные ему вполн. Вс они были довольны своимъ существованіемъ и цнили возможность при большомъ жалованьи жить спокойно, иногда хозяевами, такъ какъ самъ хозяинъ скрывался на цлые долгіе мсяцы. Лакей и горничная — Французы, садовникъ и онъ же привратникъ — Швейцарецъ и кучеръ — полу-Бельгіецъ, полу-Англичанинъ, были вс четверо почти идеальными слугами по сравненію съ людьми, которые жили въ московскомъ дом.
Помимо трезваго поведенія, порядка и чистоты во всемъ, Нельиская прислуга удивляла Аталина своимъ отношеніемъ къ нему. Никто изъ этихъ людей не ликовалъ навязчиво, когда онъ появлялся, и не горевалъ нелпо, когда онъ узжалъ, но каждый длалъ свое дло усердно и добросовстно за его отсутствіе и охотливо, почти весело, когда онъ былъ на лицо. Въ Москв люди встрчали его изъявленіями радости и чуть не восторженно служили ему… съ недлю. Посл этого начиналась всякая разладица, лнь, неряшество, умышленная тупость и, конечно, пьянство.
Когда Аталинъ входилъ въ московскій домъ, то каждый разъ невольно говорилъ себ:
— Чистый склепъ!
Зимой домъ бывалъ холоденъ, плохо вытопленъ, хотя огромный складъ дровъ былъ на подачу руки. Лтомъ спертый и затхлый воздухъ въ комнатахъ доказывалъ, что окна остаются запертыми по недлямъ. Прислугу эту приходилось часто мнять, такъ какъ она спивалась отъ праздности и самостоятельнаго существованія безъ хозяина.
— Отъ заглазной жизни все это трафится! объяснилъ однажды Аталину старикъ дворникъ, старообрядецъ, жившій въ дом уже сорокъ слишкомъ лтъ.— Заглазная жизнь, родной мой, всякаго человка къ запою приведетъ. Съ жиру только скотинка не бсится, а человкъ завсегда.
Однако на Нельискую прислугу ‘заглазная’ жизнь не имла вліянія. Аталинъ зналъ чрезъ своего повреннаго, изрдка навщавшаго домъ за его отсутствіе, что люди ведутъ себя чинно и все въ порядк въ дом. Привратникъ Франсуа Карпо вчно хлопочетъ въ саду, лакей Жакъ и горничная Маделена ежедневно все чистятъ и убираютъ въ горницахъ, а кучеръ Джонсъ не только холитъ четырехъ лошадей, но ежедневно, педантически аккуратно съ восьми утра, прозжаетъ ихъ по улицамъ предмстья.
‘Когда же у русскаго человка ‘заглазная’ жизнь исчезнетъ изъ его міросозерцанія?’ думалось часто Аталину, который широко обобщалъ это выраженіе старика старообрядца.
А между тмъ въ дом за Москвой-ркой на рукахъ у пяти человкъ была только старая допотопная мебель, не требовавшая никакого особаго ухода, а въ Нельискомъ дом одна коллекція картинъ, не считая всего затйливаго убранства горницъ, не вдала ни пылинки, благодаря Жаку и Маделен.
Домъ былъ собственно довольно великъ не количествомъ, а размромъ комнатъ. Внизу были гостиная, столовая, большая библіотека, рабочій кабинетъ и комната безъ названія, гд была всякая всячина.
— Mon bric—brac! рекомендовалъ ее Аталинъ.
На верху помщалась его спальня, комнаты для гостей и въ конц корридора для прислуги.
И въ этомъ дом на чужбин прошла почти вся жизнь Аталина, нравственно одинокая, однообразная и вполн безрадостная, безъ разсвта, ожидаемаго постоянно и невольно. А этотъ разсвтъ, эта заря покой, иной жизни могла явиться только въ случа смерти госпожи Аталиной, прозябавшей теперь невдомо гд и какъ…
Да, еслибъ онъ вдругъ овдовлъ, то допускалъ возможность жениться, конечно, не иначе какъ ‘по разсудку’. Такъ думалъ и говорилъ онъ сестр. Полюбить теперь было поздно и немыслимо вообще. Въ этомъ онъ былъ убжденъ. И наивно!…
Теперь въ его жизни былъ только одинъ двигатель, да и то второстепенный, была излюбленная работа, которая съ большими перерывами существовала уже давно. Онъ писалъ цлое огромное сочиненіе, которое предназначалось къ печати только посл смерти. Это былъ переводъ философіи Канта съ комментаріями. Иногда казалось ему, что его критика ‘Критики чистаго разума’ капитальный трудъ, который стоитъ довести до конца и стоитъ допустить увидть свтъ. Иногда же онъ приходилъ къ убжденію, что его работа — ‘сочиненіе гимназиста’ на заданную учителемъ тему и просто ‘забавничсство сибарита’ и даже много хуже того — ‘одна срамота’.
Посл такихъ подступовъ разочарованія въ себ Аталинъ бросалъ работу на долго, часто на годъ и боле, но иногда, вернувшись въ Нельи изъ какого-нибудь путешествія или изъ Россіи, вдругъ снова принимался за Канта. Время работы бывало однако всегда временемъ, когда онъ наимене скучалъ и хандрилъ, наиболе примирялся со своимъ ненормальнымъ существованіемъ анахорета-изгнанника.
Но зачмъ онъ жилъ за границей и былъ ‘дома’, въ Париж. Неужели по нашлось ему дла въ Россіи? Это былъ вопросъ сложный, на который отвчать было мудрено. То, что лзло въ руки на родин — къ этому не лежала душа… То, что желалось и мерещилось, не давалось или не существовало. Наконецъ въ Европ онъ только скучалъ, а на родин раздражался и иногда озлоблялся…

II.

Внукъ простого мужика, Аталинъ признавалъ и чувствовалъ, что въ жилахъ его течетъ чистая русская крестьянская кровь, ‘благородная’, не зараженная никакой иной.
Натура непосредственная, правдивая и прямодушная, но крайне отзывчивая, крайне способная къ невольной ассимиляціи, крпкая самому себ невдомою силой, онъ блуждалъ среди своего широкаго кругозора, терялся въ собственномъ міросозерцаніи. Какъ человкъ впечатлительный, онъ бывалъ часто въ полномъ противорчіи съ самимъ собою. Здраво умный человкъ, онъ не выносилъ лгуновъ и кривотолковъ, а таковыми считалъ всхъ, кто, нахватавъ вершковъ, ударялся въ крайности какъ въ своихъ политическихъ убжденіяхъ, такъ и въ вопросахъ религіи, нравственности и даже общежитія. Онъ находилъ, что нтъ страны, гд бы царила такая неискренность, водилось столько лицемровъ и кривотолковъ, какъ въ его отечеств, и онъ приписывалъ это явленіе главнымъ образомъ строю отечества, а затмъ систем воспитанія и образованія нашего времени…
‘Лицемрить на Руси стали давно, думалось ему,— наук этой первымъ обучилось дворянство у Грознаго, у Петра, у Бирона и въ свой чередъ обучило ей своихъ крпостныхъ рабовъ. Теперь наука эта, пожалуй, еще нужна, но лишь отчасти, привычка же беретъ свое. А пресловутое ныншнее просвщеніе?.. Давно ли было время, когда недоросль изъ дворянъ, пройдя Букварь и Часословъ, считался уже образованнымъ человкомъ, готовымъ служить родин, и становился общественнымъ дятелемъ… почище ныншнихъ. Это зубренье Часослова будто подготовляло боле крупныя цльныя натуры или же не мшало имъ содлываться таковыми. А ныншнее гомеопатическое полиглотство видно разжижаетъ кровь, и просвщенный человкъ — или миніатюра, или каррикатура.
Аталинъ былъ глубоко убжденъ, что сильная доля чистой славянской крови, московско-мужицкой, въ политическомъ тл Россіи мощно борется и еще спасаетъ его отъ другихъ долей, гд есть и германская, и монгольская, и финская, и инородческая и интернаціональная, въ которой, конечно, основою — ‘иксъ’, а закваскою — уже жидовская кровь.
Однако онъ тоже врилъ, что придетъ часъ, когда окраины задавятъ Москву ‘собирательницу’, когда члены заразятъ сердце. Обращикъ будущей Россіи уже на лицо, это современное общество, или такъ называемая ‘интеллигенція’, то-есть сбродъ, сволока, маскарадъ, вавилонское столпотвореніе, гд царитъ разноязычіе и разноголосица и гд къ тому же ‘своя своихъ не познаша’.
‘Вчера святая Русь была Азіей, говорилъ онъ,— но завтра будетъ Америкой’.
Въ настоящій же моментъ Россія казалась Аталину многочисленною и разнохарактерною семьей, которая только-что перехала съ одной квартиры на другую. Расположеніе комнатъ еще не ршено, гд будетъ гостиная и гд спальня, ршится завтра. А пока вновь купленная обстановка перемшалась со всякимъ старымъ хламомъ. И все это, на новосельи, тутъ сбилось хаотически въ кучу, тамъ разсыпалось въ дикой безсмысленной неразберих. Шляпа у самовара, на стул чернилица, сапогъ на стол, лаханка въ кіот, образъ на подоконник, семейные портреты на полу.
И когда еще разберется это все по мстамъ и что еще произойдетъ? Диковинное… Если старому хламу, безсознательно или лицемрно, захотятъ снова отвести главное мсто.
На этомъ новосельи Аталинъ чувствовалъ себя лишнимъ и сталъ добровольнымъ изгнанникомъ.

III.

Все Нельи и самая вилла произвели теперь на Аталина, по возвращеніи отъ Отвилей, необычное впечатлніе. Чрезчуръ показалось глухо и мертво все кругомъ. А прежде онъ этому радовался, это именно и любилъ. Что же перемнилось? Онъ не сознавалъ или не сознавался…
И вернувшись къ себ ‘домой’, Аталинъ сталъ поневол тотчасъ помышлять о покинутой уже съ годъ работ, но ршилъ не доставать пока изъ желзнаго шкафа тщательно сберегаемой объемистой рукописи.
‘Надо подождать, думалъ онъ,— съ недлю не приниматься ни за что… А тамъ видно будетъ. Боле недли эта глупость тянуться не можетъ. Подожду терпливо’.
Разумется, ждать приходилось не чего-либо другого, какъ ршенія Монклера. Аталинъ ршилъ, въ случа вызова артиста, принять его, но за часъ до поединка дать знать графин Отвиль, что Монклеръ не только убитъ, но и раненъ не будетъ. Онъ собирался умышленно промахнуться, стрлялъ же слишкомъ хорошо, чтобы попасть въ соперника нечаянно.
За невроятное признаніе графини, на которое ей, конечно, трудно было ршиться, онъ считалъ долгомъ отплатить тою же монетой, то-есть доказательствомъ дружбы. Это признаніе сначала поразило его, затмъ будто возмутило, но не на долго. Онъ тотчасъ оправдалъ бдную женщину, семейная жизнь которой, съ такимъ супругомъ, какъ графъ Отвиль, была, казалось, еще тяжеле его собственнаго существованія.
Однажды, вставъ ране обыкновеннаго, Аталинъ вспомнилъ, что прошла уже недля съ его прізда и слдовательно нечего ждать. Монклеръ, очевидно, подъ вліяніемъ любимой женщины или по своей художнической натур ршился бросить дло.
Онъ проснулся и поднялся раньше обыкновеннаго, вслдствіе сильной грозы и гулкихъ раскатовъ грома, отъ которыхъ дрожала и дребезжала кровля дома… Проливной дождь принимался итти разъ пять… Втеръ порывистымъ натискомъ гнулъ и рвалъ деревья, такъ раскачивая ихъ, что ближайшія къ дому хлестали втвями въ окна.
И цлыхъ два часа бушевала непогода на двор, будто желая напомнить среди жаркаго и тихаго лта, что есть и осень, и придетъ въ свой часъ. Это соображеніе явилось въ голов Аталина, когда онъ, одвшись, вышелъ въ столовую я слъ къ накрытому столику за завтракъ и за чай съ самоваромъ
И при уныломъ настроеніи ему стало думаться, что и у него тоже на плечахъ осень, и вотъ скоро наступитъ и зима… Но не русская, могучая, алмазная, ярко и крпко сіяющая, будто все берущая въ тиски, возбуждающая и подбадривающая… Нтъ. Его зима будетъ европейская. Не морозъ, а сырость, не глыбы серебра, а грязь и слякоть… А небо не чистое, голубое, съ яркимъ солнцемъ, а пасмурное, въ оловянныхъ облакахъ и отъ зари до зари плачущее, тоскливо и безпомощно.
Посл многолюдства въ замк Огвиль, знакомства съ оригинальною двочкой и, наконецъ, ссоры съ графиней Аталинъ, конечно, былъ еще боле уныло настроенъ.
Позавтракавъ и наливъ себ чаю, онъ долго просидлъ за столомъ недвижно и глубоко задумавшись объ ‘Газели’… Только появленіе лакея Жака разбудило его.
‘Довольно! Нечего больше вспоминать о ней… Забавный зврокъ и только… Пожалуй, несчастный зврокъ…’
Аталинъ перешелъ въ гостиную, слъ у окна и отворилъ его настежь. На двор ужъ стихла непогода и прояснилось небо, но онъ только теперь замтилъ это. Солнце ярко свтило среди яснаго неба и повсюду кругомъ, на дорожкахъ сада, на листв и цвтахъ сверкали дождевыя капли… Чистый и освженный грозою воздухъ ворвался чрезъ окно и принесъ съ собой опьяняющій ароматъ цвтовъ съ многочисленныхъ клумбъ, окружавшихъ домъ.
Полная тишина, почти деревенская, всегда царила въ этой пустынной части Нельи, гд половина виллъ стояла пустая, будучи для своихъ богачей-владльцевъ излишней прихотью. Большинство ихъ проводило лто гд-нибудь въ курортахъ или въ путешествіяхъ и только поздней осенью на время появлялось въ Нельи, когда на берегу моря или на водахъ оставаться было уже нельзя, а возвращаться въ Парижъ рано.
Посл промчавшейся грозы во всей окрестности было еще тише обыкновеннаго, и не врилось, что за версту отсюда уже конецъ предмстью и начинается самый Парижъ.
Вдыхая чистый воздухъ, Аталинъ сталъ ждать когда немного просохнетъ, чтобы выйти въ садъ и побродить въ чащ, гд только съ десятокъ огромныхъ деревьевъ были остатками прежняго парка, когда-то принадлежавшаго Орлеанскимъ принцамъ и конфискованнаго у нихъ правительствомъ Наполеона… Все остальное было посажено и разведено самимъ Аталинымъ, и его руками пустырь былъ обращенъ въ чащу лсную. Вс эти двадцатилтія деревья онъ въ вид хворостинъ воткнулъ когда-то въ землю… Это было тогда, когда онъ могъ еще находить удовольствіе во многомъ, а въ томъ числ и въ садоводств. Теперь же онъ могъ только упрямо спорить и сражаться со своимъ садовникомъ за свое дтище. Швейцарецъ, ученый садоводъ, стремился рьяно чистить, рзать, рубить и приводить садъ въ чопорно приглаженный и прилизанный видъ. Наоборотъ, Аталинъ любилъ-этотъ садъ именно за то, что онъ съ годами обратился въ простую чащу, гд лохматые кусты лзли и цплялись другъ за друга втвями даже черезъ дорожки. Каждую втку, не только цлый кустъ, отстаивалъ онъ предъ ученымъ садоводомъ, доказывая, что искусство, касаясь природы, обезображиваетъ ее.
— Et les femmes donc! возразилъ однажды Карпо, человкъ далеко не глупый.— Что бы было, еслибы женщины ходили не причесанныя, безъ корсетовъ и не пользовались косметикой и цлымъ арсеналомъ тайныхъ прикрасъ. Что бы было тогда? Первйшая красавица въ мір была бы только смазливою мордочкой… un minois chiffonn.
— Нтъ, любезный Франсуа, шутя отвчалъ Аталинъ,— было бы лучше и женщинамъ быть тмъ, чмъ он есть… А то теперь, посл притираній лица и рукъ, рисованныхъ бровей, посл чужихъ волосъ, поддльнаго бюста, фальшивой фигуры съ головы до пятъ, стали уже притирать и примазывать чувства и мысли, то-есть стали лукавить въ силу правила: tre et paratre.
Разговоръ этотъ между бариномъ и слугой произошелъ съ годъ назадъ. Швейцарецъ горячо поспорилъ съ Русскимъ, мшавшимъ ему прихорашивать садъ, гд зря пропадали рдкія дерева и растенія, заглушенныя дичью, кустами медвжьихъ ягодъ, бузиною и всякимъ бурьяномъ. Аталинъ хотя не сдался, но посл этого спора внутренно чувствовалъ себя побжденнымъ.
‘Дйствительно, правъ тной господинъ Карпо, думалось ему. Встртилъ ли я когда-либо гд-либо женщину, которая бы была — сама природа, правдивая до грубости и ни капли не прикрашенная ничмъ, ни нравственно, ни физически — и при этомъ была бы привлекательна?.. Нтъ, нигд, никогда… Деревенская молодуха захолустья всего ближе къ природ, но вдь за то же какъ бы она умна и красива ни была, она все-таки будетъ для меня — не женщина’.
Теперь Аталинъ, оглядывая съ довольствомъ свои владнія, свою чащу, нечаянно вспомнилъ этотъ разговоръ съ садовникомъ и вдругъ внутренно встрепенулся. Онъ правъ! Онъ былъ тогда правъ, а не Карпо!
Природа, не уклонившаяся отъ законовъ мірозданія, сама по себ — красота и прикрасъ не требуетъ. Тогда онъ въ это врилъ, ибо чуялъ это, а теперь у него есть доказательство…
‘Эльза — доказательство!’ мысленно воскликнулъ онъ.
И мысли его снова унеслись далеко отъ Нельи, туда, гд бгаетъ у заставъ странная двочка съ страннымъ прозвищемъ и лицомъ. Сейчасъ онъ общался больше не думать о ней, подшучивалъ надъ собой, называлъ ее ‘звркомъ’, а теперь вдругъ снова думалъ о ней.
Мысли, а быть-можетъ и грезы Аталина, были прерваны звукомъ голосовъ на дорог по проск, которая шла отъ воротъ къ крыльцу… Онъ поднялъ голову, высунулся въ окно и присмотрлся…
Шелъ Карпо, жестикулируя, разводя руками и что-то будто горячо доказывающій или сердито ворчащій… Ворчанье это относилось къ какой-то сренькой фигурк, двигавшейся около него. Идущіе медленно приближались къ дому… и понемногу сренькая фигурка, отчетливе обрисовавшись на глазахъ Аталина, заставила его вскочить съ мста…
Чрезъ мгновеніе онъ слегка ахнулъ и дыханіе захватило въ груди.
— Неправда! Что я? вымолвилъ онъ вслухъ, но въ ту же минуту быстрыми шагами двинулся, смущенный и оторопвшій, въ переднюю и на крыльцо…
Сердце стучало необычно, когда онъ сталъ растворять дверь на улицу…

IV.

Иныя тучи, собравшіяся надъ обывателями замка Отвиль и приведшія къ нравственной гроз, нависли боле всего надъ бдною двочкой. Главный, сильнйшій ударъ грома разразился надъ ней.
На всю жизнь должны были остаться въ памяти Эльзы нсколько мгновеній, пережитыхъ ею въ замк вскор посл отъзда Русскаго.
Оправившись отъ удара, она сказала себ:
‘Я отправлюсь къ нему!’
И тотчасъ же ршила она двинуться въ путь. Ей казалось, что еслибъ Аталинъ былъ не только за нсколько десятковъ, но и за нсколько сотенъ верстъ, то она все-таки отправилась бы и отыскала его.
Махинація, придуманная графиней Отвиль, удалась вполн. Эльза, лежа въ кровати, слышала отъ слова до слова весь разговоръ графини съ горничной Жюли, который он вели шепотомъ около растворенныхъ дверей ея горницы, предполагая, что она спитъ… Якобы предполагая!.. Он ловко разыграли комедію, что ведутъ тайную бесду, которую Эльза не должна слышать.
Правдивая и честная двочка, не подозрвая, что самое ее обманываютъ, стыдилась своего лукавства, и того, что тайно прислушивается.
И прислушиваясь, она, то горла, какъ въ огн, то холодла и дрожала, какъ въ лихорадк.
Она узнала два факта, и оба ударили ее въ сердце.
‘Аталинъ любитъ ее! Сознался въ этомъ графин.’
‘Аталинъ долженъ драться съ артистомъ и будетъ убитъ!’
Было отчего не только трепетать, пылать и холодть, на даже лишиться разума.
Разумется, обманутая лукавыми лгуньями, Эльза притворилась, что хочетъ быть скоре дома у матери. Графиня охотно согласилась отпустить ее и тотчасъ приказала закладывать экипажъ. При этомъ она дала Эльз сто франковъ, общанные за позированіе, и письмо на имя Аталина, которое попросила бросить въ почтовый ящикъ.
— Если при всемъ этомъ она не отправится къ нему тотчасъ въ Парижъ, ршила горничная ликуя, — je ne croirai plus que je me nomme Julie.
Пріхавъ домой, Эльза тотчасъ разсказала матери все приключившееся въ замк и прибавила, что она обязана вмшаться въ это дло и спасти Русскаго, жизнь котораго изъ дружбы къ ней находится въ опасности…
Анна выслушала дочь довольно равнодушно, за то Этьенъ, безумно счастливый, что сестра вернулась, съ суровой грустью согласился, что она должна отправляться съ первымъ утреннимъ поздомъ.
Явившійся поздно вечеромъ Баптистъ удивился возвращенію Эльзы, и когда узналъ онъ отъ Анны про всю исторію и сборы двочки въ Парижъ, то ршительно и злобно заявилъ женщин:
— Никогда! Ты съ ума сошла! Это будетъ то же, что было съ Марьеттой три года назадъ. Elle sera fichue aussi… Будь еще Французъ, а то Русскій. Ce sont les plus rous du monde. Мн Марьетта говорила. Elle est paye pour le savoir, грубо разсмялся онъ и тотчасъ же громко и злобно кликнулъ Эльзу.
Она пришла изъ кухни съ своимъ любимцемъ кроликомъ Коко на рукахъ и спокойно услась предъ Баптистомъ. Онъ объявилъ ей, что мать запрещаетъ ей хать въ Парижъ и чтобы она сейчасъ же ему отдала полученные сто франковъ. Разумется, завязался споръ. Эльза холодно заявила, что денегъ не дастъ и подетъ. При этомъ она начала блднть, а глаза ея загорлись ярче и почти зловщимъ огнемъ. Баптистъ сталъ грозиться скандаломъ на станціи, общая объявить на платформ при всхъ, что она детъ къ любовнику, и попросить по порученію Анны помощи жандармеріи…
Эльза объяснила, что глупаго скандала не боится, а что жандармы ее не тронутъ, ибо слишкомъ хорошо ее знаютъ, чтобы поврить его клевет. Стычка продолжалась долго… Анна не вступалась, хотя Баптистъ выходилъ изъ себя и даже два раза съ кулаками подступалъ къ Эльз.
— Lа monnaie — ou je t’assomme! кричалъ онъ.
Эльза, дико озлобленная, всячески сдерживалась и твердо объясняла, что насиліе съ его стороны обойдется ему дорого, что эти деньги заработаны ею и половина пойдетъ на покупки для Этьена, а другая на поздку въ Парижъ. Баптистъ видлъ ея странное лицо, сверкающіе глаза и колебался. Наконецъ, онъ вдругъ стихъ, задумался и долго просидлъ молча и не двигаясь. Только разъ проворчалъ онъ, презрительно глядя на всхъ:
— Enfants de dix-sept pres, sans compter les passant!
— Эта брань исключительно одной мн можетъ быть обидною, замтила Анна тихо, но не кроткимъ, а вялымъ голосомъ, будто спросонья.
— Это только про чужеземцевъ… началъ было Этьенъ, но сестра строго остановила его.
— Замолчи! Мы-то знаемъ, кто мы и откуда.
— Vous! Des satans ngrillons! проворчалъ Баптистъ, но ни братъ, ни сестра не отозвались ни словомъ.
Баптистъ снова задумался и чрезъ минуту, улыбаясь, выговорилъ:
— C’est bon! Все-таки деньги будутъ у меня, и ты въ Париж не будешь. И не дале, какъ сегодня-же я ихъ отъ тебя получу.
— Увидимъ! отозвалась двочка спокойно и, вставъ, вышла на улицу отнести Коко въ его чуланъ. Когда она вернулась въ домъ, то нашла Баптиста совершенно развеселившагося, и онъ началъ даже подшучивать надъ ней и грубо острить насчетъ Русскаго. Ему никто не отвчалъ.
Наконецъ, вс сли за ужинъ, а затмъ Эльза и Этьенъ ушли тотчасъ къ себ на верхъ. Баптистъ вышелъ изъ дому къ заставамъ, посвистывая. А это было дурнымъ признакомъ.
Мальчуганъ, счастливый, что сестра наконецъ снова дома и съ нимъ вмст въ ихъ комнат, былъ однако озабоченъ.
— Онъ затваетъ что-то, fifille, чтобы добыть у тебя деньги, ршилъ онъ.— Отдай ему половину добровольно. Мн никакихъ вещей не нужно. А остального теб хватитъ на поздку.
Эльза не согласилась и стала успокоивать брата. Затмъ она улыбнулась и, доставъ изъ кармана пять червонцевъ, завернула въ бумажку и всунула ихъ въ одну изъ дырочекъ ветхаго матраца Этьена.
— Онъ затялъ украсть ихъ ночью, пускай вотъ поищетъ, шепнула она.
— Охъ, нтъ. Что нибудь другое! настаивалъ мальчикъ.
Они уже собрались раздваться и ложиться, когда вдругъ подъ самымъ окномъ раздался голосъ Баптиста, веселый и самодовольный.
— Oh, les ngrillons! Отворите окно. На секунду. Нужно.
Братъ съ сестрой переглянулись и глаза ихъ будто сказали другъ другу.
‘Вотъ оно!’
Баптистъ никогда еще не окликалъ ихъ такъ съ улицы, въ особенности ночью. Они смутились. Этьенъ вскочилъ первый и, увидвъ свтъ подъ окошкомъ, шепнулъ:
— Онъ съ фонаремъ!
Эльза поднялась. Они отворили окно, и оба беззвучно ахнули. Эльза только отъ удивленья и загадки, а Этьенъ тому, что мгновенно сообразилъ и понялъ.
Подъ окномъ на скамь былъ поставленъ фонарь, а предъ нимъ, близко, стоялъ Баптистъ., поднявъ высоко руки. Въ одной вислъ взятый за уши ея любимецъ Коко, а въ другой блестлъ кухонный ножъ, приставленный къ животу маленькаго зврька.
— La monnaie, ma charmante demoiselle… S’il vous plait, радостно смясь, крикнулъ Баптистъ.— Или же я его выпотрошу живого и пущу побгать…
— Quelle horreur! тихо вскрикнула Эльза.
Она схватила себя за голову и зажмурилась, будто боясь глядть въ окно.
— Отдавать? Fifille? Отдавай скоре, вскрикнулъ Этьенъ и бросился къ матрацу.
— Живо! Живо! весело кричалъ Баптистъ и смялся своей зат, чуть не добродушно.
— Будьте добры, возьмите половину, крикнулъ Этьенъ, уже держа деньги въ рук.
— Prix fixe, ngrillon chri! захохоталъ тотъ.
Эльза взяла деньги изъ руки брата и швырнула ихъ за окно. Баптистъ бросилъ ножъ на скамью, но продолжая держать кролика, поднялъ свертокъ, разорвалъ зубами бумажку и, найдя пять монетъ, выговорилъ презрительно:
— Pas plus malin que a, mes amis.
Онъ выпустилъ кролика, взялъ фонарь и, продолжая смяться своей зат и удач, двинулся къ заставамъ, гд уже тяжело громыхалъ товарный поздъ.
Этьенъ тотчасъ выбжалъ поймать кролика и снова запереть въ чуланъ, а Эльза, взявъ себя за голову, безпомощно опустилась на кровать брата и слезы показались въ ея глазахъ. Ей думалось:
‘Этьенъ безъ ничего… Но главное… главное… Надо видть его. Надо! А какъ теперь быть. Гд достать денегъ на проздъ. Въ Теріэл? У кого? Они вс милы и привтливы. А попроси двадцать, тридцать франковъ? Получишь только совтъ: не привыкать занимать. Да если кто и дастъ? Когда и какъ можно общать заплатить? Этого сказать опредленно нельзя. Стало-быть лгать, обманывать… Никогда!’
И у Эльзы вдругъ, рыданьемъ, вырвалось громко:
— Sainte Marie, plaine de grace… Aidez moi!
Всю ночь не спала она, безпокойно ворочаясь въ постели, среди темноты… Этьенъ притворился спящимъ, не окликалъ сестру и только изрдка тяжело вздыхалъ украдкой. И уже на разсвт услыхалъ онъ слова: Sainte Marie, шепотомъ сказанныя сестрой.
Мальчуганъ позвалъ ее тихонько.
— Fifille, ты не спишь!
— Нтъ! отозвалась она.
— Спи… Придумаемъ днемъ.
— Я уже придумала, mon gars.
— Что же? У кого-нибудь занять… Я тоже это придумалъ и хотлъ теб сказать.
— У кого!
— Еще не знаю.
— А отдадимъ когда? Изъ какихъ денегъ?
— Правда.
— Нтъ, я придумала. И хорошо. La sainte mre de Dieu est venue mon aide! Спи!.. Завтра узнаешь.
Они смолкли, но Этьенъ не успокоился.
Голосъ сестры былъ не веселый. Что же такое придумала она? Продать Коко. Но за него дадутъ только два, три франка… А онъ — все имущество Эльзы, если не считать одного золотого крестика у постели ея.
На утро Эльза поднялась поздно. Проснувшись, она быстро вскочила. Первая ея мысль была: Парижъ.
— Что длать? шепнула она.— Хорошо, что и это еще пришло на умъ. Просто! А могло вдь на умъ не прійти. Не приходило же никогда прежде… Это по моей молитв Пресвятая Два мн открыла. Она и поможетъ мн.
Прежде всего, еще не одваясь, Эльза достала изъ кармана платья письмо графини къ Аталину и списала адресъ на бумажку…
Одвшись и спустившись внизъ, она нашла мать и брата въ кухн. Этьенъ сидлъ у окна задумавшись.
— Ну, что? усмхнулась Анна весело.— Вотъ теб и Парижъ, и Русскій. Каково надумалъ ce rus… Не нравится? Что длать. Онъ правъ! Il a raison!
— Comme toujours! откликнулся сурово мальчуганъ.
Эльза промолчала и стала себ готовить кофе, а брата послала въ Теріэль бросить письмо въ почтовый ящикъ. Чрезъ полчаса она была около заставъ, поджидая Этьена. Мальчикъ вскор явился и они, отдалясь отъ дома, сли на траву.— Эльза начала тихо, унылымъ голосомъ, объяснять брату, что именно она намрена предпринять.
— Это трудно! Это ужасно! Это опасно! повторялъ Этьенъ взволнованно.
— Что длать. Я должна спасти его.
Этьенъ замолкъ, задумался глубоко и наконецъ выговорилъ печальнымъ шепотомъ:
— Eh bien, vrai — nous sommes de pauvres enfants!
Чрезъ часъ Эльза исчезла изъ дому и не появлялась цлый день, не вернулась и къ вечеру. Анна безпокоилась, а Баптистъ выходилъ изъ себя, и они, конечно, приставали къ мальчугану съ вопросами о сестр, будучи уврены, что онъ не можетъ не знать, куда двалась она.
Анна упрашивала сына сказать правду, Баптистъ грозилъ его исколотить. Этьенъ сурово объяснилъ, что если тотъ его тронетъ хоть пальцемъ, то онъ тоже исчезнетъ изъ дому. А ему приходилось врить, ибо онъ зря никогда не общался и не грозился.
— Не пшкомъ же она пошла въ Парижъ? сообразила Анна уже ложась спать.
— Дура ты, пустоголовая… огрызнулся Баптистъ.— Пшкомъ!? Ты пробовала это? Да еще безъ гроша денегъ. Вы вс Карадоли на словахъ прытки. Ушла въ замокъ другія деньги просить у графины. Но я и эти ухитрюсь отобрать.

VII.

Когда Аталинъ распахнулъ дверь крыльца, то яркій румянецъ загорлся на его смущенномъ лиц. Предъ нимъ стояла дйствительно она, Эльза. Она! Здсь! У него въ Нельи! Въ т самыя мгновенья, когда онъ думалъ о ней, считалъ ее въ замк и, наконецъ, былъ увренъ, что отнын никогда боле не увидитъ…
— Elza? Vous?! выговорилъ онъ упавшимъ отъ чувства голосомъ
Эльза, стоящая предъ нимъ, молча глядла ему прямо въ глаза, и только одно выражалъ ея взглядъ — стыдъ… И робкій, грустный стыдъ.
Швейцарецъ что-то объяснялъ барину, будто кропочась, извиняясь, удивляясь… но Аталинъ не слыхалъ ни слова. Онъ протянулъ об руки Эльз и дружески привлекъ ее къ себ чрезъ дв ступени подъзда…
И въ это мгновеніе онъ ахнулъ снова. Онъ увидлъ, что двочка вся мокрая, какъ еслибы вышла изъ воды… Сренькое платье гладко и плотно облпило ее, какъ трико, башмаки, покрытые грязью, были тоже совершенно пропитаны водою. Ея руки были ледяныя, а въ лиц виднлась тоже едва уловимая синева, появляющаяся у окостенвшихъ отъ холода.
— Вы озябли. Вы попали подъ дождь? воскликнулъ онъ.
— Да. Все время… тихо отозвалась она.
— Какъ все время?
— Всю грозу я шла, а укрыться было негд…
— Подъ первымъ крыльцомъ, въ первыхъ воротахъ, наконецъ въ любомъ магазин.
— Ничего такого по дорог не было.
— Какъ не было! Что съ вами… Я не понимаю…
Эльза опустила глаза и промолчала…
— Но что же это я… Входите… Скоре… Надо сейчасъ что нибудь придумать…
Аталинъ почти замтался въ передней и не зналъ что предпринять, но вдругъ ему пришло нчто на умъ, и онъ радостно крикнулъ и повторилъ нетерпливо нсколько разъ имя уже откликнувшейся горничной…
— Маделена!..
— Me voila, me voila… отзывалась эта сверху.
Быстро спустившись по лстниц, оіта остановилась въ недоумніи при вид нежданной гостьи. Конечно, оригинально красивая фигура Эльзы, но равно и жалкій видъ въ намокшемъ плать удивили служанку.
Аталинъ началъ было суетливо спрашивать и объяснять Маделен, какъ и что именно надо придумать, по женщина, знавшая ‘son matre’ уже съ десятокъ лтъ, сообразила сразу не только то, что для гостьи нужно скоре сухое блье и одежду, но равно и то удивительное обстоятельство, что эта гостья — исключительная. Женщина умная и смтливая, тотчасъ почуяла и поняла многое и многое, что выдавали лица и голосъ барина, необычно оживившагося и будто радостно растерявшагося. Такимъ она его никогда еще не видала, да и не чаяла когда-либо увидть… Его… Un homme serieux. Un lettr! Человка вчно читающаго или пишущаго…
— Сейчасъ все будетъ сдлано. Не безпокойтесь, объявила Маделена съ жестомъ полководца, который спасаетъ армію отъ разгрома однимъ своимъ стратегическимъ секретомъ.— Suivez moi, mademoiselle, s’il vous plait! обратилась она къ гость ласково вжливо.
Эльза двинулась машинально, какъ бы еще не понявъ вполн, зачмъ ее зовутъ. Но сдлавъ два-три шага, она остановилась и обернулась къ Аталину, снова смущаясь…
— C’est une grosse affaire, monsieur, qui m’amne, вымолвила она виновато и какъ бы въ свое оправданіе предъ служанкой.
— Да, да… уже весело воскликнулъ онъ.— Идите, идите. Вы озябли… Согрйтесь скоре.
Эльза снова двинулась къ лстниц, но Аталинъ, засуетившійся до того, что ничего сразу не замчалъ, снова вскрикнулъ:
— Да вы едва ходите? И эта палка?..
Дйствительно, у Эльзы въ правой рук былъ настоящій посохъ странницы, или здоровая деревенская палка, на которую она опиралась, налегая всмъ корпусомъ. Дло было въ томъ, что она черезъ силу ступала на одну ногу…
— Ваша нога еще не прошла?
— Нтъ. Прошла было… стало много легче. А теперь въ дорог разболлась опять… Вчера отъ ходьбы начала уже болть, а сегодня еще хуже.
— Какой ходьбы?.. По Парижу?
— Въ Париж я не была. Я прямо изъ Теріэля.
Аталинъ отороплъ, начиная догадываться, и, ничего не вымолвивъ, вдругъ смутился. Эльза замтила это. Они смолкли и смотрли другъ на друга.
— S’il vous plait, mademoiselle, прозвучалъ снова голосъ Маделены, показывающей гость на лстницу, и эти слова разбудили будто обоихъ.
Двочка двинулась за горничной, едва ступая на больную ногу, а онъ, круто повернувшись, быстрыми шагами прошелъ изъ прихожей въ гостиную и, видимо взволнованный, слъ на первое попавшееся кресло.
— Что же это? вслухъ выговорилъ онъ.— Все это — что? Une grosse affaire — это предлогъ. Un faux fuyant.
И вдругъ онъ вспомнилъ, что наканун получилъ анонимное и загадочное письмо съ знакомымъ почеркомъ, гд было сказано лаконически: ‘Если у васъ явится нежданная гостья, пожалйте хоть ее и уступите’.
‘Неужели это письмо было отъ Эльзы?’ подумалъ онъ. ‘На что намекаетъ оно? Да… На что?…’
И чрезъ минуту, будто овладвъ собой и ставъ нсколько спокойне, онъ произнесъ рзче и холодне:
— Что бы ни было, это все вздоръ. Извините, Георгій Андреичъ! Вздоръ. Ея дйствія не могутъ служить оправданіемъ вашихъ. Она ребенокъ. Но я не подлецъ, не малолтокъ и до низости себя не допущу.
И Аталинъ всталъ и началъ ходить взадъ и впередъ по гостиной, затмъ вдругъ остановился, оглянулся, посмотрлъ въ окно и будто удивился чему-то…
Его домъ и садъ будто поглядывали на него и совершенно иначе. Его уединенное жилище вдругъ будто другое стало, преобразилось, ожило…
Неужели это ради присутствія симпатичнаго существа? Да. Да вдь за все это послднее время оказывалось же въ его жизни что-то заставившее позабыть невольно объ всегдашней хандр и тоск. Въ немъ самомъ, что-то привело къ преображенію.
‘Что-то?!’
Это слово — Ложь разсудка!.. А на глубин души, которой невдомы ни ложь, ни софизмы, ни лукавство, тамъ просто и прямо вспоминалось и теперь сказывается, что именно сверкнуло лучемъ среди сумерекъ существованія.
Стыдно сознаться! Двочка…
Да. Этотъ полуребенокъ разсялъ его хандру, заставилъ смяться, радоваться, сердиться, заступаться за себя и наконецъ косвенно заставилъ поссориться съ давнишними пріятелями. Какимъ образомъ? Прослдить и объяснить нтъ никакой возможности. Нельзя же смотрть на это глазами boulevardier и кокодеса Камилла, или глазами его отца, стараго эпикурейца и циника.
Отвтъ на ихъ измышленья простой. Между нимъ и двочкой не можетъ быть ничего общаго. Вдобавокъ ей шестнадцать лтъ, а ему сорокъ пять. Еслибъ и могло быть что-либо общее, воспитаніе, интересы, мечты и стремленья, то эти тридцать лтъ разницы, допустивъ одну симпатію, стали бы преградой… иному. Да, но она опять около него и еще ближе. Она въ его дом!
За эту недлю здсь, въ Нельи, гд когда-то онъ думалъ только объ одномъ лишь навянномъ послднею книгой, онъ уже напрасно силился читать. Тецерь между строкъ страницы онъ видлъ только нчто имъ чуждое, бросалъ книгу и задумывался, вспоминая недалекое прошлое.
Да, но все это еще вчера было прошлымъ… И она тоже — прошлое. А теперь все опять стало настоящимъ. Она здсь!
Мгновеніями, и въ замк, и дома, по-невол сознаваясь, что это существо завладло его мыслями, пожалуй даже близко ему, Аталинъ спрашивалъ себя.
— Что же именно привлекаетъ меня къ ней? Оригинальность, красота, пылкій характеръ? Нтъ. Привлекаетъ правда… А затмъ привлекаетъ и то, что я вижу въ ея глазахъ. А что? Симпатія ко мн… Я чувствую, что я ей нравлюсь и не какъ двочк… И вотъ теперь она доказала это ребяческимъ поступкомъ. Она явилась сюда.
И, обдумывая ея поступокъ, Аталинъ воскликнулъ мысленно:
— Но вдь тогда я самъ кругомъ виноватъ, и все это боле чмъ глупо. Это позорно, не честно, не достойно порядочнаго человка и вдобавокъ пожилого человка. Да, вотъ… Она здсь! У меня! И въ этомъ я виноватъ!

VIII.

Прошло боле получаса и наконецъ Эльза въ сопровожденіи горничной явилась въ столовую. Она была переодта въ черное шерстяное платье Маделены, которое широко и неуклюже сидло на ней и все-таки,— странное дло — оно шло къ ней. Посл своего сренькаго платья, изъ котораго она очевидно выросла, Эльза въ этомъ черномъ казалась старше года на два, казалась двушкой лтъ восьмнадцати и вмст съ тмъ будто еще красиве. Аталинъ невольно замтилъ это преображенье.
— Voyez! Un accoutrement. И все-таки прелестно, сказала Маделена.
Эльза вошла сильно прихрамывая, хотя была въ просторныхъ туфляхъ. Встртивъ Аталина, она стала предъ нимъ съ легкимъ румянцемъ смущенія на лиц и съ опущенными глазами. Онъ снова протянулъ ей дружески об руки, но это движеніе было сдержанне и холодне, чмъ въ первый разъ, при встрч на крыльц. Эльза почувствовала это и оробла. Она не могла знать, что эта холодность — напускная.
— Я прикажу подать завтракъ для mamzelle Caradol? вопросомъ замтила Маделена и давая понять, что бесдовала съ гостьей и уже знаетъ ея имя.
— Конечно. Конечно… воскликнулъ онъ.— Мн и наумъ не пришло. Пожалуйста поскоре…
Маделена вышла, а Аталинъ взялъ Эльзу за руку и повелъ въ гостиную…
— Venez, mon enfant… будто строго и свысока вымолвилъ онъ.
Эльза, чутко и трепетно прислушивавшаяся и слухомъ, и сердцемъ къ его словамъ и тону голоса, смутилась и оробла еще боле. Это былъ совсмъ другой Аталинъ, чмъ прежній въ замк!.. Онъ осуждаетъ ее за это появленіе у него въ дом. Онъ будто презираетъ ее.
‘А сейчасъ при встрч, на крыльц?!. думалось ей. Какой былъ голосъ и какое лицо? Онъ былъ искренно радъ’.
— Ну, садитесь… Разсказывайте. Я ничего не понимаю, заговорилъ онъ постепенно оживляясь и забывая свою сдержанность.— Почему вы сдлали мн удовольствіе явиться ко мн… Я такъ обрадовался и удивился вашему появленію, что даже кажется растерялся, не замтилъ сразу, что вы измокли подъ дождемъ и хромаете… Согрлись ли вы. Отчего вы опять хромаете… Когда вы изъ замка? Что графиня… Я забрасываю васъ вопросами и не даю отвчать. Ну, по-очереди… Согрлись вы?
— Нтъ. Все еще легкая дрожь. Но это пройдетъ… Я… Я голодна. Помъ, пройдетъ… Я со вчерашняго вечера ничего не ла.
— Какимъ образомъ?
— Вчера съла послдній кусокъ хлба, взятаго изъ дому. Да и спала плохо. Боялась! улыбнулась Эльза.
— На постояломъ двор.
— Нтъ? Просто… Близъ дороги, въ кустахъ, на опушк лса.
— Зачмъ же вы пошли пшкомъ?.. Неужели…
— хать нельзя было… Денегъ не было…
— Какимъ же образомъ вы ршились на такое путешествіе? Вдь это около ста километровъ. Зачмъ?
— Разстояніе не бда. А вотъ нога болла… Да главное — одна и совсмъ безъ гроша денегъ. Я ршилась, ибо видть васъ было необходимо. Видть и поговорить объ очень важномъ дл..
— Какое дло?.. Говорите…
— Нтъ. Не могу… ршительно отвтила Эльза.— Дайте отдохнуть, пость, успокоиться и тогда я все объясню вамъ.
— Правда… Правда…
— Времени еще у насъ много.— А вечеромъ вы прикажете кому-нибудь проводить меня до квартиры сестры Марьетты, такъ какъ я боюсь итти одна по Парижу, боюсь заплутаться. И кром того… Я хочу просить… поневол. Эльза запнулась, сильно заволновалась и вдругъ, будто пересиливъ себя, рзко выговорила:
— Вы мн не откажете дать взаймы, срокомъ на полгода, денегъ на билетъ, чтобы дохать обратно. Съ больной ногой я не дойду пшкомъ… А у сестры я ни за что брать не хочу…
— Non, mademoiselle… jamais! шутливо отвтилъ Аталинъ и прибавилъ серьезне… Къ сестр вамъ не зачмъ итти ночевать, а пускаться обратно въ путь невозможно, надо отдохнуть. На второмъ этаж у меня четыре комнаты, предназначаемыя для гостей, которыхъ прежде я часто и много принималъ здсь.
— Нтъ, это право лишнее… Я васъ прошу только дат мн взаймы на проздъ.
— Деньги, вотъ он, возьмите, сказалъ онъ доставъ и передавая ей сто-франковый билетъ.— Но сегодня я васъ не выпущу… Вы сдлаете мн эту уступку, какъ доказательство вашей дружбы и… вашего доврія ко мн…
Эльза, стыдясь, поблагодарила за деньги, но настояла на томъ, чтобы онъ далъ ей только двадцать франковъ. Онъ повиновался.
— Отвчайте. Вы останетесь до завтра? снова спросилъ онъ.
Она вздохнула и вымолвила, серьезно, но кротко глянувъ ему въ глаза:
— Et les mauvaises langues?
— Богъ съ ними. Да и никто этого не узнаетъ. Вы скажете дома, что ночевали въ Париж, въ гостиниц.
— Лгать?
— Это невинная ложь.
— А вы допускаете невинную ложь. Вы сами прибгаете къ ней?
— Надо допускать.
— И невинное воровство? Невинное убійство?
— Таковыхъ не бываетъ! разсмялся Аталинъ.
— Нтъ. Чмъ лгать, я лучше ночую у Марьетты.
Аталинъ нахмурился вдругъ, и наступило молчаніе. Наконецъ онъ произнесъ сурово:
— Нтъ, ma chre mamzelle Elza… Вамъ не надо даже заходить къ вашей сестр, не только ночевать у нея. Вамъ не мсто у такихъ женщинъ. Если вы считаете меня вашимъ другомъ, человкомъ къ вамъ расположеннымъ искренно, то вы послушаетесь моего совта.
— Хорошо. Я останусь до завтра у васъ, подумавъ отвтила Эльза серьезно.— Но скажу это моей матери… Pour la forme, потому что, право, ей вдь это все равно. Ей не до дтей теперь, угрюмо добавила Эльза.
— Почему?
— Баптистъ, кажется, поговариваетъ выходить въ отставку и перезжать въ Парижъ… И одинъ… Вы понимаете какой это ударъ для нея.
Аталинъ ничего не отвтилъ и задумался.
— Все къ лучшему на свт, произнесъ онъ чрезъ минуту, тихо вздохнувъ.
— Ахъ, не говорите этого! Какая эта нелпая людская выдумка, чтобы обманывать себя.
— Право оно такъ. Даже несчастіе, не только бды, бываетъ людямъ въ прокъ.
— Въ прокъ, но не къ лучшему. Польза не счастье. Въ моей жизни у меня было много полезныхъ уроковъ, но счастья я никогда не знавала и не узнаю. Даже самое лучшее въ моей жизни, самое свтлое и дорогое, должно служитъ мн на горе!.. нервно выговорила Эльза порывомъ, будто поневол.
Аталинъ удивился рзкой страстности ея голоса и взглянулъ на нее пристально и пытливо. Она опустила глаза и, какъ бы пойманная, вся вспыхнула.
— Что вы хотите этимъ сказать…
Эльза молчала, угрюмо потупившись.
— Я этого объяснить не могу, не хочу. Это у меня вырвалось невольно.
Въ эту минуту появился въ гостиной Жакъ и доложилъ, что завтракъ поданъ. Лакей съ плохо скрытымъ любопытствомъ оглядлъ Эльзу съ головы до пятъ.
‘Странная гостья, думалъ онъ.— Можно ли было предполагать, что le matre, такой степенный человкъ, за котораго можно было ручаться, окажется вдругъ способнымъ… на подобное приключеніе. Il ne faut jurer de rien!’
Выйдя въ столовую, Эльза сла за накрытый столъ, нсколько стсняясь и конфузясь. Она здсь видла себя настоящею гостьей, а не такъ, какъ въ замк графа Отвиля. Аталинъ слъ противъ нея, радостно улыбаясь.
Онъ все еще, казалось, въ себя не могъ прійти, что эта ‘Газель’ изъ глуши, это оригинальное существо, у него въ дом и сидитъ за этимъ столомъ, гд онъ съ часъ тому назадъ завтракалъ одинъ одинехонекъ, скучающій, грустный и вдобавокъ все время думалъ о ней же. Онъ воображалъ ее тамъ у Отвилей, а она была уже въ Нельи и разыскивала по предмстью его виллу…
‘Точно чудо какое?’ думалъ онъ.
Эльза, сильно проголодавшаяся, невольно повеселла, увидя предъ собой два вкусныхъ блюда и кофе.
— Думалось ли мн увидть васъ когда-либо въ этомъ дом, выговорилъ Аталинъ, облокачиваясь локтями на столъ и кладя на нихъ голову, причемъ взглядъ его добродушныхъ глазъ былъ устремленъ на двочку озабоченно и вопросительно.
И долго молча смотрлъ онъ на нее будто испытующимъ взоромъ, такъ что Эльзу сталъ наконецъ стснять этотъ упорный взглядъ.
— Какъ у васъ хорошо здсь! заговорила она, чтобы только прервать молчаніе… Я смотрла изъ окна комнаты на верху въ садъ… Знаете, что мн особенно нравится… У васъ не простой садъ, а точно лсъ. Уйти туда, и ничего, и никого не видно будетъ, покажется, что находишься далеко, далеко отъ всякаго жилья и людей. А это чувство — чудное. J’aime me sentir gare, perdue pour le monde.
И она болтала все, что приходило ей въ голову, но Аталинъ не отзывался и не отрывалъ отъ нея глазъ…

IX.

Посл завтрака время пролетло страшно быстро. Эльза оживилась и освоилась, будто забывъ, что она ‘у него’ въ дом. Однако предъ сумерками она снова притихла, но уже не отъ робости, а отъ какого-то страннаго непріятнаго ощущенія во всемъ тл. Ей казалось, что все внутри ея горитъ, а по спин и рукамъ пробгала по временамъ дрожь. Ей чудилось, что въ комнатахъ свжо и сыро, и на воздух въ саду наврное будетъ лучше. На ея заявленіе объ этомъ, Аталинъ будто спохватился предложить ей пройтись по саду. Онъ зналъ, что Эльза обожаетъ цвты, онъ радъ былъ похвастаться самыми чудными и рдкими растеніями въ полномъ цвту.
Они вышли въ садъ и Эльза, очутившись среди партера, ахнула озираясь кругомъ.
— Только этимъ и могу я похвастать у себя, сказалъ Аталинъ.
— А тишиной? замтила Эльза… Прислушайтесь. Мертво тихо. Еслибъ я была богата, прибавила она подумавъ,— я бы купила громадный лсъ, во сто верстъ въ окружности, выстроила бы себ домикъ и жила бы такъ, не выходя изъ лсу и никого не пуская къ себ.
— Никого?
— Разумется, взяла бы Этьена съ собой…
— И только?..
— У меня больше никого нтъ
— А мужа…
— О-о! чуть слышно отозвалась она, по это восклицаніе было двусмысленно по интонаціи. Оно говорило: ‘Какой вздоръ!’ Въ то же время оно говорило… ‘Да, пожалуй!’
— Разв вы не желали бы встртить человка, который бы васъ полюбилъ и счелъ бы себя счастливымъ поселиться съ вами въ этомъ лсу… Скажите. Отвчайте искренно.
У Эльзы сердце стукнуло сильне при этомъ вопрос, который какъ будто велъ къ чему-то и она, снова слегка смутившись, молчала.
— Отчего вы не хотите отвчать? спросилъ онъ.
— Трудно… Объяснить нельзя, стало-быть надо молчать или лгать.
И вдругъ наступило такое молчаніе, которое краснорчиве и опасне всякихъ разговоровъ. Въ такія мгновенія два существа думаютъ объ одномъ и томъ же и чувствуютъ это, но будто тщательно оберегаютъ другъ отъ друга свою общую тайну.
— Но какъ холодно… произнесла наконецъ Эльза, вздрогнувъ всмъ тломъ и поведя плечами.
— Не простудились ли вы подъ дождемъ, замтилъ Аталинъ озабоченно.— Войдемте лучше…
— Да, вернемтесь. Пора вдь тоже давно… объяснить вамъ, почему я захотла васъ видть… робко прибавила она, со страхомъ готовясь къ этому объясненію.
— La grosse affaire? подсмиваясь сказалъ онъ, но неестественно и какъ бы заставляя себя шутить.
— Да. Не смйтесь. Это крайне важное дло. И вы должны бы были уже догадаться въ чемъ дло.
— Я догадываюсь, но желалъ бы ошибиться, вдругъ холодно проговорилъ онъ.
Они вернулись въ домъ въ гостиную и смолкли, будто уставши отъ прогулки… Въ столовой Жакъ стучалъ посудой…
Усвшись, Эльза какъ-то съежилась вся. Ей или нездоровилось, или она робла все боле отъ приближенія минуты рокового объясненія.
‘Если онъ откажетъ, что тогда длать? думалось ей. Нельзя же бросать все и допустить, чтобы онъ рисковалъ своей жизнью и еще къ тому же изъ-за меня’.
Уже начинало смеркаться и, сквозь обманчивый полусвтъ въ комнат, Аталинъ, полусознательно, глядлъ на ея понурившуюся въ кресл фигурку, а мысли его почему-то были далеко… Ему мерещился Петербургъ, а въ немъ ‘госпожа’ Аталина… какъ называлъ онъ давно по привычк свою жену. Но почему? Какія мысли, какія мечтанія заставили его, глядя на это красивое и симпатичное ему созданіе, вдругъ вызвать воображеніемъ женщину, которая загубила его существованіе, которая была, — и станетъ еще, пожалуй, въ будущемъ — помхою его личнаго счастья… Почему онъ, никогда не думающій о ней, теперь вспомнилъ объ этой ненавистной ему женщин, съ которой все еще связанъ, благодаря клятв, данной умирающему отцу. Почему? Онъ самъ не сознавалъ этого. Или же онъ не хотлъ прислушаться къ внутреннему голосу, который подсказывалъ и объяснялъ все… простое, понятное, но невозможное, непонятное…
Какъ часто бываетъ въ людяхъ, что сердце и мозгъ спорятъ, даже борятся и безсовстно лгутъ, обманываютъ другъ-друга, даже предаютъ другъ друга на пытки и мученія, иногда на казнь позднихъ раскаяній…
— Мн страшно начинать, вымолвила наконецъ Эльза.
Она долго думала и колебалась, съ чего ей начать, и по правдивости своей натуры начала именно съ того, что чувствовала. По пословиц: ‘что на ум, то и на язык’.
Аталинъ пришелъ въ себя, вздохнулъ и, уже сознательно глядя въ лицо Эльзы, кротко улыбнулся.
— Чего же вамъ, Эльза, бояться? вырвалось у него невольно.
— Чего? Неудачи… У меня просьба.
— Просьба! Ко мн? У васъ?.. оживился онъ. Я буду, Эльза, счастливъ исполнить вашъ малйшій капризъ.
— Безъ исключенія? Все!.. Все, что я попрошу, воскликнула она, выпрямляясь.
Аталинъ пристально поглядлъ ей въ лицо, и сомнніе явилось въ немъ.
— Говорите. Прямо. Все, что возможно — я исполню. А l’impossible, nul n’est tenu.
Эльза понурилась снова, понявъ значеніе этой оговорки. Помолчавъ, она выговорила нетвердымъ голосомъ:
— Не соглашайтесь драться съ Монклеромъ!
Аталинъ видимо изумился, зорко поглядлъ на нее и отвтилъ угрюмо:
— Я думалъ, вы явились ко мн по собственной вол, и я былъ радъ, даже, право, счастливъ… А васъ подослали!
— Никогда! Кто же? Да и зачмъ? встрепенулась она.
— Спасти Монклера отъ меня.
— Я сама пришла. Никому это неизвстно въ замк. А почему? Почему… Извольте. Я скажу вамъ откровенно.
И Эльза объяснила, что она получила письмо къ нему отъ графини только за тмъ, чтобы бросить на почту и списала адресъ для себя. Затмъ она подробно разсказала, какъ лукаво и нечестно поступила она, подслушавъ разговоръ графини съ Жюли. Разумется, Эльза ни словомъ не обмолвилась о томъ, въ чемъ, по словамъ графини, онъ якобы сознался ей.
Аталинъ выслушалъ все внимательно и досадливо покачалъ головой. Разумется, онъ тотчасъ же понялъ коварную махинацію графини. Но почему она такъ полагалась на вліяніе на него Эльзы, онъ не понималъ. Неужели и она тоже пришла къ заключенію и убждена, что эта двочка всевластна надъ нимъ.
— Слушайте, Эльза, заговорилъ онъ почти раздражительно.— Вы ни въ чемъ не виноваты. Ни въ чемъ ровно. Не вы причиною моей ссоры, а грубый поступокъ художника. Я не за васъ заступился, а вообще за нравственность, за приличія, за законы общежитія. Вы тутъ не причемъ… Будь на вашемъ мст горничная Жюли, я поступилъ бы такъ же…
Лицо Эльзы вдругъ потемнло… У нея совсмъ отнимали нчто, что она, борясь сама съ собой, то сомнваясь, то снова вря, леляла уже три дня. Отнимали самую яркую, золотую грезу. Изгоняли изъ сердца самое лучезарное чувство.
‘Я и Жюли — для него, одно и то же!.. Онъ стало быть лгалъ графин?’
Подавивъ въ себ горькое чувство полнаго и внезапнаго разочарованія, Эльза снова начала страстно упрашивать его не играть своею жизнью.
Аталинъ объяснилъ ей подробно всю махинацію графини, ради желанія спасти Монклера, а не его.
— Она поступила просто непозволительно, даже не честно, по отношенію къ вамъ, сказалъ онъ.
— Считаете ли вы ее способной на ложь? вдругъ робко спросила Эльза.
— Если она была способна разыграть подобную комедію съ вами, то конечно… Вдь это ложь, что я рискую… Рискуетъ Монклеръ. Въ этомъ она прямо солгала, чтобы, зная вашу симпатію ко мн, заставить васъ немедленно отправиться сюда… Она просила меня сама увернуться отъ дуэли, и я отказалъ. И вотъ она подослала васъ комедіей, обманомъ, ложью.
— О, теперь я все поняла! Все, все… прошептала Эльза и тихо схватилась руками за голову.
— Что, все?.. Разв было еще что-нибудь?
— Было. Но, что именно — я не скажу. Однако, несмотря на то, что Монклеру грозитъ бда, а не вамъ, тмъ не мене, я все-таки умоляю васъ не стрляться съ нимъ. Мало ли что можетъ случиться. Господи! Мало ли что ужасное, непредвиднное случается. Согласитесь. Общайте мн это.
— Нтъ, ma chre enfant… холодно отозвался онъ.— Этого я вамъ общать не могу. Все, что хотите, но не это. C’est une affaire d’honneur…
— Ну, такъ идите рисковать, играть двумя жизнями, своею и моей… глухо вымолвила Эльза.
— Что вы говорите? Я васъ не понимаю.
— Я виновна во всей этой бд, вдругъ почти грозно сказала она.— И если вы будете убиты, то раскаяніе заставитъ меня… Я не переживу этого. Не захочу пережить.
Аталинъ вдругъ вспыхнулъ… Онъ слишкомъ врилъ въ правдивость этой двочки, да и голосъ, лицо ея заставляли врить.
‘Но, если это правда? Если она способна на подобное?.. Что же понять тогда?’ мысленно воскликнулъ онъ и затмъ произнесъ уже шепотомъ.
— Это такъ говорится. Да оно и было бы безсмыслицей. Я вамъ чужой человкъ.
Эльза не отвтила и, еще боле согнувшись и понурившись въ кресл, закрыла себ лицо руками.
Она чувствовала, что, помимо волненія отъ всего разговора, лицо ея пылаетъ, въ вискахъ стучитъ, а въ голов ощущается какая-то тяжесть, какой-то туманъ… И она рада была водворившемуся мертвому молчанію. Долго ли продолжалось оно, Эльза не помнила.
Дверь отворилась наконецъ, и на порог появился Жакъ. Яркій свтъ лампъ съ снжно-благо, накрытаго стола вдругъ ворвался въ гостиную, уже давно погруженную въ сумракъ. Лакей доложилъ: ‘Monsieur est servi’, чопорно и съ достоинствомъ.
Они поднялись и вышли ослпляемые свтомъ.
Обдъ прошелъ странно и таковымъ показался даже Жаку. Они почти промолчали все время, не желая говорить при лаке о томъ, что просилось на языкъ, о томъ, что было на ум у обоихъ. О пустякахъ же не хотлось говорить, такъ какъ эти пустяки, казалось, непремнно должны профанировать все, что накопилось на душ за весь день.
Посл быстро поданнаго обда, за которымъ Эльза отказываіась почти отъ всхъ блюдъ, чувствуя себя въ какомъ-то странно тяжеломъ, даже новомъ для нея состояніи, она, пройдя въ гостиную, не выдержала и объявила тотчасъ, что желала бы уйти въ отведенную ей комнату.
— Конечно!.. И ложитесь спать. Вы измучены. Мн надо было самому сообразить это и предложить вамъ. Но мужчины глупы въ этихъ случаяхъ.
— Да, я пойду… Я очень, очень устала. Но все-таки скажите мн еще разъ. Повторите.
— Что…
— Въ послдній разъ… Завтра, какъ только я проснусь, вроятно часовъ въ шесть утра, я уйду отъ васъ въ Парижъ и прямо на вокзалъ…
— Я прикажу довезти васъ до вокзала въ карет, отозвался Аталинъ.
— Нтъ! Этого я не хочу ни за что! Я уйду пшкомъ, найму фіакръ и доду… Когда я отсюда двинусь, вы еще будете спать… Скажите же теперь… Вы не можете уступить… Не стрляться?
— Милая Эльза, горячо выговорилъ Аталинъ…— Вы умны и умны не по лтамъ. Вы должны сами понять, что просите невозможное. Вдь эта жертва и при томъ такая…
— Которой вы для меня не можете сдлать.
— Которая вамъ не нужна!
— Нужна! страстно и гнвно вскрикнула она, будто съ угрозой поднимая на него руку.— Для Этьена нужна. Онъ будетъ сиротой…
— Эльза! Я не могу этому врить!
— Клянусь вамъ, еще съ большею страстью произнесла она.— Клянусь памятью моего бднаго отца и его дорогой для меня могилой, что если вы будете убиты, то я покончу съ собой. Je vous le sacre, et Dieu m’entend!
Наступило молчаніе и длилось долго. Аталинъ тяжело дышалъ и наконецъ вымолвилъ дрогнувшимъ голосомъ:
— Простите меня… Но я… Я не врю.
И посл новаго молчанія Эльза медленно протянула ему руку, стиснула крпко его пальцы и, будто нехотя выпустивъ ихъ, произнесла шепотомъ.
— Adieu donc, alors… Ii ou l-bas…
— Я васъ не понимаю, тоже прошепталъ онъ.
— Если вы останетесь живы, произнесла она медленно, чрезъ силу, — то мы, конечно, никогда въ жизни боле не увидимся. Не надо и я не хочу. Если же вы будете убиты, то мы свидимся уже par devant le Seigneur и въ этомъ случа… пожалуй можно сказать: Au revoir Dieu. Если бы не братъ, я бы предпочла… второе.
Эльза проговорила это дрожащимъ голосомъ и слезы вдругъ засіяли въ ея глазахъ. Аталинъ въ волненіи двинулся ближе и хотлъ что-то сказать, но она остановила его почти гордымъ движеніемъ руки и, повернувшись, тихо вышла изъ комнаты.

X.

Маделена уже поджидала въ передней диковинную гостью, о которой за день не мало наговорилась съ Жакомъ и съ Карпо. И доведя ее до приготовленной горницы, она собралась было болтать въ надежд выспросить двочку…
— Je vais lui tirer les vers du nez! похвасталась она лакею и привратнику, которые были очень озадачены появленіемъ у нихъ гостьи, пшкомъ, въ старыхъ ботинкахъ, въ поношенной соломенной шляпк, безъ пальто и съ дубинкой.
Однако Маделена замтила теперь сразу странный видъ Эльзы, и, доведя ее до комнаты, ей предназначенной, добрая отъ природы женщина тотчасъ участливо спросила:
— Не больны ли вы?
— О, нтъ, отозвалась Эльза.— Я страшно устала.
— Правда ли, что вы сто километровъ пшкомъ прошли?
— Нтъ. Меньше.
— Dieu! Я бы не могла. И одн?..
И Маделена собралась было все-таки болтать, но Эльза отвчала: ‘да’ и ‘нтъ’… Найдя на комод свое платье и блье, все тщательно вымытое и выглаженное, а ботинки высушенными, она поблагодарила и сказала, что ляжетъ.
— Я вамъ помогу раздться.
— О, что вы? Вы сметесь надо мной, отвтила Эльза гордо.— Вы же видите, что я ничмъ не выше васъ по положенію.
— Je suis servante dans la maison, сказала Маделена, какъ бы извиняясь, но слегка назидательно.
— Eh bien, quoi?.. Я, можетъ быть, буду тмъ же, рзко отвтила Эльза.
— Alors je puis me retirer, сухо заявила горничная, ошибившаяся въ своихъ разсчетахъ выпытать что-либо.
— Мн ничего не нужно…
— Когда разбудить васъ?
— А дома, вы полагаете, меня будитъ горничная, когда мн нужно бжать отворять заставы…
— Какія заставы?!
— Ну, до свиданья. Dormez bien… отвтила Эльза улыбаясь, но черезъ силу, потому что чувствовала себя разбитой и обезсиленной.
Горничная вышла, а она быстро раздлась и легла въ большую, чудно покойную кровать. Она ни на что не обратила вниманія въ комнат, но невольно замтила теперь коричневое шелковое одяло съ тонкою простыней, помченной красивымъ шифромъ изъ двухъ буквъ. Вторую букву А она понимала, но первая не имла смысла. Это было французское Т, у котораго не хватало наверху куска… Догадка, что это русская буква, не могла ей прійти въ голову…
‘Странно, что со мной?’ подумала она, продолжая чувствовать тяжесть во всемъ тл и будто легкій туманъ въ голов, застилавшій и комнату съ мебелью, и даже ея мысли и соображенія.
‘Это съ дороги. Я устала. И дождь. Пожалуй, отчасти и простуда… А главное — онъ. Да. Ужасно… Ужасно!’
И потушивъ свчу, Эльза стала смотрть во тьму комнаты, а мысль ея, усталая, лнивая, рвущаяся и будто придавленная, носилась Богъ всть гд… Ей представлялась какая-то комната, а въ ней стоятъ другъ противъ друга Аталинъ и Монклеръ, и, держа ружья, все палятъ. Пули изъ ружья Аталина все проходятъ насквозь Монклера, и онъ живъ, а пули художника застрваютъ въ груди Аталина, и онъ блдный… Онъ тяжело вздыхаетъ, глядя на нее, будто прощается, умирая…
Еще днемъ, раза три, хотла она спросить у него какъ именно дерутся на поединкахъ, но ей не удалось это. Теперь она воображала дуэль по-своему.
Вскор Эльза начала было дремать, но нсколько разъ просыпалась отъ собственнаго голоса. Она разговаривала съ Аталинымъ, просила, отвчала, вскрикивала… Голова при пробужденіи казалась каждый разъ все тяжеле. Ничего подобнаго никогда еще не бывало съ ней, и теперь она приписала это всему, что пережила и перечувствовала за весь этотъ день.
— Онъ отказалъ! Графиня солгала! Что же теперь? Если онъ будетъ убитъ, я не хочу жить. А Этьенъ?..
Усталость превозмогла наконецъ все. Она заснула крпкимъ, но лихорадочнымъ сномъ, съ безсмысленно страшными сновидніями и съ бредомъ. И все что всплывало и мерещилось въ какомъ-то круговорот и огн,— все это давило грудь и будто душило ее. Она ворочалась въ постели, металась, глубоко вздыхала, бормотала, но однако не просыпаясь и не приходя въ себя.
Между тмъ Аталинъ, нсколько взволнованный, вышелъ въ садъ и, пройдя въ партеръ, слъ на скамью. Два угольныя окна второго этажа обыкновенно темныя — ярко свтились. Уже много лтъ не видалъ онъ огня въ этихъ комнатахъ, всегда пустыхъ.
Онъ сталъ смотрть на нихъ и видлъ на опущенныхъ занавсяхъ дв тни, которыя двигались, но вскор затмъ окна потемнли. Аталинъ поднялся и побрелъ въ самую чащу сада.
Никогда еще, казалось, не было на душ его такой смуты, какая была теперь…
Борьба, длившаяся въ немъ уже давно, теперь будто стихла… Мозгъ уступилъ сердцу и начиналъ вторить ему. Разсудокъ сознался, но сталъ грозиться, призналъ дйствительность, но заявлялъ свои права на власть надъ чувствомъ.
‘Да. Въ этомъ сомннія нтъ, думалъ онъ, медленно шагая по дорожкамъ сада. Я любить хочу! И не такъ, какъ когда то полюбилъ было кузину зятя. Но вдь это опять такъ же невозможно… Пока жива она, эта женщина, испортившая мн всю жизнь. Пока?! Она меня переживетъ. Стало быть и Эльза — запретный плодъ… А такъ, не женясь, взять ее? Никогда! Она мн слишкомъ мила, чтобъ я могъ ршиться на подобное. Да и сама она на это не пойдетъ… И странно. Будь она способна на такое — я бы ее не полюбилъ… Не полюбилъ?! Стало быть я сознаюсь, наконецъ, что люблю ее.
И пройдя еще нсколько шаговъ по чащ, Аталинъ снова слъ на попавшуюся скамью и произнесъ вслухъ:
— Стало быть я сознаюсь?!
И затмъ онъ опять поднялся и началъ бродить по саду, тихо, безсознательно, съ опущенною на грудь головой.
Какъ много значитъ въ жизни одинъ день. Еще сегодня утромъ онъ скучалъ, вспоминалъ объ Эльз, но пожималъ плечами, иронизировалъ надъ собою и врно зналъ — не только надялся,— что это все пройдемъ… А теперь, чрезъ нсколько часовъ, онъ уже испуганъ. Онъ робетъ предъ тмъ будущимъ, которое надвинулось на него, темное, грозное.
‘Пройди, проживи меня, будто говоритъ оно. Ты думаешь, хватитъ у тебя силъ? Это ребяческое самомнніе. Не одолешь.’
Наконецъ, уставъ физически и отъ ходьбы и отъ мыслей, Аталинъ вернулся въ домъ и тихо, осторожно прошелъ на верхъ, къ себ въ спальню. Комната была первою по корридору и далеко отъ комнаты Эльзы, но онъ все-таки боялся нашумть и разбудить ее. Вмст съ тмъ ему было пріятно стсняться, быть осторожнымъ въ этомъ дом, гд столько лтъ жилъ онъ одинъ одинехонекъ, — не имя повода стсняться.
Улегшись въ постель, онъ чувствовалъ себя немногимъ лучше Эльзы. Голова отяжелла подъ смутою думъ, сердце ныло, будто жаловалось разсудку, не понимая его указов и предршеній…
— Да, завтра конецъ, шепталъ онъ самъ себ и прислушивался къ своему голосу.— Сегодня уже конецъ. Завтра утромъ она уйдетъ отсюда и, разумется, второй разъ не явится. Я же никогда не буду у Отвилей или въ Теріэл. Надо только проснуться раньше, чтобы видть ее еще разъ, взглянуть на нее въ окно, когда она выйдетъ изъ дому. Но говорить съ ней, слышать ея милый голосъ уже никогда не придется. Это было сегодня въ послдній разъ въ жизни. Ну, что же? Иначе нельзя…
Однако ночь проходила, а Аталинъ не спалъ и въ десятый, и въ сотый разъ передумывалъ одно и то же. Наконецъ утомленіе взяло таки верхъ.

XI.

Когда Аталинъ снова открылъ глаза, посл крпкаго безпробуднаго сна, на двор было уже свтло, и толстыя темныя занавси его спальни были будто обрамлены проскользнувшимъ свтомъ. Чувствовалось, что тамъ, за окнами, горитъ яркое солнце, уже высоко стоящее въ безоблачномъ неб.
Онъ взглянулъ на стнные часы противъ кровати и ахнулъ. Онъ проспалъ уходъ Эльзы.
— Странная судьба! проговорилъ онъ. Однако — вотъ жизнь. Сама жизнь. Человкъ — животное, а жизнь… Жизнь на земл?.. Не то, что мы думаемъ или желали бы…
Онъ вздохнулъ и прибавилъ:
— Да, философствуй теперь. Любовь, думы, терзанья сами по себ. А дурацкое, глупое спанье — само по себ. Ужъ если на то пошло… Какъ же я не почувствовалъ, что она уходитъ изъ этого дома навсегда. Я долженъ былъ проснуться въ этотъ моментъ… Засыпая, я былъ глубоко увренъ въ этомъ. И вотъ, человкъ врилъ, а животное проспало…
И свъ въ постели, онъ сталъ соображать, гд уже можетъ быть Эльза… Было девять часовъ. Она вроятно поднялась въ шесть или семь и была теперь уже верстъ за двадцать отъ Парижа, въ позд, на Сверной желзной дорог.
Чувствуя, что снова онъ, конечно, не заснетъ, Аталинъ поднялся и раскрылъ окна. Затмъ, надвъ халатъ, онъ позвонилъ и, обождавъ, опять позвонилъ. Жакъ однако не появлялся… Баринъ никогда не звалъ его такъ рано, и лакей былъ въ своей комнат съ лицомъ густо намыленнымъ и съ бритвой въ рук. Звонокъ заставилъ его привскочить.
— Vas te faire f…. fendre! вскрикнулъ онъ, не зная какъ быть…
Однако когда Аталинъ собрался звонить въ третій разъ, въ дверь постучали.
— Entrez! крикнулъ онъ, но дверь не отворилась, а за ней раздался голосъ Маделены.
— Это я… Жака нтъ… Что прикажете?
Будучи въ халат, онъ двинулся самъ, отворилъ дверь и приказалъ готовить кофе, но при этомъ онъ глядлъ въ лицо горничной какъ настоящій инквизиторъ, пытающій несознающагося преступника.
Женщина, изумляясь этому взгляду, все-таки оставалась совершенно спокойна и ничего не докладывала…
— Давно ли ушла mamzelle Caradol? спросилъ онъ вдругъ, видя, что женщина уже направляется къ лстниц.
Маделена снова обернулась и вмсто отвта удивленновзглянула на него.
— А разв mademoiselle должна была сегодня уже уити отсюда? спросила она въ недоумніи.
— Вы хорошо стало быть пропочивали! съ оттнкомъ раздраженія произнесъ онъ.
— Извините… Я не знала, отозвалась Маделена укоризненно. Я на ногахъ съ половины седьмого, какъ всегда… Но mamzelle Caradol стало быть ушла въ шесть часовъ… Прикажете узнать у Франсуа?
— Нтъ… Это лишнее. Это все равно… сказалъ онъ, стыдясь, что упрекнулъ ее задаромъ.
Аталинъ заперъ дверь и, не приступая къ своему туалету, сталъ ходить по комнат. Онъ чувствовалъ себя скверно. И уныніе, и раздражительность странно сказывались вмст.
— Ну, если такъ… то надо узжать. Проболтаться. Въ Россію… Ну, въ Италію… Ну, хоть къ черту… А здсь оставаться невозможно.
И онъ вдругъ вздрогнулъ отъ легкаго стука въ дверь.
— Однако нервы славно расходились, сухо сказалъ онъ себ и прибавилъ громче:— Entrez…
Въ дверяхъ появился Жакъ и, увидя, что баринъ въ халат, обернулся назадъ и выговорилъ:— Вы можете войти…
За Жакомъ появилась опять Маделена и доложила, что Карпо не отлучался ни на минуту отъ воротъ и калитки, но не видалъ гостьи. Поэтому надо думать, что она еще спитъ.
— Какъ, еще спитъ?! вырвалось у Аталина противъ воли такъ громко, какъ еслибы онъ услыхалъ чрезвычайную новость.
И лакей и горничная удивились…
— Такъ вы стало быть не были въ ея комнат и говорили наобумъ, крикнулъ онъ на горничную.
Маделена разобидлась.
— Извините. Еслибы было можно узнать не будя ее, я бы прежде всего это сдлала… Но она заперлась вчера на ключъ, стало быть надо взяться за замокъ и толкнуть дверь… Я ручаться не могу, что она проснется отъ этого.
— Вы правы, Маделена. Mademoiselle очевидно спитъ или въ саду гуляетъ. Вроятне спитъ еще…
И Аталинъ радостный занялся туалетомъ. Но вдругъ сомнніе снова возникло.
‘Вдь она дикая двочка. Она способна, чтобы не будить привратника, перелзть чрезъ ограду на улицу. Не даромъ она именуется ‘Газелью’ въ своемъ мстечк’.
Мысль еще разъ увидть Эльзу настолько сейчасъ обрадовала его, что это предположеніе снова сильно взволновало его.
— Oui, mademoiselle… Сейчасъ. Будьте спокойны, раздался въ корридор голосъ Маделены умышленно-громкій.
Аталинъ вздохнулъ полною грудью… Будто гора съ плечъ свалилась. Почти весело принялся онъ умываться и плескаться въ вод.
И ему вспомнилось вдругъ… Такъ, во времена оны, когда еще онъ былъ ребенкомъ, спшно и весело умывался онъ въ воскресные дни, собираясь съ отцомъ къ обдн въ Кремль, гд любилъ бывать, среди волнъ пестраго народа подъ звонъ колоколовъ.
Однако все-таки страннымъ казалось ему, что Эльза проспала при ея привычк рано вставать.
‘Вроятно, она не захотла разстаться такъ… думалось ему.— Такъ… Недружелюбно’…
И онъ вспомнилъ уже не въ первый разъ, какъ вчера Эльза, рзко прекративъ излишніе разговоры, вдругъ подняла на него руку и отвернувшись вышла изъ гостиной.
‘Она хочетъ проститься какъ слдуетъ. Но вдь это… хуже… Разстаться навсегда прилично и вжливо, право, еще тяжеле, чмъ такъ, какъ вчера.’
Когда Аталинъ былъ уже почти одтъ, снова появилась на порог горничная, но уже озабоченная. Она объяснила, что гостья одвается, но что ей не по себ и даже очень не хорошо.
— Elle а trs mauvaise mine. Mais trs, trs, trs mauvaise.
— Больна, хотите вы сказать?
Маделена объяснила, что по ея мннію гостья совершенно больна и что ей бы слдовало даже оставаться въ постели…
— Какъ! До такой степени? воскликнулъ онъ.
— Да я же говорю вамъ… Elle trs mal…
Онъ быстро накинулъ платье и двинулся было къ горниц Эльзы, но остановился въ корридор, вспомнивъ, что она только еще одвается, да и вообще его появленіе въ спальн обидитъ ее. Онъ не зналъ что длать, и ршился спуститься и дожидаться ее въ столовой.
Чрезъ четверть часа раздались голоса на лстниц, и онъ вышелъ навстрчу. Эльза, снова въ своемъ сромъ плать, спускалась по ступенямъ и приблизилась къ нему, но на столько измнившаяся въ лиц, что Аталинъ не выговорилъ ни слова отъ изумленія, но въ ум ршилъ:
‘Судьба! Она останется здсь на нсколько дней. Это начало болзни.’
— Я непростительно проспала! заговорила Эльза тихимъ голосомъ, чрезъ силу.— Мн немного нездоровится.
— Немного! Да вы совсмъ больны.
— На воздух это пройдетъ.
Эльза двинулась за нимъ въ столовую, но вдругъ на середин комнаты слегка пошатнулась.
— Маленькая слабость. Позвольте мн проститься съ вами. Я и такъ опоздала… Кофе я не хочу…
— Садитесь… Садитесь… вымолвилъ онъ строго, какъ бы чувствуя, что его долгъ сломить ее волю.
— Мн надо спшить… отвтила она, садясь на стулъ какъ бы поневол.— Говорить намъ не о чемъ. Все сказано. Все стало ясно.
— Нтъ. Въ этомъ положеніи я не выпущу васъ. Вы останетесь… Я сейчасъ пошлю лошадей за докторомъ.
— Никогда. Богъ съ вами!..
Эльза быстро поднялась и пошла снова къ передней… Онъ заступилъ ей дорогу и сталъ горячо упрашивать, доказывая, что она серьезно больна и что когда докторъ увидитъ ее, то ршитъ все… Тогда онъ доставитъ ее самъ въ экипаж до Свернаго вокзала или даже пошлетъ Маделену проводить до Теріэля.
Эльза стояла предъ нимъ молча, со сверкающими лихорадочно глазами и еще боле страшная… Красивая смуглота ея исчезла, и она казалась просто темно-коричневой, съ жесткимъ выраженіемъ въ лиц и будто старе лтъ на пять…
— Я васъ не выпущу. Ни за что… выговорилъ Аталинъ, ставъ передъ дверями передней.
— Полноте. Я сказала, что ухожу,— и уйду!
— Я васъ умоляю сдлать мн эту уступку. Ну не для васъ… Лично для меня! горячо воскликнулъ онъ и схватилъ ее за руки.
— Никогда!.. Вы для меня ничего не хотите уступить. Я вчера всячески умоляла васъ напрасно. Какое же имете вы право меня просить? Пустите же… Меня никто еще никогда не заставилъ поступить противъ моей воли.
— Эльза. Ну, а если я… Ну да, будь же по вашему… Если я откажусь отъ вызова Монклера… Вы останетесь?..
— Вы откажетесь?! воскликнула она, и лицо ея на минуту просвтлло.
— Да… Да… Если вы останетесь у меня здсь пока не поправитесь… Ну хоть два, три дня… Сколько велитъ докторъ.
— Вы откажетесь отъ дуэли только ради того, чтобы я здсь…
И Эльза отъ волненія зашаталась и оперлась на его протянутыя руки. Она поглядла ему въ глаза… Взглядъ ея, за мгновеніе лихорадочно-яркій и блестящій, вдругъ потухъ теперь…
Но этотъ исчезнувшій огонь видно, проникъ въ его сердце?
— Meri, de coeur! вымолвила она тихо… Я это вкъ буду помнить. Это еще важне, чмъ платокъ въ мастерской Монклера.
— Такъ вы останетесь!
— Я прошла голодная сто километровъ, чтобы вы отказались отъ дуэли. А теперь вы просите ради того же,— сидть спокойно… улыбнулась она чрезъ силу.— Что легче?
— Я пошлю за докторомъ? Вы будете его слушать?
— Я васъ буду слушаться!.. Васъ! Все мн теперь будетъ милымъ приказомъ… вымолвила она такимъ голосомъ, что Аталинъ вдругъ вспыхнулъ отъ смуты на сердц.
Этого оттнка голоса этой странной двочки онъ еще не зналъ. Эти простыя слова будто обожгли его. Они были произнесены чуть слышно, а въ нихъ было что-то властное, сильное и… нравственно палящее.
Оправившись отъ волненія, онъ предложилъ Эльз итти тотчасъ къ себ и ложиться снова въ постель въ ожиданіи прізда доктора, но она отказалась.
— Нтъ. Пойдемте теперь въ садъ… Маделена сказала, что кофе тамъ. Теперь я хочу его съ вами пить… Я себя даже лучше, крпче чувствую. Такъ вы не будете драться съ этимъ… ce rustre, съ Монклеромъ. Не будете? Повторите.
— Нтъ, нтъ. Если онъ напишетъ или пришлетъ виконта, я отвчу, что я боюсь. Понимаете, милая Эльза. Напишу письмо Монклеру и скажу, что я струсилъ, что я хвастунъ, лгунъ. Скажу… Я скажу, Эльза, все, что вы захотите… Идемте… Обопритесь на мою руку.
— Нтъ… Я одна… Я теперь могу опять сто километровъ итти.
И, выйдя въ садъ до накрытаго столика подъ большою липой, Эльза сла, оглянулась улыбаясь, поглядла на Аталина и выговорила страстнымъ шепотомъ:
— Ахъ, какъ я рада, что я заболла. Какъ Господь милостивъ. Какъ Онъ уметъ все устроить. Ну, кто могъ думать… Какъ я счастлива!.. Encore un brin, et j’expire ii meme, de bonhur!

XII.

Однако Эльза чувствовала себя крайне дурно. Чмъ сильне была ея натура, тмъ трудне одолвала ее болзнь, но за то тмъ бурне сказывалась.
Проспавъ время, назначенное ею для возвращенія обратно домой, она поднялась, разумется, чрезъ силу. Чувствуя, что едва держится на ногахъ отъ недомоганія и внутренняго жара, она ршилась солгать, что подетъ въ Теріэль, но въ сущности надялась только добраться до сестры Марьетты, адресъ которой тайкомъ взяла изъ комода матери предъ уходомъ.
Новое объясненіе съ Аталинымъ, его неожиданное согласіе исполнить ея мольбу, его внезапная нжность сильно подйствовали на нее. Она понимала, какъ трудно ему принести подобную жертву, но тмъ не мене онъ уступилъ и только ради того, чтобъ она не рисковала своимъ здоровьемъ. При этомъ онъ былъ опять совершенно другимъ, въ глазахъ его она поневол читала нчто, во что боялась увровать, чтобы не настрадаться потомъ отъ разочарованія.
Выйдя въ садъ, она почувствовала себя бодре физически и совершенно здоровой нравственно, радостной, даже счастливой. Однако напившись кофе, она снова еще сильне ослабла, голова опять отяжелла, и все тло горло подъ непонятнымъ ей гнетомъ.
Она не выдержала и объяснила, что пойдетъ къ себ въ горницу и опять ляжетъ.
Эльза не могла предполагать и даже испугалась бы, еслибъ ей кто сказалъ, на сколько времени она идетъ ложиться въ постель и когда снова поднимется. Однако на мгновеніе явилось предчувствіе, и она сказала, входя въ домъ:
— А что если я заболю у васъ здсь?..
— И слава Богу, что у меня, а не у вашей матери или у сестры. Если вы заболете здсь, у васъ будетъ все необходимое: и докторъ, и горничная, и сестра милосердія и близкій вамъ человкъ, который, посл Этьена,— право, самый близкій вамъ.
— Богъ милостивъ однако — все пройдетъ въ одинъ день, уклончиво отвтила Эльза. Но эти слова чудно коснулись сердца ея.
— Я не желаю вамъ зла, не желаю, чтобы въ самомъ дл оказалась серьезная болзнь, но я бы желалъ… Правда… Я желалъ бы, чтобы вы долго были больны безъ опасности, но безъ возможности встать и ухать… ради того, чтобъ я могъ видть васъ здсь подоле.
— Зачмъ? кратко и грустно отозвалась она.— Конецъ будетъ все тотъ же.
— Конецъ?
— Ну да. Возвращеніе домой и разлука.
— Я буду потомъ здить къ вамъ въ гости въ Теріэль.
— А потомъ… Удете въ Россію или въ иную страну. Нтъ, право, лучше, если докторъ меня отпуститъ завтра… Однако какъ мн нехорошо.
И Эльза опустилась на кресло среди гостиной, посидла, опустивъ голову на руки, и затмъ съ трудомъ двинулась чрезъ столовую, но уже опираясь на руку Аталина.
На лстниц силы окончательно покинули ее, она зашаталась, и онъ поневол обхватилъ ее за талію, чтобъ удержать на ногахъ.
— Ne faites pas a… глухо проговорила она и, сдлавъ страшное усиліе надъ собой, выпрямилась, но подняться по ступенямъ не могла.
— И я безумный, что позвалъ васъ итти въ садъ. Надо было тогда же лечь. Все эгоизмъ, возмутительный и гадкій.
— Маделену… произнесла она тихо.
Аталинъ кликнулъ горничную, и сильная женщина, обхвативъ ее за спину подъ плечами, помогла ей потихоньку подняться и добрести до комнаты, гд Эльза тотчасъ же легла на кровать не раздваясь…
И вдругъ ей вспомнилось и вновь почудилось, какъ Аталинъ обхватилъ ее на лстниц рукою.
— Mon Dieu, si je pouvais… mourir! прошептала она такимъ голосомъ, что добрую Маделену растрогали и голосъ и слова.
Столько горя и правды было въ нихъ.
Горничная тотчасъ вернулась внизъ къ Аталину и заявила:
— La pauvre enfant est bien mal. Хуже, нежели мы думаемъ. Хорошо бы дать знать ея роднымъ.
— Роднымъ? вымолвилъ Аталинъ.— Она почти сирота. У нея только маленькій братъ семи, восьми лтъ. Les autres ne comptent pas.
Между тмъ кучеръ Джонсъ уже давно выхалъ съ каретой въ Парижъ, везя записку Аталина къ его доктору.
Чрезъ часъ посл того, что Эльза легла въ постель, докторъ г. Гарнье възжалъ уже въ ворота виллы.
Это былъ уже старикъ шестидесяти лтъ, высокій, плотный геркулесовскаго тлосложенія. Онъ производилъ сразу самое выгодное впечатлніе своимъ бло-румянымъ лицомъ, квадратною сдою бородой, гладко подъ гребенку остриженными серебристыми волосами и прелестными голубыми глазами. Видно было, что когда-то онъ долженъ былъ быть очень хорошъ собой, да и теперь въ извстномъ смысл былъ красавецъ. Вдобавокъ у этого гиганта голосъ былъ медленно тихій, кроткій, движенія спокойно-мягкія, не спшныя… Онъ поневол внушалъ всякому полное довріе, и какъ докторъ, и какъ человкъ.
Гарнье, Англичанинъ по матери, былъ одинъ изъ очень извстныхъ докторовъ Парижа и когда-то имлъ огромную практику, отъ которой давно отказался, чтобы лчить исключительно бдныхъ и даромъ. Его имя было хорошо извстно на обоихъ берегахъ Сены, именно благодаря этому обстоятельству.
Аталина онъ зналъ давно и очень любилъ.
— Дайте честное слово, что вс Русскіе похожи на васъ, шутилъ онъ, — и я ду въ Россію на жительство и натурализуюсь Русскимъ.
Но Аталинъ не давалъ слова и тоже отшучивался, говоря, что еслибы создать цлую націю отъ браковъ Французовъ съ Англичанками, то это будетъ первая нація въ мір.
Вс паціенты Гарнье знали равно одинъ крупный фактъ изъ его прошлаго, повліявшаго на всю его жизнь и на его характеръ.
Женившись рано, еще въ двадцать лтъ, онъ имлъ восемь человкъ дтей… Однажды при возвращеніи изъ Англіи въ Гавръ, куда онъ возилъ всю семью для свиданія съ ихъ бабушкой — онъ попалъ въ одну изъ страшныхъ бурь… Пароходъ былъ унесенъ волненіемъ и разбитъ на скалахъ Бретани. Вся его семья исчезла въ пучин морской на его глазахъ. Спаслось лишь семь человкъ пассажировъ и въ томъ числ Геркулесъ и искусный пловецъ, самъ Гарнье.
Онъ подробно и драматично разсказывалъ Аталину не разъ эту страшную катастрофу, посл которой едва не сошелъ съ ума.
Получивъ записку Аталина, докторъ узналъ, что боленъ не самъ онъ, а больна ‘одна личность’, гостящая у него. ‘Une pauvre enfant’. Дти были слабою струной старика, а равно и подростки обоего пола. И онъ немедленно бросилъ пріемъ больныхъ и полетлъ изъ своего квартала, около Пантеона, въ Нельи, то-есть за тридевять земель. Джонсъ, которому было приказано: ‘courir ventre terre!’ исполнилъ приказъ въ точности и, привезя доктора, прозжалъ теперь тихимъ шагомъ взмыленныхъ лошадей и страдалъ за нихъ…
— Poavres betes, сказалъ онъ своимъ акцентомъ Жаку съ козелъ чуть не со слезами на глазахъ.— Poquoi pas un fiacre? И для какой-то двчонки. Надо было нанять карету, а не гонять своихъ лошадей.
— Что лошади! отозвался Жакъ — Погодите… То ли будетъ.
Между тмъ Гарнье, поздоровавшись съ Аталинымъ, котораго не видалъ уже съ полгода, спросилъ тотчасъ же:
— Обзавелись пріемной дочерью, mon bon?
— Почти, отвтилъ Аталинъ.— Ваше предположеніе стало бы правдой и дйствительностью, еслибы это существо было полною сиротой.
— Какихъ лтъ?
— Шестнадцати.
— О-о? протянулъ Гарнье, какъ бы вдругъ обидясь.
— Вы думали совсмъ ребенокъ… Я обманулъ васъ?
Гарнье не отвтилъ, помолчалъ и спросилъ серьезно:
— a n’est rien pour vous. По сущей правд?..
— Нтъ… Что вы?.. Но я очень… Очень интересуюсь ею.
— Такъ… Такъ… ворчалъ Гарнье приглядываясь. А ну, посмотрите мн dans les blancs des yeux.
И Аталинъ слегка сконфузился подъ зоркимъ взглядомъ голубыхъ глазъ старика.
— Понимаю теперь метаморфозу. Вы очень измнились, помолодли… Я себя все спрашивалъ отчего. Теперь понимаю… совершенно серьезно сказалъ онъ.
— Полноте, cher docteur… Въ мои годы поздно такъ измняться и по такимъ причинамъ.
— Лжете. Не слдъ лгать. Мн? Доктору, старику и другу… Мой діагнозъ прямо говоритъ мн: твой другъ, Русскій, счастливъ, ожилъ, ибо влюбленъ… Любитъ… А затмъ, эта ли самая личность, то-есть эта больная, произвела волшебную метаморфозу въ васъ, я могу опредлить лишь тогда, когда увижу васъ обоихъ вмст. Ну, идемте.
Все это Гарнье проговорилъ своимъ мягкимъ и кроткимъ голосомъ и объясняя какъ другъ сильно измнился, кажетъ бодрымъ и счастливымъ, старикъ будто радовался глядя на него. Увренность въ его голос при этомъ заявленіи подйствовала и на Аталина. Гарнье, вдь, не предположеніе длалъ, а констатировалъ фактъ ршительно и твердо.
‘Стало быть въ самомъ дл, въ лиц моемъ что-то появилось выдающее меня’, думалось Аталину.

XIII.

Поднявшись оба на верхъ и войдя въ комнату Эльзы, они нашли ее лежащею на постели, съ открытыми глазами, но она не шелохнулась, не сказала ни слова и только пытливо присмотрлась къ Гарнье.
— Вотъ вамъ докторъ, Эльза, который васъ живо вылчитъ. Это мой другъ, господинъ Гарнье, сказалъ Аталинъ, насильно улыбаясь, такъ какъ видъ Эльзы его смутилъ. Ему показалось, что ей много хуже, судя по лицу и взгляду.
Онъ тотчасъ же вышелъ, не считая себя въ прав присутствовать при визит доктора.
Гарнье, окинувъ быстрымъ и проницательнымъ взоромъ лежащую больную, которая показалась ему гораздо старше на видъ, чмъ говорилъ его другъ, въ нсколько мгновеній сообразилъ очень многое, касавшееся до нея и до его друга. Одно только озадачило его: плохой костюмъ двочки, отсутствіе какихъ либо вещей въ ея горниц и, главное, ея типъ, оригинальность лица ея…
Онъ слъ около нея, взялъ за руку и сталъ смотрть ей въ глаза своими добрыми и глубокими, будто вліяющими, глазами. И глаза эти, какъ всегда, сдлали свое дло. Не прошло минуты, Эльза относилась къ этому красивому старику такъ, какъ еслибы давно знала его,— съ полнымъ довріемъ и симпатіей.
— Я больна не серьезно? спросила она.
— Не знаю еще, ma chre demoiselle. Вотъ увидимъ.
— Мн нельзя здсь долго оставаться. Мн надо домой.
— Постараемся отпустить васъ какъ можно скоре.
Онъ сдлалъ Эльз нсколько вопросовъ, какъ докторъ. Затмъ оскультировалъ и выслушалъ внимательно грудь и спину и, наконецъ, сказалъ, вздохнувъ:
— Вы сильно простудились. Скажите, когда… По вашему мннію… недавно.
Эльза объяснила про свое путешествіе и прибавила то, что скрыла отъ Аталина.
— Я за все время съла небольшой кусокъ хлба, а потомъ сутки не ла совсмъ.
— И все шли голодныя. Ну, а на ночлег разв, не спросили ужинать?
— Нтъ. Я ночевала въ лсу на земл… Наканун тамъ врно уже былъ дождь, потому что земля была сырая.
— И вы на мокрой земл провели ночь, ничего не подложивъ?
— На мн, кром этого платья, ничего не было…
— И спали крпко, конечно не чувствуя сырости?
— Какъ мертвая… Устала очень.
— Pauvre chre enfant! вырвалось у Гарнье кротко.— Вдь эдакое на всю жизнь можетъ отозваться…
— Oh, ma vie, monsieur le docteur… грустно шепнула Эльза.— Она нужна только еще лтъ на семь… А больше не нужно. Тогда братъ будетъ большой мальчикъ. Je puis partir alors… et sans bagage!
Гарнье не понялъ и, все боле заинтригованный этимъ страннымъ для него существомъ, спросилъ, что она хочетъ сказать.
— Le bagage d’un moribond? C’est un grand poids. La fatigue d’une existance. Я повторяю слова моего покойнаго отца.
И затмъ Эльза смолкла и отвернулась лицомъ къ стн. Гарнье задумался. Мысли его унеслись и были на пароход, среди бушующихъ волнъ разъяреннаго моря, близъ береговыхъ утесовъ Бретани.
‘Двочка говоритъ объ усталости жизни. А онъ? Эта картина бури, поглощающая жену и всхъ его дтей, одного за другимъ?— Какая это ноша въ жизни?!’
Между тмъ Аталинъ прошелъ въ садъ и нетерпливо ждалъ доктора.
Черезъ полчаса Гарнье, приказавъ Маделен тотчасъ раздть и уложить больную совсмъ въ постель, спустился внизъ, прописалъ рецепты, а затмъ окликнулъ хозяина изъ дверей, выходящихъ въ садъ.
— Ну что? нетерпливо и смущенно спросилъ Аталинъ, явясь съ боковой дорожки и входя съ нимъ въ гостиную.
— Очень не хорошо, прямо скажу. Болзнь не смертельная, но очень опасная и долгая. Стало быть она долго пролежитъ. Если ей надо домой, то отвезите сейчасъ. Пока еще можно. У нея воспаленіе легкихъ… Не пугайтесь, это въ нашемъ климат, среди жаркаго лта и въ ея годы — не страшно. Но одно меня смущаетъ… Есть осложненіе. Я не могу разобраться вполн. Она, вмсто сильной слабости, напротивъ страшно возбуждена, точно взволнована чмъ-то случившемся съ ней… Я не требую исповди отъ васъ, но если вы знаете le fin mot de la chose, то скажите мн просто: да.
— Да, отвтилъ Аталинъ, волнуясь, и прибавилъ:— можетъ быть.
— Между-вами произошло какое-нибудь объясненіе, сильно подйствовавшее на нее… Скажите только когда?
— Вчера вечеромъ… и сегодня.
— А ея путешествіе и гроза были вчера же утромъ?
— Да.
— Понимаю. Надломъ силъ усталостью и надломъ нервовъ объясненіемъ, а основаніемъ сильная простуда… Ну вотъ… Затмъ я вамъ скажу, что ей не шестнадцать лтъ, а боле того, года на два.
— Это такъ кажетъ. Ей даже нтъ еще полныхъ шестнадцати.
— Тогда… Погодите… Она не Француженка происхожденіемъ. Типъ у нея особый, южный.
Аталинъ объяснилъ происхожденіе Эльзы.
— О-о! поморщился Гарнье.— Не люблю я съ креолами дло имть.
— Отчего, удивился Аталинъ.
— Не пугайтесь. Я не къ тому говорю. За выздоровленіе нашей больной я отвчаю. Но креолы вообще или страшно крпкій народъ, или хрупкій какъ стекло. Смотря по тому, насколько близко или далеко отъ экватора родились и жили. А ихъ Ахиллесова пята — легкія.
Аталинъ объяснилъ, что Эльза родилась на свер Франціи, и что она не мулатка, а квартеронка.
— Это все равно, отвтилъ докторъ,— мсторожденіе ничего не значитъ. Какъ вншность, типъ лица, цвтъ кожи и волосы, такъ и горячая кровь, сердце, легкія, даже нравъ — передаются у креоловъ по наслдству пряме, устойчиве и, такъ сказать, аккуратне, чмъ у Европейцевъ. Ужъ если гд водится наслдственность со всми курьезами атавизма, такъ это среди нихъ. Скажутъ мн, каковы ея отецъ и мать, бабушка и ддушка, и я смогу сказать, что она не только есть, но и будетъ… Я увренъ, что ваша protge — интересный субъектъ… Негрская кровь собственно не даетъ ничего въ смысл духовномъ, а только густитъ европейскую. Черная сторона, если такъ можно выразиться, возводитъ въ квадратъ и въ кубъ индивидуальныя свойства, качества и пороки, унаслдованные отъ блой стороны. Во всякомъ случа,— улыбаясь, прибавилъ Гарнье,— имть съ креолами дло никому не совтую. Что это за существа, еще не разслдовано и не опредлено точно… Между двумя расами, индоевропейской и негрской, нтъ ничего общаго… Что же долженъ быть креолъ?.. Или Ормуздъ, или Ариманъ. Или сатана, или ангелъ… Если же ни то, ни другое, то самый странный ‘микстъ’, въ которомъ либо животное облагорожено, либо человкъ оскотиненъ.
— Да разв негръ не человкъ? разсмялся Аталинъ.
— Никогда! Это звено между человкомъ и чимпанзе.
Гарнье, давно не видавшій своего друга Русскаго, просидлъ у него долго. А между тмъ Аталинъ нетерпливо ждалъ, чтобы онъ ухалъ… Его смущала Эльза и страшно волновалъ вопросъ: позволитъ ли она, сочтетъ ли возможнымъ, допустить его сидть у нея въ комнат?
‘Вдь иначе, мы не увидимся за все время ея болзни!’ думалъ онъ, не слушая разсужденія Гарнье объ вліяніи негрской крови на европейскую въ будущихъ столтіяхъ. Наконецъ тотъ поднялся и своимъ тихимъ голосомъ сказалъ:
— Послушайтесь совта друга. Если она въ самомъ дл для васъ что-нибудь значитъ уже… Si vous tes en train de vouloir lui devenir cher… Остановитесь во время, а то намучаетесь и проклянете свое существованіе. Не надо ни любить, ни жениться на креолкахъ, пока наука не найдетъ вполн врнаго и усовершенствованнаго способа прививать человку микробы бшенства… Тогда посл подобной вакцинаціи, хотя бы вотъ вашей больной, смло влюбляйтесь въ нее. Она будетъ обезврежена…
Когда докторъ ухалъ, Аталинъ не пошелъ на верхъ, а только справился, сидитъ ли у Эльзы горничная. На утвердительный отвтъ Жака, онъ кликнулъ ее и приказалъ, чтобъ она тотчасъ хала въ магазины Лувра съ спискомъ вещей для Эльзы, гд было все необходимое, блье и всякая мелочь. Затмъ онъ немедленно послалъ Жака въ самый городокъ Нельи за сестрой милосердія для ухода за больной, а привратника Карпо отправилъ въ аптеку. Въ дом не осталось никого, и онъ самъ заперъ калитку за Маделеной.
Оставшись одинъ съ Эльзою на вилл, онъ поднялся на верхъ и съ волненіемъ сталъ предъ ея затворенной дверью.
— Эльза? окликнулъ онъ ее чрезъ дверь.— Вы спите…
— Нтъ, слабо отозвалась она.
— Эльза. Вы больны довольно серьезно. И будете долго больны. Можетъ быть очень долго. За это время я не увижу васъ? прибавилъ онъ вопросомъ.
Эльза не отзывалась. Онъ молчалъ.
— Я буду одваться и вставать каждый день часа на два, отвтила она наконецъ.
— Это невозможно!
— Возможно. Я уже теперь чувствую себя лучше.
— Это ложь.
И снова наступило молчаніе. Эльза солгала и стыдилась…
— Будьте благоразумны… Позвольте мн приходить сидть около вашей кровати хотя бы разъ въ день въ присутствіи сестры милосердія, за которой я послалъ…
— Дайте мн подумать и приходите за отвтомъ… Нтъ! Прикажите мн дозволить это вамъ…
— Я приказываю, неровнымъ отъ чувства голосомъ произнесъ онъ.
— Войдите, чуть слышно отозвалась она.
Аталинъ отворилъ дверь, вошелъ и слъ на кресло, стоившее около кровати. Эльза не смотрла въ его сторону и лежала отвернувшись лицомъ къ стн. Только ея черная, какъ смоль, кудрявая голова рзко выдлялась на блой подушк изъ-подъ высоко натянутаго одяла.

XIV.

Марьетта ухала отъ матери, не простясь съ ней, такъ какъ Анна въ этотъ день умышленно ушла изъ дому, будучи глубоко оскорблена поведеніемъ дочери за время ея пребыванія.
А Марьетта, женщина не злая, просто привыкла исполнять всякую свою прихоть и никогда не стснялась, даже не понимала, какъ это люди себя стсняютъ. Зачмъ? Затмъ, чтобы скучать! Почему? По глупости! Ou vient la gne — adieu le plaisir!
У Марьетты нея была любимая и постоянная поговорка… Et a fait le compte!.. Хочу и квитъ! Понравился пріятель матери, и тотчасъ квитъ… съ прихотью…
Вернулась она къ себ въ Парижъ — въ улицу Chaussed’Antin.
Давнишняя мечта Марьетты быть ‘dans ses meubles’ осуществилась только съ годъ назадъ, и квартира эта была какъ разъ на полдорог отъ Итальянскаго бульвара въ ‘Красную Мельницу’, два излюбленныхъ мста женщинъ ей подобныхъ.
Квартира, четыре или пять комнатъ, была отдлана довольно роскошно, хотя вульгарно, но отличалась крайнею опрятностью и чистотой, благодаря заботамъ пожилой горничной Жозефины. Самой хозяйк, проводившей время или во сн, или за столиками бульваровъ и разныхъ увеселительныхъ мстъ — было, конечно, не до хозяйничанія.
Передняя и соединяющій ее съ кухней темный корридорчикъ были отдланы по стнамъ, вмсто обоевъ, русскимъ кумачемъ, вошедшимъ недавно въ моду. Гостиная, ярко-оранжевая, штофная, съ набивными черными цвтами, была порядливо разставлена шаблоннымъ образомъ, какъ въ нумер гостиницы. Столовая изъ дуба, съ огромнымъ рзнымъ буфетомъ и толстыми ковровыми гардинами, была самою приличною, не ‘казенною’ на видъ комнатой. За то здсь висли парныя картинки: ‘Весна’ и ‘Осень’ въ вид обнаженныхъ женщинъ, одной красивой во цвт лтъ и другой уродливой, всячески поблекшей. Противъ нихъ была другая пара: ‘Монашенка’, скромно задумчивая, съ молитвенникомъ въ рук, и ‘Кокотка’, дерзко смющаяся съ бокаломъ шампанскаго въ кулак. Третья пара картинъ поражала всякаго являвшагося въ первый разъ и однихъ заставляла хохотать, а другихъ произносить: О-о-о?!!
— N’est ce pas, que c’est cochon? самодовольно хвасталась ими хозяйка.
Спальня Марьетты, нчто самое обыкновенное для нея, ея подругъ и друзей — показалась бы на первый взглядъ всякаго не-Парижанина совсмъ диковинною комнатой. Въ ней, какъ въ жильяхъ язычниковъ, оказывался идолъ и свидтельствовалъ о наличности особаго культа.
Здсь на возвышеніи стояла массивная широкая кровать, къ которой вела ступень, какъ къ трону или къ столу засдающаго судьи, или къ каедр. Надъ этою кроватью съ атласнымъ, голубымъ одяломъ, отдланнымъ кружевами и лентами, распростерся съ потолка огромный балдахинъ съ занавсями изъ голубого бархата, съ парчевою серебряною отдлкой, серебристыми шнурами, кистями, съ густою бахромой и съ яркимъ галуномъ по всмъ краямъ и швамъ. Золоченыя головы дракона среди рзьбы стнокъ кровати и золотые рыбьи хвосты вмсто ножекъ довершали впечатлніе чего-то уродливо-вычурнаго, бьющаго въ глаза.
Гардины на двухъ окнахъ были такія же, какъ и занавси балдахина.
Эта ‘богатая’ спальня могла бы напомнить иному русскому человку мишурно-блестящія похороны его отечества.
Все остальное въ комнат — туалетъ въ кружевной юбк съ сборками, зеркальный шкафъ, комодъ и мебель голубого штофа — не отличалось ничмъ особеннымъ. За то большіе канделябры, въ шесть рожковъ каждый, на камин, на комод и на четырехъ блыхъ тумбахъ по угламъ, бросались тоже въ глаза, тмъ паче, что свчи въ нихъ бывали всегда на половину сожжены… Невольно представлялось воображенію: каковъ же долженъ быть этотъ погребальный балдахинъ — ночью, когда онъ озаренъ полусотней свчей.
Въ наше время главныхъ стилей для внутренняго убранства домовъ — четыре: Louis Quinze, Empire, Rococo и Canaille. И вс эти стили даны исторіей, выдающимися въ ней эпохами. Послдній стиль данъ умирающимъ девятнадцатымъ вкомъ въ наслдіе двадцатому, въ которомъ вообще и не то еще будетъ!.. Долженствуютъ явиться чудеса-чудесъ… изъ ршета.
Марьетта, покинувъ когда-то свою семью, подъ вліяніемъ минуты, чтобы искать счастья по свту, храбро явилась въ Новый Вавилонъ и смутилась отъ окружающаго столпотворенія лишь на нсколько часовъ. Она врила въ свою звзду или, точне, въ свое хорошенькое, смазливое, дерзко-вызывающее личико…
— Je veux m’amuser… Et a fait le compte!.ршила она, твердо идя на все.
Поступивъ прикащицей въ магазинъ холостяка-парфюмера съ восемью франками въ карман, она уже имла пятьсотъ франковъ въ новомъ прелестномъ портмонэ, прежде чмъ наступилъ мсячный срокъ перваго полученія тридцати франковъ жалованья. Самъ хозяинъ магазина вскор же ссудилъ ее этими деньгами, помимо платьевъ и кой-какихъ золотыхъ вещей.
Но чрезъ три мсяца Марьетта была замнена другою, изгнана и вполн свободна… Имя деньги, она стала своимъ человкомъ въ нкоторыхъ бульварныхъ кафе… и уже имла много пріятельницъ. Однако одновременно она завела такіе туалеты и усвоила себ такія замашки, что избгала посщать т кафе, въ которыхъ гарсоны обязаны просто заявлять нкоторымъ постительницамъ:
— Les dames seules ne sont pas admises.
Впрочемъ спутники часто находились и часто мнялись…
Посл полутора года мечтаній и стремленій очутиться dans: ses meubles, судьба свела ее съ клеркомъ нотаріуса, а этотъ познакомилъ ее съ банкиромъ Годріономъ, который тотчасъ же нанялъ и отдлалъ ей квартиру по ея вкусу.
— Quel animal! думала про него Марьетта съ перваго же дня, но прибавляла: Какъ только попадется что-нибудь лучше, такъ этого вытурю, а все это, конечно, оставлю себ… Et a fait le compte!..
Теперь, долго запоздавъ въ Теріэл, она, конечно, знала, что ожидаетъ ее въ Париж. Ссора и разрывъ съ благопріятелемъ банкиромъ, человкомъ степеннымъ, ревнивымъ на свой ладъ и ршительнымъ.
— Оплаченный товаръ долженъ принадлежать исключительно тому, кто его купилъ! говорилъ онъ.
Въ извстныхъ вещахъ г. Годріонъ уступалъ сожительниц всегда и повиновался ей, какъ школьникъ, въ иныхъ же случаяхъ былъ по выраженію ея: Ttu comme un mulet!.. Еслибъ она потребовала итти съ ней пшкомъ въ Булонскій лсъ подъ проливнымъ дождемъ, онъ безпрекословно согласился бы, но бывать безъ него въ ‘Красной Мельниц’ одной или покидать Парижъ, онъ не позволялъ ей въ теченіе цлаго года, что они были вмст. Встртивъ ее однажды случайно, одну, въ кафе des Ambassadeurs Елисейскихъ полей, онъ едва не бросилъ ее тотчасъ же. На увреніе женщинъ, которыхъ онъ знавалъ, въ врности ему, онъ отвчалъ, что глубоко убжденъ въ одномъ:
‘Toute femme en laisse restera toujours fidle’.
Онъ былъ дйствительно привязанъ къ Марьетт, на особый ладъ. Онъ разсчиталъ, что она ему стоитъ, разсчиталъ, сколько еще времени она будетъ недурна собой, на сколько она лучше характеромъ и поведеніемъ ‘ces dames’. И онъ видлъ въ ней искру дружбы къ себ и искру честности, и не требовалъ пламени страсти и всяческихъ добродтелей. Онъ цнилъ въ ней особенно то, что она была ‘encore la moins canaille’… изо всхъ женщинъ имъ перемненныхъ за пятнадцать лтъ жизни въ Париж.
Однако, онъ зналъ, что она все-таки можетъ его обмануть при случа, и всячески присматривалъ за ней, иногда подсылалъ даже шпіоновъ… Но цлый годъ Марьетта была врна ему… такъ какъ ничего лучшаго не попадалось…
На этотъ разъ согласившись посл долгихъ споровъ отпустить свою подругу къ матери, Годріонъ поставилъ условіемъ немедленное возвращеніе. На другой же день шпіонъ его, простой лакей, уже выхалъ въ Теріэль. Чрезъ трое сутокъ онъ привезъ извстіе, что Марьетта, сочтя себя, вроятно, въ полной безопасности среди глуши, самымъ безцеремоннымъ образомъ украсила его голову классическимъ уборомъ короля Менелая.
По возвращеніи въ Парижъ, Марьетта нашла у себя на стол письмо съ объясненіемъ, выговоромъ, и отставку…
— C’est singulier! хладнокровно изумляясь, воскликнула она.— Мужчины? Что за порода!.. Требуютъ врности!.. Да на какомъ же основаніи? Вдь онъ знаетъ, что онъ четырнадцатый, такъ почему же пятнадцатаго не должно быть. C’est singulier!
Съ легкомысліемъ, свойственнымъ женщинамъ ея сорта, Марьетта отнеслась къ разрыву со своимъ обожателемъ совершенно равнодушно.
‘Paris en est plein, подумала она,— а теперь я уже другая птица. Dans mes meubles!’
И она тотчасъ принялась за поиски другого обожателя со средствами. На этотъ разъ у нея былъ уже одинъ на примт, юный Англичанинъ, сынъ фабриканта перочинныхъ ножей, съ которымъ ее познакомилъ тотъ же Годріонъ.
— До пріисканія чего-либо серьезнаго — le petit anglais fera mon affaire, ршила она.
Тотчасъ же послала она свою Жозефину за этимъ, очень юнымъ, очень рыжимъ и очень глупымъ сыномъ Альбіона. Онъ жилъ въ Париж якобы ради изученія какого-то производства, но въ сущности проводилъ дни на бульварахъ, въ ресторанахъ, а вечера въ разныхъ ‘Мельницахъ’. Ухаживавшій за ней слегка уже давно, юный мистеръ Уорденъ явился немедленно. Условія были опредлены тотчасъ и точно, и все пошло сразу, какъ по маслу, такъ какъ у юнца денегъ было довольно.
Единственно чего стала опасаться Марьетта, не отобьетъ ли его у нея раньше времени другая какая женщина, такъ какъ онъ былъ еще много глупе и легкомысленне, чмъ показался ей при первомъ знакомств. Но она напрасно боялась, ибо дйствительно искренно нравилась Уордену своею дланною важностью съ нимъ и своею рзкостью, которыя онъ принималъ за аристократическій пошибъ. Онъ ршилъ мысленно не замнять ее какой-либо другою на все то время, что приходилось ему оставаться во Франціи.
Единственно что его озабочивало, была боязнь ревности со стороны его хорошаго знакомаго и прежняго сожителя Марьетты, банкира Годріона. У юнца являлось опасеніе быть побитымъ, а вдь это…
— It is not amusing!

XV.

Чрезъ четыре дня посл возвращенья въ Парижъ, Марьетта уже затяла у себя ужинъ и пригласила трехъ своихъ пріятельницъ, чтобы ‘спрыснуть’ новаго друга, или, какъ сказала она, ma nouvelle acquisition.
Явившіяся къ. Марьетт гостьи были такія же ‘птицы небесныя’, что не сютъ и не жнутъ, а сыты бываютъ. Но вс эти три субъекта одной и той же среды были совершенно антиподы по положенью и личнымъ свойствамъ.
Первая, женщина лтъ подъ сорокъ, но еще красивая, рыжеватая, зелено-глазая и млечно-кожая, очень умная и видавшая виды, жила не нуждаясь, успвъ собрать порядочный капиталецъ, тысячъ въ шестьдесятъ. Оставаясь въ той же сред, гд она начинала свою карьеру уже боле двадцати лтъ назадъ, она оставалась равно непремннымъ членомъ Moulin Rouge и Casino de Paris. Но всмъ было извстно, что она теперь ненавидитъ и презираетъ мужчинъ, и только покровительствуетъ начинающимъ…
— C’tait bon dans le bon vieux temps, говорила она,— теперь же, слава Создателю, они не нужны. Je puis me les payer… au choix.
Женщину эту, Богъ всть почему, зналъ весь Парижъ и нкоторыя лица, довольно высоко стоящія въ мір финансовъ, журналистики и искусствъ. Вдобавокъ у нея было странное архаическое прозвище ‘Quinola’, то-есть ‘червонный валетъ’.
Вторая была крайне молоденькая и веселая хохотунья, имвшая способность смяться всему отъ зари до зари, недурная собой, сорившая деньгами сегодня и сидвшая голодной завтра. Ея звали ‘Jaquette’ изъ-за того, что она за годъ предъ тмъ изъ-за искренной привязанности къ одному осужденному за крупное мошенничество негодяю, по имени Jacques, чуть-чуть не попала въ тюрьму, пробуя взять преступленіе на себя.
Третья отличалась тмъ, что была сравнительно образована, окончивъ воспитаніе и полный курсъ au couvent, родомъ изъ семьи очень почтенныхъ буржуа, но сирота, — и тмъ что была какъ-то удивительно оригинально дурна собой. Разумется, и у нея было прозвище, но уже совершенно дикое и мало приличное по смыслу — Sot-l’y-laisse. Заслужила она это названіе Богъ всть когда, отъ полузнакомыхъ мужчинъ, своимъ образованіемъ и благовоспитанностью, какимъ-то наивнымъ, будто безсознательнымъ умомъ, ни ею, ни другими не признаннымъ, затмъ своею кротостью и крайнею правдивостью среди царящей въ ея кружк рзкости и лжи. Все это будто замняло отсутствіе красоты, и ‘только дуракъ ее не цнилъ’.
Настоящія имена всхъ этихъ женщинъ были неизвстны ихъ знакомымъ, да никто, конечно, этимъ и не интересовался. Между собою, настоящими именами, пріятельницы называли себя лишь иногда… Quinola была собственно Марта, Jaquette — Луиза, Sot-l’y-laisse — Жанна.
Вечеръ, устроенный Маріеттой, чтобы спрыснуть ‘юнаго Англичанина’, прошелъ весело, и вс еще задолго до ужина казались уже будто подъ вліяніемъ винныхъ паровъ. Такъ посудилъ бы всякій посторонній, войдя къ госпож Роз Дюпрэ. Крикъ, визгъ и хохотъ оглашали всю квартиру, и гулъ доходилъ до лстницы и до сосднихъ квартиръ. Причина была та, что не одн женщины явились на крестины Англичанина. Были и кавалеры.
Не спрашивая согласія своего ‘Bibi’, какъ прозвала она юнаго Англичанина за его миніатюрность, Марьетта позвала одного близкаго друга. Это былъ человкъ, который пять лтъ назадъ былъ мальчишкой въ мясной лавк, а теперь имлъ ‘un bureau’ для игры на скачкахъ и участія въ тотализатор. Въ этой контор разорялось не мало всякаго темнаго люда и рабочихъ, но за то сильно наживался самъ monsieur Horace Bovis, статный, высокій и полный чувствомъ собственнаго достоинства брюнетъ.
Для Марьетты онъ былъ уже мсяца съ два amant de coeur, который постоянно занималъ у нее деньги, безъ отдачи, хотя собственно въ нихъ не нуждался. Это длалось изъ принципа, чтобы имть право причислять себя къ тмъ людямъ, для которыхъ женщины статья дохода.
Юный Уорденъ привелъ съ собою своего друга, тоже якобы Англичанина, но уже пожилого и сомнительнаго, ибо онъ сильно смахивалъ на Еврея, отчасти лицомъ своимъ, какъ говорятъ Французы, ‘en lame de couteau’ и отчасти отличнымъ знаніемъ нсколькихъ языковъ. Онъ уврялъ, что онъ комерсантъ и рекомендовался: ‘Je suis dans la dentelle’. Въ дйствительности, онъ никакихъ кружевъ не продавалъ, а былъ членомъ тайной агентуры германскаго правительства для сбора всякихъ свдній, т.-е. попросту — нмецкій шпіонъ, англійскаго происхожденія и съ французскою фамилій Morisson, быть-можетъ передланной изъ Moritzson.
Наконецъ Киноля, явившаяся вся въ брилліантахъ и вщегольскомъ черномъ плать, гд перемшались шелкъ, бархатъ и кружева, пріхала въ сопровожденіи красиваго молодого человка, лтъ двадцати съ небольшимъ.
Это былъ Русскій, по происхожденію изъ духовнаго званія, семинаристъ Московской Академіи, не окончившій курса и попавшій уже года съ три тому въ Парижъ, вращаясь, преимущественно въ такомъ обществ, гд ‘сливками’ считались Киноля, маклеръ по скаковой игр Бови и имъ подобные, онъ считался совсмъ джентльменомъ… Въ этой сред Русскаго очень любили за веселый нравъ, за ученость, особенно по части религій, а главное за быстро и легко усвоенный имъ бульварный пошибъ развязныхъ ухватокъ и. рчей. Наконецъ вс къ нему относились съ уваженіемъ потому, что онъ носилъ титулъ. Это былъ le Comte de Sokoloff.
Однако за послднее время ‘графъ’ Соколовъ былъ мене веселъ и забавенъ. Онъ узналъ, что за нимъ слдитъ полиція вслдствіе запроса русскаго правительства. Онъ даже на дняхъ сознался друзьямъ, что отчасти скомпрометированъ на родин участіемъ въ одномъ политическомъ дл. Самъ же онъ зналъ хорошо, что въ дл обмана имъ двухъ ювелировъ на Невскомъ предъ выздомъ за границу было мало политической подкладки.
И все это пестрое общество, четыре легкомысленныя и ‘легконравныя’ женщины, юнецъ и три подозрительные кавалера весело пировали до трехъ часовъ ночи. И за счетъ этого Bibi, его же иронически ‘спрыскивали’, а Марьетту поздравляли:
— Avec la nouvelle. Vives les canifs du papa! Prenez en soin!
Шуткамъ, остротамъ и двусмысленностямъ насчетъ перочинныхъ ножей не было конца во весь вечеръ. У папаши въ Англіи наврно уши горли…
Юнецъ однако понималъ многое, но не все,— и кисло смялся среди громкаго откровеннаго хохота, не зная, слдуетъ ли обижаться явно или изображать bon garon.
Подъ конецъ ужина ‘графъ’ Соколовъ предложилъ тостъ за франко-русское сближеніе. Мориссонъ воспротивился, но Бови настоялъ.
— Vivent la Russie et la France! закричалъ графъ Соколовъ, уже опьянвшій.— Vive l’alliance sacre!
— Pas de jurons, s’il vous plait! крикнула Марьетта въ смысл остроты.
— Mort aux Allemands! закричалъ Мориссонъ и прибавилъ нахально:— C’est un hors-d’oeuvre съ моей стороны, котораго вы не поймете.
— Я предлагаю тостъ за великую націю, изобрвшую скачки, предложилъ затмъ содержатель конторы.— Bibi, la votre avec…
Англичанинъ обидлся отъ этой фамильярности полузнакомаго ему человка, но Марьетта его расцловала, и онъ расцвлъ.
Часу въ четвертомъ вся компанія была сильно пьяна, опустошивъ бутылокъ двадцать и въ томъ числ около дюжины шампанскаго. Бонна или горничная Марьетты, толстая добродушная Фифина, то-есть Жозефина, состряпавъ и подавъужинъ ‘господамъ’, уже сидла у стола между хозяйкой и Киноля, и въ сотый разъ переглядвъ брилліанты гостьи, озиралась на всхъ, какъ единственно трезвая, съ высоты своего величія.
Мясникъ-спортстменъ Бови, обладая красивымъ баритономъ, уже сплъ нсколько шансонетокъ, конечно вполн неприличнаго содержанія и стало-быть при взрывахъ хохота…
Когда это надоло, Со-ли-лэсъ предложила пть псенку въ четверомъ и самую невинную, но это была игра въ деньги. Надо было спть хоромъ:
Qu’il pleuve, qu’il vente
Soir et matin,
Toujours il chante
Sur son chemin.
Посл чего всякій запвалъ какъ хотлъ въ разбивку, начиная съ третьяго или четвертаго стиха, но съ условіемъ пропть вс четыре. Выходилъ полный кавардакъ, но вдругъ случайно трое запвали вмст одинъ и тотъ же стихъ, а четвертый, не попавъ въ униссонъ, проигрывалъ и уплачивалъ каждому по франку. Но это вскор надоло и все общество затянуло хоромъ псенку:
J’ai rencontr une bonne d’enfants!
Sur le bis, sur le bout, sur le banc,
Sur le biduboudubani!
— Assez! Assez! За здоровье моей Фифины! заявила наконецъ Марьетта. Всякій долженъ съ ней расцловаться.— C’est pour la bonne bouche!
Мужчины сначала шутя протестовали, глядя на пухлое, красное и маслянистое лицо сорокалтней Жозефины, испекшейся за цлый вечеръ въ маленькой кухн, но затмъ весело вс по очереди облобызались съ горничной. Брезгливе всхъ обтерлась потомъ она же сама… такъ какъ это всхъ пахло виномъ, котораго она не любила.
Въ четыре часа Марьетта и ея Биби, осовлый и шатающійся, проводили своихъ гостей на лстницу.
Когда вс ухали, юный Англичанинъ собрался было тотчасъ спать, но Марьетта явилась въ сопровожденіи горничной, принесла изъ кухни бумажку, грязно исписанную каракулями, и сунувъ ему подъ носъ, ушла въ спальню. Это былъ счетъ за ужинъ въ триста франковъ.
— Tiens. Occupe toi de a… Les affaires avant tout!.. почти строго сказала она.
И Биби, ошаллый, кое какъ счелъ и уплатилъ деньги Фифин, прибавивъ ей на-чай двадцать франковъ.

XV.

Чрезъ день, около двухъ часовъ, къ дому, гд происходили крестины юнаго Биби, подъхалъ простой фіакръ, и господинъ въ сромъ пальто и въ цилиндр вышелъ изъ кареты. Онъ былъ одтъ съ иголочки и нсколько важенъ въ движеніяхъ и манер держаться… Почти бросивъ въ руку кучера два франка, онъ не потребовалъ сдачи, вошелъ въ домъ и направился прямо къ стеклянной двери, за которой, очевидно, должна была находиться комната или ложа консьержа. За стекломъ виднлась въ кресл у окна пожилая женщина, въ бломъ чепц и синемъ передник.
Онъ пріотворилъ дверь и выговорилъ сухо:
— Mademoiselle Caradol?
Женщина подняла голову и однозвучно отвтила, что таковой нтъ.
— Дома нтъ? спросилъ онъ.
— Такой въ числ квартирантовъ нтъ, также однозвучно отвтила эта.
— Какъ нтъ… Это No 7-й… Госпожа Марьетта Карадоль… Она уже кажется боле года живетъ здсь.
Консьержа даже не сочла долгомъ снова отвчать. Господинъ стоялъ на порог въ недоумніи и даже въ нкоторой тревог, и наконецъ произнесъ:
— Я знаю наврное, что она въ этомъ дом.
— Нтъ-съ, отозвалась женщина и прибавила: — у насъ вотъ на первомъ этаж направо г. Прево, а налво господа Сатинуа, на второмъ направо докторъ Рикаръ, а налво госпожа Дюпрэ, на третьемъ…
— Nom de Dieu! воскликнулъ господинъ улыбаясь.— Изъ ума вонъ! Именно она. Mamzelle Rose Dupr!.. Вы же знаете, вроятно…
— Знаю-съ, но вы спросили mamzelle Caradol, и я вамъ отвтила, что такой нтъ… На второмъ этаж первая дверь… Но мн кажется, что она вышла со двора и вы напрасно подниметесь.
Господинъ снова сдлалъ рукой движеніе, какъ бы снова вспомнивъ что-то.
— Тогда я у васъ оставлю браслетъ для передачи ей, сказалъ онъ, будто собираясь лзть въ карманъ, гд ничего не было.
— Montez s’il vous plait. Она дома… И, вроятно, еще даже и не вставала, объяснила консьержа самымъ простымъ тономъ, какъ еслибы въ ихъ разговор была самая обыденная послдовательность.
Господинъ двинулся.
— Горничная вышла, и потому все-таки врне… Trois fois de suite, сказала женщина ему вслдъ.— Я потому говорю, что вы вроятно и это знаете, но кажется очень разсяны.
— Нтъ, это я помню, усмхнулся онъ и сталъ подниматься по лстниц. Остановившись предъ указанной дверью, онъ позвонилъ три раза сподрядъ и сталъ ждать. Прошло минуты дв. Онъ снова три раза дернулъ звонокъ, и тотчасъ же за дверью раздался голосъ.
— Кто тамъ?
— Un ami, sortant de la gare du Nord, отвтилъ онъ.
— Ваше имя…
— Довольно сказаннаго. Неужели вы не узнаете моего голоса?
— Я не mamzelle Дюпрэ… Обождите.
‘И мн показалось, что это не ея голосъ’, подумалъ онъ.
Чрезъ нсколько мгновеній дверь растворила молодая, но некрасивая женщина, появясь предъ нимъ въ накинутомъ наскоро и еще не застегнутомъ на пуговицы капот, отчего вся грудь ея была обнажена.
— Г. Виганъ? спросила Со-Ли-Лэсъ.
— Да-съ.
— Войдите. Марьетта еще въ постели. Мы спали.
Господинъ,— никто иной какъ расфранченный ради Парижа желзнодорожный сторожъ изъ Теріэля,— вошелъ въ темную переднюю и сталъ снимать свое пальто.
— C’est vous, Baptiste? раздался громко голосъ Марьетты чрезъ три комнаты.
— Mais non! Mais non! крикнулъ онъ весело.
— Идите сюда, отозвалась Марьетта.
Чрезъ минуту Баптистъ, повсивъ пальто на вшалк и оставивъ шляпу и трость на стол, двинулся чрезъ столовую и гостиную и вошелъ въ спальню.
Марьетта, сидя на кровати въ сорочк, отдланной кружевами и голубыми ленточками, встртила его смхомъ.
— Vous savez… Ршенія еще не воспослдовало… Вы слишкомъ поспшили. Я сказала, что напишу вамъ. Ну здравствуйте…
И она протянула ему руку, но онъ обнялъ ее и поцловалъ въ шею и плечо.
— Pas de blandices! отозвалась она морщась.— Садитесь.
— Toujours jolie… вымолвилъ онъ, садясь и глядя на женщину, которая однако была ярко освщена солнцемъ чрезъ открытое окно, и поэтому слды пудры и всякихъ притираній на лиц и тл выступали еще замтне.— Toujours plus jolie… прибавилъ онъ искреннимъ голосомъ.
— Будете въ Париж, отвтила она брезгливо, — отучитесь отъ этихъ пошлостей. Сейчасъ виденъ провинціалъ, обыватель трущобы… Ну, что вы мн скажете, то-есть что ты мн скажешь? Почему ты прилетлъ, не дождавшись моего письма? Вдь я еще далеко не ршилась. Я вдь слдую пословиц, что un ‘tiens’ vaut mieux,que deux ‘tu l’auras’.
Онъ подумалъ и отвтилъ холодне:
— Во-первыхъ, Марьетта, я знаю, что я для тебя даже меньше, чмъ un tiens, и всегда имъ останусь. И никогда я въ deux tu. l’auras не лзъ, то-есть ничего теб особеннаго не сулилъ, кром любви, врности и заступничества jusqu’ risquer ma vie…
— C’est a… Все та же псенка. Любовь до гроба и общаніе жертвовать жизнью… Вс вы мужчины такъ всегда… Воображаете, что ваша любовь или жизнь стоитъ чего-нибудь. А она равняется стоимостью такой монет, которой теперь нигд во Франціи пожалуй и не найдешь. a vaut un Hard.
— Ну, а больше мн и дать нечего. La plus belle femme du monde ne peut donner que… Ты знаешь… Ну, такъ и я…
— Но ты и этого дать не можешь, расхохоталась Марьетта.— Ну, однако, зачмъ же ты не дождался моего ршенія и письма?
— Я не для этого пріхалъ, Марьетта. Я по важному длу, касающемуся не до насъ съ тобой, а до Эльзы. Il y a du nouveau…
— Эльза! Что?
— Она убжала!
— Какъ? Когда? Какимъ образомъ? вскрикнула Марьетта, чуть не выскочивъ изъ постели.
— Да такимъ точно образомъ, какъ и ты когда-то… Рано утромъ исчезла изъ дому и не ворочалась…
— И неизвстно съ кмъ?
— Не догадываешься?.. Подумай…
Марьетта подумала, соображая, и вдругъ выговорила:
— Съ тмъ остолопомъ. Ce butor… Съ Русскимъ…
Баптистъ кивнулъ головой.
— Я это предчувствовала!.. Тогда же… У меня собачье чутье… Это должно было случиться. Въ нихъ въ обоихъ что-то общее… Та же… Какъ сказать… La mme imbcillit. Я его хорошо помню. Онъ вдь глупъ, какъ пень… А Эльзапочти идіотка въ серьезныхъ вещахъ… C’est a!.. C’est a!..
И Марьетта вдругъ сердито насупилась. Лицо ея потемнло. Баптистъ пристально глядлъ на нее,— и наоборотъ, лицо его приняло боле довольное выраженіе. Наступило молчаніе.
‘Будетъ помогать’, думалось ему,— ‘а вмст мы обдлаемъ такое дло, что сразу и я всплыву. Je vaudrai ‘deux tiens’.
— C’est a!.. раздражительно снова повторила Марьетта.— Это я маху дала. Надо было ее тогда же увезти съ собой и не отпускать въ замокъ.
— Дло еще не потеряно… Мы можемъ вмст этимъ заняться отъ имени Анны.
— Ну, разсказывай, какъ дло было.
— Да я ничего не знаю…
И Баптистъ передалъ кратко пріздъ Эльзы изъ замка съ больною ногой, свою собственную штуку съ кроликомъ, чтобы отнять у нея сто франковъ, а затмъ ея исчезновеніе наутро.
— А куда и какъ, она, конечно, не сказалась! прибавилъ онъ.
— Почему же ты знаешь, что она бжала съ Русскимъ?
— Pas avec… Chez lui. Къ нему въ Нельи, гд у него вилла. Мн все разсказалъ Этьенъ. Поганый мальчишка все зналъ и, какъ я его не стращалъ избить, не говорилъ ни слова. Вчера, наконецъ, я прибжалъ якобы изъ Теріэля и, по уговору съ Анной, сталъ ей разсказывать, что прочелъ въ газетахъ, какъ на улицахъ Парижа поднято тло неизвстной молодой двушки, убитой, и что по примтамъ это совершенно наша Эльза. Что надо бы непремнно създить въ Парижъ, навести объ ней справки чрезъ полицію и узнать, не она ли убитая… Ну мальчуганъ, разумется, какъ мячикъ скатился къ намъ изъ своей комнаты, разревлся и все разсказалъ, прося меня хать въ Нельи къ этому Русскому. А затмъ онъ чуть не подохъ отъ припадка съ перепуга.
— Что же намъ длать?
— Какъ что? Обратиться къ нему отъ имени Анны и взять ее.
— Онъ насъ не приметъ, или приметъ и выгонитъ…
— Тогда въ полицію. Она несовершеннолтняя. Онъ идетъ подъ судъ, потому что законы…
— Bah! Quelle sottise… Les lois! А Paris?!
Баптистъ, однако, сталъ объяснять женщин, что законъ въ данномъ случа крайне строгъ и часто прилагается безпощадно, и что надо только умть направить дло, какъ слдуетъ, чрезъ адвоката и отъ имени матери. Въ Париж-то именно оно еще легче, чмъ въ глуши.
— Да, впрочемъ, до этого дло и не дойдетъ. Пойми это… Намъ вдь не обезьяна эта нужна, прибавилъ онъ.
— Понимаю, но теперь поздно. Надо было прежде поставить ему свои условія и держать ее на замк. А теперь поздно… Тогда онъ далъ бы вс десять тысячъ. Какъ ни по чемъ. Tous les russes sont princes et millionnaires en France… quoique manants chez eux.
— Почему же такъ? Я не понимаю.
— Чортъ ихъ знаетъ. On le dit… Кажется, они, продавъ все у себя, прізжаютъ въ Парижъ, чтобы съ полгода faire la noe, и, протратившись, узжаютъ домой, чтобы голодать всю жизнь.
— Это вздоръ… Что-нибудь въ этомъ род, но не такъ, не на всю жизнь, сообразилъ Баптистъ.
— On le dit. Да это не интересно. А что жъ намъ-то длать? Поздно.
— Я теб говорю, что не только не поздно, а даже такъ лучше. Aprs coup — le prendre au cou. Тогда бы онъ сталъ торговаться, а теперь онъ въ нашихъ рукахъ. Или десять тысячъ, какъ ты говоришь, или галеры.
— Btises! Btises! Сядетъ въ поздъ и увезетъ въ Россію. И ищи его parmis les Cosaques et les Peaux-Rouges, ршила женщина совершенно искренно, а не ради остроты.
— Не хочешь? Я одинъ поду въ Нельи.
Но Марьетта въ отвтъ быстро вскочила съ постели и начала умываться и одваться. Она неспша и порядливо занялась своимъ туалетомъ вдеталяхъ, потому что даже совершенно посторонній человкъ не стснилъ бы ее. А этотъ Виганъ былъ уже все-таки ея другомъ и косвенно даже виновникомъ того, что банкира замнилъ теперь Англичанинъ.
Баптистъ сначала слдилъ за ней глазами и любовался ею, сравнивалъ ее съ Анной и самодовольно усмхался. Затмъ онъ обошелъ квартиру, оглядлъ все и остался тоже очень доволенъ. Запахъ бульона заставилъ его вспомнить о завтрак и заглянуть наконецъ и въ кухню. Здсь по полкамъ вдоль стны была масса всякихъ поварскихъ принадлежностей… Изъ крана водопровода текла журча вода, плита топилась, и на огн дымились дв кастрюли. Переступивъ порогъ, онъ заглянулъ въ уголъ кухни и увидлъ уже знакомую женщину, впустившую его въ квартиру, а теперь занятую молотьемъ кофе. Она была въ одной сорочк и короткой юбк, съ оголенными плечами и ногами.
— Ah, rebonjour, вымолвилъ Баптистъ, и, ставъ предъ ней, онъ началъ разглядывать ее какъ неодушевленный предметъ, а затмъ произнесъ сухо:
— Вы мн дадите кофе?.. Я бы не прочь…
— Сейчасъ. Вода уже кипитъ, отозвалась Со-ли-лэсъ.— Если желаете, есть и бульонъ. Есть цлый завтракъ отъ позавчерашняго ужина.
— Нтъ… Кофе только…Мн однако сказала консьержа, что вы вышли…
— C’est la bonne…
— Et vous donc…
— Я не горничная Розы, а пріятельница, улыбнулась Со-ли-лэсъ кротко, и ея некрасивое лицо стало еще дурне. Баптистъ присмотрлся къ женщин, ея коричневымъ плечамъ и выговорилъ умышленно на жаргон деревни:
— Nom de glas… Quelle ‘piau’ que t’as…
— D’un crocodile. Что жъ длать, такова уродилась, добродушно разсмялась женщина.
— А звать какъ?
— Sot-l’y-laisse — pour vous autres…
Баптистъ удивился и помолчавъ спросилъ:
— Да это не французское, даже не христіанское имя… Вы испанка что ли?..
Со-ли-лэсъ весело расхохоталась.
— Вы у птицы что дите, только крылушки и ножки? спросила она.
— Понятно… А что же еще-то?..
— Ну такъ вы un sot… Vous laissez le meilleur…
Баптистъ подумалъ мгновенье, ударилъ себя по лбу и громко разсмялся.
— Такъ это ваше прозвище? Диковина. Иначе говоря: Le nez du pape.
И онъ подумалъ, глядя на дурнушку: ‘Что-жъ? Можетъ быть это и правда. Она симпатична…’
Баптистъ вернулся въ спальню Марьетты и, свъ у окна, задумался. Его занимало и черезчуръ тревожило дло объ исчезнувшей Эльз.
‘Что теперь будетъ? Какъ изловчиться?’ думалось. ему.
Наконецъ Марьетта кончила свой туалетъ и уже въ капот подошла къ другу, глубоко задумавшемуся.
— A quoi penses tu? сказала она, треснувъ его по плечу.— A la mort de Louis Seize? прибавила она ходячую прибаутку, хотя, разумется, совершенно не знала, когда и кто былъ этотъ Луи, и почему звался шестнадцатымъ и чмъ интересна эта его смерть.
— Нтъ. О боле важномъ. О десяти тысячахъ…
— Ну вотъ напьемся кофе и разсудимъ. Не отдастъ — силой чрезъ полицію возьмемъ. Et a fait le compte!

XVI.

Прошло уже пять дней, что Эльза лежала съ воспаленіемъ въ легкихъ, но болзнь, бурная первые два дня, стала уступать хорошему уходу, а главное нравственному настроенію. Эльза была неизмримо счастлива, какъ давно не бывала. Разв въ дтств, въ т далекіе дни, когда она сиживала на колняхъ отца, ласкающаго ее и разсказывающаго какую-нибудь сказку…
Докторъ Гарнье прізжалъ всякій день, ставилъ ей на спину огромныя мушки, все мняя мста, прописывалъ разныя микстуры и очень былъ озабоченъ первые два дня, на третій онъ улыбался, глядя на Эльзу, а на четвертый уже началъ шутить съ ней, предлагая усыновить и передать ей все свое состояніе по смерти.
Сестра милосердія, молодая и красивая женщина, не отходила отъ больной и сидла ночи напролетъ. Она побывала въ Тонкин, гд годъ цлый ухаживала за ранеными, и по просьб Эльзы разсказывала ей про далекій край, про сраженія, про госпитали и вообще передавала ей все, что помнила.
Теперь эта soeur Antoinette, съ ея кроткимъ лицомъ, большими голубыми глазами, милою улыбкой, стала для Эльзы совсмъ близкимъ человкомъ, котораго она уже любила. Но не это новое знакомство, а нчто иное вліяло на нее ежедневно, очаровывало и заставляло сладко биться сердце.
Днемъ, когда сестра Антуанета уходила спать, а уходила она часовъ на семь — около постели больной сидлъ Аталинъ. Онъ давалъ ей микстуру, подавалъ пить воду съ сиропомъ, поправлялъ подушки и тоже разсказывалъ и тоже объ далекомъ кра…
Для Эльзы этотъ край, эта чужая сторона, родина Аталина, ея названіе, ея языкъ, религія, иные обычаи — все представлялось такой же диковиной, какъ и край сестры милосердія.
Въ отношеніяхъ Аталина и Эльзы была перемна. Они перестали волноваться бесдуя, не заговаривали о вопросахъ, которые могли бы смутить обоихъ. Они смотрли другъ другу въ глаза какъ давнишніе друзья, чуть не съ дтства.
И за то, какъ дти, не думали о будущемъ, не думали а послдствіяхъ того, что овладло обоими и куда-то ведетъ, даже увело… Будто въ непроходимый лсъ.
Возврата нтъ, а дальше итти всегда будетъ нельзя!.. Надо будетъ когда-нибудь остановиться, оглянуться, подумать и ршить… Что ршить?
Для нея это былъ вопросъ простой. Для него — Гордіевъ узелъ. Она дйствовала какъ честный полуребенокъ, доврчивый, правдивый, но пылкій… И совсть не могла заговорить въ ней. А онъ дйствовалъ непростительно и часто, счастливый за весь день, мучился ночью въ безсонниц отъ тяжелаго гнета безотрадныхъ думъ и борьбы съ самимъ собой, со своею честностью. Французъ и Отвиль не сталъ бы мучиться и бороться, но Русскій и Аталинъ терялся, путался, самъ себя обманывалъ и въ конц-концовъ страдалъ.
И насколько онъ бывалъ радостенъ и вполн счастливъ, когда сидлъ около больной, страстно любуясь ея черною кудрявою головкой на подушк, ея еще боле яркими глазами отъ болзни и отъ счастія — настолько вечеромъ и ночью бывалъ онъ угрюмъ, тревоженъ и просто несчастливъ. Онъ бродилъ до полуночи въ своемъ глухомъ саду, лежалъ на трав, вперивъ взглядъ въ далекое темно-синее и звздное небо, но не видлъ звздъ, а видлъ и тамъ, въ этой синев, т же яркіе глаза, которые его любятъ и говорятъ ему это.
Если Эльза однажды видла во сн, а затмъ и наяву ей стало чудиться, что она будто ходитъ по голубымъ и розовымъ облакамъ, то Аталину, наоборотъ, казалось, что онъ вступилъ давно въ темный непроглядный лсъ. И давно заблудился онъ въ немъ, но не ищетъ исхода, а углубляется все дале и дале, не зная, куда идетъ и чмъ это блужданіе кончится…
Гарнье, конечно, замтилъ перемну въ лиц друга и какъ-то сказалъ, что ожидаетъ, вылчивъ одну паціентку, быть вынужденнымъ лчить другого паціента.
И однажды, собираясь узжать посл обда, на который оставилъ его Аталинъ, докторъ вдругъ сказалъ ему задумчиво:
— N’y pensez pas… Не думайте ни о чемъ. Не стоитъ того. Не нужно. Наше существованіе отъ насъ не зависитъ. Посмотрите, какъ на Восток спокойно счастливы послдователи Магомета и фатализма. Поврьте, что для Турціи или Персіи сумма счастія отпущена Провидніемъ гораздо большая, чмъ Европ и христіанамъ. Мы идемъ по жизненной стез озираясь и глядя въ землю, себ подъ ноги, а магометанинъ идетъ безъ оглядки и смотритъ въ небо.
— И спотыкается, нервно смясь, отозвался Аталинъ.
— Такъ что же?
— Падаетъ…
— Такъ что же? Упадетъ, встанетъ и дальше двинется. Такъ было написано на неб.
— Упасть? Падать?
— Да. Падать и вставать.
— А если такъ упадешь, что и встать уже нельзя.
— Пустое.
— А если. Если… разгорячился Аталинъ.— Поймите однако, что можно такъ упасть, что уже не встанешь. Неужели и это такъ слдуетъ, такъ написано было на небесахъ.
— Конечно.
— Полноте, mon cher docteur… Я васъ спрошу тогда…
— Но Аталинъ невольно запнулся, ибо вопросъ, пришедшій ему на умъ, было безчеловчно предложить этому доброму и несправедливо наказанному судьбой человку.
— Говорите. Спрашивайте…
— Я хочу напомнить вамъ страшный случай изъ вашей жизни… Что же? И это такъ было нужно, законно… Написано на небесахъ?
— Моя семья?..
— Да.
Гарнье понурился и смолкъ при страшномъ воспоминаніи.
— Тамъ мн не дано было выбирать, заговорилъ онъ снова.— А вы волнуетесь отъ борьбы — взять вправо или влво?.. Идите куда васъ ведетъ ваша звзда, счастливая, или несчастная, все равно… Послушайте:
Notre existance est un livre,
Qui nous tombe crit des cieux!
Мы же перевертываемъ страницы этой книги, читаемъ и воображаемъ самодовольно, что сочиняемъ сами.
— Стало-быть вы, пожалуй, врите и въ фатумъ? воскликнулъ Аталинъ.
— Разумется… И здсь, теперь, на вилл русскаго друга вижу въ сотый разъ въ жизни подтвержденіе моего врованія. Фатумъ — сынъ борьбы смертнаго съ богами… Не защищайтесь и не погибнете… Это не парадоксъ.
Когда докторъ ухалъ, Аталинъ, еще боле раздраженный, вышелъ побродить въ садъ.
‘Да. Лсъ!.. думалось ему.— Возврата нтъ. А дальше итти нельзя. И я не пойду…’
‘Пойдешь’, отвчалъ внутренній голосъ. ‘Пойдешь, потому что иначе ты обречешь себя на жизнь еще боле тяжелую и безотрадную. И до сей поры было тяжко, а что же теперь будетъ. Ждать, что случится съ ‘госпожею’ Аталиной’.
— Господи! И еслибъ эта женщина могла умереть!.. вдрута началъ онъ разсуждать, какъ малыя дти.— Вдь мрутъ же другіе люди. Любимые, обожаемые, нужные ихъ близкимъ. А эта никому не нужна, даже себ самой не нужна.

XVII.

Ровно чрезъ недлю посл того, что Эльза вошла въ виллу Нельи, пронизанная дождемъ, голодная и хромая, она чувствовала себя много лучше и пожелала встать съ постели и посидть въ кресл. Однако сестра Антуанета и Аталинъ воспротивились этому.
— Если такъ… то когда же я домой отправлюсь! снова въ десятый разъ замтила она какъ бы про себя и не обращаясь ни къ кому.
— Когда можно будетъ, такъ же и тмъ же кроткимъ голосомъ отвтила сестра милосердія.
— Но поймите, ma soeur… Мать и братъ ничего не знаютъ обо мн, безпокоятся… Считаютъ меня, быть-можетъ, погибшей.
— Да. Этотъ упрекъ я заслужилъ, отозвался Аталинъ,— но я боялся, что они васъ вытребуютъ отсюда и уморятъ. Вы были въ опасности. Теперь я немедленно дамъ знать вашей матери.
Несмотря на то, что Эльза чувствовала себя неизмримо счастливой, она постоянно волновалась при мысли, что думаютъ о ней дома, въ особенности маленькій братишка.
Она толковала постоянно объ возвращеніи домой, а вмст съ тмъ мысль покинуть Нельи и перестать ежедневно видать ‘его’ — просто пугала ее.
‘Que vais je devenir?’ думалось ей съ горечью на сердц.
Но тотчасъ же какое-то смутно-хорошее чувство на душ подсказывало ей, что ничего такого не будетъ… Старое не возвратится…
Его замнитъ новое… Какое? Что именно? Онъ свободенъ! Да… Но эта мысль — высокомріе и безумство!
‘Однако нельзя же такъ вдругъ ‘просто’ разстаться посл ‘всего этого’… думала и говорила себ двочка, отъ терзаній любви становившаяся или уже совсмъ ставшая двушкой.
Да, этотъ послдній мсяцъ въ ея жизни много принесъ съ собой. Давно ли ребячески нравился ей Альзасецъ Фредерикъ, и она собиралась създить на станцію la Russie, чтобы вернуться къ обду домой. Давно ли она, угнетенная обстановкой, гадала, обрывая лепестки цвтка: ‘Умру, скоро, не скоро, никогда’…
А теперь?
Теперь она знала, что такое Россія. Фредерикъ казался ей милымъ, но смшнымъ малымъ. Онъ знаетъ и говоритъ только про багажное отдленіе и про посылки contru remboersement. Наконецъ, еслибы пришлось теперь сорвать полевой цвтокъ, то она стала бы гадать какъ вс двушки: ‘любитъ, не много, много, страстно, ни капли’…
Около полудня, когда сестра Антуанета ушла спать, Аталинъ явился по обыкновенію замнить ее и, усвшись въ кресл около кровати, молча глядлъ на лежащую больную.
Всегда красивая своею смуглостью, большими блестящими глазами и черною лохматою шапкой кудрей, Эльза казалась еще красиве, будто обрамленная близной подушки.
На этотъ разъ Аталинъ почему-то чувствовалъ себя особенно грустно настроеннымъ. Всю ночь на-пролетъ снова продумалъ онъ, почти не смыкая глазъ, о себ, о ней, о словахъ друга доктора: ‘Падаютъ и встаютъ. Нельзя встать — и не надо!.. Такова, стало быть, судьба, написанная на небесахъ!’
Но какъ понять или приложить эти слова къ ихъ взаимному положенію? Что значитъ упасть въ данномъ случа? Уйти отъ нея съ разбитымъ сердцемъ — чтобы и ей причинить зло, страданіе и муки?.. Или же упасть въ смысл чести и погубить ее?
Ее, правдивую, честную, безупречную, выбить изъ чистой колеи, по которой она идетъ, и толкнуть въ грязную. Можетъ ли любовь и уваженіе одного человка замнить любовь и уваженіе толпы?
‘Все это пошлости, прописныя истины!’ мысленно восклицалъ онъ.
И вдругъ задумавшійся Аталинъ услыхалъ ея голосъ.
— Вы сегодня скучны. Отчего? Я думаю, вы такъ привыкли къ одинокой жизни здсь въ Нельи, что мое присутствіе васъ стсняетъ… Визиты доктора, сестра, все-таки чужой народъ и всякія хлопоты, все это должно наврное васъ утомлять.
— Ахъ, полноте, Эльза. Зачмъ лгать. Вы лжете себ самой, воскликнулъ онъ.
— Божусь, что я такъ думаю.
— Вы не врите, что я счастливъ вашимъ пребываніемъ здсь.
— Не знаю… Право, не знаю, съ чувствомъ отвтила юна… Иногда уврена, а иногда этой увренности стыжусь… Кажусь себ самой глупой, много о себ воображающей. Вижу себя опять у заставъ въ Теріэл, и мн… Мн и стыдно становится за себя и будто жалко себя. Зачмъ все это такъ случилось. Я прежде не была счастлива, но я и не мучилась… Я любила брата, ходила на могилу отца, когда бывала грустна. Я чего-то будто ждала иногда… И въ этомъ проходило время. А теперь! Что я буду теперь длать? Мн захочется васъ видть… А вы не можете пріхать къ Отвилямъ и не можете прізжать въ Теріэль. Да и зачмъ? Да, все это… Tout cela est bien trange et bien penible. O, да, еслибы Этьену было теперь пятнадцать лтъ, какъ бы я желала умереть.
— Скажите, Эльза, вдругъ выговорилъ Аталинъ дрогнувшимъ голосомъ, и глаза его, устремленные на ея лицо, будто вспыхнули. Скажите. Отвчайте прямо. Искренно… Еслибы одинъ человкъ, вамъ близкій… Ну, любимый вами больше всего и всхъ на свт, сталъ бы васъ любить, обожать, боготворить, но одновременно вс люди на свт стали бы васъ презирать, вами гнушаться, сочли бы вы себя счастливою? Отвчайте.
Эльза пристально глядла ему въ лицо, и въ глазахъ ея было одно изумленіе.
— Отвчайте же прямо, искренно.
— Я никогда объ этомъ не думала, тихо произнесла она.— Такое предположеніе сразу, какъ-то и не поймешь. Объясните подробне.
Аталинъ повторилъ то же самое, изобразивъ горячо и даже образно обожаніе одного человка и общее презрніе всхъ окружающихъ, постоянныя оскорбленія толпы, всегда безсердечной и безпощадной.
— Но права ли она будетъ? воскликнула Эльза.— Вдь по вашему она будетъ имть право презирать и оскорблять. Вдь такъ?
— Да. Не во имя того, что сама творитъ, а во имя того, что условлено… Faites ce que je dis, mais ne faites pas ce que je fais.
— Безусловно честные люди есть на свт? выговорила Эльза.
— Конечно.
— Они тоже будутъ презирать?
— Разумется.
— Alors donc… тихо, почти шепотомъ отозвалась она и затмъ глубоко вздохнула.
Наступило молчаніе.
Лицо Эльзы потемнло и стало темнть все боле и боле.
Наконецъ Аталинъ снова заговорилъ, но тревожнымъ голосомъ:
— Вы поняли, что я хотлъ сказать, Эльза?
— Поняла… Не хотла, но… поняла.
— Вполн?
— Assurment.
— Стало-быть самоотверженная, безграничная любовь одного человка, близкаго и дорогого, не выкупитъ презрнья толпы, чуждой и равнодушной къ намъ?
— Assez… Assez… произнесла Эльза, какъ еслибы вскрикнула отъ боли.
И она вдругъ отвернулась лицомъ къ стн. Еслибъ Аталинъ могъ видть въ это мгновеніе выраженіе лица ея — то конечно испугался бы.
И не повернувшись снова лицомъ къ нему, она тихо заявила, что ей хочется подремать… Онъ наивно поврилъ — и, выйдя отъ нея, послалъ Маделену ссть у дверей комнаты.

XVIII.

Едва только Аталинъ, взволнованный и смущенный своимъ разговоромъ съ Эльзой, вышелъ въ садъ и прошелся: раза два около дома, какъ предъ нимъ появился Жакъ и доложилъ, что его спрашиваютъ пріхавшіе un monsieur et une dame.
На вопросы удивленнаго барина Жакъ объяснилъ, что гости ему лично неизвстны, ибо являются въ Нельи въ первый разъ. Пріхали они въ фіакр, господинъ довольна приличенъ, а l’air assez bien, но дама не совсмъ comme il faut.
— Однако? удивился Аталинъ.
— Не могу знать-съ… Судить не смю, но…
— Но ваше мнніе, личное… Я же самъ позволяю вамъ высказать мн личное ваше предположеніе, нетерпливо вскрикнулъ онъ, находясь очевидно въ крайне раздраженномъ состояніи.
— Que monsieur me le pardonne alors… заявилъ Жакъ.— Mais la dame est une… drlesse.
— Что?!
— Une drlesse.
Аталинъ невольно улыбнулся этому опредленію своего чопорнаго джентльмена камердинера.
Крайне удивленный и даже озадаченный, онъ двинулся въ домъ, приказавъ просить прибывшихъ въ гостиную.
Жакъ двинулся быстро кругомъ дома къ подъзду, а Аталинъ прошелъ чрезъ террасу въ комнаты.
Чрезъ минуту въ дверяхъ столовой появилась дама въ вычурно-элегантномъ и яркомъ туалет, а за ней слдовалъ господинъ въ клтчатомъ сровато-коричневомъ complet вульгарнаго рисунка, какихъ тысячи пестрятъ на улицахъ Парижа. При этомъ сочетаніе пунцоваго галстука съ кирпично-красными перчатками и съ чернымъ цилиндромъ клало характерный отпечатокъ на всю его фигуру — endimanche.
Костюмъ дамы поразилъ Аталина своей сложностью. Все, казалось, тутъ было: и вс цвта радуги, и вс обращики мануфактурнаго производства новйшаго времени… Все опредляло и рекомендовало даму съ точностію. Отъ лохматой головы до полуголыхъ ногъ въ бальныхъ ажурныхъ чулкахъ. На голов ея шевелилась, ерошилась и махала во вс стороны отдлка шляпки, гд были и перья, и кружева, и ленты торчкомъ, и всякіе sprits и даже ослиныя уши.
‘Tout un chafaudage!’ подумалось невольно Аталину.
Если отъ туалета господина вяло бульварнымъ базаромъ готоваго платья, гд сбываются такія полныя одянія за пятнадцать франковъ, то туалетъ дамы былъ настолько ‘напичканъ’ отдлкой, что отъ него вяло ночнымъ содомомъ ‘Красной Мельницы’ или Closerie des Lilas, прозваннаго Batterie des Lilas и закрытаго за постоянныя ссоры и побоища.
Аталинъ, прося постителей пройти въ гостиную, приглядлся къ нимъ, и смутное воспоминаніе возникло въ голов… Онъ будто положительно гд-то видлъ и ее, и его… Но гд? Когда? Съ годъ и боле тому назадъ — во всякомъ, случа.
Дама бойко вошла въ гостиную и развязно сла, но господинъ вошелъ нсколько скромне и какъ бы стсняясь.
‘Ай да гости!’ подумалъ Аталинъ, садясь и затмъ онъ прибавилъ мысленно: ‘Однако, что же они молчатъ?’
Дйствительно, гости, ни въ столовой, ни слдуя въ гостиную, ни усвшись здсь, еще не произнесли ни слова и, молча глядя ему въ лицо, будто ршили, что самъ хозяинъ долженъ заговорить съ ними первый и объясниться.
— Да вы, кажется, меня не узнаете? выговорила наконецъ дама, вдругъ разсмявшись рзкимъ и дланнымъ смхомъ.
Разумется это была Марьетта въ сопровожденіи своего пріятеля, желзнодорожнаго сторожа, который въ Париж всегда любилъ ‘faire le monsieur’, и длалъ это довольно удачно, еслибы не склонность его къ красному галстуку, который, по его убжденію, былъ ему очень къ лицу.
— Извините… отвтилъ Аталинъ.— Право не могу вспомнить, хотя знаю наврное, что мы знакомы.
— Позвольте спросить, у васъ ли въ настоящую минуту отправившаяся къ вамъ сестра моя? рзко и дерзко выговорила Марьетта, будто вдругъ обидясь, что ее не признаютъ.
Аталинъ сразу призналъ гостей и пораженный ахнулъ вслухъ…
Марьетта снова разсмялась, но уже самодовольно. И этотъ смхъ говорилъ: ‘Что! Попался? Не ожидалъ!’
Аталинъ былъ настолько пораженъ и смущенъ, признавъ двоихъ постителей, что не сразу справился, и только спустя нсколько мгновеній выговорилъ сдержанно и холодно:
— Ваша сестра у меня. Она заболла въ день своего прихода и теперь еще въ постели. Иначе она, конечно, пробыла бы у меня одинъ часъ. У нея воспаленіе.
— Въ постели? Больна? Воспаленіе? выговорила Марьетта, и въ ея голос звучало почти презрнье. Дерзкое презрнье къ человку, который должно-быть считаетъ ее совсмъ за дуру.— Vous savez, monsieur… Простите, не помню вашей фамиліи… Ce n’est pas moi qu’on fait accroire… Она запнулась, и тотчасъ прибавила смясь:— я не дура!
Аталинъ сталъ еще холодне и выговорилъ уже рзко:
— Я имю честь вамъ объяснить, что Эльза въ постели съ воспаленіемъ въ легкихъ. Докторъ здитъ всякій день, и при ней находится сестра милосердія.
Наступило молчаніе. Марьетта поглядла на своего спутника, но онъ, опустивъ глаза, молча гладилъ рукавомъ свой цилиндръ.
— C’est trs gentil de votre part, вымолвила Марьетта.— Не правда ли, monsieur Baptiste?
— Да. Конечно,— заговорилъ, наконецъ, этотъ твердымъ, но недовольнымъ голосомъ.— Но было бы encore plus gentil со стороны г. Аталина, еслибъ онъ увдомилъ насъ о болзни Эльзы. Мы не знали, что подумать, безпокоились… Цлую недлю! On la croyait, on ne sait z’ou!
Это ‘зу’ Баптистъ подхватилъ гд-то и повторялъ, считая почему-то аристократическою вольностью. Аталинъ промолчалъ, такъ какъ на упрекъ отвчать было невозможно. На отъ необходимости промолчать виновато предъ этимъ человкомъ — онъ вспыхнулъ.
— Мы просто голову потеряли, продолжалъ тотъ.
— Да. Этьенъ вроятно безпокоился!.. все-таки вымолвилъ Аталинъ иронически.
— Вдь она несовершеннолтняя. Мы за нее отвчаемъ… уже сухо сказалъ Баптистъ.
— Предъ кмъ? не выдержалъ Аталинъ.
Баптистъ замялся и произнесъ важно:
— Предъ закономъ и кром того…
— Дло не въ этомъ, перебила его Марьетта.— Она нашлась, больна и ее лчили… Стало-быть все обстоитъ благополучно. И теперь остается намъ только поблагодарить monsienr d’Atalin и увезти Эльзу ко мн.
— Вы шутите! Въ ея положеніи не покидаютъ постели. Это уморитъ человка!
— О-о! По этой жар.
— Движеніе въ экипаж, утомленіе отъ перезда, а не холодъ, продолжалъ горячо Аталинъ, но затмъ вдругъ прибавилъ:— впрочемъ это не мое дло. Эльза сама ршитъ, что пожелаетъ.
— Вы мн позволите… сказала Марьетта, поднимаясь.
— Видть ее? Конечно. Пожалуйте…
Онъ всталъ, нсколько взволнованный, кликнулъ Маделену и, когда горничная вошла, приказалъ ей провести гостью къ Эльз на верхъ.
Оставшись наедин съ Баптистомъ и обернувшись къ нему, Аталинъ поймалъ на себ его косой и будто испытующій взглядъ.
— Позвольте мн объяснить вамъ, monsieur d’Atalin, началъ этотъ холодно свою заране приготовленную рчь.— Я единственный правоспособный мужчина въ этой семь, и хотя я не родственникъ ихъ, и законъ не даетъ мн никакихъ правъ или привилегій, но на мн одномъ лежитъ обязанность нравственная… Наблюсти… Охранять ввренныхъ мн Промысломъ сиротъ на ихъ жизненномъ поприщ…
И Баптистъ запнулся… Затмъ онъ продолжалъ боле простыми словами и выраженіями объяснять Аталину, что поведеніе Эльзы, шестнадцати-лтней двочки, таково, что онъ долженъ просить его, объяснить: въ чемъ собственно дло? Какимъ образомъ двушка могла вдругъ попасть къ нему въ Парижъ, уйдя изъ дому пшкомъ и не сказавшись никому.
Аталинъ отвтилъ прямымъ объясненіемъ ссоры его въ замк и роли, которую взяла на себя Эльза изъ дружбы къ нему.
— Изъ дружбы? Гмъ! кашлянулъ Баптистъ и принялся снова гладить локтемъ свой — и безъ того, какъ зеркало, лоснящійся — цилиндръ.
— Les jeunes filles, monsieur… Elles sont toutes, vous savez… И Баптистъ, прибавивъ грубое, вульгарное слово, чтобъ опредлить легкомысліе и мягкосердечіе двушекъ, вдругъ подмигнулъ Аталину, какъ сообщнику.
— Что же дале?.. холодно отозвался этотъ.
— On en fait des choux et des raves… Всякую можно погубить очень легко, безъ всякаго труда. En un tour de main.
— Я не знаю, къ чему вы все это говорите!
— Такъ. Къ слову… Она въ васъ влюблена.
— Что вы? А qui en avez vous! произнесъ Аталинъ и взбсился необходимости притворяться и лгать человку, котораго считалъ негодяемъ.
— C’est moi de vous le dire! отвтилъ Баптистъ довольно рзко.— Она въ васъ влюблена. Намъ и вамъ — это извстно… Стало быть ея пребываніе здсь для нея опасно…
— Но позвольте… Еслибы даже это и было правдой, то я себя не допущу до того, чтобы…
— Allons donc… monsieur… Мы, мужчины, вс на одинъ покрой, перебилъ Баптистъ со смхомъ.
Аталинъ всталъ съ мста и началъ ходить по комнат,— совершенно не зная, что длать и что сказать. Этотъ негодяй былъ вдь правъ, сто разъ правъ. А онъ вполн виноватъ. Но объясняться, соглашаться, признаваться, почти каяться — было немыслимо.
— Прекратимте этотъ разговоръ, выговорилъ онъ наконецъ.— Скоро Эльза выздороветъ и удетъ къ вамъ. Я же… я ду вскор въ Россію, солгалъ онъ.
— C’est un grand voyage, заговорилъ вдругъ Баптистъ другимъ голосомъ, и сталъ разспрашивать объ Россіи, начавъ съ вопроса о размр жалованья служащихъ на желзныхъ дорогахъ.

XIX.

А на верху въ это же время Марьетта всячески ласкалась къ сестр, цловала ее, жалла, увряла въ любви, говорила, что она съ прізда въ Парижъ только и думала, что объ ней. Она даже просила прощенья у сестры, не помня въ чемъ именно…
Эльза была сумрачна и грустна, отвчала мало, и по лицу ея трудно было угадать, какъ она относится къ неожиданной перемн въ сестр. Вритъ или не вритъ?
Когда Марьетта заговорила о томъ, что Эльз нехорошо болть въ чужомъ дом, а лучше перехать къ ней въ Парижъ, Эльза не отвтила, но вдругъ отерла выступившія на глазахъ слезы.
— О чемъ ты плачешь? воскликнула Марьетта, изумляясь.
— Да. Лучше къ теб… Все-таки лучше, чмъ здсь… отозвалась Эльза.
— О чемъ же ты плачешь?
— О! Этого я никогда никому не скажу! съ горечью воскликнула Эльза.
Въ комнату вошла сестра Антуанета и съ изумленіемъ въ лиц остановилась предъ незнакомою дамой. Богъ знаетъ, случалось ли когда въ жизни этой сестр милосердія стоять такъ близко отъ такой дамы.
Марьетта встала съ кресла и, театрально присвъ, сказала со смхомъ:
— Ma soeur, je suis за soeur!
Антуанета молча потупилась… Лицо Эльзы вспыхнуло румянцемъ.
Внизу между тмъ Аталинъ терпливо отвчалъ на вс вопросы Баптиста объ Россіи. Однако въ голос сторожа изъ глазахъ его было что-то особенное, онъ будто болталъ о пустякахъ, зная, что вотъ сейчасъ разговоръ долженъ перейти на другое, настоящее дло, ихъ сведшее и для обоихъ важное.
Такъ прошло боле получасу и, наконецъ, вдругъ въ гостиной появилась быстро сестра Антуанета съ недоумвающимъ лицомъ и заявила вопросомъ:
— La demoiselle одвается. Она узжаетъ?
Аталинъ невольно вскочилъ съ мста.
— Это опасно, продолжала сестра.— Наконецъ надо разршеніе доктора.
— Послушайте! обернулся Аталинъ къ Баптисту.— Это безуміе. Это грхъ. Наконецъ оставайтесь вы здсь и ваша… ея сестра… Оставайтесь и живите здсь. Я ничего противъ этого не имю… Я длаю доброе дло. Мн все равно. Я посторонній. Но мн жаль эту бдную двочку…
— Это все очень мудрено, отозвался Баптистъ.— Но вы преувеличиваете… Съ ней ничего не случится. Впрочемъ, какъ хочетъ Марьетта. Въ это я не вмшиваюсь. Это не мое дло.
И Баптистъ налегъ на слово ‘это’, какъ бы говоря, что онъ пріхалъ вовсе не для увоза Эльзы, а изъ-за боле важнаго вопроса, объ которомъ рчи не было не по его вин. Если же рчь впереди, то… онъ готовъ бесдовать.
— Пойдите. Уговорите ее, сказала сестра.— Вдь и на мн доля отвтственности. Надо по крайней мр дождаться г. Гарнье.
Аталинъ не отвтилъ и быстро двинулся на верхъ къ комнат Эльзы. Онъ постучалъ въ дверь и прибавилъ:
— Peut on entrer?
— Mais oui, откликнулась Марьетта.
— Non! Non! вскрикнула Эльза.
Аталинъ, уже пріотворившій дверь, снова захлопнулъ ее. Но онъ видлъ ихъ обихъ на мгновеніе. Эльза въ сорочк и юбк держала надъ головой, накидывая на себя, свое сренькое платье и, вскрикнувъ, заслонила себя имъ отъ двери. Марьетта, насмшливо улыбающаяся, сидла въ кресл.
— Подождите секунду, крикнула Марьетта.— Elle fait des manires.
Онъ остался въ корридор и, будучи теперь одинъ посл почти часовой пытки, провелъ руками по голов и по лицу. И онъ зашепталъ:
— Какой туманъ. Непростительно! Ребяческая выходка. Слава Богу, во время… Да это… все это — чадъ…
— Entrez! услыхалъ онъ слабый голосъ.
Отворивъ снова дверь, Аталинъ нашелъ Эльзу уже одтою. И онъ сталъ уговаривать обихъ не ршаться на безумный поступокъ, и повторилъ все уже сказанное Баптисту.
Об молчали въ отвтъ. Марьетта усмхнулась насмшливо, а Эльза смотрла сумрачно въ окно.
— Я умоляю васъ, Эльза, кончилъ онъ.— Ради вашего здоровья. Вы только едва поправились. Вы рискуете страшно.
— Все равно, выговорила наконецъ Эльза глухо и не глядя ему въ лицо.— Я должна немедленно выхать отсюда. Мн здсь не мсто.
— Да это бредни, выдумки вашей сестры! вскрикнулъ онъ, взбшенный нахально-довольнымъ лицомъ Марьетты.— Она васъ уврила въ этомъ вздор.
— Нтъ. Не она мн сказала это, а вы…
— Я! Когда?!
— Вотъ… предъ ея пріздомъ… здсь. На этомъ кресл, тихо произнесла она.
— Богъ съ вами, Эльза?
— Вы забыли… Я хорошо помню.
— Я васъ не понимаю! воскликнулъ онъ.
— Вы говорили о всеобщемъ презрніи… тихо и грустно заговорила Эльза, и голосъ ея рвался.— Спрашивали, какъ я объ этомъ думаю… Я потомъ, когда вы ушли, думала. И увидла, что мн не слдъ лежать больной въ дом чужого человка. Совсмъ, совсмъ чужого… который… который… судитъ по-своему, по-русски… Я подумала… Вдругъ вы мн предложите итти воровать. Даже поставите это условіемъ за то, что вы меня лчили и деньги на доктора и аптеку тратили…
— Эльза! выговорилъ Аталинъ глухо, и голосъ его задрожалъ отъ чувства, почти отъ слезъ.
Марьетта, глядвшая на сестру, обернулась на него и вытаращила глаза. Казалось, что она совершенно не понимала ничего: ни разсужденій сестры, ни его волненія.
‘Qu’est ce qu’elle chante?’ думалось ей. А затмъ при взгляд на Аталина, она прибавила мысленно:
‘Rien que du bleu. Ни черта…’
— Благодарю васъ за все, monsieur d’Atalin… продолжала Эльза,— я ду къ сестр, а когда поправлюсь, то уду домой.
Аталинъ стоялъ истуканомъ, молча глядя на нее. Лицо и голосъ Эльзы отняли у него способность говорить. Такого выраженія на этомъ миломъ лиц онъ еще не видалъ никогда. Лицо было темное, холодное или почти злое, голосъ глухой, сдавленный и будто съ оттнкомъ презрнія къ нему.
— Какъ вамъ угодно. Que Dieu vous protge, вымолвилъ онъ.
— Je n’ai que lui! отозвалась Эльза шепотомъ.— А Онъ покровитель беззащитныхъ.
— Quelles litanies! расхохоталась вдругъ Марьетта.— Mais j’assiste une messe, ma parole.
Аталина покоробило отъ этого смха и голоса. Эта женщина становилась ему невыносимою отъ головы до пятъ, какъ какой-либо отвратительный гадъ. Онъ отвернулся и, не взглянувъ на Эльзу, вышелъ изъ комнаты, но прошелъ не въ гостиную, а прямо въ садъ и быстро двинулся въ чащу.
— Я оскорбилъ ее, выговорилъ онъ вслухъ. Чадъ. Да. Чадъ и больше ничего. Кто тутъ правъ? Негодяй и распутная женщина правы. Кого оскорбилъ? Двочку, полу-сироту. Кто велъ себя гадко, подло… Тотъ, кто презиралъ Отвилей, отца и сына. Да. Чадъ. Угаръ… Опьяненіе…
Однако чрезъ нсколько минутъ Аталинъ, будто опомнившись, быстро двинулся въ домъ и, войдя, приказалъ скоре закладывать карету.
Сестры были уже въ гостиной, но Аталинъ прошелъ въ свою библіотеку и сталъ ждать, чтобы вполн овладть собой и успокоиться.
Затмъ онъ вышелъ къ гостямъ и объявилъ, что проситъ довести Эльзу въ его карет, которая просторне и покойне фіакра.
Эльза стала отказываться, но Марьетта поблагодарила и заявила, что такъ удобне вообще, ибо иначе Баптисту придется итти пшкомъ чрезъ все Нельи до перваго омнибуса.
Затмъ, пригласивъ Аталина навстить ее въ Париж, она начала разспрашивать, давно ли онъ въ Нельи, что заплатилъ за виллу, сколько держитъ людей, сколько лошадей, какое платитъ жалованіе, что стоитъ мясо и хлбъ въ Россіи и что стоитъ билетъ до Петербурга. Аталинъ, скрпя сердце, отвчалъ и ждалъ, когда доложитъ Жакъ, что карета готова.
Изрдка онъ взглядывалъ на Эльзу, и сердце сжималось въ немъ. Она сидла, углубившись въ кресло, еще очевидно слабая, въ легкой лихорадк, съ оттненнымъ, будто тусклымъ лицомъ, и безпомощно печальными глазами смотрла чрезъ окно въ садъ.
Она казалась несправедливо обиженнымъ ребенкомъ, у котораго нтъ защитниковъ.
Наконецъ появился Жакъ и доложилъ, что карета подана… Вс встали… Марьетта стала чопорно благодарить Аталина за сестру. Баптистъ началъ снова гладить свой цилиндръ и былъ какъ бы отчасти угрюмъ и недоволенъ. Эльза стояла, опустивъ глаза въ полъ.
Наконецъ вс двинулись въ переднюю.
Эльза пропустила сестру и Баптиста впередъ, протянула руку Аталину и глянула ему въ лицо въ первый разъ… Она собиралась что-то сказать, но губы ея вдругъ задрожали, голосъ замеръ… Она стиснула ему руку и шепнула чрезъ силу:
— Adieu…
— Я пріду навстить васъ.
Эльза мотнула головой, и слезы показались въ глазахъ ея. Она быстро двинулась за Марьеттой неровною, слабою походкой и, взявъ въ передней свою шляпку изъ рукъ сестры Антуанеты, поспшно и горячо расцловалась съ ней.
— Oh, ma pauvre enfant… начала было сестра милосердія, но смолкла, растроганная до слезъ.
Эльза, страстно расцловавъ сестру, оторвалась отъ нея и безъ оглядки, еще быстре, двинулась на подъздъ и исчезла въ карет.
Жакъ захлопнулъ дверцу. Лошади тронулись.
Аталинъ стоялъ на крыльц истуканомъ и внимательно разглядывалъ какъ вертлись колеса кареты и мигали спицы. И эти мигающія спицы онъ будетъ долго видть, помнить…

XX.

Марьетта и Баптистъ, увезя Эльзу отъ ‘русскаго’, хали на квартиру въ Chausse-d’Antin почти въ одинаковомъ расположеніи духа и съ тми же мыслями. И у желзнодорожнаго сторожа и у Марьетты равно возникъ въ голов вопросъ: умно ли, дльно ли было поступлено?
Марьетта спрашивала себя, зачмъ она собственно везетъ жъ себ сестру, которая будетъ для нея только обузой. Извлечь изъ этой ‘обезьяны’ пользу себ было мудрено.— Въ-этомъ Марьетта убдилась еще въ Теріэл посл разговоровъ съ ней. Теперь же, дорогой, она окончательно увидла, что сестра упрямо смотритъ на вещи или какъ ребенокъ, или какъ ограниченное существо.
Марьетта однако мысленно обвиняла Баптиста, что онъ не сумлъ переговорить съ Аталинымъ, не сумлъ взяться.
‘Съ русскими надо браться иначе! думала Марьетта. Русскіе наивны, какъ ребята, или двуличны и хитры, какъ черти. Этотъ русскій — Аталинъ, кажется, принадлежитъ къ первому сорту. Баптистъ ждалъ, что Аталинъ самъ заговоритъ и предложитъ разршить вопросъ, а это — ошибка. Надо было самому начать, надо было все объяснить ‘дикарю’, разжевать и въ ротъ положить. Теперь дло почти проиграно.. Весь вопросъ сводится къ тому, насколько Аталинъ интересуется Эльзой. Настолько ли, чтобы немедленно прискакать въ Парижъ ради свиданія съ ней. По всей вроятности, онъ рукой махнетъ. Да и мало ли женщинъ въ Париж! Впрочемъ второй, такой подходящей для него, русскаго, врядъ ли найдетъ онъ въ Париж. Ему, очевидно, нужна двочка и дура, но особенная, именно такая, какъ Эльза.’
Снова и подробне разспросила она сестру, какъ та попала къ Аталину и какія бесды вели они впродолженіе нсколькихъ дней. Эльза по своему прямодушію правдиво передала сестр все, а посл легкаго колебанія ршилась признаться и въ главномъ, то-есть передать разговоръ, который былъ между ними за нсколько минутъ до прізда ея съ Баптистомъ.
— Какъ ты глупа! воскликнула Марьетта.— Съ этого надо было начать, а ты мн разсказываешь всякіе пустяки.
Узнавъ, что сестра ничего не общала Аталину, только, оскорбилась и отвтила отъздомъ изъ Нельи, Марьетта начала уговаривать сестру не пренебрегать русскимъ, у котораго во Франціи собственный домъ. Эльза только отмалчивалась на все краснорчіе сестры и на ея вопросъ: ‘Что же ты не отвчаешь?’ отозвалась досадливо:
— Vous vous valez tous! Вы способны посылать воровать или рзать людей.
Женщина замолчала угрюмо и думала: ‘Зачмъ же я ее увезла оттуда? Оставайся она тамъ, можетъ-быть понемногу что-нибудь и устроилось бы!’
Баптистъ, хавшій за сестрами въ наемной карет, разсуждалъ самъ съ собой почти такъ же. Онъ тоже спрашивалъ себя, за какимъ чертомъ увезли они Эльзу, и отчасти упрекалъ себя въ томъ, что не сумлъ переговорить съ Аталинымъ.
Эльза чувствовала себя снова слабе, приписывая это грустному настроенію духа. По временамъ на нсколько секундъ ею овладвало какое-то отчаяніе. Она не могла себ представить, какимъ образомъ привыкнетъ къ мысли не видться боле съ Аталинымъ, несмотря на все происшедшее между ними.
Тому назадъ нсколько дней, даже нсколько часовъ, былъ на свт человкъ, котораго она могла любить и уважать, который былъ выше всхъ другихъ на свт, который былъ ей такъ же дорогъ, какъ маленькій братъ Этьенъ. И если не дороже брата, то дорогъ иначе, на другой ладъ, и сравнивать два эти чувства было невозможно. А теперь этого человка она снова потеряла, онъ остался на свт, но исчезъ изъ ея сердца.
И снова по старому есть на свт одинъ, который лучше всхъ: Альзасецъ Фредерикъ…
При възд въ центральныя улицы Парижа и на Большіе бульвары мысли Эльзы поневол приняли другой оборотъ. Все окружающее изумило и поразило ее. Она широко раскрыла глаза и смотрла въ окно кареты недоумвающимъ взглядомъ.
— Что же это? вырвалось у нея наконецъ.
Марьетта догадалась и расхохоталась.
— И всегда это такъ? спросила Эльза.
— Что? Народъ?
— Да, все это…
И все это, движеніе, суета, шумъ и гулъ громаднаго человческаго муравейника поразило Эльзу, но на особый ладъ. Она не пришла въ восторгъ, какъ многіе и многіе, какъ когда-то сама Марьетта. Ей стало жутко отъ этого вавилонскаго столпотворенія и въ то же время въ ней возникло непріязненное къ окружающему чувство. Она рада была, что около нея все-таки родная сестра, на всякій случай, какъ еслибъ она ожидала, что каждую минуту на нее будетъ сдлано вражеское нападеніе. Вмст съ тмъ, она была рада, что вскор, дня черезъ три, будетъ далеко отсюда.
— Ну что, каковъ Парижъ? спросила Марьетта смясь Эльза мотнула головой, вздохнула и вдругъ вымолвила:
— Ты мн дашь двадцать франковъ на дорогу.
— Куда?
— Какъ куда? Домой!
Марьетта запнулась и произнесла сухо:
— Тамъ видно будетъ!
— Если ты не дашь, я опять пшкомъ уйду!
Марьетта пожала плечами.
— Впрочемъ, я, можетъ-быть, нсколько дней останусь у тебя… Только съ однимъ условіемъ: не выходить на улицу.
— Еще лучше! воскликнула Марьетта.— Вотъ дура-то! Знаешь, все есть въ Париж. Что бы на свт ни водилось, все найдется. Ну, а второй такой дуры, какъ ты, конечно, не найти!
Переступивъ порогъ квартиры сестры, Эльза была вторично изумлена: она ожидала встртить обстановку гораздо проще. Войдя въ спальню сестры, она нсколько минутъ простояла передъ постелью, вытаращивъ глаза. На вопросъ Марьетты, какъ ей нравится спальня, Эльза отвтила нершительно:
— Красиво, но какъ-то странно… не знаю… Я бы такой: спальни не желала имть.
— Въ самомъ дл?.. иронически отозвалась Марьетта.
— Божусь теб, что не желала бы. Неужели же въ Париж у всхъ такія кровати?
— Конечно, нтъ! У кого есть деньги, у тхъ такія же.
— Однако, графиня Отвиль — богатая женщина, замтила Эльза,— а ея спальня не такая. Это ложь…
— Какъ ложь?
— Да… это все не нужно! Весь этотъ бархатъ, атласъ, серебро, все это не нужно. Отъ этого постель не будетъ покойне. Да и когда спишь, всего этого не видишь, это для другихъ. Хвастовство, кривлянье и, стало-быть, лганье.
Эльза собиралась по прізд тотчасъ лечь въ постель, ибо чувствовала себя слабой, но теперь на предложеніе сестры, отказалась наотрзъ. Марьетта общала ей, что къ вечеру будетъ кровать, которую поставятъ въ столовой. Обойдя еще разъ всю квартиру, Эльза услась въ углу гостиной на большое кресло и тотчасъ же отъ слабости и утомленія задремала.
Между тмъ Баптистъ, явившійся въ своемъ фіакр нсколько позже, заперся съ Марьеттой въ ея спальн, чтобы серьезно обсудить вопросъ, касающійся Аталина и Эльзы.
— Ты не сумлъ говорить съ нимъ, заявляла Марьетта.
— Онъ не хотлъ говорить ни о чемъ! оправдывался Баптистъ
— Теперь весь вопросъ въ томъ, прідетъ ли онъ сюда самъ завтра или дня чрезъ два. Если прідетъ, то есть еще надежда справиться съ нимъ.
— Если не прідетъ, ршилъ Баптистъ,— чертъ съ нимъ! Мало ли въ Париж народу!
— Глупое разсужденіе! досадливо отвтила Марьетта.— Народу въ Париж много, но съ этою обезьяной справиться нельзя. А этотъ русскій ей нравится и намъ остается только ее подталкивать. Да наконецъ и она сама никакому парижанину понравиться не можетъ. Надо быть казакомъ или краснокожимъ, чтобы такая обезьяна нравилась. Находишь ты ее прелестной?
— Она отвратительна. Un sale ngrillon! отозвался Баптистъ.
— Такъ почему же ты думаешь, что Парижанинъ найдетъ ее такою? А искать въ Париж другого краснокожаго въ род Аталина — на это нужно время и много хлопотъ. Если онъ не прідетъ самъ, то я черезъ дня два ршусь опять хать къ нему въ Нельи. Я буду разговаривать не по-твоему.
— Ну, и увидишь, Марьетта, какъ это мудрено!
— Да, но я приноровлюсь къ нему. Ты этого не понимаешь, а мы знаемъ, что это такое. Намъ приходится по два, по три раза въ день быть на разные лады, приноравливаясь къ людямъ. Мн случалось иногда такъ разговаривать и говорить такія вещи цлый вечеръ, что еслибы ты меня видлъ и слышалъ, то глазамъ бы своимъ не поврилъ. Да вотъ вчера еще я цлый вечеръ объясняла одному пріятелю моего Уордена, какое счастіе быть монахиней и по цлымъ днямъ не выпускать изъ рукъ молитвенника.
Совщаніе Марьетты съ Виганомъ было прервано легкимъ стукомъ въ дверь. Это была Жозефина, пришедшая доложить, что явился Уорденъ. Марьетта велла его звать и прибавила Баптисту:
— Онъ глупъ, какъ пень, но ты все-таки приласкай его. Вдь нынче всякій дуракъ считаетъ себя вправ или своею обязанностью — ревновать.
Юный Англичанинъ, войдя въ комнату, косо взглянулъ на Вигана, затмъ быстро окинулъ взоромъ всю комнату и, повидимому, сразу пришелъ въ лучшее расположеніе духа. Марьетта познакомила мужчинъ и назвала Уордена ‘mon ami’, а Баптиста ‘mon cousin’. Ловкій и хитрый Баптистъ тотчасъ приложилъ вс старанія, чтобы понравиться Англичанину и черезъ полчаса усплъ въ этомъ.

XXI.

Между тмъ Марьетта, найдя сестру, дремлющую въ гостиной на кресл, оставила ее дремать и прошла въ кухню переговорить съ Фифиной объ обд на четырехъ человкъ. Оказалось, что догадливая Фифина уже распорядилась и, снова сбгавъ на рынокъ, купила все, что было нужно. Обдъ готовился и могъ поспть черезъ часъ, такъ какъ бонн помогала Со-Ли-Лэсъ.
— Когда ты пришла? спросила ее Марьетта.
— Да ужь давно.
— Зачмъ же ты не сказалась?
— Не хотла безпокоить тебя. Я было хотла сегодня обдать у тебя, но нельзя — не хватитъ на пятерыхъ.
— Пустяки, оставайся! Я сбуду съ рукъ это животное.
Со-Ли-Лэсъ не спросила, къ кому относится этотъ эпитетъ, такъ какъ знала, что величаніе животнымъ перешло по наслдству отъ Годріона къ Англичанину.
Марьетта вернулась въ спальню и, прервавъ оживленную бесду между Уорденомъ и Виганомъ о машинахъ на пароходахъ, выговорила:
— Assez! Assez! Будетъ вамъ изъ пустого въ порожнее переливать! Voyons, toi! обернулась она къ Уордену. Бери свою шляпу и маршъ… Поскорй найди мн хорошую кровать съ принадлежностями, да кром того, одяло и коврикъ. Разыщи все это получше и привези. Сестр надо раньше лечь спать, она больна.
Юный Англичанинъ неохотно поднялся.
— Поскорй присылай сюда! Да, кстати, обдай, гд знаешь. У меня на пятерыхъ не хватитъ.
— Да кто же пятый? нсколько обидчиво спросилъ Уорденъ.
— Со-Ли-Лэсъ пришла…
— Ты бы могла ее отправить.
— Btise! кратко отозвалась Марьетта.— Ты знаешь, что ей негд обдать, а въ ресторан не на что.
— Мн очень жаль, отозвался Уорденъ, обращаясь къ Баптисту,— я надялся съ вами еще побесдовать.
— Впрочемъ, вдругъ сообразила Марьетта,— мы устроимъ это иначе. Дай Со-Ли-Лэсъ двадцать франковъ и пускай она отправляется въ ресторанъ, а ты обдай съ нами.
— Согласенъ! оживился Англичанинъ.— Но зачмъ такъ много? Она пообдаетъ у Bouillon-Duval’я и за три франка.
— a n’est pas ton affaire! вдругъ неизвстно почему разсердилась Марьетта.— По какому праву будешь ты считать, сколько Со-Ли-Лэсъ можетъ прость! Желаешь ли ты дать ей эти деньги, чтобы обдать у меня? Да или нтъ?
— Конечно! Съ удовольствіемъ.
И Англичанинъ сконфузился, какъ бы понявъ, что поступилъ крайне глупо, впутавшись не въ свое дло.
— Ну, давай! протянула она руку.
— Что? удивился Уорденъ.
— Est-il bte, mon Dieu! воскликнула Марьетта. И, обращаясь къ Баптисту, она прибавила, тыкая пальцемъ чуть не въ лицо Англичанину:— И вотъ такъ-то у насъ всегда! Когда съ кмъ нужно три слова, чтобъ объясниться, то съ тобой — imbcile que tu es — нужно истратить тридцать словъ! Думаешь ты, что это — голова? прибавила она, снова обращаясь къ Баптисту и стукнувъ Уордена по маковк.— Ошибаешься, милый мой! C’est une cruche!
Уорденъ слегка зарумянился, но улыбался, зная по опыту, что со своей новой пріятельницей надо быть всегда или хоть казаться: bon garon. Обижаться было невыгодно, ибо вело неизбжно еще къ худшему.
— Ну, же! Ты! продолжала протягивать руку Марьетта.— Nouveau-n et ganache — en mme temps. Не догадываешься? Господи! Давай двадцать франковъ, im-b-ci-le!
Англичанинъ спохватился и, доставъ портмонэ, передалъ деньги.
— Ты бы кстати, ma chre Rose, послала ее купить все, что нужно. Она лучше меня это сдлаетъ, какъ женщина! заявилъ Уорденъ.
— Вздоръ! Буду я гонять Со-Ли-Лэсъ по моимъ порученіямъ! Она устала… Ступай поскорй и справляй все! Есла запоздаешь, мы сядемъ обдать безъ тебя.
— Нтъ, нтъ, я въ одну минуту! Тутъ въ сосдней улиц есть магазинъ. Literie. ‘А la belle toile’.
Виганъ расхохотался и, пожавъ плечами, произнесъ:
— Ну, Парижъ! Я думаю, нигд не выдумываютъ такихъназваній! Кровати и постели подъ фирмой: la belle toile! На подобное только Парижане способны.
Англичанинъ, самъ назвавшій магазинъ, не понималъ однако чему смется Виганъ. Онъ недостаточно зналъ французскій языкъ, чтобъ уловить шутку и двусмысліе.
— Ты думаешь, онъ понимаетъ? сказала Марьетта Баптисту, снова указывая пальцемъ на своего сожителя.
— Въ чемъ дло? спросилъ Уорденъ.
— C’est a! Такъ! Мы будемъ теб уроки французскаго языка давать! Voyons! File! File! Да живо возвращайся, а та безъ супа останешься.
Уорденъ вышелъ, прошелъ черезъ столовую на ципочкахъ, чтобы не помшать дремлющей попрежнему въ кресл Эльз, и вышелъ изъ квартиры, тихонько затворивъ за собой дверь.
— Ну, Марьетта, смялся между тмъ Баптистъ,— не думалъ я, что ты способна такъ обращаться…
— Съ моими-то? Я ‘ихъ’ веду, какъ капельмейстеръ. Знаешь, la baguette! Иначе нешьзя! Ихъ надо такъ вести. Сначала обижаются, а потомъ живо привыкаютъ, и все какъ по маслу идетъ. Le seul moyen de les garder — n’en faire pas da cas. Да, кстати, что подлываетъ Багетъ?
— Ничего! угрюме отозвался Баптистъ.
— Ты тоже хорошъ? Неужели ты вообразилъ себ, что онъ мн нравился?
— Однако, ты съ нимъ кокетничала! И настолько, чта заставила меня его выгнать
— Ты глупъ! У меня была цль.
— Какая же?
— Даровой билетъ изъ Теріэля въ Парижъ. И онъ мн его далъ. И предложилъ каждый разъ, что я соберусь въ Теріэль, написать ему заране, чтобъ имть даровой билетъ туда и обратно.
— Даровой! вымолвилъ ухмыляясь Баптистъ, — въ какомъ смысл?
— Во всхъ смыслахъ! Ты дуракъ. Впрочемъ, если хочешь знать, то на этотъ разъ я получила билетъ по самой высшей цн… Сажая меня въ вагонъ, онъ поцловалъ у меня руку… Большаго ему отъ меня не видать.
— Но правда ли это, Марьетта?
— Dis donc, mon garon, мой новоявленный двоюродный братецъ, серьезно и рзко произнесла она.— Правда, я постоянно лгу, какъ и всякая женщина, какъ всякая Парижанка, но не съ такими, какъ ты, не при такихъ отношеніяхъ, какъ наши. Ты отлично понимаешь, что теб лгать цли мн нтъ. Me payes tu?
— Да, это правда! отозвался Баптистъ.— Но знаешь ли, является привычка: солжешь, когда и не нужно.
— Нтъ, ты ошибаешься! вдругъ задумалась Марьетта, стоя среды комнаты.— Столько лжешь, столько обманываешь, что наконецъ становится противно или, врне сказать, надостъ и иногда вдругъ захочется съ кмъ нибудь перестать лгать и обманывать. Это очень странно, но это такъ. Мы вотъ отводимъ душу между собой. Я, Jaquette и Sot-l’y-laisse. Мы никогда не лжемъ другъ другу. Но это женщины. Мн кажется, теперь мн было бы пріятно имть подъ рукой mon homme, которому бы мн можно было не лгать.
— Ну, что же вотъ онъ. Есть. На-лицо! улыбнулся Баптистъ.
— Да, конечно. Скорй ты, чмъ кто-либо другой, потому что ты не Парижанинъ. Черезъ полгода, конечно, и ты станешь такимъ же негодяемъ, какъ и вс Парижане.
— Чудно! усмхнулся Баптистъ.— Неужели же въ Париж только и есть что негодяи?
— Ты глупъ! Конечно, есть много порядочныхъ людей, но они съ нами не знаются. Они не толкутся въ разныхъ ‘Мельницахъ’.
— Ну, да. Это я понимаю! Люди изъ высшихъ сферъ, очевидно, съ вами не якшаются. Вообще же, конечно, есть много въ Париж порядочныхъ людей… Ну, вотъ депутаты, министры, сенаторы.
— Pas ceux-la! воскликнула Марьетта.— Трущобный житель! Не эти, во всякомъ случа! Порядочные и честные люди попадаются скоре dans la haute finance, на бирж, въ Сенъ-жерменскомъ предмсть, равно и dans la haute bourgeoisie. Но уже никакъ не въ сред, о которой ты говоришь. Тамъ одни мошенники. C’est connu. Они вс — Панамисты, грабители. А почему такъ — не знаю. Впрочемъ чертъ знаетъ, гд водятся честные и порядочные люди. Говорятъ, что такіе есть, и я повторяю, но сама никогда ни одного не встрчала.
— Meri! А я?
— Ты? вдругъ удивилась Марьетта.— Какъ? Ты серьезно, искренно думаешь, что ты — порядочный человкъ?
И Марьетта непритворно-изумленными глазами глядла на Баптиста, пока онъ въ свой чередъ не мене изумленнымъ взоромъ уперся въ нее.
— Понятное дло, отозвался онъ наконецъ,— я считалъ себя всегда порядочнымъ человкомъ.
— Что значитъ: порядочный?
— Ну, честный… Я всегда считалъ себя таковымъ.
— Ну, да, на словахъ… Какъ и вс на свт. Даже острожники… Но въ дйствительности… Серьезно говоря… Неужели ты убжденъ, что ты — порядочный человкъ?
— Разумется! воскликнулъ Баптистъ.
— Bah, quelle sottise… Quel toupet!..
— Какъ? Что ты хочешь сказать…
— Quel toupet! Quel toupet! повторяла Марьетта шепотомъ.
— Объяснись, чертъ побери.
— Человкъ, которому около тридцати лтъ, заговорила Марьетта протяжно, будто повствуя,— который вполн здоровъ, уменъ, силенъ, который бы могъ найти себ всякое любое ремесло и зарабатывать много денегъ, соглашается жить на содержаніи у старухи, болзненной, придурковатой, и уже родившей на свтъ десять разъ… Затмъ, человкъ съ радостью соглашающійся перейти на содержаніе къ другой, молодой, но дочери этой старой, чтобы faire le monsieur на ея счетъ въ Париж… Затмъ, человкъ, который помогаетъ теперь или хотлъ было помогать, да не сумлъ, въ дл продажи другой дочери этой старухи, чтобы тоже заработать денегъ. И этотъ человкъ — порядочный и честный?.. Voyons!!… Voyons, mon garon… Soie gentil, ne fais pas la bte. Если нравится — будь нахаломъ, но не со мной… Я не позволю.
Баптистъ между тмъ широко вытаращилъ глаза, разинулъ ротъ и озадаченный, даже ошеломленный сидлъ, какъ истуканъ. Онъ окончательно ничего не понималъ и наконецъ вмсто оправданія выговорилъ.
— А ты же? Ты сама, Марьетта? Твоя жизнь? Ты — что такое? Ты знаешь, что ты? Нтъ?
— Еще лучше! расхохоталась раздражительно Марьетта.— Такъ ты думаешь, что я считаю себя порядочною женщиной? Нтъ, милый другъ, я ни нахальна, ни наивна!..
— Да что же ты такое, по твоему мннію?
— Я? гордо выговорила Марьетта.— Я — грязь, я — падаль? Я не могла когда-то остаться порядочною женщиной, а теперь не хочу ею быть. Да еслибъ и хотла — возвратъ невозможенъ. Обманывать другихъ я привыкла и всегда буду, но обманывать самое себя — никогда! Вотъ теб честное и порядочное существо… вотъ тутъ спитъ въ кресл, но прибавлю: ‘пока’. Впрочемъ, нтъ! Такая оригинальная дура, какъ Эльза, пожалуй на всю жизнь останется таковой.
И затмъ, посл минутнаго молчанія, Марьетта покачала головой и выговорила, какъ бы себ самой:
— Удивительно! Вотъ ужъ не думала!
— Что? отозвался Баптистъ.
— Да то, что ты считаешь себя порядочнымъ человкомъ!
Лицо Баптиста вдругъ покрылось краской, чего съ нимъ уже очень давно не бывало. Глубокая искренность голоса Марьетты вызвала этотъ румянецъ стыда.
— Ну, довольно, однако, болтать о пустякахъ, прибавила она. И ты, и я, и моя мать, nous sommes — de la canaille. Но я лучше васъ двухъ, потому что сознаю, что я такое. А вы — почти отребье рода человческаго, воображаете que vous tes d’honntes gens! Ну вотъ… Assez causer de a!
И Марьетта двинулась къ кухн и кликнула Со-Ли-Лэсъ. Эта вышла въ корридоръ.
— Вотъ теб двадцать франковъ. Ступай обдать. Cet animal далъ. Откупился и будетъ здсь жрать.
— Спасибо! отозвалась Со-Ли-Лэсъ.— Это очень мило съ твоей стороны. У меня оставалось ровно сорокъ сантимовъ въ портмонэ.
— Вотъ что, Жанна, слушай и не забудь. Когда случайно будутъ у меня гости обдать, ты всегда приходи, а я буду объявлять cet animal, что обда мало и онъ будетъ откупаться. Глупо, что намъ это прежде на умъ не пришло! Такимъ образомъ ты съ него, по крайней мр, франковъ сто въ мсяцъ заработаешь на этомъ.
— Какъ можно! Зачмъ это длать? отозвалась Со-Ли-Лэсъ. Одинъ разъ пожалуй, а такъ нехорошо.
— Э! вздоръ какой! Не все ли равно, на что его деньги уйдутъ!
— Нтъ, нехорошо, я не хочу. Это нечестно. Это мошенничество все-таки.
Марьетта подъ вліяніемъ разговора съ Баптистомъ пристально присмотрлась къ пріятельниц и выговорила, задумчиво глядя въ полъ.
— Знаешь что, Жанна, ты меня съ толку сбиваешь! Я всхъ насъ, nous autres, считаю parmi la canaille. А вдь тебя, пожалуй, надо изъ этого числа исключить. Въ сущности ты — честная двушка, во всякомъ случа, la plus honnte de nous toutes.
Со-Ли-Лэсъ добродушно разсмялась. Марьетта повернулась круто на каблукахъ, вернулась въ спальню и, найдя въ ней задумчиво шагающаго Вигана, выговорила съ порога.
— Баптиста! Придумаемъ способъ, чтобы теб, будучи въ Париж, какъ-нибудь пользоваться кошелькомъ моего Англичанина, вотъ такъ же, какъ Со-Ли-Лэсъ. Нужно, разумется, вытаскивать у него франковъ по сту въ недлю и больше, чтобъ эти деньги шли прямо отъ него къ теб. Только выдумай какой-нибудь предлогъ. Вдь ему нельзя давать теб мелочь на обдъ, вотъ какъ ей. Надо что-нибудь умне и приличне придумать. Изобрти-ка!
— Хорошо, я подумаю! отозвался Баптиста.
— Вдь эдакъ теб перепадетъ франковъ триста и четыреста въ мсяцъ,— это не шутка. Ты согласенъ?
— Понятное дло!
Марьетта помолчала, потомъ язвительно улыбнулась и спросила:
— А что, по твоему, Со-Ли-Лэсъ такая же дрянь, какъ мы вс?
— Не знаю… Вроятно!
— Ну, а она двадцать франковъ взяла, а больше брать деньги съ Англичанина тмъ же способомъ отказалась, говоря, что это нечестно.
— Ну, если такъ! вдругъ разсердился Виганъ.— Если ты будешь меня постоянно такъ пилить… Я не зналъ, что ты такая!
— Я вовсе не ‘такая’, но есть вещи, которыя меня выводятъ изъ себя. Не смй говорить при мн, что ты честный человкъ, и я тебя не трону.
И весь день Баптистъ былъ не въ дух, а вечеромъ выхалъ въ Теріэль, все еще сильно озадаченный этимъ разговоромъ.

XXII.

Прошло два дня, что Эльза была у сестры и хотя чувствовала себя слабою, но все-таки выздороввшею. Приглядвшись къ обстановк и образу жизни, она окончательно поняла, что за женщина Марьетта, и тяжелое чувство — смсь отвращенія съ ужасомъ — гнетомъ легло на ея сердце. Она мысленно сознавалась, что эта сестра стала для нея совершенно чужимъ человкомъ. Она стала ей еще боле чуждой, чмъ когда-то при появленіи въ Теріэль и рзкихъ выходкахъ относительно покойнаго отца и брата.
Подъ впечатлніемъ вроятно этой квартиры Марьетты весь Парижъ представлялся ей огромнымъ чудовищемъ, отвратительнымъ и грязнымъ, населеннымъ негодяями и подлыми женщинами. Иначе и быть не могло. Все, что появлялось извн въ комнатахъ Марьетты, было особыми типическими обращиками новаго Вавилона.
Если за эти два дня Эльз было лучше физически, то много хуже нравственно. Недавнее сближеніе съ Аталинымъ, ея пребываніе въ Нельи, бурно-страстная, но краткая вспышка любви — были теперь въ какомъ-то туман. Нсколько свтлыхъ дней жизни заволокло отъ нея теперь будто свинцовой грозовой тучей.
Что касается личности самого Аталина, то Эльза относилась къ нему на свой ладъ. Въ ея воображеніи рисовались теперь два Аталина. Тотъ, котораго она такъ быстро, горячо полюбила, умеръ, какъ бы самъ себя убилъ на ея глазахъ, а другой, въ дйствительности существующій теперь, былъ ей нсколько чуждъ.
Эльза раскаивалась, конечно, что пріхала къ сестр, но съ другой стороны понимала, что оставаться доле въ Нельи было невозможно: тутъ было гадко и противно, а тамъ было бы невыносимо тяжело. Постель ея, купленная Уорденомъ, была поставлена въ столовой, то-есть комнат проходной. На первое же утро, рано поднявшійся Уорденъ, осторожно, на цыпочкахъ, прошелъ мимо нея, но Эльза проснулась, и чувство стыда, обиды и угнетенія сказалось въ ней. Англичанинъ ушелъ, но она тотчасъ же поднялась и одлась. Весь день просидла она въ маленькой коморк Жозефины, но отъ слабости раза два прилегла на ея кровать.
Марьетта проснулась въ три часа дня, поднятая гостьей — Киноля. Она вызвала къ себ сестру и представила ее женщин. Червонный валетъ окинула взоромъ двочку съ головы до пятъ и затмъ обернулась къ Марьетт:
— a aura du succs! выговорила она.
— Какой вздоръ! презрительно улыбнулась Марьетта.
— Врно вамъ говорю! У меня глазъ наметанъ, она непохожа на другихъ, этого достаточно, чтобы быть замченной.
— Это обезьяна! отозвалась Марьетта.
— Пожалуй, но хорошенькая обезьяна. Врно вамъ говорю, она будетъ имть успхъ. Что ты намрена съ ней длать? Не длай ничего, не посовтовавшись со мной.
— О-о! вдругъ протянула Эльза съ такимъ откровеннымъ презрніемъ, что Киноля покоробило и отъ взгляда, и отъ голоса двочки.
— Quoi donc, ma charmante? сухо выговорила Киноля.
— Неужели вы думаете, что я соглашусь поступать по совту Марьетты илы вашему? Во всякомъ случа чрезъ день или два я уду или пшкомъ уйду изъ этого грязнаго мста.
— Какого?
— Вотъ этого… Парижа!
— Ого! Вотъ она какая! разсмялась Киноля.
— Во всякомъ случа, сердито заговорила Марьетта,— ты не подешь, а пшкомъ пойдешь. Я не намрена тратиться на путешествіе упрямой двчонки, у которой голова не на мст. Если ты не хочешь, чтобы я устроила твое счастіе, то убирайся къ черту! Vas crever de faim! Я предложила, ты отказалась, и иди въ горничныя на какую-нибудь ферму, къ крестьянамъ сно косить и коровъ доить, или околвай съ голоду, et a fait le compte. Ну, а теперь убирайся!
Эльза вернулась въ комнату бонны, нсколько раздраженная разговоромъ. Эта гостья — расфранченная дама — показалась ей много хуже и антипатичне сестры. Жозефина, явившаяся въ свою комнату, чтобы взять что-то изъ комода, присмотрлась къ Эльз и вдругъ подсла къ ней.
— Не горюйте, ma chre demoiselle! выговорила она участливо.— Выздоравливайте совсмъ и узжайте къ себ. Все это не стоитъ того, чтобы горевать. Вамъ здсь не мсто — вотъ и все. Вы вдь не останетесь здсь на житье?
— Никогда! воскликнула Эльза.
— И хорошее дло! Ступайте къ себ въ деревню. Какъ бы я рада была тоже попасть въ деревню. Вотъ уже пятнадцать лтъ, что я принуждена жить въ Париж и завидовать всмъ деревенскимъ жителямъ.
На вопросъ Эльзы, что мшаетъ женщин ухать изъ Парижа, она отвтила, что нужно составить себ капиталецъ, а въ деревн не заработаешь и десятой доли того, что перепадетъ здсь, въ Париж, въ особенности между людьми подобными mamzelle Дюпре.
И Жозефина начала разсуждать, что люди родятся на свтъ за тмъ, чтобы нажить себ капиталецъ на старость, что есть избранники и избранницы, легко наживающіе большія деньги. Она же уродилась не подъ счастливой звздой и хотя была недурна въ молодости, могла бы пріхать въ Парижъ и быстро нажить большія деньги, но вмсто этого она сдлала глупость: семнадцати лтъ вышла замужъ за своего двоюроднаго брата — простого рабочаго, прижила двухъ дтей: мальчика и двочку, и овдовла. И теперь приходится перебиваться, чтобы помогать дтямъ. Сынъ ея, недавно кончившій обученіе, состоитъ главнымъ помощникомъ каменьщика въ Бретани, дочь — въ услуженіи на ферм.
Жозефина надялась вскор дать сыну достаточно денегъ, чтобъ онъ могъ сдлаться самъ хозяиномъ, devenir patron, и завести своихъ рабочихъ, чтобы брать подряды. Дочери она надялась тоже дать маленькое приданое, франковъ около тысячи. А вся эта нищета — слдствіе ея неразумія и легкомыслія. Поступи она въ юности такъ же, какъ дв-три изъ ея пріятельницъ, то жизнь ея была бы совершенно иная. Он въ юношескія лта ухали въ Парижъ, въ три или четыре года составили себ порядочное приданое, а затмъ уже вернулись на родину, вышли замужъ, и теперь фермерши. У одной изъ такихъ именно находится теперь въ услуженіи ея собственная дочь.
— Чмъ же он заработали? спросила Эльза.
— А вотъ такъ же, какъ и ваша сестра.
Эльза покачала головой и вздохнула.
— И вы сожалете, Фифина, что не поступили такъ же, какъ и ваши пріятельницы?
— Конечно! Я бы теперь была также замужемъ или, положимте, тоже вдовой, но со средствами, и дти мои были бы счастливы.
— Зачмъ же вы копите приданое вашей дочери? Привезите ее сюда и заставьте ее самое также зарабатывать это приданое! произнесла Эльза, пытливо глядя въ лицо бонны.
— Ah, mais non! Merci! вдругъ оживилась и припрыгнула на мст Жозефина.
— Почему же?
— Vous tes bonne! обидчиво и даже непріязненно выговорила женщина.
— Такъ вы не желаете подобнаго для вашей дочери…
— Конечно, нтъ! прервала эта рзко.— Я сожалю, что сама раньше не взялась за умъ, а моя Louison иное дло. Она будетъ женой d’un brave ouvrier.
И Эльза, начавшая было презрительно относиться къ бонн сестры, взглянула на нее дружелюбне.

XXIII.

Бесда эта была прервана Марьеттой, которая, проводивъ гостью, потребовала себ утренній кофе. Вызвавъ къ себ въ спальню сестру, Марьетта сдлала ей выговоръ за дерзкое обращеніе съ ея гостями. Эльза не отвчала ни слова. Однако Марьетта объяснила сестр, что если она положительно упрямится и не желаетъ поручить свою судьбу ей, то можетъ отправляться обратно къ матери, получивъ на проздъ необходимые семнадцать съ половиной франковъ.
— Даже вотъ они, ты можешь ихъ взять!
И Марьетта показала на свой ночной столикъ.
Эльза увидла около подсвчника нсколько золотыхъ монетъ въ кучк, а рядомъ три пятифранковыя монеты, два франка и поверхъ маленькая — пятьдесятъ сантимовъ.
Марьетта объяснила, что Киноля приходила къ ней съ большою и серьезной просьбой. Она согласилась исполнить эту просьбу за двсти франковъ, но вмст съ тмъ, чтобы не тратиться на сестру, выторговала еще надбавку въ семнадцать съ половиной.
— Такимъ образомъ, прибавила она,— твое возвращеніе въ Теріэль мн ничего не стоитъ. Деньги эти можешь взять, если положительно желаешь ухать.
Эльза поблагодарила, но объяснила, что чувствуетъ себя еще слишкомъ слабой, чтобы дойти пшкомъ до вокзала и затмъ отъ станціи домой.
— Черезъ дня два я буду въ состояніи отправиться! прибавила она.
— Да, черезъ два дня надо, замтила Марьетта.— Повторяю: или одумайся и оставайся совсмъ, тогда я перемню расположеніе комнатъ и устрою теб отдльную комнату или принайму здсь въ сосдней квартир. Или же узжай, такъ какъ у меня будетъ на нсколько дней постоялецъ. За это я и двсти франковъ получила. Но подумай прежде, чмъ ршиться. Не забудь, что ton butor можетъ пріхать къ намъ. Онъ настолько въ тебя влюбленъ, что врядъ ли вытерпитъ и явится сегодня или завтра. И я все еще надюсь на успхъ.
— Какой успхъ? выговорила Эльза, и лицо ея озлобилось.
— Простой, mademoiselle! рзко и нравоучительно отозвалась Марьетта.— Если онъ иметъ на тебя виды, то долженъ раскошелиться. Я его считаю все-таки достаточно порядочнымъ человкомъ, чтобы предложить подобную глупость.
— А я его считаю слишкомъ честнымъ человкомъ, чтобы сдлать такое предложеніе…
— Но я сама предложу ему это!
Эльза сухо разсмялась.
— Надюсь, что подобнаго глупаго разговора между вами не произойдётъ, такъ какъ я крпко надюсь на то, что онъ сюда не явится. Не зачмъ! Во всякомъ случа я ршительно не могу тебя понять. Я не вещь, которую можно продать, да и кто же меня иметъ право продавать? Еслибы и нашелся покупатель, кому же пойдутъ эти деньги? разсмялась Эльза.
— Матери!
— Нтъ, мать не возьметъ.
— Ну, мн.
— У тебя и такъ достаточно, и больше, чмъ нужно… Отъ собственной самопродажи,— рзко выговорила Эльза.
Но Марьетта отнеслась къ попреку равнодушно и произнесла:
— Ну, такъ Баптисту.
— Это было бы недурно! воскликнула Эльза.— Единственное существо въ мір, для котораго я готова сдлать все на свт — это Этьенъ, но и ради него я не думаю, чтобы я ршилась продавать себя. Впрочемъ, еслибы онъ былъ при смерти и мн общали бы его выздоровленіе, то не знаю… Я, пожалуй, пошла бы на все, съ мыслью, что, когда онъ выростетъ и станетъ юношей, я могу искупить свой грхът пойдя въ монастырь, или въ сестры милосердія, или просто покончить съ собой.
— Тра-та-та! Пошла городить! Еслибы платили деньги за дурацкія разсужденія и глупыя слова, ты была бы милліонершей черезъ годъ.
Разговоръ этотъ былъ прерванъ появившеюся Со-Ли-Лэсъ. Поздоровавшись съ обими, она молча и угрюмо сла у окна.
— Ну, что? насмшливо усмхаясь, спросила Марьетта.— Какъ дла?
— Pas de chance, какъ всегда отозвалась Со-Ли-Лэсъ.
— Пожалуй, сегодня и не завтракала? спросила Марьетта.
— Маковой росинки съ утра не было, да и вчера не обдала, хлба съ сыромъ пола.
— А двадцать франковъ моего Биби?— Отъ нихъ въ тотъ же день ничего не осталось. Надо было заплатить молочниц и прачк, да за починку ботинокъ, да отдать долгъ консьерж въ сто су.
— Зачмъ же ты, дура, долги платишь изъ послдняго…
— Что длать…
— Ну, такъ ступай скорй, спроси у Фифины позавтракать! Что-нибудь найдется.
Со-Ли-Лэсъ вышла, а Марьетта начала разсуждать какъ, бы сама съ собой:
— Удивительное дло! Всякія дуры на свт есть — и такія, какъ ты, и такія, какъ вотъ эта! Ты не хочешь faire de l’argent, а могла бы. И Киноля говоритъ, что могла бы имть успхъ. А эта — уродъ съ крокодиловою кожей — неизвстно зачмъ торчитъ въ Париж и все надется нажить деньги. А ей ужъ и Богъ веллъ итти въ коровницы.
Со-Ли-Лэсъ вернулась въ комнату и объявила, что отъ вчерашняго дня ничего не осталось и что она обойдется однимъ кофе.
— Но яйца есть? Вели себ сдлать яичницу!
Со-Ли-Лэсъ отказалась.
— Все та же исторія? Вдь это глупо! заговорила Марьетта.— Меня не разорятъ четыре яйца.
— Я теб разъ навсегда сказала, Марьетта, отозвалась Со-Ли-Лэсъ твердо и серьезно,— что я согласна пользоваться у тебя тми остатками, которые не нужны и Жозефин. Я возьму то, что никому не нужно или должно быть выброшено, но заставлять тебя тратить деньги на мою пищу — я не могу. Сколько разъ было объ этомъ говорено и какая охота начинать этотъ разговоръ съизнова! Вотъ Богъ дастъ поправятся мои дла, и тогда…
— Ахъ, полно пожалуйста!.. Этотъ вздоръ я слышу давно. Точно псенка: ‘Sur le pont d’Avignon’. Никогда твои дла не поправятся. А впрочемъ, вдругъ спохватилась Марьетта,— знаешь что! Пожалуй, что черезъ недлю теб свалятся съ неба франковъ двсти.
— Какимъ образомъ? оживилась Co-Ли Лзсъ.
— А видишь ли, въ чемъ дло!
И Марьетта подробно разсказала, по какому поводу была у нея Киноля. Оказывалось, что женщина просила Марьетту принять къ себ на жительство на одну недлю ея protg, графа Соколова. По одному очень серьезному длу, политическому, русскаго графа очевидно разыскиваетъ полиція. Ему надо нкоторое время скрываться на квартирахъ своихъ знакомыхъ. Киноля, которая повидимому втюрилась въ молодого русскаго графа, желаетъ его спасти. Она дала Марьетт двсти франковъ только за то, чтобъ эта позволила графу прожить у нея нсколько дней, а затмъ она найдетъ ему другую квартиру, и такимъ образомъ въ теченіе мсяца онъ будетъ кочевать изъ одного мста въ другое и ускользнетъ отъ временнаго преслдованія.
— Она говоритъ, прибавила Марьетта,— что эти деньги принадлежатъ самому русскому, но это вздоръ. Я начинаю подозрвать, что этотъ графъ Соколовъ прокутился въ Париж, обнищалъ совсмъ и живетъ теперь на счетъ Киноля. Но намъ это все равно. Я продержу его дней пять, недлю самое большее, и выкину за дверь. Вотъ тогда Киноля по всей вроятности обратится къ теб съ тою же просьбой и предложитъ теб т же деньги.
— Что же? Я буду очень рада, отвтила Со-Ли-Лзсъ.— Хоть эдакъ добыть себ спокойное и сытное существованіе на цлый мсяцъ. А тамъ авось Господь пошлетъ мн богача-сожителя — вотъ какъ у тебя. Я всякій вечеръ горячо молюсь, грустно прибавила она.
— Вы молитесь?! Объ этомъ?! воскликнула Эльза, широко раскрывая глаза.
— Pourquoi pas? Я васъ не понимаю. Кого же просить, если не Бога.
— Жанна, не разговаривай съ ней… Оставь… разсмялась Марьетта. Ты и такъ не изъ прыткихъ, а съ Эльзой совсмъ идіоткой станешь… Молись, молись, mon enfant. a ne rapporte rien… Но и не стоитъ тоже ничего.

XXIV.

Между тмъ на вилл въ Нельи была угрюмая тишина.
Аталинъ, проводивъ своихъ нежданныхъ гостей и отпустивъ съ ними Эльзу, цлый день пробродилъ по дому и по саду въ угнетенномъ, точно безсознательномъ состояніи, какъ потерянный. Недолгое пребываніе Эльзы въ этомъ дом оставило, казалось, здсь навсегда неизгладимый слдъ. Вся вилла при ней какъ бы освтилась вдругъ какимъ-то чарующимъ свтомъ, а теперь снова сразу померкла, потонула во мрак, и эта наступившая тьма тяжело легла на все и на всхъ.
Раздумывая о себ и обо всемъ, что приключилось въ его жизни за послднее время, Аталинъ, какъ многіе люди, тысячу разъ высказалъ мысленно и вслухъ пожеланіе, чти лучше бы этому прошлому никогда и не бывать!… Встрча эта только смутила пагубно будничный застой его существованія. И снова началъ онъ нелпо разсуждать самъ съ собой, ребячески искать логику въ этой путанной нити съ узлами и петлями, которую зовутъ жизнью разумнаго существа, человка, якобы разумнйшаго изо всхъ тварей земныхъ. Былъ у него еще недавно смыслъ въ жизни, былъ разумъ, была воля. Ему было тоскливо и жутко на свт, но все однако кругомъ было ясно… А теперь все спуталось… Въ голов по пословиц: умъ за разумъ заходитъ, а воля уступила и сражена, будто ранена… Кто виноватъ во всемъ? Его однообразное одинокое существованіе!? Да, конечно не въ оригинальной двушк причина всего, а въ его одиночеств, въ необоримой и законной необходимости ‘кого-либо’ или ‘чего-либо’, въ его сромъ прозябаніи на земл.
Стало-быть — чего проще?!
Окунуться въ океанъ, именуемый Парижемъ, нырнуть хотя бы на самое дно его и искать. Искать то, что можетъ озарить его существованіе яркимъ и животворящимъ свтомъ. Да, но такіе поиски кажутся не только безсмыслицей, не только глупостью, но даже оскорбительнымъ для сердца паясничествомъ. ‘Искать счастье’ есть пошлое выраженіе, а примняемое на дл — самый тягчайшій самообманъ.
Докторъ Гарнье, пріхавшій на другой день утромъ, отнесся къ внезапному отъзду своей паціентки довольно хладнокровно и объяснилъ, что она почти совершенно поправилась и могла бы уже ухать и къ себ домой. Зато самъ Аталинъ показался доктору въ нравственно серьезномъ положеніи.
Давно зная и любя Аталина, Гарнье тревожно отнесся къ тому, что вдругъ замтилъ въ друг. Такъ какъ тотъ самъ молчалъ, то доктору пришлось насильно вызвать его на объясненіе.
Потребность ли въ исповди или надежда на добрый совтъ, но Аталинъ схватился за друга-медика, какъ утопающій за соломинку, и чистосердечно признался во всемъ, не скрывая даже мелочей. Онъ разсказалъ другу всю незатйливую исторію своей странной, поздней и совершенно нежданной любви. Онъ ссылался на какое-то якобы предопредленіе, стыдясь разницы лтъ между нимъ и ‘ею’ и оправдываясь своимъ безсмысленно пустымъ, безцльнымъ и безроднымъ существованіемъ. Говоря, онъ ни разу не назвалъ Эльзу по имени…
— Да, ваше положеніе мудреное! заговорилъ Гарнье, выслушавъ повствованіе друга.— Вы богаты и свободны, безъ дла, безъ цли, безъ семьи, даже безъ родины. И самая главная бда въ томъ, что вы не рабъ себялюбія и честолюбія и всяческихъ человческихъ страстей. Вы можете начать страстно желать только то, что невозможно. Девизъ вашъ, невольно навязанный вамъ обстоятельствами жизни: ‘что могу, того не хочу, что хочу, того не могу’. Будь этотъ милый дичокъ попроще, понизменне въ своихъ наивно-честныхъ убжденіяхъ и сужденіяхъ, нсколько покладисте и легкомысленне, вы отнеслись бы къ нему такъ же, какъ къ десяткамъ, сотнямъ женщинъ, которыми кишитъ Парижъ. Не протестуйте! Это — истина… Но я сдлаю вамъ сейчасъ уступку. Я соглашусь, что еслибы вы были свободны, не связаны брачными узами и ршились бы предложить ей руку и сердце, то быть-можетъ вы и были бы счастливы… года на два, на три. Не возмущайтесь! Пожалуй я надбавлю: ну, шесть лтъ, но не боле. Долго вы не можете быть довольны и счастливы. Чтобы быть счастливымъ, надо, чтобы чего-нибудь въ жизни недоставало, а у васъ все есть. Я бы отъ всей души пожелалъ вамъ теперь полюбить эту креолку еще сильне и долго съ трудомъ добиваться счастія обладанія ею. А не отчаяваться, не бросать мысли о побд… Или же желаю вамъ отъ души вдругъ разориться, или заболть и быть при смерти, одною ногою въ гробу, а затмъ выздоровть… Только посл подобнаго, жизнь улыбнется вамъ отъ малйшаго цвтка въ вашемъ саду и до красивыхъ созвздій въ неб ночномъ.
Докторъ пробылъ въ Нельи до сумерокъ, и результатомъ бесды друзей было то, что Гарнье уговорилъ Аталина не воображать себя индусскимъ или инымъ богомъ, истуканомъ, не фантазировать, а дйствовать.
— Surtout ne faites pas du roman! сказалъ онъ.
Аталинъ, ршившій было оставаться въ Нельи, какъ въ кель, и не длать ни шагу, убдился, благодаря краснорчію Гарнье, что надобно взглянуть на дло проще и поступать такъ же, какъ и вс простые смертные.
Узжая, Гарнье сказалъ:
— Дайте мн слово, что завтра вы подете въ гости къ этой сестриц, къ этому антиподу моей паціентки, и повидаетесь съ нашею милою квартеронкой qui doit chasser de race и которую теперь жжетъ собственный расовый огонь. А затмъ, если хотите, зазжайте и ко мн.
Аталинъ далъ слово и, проводивъ Гарнье, чувствовалъ себя нсколько бодре и веселе. Поздка въ Парижъ на слдующій день стала все-таки занимать и тревожить его.
— Что то будетъ?
На другой день посл полудня онъ былъ уже въ Париж, но на бду свою не захотлъ гонять своихъ лошадей, а взялъ фіакръ. Обратясь къ консьерж дома съ вопросомъ, здсь ли живетъ г-жа Марія Карадоль, онъ получилъ тотъ же отвтъ и такъ же изумился, какъ недавно случилось съ Виганомъ.
Несмотря на увренія Аталина, что онъ не ошибся адресомъ, консьержа упорно отвчала, что такой дамы въ числ квартирантовъ нтъ. Вспомнить псевдонимъ — или le nom de guerre сестры Эльзы — Аталинъ не могъ подобно Баптисту, такъ какъ сама женщина, приглашая его, забыла оговорить ея. Въ разговор она дала Аталину номеръ дома и номеръ квартиры, не зная, что русскому мудрено будетъ ршиться итти звонить у дверей, когда консьержа заявитъ, что такой квартирантки на лицо нтъ.
Консьержа, разумется, снова лукаво перечислила обитателей дома и упомянула о постоялиц г-ж Роз Дюпре, но Аталинъ не спохватился, какъ когда-то Баптистъ, и настаивалъ на имени Маріи Карадоль. Консьержа, конечно, сообразила, что поститель этотъ вовсе не желателенъ для Марьетты и, чтобы сохранить получаемые съ нея на чай пятьдесятъ франковъ въ мсяцъ, надо отъ этого постителя отдлаться. Она по профессіи отлично знала, что женщины, подобныя Марьетт, ограждаютъ себя псевдонимами отъ непрошенныхъ гостей, отъ родителей и родственниковъ, отъ кредиторовъ и отъ прежнихъ друзей и знакомыхъ, съ которыми, перемнивъ фамилію, желаютъ прекратить сношенія.
Аталинъ, встревоженный, вернулся къ себ, вызвалъ Джона отвозившаго Эльзу съ сестрой и узналъ отъ него, что не ошибся. И тотчасъ же въ немъ сказался ‘русскій’ и заговорилъ такъ, какъ не могъ бы заговорить Парижанинъ. Онъ вообразилъ себ, что консьерж были даны его примты и было дано приказаніе не принимать. Это поразило его и даже уязвило самолюбіе. Такая женщина, какъ Марьетта, порога квартиры которой онъ никогда бы не переступилъ при иныхъ обстоятельствахъ, теперь не соизволила принять его у себя.
Джонъ описалъ подробно домъ, входъ, фигуру консьержи, которая помогала Эльз выйти изъ кареты. Не было ни малйшаго сомннія, что Аталинъ не ошибся домомъ. Что же длать?
Прошло еще два дня. Много разъ собирался онъ снова похать въ улицу Chausse d’Antin, нсколько разъ собирался написать Эльз, одинъ разъ собрался и написалъ письмо Марьетт, но прождавъ отсылать его нсколько часовъ, изорвалъ со злостью. Наконецъ однажды, предъ полуднемъ, онъ вдругъ еще до завтрака приказалъ закладывать скоре лошадей и полетлъ къ другу-доктору, какъ бы за медицинской спшной помощью.
— Impossible! былъ отвтъ Гарнье на все, что разсказывалъ ему Аталинъ.— Impossible! отвчалъ за все докторъ, добродушно улыбаясь.— Что-нибудь, да не такъ!
И затмъ Гарнье предложилъ другу подождать часъ или полтора и отзавтракать съ нимъ, общаясь дать ему разъясненіе всего,— вмст съ дессертомъ.
Дйствительно, не позже, какъ черезъ часъ, когда они кончали завтракъ, появился въ гостиной камердинеръ доктора и молча сталъ на вытяжку передъ бариномъ. Только лицо его свидтельствовало, что онъ ждетъ вопроса, чтобы заговорить. Гарнье улыбнулся, мотнулъ головой Аталину на камердинера и произнесъ:
— Вотъ Пиія, которая просто отвтитъ на вс ваши мудреные вопросы! Ну, отвчайте, Эдуардъ, что вы узнали?
— Домъ — тотъ самый, а въ немъ дйствительно живетъ la persone en question, скромно заявилъ Эдуардъ.— Но только именуетъ она себя иначе. А такъ какъ г. Аталинъ спрашивалъ ее подъ настоящимъ именемъ, а не подъ вымышленнымъ, то консьержа и не имла права отвчать. Имя ея: г-жа Роза Дюпре.
— А что вамъ это стоило? улыбнулся Гарнье.
— Неыножко дорого-съ. Консьержа оказалась упряма или жадна. Пятьдесятъ франковъ! Впрочемъ, я взялъ съ нея росписку въ полученіи денегъ для представленія вамъ.
И камердинеръ досталъ клочекъ бумажки, гд было что-то нацарапано и подписано крючковато.
— Какія подробности еще узнали вы? спросилъ Гарнье.
— Госпожа Дюпре живетъ тамъ уже боле года. Прежде les termes уплачивались банкиромъ Годріономъ, а послдній terme былъ уплаченъ Англичаниномъ, котораго фамилію, извините, я запомнить не могъ. Въ настоящее время у нея гоститъ ея сестра, пріхавшая изъ деревни. Гостей у нея бываетъ мало. Консьержа называетъ ее une dame trs bien, qui montera…
Когда докторъ, улыбаясь самодовольно, отпустилъ камердинера, Аталинъ досталъ изъ портмоне пятьдесятъ франковъ и протянулъ ихъ.
— Jamais! отозвался, смясь, Гарнье.— Помилуйте. Разв, можно упустить такой случай! Другого подобнаго во всю жизнь не представится. Купить счастіе друга и преподнести его ему за сумму въ пятьдесятъ франковъ. А все это потому, что надо дйствовать проще. Ne pas faire du roman. Надо было просто дать на чай два-три наполеондора, а вы вернулись домой, сообразивъ, что какая-то женщина, живущая подачками и которая должна гордиться и быть счастлива тмъ, что у ней есть знакомые Русскіе, а не простые Парижане, вдругъ не желаетъ васъ принимать. Ну-съ, позжайте немедленно, спросите г-жу Розу Дюпре и, отбросивъ въ сторону всякій идеализмъ, всякія романическія и фантастическія соображенія, дйствуйте и говорите проще. Avec les points sur les ‘i’.
Черезъ часъ Аталинъ былъ снова въ Chausse d’Antin и спрашивалъ Марьетту подъ ея вымышленнымъ именемъ. Консьержа заявила покровительственно, что дйствительно такая живетъ въ дом, но прибавила, что ея нтъ дома.
— Тогда ея сестра дома вроятно, больная, недавно прибывшая? сказалъ онъ.
Консьержа пристально посмотрла на него, вспомнила, что этотъ господинъ являлся уже сюда однажды и спрашивалъ г-жу Карадоль, и замолчала въ нершительности, подозрвая: и не зная, что отвчать.
— Вамъ нужно что-нибудь передать г-ж Дюпре? спросила она.
— Нтъ, ничего! Я желаю ее видть или, врне, видть ея сестру.
Консьержа помолчала и наконецъ выговорила, слегка пожимая плечами:
— Montez s’il vous plait. Сестра г-жи Дюпре дома.

XXV.

Когда Аталинъ поднялся и позвонилъ, за дверью раздался голосъ, спрашивавшій его фамилію. Онъ назвался. Голосъ снова переспросилъ фамилію и попросилъ обождать, но черезъ нсколько секундъ раздались скорые шаги по корридору, дверь быстро распахнулась, и сама Марьетта выпорхнула на лстницу въ своемъ голубомъ капот, сплошь обшитомъ кружевами и лентами.
— Je ne vous attendais pas, monsieur! выговорила она нараспвъ, манерно присдая.— Пожалуйте! Я очень рада васъ, видть у себя!
Аталинъ съ гадливымъ чувствомъ, почти съ отвращеніемъ вступилъ въ эту квартиру, но чувствовалъ, что сильно волнуется близостью къ Эльз. И прежде всего ему захотлось, убдиться, что она дйствительно здсь, не ухала.
— Какъ здоровье вашей сестры? спросилъ онъ холодно, когда они услись въ гостиной.
— Отлично, merci!
— Она здсь? черезъ силу выговорилъ онъ.
— Здсь! Вотъ!
Марьетта снова поднялась и крикнула въ дверь:
— Эльза, или сюда! C’est monsieur de… Diable. Я опять забыла фамилію. Tu sais… monsieur le Russe!
Между тмъ Аталинъ, убдившійся, что Эльза за нсколько шаговъ отъ него, за стной этой гостиной, сразу взволновался и почувствовалъ, что даже лицо его вспыхнуло. По счастію, онъ сидлъ спиной къ окнамъ, а въ нихъ проливалось очень мало свта изъ-за огромнаго дома, который выбился напротивъ.
Марьетта вернулась, театрально услась предъ нимъ на кресл, распустивъ съ боку длинный шлейфъ своего тяжелаго отъ всяческой отдлки капота.
Женщина бывала часто въ театрахъ Gymnase и Vaudeville, и бывала не ради удовольствія, а ходила туда, какъ въ школу. Она внимательно приглядывалась и прислушивалась, училась, ловила и запоминала слова и фразы, замчала и запоминала жесты и позы главныхъ актрисъ. И надо ей честь отдать, она усвоила себ великолпно манеру ходить, поворачиваться, садиться и произносить нкоторыя фразы. Одного только не подозрвала Марьетта, что все это было умстно на подмосткахъ и было забавно въ ея обстановк. Впрочемъ она ‘играла’ у себя дома только въ рдкихъ случаяхъ, принимая ‘важныхъ’ гостей.
Усвшись теперь на кресл какъ-то въ пол-оборота къ Аталину, распустивъ свой хвостъ и пришлепнувъ складки нсколько разъ ладонью, Марьетта оперлась локтемъ на спинку кресла, а другой рукой приложила платочекъ къ лицу и потрогала имъ нсколько разъ носъ, и щеки, и ротъ.
— А quoi dois-je l’honneur… начала она, но повторивъ нараспвъ нсколько фразъ, подхваченныхъ изъ какой-нибудь комедіи Ожье или Пальерона, она выпалила:
— Soyez le trs bien venu.
Аталинъ замтилъ многое, замтилъ и это ‘trs’, но ему было не до того. Онъ объяснилъ, что, интересуясь здоровьемъ Эльзы, онъ захотлъ узнать, въ какомъ она положеніи и все ли еще находится въ Париж.
— Конечно, здсь! отозвалась Марьетта.— И я надюсь, что она и останется. Зачмъ ей хать опять въ свою трущобу? Она будетъ жить у меня. Je m’en charge!
Эти слова сразу заронили горькое чувство въ сердце Аталина.
‘Если подобное возможно, если подобное уже ршено, думалось ему,— то ршено съ согласія Эльзы. А такое согласіе нчто ужасное. Подобное извстіе равносильно тому, какъ еслибы сказали, что Эльза покусилась на кражу и мошенничество’.
— Она согласилась оставаться въ Париж, у васъ? невольно вырвалось у него, хотя онъ сознавалъ, что этого вопроса не надо было задавать, такъ какъ онъ поведетъ къ цлому нежелаемому разговору.
— Да, согласилась! солгала Марьетта.— Что же ей тамъ, у матери, длать? Courir aux barrires!
И Марьетта начала говорить какія-то туманныя фразы съ какими-то намеками на ея желаніе устроить судьбу сестры получше, о трудностяхъ устроиться опредленно и твердо, не стать жертвой обмана, такъ какъ Парижъ — очагъ всяческаго надувательства.
На вс эти общія темныя фразы и намеки Аталинъ не отвчалъ ничего. Онъ и не подозрвалъ, что Марьетта вызываетъ его на разговоръ прямой и откровенный. Замтивъ наконецъ, что русскій не притворяется и дйствительно не подозрваетъ, что все, ею сказанное, говорится именно для него, Марьетта ршила ‘принаровиться’ къ мышленію этого русскаго, заговорить съ нимъ, какъ съ ребенкомъ, проще.
— Да, въ Теріэл ей длать нечего, продолжала она.— Да, вроятно, скоро и мать съ братомъ покинутъ эту трущобу и передутъ въ другое мсто, такъ какъ г. Виганъ собирается на житье въ Парижъ. Мать, оставшись одна, безъ его помощи, очутится въ боле тяжелыхъ условіяхъ: придется платить за квартиру и жить исключительно швейною работой. Эльза тогда будетъ ей въ тягость, такъ какъ сама зарабатывать ничего не можетъ.
— Да, выговорила вдругъ быстро Марьетта посл паузы, такъ какъ Аталинъ продолжалъ молчать, какъ убитый, — конечно, было бы всего лучше, еслибы Эльза осталась у васъ въ Нельи.
— Какъ?!. почти вскрикнулъ онъ, сильно двинувшись на. своемъ мст.
— Да такъ! Было бы лучше, еслибы сестра осталась у васъ совсмъ.
— Совсмъ? повторилъ Аталинъ тише, но съ крайнимъ удивленіемъ въ голос.
— Ну-да! Я прямо говорю, что сожалю, что увезла ее. Et a fait le compte! Поручивъ тогда Баптисту объясниться съ вами, я сдлала глупость. Онъ этого не сумлъ, вышло недоразумніе. Впрочемъ, если вы не сердитесь, то нчто еще не потеряно, и мы можемъ теперь объясниться en bons amis.
— Въ чемъ объясниться? выговорилъ Аталинъ, изумленно глядя въ лицо женщины и лишь смутно понимая, къ чему ведетъ этотъ разговоръ.
— Объясниться, на какихъ условіяхъ Эльза можетъ вернуться къ вамъ въ Нельи, рзко и холодно отвтила Марьетта.— Она у насъ — чудачка, да еще очень молода, чтобы понимать les choses du monde и разсуждать о нихъ. Но ее нечего и спрашивать. На то я — сестра ея, чтобы ршить главный вопросъ, самый важный, безъ ея согласія. Разумется, не для себя, а ради ея же пользы въ будущемъ.
Марьетта замолчала и нетерпливо ждала, но Аталинъ угрюмо смотрлъ на нее. Онъ догадывался, чуялъ, что хочетъ сказать эта женщина, но будто отгонялъ отъ себя догадку. Чтобы выйти изъ неловкаго положенія, Марьетта вдругъ ахнула:
— Что же это однако она не идетъ? Я пойду за ней…
Она вскочила съ мста, но вспомнивъ, что актрисы Gymnase такъ не длаютъ, выпрямилась и театральною походкой вышла изъ комнаты.
Марьетта нашла Эльзу въ комнат Жозефины, сидящею на краю кровати. Она оперлась локтями въ колна и опустила лицо на ладони. Марьетта окликнула сестру, но та не отвтила и не двинулась. Марьетта взяла ее за плечо. Эльза вздрогнула, откинула голову и, выпрямившись, глянула, на нее сурово. Лицо ея было темное, будто озлобленное.
— Et bien, tu perds la boule? рзко выговорила Марьетта.— Что ты блажишь? Онъ тутъ… Иди же!
— Я не хочу его видть! просто и тихо отозвалась Эльза.
— Съ ума ты спятила! Pas de btises! Иди скорй!
— Я не хочу! повторила Эльза такъ же.
— Не блажи, я теб говорю! Иди сію секунду!
— Я не хочу!
— Да что же ты? Une folle furieuse?!
— Не хочу! повторила Эльза все тмъ же голосомъ, спокойнымъ, но сильнымъ.
— Ну, слушай. Я даю теб пять минутъ, чтобъ одуматься и прійти. Иначе я приведу его сюда.
— Тогда я совсмъ уйду! вдругъ поднялась Эльза съ кровати и двинулась къ дверямъ.
— А! вскрикнула Марьетта.— Въ такомъ случа. Un moment! произнесла она и, грубо отстранивъ сестру отъ двери, быстро прошла въ корридоръ.
Чрезъ нсколько секундъ Эльза услыхала, какъ замокъ щелкнулъ въ наружной двери, а затмъ Марьетта, пройдя мимо нея и показавъ ей ключъ, положила его въ карманъ и прошла въ гостиную.
Вернувшись къ Аталину, она заявила, что сестра сейчасъ придетъ.
— А если на нее нападетъ дурь, какъ бываетъ часто, si elle fera des manires, мы пойдемъ къ ней въ комнату.
— Если mamzelle Эльза не желаетъ меня видть, выговорилъ онъ, вставая,— то насильно я тоже не хочу. Только я желалъ бы знать, что это значитъ?
— Нисколько! отозвалась Марьетта.— Садитесь! Она сейчасъ придетъ!
Они снова сли, и на этотъ разъ женщина, которой надола уже комедія съ этимъ Русскимъ, выговорила вдругъ:
— Voyons, monsieur de… J’oublie toujours.
— Аталинъ! отозвался этотъ.
— Voyons, monsieur de Taline, по своему окрестила она его.— Я предлагаю вамъ sans faons говорите откровенно. Бросимте эту игру! Вы — человкъ, кажется, богатый и можете себ позволить всякую прихоть, всякій капризъ. Voyons, во сколько оцниваете вы эту прихоть.
— Я васъ не понимаю! сурово отозвался онъ, но, конечно, лгалъ.
— Я въ качеств старшей сестры и уполномоченная нашей матерью спрашиваю васъ: какою суммой вы можете располагать.
— Повторяю вамъ, что я васъ не понимаю или, лучше сказать, я не хочу васъ понимать. Тутъ недоразумніе.
— А? Такъ вы бы желали, какъ вс Парижане, обдлывать подобное даромъ? разсмялась Марьетта презрительно и рзко.
— Ни то, ни другое! Я ничего не желаю.
— Зачмъ же вы пріхали теперь… сюда? Странно! Бгать за двочкой безъ цли…
— Я пріхалъ повидать mamzelle Эльзу, чтобы узнать, какъ ея здоровье.
— А, вотъ что! А затмъ, если она здорова и отправится къ матери, то вы за ней туда не послдуете? Вы прервете съ ней всякія сношенія?
— Если она этого пожелаетъ. Конечно.
— А если она этого не пожелаетъ? Если она по ребячеству согласится, чтобы вы пріхали и хотя бы на время поселились около нея въ Теріэл. Тогда что?
— Тогда такъ и будетъ, по ея желанію.
— Vous tes magnifique… По крайней мр — откровенны. Ну, а затмъ, вы въ одинъ прекрасный день увезете ее снова къ себ въ Нельи, а тамъ и въ Россію. Не такъ ли?
— На это все никогда она сама не согласится.
— А если согласится?
— Я бъ не желалъ разговаривать съ вами объ этомъ! отрзалъ вдругъ Аталинъ рзко.— Это до васъ не касается!
— Vraiment! вдругъ уже совсмъ грубо расхохоталась Марьетта.— До меня — ея сестры — это не касается. До насъ да всхъ, до семьи,— это не касается! Vous tes superbe, mon cher monsieur! Но вы ошибаетесь. До насъ это очень касается. И если вы подобное затваете, то я считаю долгомъ предупредить васъ, что законы во Франціи на этотъ счетъ очень строги. Вы, вроятно, знаете, чмъ наказуется поступокъ, называемый dtournement de mineure. Я предупреждаю васъ, что еслибы даже мать, какъ женщина болзненная и равнодушная ко всему, отнеслась къ этому просто, то я ничего подобнаго не допущу. Не будьте упрямы! Вдь это одна упрямство съ вашей стороны! Я знаю, что вы человкъ богатый, une dizaine de mille francs для васъ ничего не значитъ. Согласитесь, что это — грошъ въ данномъ случа. Другая бы на моемъ мст запросила вдвое и втрое.
Аталинъ, давно возмущенный этимъ разговоромъ, вдругъ иронически улыбнулся и произнесъ насмшливо:
— Mademoisele Elza уполномочивала васъ имть со мной этотъ разговоръ?
— Нтъ!
— Стало быть не она назначаетъ cette dizaine, а вы?
— Конечно, я! Она въ этихъ вещахъ ничего не понимаетъ.
— Но если я сегодня же привезу вамъ эти деньги, что тогда будетъ?
— Берите Эльзу и ступайте въ Нельи, и никто васъ тамъ не обезпокоитъ.
— А она подетъ за мной? снова усмхнулся онъ, но чувство жгучаго страха явилось вдругъ на сердц.— Что если вдругъ Марьетта отвтитъ: ‘да, подетъ, по собственному согласію!’
Но Марьетта посл минутнаго молчанія отозвалась небрежно.
— Это ужъ ваше дло! Я не буду мшать, родные не будутъ мшать. А это главное.
— Нтъ, ma chre demoiselle, отозвался сурово Аталинъ,— не въ этомъ главное и не въ деньгахъ сила. Еслибы все зависло отъ денегъ, то я бы привезъ вамъ сегодня или завтра не только une dizaine, хотя бы даже une centaine de mille francs и былъ бы счастливйшій человкъ, привозя ихъ вамъ. Главное въ томъ, что сама Эльза не согласится и не ршится ни на что подобное pas mme pour un million.
— Какой вздоръ! отозвалась Марьетта.
Лицо ея преобразилось, почти сіяло. Главное затрудненіе, по ея мннію, было преодолено. Этотъ человкъ оказался не скупцомъ. Онъ высказался, и его слова дышали правдой. Онъ не пожалетъ денегъ — это слышалось въ его голос, виднлось въ его глазахъ.
— Это все пустяки! заговорила быстро Марьетта.— Главное — вы, ваши намренія, а ее нечего и слушать. Нечего обращать вниманія наея причудничанья. Ее можно уговорить, даже заставить… Она сама не знаетъ чего хочетъ. А я знаю и знаю наврное qu’elle vous adore.
— Вы ошибаетесь! отвтилъ онъ, но снова зналъ, что лжетъ.
— Je vous dis que si…
И Марьетта начала было доказывать, почему она думаетъ и знаетъ, что Эльза обожаетъ его, но Аталинъ прервалъ ея краснорчіе и произнесъ съ чувствомъ гадливости:
— Laissons a, s’il vous plait!
Дйствительно, ему стало тяжело, что эта женщина касается этого вопроса, какъ еслибы кто-либо грязными руками трогалъ дорогую для него вещь. Онъ уже глубоко раскаивался, что допустилъ этотъ разговоръ, обидный для Эльзы и оскорбительный для его чувства къ ней.

XXVI.

Марьетта, пожавъ плечами, медленно поднялась съ своего мста, прошла опять въ комнату Жозефины, и нашла Эльзу сидящей на кресл почти въ забытьи отъ тяжелыхъ думъ.
— Что же ты? Такъ это и будетъ? Tu ne veux pas dmarrer! сердито произнесла она.
Эльза не овчала.
— Повторяю теб, что если ты сію минуту не выйдешь къ нему, я приведу его сюда.
Эльза снова не отвтила ни слова.
— Quel mulet! Право, стоило бы закатить теб un bon ‘vas-te-laver’, какъ говорятъ у васъ въ деревн.
И Марьетта, поднявъ руку, покачала ею въ воздух, какъ бы показывая увсистую пощечину. Затмъ она вышла снова въ гостиную и выговорила громко, чтобъ Эльза могла слышать.
— Venez donc! Она все еще немножко слаба, и мы лучше пройдемъ къ ней!
Аталинъ, ничего не подозрвавшій, поднялся и черезъ нсколько секундъ они были въ корридор передъ дверью въ комнату Жозефины. Но въ тотъ мигъ, когда онъ, шедшій впереди, былъ за два шага отъ двери, она быстро захлопнулась, а затмъ щелкнула задвижка. Онъ остановился въ недоумніи.
— Quelle rosse! вырвалось у Марьетты.
Она бросилась къ двери и, уже забывъ вс твои театральные пріемы, снова повторила два раза.
— Quelle! rosse… Quelle rosse! и стала стучать кулакомъ въ дверь.— Veux-tu ouvrir, sale bte! вырвалось наконецъ у этой постительницы ‘Красной Мельницы’.
При этомъ восклицаніи Аталина всего передернуло, эти два слова, обращенныя къ Эльз, рзнули его точно ножомъ. Цлая нравственная пропасть, раздлявшая эту гадкую женщину отъ ея сестры, будто сразу разверзлась и явилась передъ его глазами. А это дорогое ему существо въ рукахъ, въ распоряженіи у этой женщины!
— Послушайте. Оставьте! Я не хочу! взволнованно заговорилъ онъ.— Она, очевидно, не желаетъ меня видть, а вы хотли заставить ее насильно сдлать это. Я не хочу! Прощайте! Я узжаю.
И, не дожидаясь отвта, онъ, сильно взволнованный, быстро направился къ выходной двери. Не помня себя, взялся онъ за замокъ, но и эта дверь не отворялась.
Марьетта, измнившись въ лиц отъ злобы, сдлала нсколько шаговъ вслдъ за Аталинымъ и уже хотла было достать ключъ изъ кармана, чтобы выпустить его. Но вдругъ, будто остервенившись, она воскликнула:
— Ah, mais non! Я не позволю надъ собой мудрить. Да, и такимъ чудакамъ, какъ вы и она, никогда не уступлю! Я васъ не выпущу. А ее я заставлю отворить дверь.
— Я васъ прошу! отозвался онъ съ рукой на замк.
— Non, non et non! отвтила рзко Марьетта, совершенно озлобленная.— Вы останетесь здсь хотя бы до вечера. Хоть ночуете! Но я даю слово, что я этой двери не отворю, пока она не отворитъ своей. Меня не переупрямишь. Да, съ такими людьми, какъ вы и сестра, не слдъ дйствовать по-человчески. Vous tes tous les deux, des chapps de Charenton!
Марьетта вернулась къ двери сестры, застучала въ нее большимъ ключомъ и крикнула:
— Ты слышишь. Я заперла наружную дверь и не выпущу его отсюда хотя бы до утра завтрашняго дня. Tu sais, je n’ai qu’un mot. И я поставлю на своемъ. Monsieur de Taline, крикнула она,— будьте хоть вы благоразумны. Идите въ гостиную и сидите спокойно до тхъ поръ, пока cette tte fle — не отворитъ свою дверь. Повторяю — я не уступлю.
Аталинъ по невол, взволнованный, вернулся по корридору со страннымъ чувствомъ на сердц. Раздраженный всячески Марьеттой, онъ былъ однако радъ, что она заперла его и не даетъ возможности ухать. Но въ ту же минуту дверь комнаты Жозефины отворилась, и на порог появилась Эльза со сложенными на груди руками, съ суровымъ, потемнвшимъ лицомъ, и только глаза ея блестли ярко.
— Что прикажете? вымолвила она, глядя Аталину въ лицо какъ бы свысока, и даже съ оттнкомъ презрнія..
— Я ничего… началъ онъ смутясь.— Я хотлъ видть васъ сегодня, узнать какъ вы дохали, какъ ваше здоровье…
— Я здорова и благодарю васъ за все… Est ce tout?
— Oui, c’est tout… отозвался онъ тихо, но отъ голоса его повяло вдругъ грустью, и этотъ звукъ коснулся будто сразу глубины сердца Эльзы. Она опустила глаза и стояла не двигаясь… Ей чуялось, что еще одно его слово, сказанное тмъ же голосомъ,— и она заплачетъ, она проститъ ему, все, она уступитъ… Въ чемъ?..
— Ну же… Soie bonne enfant, сказала Марьетта мягко.— Иди въ гостиную и поговорите вмст… Вдь онъ изъ-за тебя въ Парижъ пріхалъ. Часъ зды. C’est trs gentil… Иди.
Въ голос женщины было что-то приторное…
Эльза послушно двинулась и, не подымая глазъ отъ пола, прошла впередъ. Аталинъ двинулся за ней. Войдя въ гостиную, они сли и молчали, ожидая, что Марьетта заговоритъ за нихъ. Онъ оглянулся первый и увидлъ, что ея не было въ комнат.
‘Она умышленно оставила насъ однихъ’, подумалось ему.
— Вы ухали отъ меня по собственной вол, наконецъ вымолвилъ онъ,— или сестра ваша уговорила васъ?
— Не прізжай сестра, я на другой же день ухала бы къ себ…
— Это было бы лучше… Вы забыли, что я говорилъ вамъ и съ чмъ вы соглашались… Надо было хать прямо въ Теріэль… А не сюда, тихо прибавилъ онъ.
— Я здсь не останусь…
— Она говоритъ, что вы совсмъ останетесь, шепотомъ произнесъ Аталинъ, косясь на двери.
— Никогда.
— Вы мн даете слово въ этомъ?..
— Ахъ, какое же вамъ до всего этого дло! тихо, на грустно шепнула она.
— Не говорите такъ, Эльза… Это гршно… Послушайте… Я послдній разъ вижусь съ вами, если вы этого желаете… Повидимому, таково ваше желаніе. Не видаться. И я послдній разъ прошу васъ… Простите меня, если я оскорбилъ васъ. Но что же мн было сказать, предложить. Я предложилъ единственно возможное между нами.
Эльза двинулась, будто вздрогнула, по не подняла глазъ и промолчала…
— Вы знаете, какъ я много… Да, я васъ… Вы мн дороже всего въ мір. Это чувство всегда останется во мн… И еслибъ я могъ, еслибъ я былъ свободнымъ человкомъ, то я конечно тотчасъ предложилъ бы вамъ быть моей женой.
— Еслибъ вы были свободны? глухо, едва слышно проговорила Эльза.
— Да…
— Что вы хотите сказать? еще глуше, черезъ силу произнесла она.
— Еслибъ я не былъ женатъ…
— Вы женаты?! вырвалось у нея какимъ-то страннымъ крикомъ, въ которомъ послышался гнвъ.
— Да, Эльза. Къ несчастію, это такъ… Неужели вы могли предположить, что я, будучи свободнымъ человкомъ, сталъ бы говорить съ вами такъ, какъ говорилъ тогда… Предъ вашимъ отъздомъ изъ Нельи…
— Повторите! Вы женаты?
— Да. И давно…
— Ваше честное слово?
— Честное слово.
Эльза опустила голову, потомъ понурилась, и наступило молчаніе.
— Поэтому я и могъ только… началъ было Аталинъ, но Эльза рзкимъ шопотомъ перебила его.
— Assez! Tout est dit!
Она заволновалась и тяжело дышала… И вдругъ у нея вырвалось крикомъ, будто противъ воли:
— Quelle horreur!
— Да, это ужасно! отозвался онъ.— Вся моя жизнь…
— Abomination!! вскрикнула снова Эльза и, внезапно поднявшись, она, не глянувъ на него, быстро вышла изъ комнаты.
Аталинъ, пораженный этимъ, остался въ кресл, хотлъ позвать ее, но языкъ не повиновался ему… Онъ пришелъ въ себя окончательно только отъ голоса Марьетты. Онъ всталъ, почти безсознательно простился съ ней и, не слушая, сказалъ что-то и вышелъ на лстницу.
‘Это поразило ее!..’ думалось ему. Но почему же это слово: abomination. И этотъ страшный гнвъ въ голос?..
А между тмъ, когда дверь квартиры захлопнулась за Аталинымъ и Марьетта вошла къ сестр, она нашла Эльзу въ сильнйшемъ возбужденіи и блдную, какъ полотно…— C’est un lache! Un infame! вн себя воскликнула она. навстрчу сестр. Онъ подло лжетъ въ самыхъ священныхъ вещахъ. Онъ сказалъ мн, что онъ женатъ, а я знаю, чта это ложь… Сама графиня Отвиль сказала мн, что онъ холостой. Abomination! Неужели же на свт только одинъ честный человкъ — Фредерикъ?

XXVII.

— Tout a commence m’embter! ршила Марьетта въ этотъ вечеръ, ложась спать и невольно думая объ Эльз и Аталин. Qu’ils se dbrouillent… Se m’en fiche!
На слдующее утро она забыла и думать объ сестр и русскомъ, получивъ нежданно записку отъ Киноля, приглашавшую ее обдать вмст съ нсколькими общими друзьями.
Женщина съ прозвищемъ ‘Червонный валетъ’, которая была на бульварномъ жаргон парижанъ ничто иное, какъ’une ancienne’, не зная куда двать свой порядочный доходецъ, тратилась исключительно на дв вещи: давала деньги: взаймы безъ отдачи юношамъ, начинающимъ искушаться въ парижскихъ омутахъ, и затмъ раза три, четыре въ мсяцъ въ праздничные дни давала обды своимъ друзьямъ, очень обильно уснащенные и виномъ, и всякими диковинами врод маррокскихъ финиковъ, русской икры и кривыхъ сигаръ съ Манилы.
Обды эти происходили всегда ‘Au Brebant’ — въ ресторан, давно пережившемъ свою прежнюю славу, но къ которому попрежнему тяготло сердце Червоннаго валета. Бребанъ со всми своими кабинетами, напоминалъ Киноля ея юные и бурно веселые годы.
Почти на каждый cabinet particulier отыскивался въ памяти ея un souvenir tout particulier. Такъ въ No 7, тому назадъпочти пятнадцать лтъ, одинъ ея обожатель, пылкій лейтенантъ du Quatrime Chasseurs, проломилъ голову такому же обожателю ея, второму секретарю итальянской амбасады. Въ No 14 у нея однажды, лтъ двадцать тому назадъ, вдругъ исчезла брошка съ большимъ солитеромъ. Ея собесдникъ и convive, испанскій грандъ и герцогъ, оказался подмастерьемъ сапожника, когда она, видавшая виды, спохватилась и, заперевъ своего гранда въ нумер на ключъ, послала за полиціей. Изъ No 2, самаго большого и красиво-убраннаго, тому назадъ не боле пяти лтъ, за буйство вмст съ большой и веселой компаніей, она очутилась и ночевала въ полицейскомъ участк, гд провела время очень пріятно.
‘Une vraie partie de plaisir!’ — вспоминала она теперь вздыхая.
Разумется, Киноля была у Бребана — свой человкъ. Въ особенности уважали ее гарсоны, старые за то, что давно уже знали ее и много перепало имъ отъ нея на чай, молодые за то, что еще ихъ отцы или дяди уже служили когда-то г-ж Март.
На этотъ разъ Киноля объясняла Марьетт въ записк, что даетъ обдъ ради того, чтобы отпраздновать l’installation графа Соколова у пріятельницы, такъ какъ графъ, гонимый Немезидой въ вид полисменовъ, иметъ намреніе въ тотъ же вечеръ перебраться къ ней съ пожитками на жительство. Киноля просила Марьетту захватить съ собой сестру и Со-Ли-Лэсъ, предупреждая, что Уордена и Бови она уже позвала своимъ чередомъ.
Когда Марьетта объявила сестр приглашеніе Киноля, Эльза разумется отказалась наотрзъ. Она дала себ слово выйти изъ дому только съ тмъ, чтобы прямо направиться на вокзалъ Сверной желзной дороги. Напрасно Марьетта уговаривала ее, просила всячески, краснорчиво описывала, какъ интересно ей — дикарк и ‘деревеньщин’ увидть нсколько улицъ Парижа и видть одинъ изъ первыхъ ресторановъ. Эльза упорно стояла на своемъ.
Марьетта, конечно, не изъ-за одного упрямства настаивала, чтобы сестра была на обд. Ее интересовало: найдутъ ли Эльзу хорошенькой общіе знакомые и какъ оцнятъ. Видя упорство сестры, она перемнила тактику и прибгла къ уловк. Она подослала къ Эльз свою бонну, и Фифина — женщина не злая и не лгунья, но врой и правдой служащая своей барын,— объяснила Эльз, якобы по секрету, что Марьетта получила записку отъ Аталина: онъ просить позволенія пріхать въ пять часовъ и провести весь вечеръ.
— Ваша сестра отвтила уже, что ее до ночи дома не будетъ, но что вы будете дома. Если вы не хотите его видть, прибавила Фифина, — то лучше узжайте съ сестрой. Нельзя же вамъ нсколько часовъ сидть въ моей комнат, пока онъ будетъ сидть и ждать въ гостиной. Ce serait ridicule!
Разумется, Эльза поддалась обману. Глупо-смшное положеніе или ridicule ее не пугало, но она боялась, что это пребываніе съ Аталинымъ впродолженіе нсколькихъ часовъ въ одной квартир можетъ насильно повести снова къ разговору. Не только говорить, но и видть не могла бы она теперь равнодушно, — безъ озлобленія и горькаго чувства — этого человка, который недавно еще былъ ей такъ дорогъ.
Тотчасъ же отправилась она къ сестр, тщательно разрисовывавшей свое лицо передъ зеркаломъ, и объяснила, что согласна хать съ ней на обдъ.
Марьетта обрадовалась, но затмъ чрезъ минуту ахнула. Эльза была въ томъ же своемъ нелпомъ сренькомъ платьиц, изъ котораго выросла и которое даже въ этой крартир ‘кричало’ среди обстановки, ‘jurait avec le tout autour’.
Перешаривъ все въ двухъ большихъ шкапахъ, Марьетта нашла розовенькое платье, до котораго не дотрогивалась больше года. Фасонъ его былъ такой, что въ часъ времени можно было его передлать и приладить на сестр, которая была хотя много худощаве, но одинаковаго съ ней роста.
Въ пять часовъ Марьетта, расфранченная, всячески уснащенная, разрисованная и раздушенная, покончила съ собой и занялась сестрой. Оглядвъ ее съ головы до пятъ, она нашла, что Эльза въ этомъ розовенькомъ плать pas du tout mal.
— Только держись иначе! сказала она.— Руки подбери, да не горбись и не смотри такъ жалостливо. А то, право, совсмъ un singe, qui demande une pomme.
Затмъ Марьетта собралась было нацпить на сестру кое-что изъ своихъ прежнихъ дешевенькихъ золотыхъ вещицъ, которыхъ уже не надвала: брошку, браслетъ, два кольца и даже цпочку… но Эльза воспротивилась съ такимъ ожесточеніемъ, какъ еслибъ собрались въ разныхъ мстахъ тла выпачкать ее дегтемъ.
Марьетта, держа въ рукахъ эти вещи, не могла даже разсердиться, настолько велико было ея удивленіе. Она никакъ не могла понять, что заставляетъ Эльзу отказываться отъ того, что нравится всякой женщин, всякой двочк… Она сама мечтала объ этомъ еще ребенкомъ.
— Les bijoux c’est comme l’argent! воскликнула Марьетта.— Вдь это нчто первйшее въ мір, все остальное — вздоръ. Неужели ты не желала бы никогда имть серегъ или браслета?
— Да, но свои! отвчала Эльза.— И не такіе…
— Какъ ‘не такіе’?
— Не эти!
— Почему же не эти?
Эльза хотла сказать ‘срамно пріобртенные’, но зная, что ея правдивый отвтъ будетъ только оскорбителенъ сестр, промолчала.
— Ну, наднь по крайней мр цпочку…
— Безъ часовъ? разсмялась Эльза.
— Что же изъ этого! Мы спрячемъ кончикъ за поясомъ. a ce fait. Никто не догадается. А если кто спроситъ: который часъ, ты скажешь, что часы у тебя стоятъ.
Но едва успвъ договорить это, Марьетта вытаращила глаза и остолбенла. Эльзой вдругъ овладлъ нервно-безумный, крикливо-звонкій хохотъ. Она принуждена была даже опуститься на ближайшее кресло и такъ продолжала еще долго хохотать. Казалось, однако, что еще немного, и этотъ смхъ непремнно перейдетъ въ настоящій истерическій припадокъ.
Эльза понимала сама, что если предложеніе и объясненіе сестры показались ей безсмысленными, то во всякомъ случа болзненное состояніе тла, потрясеннаго всмъ пережитымъ, сказалось вновь изъ-за пустяка и взяло свое. Посл припадка странно-бурнаго смха, крупныя слезы выступили на глазахъ и она сразу стихла и ослабла.
— C’est nerveux! произнесла Марьетта отчасти сердито.
Эльза не поняла слова, но догадалась и выговорила:
— Я не знаю сама, что стало со мной длаться. Знаю одно! Пора мн домой. Ты общала мн деньги, которыя дала теб эта дама — г-жа Марта. Будь мила, отдай мн ихъ, и я завтра же рано утромъ отправлюсь домой. Вдь этотъ графъ будетъ спать въ столовой, а я должна взять комнату Фифины. Зачмъ заставлять ее спать на полу кухни?
— Возьми ихъ хоть сейчасъ. Он въ вазочк на камин, сурово отвтила эта.
Эльза поблагодарила и, быстро сбгавъ за деньгами въ гостиную, вернулась довольная и улыбающаяся.
Чрезъ нсколько минутъ, выйдя изъ дому, об сестры сидли уже въ нанятомъ фіакр и двигались чуть не шагомъ.
Вс бульвары и прилегающія улицы были сплошь затснены экипажами и прохожими, и все шевелилось и двигалось, лзло другъ на друга, едва распутываясь, будто въ какой-то загадочной борьб, коварной, упорной, не на животъ, а ни смерть.
Эльза снова внимательно и трусливо озиралась направо и налво, и опять то же чувство возникало у нея на душ: — желаніе бжать подальше отъ этого круговорота, гд кишитъ и бьется такъ много людей. И при томъ вс эти люди — непремнно дурные, злые, коварные и опасные! Въ этомъ Эльза была глубоко убждена, врила въ это какъ въ непреложную истину.
Когда онъ,— Аталинъ,— оказался такой злой и лукавый человкъ, то что же должны быть вс эти, здсь родящіеся и живущіе? Эти! Les Parisiens?!
А какъ диковинно звучало это именованіе въ ушахъ Эльзы, могъ бы понять только тотъ, кто случайно подслушалъ, бы,— давно тому назадъ,— какимъ голосомъ, съ какимъ чувствомъ презрнія и омерзнія произносилъ это слово покойный отецъ ея. На язык Луи Карадоля ‘un parisien’ значило почти то же, что негодяй, душегубъ, каторжникъ. И его голосъ, произносящій это слово, будто ожилъ теперь ярче въ памяти Эльзы.

XXVIII.

Когда сестры появились у Бребана, то уже нашли всхъ гостей Червоннаго валета въ полномъ сбор. Эльза сразу обмерла и смутилась, увидя боле дюжины человкъ совершенно ей незнакомыхъ, мужчинъ и женщинъ. Быстро окинувъ ихъ пытливымъ, проницательнымъ взоромъ, она въ нсколько секундъ опредлила ихъ всхъ. Эльза-Газель, дикарка, деревенщина, чуткимъ сердцемъ угадала, что это за народъ, и оцнила его по достоинству. Только Уорденъ и графъ Соколовъ показались ей людьми, остальные почудились ей какимъ-то зврьемъ съ человческими обликами. Почему это случилось — Эльза сама не понимала.
Даже расфранченная въ пухъ и прахъ и вся покрытая брилліантами хозяйка — Киноля, любезно встртившая ихъ и облобызавшая обихъ, показалась Эльз какимъ-то диковиннымъ животнымъ. Между ней и женщинами Теріэля, — не говоря уже о графин Отвиль — не было ничего общаго. Почему, она понять не могла, но чувствовала это всею душой.
Вся эта пестрая, разнохарактерная компанія, ухмыляясь, оглядла ее свысока, а затмъ вс тотчасъ весело сли за столъ, и на ея счастіе никто уже боле не обращалъ на нее никакого вниманія. Вс позабыли объ ея присутствіи, увлеченные шумною, веселою бесдой съ громкими, раскатистыми взрывами смха.
Осмотрвшись еще внимательне и немножко привыкнувъ Эльза стала напряженно прислушиваться къ общему разговору. Почти вс, однако, не разговаривали, а только все будто шутили, перекидывались больше короткими фразами или отдльными словами, посл какого-нибудь маленькаго словечка’ кого-либо изъ нихъ, раздавался дружный, громовой хохотъ.
Она же только широко раскрывала глаза, изумленно оглядывая всхъ. Они говорили очевидно по-французски, а между тмъ изъ всей бесды она не понимала ршительно ничего. Слова были французскія, но смысла въ нихъ не было никакого, чего-либо смшного и подавно.
Такъ случилось однажды, что на слова какого-то рыжеватаго господина: ‘je fais mes rserves la-dessus’, поклонникъ Англіи Орасъ Бови отозвался вдругъ, подмигивая:
— Quant aux rservoirs, я предоставляю судить объ этомъ ces dames.
Безумный, гулкій хохотъ, почти дикое гоготаніе, которое вдругъ раздалось за столомъ, казалось, потрясло не только комнату, но все зданіе ресторана. А затмъ нсколько минутъ, непрерывно, вс чуть не катались отъ смха. Въ чемъ заключалась острота, въ чемъ была вся соль этого остроумія, девяносто девять человкъ на сто изъ иной среды, чмъ эта, не догадались бы никогда.
Черезъ часъ, въ самый разгаръ веселья, когда вмст съ жаркимъ появилось шампанское, случилось нчто простое и вмст съ тмъ неожиданное. Дверь вдругъ растворилась, въ комнат быстро появился господинъ въ свтломъ, почти бломъ complet, голубомъ галстук, и въ маленькомъ изъ той же матеріи картузик. Смуглое, чрезвычайно мужественное лицо съ большими, черными, какъ смоль, усами будто рзко отличалось отъ костюма франтика и даже ‘пшюта’. Костюмъ не шелъ къ лицу или же энергическая фигура требовала иной одежды.
Господинъ вошелъ, быстро окинулъ всхъ обдающихъ ястребинымъ взглядомъ и крайне вжливо, снявъ свой картузикъ, низко поклонился и произнесъ:
— Mille fois pardon! Я ошибся комнатой!
И онъ исчезъ такъ же быстро, какъ появился. Никто изъ присутствующихъ не обратилъ на это сначала никакого вниманія, но затмъ вс поневол замтили, что лице Киноля сразу измнилось и изъ добродушно-веселаго стало сумрачнымъ и озабоченнымъ.
Не даромъ Червонный валетъ была женщиной, прошедшей чрезъ огонь и воду. Киноля почуяла сразу, что этотъ франтикъ, будто прилетвшій съ прогулки или съ пикника, костюмомъ своимъ былъ изъ Bois de Boulogne, но лицомъ изъ совершенно иного мста. Слово ‘mouchard’ слетло съ языка Киноля и быстро облетло весь столъ. Въ ту же минуту графъ Соколовъ поблднлъ, всталъ изъ-за стола и, подойдя къ своей покровительниц, сталъ говорить ей на ухо.
— J’en rponds! отозвалась она громко.— Сиди спокойно, здсь никогда этого не случится. Хозяинъ не позволитъ.
И нагнувъ къ себ рукой голову Соколова, она шепнула ему:
— Посл обда мы подемъ въ церковь Маделены, войдемъ главнымъ входомъ, а выйдемъ иначе, то-есть ты одинъ и черезъ маленькую боковую дверь… И прямо на квартиру Розы. N’est ce pas, Mariette? обернулась она къ сосдк и подробне передала ей тоже свое намреніе.
— Конечно, самое лучшее! отозвалась Марьетта.— Такимъ способомъ замужнія женщины высшаго свта ходятъ на свиданіе со своими любовниками. Это самое врное и безопасное. Каждый ревнивецъ-мужъ остается всегда ждать при вход и остается съ носомъ.
Однако, когда подозрніе Киноля стало извстно всмъ, гости единогласно ршили, что она ошибается, что зашедшій случайно въ комнату господинъ очень похожъ на иностранца, нчто врод Испанца.
Часовъ въ девять вечера вся компанія, очень веселая, но въ приличномъ вид, за исключеніемъ слабенькаго Уордена, прощалась и выходила на бульваръ. Марьетта взяла было подъ руку своего Биби, но видя, что онъ сильно пошатывается и безсвязно мычитъ, бросила его и взяла руку Бови.
— L’animal! воскликнула она во всеуслышаніе.— Voyez moi a! И est capable de se soler avec du bouillon!
Киноля, вышедшая изъ ресторана подъ руку съ графомъ Соколовымъ, зорко оглядла публику, стоявшую и проходившую у дверей ресторана. Ея глаза искали ту же фигуру въ свтленькомъ complet и съ ястребинымъ лицомъ, но опасенія ея оказались напрасны. Тмъ не мене, она, нанявъ фіакръ, все-таки приказала кучеру хать въ церковь Маделены.
Черезъ четверть часа Червонный валетъ и русскій ‘графъ’ были уже въ ярко-освщенной церкви, гд кончалась вечерняя служба, и услись на скамейк среди толпы молящихся. Но еще черезъ четверть часа Киноля вышла изъ церкви одна черезъ большія двери подъ колонадой. Семинаристъ, исчезнувъ сначала въ толп, выскользнулъ изъ храма крошечной боковой дверкой и, быстро пробжавъ среди полумрака въ сторону вокзала Saint-Lazare, нанялъ карету. Дохавъ до ближайшаго пассажа, онъ бросилъ ее, прошелъ пассажъ и нанялъ другую, поневол обманувъ перваго кучера.
Когда онъ позвонилъ у дверей г-жи Розы Дюпре, Марьетта и Эльза были уже дома. Первая — усталая и сонная, а вторая — нервно-настроенная, съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ. Переодвшись въ одну минуту въ свое сренькое платье, Эльза сидла съ рукой въ карман и судорожно сжимала въ кулак нсколько серебряныхъ монетъ, завернутыхъ въ бумажку. Она будто боялась выпустить изъ руки эти семнадцать франковъ хотя бы на секунду.
Въ эти мгновенья, деньги эти были для нея истиннымъ талисманомъ! Благодаря этому чудодйственному средству, она можетъ завтра же утромъ бжать и изъ этого дома и изъ Парижа, спастись отъ всего, что видитъ и слышитъ.
Заставы, мимо снующіе позда, зеленоватыя поля, трава, цвтистая и пахучая, подъ желзнодорожнымъ мостомъ — вдь это чудный рай сравнительно со всмъ этимъ, окружающимъ ее теперь!
И мысль, что она завтра посл полудня очутится снова съ братишкой въ томъ же желзнодорожномъ домик, представлялась ей не только счастіемъ, но какой-то несбыточной мечтой. Давно ли она ушла изъ дому полубольная, пшкомъ, ради одного злого человка, а между тмъ этотъ роковой день отдляется отъ ныншняго дня цлымъ вкомъ терзаній, униженій и горя.
Когда раздался звонокъ въ квартир и Эльза услыхала голосъ русскаго ‘графа’, она выговорила тихо:
— Слава Богу!
Дйствительно появленіе этого русскаго облегчало ея отъздъ. Уступая столовую и свою кровать этому странному постояльцу, Эльза должна была взять комнату и постель Жозефины, а бонн приходилось спать на полу кухни. Марьетт поэтому поневол надо было теперь скрпя сердце согласиться на отъздъ сестры. Не будь у нея этого постояльца, быть можетъ она даже силой задержала бы сестру у себя и во всякомъ случа не дала бы ей ни гроша на проздъ.
‘Слава Богу! думала Эльза, раздваясь и собираясь ложиться спать. Но какъ это странно: изъ-за русскаго попала я въ Парижъ, какъ въ западню, и тоже благодаря русскому спасаюсь изъ этой западни… Но все къ лучшему. Теперь я знаю, узнала дорогой цной, что у меня только два человка на свт — милыхъ и хорошихъ, братъ и другъ, Этьенъ и Фредерикъ… Вс остальные, безсердечные, себялюбивые люди и безсовстные лгуны… Скоре — спать, забыть все во сн, а завтра, какъ только проснусь, побгу на вокзалъ… Въ полдень я буду уже съ моимъ gars, услышу опять: les barrires, s’il vous plait! И буду счастлива попрежнему, мене несчастлива. Да, все къ лучшему. Все… Конечно… Да…’
Но чрезъ мгновеніе, будучи уже въ постели, она, какъ бы обращаясь къ кому-то среди темноты, прошептала горько и страстно:
— Ахъ, еслибы вы знали какъ мн больно!.. Неужели вы не знаете, что вы меня просто будто ранили въ сердце, какъ ножемъ. Вы! Не сама я… Нтъ.
И слезы выступили у нея на глазахъ…
Вскор однако, еще слабая отъ болзни и утомленная глупымъ обдомъ съ странными людьми, Эльза крпко уснула…
Но среди сна, что-то необыкновенное и непонятное происходившее въ дом, подняло ее на ноги… Въ квартир звучали незнакомые голоса, кричала, бранясь, Марьетта, и кто-то грозно приказывалъ. Эльза перепуганная выскочила изъ постели и глянула, пріотворивъ дверь, въ корридоръ. Двое незнакомыхъ мущинъ при свт стнной лампы изъ кухни, которую держала предъ ними полураздтая Фифина, разглядывали какія-то бумаги. Суровый голосъ раздавался въ гостиной и бранился, выговаривалъ, грозилъ…
— Je m’en fiche! визгливо вскрикнула Марьетта.— Et de vous, et de lui… Чертъ васъ всхъ возьми. Empochez le, et laissez moi dormir!
Эльза, оробвъ, сама не зная почему, всхъ этихъ ночныхъ постителей, быстро притворила дверь снова, защелкнула задвижку, но стала одваться.
Чрезъ нсколько минутъ кто-то кулакомъ ударилъ въ ея дверь и крикнулъ: Ouvrez…
Она отворила, и высокій, плечистый господинъ вошелъ въ комнатку, освщая ее той же стнной лампой. Оглядвъ Эльзу и все кругомъ, онъ спросилъ, кто она, откуда, притлядлся къ ней и произнесъ наконецъ мягко и почти ласково:
— Filez… Одвайтесь и уходите… Куда-нибудь… Мои люди заняты туалетомъ этого русскаго мазурика и васъ не увидятъ… Зачмъ васъ таскать въ участокъ безъ нужды. Ну, живо… Маршъ, отсюда… Къ тетушк, къ пріятельниц. Куда глаза глядятъ.

XXIX.

Прошло дня четыре посл свиданія Аталина съ Эльзой… Онъ измучился. Видаясь со своимъ другомъ докторомъ, онъ передалъ ему, какъ могъ, свои соображенья на счетъ этого послдняго свиданія и разговора. Но и Гарнье ничего понять не могъ.
— Хотла выйти за васъ замужъ. Что же, не глупо! И откровенно озлилась, узнавъ, что вы женаты! ршилъ докторъ, но затмъ взялъ назадъ свое объясненіе.
— Не это… Что-то иное… повторялъ Аталинъ.
— Да. Что-то есть. Загадка!.. сталъ говорить и Гарнье, а затмъ сталъ совтовать снова ‘ne pas faire du roman’ и опять повидаться съ Эльзой. Аталинъ сначала не соглашался, но затмъ не выдержалъ и снова похалъ въ квартиру улицы Chausse d’Antin.
Но здсь его ожидало нежданное извстіе… Квартира была пуста и заперта. Консьержа объяснила, что у г-жи Розы Дюпрэ было цлое происшествіе. У нея арестовали какого-то мошенника, котораго она опрометчиво укрыла отъ поисковъ полиціи. Его засадили, а ее стали постоянно требовать къ коммиссару для допросовъ и показаній… Англичанинъ-сожитель пересталъ сразу у нея бывать, не пожелавъ съ ней знаться посл такого скандала… И г-жа Дюпрэ изъ самолюбія вроятно куда-то скрылась, ухала… А можетъ быть и засажена тайно, вмст съ этимъ мошенникомъ… Все имущество ея осталось и цло, подъ наблюденіемъ бонны Жозефины, которая уходитъ на цлые дни и только ночуетъ въ квартир… О барын своей она тоже ровно ничего не знаетъ.
Но все это выслушалъ Аталинъ тогда, когда на главный вопросъ его уже былъ полученъ имъ отвтъ… И отвтъ совершенно неудовлетворительный… Гд Эльза — консьержа не имла ни малйшаго понятія. Она даже не видала Эльзы въ ту минуту, когда арестованнаго повезли въ полицію, а г-жа. Роза съ Жозефиной похали туда же по приглашенію агентовъ. Эльза не осталась въ квартир и не выхала, а загадочно исчезла, точно въ романахъ…
Извстіе это, конечно, невообразимо взволновало Аталина, и въ тотъ же вечеръ, даже не повидавшись съ другомъ докторомъ, онъ выхалъ изъ Парижа по Сверной желзной дорог.
Ночью пріхавъ въ Теріэль, онъ ночевалъ въ маленькой гостиниц, но не смыкалъ глазъ и рано утромъ былъ ужена ногахъ… шелъ чрезъ поле тропинкой по направленію къ огромному желзно-дорожному мосту, близъ котораго виднлся домикъ сторожа…
Когда онъ приблизился и вошелъ въ этотъ домикъ, то почти застылъ на порог отъ испуга и ужаса…
Домикъ былъ совершенно пустъ и, повидимому, будто необитаемъ.
— Неужели я потеряю… Неужели безъ слда… Не можетъ этого быть! Кто-нибудь знаетъ… забормоталъ Аталинъ.— Я найду. Я буду искать…
Чрезъ нсколько минутъ, уже очутившись около заставы, безсознательно шагая предъ собой, онъ увидлъ сторожа… Но это былъ не Баггистъ.
Новый сторожъ угрюмо объяснилъ, что онъ еще не перезжалъ съ семьей въ домикъ, хотя уже съ недлю, какъ замстилъ Вигана… Но гд тотъ и гд семья, выхавшая еще раньше Вигана изъ домика, онъ не знаетъ.
— Давно?! воскликнулъ Аталинъ.
— Давно. А когда — не знаю. Спросите въ Теріэл у кого-нибудь.
Весь день провелъ Аталинъ въ розыскахъ и разспросахъ и наконецъ узналъ, что Виганъ ухалъ на жительство въ Парижъ, гд получилъ якобы какую-то должность. Что касается до г-жи Карадоль съ мальчикомъ, то они, продавъ имущество, ухали… Куда-то… Но не въ Парижъ…
— А ея дочь?! спрашивалъ у всхъ Аталинъ.
— La Gazelle!! О, эту давнымъ давно никто не видалъ! былъ общій отвтъ.— Её Виганъ чрезъ жандармовъ разыскивалъ и бросилъ. Она просто бжала… И давно тому… Съ мсяцъ или больше…
Вотъ все, что узналъ Аталинъ и, вернувшись въ гостиницу, впалъ въ тупое, безстрастное состояніе…
— Что теб нужно? спрашивалъ онъ себя и лгалъ, отвчая:— Ничего… Хотлъ бы знать, гд она и что она…
— Зачмъ это знать? снова спрашивалъ онъ.— Къ чему это поведетъ?.. Ни къ чему…
— Что же длать теперь?! Съ собой?
Это былъ самый мудреный вопросъ. Страшный вопросъ, неразршимый, гнетущій.
Чрезъ нсколько дней, будучи у себя въ Нельи — онъ отвтилъ на этотъ ужасный вопросъ:
— хать въ Россію!.. Зачмъ? Такъ…

XXX.

Чрезъ недлю Аталинъ былъ въ Москв, въ своемъ заброшенномъ, пыльномъ и затхломъ дом на Ордынк — былъ какъ въ ссылк.
Мысль, что онъ никогда боле не увидитъ ‘ее’ и даже не узнаетъ никогда, гд и что ‘она’, гнетомъ легла на его существованіе, казалось гнетомъ же ложилась и на все окружающее.
А между тмъ, подчасъ — и часто — ему казалось, что ‘всему этому еще не конецъ’.
— Но что станется съ нею за долгую разлуку. Быть-можетъ, выйдетъ замужъ… Уже вышла! съ ужасомъ восклицалъ онъ.
А жизнь тянулась своимъ чередомъ, тоскливая, глупая, сренькая… Наступила осень, прошла… Наступила русская зима, которую онъ ненавидлъ, и тоже прошла… Засіяла весна… но безъ свта для него…
‘Elza-Gazelle!’ Какъ дико казалось это имя и какъ странно звучало оно среди обстановки стариннаго купеческаго дома на Ордынк! Однако звучало оно тутъ постоянно, такъ какъ Аталинъ не только мысленно, но и вслухъ часто повторялъ дорогое имя, любилъ повторять, и самъ грустно прислушивался къ нему, будто поневол дразня себя имъ.
Дологъ и томителенъ былъ день унылой и одинокой жизни, которую велъ онъ въ отцовскомъ дом среди родной, но вмст съ тмъ давно чуждой ему Москвы. Эта жизнь изо-дня въ день была какая-то нравственно тусклая и беззвучная.
— Это не жизнь! постоянно восклицалъ онъ.— Живешь будто при мерцаніи какой-то лампадки! Въ этомъ существованіи есть даже что-то скотское: пища, сонъ и немного движенія, безсмысленнаго и ненужнаго. А разумъ — мышленіе — проявляется лишь однимъ: воспоминаніями.
Но зажить другою жизнью онъ не хотлъ. Онъ какъ-то злобно, будто мстя кому-то, самъ старался изо всхъ силъ обезцвтить свое и безъ того уже срое существованіе. Онъ не только не работалъ надъ своимъ сочиненіемъ, но даже и не читалъ ничего, будто нарочно изводя себя праздностью и скукой.
‘А еслибъ она была здсь? Еслибы не г-жа Аталина?’ изрдка думалъ онъ.
И все, что являлось воображенію при этой мысли, было таково, что казалось чуднымъ, свтлымъ сновидніемъ, волшебною сказкой, невозможной, невоплотимой на земл.
Да, день на Ордынк, куда злобно и мстительно сослалъ Аталинъ самого себя и заключилъ, какъ въ тюрьму, проходилъ безпощадно долго и мучительно, а недля и мсяцъ пролетали быстро. Мсяцъ былъ много короче дня. Отъ каждаго перваго числа и до слдующаго перваго онъ не успвалъ оглянуться. И время со дня возвращенія въ Россію до весны, когда теплые лучи солнца начали жадно подать глыбы снга, прошло страшно быстро.
Наконецъ наступило и будто промелькнуло цлое лто. И вдругъ, однажды. Аталинъ вспомнилъ и ахнулъ:
‘Сегодня годъ!.. Годъ — встрч. Возможно ли это? Да, сегодня я выхалъ отъ Отвилей на свиданіе съ сестрой въ Париж. Завтра рожденіе сестры, и мы условились тогда съхаться. Я выхалъ изъ замка и остановился у запертой заставы. Шелъ товарный поздъ. ‘Она’ была съ моей стороны, потомъ перебжала черезъ рельсы и стала предо мной съ фонаремъ, скрытая его свтомъ… А затмъ я глубоко задумался, опершись на заставу. Я думалъ о томъ, какъ мн жутко на свт, а вотъ этой двочк не скучно бгать отворять и запирать заставы. Она не знаетъ, что такое сндающая, мертвящая тоска. И какъ я ошибся! Оказалось, что у нея въ ея полудтской жизни много такого горя, какого у меня никогда и не бывало. Какимъ образомъ я не почувствовалъ тогда сразу, чмъ станетъ для меня вскор это существо, стоящее предо мной съ яркимъ краснымъ фонаремъ въ рук? Тогда, въ Париж, дня два или три подърядъ я часто вспоминалъ эти минуты, но я помнилъ только мерцающій свтъ, фонарь, а не ту, которая держала его въ высокоподнятой рук. Ничего особеннаго не случилось вдь, а этотъ фонарь нсколько дней преслдовалъ меня, сверкалъ на меня… Вотъ это и было — предчувствіе! И что же теперь осталось отъ всего? Всему наступилъ конецъ, самый простой и обыденный. Будь она иная, какъ большинство женщинъ ея среды, то все кончилось бы иначе… Пустое! Будь она такова, я бы и не полюбилъ ее… ‘Теперь конецъ грустный, а тогда былъ бы — вульгарный.’
Вспомнивъ, что прошелъ уже цлый годъ со дня его встрчи съ Эльзой, и убдившись, что нтъ, стало-быть, конца его душевной смут и ребяческому ожиданію чего-то, несбыточнаго, онъ вдругъ ршилъ, что надо положить всему ко-нецъ. Но какъ? Въ его сердц все-таки таилась искра надежды, что Эльза все въ томъ же положеніи свободной и несчастной двушки,— сироты, несмотря на цлую семью кругомъ,— и можно опять найти ее, должно найти.
‘Et.surtout pas de roman!’ вспоминалъ онъ слова доктора Гарнье.
Дйствовать проще, похать, найти ее, увидать и видать. Вдь и это — просто видаться — будетъ уже сравнительно счастіемъ. Зачмъ же сидть на Ордынк, какъ въ острог, когда можно зарыться также въ другую нору, боле привтливую, въ Нельи. И кому хотлъ онъ отомстить, когда бросилъ свою виллу и сослалъ себя сюда.
И Аталинъ началъ серьезно думать о новой поздк во Францію исключительно ради Эльзы…Но въ этомъ ‘думаньи’ прошло все лто и только осень испугала и спугнула его. И Богъ всть почему, ршеніе хать тотчасъ въ Парижъ стало дломъ одного часа. Въ октябрьскія сумерки Аталинъ додумался, что не надо изображать какого-то героя романа, нелпо и безцльно ‘ломать самодльнаго Чальдъ-Гарольда новаго фасона’, а вечеромъ онъ уже укладывался. На утро, хорошо и спокойно проспавъ ночь, онъ весело халъ черезъ всю Москву изъ Замоскворчья на Брестскій вокзалъ.
Очутившись въ спальномъ вагон, онъ чувствовалъ уже себя сравнительно счастливымъ. Онъ, какъ малый ребенокъ, радовался, что черезъ часъ, два, на какой-нибудь станціи, Кубинк или другой, онъ будетъ уже ближе къ ‘ней’, чмъ былъ тамъ на Ордынк, а черезъ сутки, двое сутокъ уже совсмъ близко, только одна Германія будетъ между ними.
Однако тотчасъ же его путешествіе до Варшавы въ ‘скоромъ позд’, именуемомъ такъ вроятно ради шутки, стало для него нкоторою пыткой. Мысль, опережала движеніе, нетерпливо неслась впередъ съ тою быстротой, до которой далеко не только позду, но и падающей звзд.
Мысль!.. Лишь одинъ зигзагъ молніи равенъ полетомъ съ этимъ чуднымъ даромъ, заключеннымъ въ бренное человческое тло. И таинственный узникъ этотъ, свободно носится въ предлахъ вселенной, какъ ангелъ Божій или какъ аггелъ сатаны.
Миновавъ Польшу, а затмъ и границу, Аталинъ сталъ нсколько спокойне.
‘Одна Германія между нами’, утшался онъ.
Нмецкій поздъ понесся по-своему: быстро, аккуратно, даже какъ-то систематично. Этотъ поздъ съ большею справедливостью можно было окрестить ‘машиной’. Дйствительно онъ работалъ какъ машина. Онъ приходилъ, стоялъ и уходилъ съ пунктуальностью и почти математическою точностью, какъ работаютъ на фабрикахъ маховыя колеса, цилиндры, поршни и всякія иныя части, движущіяся будто разумныя и одухотворенныя существа.
Въ Россіи же поздъ подходилъ къ станціи такъ, какъ еслибы онъ еле доплелся до нея и какъ бы не зная, останавливаться ли тутъ. Стоялъ онъ всегда такъ, какъ еслибы сюда-то именно онъ и шелъ на вчное пребываніе. Уходилъ онъ такъ, какъ еслибы ему было или жаль, или не въ мочь сдвинуться и покинуть насиженное мсто.
Кондуктора и всякіе служащіе все сновали, уходили и выходили въ разныя двери, невдомо куда и зачмъ, а начальники станцій какъ-то тупо, но и недоброжелательно таращились на вагоны и пассажировъ, а лица ихъ положительно говорили:
— Ходятъ же эти черти — позда! Одного сплавилъ — другой лзетъ. Эко дьяволъ! Таскаются же люди съ мста на мсто. Сидли бы дома. А то, на, поди, сами рыщутъ и другимъ отъ нихъ житья нтъ!
Въ Пруссіи посл подхода позда вс служащіе начинали священнодйствовать. Послдній чумазый смазчикъ колесъ, длая свое дло, будто помнилъ, что онъ побдилъ при Седан. Всякій начальникъ станціи встрчалъ поздъ съ таинственно-важнымъ видомъ, сановито, иногда даже величественно. Мановеніемъ очей подъ красно-рыжими бровями онъ какъ бы строго, но милостиво бралъ все прибывшее подъ свое августйшее покровительство — отъ трубы локомотива до послдняго сакъ-вояжа и пледа… Конечно съ пассажирами и другими мелочами включительно. Сурово, непогршимо, иногда трагическимъ шепотомъ распоряжался онъ. Или же отдавалъ приказанія движеніемъ пальца, а то и одной бровью. И всякій пассажиръ, хоть бы на пути изъ Оренбурга въ Нью-Іоркъ, вдругъ начиналъ чувствовать себя здсь смиренномудрымъ, ибо въ полной власти этого мстнаго монарха, впредь до свистка локомотива.
Во Франціи поздъ полетлъ мене аккуратно, мене изображалъ ‘машину’, но за то какъ-то веселе, будто выскочивъ нежданно на свободу и балуясь съ радости по полямъ и лсамъ. Кондуктора и станціонный персоналъ тоже какъ-то весело сновали, будто прыгали и летали, а начальники станцій ухмылялись привтливо и даже радостно, иногда лица ихъ будто говорили:
— Ахъ, какъ я радъ! Скажите пожалуйста! Вотъ не ожидалъ…
Наконецъ въ яркое, будто лтнее, утро длинный курьерскій поздъ, въ которомъ былъ Аталинъ, бойко подкатывался къ Парижу и gare du Nord, часто, рзко и сухо стуча по стальной сти перепутанныхъ рельсъ. Лихо влетвъ подъ высокіе своды вокзала, поздъ сразу, ловко и даже какъ-то красиво остановился у платформы. Нсколько десятковъ человкъ служащихъ и носильщиковъ кое-гд рдли по платформ, но черезъ нсколько мгновеній утонули въ сутолок пестрой и гулкой толпы, хлынувшей изо всхъ вагоновъ. И въ этому люду, сразу затснившему всю платформу и вс двери зданія, боле чмъ гд-либо примнялось опредленіе поэта:
‘Смшеніе одеждъ и лицъ,
Племенъ, нарчій, состояній!’
Здсь теперь, если не были, то бываютъ представители всхъ пяти частей свта.
Когда поздъ остановился, то къ интернаціональному вагону двинулся чрезвычайно элегантный, только черезчуръ важный ливрейный лакей и нетерпливо сталъ приглядываться къ дверцамъ, откуда по-очереди вылзали самыя разнообразныя фигуры пассажировъ.
Посл двухъ-трехъ человкъ, не отличавшихся ничмъ особеннымъ, появилась старая Англичанка въ сромъ клтчатомъ ватерпруф и съ желто-блыми локонами, а за ней высокій, тощій и тоже клтчатый — сынъ Альбіона.
Затмъ посл маленькой и кругленькой Голландки, будто сорвавшейся съ какой-нибудь картины Теньера, показалась загорлая или уже отъ природы оранжевая фигура, чернобровая, съ сизо-черною бородой, какого-то Испанца, или Грека, а можетъ-быть Турка. А затмъ опять тоже — Альбіонъ. Впереди блобрысенькая, красивая, быстро чирикающая на своемъ птичьемъ язык — миссъ, а за ней плотный, широкоплечій, съ головой вдавленной въ туловище, съ громадными бакенбардами и въ сромъ цилиндр — ея родитель. Она, воспитанница вагоновъ и отелей, а онъ наврно милліонеръ, страдающій сплиномъ, а потому не находящій себ мста на земномъ шар. Этотъ Лондонецъ такъ оглянулся на платформу и снующій кругомъ его людъ, что, право, завтра въ какой-нибудь гостиниц Парижа, сидя за съденной порціей бифштекса, онъ вычиститъ себ порядливо зубы перышкомъ, а затмъ, застрлится изъ револьвера. Записки же никакой не оставитъ. Это ужасно любятъ только Русскіе.
Наконецъ вслдъ за двумя ‘Янки’ и за красивымъ молодымъ человкомъ съ отпечаткомъ Парижа во всемъ костюм и даже въ лиц, появилась плотная фигура, простая, заурядная, совершенно ничмъ не выдающаяся и національность, которой было невозможно опредлить. Только по усамъ и бородк-impriale онъ смахивалъ на Француза.
При появленіи его, ливрейный лакей ршительно шагнулъ впередъ, не обращая вниманія на то, что приходилось лзть. чрезъ молоденькую миссъ и чрезъ ея страдающаго сплиномъ родителя. Лакей снялъ шляпу и, держа ее около головы горизонтально съ плечомъ, выговорилъ:
— Имю честь поздравить съ благополучнымъ прибытіемъ.
— Жакъ, здравствуйте! отозвался Аталинъ — Comment vat-on chez nous?
— У насъ все въ порядк. Слава Богу. Наконецъ-то мы васъ дождались.
Черезъ нсколько минутъ Аталинъ былъ уже въ числ прочихъ пассажировъ въ большой зал, гд на прилавкахъ осматривался багажъ, собравшійся тутъ со всего міра. Около сундука съ мдной доской и надписью на ней: ‘Георгій Андреевичъ Аталинъ. Mr. Ataline’, гд еще блестлъ свжій красный ярлыкъ съ надписью: ‘Москва — Варшава’, помщался огромный срый сундукъ, принадлежащій пожилой дам съ желто-блыми локонами, а съ крышки его бросался въ глаза большой ярлыкъ трансъ-атлантической компаніи пароходствъ и темно-синія буквы: ‘А.D.Clarck. New-Haven. Connecticut’. Имя и мстожительство владлицы.
Аталинъ, пожелавшій лично присутствовать при формальностяхъ таможни, оставилъ затмъ Жака расплачиваться за объявленный имъ русскій табакъ, а самъ вышелъ изъ вокзала.
Здсь тоже уже давно пытливо приглядывался къ выходнымъ дверямъ человкъ-часы, кучеръ Джонсъ. И едва только баринъ появился изъ дверей и прошелъ мимо ряда желтыхъ омнибусовъ, Джонсъ степенно-красивой, сдержанной рысцой подъхалъ навстрчу.
— Здравствуйте, Джонсъ! крикнулъ Аталинъ уже нсколько веселе.
— J’ai l’honnour de мо sohater le bon arrive, отозвался Джонсъ на самодльномъ французскомъ язык, но сухо и съ достоинствомъ, какъ еслибъ онъ былъ недоволенъ прибытіемъ барина, только глаза его прыгали и лицо сіяло.
Аталину невольно бросилось въ глаза, въ какомъ вид были его лошади. Казалось, он стали еще породисте, красиве и даже моложе за время его отсутствія. Ему невольно вспомнилось, какова была дорогая пара рысаковъ, на которыхъ, въ послдній пріздъ его, выхалъ за нимъ, на Смоленскій вокзалъ, кучеръ Кирсанъ.
— Ты ихъ заморилъ! невольно воскликнулъ тогда онъ.
— Зачмъ. Помилуйте. Линяютъ должно… невозмутимо отвтилъ Кирсанъ.
Взявъ свой сакъ и оставивъ Жака на вокзал, чтобы привезти весь багажъ съ фіакромъ, Аталинъ двинулся по улиц Lafayette, гд съ каждымъ шагомъ все сгущалась толпа дущихъ и идущихъ. У вокзала было небольше народу, чмъ на иной московской улиц, а затмъ все боле чувствовалось приближеніе центра города, и вскор пришлось раза три остановиться и выждать, чтобы прохать дале. Наконецъ невдалек показались высокіе платаны, мелькнула на угл знакомая вывска на балкон изъ золотыхъ лпныхъ буквъ и черезъ мгновеніе Аталинъ былъ на Grands Boulevards и сталъ каплей моря или частичкой громаднаго и плотнаго звря, который движется и барахтается на протяженіи нсколькихъ километровъ.
Аталинъ любилъ всегда первыя мгновенія своего прізда въ Парижъ, любилъ почувствовать себя этимъ атомомъ чего-то огромнаго, полнаго жизни, страсти и внутренняго огня. И теперь онъ тоже съ удовольствіемъ озирался направо и налво, пока передъ глазами мелькали знакомыя мста, улицы, дома, магазины. Однако изъ всхъ его возвращеній въ Парижъ, теперешнее возвращеніе было самое нерадостное.
Впервые возвращался онъ въ сердце Франціи не ради самого города, не ради спокойнаго пребыванія въ собственномъ уютномъ дом въ Нельи, а чтобы найти ‘ее’. А эта цль была почти недостижима.
Между тмъ, если черезъ мсяцъ и даже хоть черезъ три мсяца онъ не найдетъ Эльзу, то что же тогда? Опять узжать? Опять зарыться въ снгъ на Ордынк? Или поселиться пустынникомъ въ Нельи, запершись отъ всего міра? Или, наконецъ, предпринять кругосвтное путешествіе, чтобъ утомленіе отъ пароходовъ и вагоновъ заставило замолчать раздраженный мозгъ?
Да, мозгъ, конечно, устанетъ, отъ двухъ океановъ, отъ степей Саванны, отъ разныхъ Австралій, Японій, Индій, заливовъ и проливовъ. Мозгъ утомится вычурно-пестрой картиной жизни пяти частей свта и начнетъ дремать. А сердце? Сердце не задремлетъ и будетъ еще пуще болть, угнетаемое бьющей кругомъ жизнью, всюду сказывающимся свтомъ и счастіемъ. Оно только убдится, что оно одно ничего на свт не иметъ, что оно одно — одиноко и никому не близко, не нужно…

XXXI.

Несмотря на цлый годъ отсутствія, Аталинъ нашелъ свою виллу такою, какъ бывало всегда при возвращеніи изъ Россіи. Все въ ней было въ томъ же порядк и въ такомъ вид, какъ еслибъ онъ лишь наканун ее покинулъ. На этотъ разъ онъ еще съ большимъ удовольствіемъ увидлся со своей прислугой и боле фамильярно, даже дружески, отнесся и къ Жаку, и къ садовнику Карпо, и въ особенности къ Маделен. Между ними и имъ было нчто общее и новое, чего прежде не бывало.
Тамъ, въ Москв, никто не зналъ ‘ее’, и имя Эльзы было вполн чуждо Замоскворчью и Ордынк, тогда какъ здсь вс знали ее и за короткое пребываніе даже полюбили. Вс эти комнаты, которыя онъ такъ долго не видлъ, были свидтелями его краткаго и эфемернаго, какъ сновидніе, счастія. Все прошлое, прожитое здсь, въ Нельи, стушевалось или исчезло изъ его памяти и только послднее время пребыванія здсь съ ‘нею’ ярко возставало въ воображеніи.
Боле всего Аталинъ былъ озабоченъ мыслью, не навдывался ли за его отсутствіе кто-нибудь изъ двухъ: Баптистъ или Марьетта. Хотя Жакъ писалъ ему въ Москву раза два въ мсяцъ подробныя донесенія, но ни разу не упомянулъ объ этомъ. Дня черезъ два, ршившись спросить лакея, Аталинъ узналъ, что за весь годъ никто ршительно не являлся, кром одного старика, назвавшагося господиномъ Martin, и который заходилъ недавно вторично.
‘Господинъ Мартэнъ’? недоумвалъ Аталинъ, забывъ, что это была фамилія его любимца Изидора.
Приведя кое-что въ порядокъ на вилл и отдохнувъ отъ дороги, Аталинъ началъ вести жизнь совершенно иную, чмъ прежде, и чуть не записался въ настоящіе boulevardier. Онъ даже не обдалъ дома къ крайнему удивленію прислуги. Всякій день, около четырехъ часовъ, онъ отправлялся въ Парижъ, бродилъ и фланировалъ по центральнымъ улицамъ, бульварамъ, въ Пал-Роял и въ Елисейскихъ поляхъ, затмъ обдалъ въ первомъ попавшемся ресторан, а кончалъ день въ какомъ-нибудь театр. Только въ полночь или въ часъ ночи возвращался онъ домой въ фіакр, утомленный, но чувствуя себ лучше, чмъ тамъ, въ Замоскворчья.
Въ одинъ изъ первыхъ же дней, очутившись невдалек отъ улицы, которую миновать было бы трудно, а именно Chausse d’Antin, онъ вошелъ въ домъ, гд была квартира Розы Дюпрэ. Однако здсь не только не было слдовъ Марьетты, но даже консьержка была другая и ничего не знала о томъ, какіе прежде были жильцы въ дом. Такимъ образомъ съ этой стороны исчезъ послдній слдъ.
Однажды черезъ недлю посл прізда, проходя мимо оперы, онъ невольно замтилъ щиты съ афишами и прочелъ крупныя буквы: Carmen. Такъ какъ бульварные театры ему уже надоли, а опера была одна изъ его любимыхъ, онъ немедленно вошелъ взять себ кресло на слдующій вечеръ. Онъ даже вдругъ ршилъ, какъ бы догадавшись, что ему нужна бывать всякій вечеръ въ опер, что это будетъ лучшимъ средствомъ убивать вечера томительныхъ дней смутнаго ожиданія.
На другой день, въ сумерки, онъ одлся иначе, облачился въ черный двубортный сюртукъ и замнилъ цилиндромъ свой фетровый котелокъ, подражая въ этомъ Парижанамъ и отдавая дань ‘Академіи музыки’.
Отобдавъ въ caf de la Paix, Аталинъ въ начал девятаго часа уже поднимался по ступенькамъ великолпнаго зданія и очутился подъ яркими сводами и на блой мраморной лстниц, гд не былъ уже боле трехъ лтъ.
Когда онъ занялъ свое мсто въ зрительномъ зал, опера уже началась. На этотъ разъ Карменъ и Хосе оказались очень хорошими, но онъ все-таки не полюбопытствовалъ достать афишку и узнать ихъ имена. Его унылое настроеніе сказывалось во всемъ, даже въ мелочахъ. Однако, пока шелъ первый актъ, онъ ни разу не вспомнилъ о своемъ положеніи, о томъ, что заставило его просидть годъ въ Россіи, и что заставило вдругъ прискакать сюда, въ Парижъ. Когда, посл бойкой, граціозно-нахальной аріи красавицы Карменъ, быстро очаровавшей Хосе, занавсъ опустился, Аталинъ опомнился, вспомнилъ все, весь свой нравственный грузъ, и не зналъ, что лучше: забываться или вчно помнить. Пробужденіе порою — свжее страданіе.
Пробродивъ весь антрактъ по великолпному зданію, Аталипъ заглянулъ въ знаменитое фойе. Прежде оно казалось ему тяжелымъ, грубымъ, аляповатымъ и вульгарнымъ, теперь же онъ примирился съ нимъ. Прежде онъ былъ того мннія, что императоръ Наполеонъ, выбиравшій и утверждавшій рисунки оперы, руководился во всемъ вожделньями истаго буржуа.
Все зданіе Оперы, вншній видъ и внутренняя отдлка, вестибюль, лстницы и это фойэ,— все казалось Аталину произведеніемъ человка, у котораго много нажитыхъ денегъ и который хочетъ удивить міръ только своимъ карманомъ. Пестрота безчисленныхъ деталей зданія и богатство внутренней отдлки приближалось къ опредленію: colifichet. Фойэ, сплошь золотое, гд, казалось, недоставало только одного, чтобъ и полъ былъ золотой, претило всякому артистическому чутью.
Теперь же Аталинъ почему-то примирился со всмъ, что пестрло, сіяло, сверкало и ослпляло зрніе кругомъ него. Онъ вышелъ на террасу и долго простоялъ, глядя на площадь, бульвары и прямо уходящую широкую улицу, когда-то называвшуюся Avenue de l’impratrice. И тутъ, какъ всегда бывало съ нимъ, ему показалось, что онъ стоитъ на краю не террасы, а набережной, и что внизу течетъ широкая и темная рка. Людской потокъ, сплошной, гулкій, пестрый, гд глазъ едва можетъ отличить пшехода отъ всадника, омнибусъ — отъ фіакра.
Аталинъ вернулся въ залу, едва не опоздавъ къ моменту, когда Карменъ сегедильей очаровываетъ и губитъ молодого солдата, теряющаго тутъ сразу, въ нсколько мгновеній, все. Онъ будетъ дезертиромъ, изведетъ горемъ свою старушку-мать и погубитъ невсту. Когда онъ станетъ убійцей — ему будетъ легче…
Среди этого второго акта Аталинъ случайно обвелъ ложи равнодушнымъ взоромъ и вдругъ слегка встрепенулся. Направо отъ него, въ бельэтаж, около плотнаго русаго господина, сидла дама въ полубальномъ наряд, чрезвычайно красивая собой. Не прошло нсколько мгновеній, какъ Аталинъ уже совершенно обернулся въ ея сторону, взялся за бинокль и пристально долго сталъ смотрть на нее.
Такъ какъ въ эту минуту появился Эскамильо и вся публика сидла прямо, слушая тореадора, а Аталинъ одинъ сидлъ бокомъ съ биноклемъ, уставленнымъ на ложи, то многіе могли замтить его, и это было невжливо. Его бинокль былъ, какъ говорится, ‘braqu’ на ложу и сидящую въ ней красавицу. Но Аталинъ, не любившій и не допускавшій подобнаго рода маленькихъ нарушеній благопристойности, и не думалъ объ этомъ. Ему было не до того.
Эта красавица приковала къ себ его глаза, а сердце, легко стукнувъ въ первое мгновеніе, все еще не успокоилось. Да и было отчего! Брюнетка съ южнымъ типомъ, чрезвычайно эффектно-красивая, поразила его. Нсколько полная и по всей вроятности высокая, лтъ уже двадцати пяты, а можетъ-быть и боле, красавица своими яркими черными глазами и бровями, и еще чмъ-то неуловимымъ въ лиц,— быть-можетъ линіей лба или прической, быть-можетъ очертаніемъ губъ и улыбкой,— была ничто иное, какъ сверхестественное отраженіе того образа, который уже боле года никогда не покидалъ воображенія Аталина.
Эта красавица — свтская женщина, важная дама, принадлежащая очевидно не то къ Сенъ-Жерменскому предмстью, не то къ міру высшей администраціи или финансовъ, поразительно напоминала шестнадцатилтнюю двушку, которая когда-то день и ночь выбгала на крикъ:
— La barrire s’il vous plait!
Очнувшись отъ перваго впечатлнія, Аталинъ порядливо услся въ кресло, пересталъ ‘бракировать’ свой бинокль, но изрдка все-таки косился на бельэтажъ, откуда сверкали знакомые, дорогіе ему глаза. И чмъ боле мелькомъ приглядывался онъ къ этой неизвстной дам, тмъ боле недоумвалъ и изумлялся сходству между нею и Эльзой. Въ иныя минуты это сходство исчезало, передъ нимъ была горделивая, классически-красивая женщина, но за то мгновеніями сходство вдругъ усиливалось и становилось нестерпимымъ для него. Сердце щемило отъ подобнаго напоминанія о потерянномъ.
Когда Эскамильо кончилъ свою арію съ хоромъ и вся зала загудла отъ рукоплесканій, красавица тоже оживилась, улыбнулась и обвела всю залу своими ярко блестящими глазами.
Аталинъ не выдержалъ и шепнулъ:
— О, Господи! подобное сходство почти невроятно. Это глаза Эльзы… А часто и улыбка Эльзы.
И вдругъ ему почудилось, что между его надеждой — напасть на слдъ пропавшей Эльзы — и этой женщиной есть или явится что-либо общее, а между тмъ эта мысль была нелпостью. Случайное сходство между важной дамой высшаго общества и двочкой, служившей на желзной дорог, не могло привести ни къ чему.
Какъ кончился актъ, почему въ зал шумно апплодировали, Аталинъ не зналъ, потому что ничего не слыхалъ и ничего не видлъ, кром красавицы въ лож. И вдругъ среди антракта ему сразу пришла странная мысль: отправиться въ кассу и узнать, случайно ли взятъ этотъ бельэтажъ на одинъ, разъ или сидящіе въ немъ — абоненты.
И черезъ пять минутъ онъ узналъ, отъ кассира, что No 3 направо абонированъ и принадлежитъ депутату палаты. Узнавъ его имя, Аталинъ былъ окончательно пораженъ сочетаніемъ обстоятельствъ. Во всемъ было что-то невроятное, и загадочное.
Кассиръ сказалъ ему, что бельэтажъ принадлежитъ г. Альфреду де-Теріэль.
‘Какъ?’ чуть не воскликнулъ Аталинъ по-русски.— ‘Какъ? Глаза этой дамы — глаза Эльзы, а фамилія ея мужа или брата — есть названіе мстечка, гд жила Эльза’.
Теріэль — слово, звучащее для него почти съ той же силой, что и слово Газель.
— Тутъ не можетъ не быть чего-нибудь! ршилъ онъ какъ бы робя.— Но что?!
Вернувшись въ залу среди антракта и пользуясь тмъ, что вс въ креслахъ обводили ложи биноклями, онъ снова упорно уставился со своимъ биноклемъ на ложу русаго господина и красавицы.
Да, она украла и присвоила себ чужіе глаза — глаза Эльзы, которые Аталинъ считалъ единственными на свт.

XXXII.

Цлыхъ два дня, съ утра до вечера, вспоминалъ Аталинъ красавицу даму.
Вмст съ тмъ одно желаніе или намреніе неотступно преслдовало его давно, а теперь стало уже тяготить.
Еще съ самаго прізда ему хотлось снова постить Теріэль и повидать равно, если можно, старика Изидора. Убжденный заране, что онъ не найдетъ тамъ никакихъ слдовъ Эльзы, онъ хотлъ просто побывать въ мстечк и по крайней мр покончить съ одной изъ смутныхъ надеждъ. Онъ ребячески утшалъ себя иногда, что, быть-можетъ, Анна Карадоль и Баптистъ снова вернулись въ домикъ у моста, и онъ хотлъ во-очію убдиться, что это пустая мечта.
И однажды, поднявшись ранехонько, онъ въ ясный, великолпный день около двухъ часовъ пополудни былъ уже въ Теріэл и выходилъ изъ вагона. Не останавливаясь на станціи и платформ, онъ быстро двинулся пшкомъ по тропинк черезъ поле къ знакомому, а теперь почти милому сторожевому домику.
Черезъ четверть часа онъ былъ уже около огромнаго желзнодорожнаго моста и увидлъ предъ знакомымъ домикомъ нсколько играющихъ дтей, а на крыльц высокую и худую женщину, которая чистила ножомъ овощи и затмъ бросала ихъ въ кострюлю съ водой.
Присутствіе этой семьи въ домик подтверждало то, что онъ зналъ уже боле года. Тмъ не мене Аталинъ приблизился къ крыльцу, поклонился женщин и разспросилъ ее, кто она и давно ли живетъ въ дом.
Разумется, объясненіе это было кратко и подтвердило все то же. Аталинъ окинулъ взоромъ первую комнату черезъ отворенное окно и снова, тронувъ рукой шляпу, по той же тропинк, направился въ Теріэль.
Здсь, въ маленькомъ ресторан съ билліардомъ снова узналъ онъ, что Баптистъ Виганъ уже боле года какъ перебрался въ Парижъ и только разъ понавдался въ Теріэль юъ полгода назадъ.
Что касается до семьи Карадоль, то на вопросъ его, молодой гарсонъ, словоохотливый и вульгарно-развязный, наболталъ цлый коробъ всякой всячины со словъ постителей ресторана. Аталинъ слушалъ съ трепетомъ, но въ то же время не врилъ ни единому слову изъ всего, что скороговоркой сыпалъ гарсонъ.
Онъ пояснилъ, что Виганъ разбогатлъ въ какомъ-то предпріятіи и сталъ важнымъ бариномъ. Его сожительница — вдова Карадоль или была опасно больна, или умерла, а можетъ-быть и не она, а ея маленькій сынишка. Одна дочь ея ухала въ Англію, другая — давно пропадаетъ безъ всти, третья — стала очень важною дамой, выйдя замужъ за префекта, или за сенатора. Подъ которой изъ трехъ сестеръ нужно было разумть Эльзу — младшую — гарсонъ не зналъ.
Однако, по его совту, Аталинъ отправился въ мстный небольшой магазинъ блья, куда Анна поставляла когда-то свою работу. Но здсь ни отъ старушки, хозяйки магазина, ни отъ мастерицъ онъ не узналъ ничего новаго, а на вопросъ его, можетъ ли кто въ Теріэл дать ему какія-либо свднія объ семь Карадоль, ему объяснили, что назвать никого не могутъ.
Вернувшись на желзнодорожную станцію, Аталинъ взялъ билетъ въ Парижъ, и въ ожиданіи позда поневол заговорилъ съ начальникомъ станціи, который давно зналъ его лично. Г. Туртуа былъ видимо очень удивленъ появленіемъ Русскаго и прямо спросилъ, какимъ образомъ и зачмъ очутился онъ въ Теріэл.
— Такъ… Просто, отозвался Аталинъ и хотлъ было солгать, что былъ въ замк Отвиль, но не ршился, опасаясь, что его ссора, можетъ-быть, извстна давно всему околодку.
— Извините за вопросъ, сказалъ Туртуа,— но я удивился, завидя васъ. Вы бывали всегда у насъ ради Отвилей, а другихъ знакомыхъ въ окрестности, какъ мн кажется, у васъ нтъ. Да. Давно. Пожалуй уже скоро годъ будетъ, что замокъ стоитъ пустой. Одинъ г. Мартэнъ сидитъ тамъ и такъ скучаетъ, что вроятно скоро тоже спасется бгствомъ.
— Ахъ, благодарю васъ! вдругъ отвтилъ Аталин.— Я совсмъ забылъ: мн нужно повидать старика Изидора. До слдующаго позда я еще успю създить въ замокъ?
И почти не дожидаясь отвта Туртуа, онъ спросилъ, можетъ ли нанять какую-нибудь телжку до замка. По счастію, тотчасъ же какой-то поселянинъ, привезшій жену на поздъ, согласился свозить его въ замокъ и привезти обратно. И черезъ нсколько минутъ Аталинъ рзвою рысцой катилъ по шоссе мимо хорошо знакомыхъ моста и домика, а вскор увидлъ вдали остроконечныя крыши замка. Только здсь спросилъ онъ себя, зачмъ собственно вдругъ похалъ къ Изидору, и мысленно отвчалъ себ:
‘Все ради той же надежды, узнать что-нибудь объ Эльз, а въ крайнемъ случа узнать причину, почему Отвили такъ долго не появлялись въ своей всегдашней лтней и осенней резиденціи’…
Когда телжка остановилась у ршети воротъ, въ окно выглянула полузнакомая фигурка и присмотрлась пытливо къ подъхавшимъ. Аталинъ тоже внимательно приглядлся къ этой фигурк: Изидоръ ли это?
Не сразу узнали другъ друга пріятели. Изидоръ сильно измнился, очень поставилъ и вмст съ тмъ заявилъ, что monsieur d’Atalin est mconnaissable и если не постарлъ, то лицо его стало tant soit peu ple, а выраженіе лица sombre etmchant.
— Какъ я радъ васъ видть! воскликнулъ Изидоръ.— Никакими словами нельзя выразить, какъ я радъ! Я здсь умираю съ тоски вотъ ужъ скоро годъ. Вдь вы, вроятно, все знаете. Вы вдь ко мн пріхали? Какъ я вамъ благодаренъ. Къ ‘нему’ вы бы не пожелали пріхать? Не правда ли?
И закидавъ Аталина всякими вопросами и замчаніями, которые были для него загадками, Исидоръ въ прилив чувства фамильярно схватилъ его за руку и потащилъ къ себ въ домикъ. Усадивъ его на диванъ, старикъ снова воскликнулъ:
— Какъ я радъ! Какая это мн честь, что вы пожелали пріхать ко мн лично! Да, я одинъ тутъ остался незамараннымъ… Ну, скажите мн ваше мнніе? Ну, кто бы когда могъ предвидть… Какъ вы думаете? Ваше мнніе мн дорого. Я много обсуждалъ все и пришелъ къ одному выводу: срамъ, позоръ! И нтъ невиновныхъ. Вс виноваты!
— Послушайте, mon chr Isidore, заявилъ Аталинъ, — я вамъ на это долженъ сказать, что все, что вы говорите, для меня только загадки. Почему замокъ стоитъ пустой уже годъ — я не знаю. Я ничего не знаю. Я годъ прожилъ въ Россіи и вернулся лишь недавно.
— Ба-а! протянулъ Изидоръ.— Такъ вы ничего не знаете? Vous ne savez rien? Rien de rien?! прибавилъ онъ, поднимая руки и хватаясь за виски, какъ еслибъ получилъ ударъ.
— Что-нибудь случилось? Кто-нибудь умеръ? спросилъ. Аталинъ.
— О, еслибы только это!
— ‘Только’?!
— Еслибы это была смерть чья-либо, то не было бы позора. Вдь семья Отвиль не существуетъ… Vous m’entendez? Она не существуетъ на свт. Граждански. Развелись, разъхались, разсыпались и осрамились.
— Какъ? Графъ развелся съ женой?
— Давно! И появлялся aux assises. Графъ Отвиль — депутатъ, старинный дворянинъ! Такъ слушайте этотъ отвратительный романъ съ первой главы до послдней!
Изидоръ услся противъ Аталина, возбужденный и взволнованный, и хотлъ начать разсказъ обо всемъ случившемся въ замк, но Аталинъ вдругъ поднялъ руку, прервалъ его на первомъ слов и вымолвилъ рзко:
— Un mot, Isidore. Простите! Прежде всего, извстно ли вамъ что-либо о томъ, куда двалась la petite gazelle, какъ вы ее звали?
— Ничего неизвстно. Есть у меня одно сомнніе, одно подозрніе, но его я никогда вамъ не выскажу. Сомнніе скрытое не иметъ никакого значенія, сомнніе высказанное можетъ сдлаться клеветою.
— Мн вы можете все сказать. По дружб.
— Никогда!
— Если я буду просить васъ, умолять?
— Ни за что! Никогда? Поймите, monsieur d’Atalin, можно ли произнести, сказать вслухъ то, что только подозрваешь. Вдобавокъ нехорошее? Это будетъ клеветою. Нтъ, разузнавайте сами все объ Эльз, я вамъ дамъ къ этому поводъ. Но самъ я не выскажу ни слова.
— И это вашъ ршительный отвтъ?
— Ршительный! Вы меня знаете. Ну, слушайте же печальное повствованіе о владльцахъ Отвильскаго замка.
— Погодите, Изидоръ! Еще одно слово! Если я узнаю что-либо новое объ Эльз, то вдь оно будетъ дурное, а не хорошее?
— Это лазейка съ вашей стороны, но Изидоръ тоже — старая лиса и на этотъ вопросъ вамъ тоже не отвтитъ ничего. Это было бы равносильно полной передач моихъ сомнній и предположеній. Впрочемъ, увы! Отказъ отвчать — въ данномъ случа — есть отвтъ.
Аталинъ грустно понурился и вздохнулъ. Дурное, съ точки зрнія Изидора, воздержаннаго на опредленія и сужденія, значило: ужасное, отвратительное.
Пораженный этимъ намекомъ гораздо боле, чмъ встями о судьб Отвилей, Аталинъ задумался, но Изидоръ тронулъ его за руку и выговорилъ:
— Не отчаявайтесь! Между предположеніемъ и дйствительностью — цлая пропасть. Зачмъ же заране тревожиться? Ну-съ, слушайте ужасную исторію.
И старикъ, по своей страсти къ повствованіямъ, началъ съ мельчайшими подробностями разсказывать все происшедтее въ замк. Онъ разсказывалъ это такимъ же голосомъ и съ такими же цвтами краснорчія, какъ бывало разсказывалъ друзьямъ исторію царствованія Генриха IV или Людовика XV.
Аталинъ невольно забылъ о своей тревог и слушалъ со вниманіемъ. Онъ узналъ, что вскор посл его ссоры и отъзда изъ замка произошелъ совершенно неожиданно семейный разладъ. Графъ обвинилъ жену въ любовной связи съ художникомъ, гостившимъ у нихъ. Графиня не стала отрицать и каяться, напротивъ выступила непріязненно и энергично.
Благодаря вновь вотированному закону о развод, и мужъ, и жена радостно ухватились за адвокатовъ и были равно счастливы при мысли о возможности легко и скоро получить ‘sparation de corps et de biens’.
— Еслибы этимъ все дло и ограничилось, замтилъ Изидоръ,— то, конечно, большой бды бы не было, фактъ потонулъ бы въ масс однородныхъ фактовъ. Вдь теперь что ни день, то десятки извстныхъ лицъ разводятся по всей Франціи. Это приняло эпидемическій характеръ. Но срамъ заключается въ томъ, что вышелъ скандальнйшій процессъ, какая-то путаница и препирательство изъ-за денегъ между супругами. И графъ сдалъ полномочія и пересталъ быть депутатомъ, а на его мсто уже выбранъ другой, мстный выскочка, буржуа Грожанъ. Вотъ гд позоръ!
Въ чемъ было дло и на чьей сторон право и справедливость — Изидоръ не зналъ, но зналъ только, что процессъ между графомъ Отвилемъ и графиней нашумлъ на всю Францію. Графиня требовала возврата утаенаго приданнаго, графъ отрицалъ существованіе его. Графиня требовала двсти тысячъ франковъ, опираясь на какіе-то законы, а графъ предлагалъ двадцать тысячъ подаркомъ и въ придачу предлагалъ отдать ей обоихъ мальчишекъ, ссылаясь на мнніе достоврныхъ лицъ, друзей, что изъ трехъ сыновей у него только одинъ: его собственный, законный — monsieur le vicomte Camille.
Въ конц-концовъ судъ оказался почему-то на сторон графа, и графиня получила только тридцать пять тысячъ — грошъ по ея привычкамъ. Она вышла замужъ за того же Монклера, а онъ, вроятно разсчитывавшій на ея состояніе и теперь обманутый, поклялся всячески мстить всю жизнь старому графу. Говорятъ, что въ газетахъ часто появляются диффамаціонныя статьи на счетъ бывшаго депутата здшней мстности. Разумется при будущихъ выборахъ графъ Отвиль уже боле никогда не попадетъ въ представители округа, такъ какъ его личность черезчуръ оскандалена.
Свое повствованіе Изидоръ окончилъ тмъ, что прибавилъ нсколько словъ о виконт Камилл. Молодой человкъ былъ далеко отъ Франціи — секретаремъ при посольств въ Италіи и получалъ отъ отца содержаніе въ размр того, что тратилось когда-то на обстановку въ замк.
Самъ графъ Отвиль за все лто не прізжалъ ни разу въ свой замокъ, проживаетъ въ Париж въ своемъ отел или путешествуетъ по Европ. Два мальчика въ пансіон и будутъ отданы въ Сенъ-Сирскую школу и потому фактически сразу лишились и отца, и матери.
— Да, какъ видите, настоящій разгромъ — прибавилъ старикъ.— Un dsastre complet!
И вслдъ затмъ онъ снова началъ цлую рчь, которая была уже эпилогомъ или, врне, моралью къ басн.

ХXXIII.

Вернувшись изъ Теріэля лишь къ вечеру, Аталинъ узналъ отъ Жака, что на его имя получено городское письмо. Это было своего рода событіемъ, ибо, живя ‘не отъ міра сего’, онъ вообще мало писалъ и получалъ писемъ. Только разъ въ мсяцъ аккуратно появлялись письма сестры, давно жившей съ мужемъ въ Греціи, гд тотъ былъ секретаремъ посольства. Затмъ тоже разъ въ мсяцъ получалось или донесеніе Жака на Ордынку, или ребусы въ крючкахъ являлись въ Нельи отъ управителя Московскаго дома. Эти посланія чрезвычайно походили видомъ и были столь же удобо-читаемы, какъ ‘столбцы’ или иныя грамоты временъ царей.
Съ фабрики появлялись донесенія по два раза въ мсяцъ, но ихъ Аталинъ часто не распечатывалъ, зная, что они — формальность, и что личность, завдующая его длами — человкъ вполн надежный, боле знающій, чмъ онъ самъ, и даже, въ извстномъ смысл, боле врный.
Поэтому заявленіе Жака, что въ кабинет на стол ждетъ его письмо, слегка взволновало его.
Какъ всякій человкъ, исключительно поглощенный какой-либо ide fixe и носящійся съ врой въ нежданное чудо по отношенію къ Гордіеву узлу его существованія, Аталинъ нсколько мгновеній, идя въ кабинетъ, врилъ, что это письмо касается его насущной тревоги.
Разорвавъ конвертъ и глянувъ на подпись, онъ ахнулъ и въ одну секунду жадно пробжалъ дв страницы. Письмо было отъ доктора Гарнье. Врачъ его хворостей физическихъ и нравственныхъ заявлялъ, что видлъ его на-дняхъ прозжающимъ по Монмартрскому бульвару, и упрекалъ въ томъ, что онъ по возвращеніи посл годового отсутствія тотчасъ не завернулъ къ нему. Гарнье объяснялъ, что, надясь скоро видть Аталина у себя за завтракомъ, собирается безпримрно удивить его своей новой обстановкой, а кром того узнать отъ него разгадку того, о чемъ толкуетъ весь Парижъ, литературный, художественный и политическій.
Письмо кончалось словами:
‘Да, mon cher barbare du Nord, я надюсь, что вы мн скажете, что такое: La nouvelle Cendrillon? Вы, разумется, лучше чмъ кто-либо должны это знать. На столбцахъ газетъ, и въ клубахъ, и въ театрахъ, и за столиками ресторановъ часто теперь слышишь: ‘Новая Сандрильона!’ Но вс болтаютъ, бранятся, ссорятся и волнуются изъ-за героя, я же волнуюсь изъ-за самой Сандрильоны. А помимо васъ, врядъ ли кто можетъ разсказать мн какъ это случилось. Мн интересна, конечно, не сама картина, а грустный фактъ, послужившій темой для ея сюжета’.
Это загадочное письмо, конечно, было страшнымъ ударомъ для Аталина. Онъ уронилъ его на столъ, взялъ себя за голову и, стиснувъ ее, сталъ соображать, стараясь понять что-либо.
— La nouvelle Cendrillon! повторялъ онъ вслухъ.— Весь Парижъ… Толки… Герой… Героиня… Что же это такое? Какая Сандрильона? Новая!.. то-есть нашихъ дней… Современная!.. Сандрильона. Стало-быть — двушка — полу-ребенокъ… Что же это?..
Разумется, гд-то на глубин его души, чутье, или инстинктъ, или нчто неопредлимое словами, уже давно будто все поняло, выяснило и опредлило… А мышленіе сказывалось все-таки исканіемъ, догадками и вопросами, будто не желая слушать подсказываній тайнаго голоса.
Но наконецъ онъ выговорилъ громко:
— Она!? Не можетъ быть… Нтъ, очень можетъ быть!
И почему-то ему стало еще страшне, нежели въ ту минуту, когда старикъ Изидоръ высказывалъ ему какія-то свои сомннія и предположенія.
Неужели такъ должно было кончиться? Неужели за этимъ вернулся онъ съ Ордынки въ Нельи? Но что же такое эта ‘Новая Сандрильона?’ Въ газетахъ… Картина!
И Аталинъ быстро поднялся, прошелъ въ свою маленькую библіотеку, гд аккуратно складывались ежедневно получаемыя газеты, и буквально бросился на послдніе номера Fіgarо, Temps, Иллюстраціи и Petit Journal. Быстро просмотрлъ онъ нсколько столбцовъ, но ничего не нашелъ.
Перерывать газеты за цлый мсяцъ было не шуткой. Но по счастію здсь была не Ордынка, здсь были не разные Иваны подъ хроническимъ хмлькомъ. Онъ нашелъ вс газеты и журналы за послдній мсяцъ сразу. Все порядливо было уложено по мстамъ. И черезъ четверть часа Аталинъ нашелъ уже два номера ‘Фигаро’ и еще два-три номера другихъ газетъ, гд были статьи подъ заглавіемъ: ‘Le Salon’.
Жадно, въ продолженіи двухъ часовъ читалъ Аталинъ все, что только касалось до ежегодной художественной выставки Парижа, перечитывая по два раза т столбцы, гд часто мелькало курсивомъ: Новая Сандрильона.
Все, что узналъ онъ, сводилось къ одному… Вновь выставленная въ ‘Салон’ большая картина занимала парижанъ. Ее хвалили, какъ живопись, превозносили талантъ художника, тоны, перспективу, сочныя краски, хвалили сюжетъ, но играли словомъ ‘мотивъ’, которое могло означать равно и сюжетъ картины, и цль, съ которой она были написана. Кое-гд проскальзывали какіе-то вполн чуждые выставк намеки и совершенно непонятные Аталину упреки художнику. Имя его было г. Прево, онъ былъ дебютантъ.
И только въ одномъ номер ‘Petit Journal’ нашелъ онъ статейку,— отповдь какого-то борзописца другому борзописцу, въ которой страстно доказывалось, что литература часто бываетъ ареной личныхъ счетовъ.
‘Если, говорилъ газетчикъ, романистамъ дозволено переносить въ беллетристику всякія домашнія дрязги и сплетни съ испоконъ вка, со временъ боле раннихъ, чмъ пресловутое появленіе романа ‘Elle et lui’ Жоржъ-Занда, а затмъ ‘Lui et eile’ Поля Мюссе, брата знаменитаго поэта, то почему же запретить живописцамъ переносить личные счеты на палитру и на полотно. Вдь существуетъ же въ Версал на громадной батальной картин Ораса Вернэ — La Smalah — фигура жида, удирающаго съ мшкомъ золота отъ французскихъ солдатъ, громящихъ лагерь Абдель Кадера. А этотъ жидъ? Кому же неизвстно, что это портретъ одного изъ братьевъ Ротшильдовъ. А мотивъ былъ: личные ‘счеты’ въ буквальномъ смысл. Запретите нападать на противника или защищаться романомъ и повстью и тогда, уже не допускайте картинъ, подобныхъ ‘Новой Сандрильон’. Впрочемъ, слава Богу, что романистъ, живописецъ и скульпторъ могутъ иногда длать свои произведенія орудіями личной защиты. Одинъ только бдный композиторъ-музыкантъ не можетъ яростно ударить или спасительно закрыться какой-нибудь сонатой или симфоніей’.
Прочитавъ это, Аталинъ понялъ, что на картин есть портретъ. Но чей? Онъ страстно принялся за новые розыски, но все, что онъ вновь прочелъ, было продолженіемъ полемики. Начало, то-есть описаніе картины, должно было быть въ прежнихъ, дальнихъ номерахъ при отчет объ открытіи Салона, что произошло уже за мсяцъ назадъ. Теперь же La nouvelle Cendrillon третировалась какъ нчто уже давно и совершенно извстное читателю, и Аталину невозможно было добиться въ чемъ именно заключается нчто, заставляющее волноваться малыхъ ребятъ-парижанъ. Это оставалось нестерпимою тайной.
Проведя часа три среди вороха десятковъ и, даже, сотни нумеровъ газетъ, Аталинъ вдругъ почувствовалъ, что онъ усталъ. Онъ держалъ въ рукахъ три нумера, которые собирался развертывать и просматривать, но вдругъ швырнулъ, ихъ на полъ и, выйдя изъ библіотеки, направился по привычк въ свой милый, укромный уголокъ на свт, то-есть въ запущенный садъ.
Онъ разумно ршилъ, что не стоитъ искать… Горазда проще, завтра же быть въ Салон. Но до завтра — какая пытка! Если Гарнье ждетъ отъ него разгадки, что такое ‘Новая Сандрильона’, то очевидно — это ‘oнa’. Между докторомъ и имъ не было ничего и никого за послднее время, а годъ назадъ ихъ даже сблизила — его временная паціентка..
— Но чей же это портретъ? Вдь не ея же?! Портретъ неизвстной личности — никому не интересенъ, не только Парижу.
Вдругъ ему пришло на умъ, при какихъ обстоятельствахъ онъ познакомился съ Эльзой. Зачмъ попала она тогда въ замокъ? Служить моделью для Психеи. Ну, стало-быть, понятно и ясно. Тогда была статуя Монклера, предназначавшаяся для Салона же. А теперь картина. Тогда была Психея, а теперь Сандрильона. Между той и другой есть нчто общее: об он полу-двочки, полу-женщины. Сталобыть это ея портретъ. И ршивъ окончательно, что для картины, о которой толкуетъ Парижъ, служила моделью Эльза, Аталинъ все-таки былъ не въ состояніи догадаться, въ чемъ заключается скандальная сторона выставленнаго произведенія.
— Чье это нападеніе или чья защита? Кто такой г. Прево? И онъ волновался, трусилъ, съ такимъ страхомъ и съ такою болью на сердц ждалъ завтрашняго дня, какъ если бы на утро ему приходилось итти на поединокъ.
Можно было тотчасъ же похать къ Гарнье, быть у него черезъ часъ и узнать все, узнать, въ чемъ заключается его вопросъ, попросить описать картину.
— Нтъ, не хочу!— ршилъ Аталинъ.— Хочу завтра, въ большомъ зданіи, переполненномъ пестрой толпой, увидать ее, если не живую, то воспроизведенную красками, и увидть ее именно ‘на выставк’, то-есть у позорнаго столба, на глазахъ милліоновъ праздныхъ людей.
— Стало быть ея портретъ можно и выставить, и заставить волноваться парижанъ. Стало-быть она уже настолько извстна. Какой ужасъ! ‘Уже настолько извстна!’

XXXIV.

На другой день около полудня Аталинъ былъ уже у входа большого зданія, гд ежегодно бываетъ выставка новыхъ картинъ. Публики, какъ всегда, была масса. Одни, заручившись контрамарками и каталогами, входили, другіе — выходили. Два встрчныхъ потока непрерывно двигались по широкой лстниц и черезъ подъздъ.
Аталинъ, сосредоточенно спокойный, но слегка блдный, медленно двинулся на верхъ въ числ другихъ прибывающихъ. Ему и нетерпливо хотлось и вмст съ тмъ страшно было — увидать картину, которая для него одного, исключительно, на все двухмилліонное населеніе Парижа, имла особенное и грустное значеніе. Не на художественную выставку пріхалъ онъ сюда, а на публичное выставленіе эпилога его тайной сердечной повсти.
Когда онъ поднимался по лстниц, то уже услыхалъ разговоръ въ толп, который ударомъ отозвался въ немъ. Какой-то высокій, широкоплечій господинъ, сопровождавшій двухъ дамъ, громко болталъ, какъ бы желая быть слышаннымъ всей публикой. Это видимо была одна изъ тхъ личностей, которыя всегда въ толп рисуются, всячески стараясь обратить на себя общее вниманіе или вншностью, жестами и позами, или своими рчами.
Спускаясь по лстниц, онъ что-то громко разъяснялъ, выкрикивалъ, и нсколько фразъ, достигшихъ до уха Аталина, сказали ему много.
— Mais jamais de la vie!— выкрикивалъ господинъ.— Я докажу это вамъ всми изданіями сказокъ Перро, какія только существуютъ во Франціи. Jamais! Сандрильона безусловно должна быть изображаема блокурою. Таковой она представляется нашему воображенію съ дтства, благодаря всмъ картинкамъ въ сказкахъ, которыя дарятся малымъ дтямъ. La Cendrillon est blonde.
— Blonde cendre!— отозвалась его спутница.
— Non, pardon. Blonde! Blondissime! Elle tait nomme Cendrillon, потому что она любила сидть въ теплой зол, а не потому, что ея волосы были пепельнаго цвта. А это что же такое? Эта Сандрильона — испанка, турчанка, pire encore…
— Да, если хотите, эта пожалуй хорошенькая итальянка!— замтила дама.
— Grce pour l’Italie, madame!— напыщенно воскликнулъ онъ.— Une ngresse,— si vous l’aimez mieux!
Об дамы расхохотались и отвтили что-то, но Аталинъ, мимо котораго он уже прошли, не разслышалъ ни слова. Все слышанное имъ уже убдило его, кого сейчасъ увидитъ онъ. Сотни разъ слышалъ онъ въ замк Отвиль, въ желзнодорожномъ домик и въ улиц Chausse d’Antin тотъ же самый эпитетъ: негресса, негритенокъ.
И вдругъ ему стало снова страшно. Ему захотлось остановиться, обождать. Онъ былъ уже въ первой комнат, обставленной кругомъ картинами. Здсь были самые слабые экземпляры, и публика, почти не останавливаясь, двигалась дале. Онъ же умышленно, чтобы собраться съ духомъ, остановился передъ одной изъ картинъ, отвратительной до послднихъ предловъ, и стоялъ истуканомъ, глядя на нее и думая о своемъ, но поневол чувствуя впечатлніе бездарности и безобразія.
Картина изображала обнаженную женщину, лежащую навзничь на трав. И женщина, и въ особенности трава, а затмъ небо и облака, и какія-то трепаныя деревца, — все это была самая ужаснйшая мазня. Всякія ‘брызги’ перемшивались тутъ — зеленыя, красныя и лиловыя. И на трав, и на тл, даже на носу лежащей были фіолетовыя пятна. Женщина не изображала какую-нибудь миологическую богиню, а просто какую-то шалую и безстыжую барыню, которая — возьми да и выскочи нагишемъ на улицу, да и давай несуразно валяться на трав.
Разумется, картина эта была произведеніемъ пресловутой школы импрессіонистовъ, но Аталинъ смутно вспомнилъ и соображалъ, что и въ Россіи точь-въ-точь то же видлъ.
Но ему было не до шалыхъ барынь и ихъ творцовъ. Въ мозгу стояла и будто огнемъ горла другая картина, которую онъ еще не видлъ, а только воображалъ.
— Ну, вздоръ, ребячество! произнесъ онъ шепотомъ.— Сразу — и конецъ!
Онъ двинулся. Зная, что выставка очень велика и не желая бродить по верениц комнатъ, онъ направился къ выставочному служителю въ форменной одежд съ треуголкой на голов. Онъ малодушно надялся, что этотъ полу-лакей, полу-надзиратель не пойметъ его краткаго вопроса, но ошибся.
— La Nouvelle Cendrillon, s’il vous plait! лаконически выговорилъ онъ.
Но этотъ даже не сморгнулъ. Монотонно, какъ бы отвчая все то же въ тысячный или десятитысячный разъ, онъ отвтилъ:
— Въ четвертой комнат, No 7-й.
Аталинъ двинулся. Ему думалось: какія странныя вещи бываютъ на свт! Человкъ чмъ-либо надорванный или измученный начинаетъ уподобляться малому ребенку…
Спрашивая, гд находится картина, о которой говорить весь Парижъ и о которой онъ самъ прочелъ массу въ газетахъ, онъ все-таки будто надялся и ждалъ, что служитель отвтитъ ему, что онъ не понимаетъ вопроса. А затмъ на его объясненіе тотъ отвтитъ, что такой картины на выставк нтъ и никогда не существовало. Конечно, въ силу такого именно нравственнаго человческаго состоянія, по истин ужаснаго, болзненно-мучительнаго и мозгъ надрывающаго, и явилась поговорка, что ‘утопающій хватается за соломинку’.
И теперь отъ указанія: ‘въ четвертой комнат, No 7’,— соломинка его разорвалась пополамъ, и онъ пошелъ ко дну.
Переступивъ порогъ этой четвертой комнаты, онъ глянулъ направо, въ противоположную отъ оконъ сторону, глянулъ исподлобья, трусливо… Кажется, уже былъ онъ готовъ на многое, на все, а между тмъ его, какъ ножомъ, рзнуло въ сердце…
Онъ отвернулся, быстро двинулся налво, къ окошкамъ, и сталъ глядть, на улицу, деревья и на людской муравейникъ, который кишлъ внизу, но думалъ лишь о томъ, что чувствовалъ за спиной. Онъ почти не разглядлъ еще ничего. Теперь онъ зналъ только одно: картина огромная, все въ ней grandeur naturelle. На картин не одна фигура. Но главную онъ видлъ… Нтъ. Главная — его увидала.
Со стны глянула на него Эльза. Прямо на него, прямо ему въ лицо. Она какъ будто знала, что онъ идетъ, и ждала его появленія на порог, а когда онъ вошелъ, трепетный, смущенный, она улыбаясь встртила его. Глаза ея сверкнули радостью? Нтъ! Эта улыбка и этотъ взглядъ были вызывающе-злыми, насмшливыми, презрительными.
Итакъ, она на выставк. Какъ живая, смотритъ на сотни вереницъ Парижанъ, проходящихъ мимо нея. Но не въ этомъ дло, а въ томъ, что печать единогласно утверждаетъ, что съ этой картиной соединяется какая-то гадость. Скандалъ. Пасквиль. Какой? Узнаетъ ли онъ это сейчасъ. Или не узнаетъ?
— Ну, довольно! выговорилъ Аталинъ самъ себ вслухъ.
Онъ обернулся и пошелъ къ картин ршительно и твердо. Но онъ шагалъ какъ еслибы шелъ на врага, на противника, ожидающаго съ поднятымъ пистолетомъ въ рук, направленнымъ ему въ голову.
— Сейчасъ конецъ! Но что же? Такъ надо! казалось будто звучитъ гд-то.
Оглянувъ всю картину, Аталинъ замеръ, тяжело перевелъ духъ и опустилъ глаза въ полъ. Все сразу стало ясно. И конечно не хватило — не могло хватить — твердости выдержать.
Разгадкою самой ужасной, объясненіемъ самымъ отвратительнымъ, досел неизвстнаго ему факта, хлестнуло на него съ полотна огромной картины. Именно хлестнуло, а не ударило! Не ножомъ хватило, а кнутомъ. Тутъ было нчто позорное, унизительное, горько-обидное для него, для его чувства, для всего, чмъ онъ жилъ боле года. Пощечина или комокъ грязи въ лицо отъ перваго прохожаго — было бы то же, по конечно легче. Чувство стыда и безпомощности предъ карой за невиновность — сказалось въ немъ.
Онъ снова отошелъ, опустился на стулъ у стны и сталъ смотрть.
Картина No 7 съ прозвищемъ: La nouvelle Cendrillon — была будто на зло великолпно написана. Аталинъ приковалъ къ ней глаза и не отрывался отъ нея ни на секунду боле часу. Мгновеніями большая золотая рама стушевывалась предъ усталыми глазами и исчезала, а все, что было обрамлено, выступало, будто двигалось, приближалось къ нему, дышало, жило, и дйствительно ‘чуть не говорило’.
Передъ нимъ была небольшая комната-гостиная, вульгарно-богатая. Вся обстановка, мебель, гардины, бронза и мелочи — все свидтельствовало о достатк и безвкусіи, о полу грамотности и низкомъ уровн взятой среды. На средин комнаты у маленькаго стола стояла, опершись на него рукой, она,— Эльза,— въ своемъ, хорошо знакомомъ ему, сренькомъ плать, но съ растегнутымъ лифомъ и однимъ полудтскимъ обнаженнымъ плечомъ. Она начала, очевидно, раздваться и была нежданно остановлена… Предъ ней, у того же стола, стояла пожилая женщина въ черномъ шелковомъ плать, съ короткою таліей, съ безобразно-толстымъ и круглымъ станомъ, гд спина, плечи и грудь сливаются шарообразно и едва сдержаны корсетомъ. Типичная матрона парижской буржуазіи.
Аталинъ ея не зналъ, но чувствовалъ, что она наврно ‘знаменитость’. Отъ нея вяло извстной дятельностью и особымъ прошлымъ.
Женщина эта высоко подняла руку предъ двушкой и держала въ ней открытый футляръ съ брошкой и серьгами. Парюра поразительно сіяла и сверкала, брилліанты дйствительно горли безчисленными огнями и переливами. Это былъ настоящій tour de force художника.
Но странно… Эльза смотритъ на эти брилліанты злыми глазами, она улыбается лукаво-ехидной усмшкой, будто у нея что-то недоброе на ум.
Или ему — Аталину — это такъ кажется?
За этою женщиной на диван лежалъ цлый ворохъ вещей, пышный дамскій туалетъ, а можете быть и два, виднлись юбки, корсажи, шляпы и всякія мелочи женскаго туалета. Полураздтая двушка, очевидно, собиралась при помощи матроны сбросить свое грошевое платьице и облечься въ эти изящные наряды.
Но не это краснорчивое сочетаніе лицъ, позъ и вещей было разгадкой и ударомъ въ сердце.
Направо, въ глубин комнаты, была настежь распахнута дверь, а за нею на кресл, облокотясь на столъ, сидитъ господинъ, самодовольно ухмыляясь и ожидая. Онъ не можетъ видть комнаты и двухъ женщинъ, но знаетъ хорошо, что тамъ происходитъ. Вотъ онъ-то именно и заставилъ Аталина въ первый же моментъ содрогнуться и горько поникнуть головой. Онъ одинъ для него сталъ страшною разгадкой страшнаго дла, конечно ‘уже’ факта дйствительности, а не намреній!
Не узнать было невозможно, благодаря изумительному, поразительному сходству. Это былъ живой графъ Отвиль. Пошло-самодовольный взглядъ и глупо-дерзкая улыбка, полная удовлетворенность своимъ скотскимъ существованіемъ, сказывавшаяся во всемъ лиц — однимъ словомъ, вс знакомыя Аталину черты депутата-эпикурейца,— все было талантливо схвачено художникомъ, все явилось здсь, слилось вмст.
При первомъ взгляд на картину было совершенно понятно, что хотлъ сказать ею художникъ и въ чемъ былъ пасквиль. Взятый сюжетъ и моментъ были подражаніемъ тому мсту сказки Перро, когда волшебница мановеніемъ жезла превращаетъ тыкву въ карету, мышей — въ лошадей, а Сандрильону съ ея лохмотьями въ нарядную, пышно и дивно разукрашенную принцессу.
Но только это не Сандрильона прежнихъ патріархальныхъ и поэтическихъ дней, а Сандрильона новая, нашихъ дней. Не королевичъ, чудный красавецъ, ожидаетъ ее на балу во дворц, встртитъ, полюбитъ и будетъ потомъ разыскивать по всему блу-свту съ забытымъ ею хрустальнымъ башмакомъ. Ее ждетъ въ сосдней комнат не сказочный принцъ, а разв сказочный Кащей-Безсмертный или царь Берендй…

XXXV.

Съ выставки Аталинъ не вернулся домой, а подъ гнетомъ своего мучительнаго нравственнаго состоянія до вечера бродилъ и мыкался по Большимъ бульварамъ, какъ бы бгая отъ самого себя и неотступно гложущей тоски.
‘Да, еслибы знать! грустно размышлялъ онъ.— Лучше бы оставаться тамъ, въ омертвломъ Замоскварчь, на глухой и пустынной Ордынк. Лучше было бы считать ее безслдно пропавшей, нежели найти такой слдъ’.
Разсянно и задумчиво пообдавъ въ какомъ-то ресторан, собственно только отвдавъ нсколько спрошенныхъ блюдъ, онъ слегка отдохнулъ, успокоился, но снова вышелъ бродить. Домой не хотлось. Тамъ, казалось, будетъ еще тяжеле.
И тихо, уныло, не глядя ни на что, онъ прошелся раза три отъ церкви Мадлены до площади Республики взадъ и впередъ, держась нарочно лвой стороны бульваровъ, гд большая толчея и суета. Его будто тянуло толкаться и тонуть въ этомъ пестромъ людскомъ поток. Ему хотлось какъ можно сильне устать физически, чтобы, вернувшись въ Нельи, забыться хоть во сн.
Теперь онъ повторялъ все одну и ту же фразу, и мысленно, и шепотомъ, по-русски:
— Я долженъ презирать ее. Авось презрніе вытснитъ всякое другое чувство! Не только презрніе, даже омерзніе должно сказаться.
‘Да, конечно!— будто отвчалъ ему кто-то.— Должно, конечно! Но мало ли что должно быть, а не бываетъ. Должно бы непремнно явиться презрніе, а явится совсмъ иное чувство. Какое? Да, пожалуй, хоть зависть… Да, зависть! Зачмъ лукавить!’
Уже въ третій разъ приближаясь къ Мадлен и минуя вс сплошь чередующіеся кафе и густую публику за столиками, или переходя улицы, Аталинъ не обращалъ, конечно, ни малйшаго вниманія на окружающее и чуть не попадалъ подъ кареты и омнибусы.
Въ ту минуту, когда онъ переходилъ широкую улицу, за его спиной раздалось снова усиленное хлопанье бича. На этотъ разъ онъ почувствовалъ морду лошади почти у себя на плеч и невольно отклонился въ сторону. Кучеръ очень элегантной кареты, именуемой une remise, объхавъ его, проворчалъ бранное слово и круто остановилъ красивую лошадь на самомъ углу.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ Аталина карета растворилась, вышелъ господинъ, хлопнулъ дверкой и, размахивая рукой съ модной короткой тростью, франтовато и шагисто перешелъ тротуаръ, чтобы войти въ двери большого освщеннаго кафе. Это былъ ‘Grand Caf’.
Аталинъ пріостановился, и у него, какъ говорится, сердце екнуло. Онъ приблизился къ одному изъ огромныхъ, ярко сіяющихъ оконъ кафе и сталъ смотрть внутрь. Господинъ прошелъ мимо кучи постителей и, найдя свободное мсто, снялъ пальто и шляпу, по всилъ все на крючокъ и развалился на диванчик. Два гарсона бросились къ нему съ улыбающимися физіономіями. Это былъ очевидно un habitu, щедрый на чаи.
Господинъ былъ весь модная картинка съ прибавкой предметовъ effet. Большая брилліантовая булавка-шифръ на полосатомъ галстук, большія, тоже блестящія, запонки на высунутыхъ рукавахъ поразительно блой рубашки, огромная золотая цпь стиля incroyable, падающая изъ кармашка жилета, даже фасонъ его пиджака, цвтъ его брюкъ, лакированные башмаки съ клтчатыми оригинальными носками,— все на немъ было какъ-то подогнано, будто сбруя. Особенно ‘кричащаго’ не было на немъ ничего, а между тмъ вся его фигура была заявляющей о себ толп:
— Посмотрите и полюбуйтесь?
Къ довершенію всего волосы его были сильно напомажены, гладко причесаны лоснились, какъ кусокъ чернаго атласа, за исключеніемъ одной букли на лбу, une mche rebelle. Разумется и ее дала не природа, а съ великимъ тщаніемъ и искусствомъ состряпалъ парикмахеръ. Эта голова, гд не было волосъ, а былъ одинъ пластъ, блестящій и отражающій весь яркій свтъ электрическихъ лампочекъ кафе, была крупною характерною чертой, довершая типъ этой ходячей живой картинки.
Господинъ развалился на диванчик, приказалъ что-то одному изъ гарсоновъ, а другого задержалъ разговоромъ, спрашивая что-то, то усмхаясь, то морщась, то играя бровями. Затмъ онъ досталъ огромный, на видъ золотой портъ-сигаръ и досталъ сигару. Гарсонъ, сгибаясь въ три погибели, подскочилъ къ нему съ зажженою спичкой.
Раскуривъ сигару, обсосавъ знатокомъ ея кончикъ, онъ воткнулъ ее въ зубы, такъ что она стала торчкомъ. Прищуривъ глазъ со стороны дымящагося кончика, онъ еще боле завалился на спинку дивана и такъ свсилъ руку, что крупный брилліантъ на мизинц засверкалъ на все кафе. Гарсонъ продолжалъ что-то говорить, а онъ, не вынимая сигары, оглядывалъ постителей и усмхался, оскаливая два ряда блыхъ, какъ жемчугъ, зубовъ.
Между тмъ Аталинъ стоялъ истуканомъ на улиц и, не отрываясь, глядлъ на этого господина черезъ толстое зеркальное стекло. Наконецъ онъ выговорилъ:
— Положительно онъ! Только бородку отпустилъ — вотъ что меня сбило съ толку!
Аталинъ вдругъ двинулся къ дверямъ, какъ бы собираясь тоже войти въ кафе, но затмъ шибко двинулся прочь вдоль бульвара. Не пройдя однако и тридцати шаговъ, онъ круто повернулъ назадъ, а черезъ нсколько мгновеній былъ уже въ кафе и слъ за свободный столикъ рядомъ съ типическимъ франтомъ.
Тотъ въ эту минуту уже получилъ свой grog-americain въ высокомъ бокал и тянулъ въ себя питье черезъ длинную соломинку. Вмст съ тмъ на его столик уже стоялъ телефонный ящикъ и, приставивъ конецъ трубки къ уху, онъ прислушивался. Ящикъ соединялся съ другою длинною трубкой, проведенной къ стн.
Въ двухъ, трехъ мстахъ, помимо его, и другіе постители были заняты тмъ же. Эта была новинка въ Grand-Caf. Эти переносные ящики, сервируемые на столъ, какъ порція шоколаду или бифштекса, давали возможность, благодаря близости зданія Оперы, слышать музыку и пніе съ большею отчетливостью, чмъ присутствуя въ верхнихъ ярусахъ самого театра.
Аталинъ, спросивъ себ мороженаго, не притрогивался къ нему и упорно смотрлъ на господина, котораго теперь окончательно призналъ. Это былъ пополнвшій, похорошвшій, какъ-то развернувшійся, пріобрвшій лоскъ сомнительной порядочности, никто иной, какъ Баптистъ Виганъ. Не даромъ говорили Аталину въ Теріэл, что онъ сталъ un vrai monsieur, что онъ получилъ какую-то прибыльную видную должность съ большимъ окладомъ.
Глядя теперь на Вигана, Аталинъ не въ первый разъ въ жизни подивился тому, что постоянно видлъ во Франціи: тому, какъ простой рабочій, мастеровой, чуть не мужикъ, быстро преображается, раздобывъ себ достатокъ и средства, и способенъ сразу принаровиться и обучиться всему тому, что считается якобы атрибутами ‘порядочнаго’ человка. И только для опытнаго глаза парижанина такой Виганъ — ‘ряженый’ и никогда не добьется названія ‘un homme comme il faut’, а всегда останется ‘im iponsieur trs bien’.
Аталинъ, чувствуя себя теперь на подачу руки отъ того, чтобы узнать всю суть, всю ужасную подноготную измучившаго его факта, даже событія въ его жизни, забылъ все окружающее и впился глазами въ развалившагося съ телефономъ и сигарой Баптиста. Почуялъ ли этотъ на себ упорный взглядъ Аталина, или ему надолъ Тангейзеръ, шедшій въ Опер, но онъ бросилъ трубку телефона, сталъ раскуривать потухшую сигару и обвелъ глазами все переполненное и гудящее кафе.
Вс эти лица, за исключеніемъ какого-нибудь десятка, были такія же habitus, какъ и онъ самъ. Нсколько расфранченныхъ женщинъ, но со спутниками, виднлись кое-гд, мозоля поневол глаза своими бьющими на эффектъ шляпками или пальто, или брилліантами въ ушахъ и на пальцахъ.
Наконецъ Баптистъ обернулся въ сторону Аталина, встрепенулся, сразу слъ пряме, но отвелъ взглядъ и видимо взволновался, не зная, признать ли знакомаго и признаться ли, или сдлать видъ, что не узнаешь. Но надъ его ухомъ раздалось тотчасъ же:
— Monsieur Baptiste. Un ffort de mmoire s’il vous plait!
Аталинъ все-таки не воздержался и слова его прозвучали нсколько насмшливо.
Однако Виганъ тотчасъ же вскочилъ, приблизился, выпалилъ готовую фразу и развязно протянулъ руку.
Аталинъ шелохнулся. Почти все кафе смотрло на нихъ случайно. Не подать руки было бы настоящимъ скандаломъ, а ужъ тогда, конечно, весь планъ его рухнетъ, и Баптистъ на-смхъ не дастъ никакихъ свдній. Онъ поборолъ себя и тронулъ его руку кончиками пальцевъ.
Виганъ прислъ на его диванчикъ, удивляясь, будто искренно радуясь, и сталъ разспрашивать, гд исчезалъ Аталинъ за цлый годъ и что подлываетъ.
— Vous permettez? выговорилъ Баптистъ наконецъ и, перенеся на его столикъ свой грогъ, онъ веллъ гарсону убрать телефонъ, а самъ, присаживаясь къ Аталину, вздохнулъ: Oui, oui! Много воды подъ мостомъ протекло! Даже я здсь, въ Париж, уже больше года. Какъ время мчится. La vie c’est une course au clochet.
— Вы, я слышалъ, получили здсь должность?
— О, нтъ! Je ne fais rien! Un peu de tout… pour m’amuser и убить время. Но мн, правда, общаютъ мсто въ управленіи Lyon-Mediterrane, тотчасъ прихвастнулъ онъ.
— Ну, что подлываютъ… началъ наконецъ Аталинъ свой допросъ и тотчасъ же запнулся.
— Марьетта? быстро отозвался этотъ.
— Да… И ея мать, сестра?
— Марьетта, во-первыхъ, теперь уже не Роза Дюпре, а Ольга Жервэ, усмхнулся Виганъ.
— Вотъ какъ! невольно усмхнулся и Аталинъ.
— Да! Ce sont des noms la mode. Aprs Cranstde!
— Кронштадтъ! поправилъ его Аталинъ.
— Ну, вотъ-съ mademoiselle Ольга Жервэ здравствуетъ. Мы обитаемъ вмст. Maritalemant, vous savez. Ну, что касается до тхъ всхъ… La pauvre vieille съ полгода какъ покончила счеты съ жизнью и на томъ свт.
— Г-жа Карадоль?
— Ну-да, la pauvre Анна. Простудилась зимой и затмъ une bonne et belle congestion pulmonaire l’a emporte.
— А Эльза? проговорилъ Аталинъ, какъ-то задохнувшись и собирая вс свои силы, чтобы наконецъ узнать, ‘фактъ это или клевета’.
— О! воскликнулъ Виганъ, разсмявшись на все кафе, что касается до этой обезьяны, c’est tout un roman, digne de la plume de monsieur Alfonse Zola.
Аталинъ, уже смутившійся отъ словъ ‘цлый романъ’, не замтилъ имени изобртеннаго Виганомъ писателя. Даже въ этой мелочи сказался сразу парижанинъ его пошиба.
— Notre ngrillon a trouv son homme! Она стала важная дама. Какъ сыръ въ масл катается. Elle est la matresse du comte de Hauteville.
‘Вотъ и все… Вотъ и конецъ!’ подумалъ Аталинъ, слегка склоняясь.
И онъ не договорилъ, и не додумалъ. Надъ его головой и во всемъ существ звучало одно слово: ‘Кончено’. И звучало протяжно, непрерывно, нескончаемо, будто долгая, томительная, душу надрывающая нота.
Баптистъ что-то говорилъ, часто поминалъ имя Этьена, но Аталинъ все-таки не слушалъ. Да и зачмъ слушать? Что можетъ быть любопытнаго въ подробностяхъ? Все это ненужно! Да и все это до него больше не касается. Вдь все кончено и кончено.
— a vous tonne? разслышалъ онъ наконецъ вопросъ Вигана посл краткой паузы.
— О, да! оживился вдругъ Аталинъ.— Конечно! Я не думалъ, чтобъ Эльза была способна на это… На эту мерзость! И вообще не думалъ, чтобъ она была способна на какую-либо гадость, quelque horreur!
— О-о! съ упрекомъ протянулъ Баптистъ съ чувствомъ снисхожденія къ глупому мннію Русскаго.— Зачмъ такъ говорить? Elle n’avait rien de mieux faire. Она была капризна, разборчива, неуживчиваго характера, чистый чертенокъ. Во многомъ у ней были свои странныя понятія и вкусы. Ну, а на деньги, знаете ли… разныхъ вкусовъ нтъ. Не даромъ говорится пословица: ‘il n’y a que les Louis d’or qui plaisent tout le monde’. Тутъ вс во вкус сходятся.
— Не понимаю… Не понимаю! отозвался Аталинъ.— Какъ могла она ршиться? Насколько я ее зналъ… Или я ошибался?…
— Вы не сумли взяться. Pardon! А графъ Отвиль сумлъ взяться. Разумется, c’est le truc avec Etienne, qui а tout fait. Да, этотъ фортель былъ не глупо придуманъ! Удочка была хитро закинута, и своенравная, капризная рыбка клюнула сразу.
— Какой фортель съ Этьеномъ? выговорилъ Аталинъ удивляясь.
— Да вдь я же сейчасъ вамъ подробно разсказалъ! Стало-быть вы меня не слушали? удивился и Баптистъ.
Аталину не хотлось сознаться, въ какомъ нравственномъ состояніи онъ сидлъ за минуту назадъ, и онъ поспшилъ выговорить:
— Ахъ, да… Да. Знаю. Я забылъ…
И онъ собрался уходить. Онъ чувствовалъ себя просто развитымъ, какъ бы утомленнымъ отъ долгаго путешествія или слабымъ посл трудной болзни. Однако онъ пригласилъ Вигана какъ-нибудь побывать у него въ Нельи, когда тому вздумается. Будто хотлось еще помучить себя, до послдней степени истерзать себ нервы, выслушавъ вторично и подробне все, что касалось до графа и Эльзы.
Виганъ общался явиться на другой же день съ большимъ удовольствіемъ и попросилъ позволенія привезти съ собой жену. Аталинъ вопросительно глянулъ ему въ лицо.
—Je vous demande la permission de prendre ma femme avec moi? повторилъ Баптиста, предполагая, что онъ не разслышалъ.
— Да разв вы женаты?
— Нтъ! Избави Богъ! я говорю про Марьетту, разсмялся Баптистъ.
— Пожалуйста. Я буду очень радъ видть mamzelle Марьетту, солгалъ Аталинъ.
— Впрочемъ… Вотъ что… началъ было Виганъ и смолкъ, какъ бы колеблясь и не ршаясь на что-то…
— Вотъ что, mon cher monsieur de Taline, началъ онъ снова и снова запнулся, но видя, что Аталинъ уже собирается выходить, онъ, сразу вдругъ ршившись какъ бы на нчто крайне важное, заговорилъ:
— Знаете… Мы не успемъ, не можемъ побывать у васъ ране двухъ-трехъ дней. А пожалуй дло отложится и до будущей недли. А Марьетт, я врно знаю, было бы очень пріятно видть васъ. Поэтому…
И Баптистъ опять запнулся.
— Вы только не удивляйтесь тому, что найдете… Мы живемъ просто, очень просто… И онъ понизилъ голосъ.— Дла наши плохи… Поэтому пока мы сами соберемся къ вамъ, прізжайте вы къ намъ. Мы до четырехъ часовъ всякій день дома.
— Съ удовольствіемъ! отозвался Аталинъ.
— Только не удивляйтесь,— какъ-то мялся Баптистъ, ежась и виновато ухмыляясь,— мы очень просто живемъ. Да обстановка — это все глупости! Адресъ нашъ: Rue Blanche. Нумеръ не нужно. Послдній домъ налво, какъ разъ противъ ‘Красной Мельницы’.
— Я буду посл-завтра часа въ два! вдругъ ршительно произнесъ Аталинъ, вдругъ ршивъ, что необходимо надо видть эту сестру.
— Великолпно! Я обрадую сегодня же Марьетту, а если успю, дамъ знать notre petit singe.
— Эльз?! воскликнулъ Аталинъ.— Нтъ! Я прошу васъ! Тогда я не буду! вырвалось у него.— Я прошу васъ этого не длать.
— Вы не хотите ее видть?
— Нтъ, не хочу! рзко произнесъ Аталинъ.
Баптистъ какъ-то подозрительно присмотрлся къ его лицу, будто начиная о чемъ-то догадываться… Аталинъ протянулъ руку, по разсянности или машинально крпко пожалъ его руку и быстро двинулся изъ кафе.
— А гораздо проще, бормоталъ онъ, идя бульваромъ,— взять билетъ на… кругосвтное путешествіе… Ничего иного придумать нельзя. Или кружить по земл, или лечь въ нее. А такъ продолжать жить… Такъ… Не могу…

XXXVI.

Прошло нсколько дней самыхъ тяжелыхъ въ жизни Аталина. Онъ ршился запереться въ Нельи на мсяцъ, а затмъ хать въ Америку и дале… все прямо.
Однажды въ полдень онъ уныло бродилъ по саду и тоскливо осматривалъ свой отцвтающій партеръ, невольно сравнивая свою исторію любви съ этими поблекшими среди осенней стужи цвтами. Но у этихъ цвтовъ была весна, было лто, былъ полный расцвтъ. Его же поздняя любовь была убита, какъ убиваетъ морозъ поздній зародышъ.
Голосъ Жака вывелъ его изъ задумчивости.
— Monsieur le docteur.
— Гарнье? воскликнулъ Аталинъ.
— Точно такъ-съ.
И первый разъ съ тхъ поръ, что Аталинъ зналъ своего друга доктора, его появленіе было ему непріятно. Когда-то они такъ много и часто говорили объ Эльз, что сейчасъ, очевидно, съ первыхъ же словъ, разговоръ зайдетъ о ней. А теперь это тяжеле всего на свт. И онъ двинулся въ домъ угрюмый и раздраженный появленіемъ непрошеннаго гостя.
Докторъ сразу удивилъ Аталина своимъ видомъ: онъ, казалось, помолодлъ на десять лтъ. Во всей его фигур было что-то особенное.
— Наконецъ-то! весело выговорилъ онъ.— Пришлось самому къ вамъ хать. И не провдаете, и даже не отвчаете на письмо!
Аталинъ извинился, какъ могъ, и тотчасъ же замтилъ доктору, что крайне удивленъ перемной, которую находитъ въ немъ.
— А есть такая перемна?
— Да, въ глаза бросающаяся.
— Ну, что же, давай Богъ. Со мной, пока вы мерзли въ снгахъ Россіи, случилось невроятное происшествіе…
— Что такое?
— Да видите ли, серьезно заговорилъ Гарнье, — былъ у меня большой другъ — Русскій. Человкъ этотъ, которому уже пятый десятокъ лтъ, несмотря на это, ухитрился влюбиться почти въ двочку. Это своего рода болзнь. И оказывается, что эта болзнь крайне заразительна. Я часто видлъ этого друга, ну, и конечно, вы понимаете, что произошло: я заразился.
И говоря это, Гарнье въ первый разъ слегка улыбнулся, а Аталинъ началъ понимать, въ чемъ дло.
— Заразившись, продолжалъ Гарнье снова съ напускной серьезностью,— я боллъ очень долго и очень тяжко и затмъ болзнь меня сломила et je suis un homme finit l’heure qu’il est. Если вы не понимаете, что я хочу сказать, то прибавлю: милости просимъ ко мн, моя жена нетерпливо желаетъ съ вами познакомиться.
— Что вы? ахнулъ Аталинъ.— Быть не можетъ! но какъ я радъ за васъ!
И лицо его настолько просіяло, онъ дйствительно настолько искренно обрадовался, что Гарнье схватилъ его за руки и стиснулъ ихъ изо всей силы.
— Вижу, что вы меня любите. Вижу, что вы понимаете, какое громадное значеніе иметъ такое событіе въ жизни человка, у котораго была и погибла цлая семья и который считалъ себя погубленнымъ навсегда судьбой и не допускалъ возможности снова воскреснуть къ жизни или начать новую жизнь. А между тмъ это такъ. И божусь вамъ, что все это произошло какъ-то фатально. Все это началось вскор посл того, что я бывалъ у васъ здсь и лчилъ эту креолку. Кстати. Вы мн не отвчали на письмо. Но я вижу, что вамъ это непріятно. Не будемъ говорить объ этомъ.
Но теперь, посл объясненія, которое произошло, Аталинъ былъ уже въ другомъ расположеніи духа и считалъ себя способнымъ завести рчь объ Эльз. Разумется, онъ разсказалъ Гарнье, что былъ на выставк, уже посл его письма, а до тхъ поръ самъ ничего не зналъ.
— Вдь вы знаете, что за личность находится на второмъ план картины? спросилъ онъ, смущаясь.
— Нтъ, отвтилъ докторъ,— я слышалъ только, что эта какой-то извстный сенаторъ или депутатъ.
Аталинъ объяснилъ кратко все, что зналъ, и по его голосу Гарнье догадался, что входить въ подробности ему будетъ тяжело, да и кром того, это совершенно излишне.
— Простите меня, cher ami. Одно только слово. Мн помнится смутно, что cette pauvre enfant казалась намъ, какъ, бы это сказать? Не изъ такихъ… Наконецъ мн помнится, что она была въ страшномъ негодованіи на васъ, когда узнала, что вы женаты, и узнавъ это, исчезла, прервала съ вами всякія сношенія. Какъ же объяснить теперь все это? Какъ объяснить, что она…
И Гарнье запнулся.
— Что она, продолжалъ Аталинъ угрюмо,— по отношенію къ графу Отвилю руководилась иными принципами и соображеніями?
— Ну-да!
— Это, мой милый докторъ, очень грустная для меня загадка, но разгадывать я не собираюсь. Не все ли равно, если я, напримръ, узнаю, по какимъ причинамъ и по какому побужденію большой мой другъ или родной братъ укралъ изъ кармана прохожаго портмоне. Фактъ остается фактомъ и поводъ въ данномъ случа не любопытенъ.
Гарнье закачалъ головой.
— Toujours du roman! отозвался онъ.— Опять-таки скажу, вы обязаны нравственно, обязаны передъ самимъ собой и обязаны передъ этой бдной двушкой узнать всю подноготную такой въ данномъ случа невроятной исторіи.
Аталинъ не отвтилъ ничего, и Гарнье, видя, какъ другу тяжело говорить объ Эльз, перевелъ разговоръ на себя самого и свою неожиданную женитьбу.
Оказалось, что жена его — Испанка изъ Аррагона. Гарнье познакомился съ ея семействомъ случайно, въ качеств доктора. Его вызвали среди ночи къ заболвшей вдругъ двушк. Онъ тотчасъ констатировалъ тяжелое отравленіе — покушеніе на самоубійство, вдобавокъ на испанскій ладъ: спичками, фосфоромъ, разведеннымъ въ стакан воды.
Оказалось, что она покусилась на свою жизнь вслдствіе драмы, покинутая вдругъ человкомъ, котораго любила и который, считаясь уже ея женихомъ, возмутительно обманулъ ее.
— Подробности, прибавилъ Гарнье,— позвольте мн опустить. Черезъ шесть мсяцевъ посл того, что я былъ вызванъ въ незнакомый мн домъ и нашелъ молодую двушку въ полномъ расцвт силъ и красоты, лежащую на ковр въ судорогахъ, со всми признаками отравленія, ровно черезъ шесть мсяцевъ она же, кротко улыбаясь, согласилась быть женой старика и клялась мн, что считаетъ прошлое горячей вспышкой, сновидніемъ, миражемъ и надется, что вскор будетъ считать это прошлое кошмаромъ. Теперь она любитъ меня глубоко и искренно. И безумно, страстно, заране любитъ то существо, появленія котораго мы ожидаемъ въ начал зимы.
Просидвъ часа два у Аталина, Гарнье вдругъ улыбнулся, поглядлъ на часы и прибавилъ:
— Пора! Будьте настолько милы, ступайте одваться!
Аталинъ удивился.
— И простите, безъ отговорокъ! Я не могъ привезти къ вамъ жену, мою Пиларъ, и зналъ, что долго не дождусь васъ къ себ. Поэтому мы съ ней учинили заговоръ, чтобы, непремнно познакомиться ей съ вами сегодня же. Она завезла меня къ вамъ по дорог и оставила, а сама захала въ гости по сосдству, затмъ похала на скачки и тамъ ждетъ насъ.
Разумется, отказаться Аталину было невозможно. Впрочемъ, все, что онъ узналъ о судьб своего друга, повліяло на него настолько хорошо, что онъ чувствовалъ себя способнымъ тотчасъ же исполнить просьбу его съ удовольствіемъ.
Черезъ полчаса лошади были поданы и пріятели, переская Нельи, садъ d’Acclimatation и Булонскій лсъ, шибкой рысью неслись къ Longchamp. Еще черезъ полчаса ихъ экипажъ уже потонулъ и исчезъ въ сотняхъ другихъ экипажей.
На огромномъ пространств копошился настоящій людской муравейникъ, отсутствіе стнъ, зданій и улицъ еще боле, казалось, уподобляло это сборище среди пустой равнины настоящему гигантскому муравейнику.
Выйдя изъ экипажа, чтобы скорй пробраться къ самымъ скачкамъ, Гарнье потащилъ Аталина подъ руку прямо на мсто, ибо условился съ женой и зналъ впередъ, гд найти ее. Дйствительно, вскор онъ увидлъ своихъ лошадей и воскликнулъ:
— Вотъ она!
И этотъ человкъ, который съ годъ назадъ былъ совершенно автоматомъ и казался заживо погребеннымъ, воскликнулъ эти слова ‘вотъ она!’ съ интонаціей въ голос, на которую люди способны только въ юные годы. Чувствовалось, что жена для него — все. Его два слова можно было замнить выраженіемъ:
— Вотъ весь міръ Божій, все существующее въ подлунной!
Черезъ минуту они приблизились къ коляск, и представленный Аталинъ раскланялся, крпко пожалъ протянутую ему крошечную ручку и сказалъ нсколько принятыхъ фразъ.
Передъ нимъ была типическая Испанка, черноволосая, съ большими, даже, пожалуй, черезчуръ большими глазами, съ маленькимъ пунцовымъ ротикомъ. И это характерное лицо отличалось полнымъ отсутствіемъ всякаго выраженія, полнымъ отсутствіемъ жизни.
‘Куколка! подумалъ про себя Аталинъ.— Какая разница съ Эльзой…
Въ разговор съ Аталинымъ г-жа Гарнье оставалась апатична, какъ еслибъ дремала.
Они, конечно, вс трое никакого вниманія не обращали на самыя скачки, побдителей и призы, хотя около нихъ цлая группа спортсменовъ въ экипажахъ, верхомъ и пшкомъ выходила изъ себя, держа пари за всхъ скакуновъ, проигрывая и выигрывая, волнуясь, радуясь и негодуя.
Прошло около часа, и Гарнье напомнилъ жен, что у него начало пріема больныхъ. Она ничего не отвтила, только взмахнула томно и лниво большими вками своихъ большихъ глазъ. По лицу ея видно было, что ей совершенно безразлично, оставаться ли на скачкахъ или хать домой.
Гарнье, прощаясь, протянулъ об руки Аталину и крпко стиснулъ его руку, какъ бы благодаря его за свое счастіе. Такъ относился теперь докторъ ко всмъ и ко всему на свт. Онъ, казалось, постоянно благодарилъ и Бога, и людей, и природу.

XXXVII.

Аталинъ, оставшись одинъ, медленно двинулся назадъ разыскать свой экипажъ и хать домой. Самое обыкновенное размышленіе занимало его.
‘Des gots et des couleurs il n’y a pas disputer. По-русски сказать: одинъ любитъ арбузъ, другой — свиной хрящикъ. Но, что лучше? Кто же это ршить? Для всякаго обожающаго свиной хрящикъ онъ, конечно, кажетъ слаще арбуза. Tout vilain trouve sa vilaine. Но кто же судья въ данномъ случа? Кто изъ двухъ женщинъ une vilaine: эта хорошенькая куколка изъ Аррагона или внучка Негритянки? Зачмъ судьба не захотла, чтобы подобная куколка могла повстрчаться мн и очаровать меня? Зачмъ судьба не захотла, чтобы все случилось проще? И зачмъ, наконецъ, суждено было, чтобы то, что я считалъ своимъ сокровищемъ, стало мерзостью? И такъ немного было у меня — а и это малое, что было дано, теперь отравлено’.
И онъ медленно, задумчиво шагалъ между разнокалиберными экипажами: колясками, каретами, ландо съ простыми упряжками и эффектными, longs guides, съ простыми кучерами и лакеями и съ костюмированными, напудренными.
Но вдругъ онъ прислушался и остановился.
Передъ нимъ, въ нсколькихъ шагахъ, была коляска, въ которой сидла дама, а близъ экипажа стояло человкъ шесть мужчинъ. И изъ этой группы донесся до Аталина и вдругъ заставилъ его встрепенуться чей-то смхъ. Что-то знакомое и что-то ненавистное прозвучало надъ ухомъ и посудилось что-то особенно важное, незаурядное. И сразу поневол вспомнилось… Это смялся графъ Отвиль.
Аталинъ отороплъ и присмотрлся. На козлахъ было знакомое лицо, и онъ тотчасъ же узналъ этого кучера. Это былъ Шарль, часто возившій его отъ Теріэля въ замокъ и обратно. Головы и цилиндры стоявшихъ заслоняли коляску. Аталинъ безъ всякой видимой причины, робя и смущаясь, сдлалъ нсколько шаговъ въ сторону, чтобы видть, кого окружаетъ и съ кмъ любезничаетъ вся эта ватага старыхъ и молодыхъ франтовъ.
Въ коляск виднлось легкое, лиловатое съ отливомъ, платье, отдланное черными кружевами, а надъ откинутымъ кузовомъ коляски торчалъ такой же зонтикъ, на которомъ отсвчивалось яркое солнце.
Аталинъ сдлалъ еще шагъ впередъ, увидлъ эту даму и застылъ на мст… Онъ не удивился. Онъ зналъ впередъ, догадывался или просто уже давно чувствовалъ, что это Эльза.
А между тмъ только сердце говорило ему, что это она — зрніе же готово было отрицать это. Въ этой элегантной дам, казавшейся совсмъ маленькой въ глубин большой коляски, съ трудомъ можно было признать ту, которая когда-то съ фонаремъ въ рук пропускала около него мимо идущій товарный поздъ.
Несмотря на волненіе и смущеніе, Аталинъ тотчасъ же замтилъ одно бросавшееся въ глаза: контрастъ между нею и окружающими ее кавалерами. Они весело гудли и смялись, перебрасываясь шутками и прибаутками, изрдка обращаясь и къ ней. Она сидла въ коляск не только не шелохнувшись, но даже бровью не двинувъ.
Взглядъ ея большихъ глазъ былъ упорный, холодный, не то безжизненный и окаменвшій, не то твердый, будто обращенный туда, куда улетла мысль и конечно далеко отсюда. Выраженіе лица было суровое, темное. Казалось, что она не слушаетъ и не понимаетъ, что говорятъ вс эти люди, что она даже незнакома съ ними и что они случайно очутились около ея экипажа.
Но вдругъ глаза ея шевельнулись, взглядъ скользнулъ по толп и остановился… И Аталинъ увидлъ, даже почувствовалъ, что она прямо смотритъ на него. Зонтикъ вдругъ мелькнулъ и не закрытый, а брошенный, очутился у нея въ ногахъ, сама же она двинулась и наклонилась впередъ всмъ тломъ. Затмъ она внезапно, порывисто, странно и даже отчасти неприлично стала на ноги въ коляск и схватилась рукой за козлы, будто собираясь съ маху выскочить изъ экипажа.
Вся кучка франтовъ обернулась какъ по сигналу, вроятно вообразивъ, что на скаковомъ кругу случилось какое-либо происшествіе. Но нигд ничего не было.
Курьезный случай, если не происшествіе, случился въ нсколькихъ шагахъ отъ нихъ. Какой-то господинъ, стоявшій невдалек въ моментъ порывистаго движенія Эльзы въ коляск, вдругъ повернулся и бросился бжать между экипажами, какъ еслибы укралъ что-либо и спасался отъ преслдованія.
— Quoi donc? Qu’est ce qu’il у а? Qu’а-t-il, celui la? раздались голоса изъ кучки.
Эльза видла это движеніе Аталина въ отвтъ на ея движеніе и продолжала стоять въ коляск, держась за козлы. Наконецъ она поднесла другую руку къ глазамъ, и провела ею нсколько разъ по лбу и глазамъ. Затмъ она тихо сла на свое мсто и, закрываясь снова зонтикомъ отъ яркаго солнца, усмхнулась и вымолвила.
— Dites moi, messieurs. Сколько теперь тутъ на этомъ пол народу? Combien d’individus?
— Sans compter les femmes et les enfants? спросилъ кто-то полушутя.
— Oui, oui! Combien d’hommes?
— Тысячъ шесть? отвтилъ одинъ.
— О, нтъ! Тысячъ десять.
— Quelle ide! Бываетъ до двадцати, до пятидесяти тысячъ! добавили другіе и вс заспорили.
— Ну, все равно! перебила ихъ Эльза.— Положимте, десять тысячъ. Такъ вотъ что… Je livrerais volontiers au bourreau tous ces dix milles, за исключеніемъ одного человка, еслибъ этой цной могла пріобрсти возможность сейчасъ же сказать ему два слова.
Фраза эта, внезапно неизвстно почему сорвавшаяся съ языка Эльзы, настолько озадачила, даже огорошила всю беззаботно-веселую компанію, что наступило молчаніе и затмъ раздался ироническій голосъ графа Отвиля.
— Toujours la mme, vous savez! И графъ, обращаясь къ друзьямъ, протянулъ руку къ Эльз ладонью вверхъ, какъ бы представляя ее имъ.— Aimable, gracieuse, facile contenter! продолжалъ онъ и, обратившись къ одному очень юному франтику, прибавилъ:
— Милый другъ, справьтесь пожалуйста у министра юстиціи, который въ трибун: нельзя ли немедленно умертвить всхъ находящихся на скачкахъ и доставить сюда этого единственнаго и прелестнаго незнакомца, pour entendre les deux mots.
— Если mademoiselle Elza сама попроситъ министра, я ручаюсь за успхъ, отшутился юнецъ
Эльза, не двигаясь, скосила глаза на Отвиля и будто смрила его съ головы до пятъ.
На одно мгновеніе взглядъ ея загорлся ярко, и она вымолвила какъ-то особенно просто, будто дло шло о чемъ-то самомъ обыкновенномъ:
— C’est inutile. Я подожду до вечера и, найдя его, скажу ему эти два слова.
— А можно узнать, какія? съ пошловатымъ оттнкомъ въ голос воскликнулъ высокій блондинъ, смахивавшій на Англичанина.— Ces deux mots doivent tre de l’extra. Пари держу, что вы ихъ намъ не скажете!
— Si fait, pourquoi pas? Cs deux mots sont: ‘je t’aime’…
И снова на секунду примолкла озадаченная компанія. Нкоторые лишь покосились исподлобья на графа Отвиля, стоящаго по средин.
— Pardonne moi, chre amie, язвительно отозвался графъ.— Грамматика тебя не любитъ et te fait toujours dfaut. Тутъ три слова: je te aime.
— А я полагала только два… Вроятно потому, что я разучилась давно думать и говорить это. Вотъ напримръ: ‘je vous mprise’ я знаю отлично, что — три слова.
И снова вспыхнувшіе глаза Эльзы и оживившееся вдругъ лицо боле, чмъ нужно, чмъ было прилично, объяснили всмъ, какой смыслъ имла эта фраза. Отвиль хотлъ отпарировать совершенно невозможную при данныхъ обстоятельствахъ дерзость и уже собирался что-то ядовито замтить, но Эльза вдругъ выговорила громче.
— Charles, дайте кругъ по Булонскому лсу и домой.
Затмъ она слегка кивнула головой всей компаніи и прибавила.
— Messieurs, j’ai l’honneur de vous dbarrasser de ma personne!
Мужчины раскланялись… Коляска двинулась тихо, но едва только выбралась изъ сплошной массы экипажей и пшеходовъ, какъ Шарль пустилъ лошадей крупной рысью. Эльза, будто чрезъ силу сдерживавшаяся при всхъ, теперь была крайне взволнована.
Всякій, присмотрвшись къ ней ближе, увидлъ бы, что съ нею происходитъ что-то особенное. Лицо ея то покрывалось румянцемъ, то темнло, глаза то вспыхивали, то меркли. Она нервно двигалась въ коляск, и даже руки ея изрдка подергивало.
Достигнувъ Булонскаго лса, она приказала хать шагомъ.
Въ эти минуты она страдала невыразимо, какъ, быть-можетъ, случилось съ нею всего раза два за всю жизнь. Нчто, что она хорошо видла и чутко поняла — преслдовало ее, стояло неотступно въ глазахъ. Она видла, какъ Аталинъ, смотрвшій на нее съ искаженнымъ лицомъ, вдругъ, при ея невольномъ движеніи въ коляск, бросился бжать. Человкъ вполн владющій собою, человкъ въ здравомъ разсудк такъ не бросится. Въ этомъ побг его съ мста, неуклюжемъ, безъ оглядки, было нчто особенное, ужасное, горькое для нея, потому что было нчто оскорбительное.
На душ ея было теперь то же самое чувство, какъ когда-то давно, въ тотъ моментъ, когда разсвирплый однажды Баптистъ ударилъ ее по лицу. Нтъ, тогда было даже легче. Тогда она знала, что она ребенокъ и въ полной зависимости отъ нахала, обожаемаго родною матерью. Вдобавокъ она ненавидла его. Онъ былъ для нея зврь, а не человкъ. А что же обиднаго попасть въ лапы волка или тигра?
А теперь ей далъ будто пощечину человкъ, о которомъ цлый годъ она думала отъ зари до зари, который, сдлавшись ей вдругъ ненавистнымъ въ Париж, на квартир сестры, сталъ потомъ снова дорогимъ, дороже всего на свт. Онъ ничмъ не былъ виноватъ передъ нею. Онъ первый и единственный человкъ на свт, который протянулъ ей руку, сталъ сразу ближе матери и такъ же близокъ, какъ мальчуганъ-братъ.
Онъ ршился, правда, на отвратительную ложь, придумалъ уловку, что онъ якобы женатъ. Но если сравнить его со всми другими, то разв нельзя простить этого? И она простила!.. И боле года няньчилась она со своею любовью къ нему. Это было единственнымъ утшеніемъ, единственною отрадой въ жизни, въ которой было много, много горя.
Цлый годъ не видались они и какъ встртились. И что онъ думаетъ теперь о ней? Какъ относится къ ней? Онъ не забылъ ее, онъ, очевидно, не относится къ ней холодно и равнодушно. Иначе онъ просто подошелъ бы и раскланялся, и заговорилъ бы какъ посторонній. Нтъ, онъ такъ рванулся съ мста и бросился бжать, что этимъ выдалъ себя. И что же онъ думаетъ? Чмъ считаетъ ее?
И Эльза, бросивъ открытый зонтикъ въ ноги и будто забывъ, что детъ шагомъ и что по обимъ сторонамъ гулянья идутъ и дутъ сотни звакъ, отчаянно схватилась за голову, сжала виски въ ладоняхъ и шептала страстно и горько.
— Надо скорй… Сегодня или завтра. Скоре… Выносить это невозможно!..

XXXVIII.

‘Какой самообманъ! Какая ложь передъ самимъ собою. Себялюбиво мизерныя соображенія и доводы, думалъ и говорилъ самъ съ собою Аталинъ, бродя цлые дни по комнат своего дома въ Нельи, ничего не длая, ничего не предпринимая, но терзаясь и собираясь что-либо сдлать… Что нибудь особенное, крупное, энергическое, безповоротное…’
— Да это не честно, не честно… повторялъ онъ въ сотый разъ, будто объяснялъ самому себ вслухъ. Когда-то я самъ предлагалъ ей стать моей любовницей и не считалъ это худымъ. А когда она согласилась на то же ради другого, то я называю это мерзостью. А ее — падшей.
Упрекъ этотъ себ былъ, конечно, логиченъ, справедливъ, но сердце не могло согласиться съ нимъ. Пожертвуй Эльза собою для него — могъ-ли бы онъ назвать это низостью. А ради Отвиля — это гадость. И Аталинъ начиналъ сравнивать себя съ графомъ, положа руку на сердце, судя себя и его, объективно и честно — онъ видлъ, что они — небо и земля.
Въ его роковой привязанности къ Эльз чудно смшались вмст необъяснимая и неотразимая страсть, будто юношеская, и глубокое осмысленное чувство пожилого сорока-пятилтняго, уставшаго отъ жизни, человка.
Онъ никогда еще въ сущности не любилъ, а потребность эта была и таилась въ немъ. Одна искра зажгла пламя, когда онъ наимене ожидалъ чего-либо подобнаго, когда онъ собирался уходить изъ этой жизни.
Существованіе всегда представлялось ему какъ оно нарисовано на лубочной картинк, виднной имъ въ дтств: Крутая гора, чрезъ которую идетъ жизненная дорога. Съ одной стороны внизу колыбель, изъ которой выходитъ и подымается человкъ и лтъ въ сорокъ, пожалуй на пятомъ десятк, достигаетъ вершины горы, а затмъ начинаетъ спускаться къ гробу, стоящему тоже внизу въ pendant съ колыбелью.
Любовь къ женщин и любовь женщины встрчаются на дорог лишь при подъем. Здсь это законно и естественно, на вершин горы оно нечаянно, рдко и лишь допустимо… Но при спуск по ту сторону горы, когда уже сталъ виднъ гробъ, который дотол былъ укрыть подъемомъ и невидимъ — здсь, это уже дерзость, самообманъ или кара… Незаконность этого явленія даромъ не обходится. Если эта поздняя любовь самообманъ, то она болзненное явленіе, если она ‘правда’ — то это кража, присвоеніе того, на что уже не имешь права. И за таковое будешь наказанъ.
И посл долгихъ горячихъ мысленныхъ діалоговъ и рчей — Аталинъ кончалъ тмъ, что восклицалъ съ горечью:
— И все это какая-то метафизика или переливаніе изъ пустого въ порожнее, или чепуха… Что тутъ разсуждать… Какъ не одвай стоящій предъ тобой голый фактъ, онъ останется тмъ, что онъ есть. А голый фактъ тотъ, что ты ее безумно любишь, она тебя тоже любила и пожалуй еще любитъ. И въ то же время она… Что она?! Вымолвить невозможно, не только примириться или оправдать. Будь она любовницей молодого малаго, даже не красавца, но человка, полнаго жизни, простого рабочаго или еще хуже — бульварнаго франта въ род Вигана, это было бы легче, было бы объяснимо и простительно. Но старикъ графъ Отвиль, отвратительное существо во всхъ отношеніяхъ, факта, невольно вызывающій омерзніе и боль. Какъ могло такое случиться?
И вдругъ однажды Аталинъ, запутавшійся въ собственныхъ мысленныхъ терзаніяхъ, вспомнилъ слова Вигана:
‘C’est le truc avec Etienne, qui а tout fait’.
Тутъ вдь разгадка всего. А этого-то онъ и не знаетъ, про это-то именно и забылъ. Да, правда, но легче не будетъ, когда онъ узнаетъ, что за хитрость была со стороны стараго эпикурейца.
А между тмъ Гарнье тоже правъ, говоря, что онъ, Аталинъ, нравственно обязанъ предъ собою и предъ нею ‘узнать всю подноготную такой невроятной исторіи’.
И однажды около полудня Аталинъ веллъ закладывать лошадей и выхалъ въ Парижъ. Около Мадлены онъ оставилъ свою карету и веллъ Джонсу дожидаться. Ему было стыдно давать чопорному англичанину тотъ адресъ, по которому онъ вдругъ двинулся изъ Нельи. Пройдя одинъ бульваръ, онъ нанялъ стоящій фіакръ и веллъ хать въ rue Blanche. Кучеръ, впустивъ его въ карету и притворивъ дверку, по обычаю спросилъ нумеръ дома. Аталинъ не зналъ его и сказалъ, что это послдній домъ въ улицъ. Кучеръ двусмысленно, какъ почудилось Аталину, усмхнулся и заспшилъ садиться на козлы.
— Остановитесь въ конц улицы и я выйду, прибавилъ Аталинъ въ окно.
— Это, вроятно, угольный направо, сказалъ извощикъ съ умильной улыбкой, въ ожиданіи хорошаго на-чая, или по совершенно инымъ причинамъ.
— Можетъ быть и налво, досадливо и сурово выговорилъ Аталинъ и въ вид нравоученья прибавилъ: Vous savez tout, vous autres.
— C’est notre metier, Monsieur, вдругъ окрысился извощикъ, усаживаясь на козлахъ и собирая возжи и бичъ. Онъ, какъ и вс возницы Парижа, оказался равно способнымъ быть самимъ низкопоклонно вжливымъ рабомъ и самой грубо-дерзкой тварью, смотря по обстоятельствамъ. Прежде чмъ двинуться съ мста, онъ не спша сталъ закутывать себ ноги большимъ желто-сизымъ пледомъ, а затмъ проворчалъ будто себ, а не Аталину:
— На лво только кафе-ресторанъ, и кабинеты и живетъ самъ хозяинъ, а выше домовладлецъ съ семействомъ, а вотъ направо: une maison de femmes. Слдовательно, monsieur n’а qu’ choisir.
— Assez de paroles, et depechez vous, крайне раздражительно вскрикнулъ Аталинъ вспыхнувъ, какъ съ нимъ рдко бывало. И по привычк обсуждать и критиковать всякое свое дйствіе, онъ прибавилъ мысленно:
— ‘У меня нервы не въ порядк. Во всемъ чудится, что-то дерзкое, или нелпо досадное… Однако онъ наврно правъ. Une maison de femmes? Такъ и должно быть. Марьетта начала очевидно опускаться. Не даромъ Баптистъ предупреждалъ объ ихъ обстановк, чрезъ-чуръ простой. Посл Chausse d’Antin, въ этомъ отношеніи тоже не вполн благоприличной, она перебралась въ rue Blanche почти ‘пресловутую’ и занимаетъ квартиру въ дом, куда допускаются квартирантками одн женщины съ наемной мебелью или почти безъ таковой. Что, если именно эта скверная женщина всему причиной, все состряпала, толкнула на это сестру… Нтъ. Это невозможно. Не такова Эльза! Что-же тогда? Le truc avec Etienne?… Да. Ну вотъ сейчасъ узнаешь все… т. е. узнаешь подробности. Фактъ же останется фактомъ. А подробности даже не нужны… Только мучить себя. Нтъ. Гарнье правъ. Я обязанъ предъ ней и предъ собой узнать все…
Чрезъ четверть часа Аталинъ уже спрашивалъ у консьержи съ отвратительной физіономіей квартиру Марьетты Карадоль, и, произнося это имя, тотчасъ вспомнилъ, что опять ошибается такъ же, какъ годъ назадъ.
— Mademoiselle Olga Gervais, произнесъ онъ, едва не улыбнувшись этому новому и модному псевдониму. Квартира оказалась на четвертомъ этаж, по крутой, темной винтообразной лстниц.
Когда на его звонокъ дверь отворилась и въ совершенно темной передней появилась женщина, онъ не могъ видть кто его впускаетъ и повторилъ имя.
— Я васъ узнаю по голосу… Входите. Я очень рада.
И онъ тоже узналъ голосъ Марьетты.
Когда, пройдя переднюю, онъ очутился въ первой комнат, то присмотрлся и чуть не ахнулъ. Передъ нимъ была личность, только напоминавшая Марьетту. Еще никогда не приходилось ему видть такую поразительную перемну за одинъ годъ. Марьетта казалась женщиной подъ сорокъ лтъ.
— Vous me trouvez bien change, n’est ce pas, сухо и угрюмо вымолвила она, замтя на себ его испытующій взглядъ.— Что длать. Постарла, подурнла… прошлаго, потеряннаго не вернешь… Et a fait le compte!..

XXXIX.

Объяснивъ Аталину, что Вигана нтъ дома, Марьетта провела его во вторую комнату, говоря, что въ ней удобне и тепле. Оглянувшись, онъ невольно замтилъ, что всюду была почти убогая обстановка или врне никакой не было. Дырявый диванъ, грязный столъ не на мст, грошевый шкафъ, стулья отъ разныхъ дюжинъ, отсутствіе занавсей — все было бдно и не опрятно. И только большая кровать во второй комнат была порядливе и чище.
— Садитесь… Вотъ здсь. Больше негд, сказала Марьетта, показывая ему на единственное кресло, покрытое грязноватымъ тикомъ. Передвинувъ отъ кровати стулъ, она сла противъ него и выговорила:
— Eh bien? Вы явились, конечно, къ намъ ради Эльзы. Вы хотите разспросить объ ней все, что я знаю. Мн или Баптисту вы не сдлали бы этой чести…. a n’est pas fait pour vous — la canaille.
Аталинъ хотлъ возразить банальной фразой, но она перебила его, улыбаясь горько…
— Mais oui! Quoi donc! Посмотрите кругомъ себя… Какъ я живу? Ужъ теперь-то я стала совсмъ, совсмъ… И она выразилась тривіально рзкимъ словомъ бульварнаго жаргона.
— Ну что же… Спасибо еще, что я съ полиціей не вожусь и что мн наплевать на agents de moeurs. Въ случа чего я могу всегда сослаться на то, что j’ai mon homme, который меня содержитъ своимъ заработкомъ. Un brave ouvrier! Un mari…
И она разсмялась презрительнымъ, сухимъ и слегка дребезжащимъ смхомъ.
— Вы его встртили въ Grand caf! Хорошъ онъ тамъ?Avec ses brillants!.. Кто подумаетъ, что это ничто иное какъ простой souteneur. Ну-съ, такъ что же вы желаете знать? Спрашивайте.
— Я бы желалъ… началъ Аталинъ холодно и стараясь придать мягкость голосу, но Марьетта снова перебила его.
— Вы хотите знать какъ это произошло. Какъ Эльза попала въ руки графа Отвиля. Вы вдь ихъ не видали, не видаете… Я тоже не видаю. За цлый годъ я видла ее три раза случайно, но многое знаю объ ней чрезъ ея горничную. Баптистъ солгалъ вамъ, говоря, что онъ для васъ пригласитъ Эльзу. Она ни разу не была у меня здсь. Или изъ ненависти къ Баптисту, или просто гнушается. Еще бы! Une chic cocotte comme elle. Но она писала мн дня три, четыре назадъ, спрашивала, видла ли я васъ, гд вы, что вы…
— Написала? вскрикнулъ Аталинъ, встрепенувшись.
— Да. Она узнала, что вы въ Париж, и спрашиваетъ: видла ли я васъ и въ Нельи ли вы. И если я увижу васъ, то сказать вамъ, что она хочетъ васъ видть непремнно и скоре. Какъ можно скоре. По самому важному длу…
— Какъ же вы мн… воскликнулъ вдругъ Аталинъ, но измнился въ лиц и не договорилъ.
— Жаль вотъ… Еще вчера вечеромъ ея письмо цло было.
— Зачмъ вы тотчасъ мн не написали?
— Я собиралась къ вамъ сама. Я ненавижу писать. Да ждала, что вы сами задете. Вы общали Баптисту быть на другой же день. Назначьте ей свиданье и она сама разскажетъ вамъ все подробно… И поплачетъ…
— Почему?
— Вотъ наивный вопросъ!
— Я васъ не понимаю.
— Во первыхъ, elle vous aime toujours. Во вторыхъ графъ Отвиль… ce n’est pas son beurre, vous savez.
— Она несчастлива.
— Mais vous tes magni figue! воскликнула Марьетта, хлопая себя рукой по колну.
— Зачмъ же она пошла на это!? воскликнулъ и Аталинъ.
— Ради Этьена. Онъ за мальчугана платитъ до трехъ тысячъ франковъ въ годъ. Разв это шутка.
— Въ школу.
— Une jolie cole, разсмялась Марьетта. Въ школахъ есть конецъ занятій. А для бднаго мальчугана конца не будетъ. Эльза напрасно это воображаетъ. И если она дйствительно изъ за этого на все ршилась, то ошиблась въ разсчет. Le gars останется тамъ до тхъ поръ, пока Отвиль будетъ платить, или пока не умретъ. Излчиться ему нельзя.
— Но гд же онъ? снова воскликнулъ Аталинъ.
— Вы не знаете? Баптистъ вамъ разв не сказалъ. Этьенъ содержится въ заведеніи умалишенныхъ… Онъ сошелъ съ ума, le pauvre gars. Да этого надо было и ожидать. Даже для обоихъ. И для Эльзы…
— Стало быть она пожертвовала собой ради брата, ради того, чтобы Отвиль платилъ за его лченіе.
— Ну да… т. е. она такъ объясняетъ… А кто же знаетъ. Въ душу не влзешь.
И Марьетта начала разсуждать и что то разсказывать, но Аталинъ опять не слушалъ. Ему думалось и думалось съ болью на сердц.
‘Если бы я былъ не за тысячу верстъ, не на Ордынк… Что бы было? Какой ужасъ! Но разв я согласился бы на подобную подлую сдлку… Нтъ! Но я спасъ бы ее отъ грязныхъ лапъ Отвиля… Эта жертва не понадобилась бы тогда…
И горькія мысли, сожалнія, раскаяніе поглотили его… Онъ былъ оторванъ отъ своихъ думъ только вопросомъ, два раза громко повтореннымъ Марьеттой:
— Видли или не видали?
— Что? откликнулся онъ наконецъ.
— Картину. Картину.
— Новую Сандрильону? Видлъ — отозвался онъ грустно. Скажите, знаете ли вы, что это… Какъ была она написана. Кто этотъ г. Прево.
Марьетта пожала плечами.
— Наврное ничего вамъ сказать не могу. Знаю только, что это месть. Отвилю предлагали заплатить пятьдесятъ тысячъ, чтобы эту картину не выставлять и уничтожить, но онъ не согласился, говоря, что она его вовсе не позоритъ.
— Эльза знаетъ картину, видла…
— Конечно знаетъ. Но не видала. Не хочетъ. Она хворала из-за нея. Со злости. Я этого не понимаю. J’aurais t trs flatte.
И Марьетта снова начала какія-то разсужденія и Аталинъ снова не слушалъ, погруженный въ безотрадныя думы.
Вотъ разгадка всего, думалось ему. Несчастная! Изъ-за любви къ брату и вдобавокъ даромъ, потому что, не видавъ, можно быть увреннымъ, что бдный мальчуганъ неизлчимъ. Какое роковое стеченіе обстоятельствъ. А будь онъ здсь въ Париж, этого бы никогда не случилось… И вотъ правъ, сто разъ правъ Гарнье. Surtout pas de roman.
Наконецъ онъ пришелъ въ себя отъ прикосновенія. Марьетта смялась и почти трясла его за руку.
— Вы окаменли… Вижу я, что и она, и вы — извините… Vous tes des imbcilles. Да. Извините. И она. И вы… Если вы такъ задумываетесь объ этомъ, то стало быть она васъ интересуетъ по прежнему. Vous l’aimez mieux que cette ganache. Вдь онъ просто разваливается, un crev d’hier.— И она васъ любитъ. Я это знаю. Ну, вотъ вы и дураки оба.
Аталинъ ничего не отвтилъ, опрокинулся на спинку кресла, какъ бы въ изнеможеніи, и глубоко вздохнулъ нсколько разъ.
Марьетта что-то спрашивала, по онъ не отвчалъ. Она тоже уныло задумалась.
Наступило мертвое и долгое молчаніе.
— Послушайте. Хотите ее видть?.. разслышалъ онъ наконецъ.
— Какъ? робко отозвался онъ.
— Такъ. Очень просто.
— Когда?
— Да сейчасъ. Черезъ часъ или полтора. Но не здсь. Она дала мн… Faut tout dire… Дала мн слово, что не переступитъ порога этой квартиры. А она упряма. Мы отправимся въ ресторанъ обдать и я ее вызову тоже запиской, которую пошлю съ сосдкой.
— Видться въ ресторан… тихо вымолвилъ Аталинъ, какъ бы съ упрекомъ или сожалніемъ.
— Мы возьмемъ отдльную комнату. Къ вамъ она тоже вдь не подетъ. А къ ней вамъ нельзя хать. Отвиль приревнуетъ. И въ особенности къ вамъ. Онъ хитеръ, знаетъ и помнитъ все, что было въ замк. Ршайте скоре.
И Аталинъ ршился… Но, страшно взволнованный, порывисто поднялся, и, пока Марьетта писала карандашемъ на клочк бумаги, онъ началъ ходить по комнат.
‘Любить уважая и любить презирая’ — какія два разныя чувства! думалось ему съ болью на сердц.

XL.

Чрезъ часъ Аталинъ съ своей нежданной спутницей уже входилъ въ небольшой ресторанъ. Занявъ отдльную комнату, онъ заказалъ обдъ гарсону на три куверта и веллъ растопить каминъ пожарче. Осенняя сырость и свжесть сказывались рзче въ пустыхъ кабинетахъ ресторана, чмъ на улиц. Онъ былъ спокойне. Казалось, онъ будто пришелъ къ какому-то ршенію.
Въ ожиданіи, сидя молча противъ скромно одтой Марьетты, онъ присмотрлся внимательне къ ея лицу. Женщина эта была всегда ему антипатична, даже противна, но онъ все-таки тогда долженъ былъ признать, что она безусловно хорошенькая женщина съ красивыми глазами, съ довольно правильными чертами лица.
Марьетту, конечно, невозможно было никоимъ образомъ поставить наравн съ Эльзой, но все-таки про нее всякій истый парижанину сказалъ бы: ‘Gentillete. Du chien! Jolie femme aprs tout. Теперь же, положительно, минувшій годъ по отношенію къ ней равнялся если не десяти, то семи-восьми годамъ.’
Когда-то Марьетта тщательно наблюдала и замчала, какъ постепенно исчезаетъ блескъ ея яркихъ въ юности глазъ, теперь-же, вроятно, она уже перестала это длать. Всякой женщин, а въ особенности такой, какъ она, не только обидно, но мучительно больно констатировать увяданіе своего лица и потуханіе огня во взгляд.
Большіе и красивые глаза Марьетты теперь не только померкли, но совершенно потухли, казались красиво сдланными, стеклянными глазами тхъ куколъ, хорошенькихъ и свженькихъ, которыхъ выставляютъ парикмахеры. Темные круги подъ глазами и глубокая морщинка между бровями, какая-то складка досады и горечи въ губахъ, полу-улыбка, полу-гримаса, наконецъ постоянно звучащая въ голос нотка раздраженія и озлобленія,— все вмст длало изъ Марьетты, еще даже не достигшей двадцати пяти лтъ, женщину далеко за тридцать.
Замтя на себ пристальный и удивленный взглядъ Аталина, женщина конечно догадалась.
— Vous me trouvez change? вымолвила она, напрасно стараясь беззаботно улыбнуться.
— Да, не скрою отъ васъ этого! прямо отвтилъ Аталинъ. Вы очень измнились.
— Что прикажете! отвтила Марьетта серьезне. Les misres de la vie. Вы удивились, конечно, нашей обстановк, а ничего не спросили. Я не виновата! Это все онъ. Да и вообще онъ виноватъ во всемъ. Что длать! Была я свободна, за всю мою жизнь ни въ грошъ не ставила никого и ничего, даже родныхъ не боялась и не слушалась. И вотъ судьба захотла… Je fais l’enclum et lui le marteau! Этотъ человкъ длаетъ изъ меня что хочетъ и кончится тмъ, что уходитъ меня на тотъ свтъ, изведетъ всячески. Я живу теперь comme une pauvre miserable. Изъ всего, что я имю, я не трачу на себя ни гроша. Какихъ-нибудь двадцать-тридцать франковъ въ мсяцъ я удляю себ, чтобы починить что-либо старое изъ прежняго моего гардероба, а то стыдно показаться на улиц. Новаго я не позволяю себ купить ничего. Вы видите эту шляпку! Она куплена на распродаж… Она была въ мод два года назадъ и теперь во всемъ Париж такой не встртить, а я надваю ее. Да, я въ ней показываюсь даже на бульварахъ. Что длать! А онъ, какъ вы видите, себ ни въ чемъ не отказываетъ. Но пускай бы еще онъ франтилъ, одвался, тратился на себя одного. Нтъ, онъ тратитъ деньги съ пріятелями въ ночныхъ кутежахъ, вдобавокъ отправляется ужинать въ дорогіе рестораны. Въ нашемъ квартал онъ могъ бы истратить въ вечеръ десять франковъ за все то, за что на бульварахъ оставляетъ по тридцати. А между тмъ я одна должна озаботиться о средствахъ. Suffire tout a. И я измучилась… Я чувствую себя страшно усталой, мн кажется, что у меня больше нтъ ни мозга, ни сердца. У меня теперь нтъ даже никакихъ желаній. Я цлый день думаю только о томъ, какъ получше пообдать, да пораньше спать лечь, хорошенько ночью выспаться. А самое ужасное то, что я никогда не чувствую себя отдохнувшей, спокойной и довольной. А онъ ничего этого не видитъ и не хочетъ видть. И чмъ дальше, тмъ хуже. Вотъ ужъ мсяца съ три, какъ онъ становится грубъ. Онъ даже начинаетъ уже…
Но Марьетта запнулась, махнула рукой и, отвернувшись, стала смотрть на тихо колыхавшееся пламя въ камин.
Мускулы ея лица дрогнули. Она сдвинула брови и глубокая морщинка придала ея лицу такое выраженіе, что Аталину сразу стало жаль эту женщину, которая всегда была ему противна.
— Да. Il faut dire tout. И я скажу вамъ. Онъ началъ теперь… Да и что мудренаго вдь это собственно c’est un simple ouvrier. Онъ сталъ драться… Il me rosse avec tout ce qui lui tombe sous la main.
— Что?!. невольно воскликнулъ Аталинъ.
— Да, онъ бьетъ меня! Раза два въ недлю онъ возвращается почти совершенно пьяный, начинаетъ придираться, я не могу молчать — не привыкла. И все это кончается побоищемъ. Разъ онъ пустилъ мн въ голову горячую кострюлю, могъ убить, и даже гораздо хуже того,— могъ изуродовать. И мы оба сразу очутились бы sur le pav. Une femme dfigure ne peut rien faire Paris. Онъ отлично знаетъ, что pas de travail, pas de pain, а вдь нашъ хлбъ я одна зарабатываю. Онъ спитъ и гуляетъ. Это не жизнь, это каторга, и я начинаю уже… Да я измучилась. Я устала, страшно устала! Мн начинаетъ иногда казаться, что я брошу его.
— Мн кажется, это самое простое! отозвался Аталинъ,— самое разумное, что могли бы вы сдлать. Вдь я полагаю, что не чувство, не привязанность остановитъ васъ?
— Теперь да, теперь это возможно! Я начала съ того, что обожала его. Я полюбила вдь въ первый разъ въ жизни. Oh, c’tait bon alors! Вотъ, ужъ можно сказать dans ce bon vieux temps! Затмъ я стала его только любить, затмъ все меньше. Теперь, я думаю, остается немножко чувства, отчасти привычка и главнымъ образомъ боязнь. Иначе мы уже разстались бы еще лтомъ.
— Боязнь — чего? спросилъ Аталинъ.
— Чего?
Марьетта пристально посмотрла ему въ глаза, странно усмхнулась и затмъ вымолвила тихо:
— Чего я боюсь? Очень просто! Почитайте въ газетахъ les faits divers, чуть не всякій день вы прочтете, что именно случается, когда хотятъ освободиться такія женщины, какъ я, которыя предоставляютъ такимъ мущинамъ, какъ онъ, средства жить въ Париж et faire le monsieur въ публичныхъ мстахъ и швырять деньгами направо и налво, не ударяя пальцемъ о палецъ. Мн еще рано умирать.
— Я васъ не понимаю?
— Когда я объявляю Баптисту, что брошу его, онъ грозится убить меня.
— Какой вздоръ! разсмялся Аталинъ.
— Не вздоръ, врно говорю вамъ! воскликнула Марьетта. Этотъ изъ такихъ людей. Избави Богъ сходиться съ ними. Ужиться нельзя, отвязаться тоже нельзя. Вдь не бжать же мн тайно въ Ліонъ или въ Бордо, гд можно тоже жить безбдно. Я привыкла къ Парижу.
— Позвольте, разв не можетъ онъ, если вы его бросите, найти другую женщину? Слава Богу, ихъ не мало здсь всхъ сортовъ, возрастовъ и даже національностей.
— Женщинъ въ Париж много и съ каждымъ днемъ все больше. Конечно. Но такихъ, какъ я, все меньше и меньше. Поврьте, что такихъ дуръ, какъ я, одна на тысячу. Гд же онъ пойдетъ искать такую? И когда же онъ найдетъ ее? А до тхъ поръ ему придется буквально умирать съ голоду, не только носить брилліантовыя булавки и кольца и швырять червонцы въ разныхъ балахъ и ресторанахъ. Да это что! Прибавьте къ этому еще одно: Une horreur! У него по крайней мр десятокъ женщинъ, съ которыми онъ проматываетъ мои деньги. Онъ обманываетъ меня постоянно. Il me trompe, pendant trente heurs sur vingt-quatre. А работать? Это случается разъ въ мсяцъ. Tousles trente deux du mois. Марьетта глубоко вздохнула, понурилась и вдругъ вымолвила:
— О, mon Dieu! Si je savais pleurer! Вс, кто можетъ плакать, говорятъ, что слезы облегчаютъ всякое горе. Да, я бы ужасно этого желала, но не могу. a ne vient pas. Ну, да, впрочемъ, что же я навожу на васъ тоску своими жалобами! Такова судьба! Сама того захотла, попала въ западню и остается одно… il ne me reste qu’ crever. Et a fait le compte!
— Но какъ все это случилось, что вы полюбили Вигана.
— Обожала, говорю я вамъ. Почему? Le diable ne le sait pas.
— Ну, а онъ… Разлюбилъ вскор.
— Никогда не любилъ. Иначе разв онъ допустилъ бы меня содержать его. Онъ ревновалъ бы. Нтъ, съ первыхъ же дней онъ далъ мн полную свободу… доставлять ему деньги для франтовства и кутежей. C’est un misrable — voila tout.
Марьетта хотла продолжать, но въ дверь постучали и Аталинъ вскочилъ съ мста, съ трепетомъ ожидая появленья той, которой принадлежали вс его помыслы.
Но въ дверяхъ появился съ запиской тотъ же гарсонъ, спрашивая Марьетту, она ли mademoiselle Caradol и ей ли записка, занесенная въ ресторанъ какой-то женщиной.
— Давайте, отвтила эта, и, разрывая конвертъ, проворчала. Она отказывается! Упрямица! Вдобавокъ вчно ставитъ это имя, которое я не хочу носить.
Пробжавъ записку, Марьетта дернула плечами, передала ее Аталину и проворчала что-то себ подъ-носъ.
Онъ съ волненіемъ прочелъ три строки.
‘Impossible. Je n’ai pas le courage. Dis lui, que je l’aime. Dis lui de ne pas m’accuser. Dis lui — amour et adieu. Pour toujours. Elza’.

XLI.

Часовъ въ восемь вечера Аталинъ уже былъ у себя дома. На-скоро пообдавъ съ Марьеттой, онъ поспшилъ покинуть несчастную, но все-таки антипатичную женщину. На прощаньи онъ предложилъ ей взять у него денегъ и, вынувъ пятисотъ-франковый билетъ, передалъ ей, немного конфузясь.
Марьетта отказалась на отрзъ, говоря, что она не беретъ ‘чужихъ’ денегъ, не заработанныхъ.
Между тмъ Аталинъ, сравнительно покойно ожидавшій увидться съ Эльзой, былъ снова страшно взволнованъ ея отказомъ пріхать на свиданье и главное — содержаніемъ краткой записки… Краткой и сильной въ выраженіяхъ. Такъ почудилось и почувствовалось ему. Онъ взялъ эту записку у Марьетты и, возвращаясь домой, всю дорогу отъ центра Парижа до Нельи продержалъ ее въ рукахъ… Ему, какъ малому ребенку, или врне какъ юнош, доставляло удовольствіе держать и трогать клочекъ бумаги, который все-таки предъ тмъ былъ въ ея ркахъ.
Вернувшись, онъ десятки разъ перечелъ строки крупнаго твердаго почерка энергической руки.
— Что же длать? возникалъ вопросъ.
А кто-то, тайный голосъ, говорилъ: Скоре ршай! Вдь ты знаешь что! Давно знаешь, зналъ еще до записки. Такъ чего же медлить? Смотри!.. Совсмъ потеряешь…
Дйствительно онъ, ожидая Эльзу въ ресторан на основаніи словъ ея сестры, уже ршался на нчто, роковое для него, какъ бы оскорбительное для его чувства, но неизбжное.
Марьетта увряла его всячески, что сестра любитъ его искренно и горячо со дней пребываніи въ Нельи, что еслибы не болзнь брата и предложеніе графа, то она, одумавшись, дождалась бы его возвращенія, чтобы согласиться на все то, что онъ въ Нельи предлагалъ ей.
Теперь уже не Марьетта, а сама Эльза говоритъ про эту любовь и проситъ не осуждать ее. Она выражается странно, но ясно. Amour et adieu pour toujours… она общаетъ любить его всю жизнь, но считаетъ невозможнымъ что-либо помимо разлуки.
Стало быть его дло простить и протянуть руку. Вдь это же неизбжный конецъ. Вдь онъ же не можетъ жить безъ нея.
И вдругъ, посл цлаго вечера колебаній и терзаній, Аталинъ ршилъ и сказалъ вслухъ…
— Извстные взгляды къ дйствительности не приложимы. Когда любовь не противорчитъ разуму — она ощущеніе порядливое, но будничное… Когда любовь противорчитъ всему, и разуму, и долгу, и совсти — то она страсть, борьба, буря… А девизъ страсти: или все, или ничего. Или я буду властвовать и покорю въ теб все, или покори меня и наслаждайся… пустотою и безсмысліемъ разбитаго сердца и надорваннаго мозга. Это наслдіе, которое я всегда оставляю побдившему меня.
Около полуночи Аталинъ будто сталъ вдругъ другимъ человкомъ, измнился въ лиц, въ движеніяхъ. Онъ будто сбросилъ сразу громадное и давнишнее бремя съ плечъ. Онъ даже походилъ на человка, который посл счастливаго кризиса въ трудной смертельной болзни возвращается къ жизни, знаетъ, видитъ, чувствуетъ это всми фибрами существа и радуется, стремится мысленно на встрчу вновь начинающемуся существованію, которое чуть-чуть не порвалось, повергая его въ вчную тьму…
— Такова была судьба! думалъ онъ. И слава Богу, что такъ. Все къ лучшему. Она никогда бы не ршилась на то единственное, что я могу ей предложить, благодаря существованію на свт ‘госпожи’ Аталиной и моей клятв покойному отцу. Я знаю, помню, и чувствовалъ тогда, что такое созданіе, какъ Эльза, не принесетъ себя въ жертву своей любви, любви къ себ, и можетъ собой пожертвовать только для другого обожаемаго существа. Судьба толкнула ее въ руки грязнаго Отвиля ради Этьена. И вся отвтственность на немъ. Она можетъ принадлежать мн, не упрекая меня ни въ чемъ. И я самъ буду чистъ и правъ теперь передъ своею совстью. Да. такъ лучше… Все къ лучшему на свт.
И Аталинъ, почти совершенно счастливый, ршился тотчасъ же написать Эльз, прося ее немедленно бросить Отвиля и итти къ нему, принадлежать ему, на всю жизнь.
Онъ слъ писать, несмотря на поздній часъ ночи, но все, что онъ писалъ и затмъ перечитывалъ, казалось ему нелпымъ, ненужнымъ и онъ рвалъ листокъ за листкомъ.
Затмъ онъ перечитывалъ ея записку. Отъ ея трехъ строкъ вяло на него тмъ, чего не было въ цлыхъ страницахъ его письма.
И онъ ршилъ написать ей тоже нсколько строкъ:
— ‘Я полюбилъ и люблю васъ уже боле года! Васъ одну въ первый разъ въ жизни. Теперь, принеся себя въ жертву брату, въ которой я неповиненъ — будьте моею. Я дамъ вамъ счастіе, котораго вы не можете найти съ этимъ человкомъ. Я не молодъ, но все-таки я не графъ Отвиль’.
Но и эта три раза передланная записка была наконецъ изорвана и брошена въ огонь. Аталинъ ушелъ къ себ въ спальню въ четыре часа ночи и попробовалъ заснуть…Но до самаго утра сонъ не приходилъ. Радостно раздраженный мозгъ и трепетно бившееся сердце — не давали забыться. Они будто чувствовали, что не время теперь забываться, когда надо жить, надо радоваться, наслаждаться бытіемъ и сознаніемъ. Свтлые ярко-теплые лучи будто сіяютъ и льются на него отовсюду отъ всего окружающаго міра’.
‘Эльза можетъ чрезъ сутки быть здсь въ Нельи, въ этихъ комнатахъ, какъ хозяйка. Навсегда! Да разв можно забыться наканун этого. Такія минуты въ жизни не повторяются.’
Продремавъ около двухъ часовъ, а поднявшись около полудня, Аталинъ чувствовалъ себя совершенно бодрымъ, даже боле того, помолодвшимъ на десять лтъ. Даже Мадлена, подававшая ему кофе, невольно присмотрлась къ нему и замтила какую-то перемну. И женщина, привязанная къ своему барину, искренно была обрадована выраженіемъ лица его, всегда сумрачнаго и задумчиваго.
— A la bonne heure, воскликнула она невольно. Monsieur а trs bonne mine ce matin..
— Это потому, Мадлена, что въ моей жизни случается нчто крайне важное.
— И хорошее.
— Конечно. Боле чмъ хорошее…
— Allez l’eglise, тихо выговорила вдругъ Мадлена, будто противъ воли и смущаясь своей дерзостью…
— Что? удивился онъ.
— Да. Извините меня. Да. Соберитесь сразу, не размышляя… a vous portera bonheur.
Аталинъ былъ озадаченъ и глядлъ на горничную, широко раскрывъ глаза. Онъ не бывалъ въ церкви уже лтъ двнадцать, пятнадцать, ни въ русской, ни въ католической. Разумется за это время онъ какъ туристъ входилъ въ разные храмы, и въ Голландіи, и въ Испаніи, осматривалъ ихъ въ качеств туриста и любопытнаго. Онъ, посщая эти церкви, ни разу не былъ ‘въ церкви’. И вдругъ теперь онъ улыбнулся кротко, добродушно, съ ясными глазами.
— Да, Мадлена… Meri. Je vais le faire, отвтилъ онъ какимъ-то особеннымъ голосомъ. Ему почудилась знакомая интонація въ его собственномъ голос. Онъ такъ отвчалъ давно-давно тому назадъ, когда былъ ребенкомъ, своему отцу и своей нян.
Отчего это? подумалось ему. Тотъ же голосъ. И тоже чувство!— Неуловимое, не опредлимое, смутное, но хорошее, легкое, теплое. Что это? Смиреніе и благодарность предъ тмъ, что идетъ мн на встрчу, наступаетъ на меня, чтобы охватить, заволочь какъ туманомъ. Яркимъ радужнымъ туманомъ, несущимъ съ собой мое долго искомое, долго ожиданное счастье…
— Да, Мадлена… Это хорошій совтъ, выговорилъ онъ улыбаясь. Я послдую ему тотчасъ же. Я ду въ Парижъ ршать важнйшій вопросъ моей жизни. Не все зависитъ отъ меня. Многое не зависитъ. И я заду въ Saint Philippe du Roule.
— А въ вашу, русскую.
— Она заперта теперь, надо искать сторожа и отпирать и… это будетъ не то… Въ моей церкви нтъ темныхъ уголковъ, какіе есть въ вашихъ. А мн нуженъ теперь такой темный скрытый уголокъ на одну минуту, чтобы сказать au bon Dieu два словечка.
И онъ звонко и радостно разсмялся.

XLII.

Аталинъ за ночь ршился на смлый шагъ.
Около двухъ часовъ онъ веллъ закладывать лошадей и, вызжая изъ своей виллы,— когда карета повернула изъ ворогъ — оглянулся назадъ изъ окна на садъ и домъ.
— Съ какимъ чувствомъ?.. Съ чмъ вернусь я сюда сегодня? выговорилъ онъ вслухъ.
Этотъ день, ныншній, долженъ сдлаться самымъ знаменательнымъ и роковымъ въ его жизни. Сегодня долженъ развязаться самъ собой ужасный Гордіевъ узелъ или быть разрубленнымъ. Чрезъ часъ или два онъ узнаетъ свою судьбу изъ устъ Эльзы. Мгновеньями онъ зналъ врно или врилъ твердо въ то, что она отвтитъ ему, мгновеньями же на него находила робость, являлось сомнніе.
— Если она не захочетъ?.. думалось ему. Если она скажетъ, что не хочетъ платить неблагодарностью человку, который первый протянулъ ей руку при болзни брата. ‘Зачмъ васъ не было тогда, здсь, скажетъ она. А теперь поздно. Я не хочу быть нечестной по отношенію къ графу. Я его не люблю. Я люблю васъ… Но надо быть честной и справедливой’.
Да. Все это отчаянный вздоръ. Все это преувеличеніе и Донъ-Кихотизмъ. Но на то она и Эльза, чтобы такъ судить и такъ поступать, а не иначе… А разъ она скажетъ сегодня: нтъ, то ужъ не перемнитъ ршенія никогда.
Но чрезъ нсколько мгновеній Аталинъ начиналъ уврять себя, что онъ поставитъ на своемъ, потому что пойдетъ на все…
‘Въ случа ея отказа, ршилъ онъ, я вызову Отвиля на дуэль съ условіями, при которыхъ одинъ изъ двухъ долженъ остаться на мст, а другому будетъ принадлежать Эльза.’
Въхавъ въ Парижъ, Аталинъ остановилъ карету въ улиц Faubourg St. Honor. Приказавъ Джонсу хать и ждать себя снова около Мадлены, хотя бы до вечера, онъ двинулся пшкомъ и, пройдя немного, вошелъ въ церковь св. Филиппа Du Roule.
Но это намреніе, зайти въ храмъ, помолиться, не удалось… Аталинъ былъ всегда съ ранней юности тмъ, что французы называютъ: raisonneur, въ тсномъ, хотя высшемъ, смысл этого слова.
Едва онъ очутился въ полусумрак церкви, какъ сталъ разсуждать.
— Это движеніе не есть потребность. Я слишкомъ взволнованъ, чтобы хоть просто сосредоточиться. Да и что такое молитва? Когда я мучился въ Москв или здсь въ Нельи, у меня не мало было мгновеній горькаго отчаянья и страданій, при которыхъ мысли мои — были ни чмъ инымъ, какъ молитвою и искренней горячею молитвою.
И, постоявъ недвижно истуканомъ, Аталинъ горько усмхнулся:
‘Чтобы сказалъ иной православный фарисей, если бы узналъ, что человкъ со спокойной совстью проситъ Бога о томъ, чтобы любимая имъ женщина согласилась стать его любовницей. Какое вдь кощунство! Молиться же о томъ, чтобы обстоятельства принесли большія средства, богатство — совершенно допустимо и законно… Изъ десяти человкъ молящихся, девять всегда молятъ Творца объ устроеніи ихъ земного существованія, чуть не комфорта… А для этого устроенія бываютъ иногда такія помхи и нужны такія условія, что одинъ лишь сатана могъ бы помочь имъ.
Простоявъ такъ нсколько минутъ въ темномъ углу церкви, Аталинъ сознался, что онъ только холодно разсуждаетъ и даже осуждаетъ ближняго, оправдываясь…
Онъ двинулся и, угрюмый, пошелъ было къ выходу, но вдругъ остановился за колонной, прислонился къ ней, поднялъ глаза къ сводамъ церкви и прошепталъ…
— Я всегда, всю мою жизнь, могъ сказать, не лукавя и не обманывая себя: ‘Я не врю’. Но при этомъ я всегда, всей душой, всми тайниками моего существа горячо и горько восклицалъ: ‘Я хочу врить!’ Да, это ‘хотніе’ всегда замняло во мн наличность той вры, что у большинства людей. И я сильне, горяче, больне и отчаянне ‘хотлъ’ врить, чмъ другіе немудрствуя спокойно и благодушно врятъ и вруютъ. Иногда поступая дурно, осуждая себя, подъ вліяніемъ тайнаго голоса, или мрила чуждаго мн и навязаннаго мн подъ именемъ совсти, я кончалъ тмъ, что, уносясь, мысленно въ далекія небеса, чувствовалъ: ‘Оттуда видне, и оттуда все безотрадно ясно, и безотрадно просто’. И я начиналъ издваться надъ этимъ земнымъ мриломъ совсти людской. Дурное переставало казаться мн дурнымъ. Твердо, спокойно, ясно сказывалось во мн, что нтъ ни дурного, ни хорошаго, ни добра, ни зла… Но однако при этомъ мн становилось грустно и еще тяжеле… Мн хотлось горячо, чтобы непремнно были и это добро, и это зло. И результатомъ всхъ этихъ умственныхъ мытарствъ, блужданій и исканій, явилось какое-то выжидательное томленіе, будто выжиданіе путника на пол-дорог, не знающаго когда и куда пойдетъ онъ дале.
Это томленіе выражается такъ: Я не могу врить и я страстно хочу врить. Я рвусь изъ мрака къ свту, я цпляюсь и обрываюсь… И по выраженію великаго мыслителя: ce grand ‘Peuttre’ не протягиваетъ мн руки… И вотъ теперь, сегодня, когда должна ршиться участь всей моей жизни, я хочу ‘просить’, страстно хочу, съ болью и страданьемъ, но не могу. Я слышу въ отвтъ: Тамъ ничего нтъ! А если есть нчто, то всему здшнему чуждо! А между тмъ какъ страстно хотлось бы мн чтобы было иначе. Да, отчаянный крикъ души: ‘Господи, помози моему неврію!’… всегда будетъ раздаваться на земл.
Пробывъ въ церкви около получаса, въ забытьи, онъ вышелъ однако нсколько бодре и спокойне. Онъ взялъ фіакръ и веллъ хать въ улицу Blanche, а чрезъ полчаса уже поднимался по темной лстниц. Марьетта точно такъ же сама отворила ему, окликнула въ темнот, а затмъ будто искренно обрадовалась.
— Идите. Идите. Я рада вамъ. Мн ужасно грустно. И проведя Аталина въ первую комнату, она прибавила:— я вроятно нездорова, потому что у меня съ утра не выходитъ изъ головы мысль броситься въ окно.
— Quelle ide… отвтилъ онъ тихо, но ласково, видя ее предъ собой, блдную, взволнованную и будто не спавшую за ночь…
— Если это будетъ такъ продолжаться — право, я положительно покончу съ собой. Что же? On ne meurt qu’ une fois. Отворить окно, перевситься и выпасть отсюда на мостовую — et a fait le compte…
— Это всегда можно успть сдлать. Это послдній рессурсъ, грустно улыбнулся Аталинъ. Попробуйте прежде все другое. Говорю вамъ опять. Возьмите у меня денегъ и узжайте изъ Парижа не говоря куда. Онъ поищетъ и броситъ.
— Eh bien, c’est probable… Я можетъ быть соглашусь на это. Вы такой особенный человкъ, что у васъ можно ршиться взять денегъ и даромъ, не заработавъ ихъ…
— Мы это ршимъ съ вами на дняхъ, отвтилъ Аталинъ. А пока, теперь, я къ вамъ съ важнымъ дломъ. Дайте мн адресъ Эльзы.
— Зачмъ.
— Я ду къ ней… сейчасъ же.
— А Отвиль? Вы можете случайно застать его у нея.
— Чертъ съ нимъ.
— Но если… Если онъ приревнуетъ ее и вдругъ брооитъ.
— Я ей предложу то же самое. Все мое состояніе будетъ въ ея распоряженіи, не говоря ужъ о моей личности. И это не на время, а навсегда. Вы сами говорите и она пишетъ, что любитъ меня.
И видя, что Марьетта колеблется, размышляетъ и вопросительно смотритъ на него, Аталинъ сразу смутился. Онъ понялъ, что значила эта нершительность женщины.
— По вашему, она не согласится на это?
— Пожалуй что нтъ.
— Почему?
— Вы ее знаете. Она осталась, какая была, т. е. полусумашедшая, съ самыми дикими правилами.
— Она скажетъ, что обязана оставаться съ Отвилемъ въ благодарность за его благодяніе? робко спросилъ Аталинъ.
— Vous voyez.. Nous pensons la mme chose! тихо отозвалась Марьетта.
Наступила пауза. Аталинъ почти ороблъ, нежданно услыхавъ подтвержденіе своихъ сомнній, но затмъ онъ точно встрепенулся.
— Я ей скажу, что я буду на смерть драться съ Отвилемъ. Или убью его, или буду имъ убитъ.
— И вы на это ршились. Ce n’est pas un truc?
— Даю вамъ честное слово, что я это ршилъ безповоротно. Я не могу жить безъ нея. А теперь уже не то… Чувство ея ко мн быть можетъ пересилитъ чувство долга, вымышленнаго. Она дорого заплатила ему за Этьена и ничего не должна теперь. Впрочемъ, деньги, имъ истраченныя, я вс верну ему, если онъ возьметъ.
— Oui, certes… Но вдь это по нашему — квитъ. А она скажетъ, что это не честно, что такой минуты не вернешь, когда Этьенъ заболлъ и надо было тотчасъ помочь, подобрать ихъ обоихъ на улиц…
— Она заплатила за это… къ несчастію! горько вымолвилъ Аталинъ. Повторяю вамъ, что она ничего не должна этому негодяю, воспользовавшемуся ея безвыходнымъ положеніемъ.
— Вотъ что… произнесла Марьетта ршительно. Оставьте меня одну дйствовать. Я вызову ее къ себ и переговорю съ ней, и дамъ вамъ отвтъ ея сегодня же. Или вызову васъ сюда, если она согласится видться съ вами. Сами хать къ ней — вы всегда успете, вотъ какъ вы говорите про окно. Это послдній ресурсъ. Оставьте меня все начать. Поврьте, это будетъ лучше.
Аталинъ колебался мгновеніе и согласился.
— Но вы напишите ей записку, которую я ей передамъ. Она вдь мн ни въ чемъ не вритъ.
— Что же я напишу!.. Мн нечего писать. Сказать ей, что я люблю ее? Она это знаетъ.
— Напишите, что предлагаете… Ну… Remplacer le comte.
— Нтъ, я не могу ‘замнить’ такую тварь… Я напишу просто: Voulez vous tre ma petite femme.
— Отлично. Коротко и ясно. Даже выраженіе это мн нравится Вдь вы дйствительно готовы бы на ней жениться.
— Хотя сегодня, если бы могъ. Но это невозможно.
— Betise. Все возможно, стоитъ лишь захотть. Согласны ли вы держать со мною пари на сто тысячъ франковъ, что вы утверждаете, что она не будетъ никогда вашей законной женой. Voulez vous m’enrichir.
— Никогда! воскликнулъ горячо Аталинъ. Это было и остается моей мечтой. Еслибъ нчто случилось, то я чрезъ два дня уже внчался бы съ ней.
— Ну вотъ это и случится чрезъ мсяцевъ шесть, а то и ране, разсмялась Марьетта. Какъ вы поживете вмст, при вашей взаимной любви, такъ и соберетесь chez monsieur le maire, pour lui dire deux ‘oui’.
— Мы другъ друга не понимаемъ, mamzelle Mariette. Я не могу жениться на Эльз.
— Давайте держать пари на сто тысячъ, что чрезъ годъ вы будете женаты.
— То же не могу, потому что могу проиграть, и желалъ бы проиграть. Мы другъ друга не понимаемъ.
Аталинъ хотлъ было прямо объяснить: ‘Я женатъ’. Но тогда ему пришлось бы сознаться, что онъ стало быть мечтаетъ о смерти жены. А это претило ему, въ особенности по отношенію къ Марьетт.
И ему не пришло на умъ, что Эльза могла когда-то сама сказать сестр о томъ, что онъ женатъ. Онъ не зналъ, что это признаніе, сдланное имъ годъ назадъ, было сочтено Эльзой за выдумку и передано сестр, какъ ложь. А Марьетта, конечно, забыла теперь, какъ солгалъ онъ тогда.
Марьетта принесла ему бумаги и чернилъ, а сама вышла въ другую комнату, чтобъ одться. Она ршила сама хать теперь къ сестр, у которой никогда не была, въ виду особой важности обстоятельствъ.
Аталинъ между тмъ приготовилъ краткую записку въ нсколько словъ. Выраженіе maitresse претило ему и онъ написалъ, какъ говорилъ: ‘Voulezvous devenir ma petite femme — pour la vi? Georges Ataline’.

XLIII.

Страшная нравственная пытка — ждать ршенія своей участи. Ждать, чтобы увидть, куда склонились всы, но не правды или правосудія жизненнаго, а судьбы слпой и безсмысленной. Ждать и знать, что каждое мгновеніе случайный и глупый толчекъ можетъ склонить эти всы безъ цли, безъ смысла, безъ умысла, а такъ, зря,— направо или налво.
Аталинъ ждалъ вечеръ, ночь и утро… Онъ легъ спать уже въ три часа, но всю ночь почти не смыкалъ глазъ. Наканун онъ волновался, самъ ршаясь на роковой шагъ и все зависло отъ него… Теперь же все зависитъ отъ Эльзы…
И снова, въ сотый разъ, Аталинъ разсуждалъ, негодуя:
— Господи! ну могъ-ли кто нибудь тогда въ замк подумать, что этотъ полуребенокъ сдлается любовницей стараго Отвиля, который разваливается, но молодится, красится, румянится.
Когда Аталинъ поднялся, Жакъ, явившійся на звонокъ, подалъ ему записку, принесенную посыльнымъ еще рано утромъ. Она была отъ Марьетты. Онъ быстро, нервно, задохнувшись, развернулъ листокъ и не сразу могъ прочесть строки, написанныя крайне дурно и неразборчиво.
Марьетта писала, что не была принята сестрой, а, передавъ его записку горничной, дожидалась у консьержа, посл чего ей было передано, что отвта не будетъ. Записка кончалась словами:
‘Il y a quelque chose de louche. Je ne suis pas ne d’hier, mais je ne vois que du bleu. Mon conseil allez y et causez lui vous mme.’
Внизу страницы былъ адресъ Эльзы: Rue Balzac, 93.
Аталинъ смутился. Никакого отвта на его предложеніе! Стало-быть разлука навсегда?
Марьетта пишетъ: что есть нчто сомнительное. Что именно? Почему, какъ, отъ кого узнала она это? Впрочемъ, и ему кажется таковымъ поведеніе Эльзы.
— Да. Я поду. Черезъ часъ я буду у нея и заставлю себя принять, рзко выговорилъ онъ вслухъ, но внутренно робя. Ему ясно рисовалась Эльза съ непоколебимою волей во взор и въ голос и говорящая кратко, но твердо:
‘Нтъ, я васъ люблю и всегда буду любить, но…’
А у нея всякое ршеніе безповоротно.
— Тогда поединокъ, мысленно восклицалъ онъ.— Серіозный.— И я убью его. А мотивъ къ вызову?.. Это такое животное, что мотивъ и не нуженъ. Оскорбить такъ, здорово живешь, въ театр, на улиц, даже у него самого на дому. Но это безобразно… Разумется! Но… Что же длать. Мн теперь не до приличій и благочинія! иронически добавлялъ онъ.
Черезъ полчаса, взволнованный и робющій, Аталинъ уже вызжалъ изъ своей виллы.
Онъ далъ адресъ Джонсу и веллъ хать скоре. Конецъ былъ сравнительно маленькій и мимо Arc de l’Etoile, а затмъ Елисейскими Полями, онъ черезъ четверть часа достигъ улицы Balzac.
Квартира Эльзы въ такой части города и въ этой улиц уже краснорчиво говорила о томъ, какъ поселилъ и устроилъ Отвиль свою возлюбленную. Онъ. выбралъ сравнительно новый и чистый кварталъ, здоровый, съ садами, элегантный, какъ мстопребываніе самого президента республики, а равно и знати, настроившей здсь свои отели еще со времени Наполеона III.
Джонсъ по данному адресу остановилъ экипажъ предъ небольшимъ домомъ, гд было всего четыре квартиры.
Аталинъ вышелъ изъ кареты и, войдя, нашелъ благообразнаго старика консьержа. На его вопросъ о квартир mademoiselle Caradol, консьержъ пристально приглядлся къ нему. Опытный глазъ старика въ секунду сдлалъ свое дло, все было мгновенно замчено, соображено, взвшено… Не только ‘свой’ экипажъ и благоприличная физіономія кучера-Англичанина, не только красивыя лошади, но и вншность самого господина — иностранца по выговору, — даже его обращеніе простое, вжливое, а не небрежное, съ какимъ рантьеръ-парижанинъ считаетъ долгомъ относиться къ прислуг,— все убдило консьержа, что онъ иметъ дло съ etranger de distinction.
Стало-быть ему можно смло указать квартиру женщины сомнительнаго общественнаго положенія и потому часто осаждаемую всякими шалопаями, которымъ разъ навсегда приказано отвчать безцеремонно, что таковой нтъ въ дом. Иногда приходится прибавлять даже нравоученье двусмысленное и все-таки ясное: ‘Vous vous trompez d’adresse’.
Консьержъ назвалъ вторую дверь въ бель-этаж. Аталинъ поднялся и посл перваго же поворота позвонилъ, а при появленіи горничной, пожилой и суровой на видъ, вымолвилъ громко и ршительно:
— Доложите mamzelle Caradol, что г. Жоржъ Аталинъ желаетъ быть ею принятъ непремнно, по крайне важному и неотложному длу. Доложите, что если она откажетъ, то я останусь здсь на лстниц ждать, пока она соберется изъ дому, чтобы заставить выслушать меня
Все это проговорилъ онъ медленно, твердо, но сильно волнуясь. Горничная подозрительно оглядла его и отозвалась словомъ: ‘pardon’, потому что, не впустивъ его въ переднюю, снова затворила предъ нимъ дверь.
Прошло полминуты, но Аталину показалось, что прошелъ цлый часъ. Сердце стучало въ немъ и кровь приливала къ горлу.
‘Нтъ! Я не оставлю, бормоталъ онъ. Я пересилю. Я буду бороться до послдней крайности’.
— Veuillez bien… смутно разслыхалъ онъ наконецъ въ отворенную вновь дверь. Казалось, онъ былъ оглушенъ стукомъ собственнаго сердца.
Чрезъ мгновенье онъ былъ въ красивой, со вкусомъ устроенной квартир, но отчасти шаблонной. Пройдя угловую столовую, всю изъ дуба, съ рзнымъ буфетомъ на каріатидахъ, венеціанской работы, съ тяжелыми гардинами изъ темнаго сукна съ золотымъ тканьемъ, онъ прошелъ въ блдно-розовую гостиную, гд все было какъ-то холодно, неуютно, будто необитаемо, будто только приготовлено къ прізду хозяевъ… Отсутствіе мелочей и бездлушекъ, и кой-чего присущаго частной обыденной жизни, придавало всему видъ оффиціальности, клало на комнату отпечатокъ пустоты и безжизненности. Только одно изъ всей обстановки рзко выдлялось, но было чуждо всему остальному, будто затерялось, выглядывало одиноко и робко… Это былъ большой живописный портретъ самой Эльзы. Онъ бросился въ глаза Аталину и остановилъ его среди комнаты. Эльза, какъ живая, смотрла со стны изъ широкой бронзовой рамы безукоризненнаго стиля Louis Quinze…
Но онъ уже зналъ этотъ портретъ. Онъ уже глядлъ на нее ‘такую’ и глядлъ недавно, долго, нсколько часовъ сподрядъ, тамъ, въ Салон. Разница была лишь въ томъ, что здсь чрезъ одно обнаженное плечо перекинутъ блый газъ, а тамъ она въ сренькомъ платьиц на половину разстегнутомъ и спущенномъ съ того же плеча. Очевидно, и то изображеніе и это — работа одного и того же художника. Стало-быть именно этотъ портретъ былъ тайно скопированъ, чтобы написать ‘Новую Сандрильону’…
Переведя глаза на другую стну, Аталинъ невольно дернулся отъ непріятнаго чувства. Тутъ было то же самое. Тутъ изъ такой же рамы глядлъ на него самъ графъ Отвиль и былъ тотъ же пошло-самодовольный старецъ-гаменъ, котораго онъ видлъ тамъ, въ Салон.
Аталинъ отвернулся и, сдлавъ шага два, слъ… Въ квартир была полная тишина… Что-то легко стукнуло, будто упало въ сосдней горниц, за дверью, гд была по всей вроятности спальня… И снова наступила тишина. И онъ невольно задумался горько… Вдь здсь, въ этихъ стнахъ ‘счастливъ’ графъ Отвиль. Она не счастлива. Да что же изъ этого? Все-таки здсь протекаетъ ихъ совмстная жизнь, ихъ сожительство. И Эльза, живущая здсь, которую онъ сейчасъ увидитъ — уже не та, что была когда-то. Не Эльза, у рельсъ и заставъ, не Эльза, больная въ Нельи… Той боле нтъ на свт. Есть теперь другая, живущая въ этой банально-холодной обстановк, женщина отмченная, будто съ клеймомъ, будто подъ нумеромъ, будто зачисленная въ какой-то роковой реестръ.
Прошло минутъ десять, но Аталинъ не замтилъ времени, горько, еще горше, здсь, въ этой квартир, переживая то же самое, что переживалъ на-дняхъ у себя въ Нельи. Сожалніе и позднее раскаяніе, что онъ зарылся на годъ на Ордынк и не былъ во Франціи, чтобы во время спасти милое и дорогое существо отъ стараго хищника, для котораго оно только — прихоть, баловство, игрушка.

XLIV.

Дверь отворилась, Аталинъ вздрогнулъ, вскочилъ, но не сдлалъ ни шагу впередъ… Пристально приглядлся онъ съ замираніемъ сердца и странное чувство охватило его всего. Предъ нимъ была Эльза, дйствительно другая, не полу-ребенокъ, а развитая двушка, но милое лицо было то же самое. Т же глаза и та же улыбка, тотъ же видъ наивно-правдиваго и граціозно-суроваго ребенка.
Эльза вошла тихо, тоже упорно глядя на него, прямо ему въ лицо, съ яркимъ румянцемъ волненья на щекахъ. Онъ тотчасъ замтилъ, что она очевидно много плакала въ этотъ день. Она уныло улыбалась и серьезно, вопросительно, будто тревожно глядла ему въ глаза, будто ожидая и робя ожидаемаго.
Приблизясь, она опустила глаза и молча протянула ему руку… Онъ крпко пожалъ ее, двинулъ губами и не вымолвилъ ни слова, потому что не зналъ, что сказать. Эльза сла, онъ опустился на кресло противъ нея. Прошло нсколько мгновеній — оба молчали. И въ т же мгновенья, Богъ всть почему, полная увренность явилась въ сердц Аталина. Что-то сказало ему: ‘Надйся!’
Долго, молча, смотрлъ онъ на нее не отрываясь, смотрлъ влюбленно, пылко, восторженно, собираясь горячо заговорить и не находя словъ, чтобы выразить все, что закипало на душ. Она видла это, поняла, почуяла и потупилась. Но лицо ея оживилось…
Наконецъ она подняла руку, отстегнула пуговицу корсажа и, доставъ сложенный мелко листочекъ бумаги, развернула его. Это была его записка.
— Съ утра это здсь… Sur mon coeur. Я знаю, что вы это писали, но все-таки спрашиваю: Вы это написали? вымолвила она едва слышно, какъ бы не имя силы говорить громко.
— Да. Я писалъ.
— Довольно ли вы думали, прежде чмъ писать?
— Эльза! Я годъ мучился… Тамъ. Въ Россіи. Цлый годъ. Я вернулся только ради васъ. Могу ли я поступать необдуманно. Мое существованье зависитъ отъ того, что я сейчасъ узнаю.
— Врю. Да. Врю, врю… Вамъ одному на свт врю! горячо и громко выговорила она… Да. Годъ. Какой ужасный годъ. Mon pauvre gar!.. Etienne.
И слезы выступили у нея на глазахъ.
Аталинъ промолчалъ. Пошлыя слова утшенья не шли на языкъ.
— Mon pauvre Etienne. Вы вдь знаете. Бдный мальчикъ не выдержалъ этихъ мученій, чрезъ которыя мы оба прошли. Послдній ударъ нанесъ ему этотъ негодяй, сказавъ, что я найдена убитой въ Париж. Когда я хворала у васъ въ Нельи, онъ это объявилъ Этьену, чтобы выманить у него признаніе, гд я пропадаю. Мальчуганъ мучился три дня, считая меня убитой. И съ той минуты онъ сталъ другой, и боле не поправился, сталъ всхъ, всего бояться, заговариваться и наконецъ совсмъ лишился разсудка. Онъ и теперь спрашиваетъ… И у меня самой… ‘Гд моя Эльза? Гд Газель?’
Она отерла слезы, помолчала мгновеніе и продолжала:
— Когда Баптистъ ухалъ жить въ Париж на срамныя средства моей… Ну, вы знаете, съ кмъ… Тогда мы ухали изъ Теріэля въ мой милый Кальвадосъ, на родину, но поселились не въ деревн, а въ Кан. Мать работала, но мало, я помогала ей и мы кой-какъ перебивались. Но она страшно горевала и наконецъ, не перенеся разлуки съ этимъ же негодяемъ, умерла зимой. Я осталась съ больнымъ мальчуганомъ, въ чужомъ город буквально на улиц безъ куска хлба. Марьетта пріхала тотчасъ и позвала насъ къ себ. Мы пріхали въ Парижъ. Но я не могла согласиться жить съ ней при ея обстановк. Къ тому же надо было опять быть подъ одной кровлей съ этимъ отвратительнымъ негодяемъ и извергомъ… Тогда, не знаю какъ, явился на помощь другой отвратительный человкъ и предложилъ мн спасти брата… Онъ общался, что Этьенъ будетъ вылченъ въ maison de sant въ полгода времени. Теперь я знаю, что это былъ обманъ, ложь. Но все равно. Бдный ребенокъ сытъ и въ тепл и около него лучшіе доктора Парижа. Если есть малйшая возможность, когда-нибудь вернуть ему разумъ, то при такихъ условіяхъ оно легче, и на это можно надяться. Но онъ, то-есть графъ, поступилъ со мной нечестно. И я ненавижу и презираю его. И я это говорю въ лицо ему… Но я не жалю ничего… Для Этьена я бы и не на такое пошла… Это сравнительно пустяки. Вопросъ самолюбія и гордости.
Наступило молчаніе и длилось долго… И Аталинъ по невол повторялъ безъ конца, мысленно, ея слова:
‘Это сравнительно пустяки?!’ — И ему думалось: ‘что же тогда не пустяки?’
— Какъ вы ршились это написать мн, снова заговорила она. Посл того, что я этой жизнью съ Отвилемъ опозорена даже предъ собственными своими глазами, я не могла смть мечтать объ подобномъ.
— Эльза, я люблю васъ. И въ этомъ объясненіе всего…
— Любите. Ну, а я скажу вамъ, воскликнула она, — что ваше чувство ко мн — c’est un rien, въ сравненіи съ моимъ къ вамъ. Я годъ терзалась, думая о васъ не только ежедневно, но ежечасно. Да. Что же? Теперь я скажу… Братъ и вы… Больше никого нтъ на свт. У меня не хватило храбрости на свиданіе съ вами, когда сестра меня вызвала, потому что я думала, что вы меня осуждаете и презираете. Но какъ я страдала, отказываясь видться. Посл вашей этой записки я плакала отъ счастія, но не могла отвчать. J’tais crase par mon bonheur.
Аталинъ придвинулся, взялъ ее за об руки, но она тихо освободилась и робко вымолвила:
— Soyons raisonnables… Я и такъ теряю голову. Такъ все это быстро случилось, неожиданно… Помогите мн все холодно обсудить.— И поднявъ на него глаза, полные любви и огня, она шепнула:— Nous aurons encore le temps de perdre la tte. Et vous, et moi… А теперь… Скоре. Говорите, что длать.
— Я вамъ написалъ. Вы знаете все.
— Да. По какъ это сдлать. Этотъ ненавистный мн человкъ иметъ все-таки права…
— Кто?
— Вотъ онъ, показала Эльза на портретъ графа, и вдругъ у нея вырвалось: Вы были на выставк, въ Салон?
— Былъ и сидлъ цлый день предъ картиной… Но бросимъ это… Забудемъ…
— Они опозорили меня. Теперь незнакомые люди узнаютъ меня и показываютъ. Oui. Je suis montre au doigt. А иногда я даже слышу за спиной прозвище: ‘Новая Сандрильона’. А что они думаютъ? Что я продалась… что я стала любовницей этого презрннаго человка ради туалетовъ и брильянтовъ. И кого же увришь въ противномъ. Вы сами наврное думали это сначала… И уже потомъ ршились написать мн.
— Правда, Эльза. Но я недоумвалъ и терялся въ догадкахъ, зная, что деньги для васъ не существуютъ. Объ Этьен, объ вашей жертв, я узналъ посл. Вы должны простить мн мои подозрнья.
— И прощаю. Сестра, Виганъ и многіе думаютъ еще хуже. Богъ всть какую гадость. А этотъ дрянной человкъ могъ заплатить шантажисту Прево, другу Монклера, который мститъ за графиню, то-есть за жену свою… Онъ могъ купить картину, чтобы уничтожить. А госпожа Монклеръ могла бы этимъ, хотя и не честнымъ путемъ, получить свои деньги. Онъ ограбилъ ее.
— Знаю, знаю… Богъ съ ними, Эльза. Скажите, что намъ-то длать. И скоре… Вы должны скоре, чрезъ дня два или три покинуть эту проклятую квартиру.
— Что?! воскликнула Эльза. Я ее брошу сегодня вечеромъ. Если… Если вы согласны… на мои условія.
И, глядя на него, она вдругъ будто оробла.
— На все согласенъ, Эльза!— Хоть умереть! И право не на словахъ только. Да и понятно. Я пробовалъ жить безъ васъ и знаю, что не могу. Говорите, что мн длать.
— Вы должны… Нтъ, я скажу: мы должны, нжно прибавила она.— Должны отдать ему все, до послдняго гроша, что онъ истратилъ на меня изъ-за своей прихоти, каприза, почти непонятнаго. Надо все отдать. Сколько? Я знаю. Я записывала каждый сантимъ. И это большая сумма.
— Сколько же?
— Девять тысячъ двсти сорокъ три франка. Видите, какъ я считала, какъ тяготилъ меня этотъ долгъ.
— Не можетъ быть, Эльза, удивился Аталинъ.— Это слишкомъ мало. Онъ заплатилъ за одного уже Этьена три тысячи.
— Дв… И моя жизнь стоила около семи, считая даже наймъ квартиры.
— А это все?.. И Аталинъ показалъ вокругъ себя… А его подарки? Надо за все отдать.
Эльза улыбнулась добродушно и покачала головой, какъ бы стыдя или журя его.
— Я уйду отсюда бъ одномъ сренькомъ плать. Не въ томъ, что вы знаете… Я его берегу, по оно мн уже мало. Я сшила себ другое, такое же. И оно мое любимое. Я его сдлала на свои деньги. Мсяцъ тому назадъ я продала въ магазинъ три дюжины сорочекъ, которыя здсь, тайкомъ отъ него и отъ горничной, сама сшила. А полотно принадлежало моей матери… Стало-быть платье совсмъ мое. Въ немъ я и переду въ Нельи. Даже блье на мн будетъ мое, старое… А шляпку вы мн привезете… Да, отъ самаго крупнаго брилльянта, который онъ подарилъ мн въ мое рожденье, и до зонтиковъ, до калошъ — я все оставлю въ этой осрамившей меня квартир… Вотъ ботинки — нельзя оставить!— вдругъ, въ первый разъ, весело разсмялась Эльза.
— Я привезу, вымолвилъ Аталинъ, тоже улыбаясь счастливой улыбкой.
— Привозите. Да. Если будутъ узки — я все-таки доберусь до вашей кареты… Ну! Все ли! Tout est dit n’est ce pas? Сегодня въ десять часовъ вечера. Онъ будетъ здсь. Вы привезете мой долгъ. И мы спасемся отсюда, вмст… И никогда, никогда не разстанемся во всю жизнь, ни на минуту… Да? Да?..
И Эльза съ такой нжной страстью въ глазахъ нагнулась къ нему, что Аталинъ не выдержалъ, соскользнулъ съ своего кресла и, ставъ предъ ней на колна, схватилъ ее за руки, привлекая къ себ…
— Non! Au nom du ciel!— вскрикнула она. Встаньте… Не надо… Тамъ!.. У васъ въ Нельи. Oui. Pas ici… Не въ этомъ ненавистномъ мн мст… Здсь онъ все-таки иногда цловалъ мои руки, здороваясь и прощаясь…
Она встала, освободилась изъ его рукъ и тихо шепнула:
— Ce soir. Ohez vous Neuilly. И затмъ прибавила чуть слышно: Chez toi.
И оттнокъ ея голоса вдругъ напомнилъ ему ея слова въ Нельи — годъ назадъ:
‘Говорите! И все мн будетъ милымъ приказомъ!’ сказала она тогда, вдругъ убдившись, что и онъ ее любитъ.
Той же палящей страстью пахнуло на него и теперь. Такъ же будто обожгло его это: ‘Chez toi’.
А она, взволнованная, трепетная, будто отъ него спасаясь, отступила къ двери спальни, отворила ее и произнесла съ порога.
— Въ десять часовъ. Онъ будетъ здсь. Прізжайте за вашей petite femme. Я буду уже одта. Въ мое платье… Oh, si vous saviez…
Но она не договорила. Слезы брызнули изъ ея глазъ и она, вдругъ неудержимо зарыдавъ, скользнула за дверь. Аталинъ замеръ отъ сладкаго чувства. Вдь не горе, не жгучее страданіе, а избытокъ восторженнаго счастья… Вотъ что вызвало это рыданье…

XLV.

Весь остальной день Аталинъ провелъ въ чаду счастія. Побывавъ у себя на минуту, затмъ въ банк, онъ пообдалъ на бульвар Мадлены и пошелъ бродить по Елисейскимъ полямъ. Зданіе выставки, запертое и темное, бросилось ему въ глаза.
— Если не безумная цна, то я куплю эту ‘Сандрильону’, заговорилъ онъ самъ себ вслухъ. Я выржу Эльзу и сохраню какъ портретъ, удачный и симпатичный. А остальное полотно уничтожу. Она будетъ благодарна мн и счастлива. Да. Надо… Но сначала надо спасти живую Эльзу, а затмъ уже писаную.
Ровно въ десять часовъ онъ былъ у дверей ея квартиры.
Горничная отперла ему, впустила его и какъ-то нершительно, вскользь, проговорила.
— Monsieur le comte est chez mademoiselle.
Ея голосъ говорилъ: ‘На всякій случай — я предупреждаю, потому что происходитъ что-то мн непонятное’.
Аталинъ ничего не отвтилъ и двинулся изъ комнаты. Когда онъ появился на порог гостиной, то увидлъ Эльзу на диван за столомъ въ простомъ сренькомъ плать, съ радостно оживленнымъ лицомъ, блестящими глазами, будто помолодвшую, то-есть снова напоминавшую Эльзу — двочку, Эльзу — Газель…
Графъ сидлъ къ нему спиной и, не оборачиваясь, самодовольно крикнулъ нараспвъ.
— Henry, c’est vous?
Эльза разсмялась ребячески-шаловливо, Аталинъ молчалъ, стоя на порог, и Отвиль обернулся.
Нсколько секундъ длилось мертвое молчаніе, при совершенно театральномъ эффект. Отвиль, какъ пораженный громомъ, сидлъ недвижно въ кресл въ пол-оборота и, разинувъ ротъ, смотрлъ на стоящаго Аталина, не вря глазамъ своимъ.
Наконецъ онъ шевельнулся, обернулся на нее и, увидя ея веселое, радостно-румяное и улыбающееся лице, онъ вскочилъ съ мста и вскрикнулъ.
— Que veut dire cette… Tout a.
Рзкое и тривіальное слово едва не сорвалось съ его языка.
— Позвольте васъ снова познакомить, вдругъ серьезно произнесла Эльза, поднимаясь съ мста. Вы такъ давно не видались, что будто не узнаете одинъ другого.
И протянувъ руку, поочередно указывая на обоихъ и какъ бы рекомендуя, она выговорила совершенно инымъ и твердымъ голосомъ:
— Господинъ Жоржъ Аталинъ, русскій, un noble, въ двоякомъ смысл, единственный, мн извстный, честный человкъ и котораго я страстно люблю, съ перваго дня встрчи. Графъ д’Отвиль, потерявшій званіе депутата вслдствіе грязнаго процесса съ разведенной женой, и человкъ опозорившій меня на весь Парижъ, человкъ не сдержавшій главнаго даннаго мн общанія, помимо уплаты денегъ за лченіе моего бднаго брата.
— Что все это значитъ!— вскрикнулъ снова графъ, давно измнившійся въ лиц, а теперь бшено озиравшійся и позеленвшій отъ ея словъ.
— Je vous prviens, mademoiselle…— грозно началъ было онъ.
— Не грозитесь…. Ne me faites pas rire. Я просто снова васъ обоихъ, какъ должно, знакомлю!— совершенно спокойно, но съ оттнкомъ презрнія, отвтила Эльза.— Я рекомендую, чтобы вы оба знали взаимно, съ кмъ имете дло.
— По какому праву вы здсь, mon cher monsieur. Я васъ, кажется, не приглашалъ!— вымолвилъ Отвиль, обращаясь къ Аталину свысока, выставляя одну ногу впередъ и закладывая руку за жилетъ. Движеніе это вышло театральнымъ и забавнымъ, но лицо графа, измнившееся отъ гнва до неузнаваемости, будто подергивало судорогой.
Аталинъ молча, вопросительно обернулся къ Эльз, какъ бы прося отвчать за него.
— Я ничего не объяснила еще графу,— замтила она холодно.— Ничего. Я ждала васъ. Вы привезли, что общали мн? Дайте сюда…
Аталинъ досталъ изъ бокового кармана конвертъ съ бланкомъ Credit Lyonnais и, двинувшись съ порога, гд все еще продолжалъ стоять, передалъ ей пакетъ.
Графъ глядлъ на нихъ, какъ безумный, окончательно превратившись въ истукана и, казалось, даже не дышалъ.
— Прошу васъ садиться,— вымолвила Эльза, обращаясь къ обоимъ.
Аталинъ слъ, а графъ продолжалъ стоять, но лицо его становилось мене злобно и начинало, казалось, принимать жалкое выраженіе безпомощной обиды и даже — грусти.
— Прошу васъ ссть и прошу васъ, de vous conduire en gentilhomme, — повторила Эльза.— Пока я здсь еще хозяйка и требую исполнять вс мои вполн законныя требованія.
— Скажете вы мн, наконецъ, что значитъ вся эта комедія,— хрипливо и упавшимъ голосомъ произнесъ Отвиль, такъ какъ, разумется, уже понялъ, куда ведетъ это неожиданное появленіе Аталина. И онъ опустился на первое кресло, поодаль отъ нихъ.
— Это не комедія, а драма, грустная и возмутительная,— строго отвтила Эльза, тоже садясь. И положивъ деньги предъ собою на столъ, она вынула изъ кармана записную книжку.
Аталинъ, невольно изумляясь, приглядывался къ двушк. Теперь только начиналъ онъ замчать, что предъ нимъ уже не прежній, хотя и энергическій, но все-таки полуребенокъ, а вполн владющая собой женщина, съ ршительнымъ сформировавшимся характеромъ, которая, хртя и мыслитъ по прежнему, но выражается уже иначе. Эльза, отворявшая заставы и позировавшая предъ Монклеромъ, не знала различія между драмою и комедіей, не говорила словъ un noble, un gentilhomme, а употребляла иронически простонародное: un aristo! Парижъ, за годъ жизни, какъ сложная, мудреная, но полезная во всхъ отношеніяхъ школа, быстро развила и обогатила ея природный умъ, но при этомъ въ ней окрпла и сказывалась ясне и смле природная неукротимая воля.
— Прошу васъ, графъ, меня выслушать,— заговорила Эльза почти строго.— Во-первыхъ, простите, что я не предупредила васъ, что сегодня будетъ здсь г. Аталинъ и что произойдетъ это объясненіе. Я хотла сдлать вамъ непріятный и даже грубый сюрпризъ. Это мое отмщеніе вамъ за то, въ чемъ вы виноваты предо мной. Но дальше мщеніе не пойдетъ. Стало-быть, согласитесь, я уже не такая злая. За годъ пытки въ этой квартир я утшила себя и удовлетворилась вотъ этими минутами вашего удивленія, озлобленія и растерянности. Другая поступила бы какъ нибудь зле.
— Пожалуйста скоре!.. Къ концу!— вымолвилъ графъ нетерпливо.— Я предвижу, что вы, желая мн отмстить за то, въ чемъ виноватъ не я, а Парижъ, врне, мои друзья и враги…— вы очень ошибетесь въ разсчет. Быть-можетъ я тоже буду радъ, давно собиравшись уже самъ отъ васъ…
— Me planter…— разсмялась она презрительно.— Лучше сказать me replanter sur le pav. Съ больнымъ братомъ. И за то, что я хотла оставаться относительно честной, еще достойной искренней любви человка и не соглашалась стать вашею игрушкой. Да. Я этого всегда боялась и много ночей не спала отъ этого. Но довольно… Дайте мн кратко и скоре объясниться съ вами.
Эльза развернула записную книжку и стала читать расходъ, гд были записаны и крупныя траты, и всякія мелочи, и плата за квартиру, и покупка дровъ, и уплата за газовое освщеніе, за молоко, жалованье горничной и т. д.
— Je vous prie, mademoiselle, de ne pas plaisanter,— произнесъ, наконецъ, Отвиль сурово.— Ce n’est que ridicule, ou plutt c’est une farce, dont je ne vois pas le but!
— Успокойтесь. Я читать всего не стану, иначе мы провидли бы до полуночи за этимъ занятіемъ,— отвтила Эльза нсколько шаловливо.— Извольте взять эту книжку, гд записано все, что вы на меня истратили, все до мелочей, тутъ даже есть сумма въ сто франковъ, которые я проиграла въ казино Трувиля aux petits chevaux. Итогъ подведенъ. Это ровно девять тысячъ двсти сорокъ три франка. Остальное, истраченное вами на меня, обратно вамъ возвращается въ вид вещей. А вотъ получите деньги, которыя уплачиваетъ вамъ за меня человкъ, самый мн близкій на свт, хотя мы и были въ разлук цлый годъ.
Отвиль сухо и презрительно разсмялся дланнымъ смхомъ.
Эльза быстро встала, двинулась въ уголъ гостиной и, вернувшись съ большою шкатулкой, поставила ее на столъ.
— А здсь все, что я за все время, поневол, часто даже по вашему рзкому требованію, отъ васъ получала. Tout vos bijoux sont l, до маленькаго колечка въ десять франковъ, единственное, которое я до сегодня не снимала и любила носить, потому что вы купили мн его въ тотъ день, когда Этьенъ поступилъ въ maison de sant. Оно напоминало мн, что мой бдный мальчикъ пристроенъ. Когда мн становилось особенно тяжко, вотъ здсь, въ этой тюрьм, когда я сидла тутъ по цлымъ часамъ, по цлымъ днямъ и плакала горько о своей судьб и мн хотлось бжать, на край свта…— Голосъ Эльзы задрожалъ и она продолжала съ чувствомъ:— Да, хотла не разъ бжать даже гораздо ближе, на одинъ изъ мостовъ Сены, чтобы броситься съ него… Тогда я смотрла на это колечко и оно говорило мн: ‘Терпи… Онъ подъ кровомъ, одтъ, сытъ и его лчатъ. Можетъ быть вылчатъ… Онъ будетъ большой и вы будете вмст жить и работать. Жить въ простой мансард, comme de braves ouvriers, а не въ такой срамот, какъ это все кругомъ тебя теперь… Да, потерпи!’ Вотъ что говорило мн съ пальца это колечко. И я его любила, и мн жаль было его сегодня снять и положить сюда же… Но такъ надо… Я хочу все возвратить вамъ, до послдней шпильки.
— Meri!— гримасой улыбаясь, глухо и снова презрительно проговорилъ графъ.
— Простите меня, если я все-таки… Si tout de mme je vous fais du mal,— кротко и съ раскаяніемъ отозвалась Эльза.— Я всегда буду благодарна вамъ за вашу помощь мн и брату, когда мы погибали, и около насъ никого не было… Но… Но вы знаете… Вы знаете, что посл этого благодянія, вы стали уже не благодтелемъ, а мучителемъ… Вспомните, какія условія мы заключили съ вами и каково стало мое положеніе потомъ…
— Полагаю однако, — рзко выговорилъ вдругъ графъ, — что г. Аталинъ поставилъ вамъ условія еще мене легкія, чмъ я. Иначе и быть не можетъ.
— Извините,— гордо выпрямляясь, отвтила Эльза.— Его условіе есть условіе честнаго человка. И онъ, я знаю, не обманетъ меня такъ, какъ вы это сдлали. Впрочемъ, наши дла до васъ не касаются…
И затмъ, обернувшись къ Аталину, она вымолвила улыбаясь и снова шаловливо:
— Le chapeau et les bottines?
— Шляпа, ботинки, теплое пальто и даже перчатки, все здсь въ передней,— отвтилъ Аталинъ совершенно серьезно.
Это были первыя еге слова, которыя онъ произнесъ съ тхъ поръ, что былъ здсь и присутствовалъ при объясненіи, ршавшемъ его судьбу.
— Въ такомъ случа nous n’avons pas de temps perdre,— сказала Эльза.— Я готова. Ботинки я перемню въ передней.
Въ сущности она боялась оставить этихъ двухъ человкъ наедин.
‘Мало ли что можетъ случиться вдругъ!— говорилъ ей внутренній голосъ.— Отвиль вн себя отъ оскорбленнаго самолюбія и съ трудомъ сдерживается. Онъ захочетъ отомстить хоть однимъ рзкимъ словомъ, а Аталинъ вспылитъ, не спуститъ ему даже и одного злого слова’.
— Passez devant moi,— сказала она тихо, но ршительно.
Аталинъ повиновался. Графъ не шелохнулся и не двинулся, съ кресла.
Они вышли въ переднюю. Аталинъ, взволнованный, смущенный, почти не вря отъ избытка счастья совершающемуся на его глазахъ, сталъ дрожащими руками вытаскивать изъ картоновъ привезенныя вещи.
Эльза быстро переобулась и накинула шляпку и пальто. Горничная не помогала ей, а стояла, какъ ошеломленная и дико выпуча глаза на обоихъ.
— Adieu, Franoise, — сказала Эльза.— J’espre ne vous voir jamais non plus. Оставайтесь въ услуженіи графа. Vous tes digne de servir monsieur le comte de Hauteville.
Въ это мгновеніе раздались въ столовой шаги Отвиля, онъ вышелъ въ переднюю и остановился на порог.
— Franoise… Tenez… C’est pour vous… И онъ бросилъ передъ ней на полъ конвертъ съ деньгами.
Аталинъ слегка вспыхнулъ и обернулся къ нему. Такому человку, онъ чувствовалъ, что ничего не можетъ спустить.
— C’est une gaminerie!— выговорилъ онъ рзко.
— Taisez vous!— вскрикнулъ графъ, блдня какъ полотно и длая шагъ впередъ.
Эльза бросилась къ Аталину и схватила его за руку съ зонтикомъ, которую онъ поднималъ.
— Si vous m’aimez… Ни слова… Идемте!— отчаянно и страстно вскрикнула она, прижимаясь къ нему и заслоняя его отъ графа.
— Вы правы,— шепнулъ онъ сдавленнымъ отъ гнва голосомъ.— Онъ у себя, и это уже его деньги, имъ принятыя.
Чрезъ нсколько мгновеній они были уже на подъзд и Джонсъ, подавая лошадей, косился на вышедшую съ бариномъ даму.
Они сли. Джонсъ обернулся съ козелъ, не зная куда хать и произнесъ:
— Куда прикажете?
— A la maison,— крикнулъ Аталинъ въ окно, но слова эти прозвучали такъ, какъ еслибы онъ вскрикнулъ:— Жизнь! Жить!
— Oh, quel moment!— тихо воскликнула Эльза, почувствовавъ то же самое.
— Да, Эльза. Такія минуты въ жизни не повторяются,— отозвался онъ дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ и, схвативъ ея руку, онъ прильнулъ къ ней губами.
И до самаго дома они не вымолвили ни слова ни о чемъ.
Два раза собирался онъ… но она тихо и страстно умоляла:
— Tais toi…

XLVI.

Вилла въ Neuilly сразу конечно преобразилась. Въ ней была хозяйка.
Прошло нсколько дней, и вс обитатели виллы чувствовали себя въ какомъ-то чаду. Жакъ, Мадлена, садовникъ Карпо и даже флегматичный Джонсъ — вс будто ожили, были довольны и счастливы.
Когда-то молоденькая двушка, почти двочка, пришедшая сюда пшкомъ въ грозу, мокрая, хромая, но поразительно красивая даже въ этомъ жалкомъ вид — заболла здсь опасно и осталась. И вс тогда полюбили ее, въ особенности Мадлена, которая была главнымъ лицомъ на вилл и имла вліяніе на всхъ остальныхъ.
Теперь появилась та же личность, о которой въ Нельи часто вспоминали, и съ нею вмст явилась увренность, что баринъ, вчно скучающій, несчастный, бросающій виллу на мсяцы и бросившій недавно на цлый годъ — теперь останется жить здсь. А вся прислуга предпочитала жить въ Нельи при барин, добромъ и ласковомъ, нежели безъ него, въ заброшенномъ дом на своихъ харчахъ. Почемъ знать, можетъ-быть по-немногу и жизнь перемнится совсмъ, все пойдетъ иначе, заведутся и знакомые, и гости, и обды, и вечера, и веселье.
Вс они догадались тогда, годъ назадъ, что баринъ былъ неравнодушенъ къ этой petite demoiselle. Посл ея отъзда съ дамой, которую Жакъ окрестилъ прозвищемъ une drlesse, баринъ заскучалъ страшно, а затмъ ухалъ и годъ цлый пропадалъ въ Россіи.
И вдругъ снова появилась въ Нельи… но уже не прежняя petite demoiselle, не прежній дичокъ, а молодая двушка, держащая себя уже настоящей барышней, une bourgeoise de bonne maison. Она пополнла, поздоровла, похорошла. Она такъ же ласкова, но уже не косится пугливо, не конфузится, въ ней сказывается будущая хозяйка и повелительница.
— Чмъ она будетъ? Женой или любовницей?— тотчасъ же задала себ прислуга вопросъ.
Чрезъ дня три было на общемъ тайномъ совщаніи ршено, что гостья эта останется въ Нельи навсегда, будетъ хозяйкой, но будетъ лишь любовницей.
— Иначе они побывали бы прежде въ мэріи и въ русской церкви, ршила Мадлена.— А коль скоро monsieur le maire et le temple russe были оставлены въ сторон — то, стало быть, такъ будетъ и впредь.
Но этотъ вопросъ собственно не имлъ значенія для прислуги на вилл. Все-таки любовница барина стала сразу хозяйкой. И благодаря присутствію этой молодой хозяйки, прилежная, порядливая и степенная прислуга только могла радоваться. Есть отъ кого спасибо услыхать за то, что длаешь. Наконецъ, у каждаго оказались нужды, о которыхъ каждый совстился докучать барину. А молодая барышня, вступивъ въ роль хозяйки, сразу все замтила и тотчасъ же, сама, первая предупредила просьбы.
Мадлена уставала готовить на барина и на всхъ людей, поэтому была взята кухарка, а ей предоставлена была лишь закупка провизіи, кладовыя и наблюденіе въ дом. У Жака была прескверная, короткая для его роста, кровать — и у него появилась другая. Карпо была устроена комната въ дом, онъ сталъ только садовникомъ, а консьержъ былъ нанятъ. Джонсъ узналъ, что его блыя перчатки, — а онъ франтилъ ими и надвалъ ежедневно чистыя — будутъ покупаться на счетъ барина.
А главное, всмъ было прибавлено жалованье, такъ какъ за т нсколько лтъ, что вс были въ услуженіи chez le Russe, цны на все поднялись. Мадлена много лтъ продолжала все получать свои уговоренные сорокъ франковъ, когда ея пріятельницы, получавшія прежде тридцать, теперь давно уже получали даже на худшихъ мстахъ, у простыхъ буржуа, по 60 и по 70. Разумется, Аталину и на умъ это не приходило, а люди охали, завидовали по сосдству и молчали, отчасти любя русскаго барина и цня мсто, отчасти вслдствіе того, что сознавали, что служатъ ему не круглый годъ, не изо дня въ день. Лнтяи были бы рады бездльничать, благодаря частымъ и долгимъ отсутствіямъ барина, но такимъ людямъ, какъ Жакъ и Мадлена, оно было и досадно и невыгодно.
И все это — отъ крупной прибавки жалованья и до мелочей, до дюжины блыхъ фартуковъ Мадлен и перчатокъ Джонсу на счетъ барина, до платья, почти не ношенаго, но вышедшаго изъ моды, которое было найдено въ шкафахъ и роздано мужскому персоналу,— все привело ихъ въ восторгъ. И какъ это все длалось. Барышня, обдаривая, будто просила позволенія сдлать пріятное, а они, принимая и соглашаясь,— казалось — ей самой, а не себ длали одолженіе. Она дйствительно была рада ихъ радостью, больше ихъ. И, разумется, вся прислуга тотчасъ почуяла съ кмъ ей придется теперь уживаться, съ доброю, ласковою и заботливою хозяйкой.
— Я сама прошла чрезъ многое!— заявила однажды Эльза на удивленье Мадлены.— Вамъ не случалось умирать съ голоду? Ну, а мн два раза случалось. Мое сердце крестьянское, и право больше лежитъ къ простому люду. J’aime mieux un simple ouvrier, qu’un riche bourgeois. Un journalier est plus souvent un brave homme, qu’un rentier… Просто, но съ горячимъ убжденіемъ въ голос, говорила это Эльза.
Подобныя дйствія и слова, разумется, быстро очаровали людей. И только разъ, одинъ лишь суровый и грубоватый Карпо, позволилъ себ фамильярно обсудить приказаніе барышни, какъ бы не собираясь его исполнить.
— Faites votre devoir, mon ami, кротко замтила она.— Не разсуждайте, а исполняйте, что приказываютъ… Это всегда главное условіе сохранять за собою свое мсто.
И вс поняли окончательно, съ кмъ имютъ дло.
Сама Эльза за нсколько дней расцвла и ещё боле, казалось, похорошла. Слишкомъ сіяли и сверкали счастьемъ ея всегда — даже во время болзни,— яркіе огненные глаза.
Она по нскольку разъ въ день спрашивала себя, во сн она ходитъ, мыслитъ, чувствуетъ и въ упоеніи млетъ, или это и впрямь все на яву, все дйствительность.
‘И неужели это все опять рухнетъ!’ — боязливо, съ болью, сказывалось иногда на сердц, которое привыкло страдать, не знало счастья, не знало даже полнаго, долгаго спокойствія. Все хорошее въ жизни было рдко и было мимолетно, проскальзывало и уносилось или тонуло, какъ розовое облачко въ синев неба… Только дурное длилось. Одно хорошее смнялось цлою чередой худого, темною вереницей бдъ…
— Неужели и это вдругъ, сразу, съ одного удара уничтожится?— съ ужасомъ, съ замираніемъ сердца спрашивала она себя и утромъ, просыпаясь около дорогого, страстно обожаемаго человка, и среди дня, гуляя, обдая, читая вмст съ нимъ газеты, или просто молча подолгу сидя около него и глядя ему въ лицо. А когда онъ захочетъ прервать это молчаніе и разрушить это сосредоточенное упоеніе, она молитъ, едва внятно, точно таинственно:
— Tais toi…
Задавать же себ вопросъ: Неужели счастье сгинетъ вдругъ — было возможно. Эльзу смущалъ Аталинъ. То, что она замчала, вскор замтили даже люди и говорили объ этомъ между собою.
Аталинъ былъ лишь временами веселъ и радостенъ, какъ малый ребенокъ, счастливъ, какъ можетъ быть счастливъ человкъ, которому судьба улыбнулась въ сорокъ пять лтъ въ первый разъ въ жизни. Вдь утренняя яркая заря засіяла на склон дня жизни. А вдь это противно законамъ природы, это безсмыслица. А это такъ… Только теперь онъ почувствовалъ себя юношей. Только теперь ощутилъ то, чему завидовалъ всю жизнь, глядя на другихъ. Себя онъ всегда величалъ тургеневскимъ прозвищемъ, ‘лишнимъ человкомъ’. И вдругъ онъ — не лишній. И для него засверкало солнце, засіяли звзды, запахли цвты, заговорила, запла, зашептала кругомъ природа…
Голосъ Эльзы, клянущейся ему въ любви, среди бурныхъ порывовъ страсти и огня, преобразилъ для него весь міръ.
— Я люблю, люблю тебя, шептала и плакала она, прижавшись щекой къ его щек.— Понимаешь ли ты, что я хочу сказать! Нтъ. Нтъ. Ты не понимаешь. Я сама не понимаю. Comme Dieu est grand! C’est lui qui а envoy a ii-bas… Теперь я знаю, что такое: жить на свт, существовать.
Аталинъ поневол, подъ обаяньемъ ея страсти, приходилъ тоже въ восторженное состояніе, какъ еслибъ ему было восемнадцать лтъ.
Но, вмст съ тмъ, временами, онъ вдругъ становился задумчивъ, озабоченъ, даже тревоженъ… Эльза допытывалась причины этихъ смнъ нравственнаго состоянія духа, и онъ отнкивался, не отвчалъ или лгалъ. Да. Иногда онъ лгалъ, говоря, что онъ ни о чемъ не думалъ, ничмъ не озабоченъ. Нкоторыя слова Эльзы или пустыя, незначущія, по ея мннію, замчанья и маленькіе предположенія и планы, такъ странно дйствовали на него, что онъ тотчасъ становился сумраченъ и тревоженъ. Но онъ не сознавался и лукавилъ, лгалъ, стараясь насильно улыбнуться или перевести разговоръ на другое.
И она все боле и чаще спрашивала себя съ трепетомъ, съ холодомъ на сердц…
‘Неужели и это все рухнетъ… Ну, тогда одно. Смерть! Да. Тогда ничего иного не остается, какъ умереть. И скоре, тотчасъ, чтобы не успть начать страдать. Надо умереть счастливой! Въ ту секунду, когда горе начнетъ подкрадываться, надо обмануть его… Faire un saut dans l’autre monde!
Эльза ломала себ голову, чтобъ объяснить задумчивость, ясно видимую внутреннюю тревогу въ Аталин, и не могла ничего придумать. Мысль, что онъ раскаивается въ своемъ быстромъ ршеніи спасти ее отъ Отвиля, не могла быть допустима. Она видла, что онъ любитъ ее такъ, какъ только можно любить на свт, какъ, по ея мннію, и не вс люди, вроятно, способны. Она чутко чувствовала, что онъ ее обожаетъ, боготворитъ и готовъ дйствительно жизнь отдать за нее такъ же легко, какъ и она за него.
— Что же это? мучилась она.— Тайна какая-нибудь? Женщина какая-нибудь? Прежняя любовь?.. Угрозы мщенья?.. Ахъ, еслибы на меня это обрушилось только, а не на него самого. Наконецъ, дла въ Россіи? Разоренье. Это бываетъ во Франціи сплошь и рядомъ. Но онъ не знаетъ, какъ я была бы счастлива, если бы мы обратились въ простыхъ рабочихъ. Я бы работала легче и заработывала больше денегъ! И онъ жилъ бы на мои средства! Какое бы это было счастье. Мы бы ухали въ глушь, въ деревню, гд нтъ другихъ женщинъ или только простыя крестьянки.
Но вс размышленія и догадки Эльзы не приводили ни къ чему. Она не могла и приблизительно объяснить себ этихъ минутъ мрачнаго настроенія духа и въ особенности нападавшаго на него изрдка страха. Онъ будто ребячески трусилъ и боялся — видимо и ощутительно для нея — чего-то, что сейчасъ должно случиться и упасть на него, какъ громъ.
И Эльза не ошиблась. Это было такъ… Аталинъ могъ самъ вызвать этотъ ударъ, но, разумется, страшился его и избгалъ всячески. Она, Эльза, однимъ своимъ словомъ, однимъ вопросомъ могла вызвать къ нимъ призракъ, который властенъ былъ разрушить ихъ счастье однимъ мановеніемъ.
— А между тмъ — это дйствительно не громъ, не ударъ, а только призракъ! Иначе назвать нельзя! говорилъ самъ себ Аталинъ, впадая въ глубокую, тяжелую задумчивость и тайно страдая заране отъ того, что можетъ произойти вскор, всякій день, всякую минуту.
Прошло еще дв недли жизни, о которой ни онъ, ни она не могли и мечтать за мсяцъ назадъ, а между тмъ онъ становился все чаще загадочно угрюмъ, будто несчастливъ. Наконецъ, однажды поздно вечеромъ, уже собираясь итти спать, она ршительно приступила къ нему съ тревогой, съ отчаяніемъ.
— Любишь ли ты меня?
— Какой дикій вопросъ! нжно отозвался онъ.
— Не разорился ли ты? Какія всти изъ Россіи?
Аталинъ отвтилъ на это веселымъ смхомъ.
— Женщина? Прежняя любовь? Угрозы? отчаянно допытывалась она.
— Я никогда еще… воскликнулъ Аталинъ.— Пойми, никогда не любилъ. Если не считать одной вспышки нсколько лтъ тому назадъ. И я никогда не былъ въ серьезной связи съ какою-либо женщиной, не зналъ ни одной кром продажныхъ. Тебя одну — и тебя первую и послднюю, люблю я.
— Поклянись, что все это правда, грустно сказала она.
— Клянусь памятью моего покойнаго отца, единственнаго человка, который истинно дорогъ мн былъ за всю мою жизнь.
— Зачмъ же ты такъ задумываешься, будто тревожишься иногда вдругъ, сразу будто пугаешься. Vois tu des revenants?
— Это теб такъ кажется. Это привычка вдругъ задумываться о чемъ-нибудь, оправдывался и лгалъ онъ, чувствуя, что она чуетъ его ложь.
— Вотъ такъ и въ сказк, помолчавъ, грустно зашептала Эльза…— Знаешь? Приходили феи къ счастливцу, приносили дары… Много нанесли… Все земное, возможное… И пришла одна злая фея и принесла…
— Ложку дегтя въ бочку съ медомъ, пошутилъ Аталинъ.— Что же? Все-таки такая лучше, съдобне, чмъ бочка съ однимъ дегтемъ…
— Non! страстно и строго сверкнувъ глазами и мотнувъ своею пышно кудрявою головой, вскрикнула Эльза.— Non. Tout ou rien!
— Такъ жить нельзя. Жизнь людская…
— Такъ и не надо!.. Non! Non! Donne moi tout!..
И опустившись вдругъ предъ нимъ на колна, она крпко схватила его за руки и зарыдала горько:
— Tout! Tout! Ne cache rien. Tu vas me tuer!
И онъ сразу страшно смутился и ороблъ отъ ея голоса.

XLVII.

Всевозможными способами, увреніями и клятвами, ложью и притворствомъ — отдлался Аталинъ отъ прямого отвта Эльз и объясненія своего загадочнаго состоянія духа.
Она успокоилась наружно, общала боле не волноваться, не подозрвать и не разспрашивать, повря будто ему, что онъ бываетъ задумчивъ такъ, по привычк, безъ причины… Якобы его мучило всегда и преслдуетъ теперь все то же раздуміе о безсмысліи человческаго существованія, о тайн за гробомъ…
Эльза хорошо понимала, хотя на свой ладъ, что хочетъ онъ сказать, но инстинктъ подсказывалъ ей, что онъ лукавитъ и дло не въ томъ… Вроятне онъ, просто, не можетъ поврить ей какую-нибудь семейную тайну. Но пусть будетъ такъ пока… Все-таки посл она заставитъ его раскрыть предъ нею всю свою душу… Нельзя любить человка, если не знаешь и не видишь его насквозь.
Между тмъ Аталинъ сталъ наблюдать за собой и нсколько дней не былъ задумчивъ, пока на сердц совершалось то же… Была нравственная буря, борьба съ самимъ собой, не кончавшаяся ничмъ, не приведшая даже къ простому ршительному объясненію съ Эльзой, которое однако было настоятельно необходимо… Онъ не даромъ былъ русскій человкъ,— чтобы откладывать. ‘Утро вечера мудрене’. А утро являлось всегда еще проще вечера. И чмъ дальше, тмъ страшне становилось вызвать самому призракъ. Лучше ждать, что она сама вызоветъ его неумышленно, однимъ словомъ, однимъ вопросомъ.
И вмсто какого-либо ршенія, онъ повторялъ только мысленно:
— Какое ужасное стеченіе обстоятельствъ!
‘Но врно ли, что это стеченіе обстоятельствъ виновно?’ спрашивалъ кто-то или говорила совсть его.’ У Французовъ есть выраженіе: Une ligne de conduite. Есть ли это у тебя, россіянина, если не на дл, въ жизни, то хоть въ язык, богатомъ выраженіями. Что такое, эта ‘линія поведенія’. Это — заране предначертанное и обдуманное поведеніе въ жизни, то-есть знаніе впередъ, какъ, когда, гд поступить, чтобы не сбиться въ сторону, не споткнуться и не упасть. Увы! Русскій человкъ, пускаясь какъ въ малый, такъ и въ долгій, трудный, иногда опасный путь — беретъ съ собой на всякій непредвиднный случай, себ въ охрану, унаслдованное отъ праддовъ оружіе, именуемое: ‘авось’, или другое, именуемое ‘какъ-нибудь’.
‘Я ли таковъ? думалось Аталину.— Или вс мы русскіе боле или мене таковы, чтобы не имть une ligne de conduite, а двигаться по жизненной стез зигзагами отъ толчковъ зряшной невидимой руки. Что это? Идеальничанье въ практик жизни, или разнузданность. Что я? Блаженный, юродивый, не думающій о хлб насущномъ, врующій въ манну небесную, или же просто: соврасъ безъ узды. Ну вотъ теперь примръ: могло ли бы подобное, что случилось теперь со мной, случиться съ другимъ кмъ-нибудь. Стеченіе обстоятельствъ, говорю я себ. Роковое недоразумніе. Рокъ… Но вдь это самообманъ. Такъ всегда окажешься правъ, а виновато окружающее. Вдь хохолъ и въ голой степи нахалъ и зацпился за верстовой столбъ и ругалъ москалей за ‘бисову тисноту’.
И собираясь всякій день объясниться съ Эльзой, Аталинъ всякій день роблъ и отступалъ… Она сказала разъ, шутя: Vois tu de revenants и почти отгадала. Предъ ними вдали стоялъ дйствительно призракъ, который могъ каждую минуту приблизиться и разрушить все.
Аталинъ ясно видлъ его и говорилъ:
‘Авось не подойдетъ призракъ, или еще не скоро, очень не скоро. И, авось, все какъ нибудь распутается’.
И, какъ всегда бываетъ съ ожидающими у моря погоды, явилось вншнее воздйствіе, толчекъ — откуда и ждать было нельзя.
Однажды утромъ новый консьержъ передалъ Жаку, а этотъ подалъ Эльз принесенное посыльнымъ толстое письмо на ея имя. Она изумилась и, не распечатывая, понесла его показать Аталину, который сидлъ въ своей библіотек.
— Что же тутъ удивительнаго? сказалъ онъ.
— Мое имя и адресъ: Villa Atalagne. Это не почеркъ Марьетты или Вигана, или графа Отвиля. Да никто изъ нихъ и не напишетъ: Atalagne… А въ санаторіумъ главному доктору, который изрдка даетъ мн всти о брат, я написала правильно мой новый адресъ. Кто же это можетъ писать мн? Вдобавокъ, гляди, цлое посланіе…
— Ну просто шатунъ какой-нибудь, усмхнулся онъ. Объясненіе въ любви. Ты часто, говоришь, получала письма въ Париж, въ которыхъ тебя просили бросить стараго графа и обмнить его на обожающаго… такого-то… Ну вотъ теперь эти письма сюда будутъ адресовать разные вздыхатели.
— Это возможно… отвтила она… Но тогда… Тогда я и видть не желаю, не только читать. Тамъ въ rue Balzac — я ради тоски проглядывала письма и бросала въ огонь. Здсь же я буду просить тебя это длать и затмъ мн даже и не говорить объ содержаніи. Только теперь… Со временемъ, когда мое положеніе измнится — эти письма прекратятся сами собою.
Легкая тнь сразу пробжала по лицу Аталина, но онъ тотчасъ умышленно улыбнулся и протянулъ руку къ письму. Развернувъ его и увидя восемь страницъ мелкаго и очень красиваго, видимо женскаго почерка, онъ быстро глянулъ на подпись и прочелъ вслухъ: Rene Graujant de Triel.
— Ренъ! Сестра! вскрикнула Эльза обомлвъ. И съ фамиліей Грожана. Она не станетъ подписываться такъ, не имя права на это. Она не Марьетта, дающая себ прозвища по’ мод… Стало быть, она его жена! Но почему de Triel?
Между тмъ онъ думалъ.
— Вотъ она разгадка. Это она, Ренъ, была въ опер. У нея, родной сестры, т же глаза, та же улыбка, тотъ же характерный типъ лица, но серьезне, холодне, будто оффиціальне.
— Ну давай читать! Давай. Скоре. Какъ я рада! Ренъ теперь не… Не ‘Новая Сандрильона’! разсмялась она. Какъ я рада за нее. Сколько лтъ она, вроятно, мучилась и желала этого. Слава Богу!
И они прочли письмо Ренъ вмст, вслухъ.
Эльза сіяла все боле, яркій румянецъ радости проступилъ на ея всегда матовомъ лиц. Аталинъ всячески наблюдалъ за собой, стараясь овладть своимъ лицомъ и голосомъ, но все-таки смущеніе и тревога одолвали и, наконецъ, одолли. Онъ кончилъ письмо и не смлъ взглянуть на Эльзу, старался придать голосу равнодушный оттнокъ, старался улыбнуться и не могъ…
Призракъ грозный и фатальный, который все стоялъ за это время въ далек, теперь шагнулъ ближе, и Аталинъ съ трепетомъ ждалъ, остановится онъ или совсмъ подойдетъ и подниметъ на нихъ руку, чтобы разрушить все, стало быть просто убить нравственно и его, и ее.
Ренъ писала сестр, что она на дняхъ познакомилась съ бывшимъ соперникомъ Грожана по выборамъ въ Палату депутатовъ, который самъ явился мириться съ счастливымъ противникомъ и заявить, что навсегда отказывается выступать кандидатомъ отъ ихъ округа. И вотъ, на основаніи важнаго событія въ ея собственной жизни и всего искренно повреннаго ей графомъ, она ршается тотчасъ писать Эльз. Два мсяца тому назадъ она стала законной женой Грожана, и дти ея тоже были lgitims. Посл мэріи, Грожанъ подарилъ жен pour ses pingles — пятьдесятъ тысячъ франковъ. Все это мняетъ совершенно ея manire d’envisager les parents! Будучи лишь сожительницей Грожана, объясняла Ренъ,— она считала не честнымъ истратить хотя бы одинъ сантимъ на мать, сестеръ или брата, которые Грожану лица совершенно чужія, такъ какъ и она ему сама по закону была — чужая. Теперь его состояніе, даже по нотаріальному акту, состояніе ея сыновей, а кром того у нея свои собственныя деньги, которыми она съ наслажденіемъ готова подлиться съ родными, тмъ паче, что при средствахъ Грожана и ихъ обстановк, ей даже не нуженъ весь доходъ въ три тысячи франковъ съ капитала, подареннаго мужемъ. Сначала, когда ходили слухи въ Париж, въ особенности посл выставки въ Салон, что Эльза сожительница Отвиля — Ренъ не считала, возможнымъ снова завязать сношенія съ сестрой. Она сама была долго въ положеніи d’une femme entretenue, но она жила въ четырехъ стнахъ дома маленькаго мстечка, изрдка прізжая въ Парижъ, чтобы скромно bourgeoisement повеселиться и поболтаться подъ руку avec son homme по магазинамъ, бульварамъ и театрамъ Парижа, но никогда на показъ себя не выставляла. Эльза же, наоборотъ, боле полу года бросалась въ глаза Парижанъ повсюду ‘avec ses cailloux et ses toilettes criardes’ и была по мннію Ренъ, какъ и по общему убжденію, ‘une femme du demi-monde’, то-есть элегантная содержанка богача Отвиля, скоро прославившаяся, если на дерзкимъ поведеніемъ, то оригинальнымъ лицомъ и, наконецъ, нашумвшая своимъ изображеніемъ на скандальной картин Прево. ‘J’tais des annes la femme de mnage de Graujant, et non pas une mai tresse en titre. Mais toi — tu t’affichais!’ Поэтому, объясняла Ренъ, ей, ставшей женой депутата, не приличествовало завязывать сношенія съ Эльзой. Посл же знакомства съ Отвилемъ и всего, что она узнала отъ него, она спшитъ, пока не поздно, написать сестр, умоляя ее не итти на скользкій, отвратительный путь, бросить Русскаго и итти жить къ ней, чтобы выйти достойно замужъ за порядочнаго молодого человка… Графъ Отвиль самъ вызвался помогать имъ всячески, чтобы rhabiliter репутацію Эльзы и начать процессъ противъ Прево, чтобъ имть возможность гласно и публично, воочію доказать всмъ, что Эльза была не любовницей его, а пріемною дочерью. На это онъ представитъ даже нотаріальный документъ, по которому онъ ее усыновилъ и даже завщалъ, на случай смерти, часть своего состоянія.
Въ конц письма Ренъ горячо и любовно умоляла Эльзу вернуться на путь чести, если это возможно, и сдлаться въ дом ея и мужа, въ ихъ семь, ‘leur troisime enfant chri’, посл двухъ сыновей, ея кузеновъ.
Дочитавъ письмо, Эльза глубоко задумалась, радостно сіяя. Она думала:
— Слава Богу. Теперь только бы Марьетту вернуть на этотъ путь… А я съ него не сходила и не сойду…
Аталинъ, дочитавъ письмо, силился быть, если не довольнымъ, то равнодушнымъ ко всему, что онъ узналъ…
Но ударъ былъ слишкомъ силенъ и лицо его, противъ воли, потемнло… Глухая буря закипла на душ, забушевала кругомъ и будто могучею волной хлестнула въ него, топя и увлекая въ пучину…
— Конецъ! думалось ему.— Вотъ самъ Отвиль признаетъ то, что я и безъ него зналъ. И вотъ она сама теперь это скажетъ. Скажетъ и спроситъ: Когда отвчать сестр Ренъ и что отвчать?
— Ты опять взволновался! Опять то же лицо! вдругъ воскликнула Эльза, придя въ себя и глядя на него, почти испуганно.— Что же это? По поводу письма Ренъ — суровое лицо и та же тревога. Что это? Ради Бога.
— Ничего. Помилуй… Я просто…
И онъ не зналъ, что сказать.
— Ты боишься, что я соглашусь перезжать къ Ренъ, чтобъ искать мужа, молодого человка, какъ она говоритъ… Но ты безумный! Вдь это теперь даже невозможно. Напиши она мн еще, когда я была съ Отвилемъ — то, конечно, я тотчасъ бы похала жить въ честный домъ, къ родной сестр, а не осталась бы въ его квартир, съ репутаціей и прозвищемъ содержанки старика. Но теперь я въ дом человка, котораго давно люблю и гд я скоро буду вполн счастлива, какъ и Ренъ.
Аталинъ откачнулся въ кресл и почти задохнулся. Призракъ приблизился сразу и сталъ около нихъ обоихъ.
Призракъ этотъ былъ — простой вопросъ:
— Когда наша свадьба?
Эльза смолкла, глядя въ окно и улыбаясь кроткою, счастливою улыбкой. А онъ слышалъ чей-то голосъ, будто ея голосъ, или голосъ этого призрака, говорящаго, объясняющаго:
— …Честная двушка, которую, вслдствіе глупаго поведенія Отвиля, Парижъ считалъ его любовницей… Бросилась безъ оглядки на призывъ милаго, звавшаго стать его законной petite femme.
И Аталинъ вдругъ закрылъ себ лицо руками.
— Что съ тобой? вскрикнула Эльза.
Онъ пересилилъ себя и выговорилъ глухо.
— Сегодня вечеромъ мы объяснимся, Эльза… Между нами страшное недоразумніе. Нтъ… Даже такъ назвать нельзя. Я не знаю, какъ назвать. Я не знаю, бываетъ ли такое на свт, что случилось съ нами… Мы слишкомъ врили другъ въ друга…
— Я ничего не понимаю, дрожащимъ голосомъ выговорила Эльза, а внутреннее чувство снова шепнуло: ‘Гляди же!— Не обманывай себя. Вдь есть что-то?.. И вотъ рухнетъ вдругъ все… И тогда помни,— что длать теб’…

XLVIII.

Подъ предлогомъ неотложнаго дла, Аталинъ сталъ собираться въ Парижъ, намреваясь вернуться только къ обду. Дла у него никакого не было, но ему необходимо было удалиться отъ Эльзы, которая каждое мгновенье могла пожелать ускорить объясненіе.
Однако его замыселъ удался на половину. Она пожелала тоже прокатиться, и предложила довезти его до Большихъ бульваровъ и вернуться. Онъ, конечно, согласился.
Но почему откладывалъ онъ объясненіе и рвался изъ дому безъ всякой цли? Нтъ, цль была. Онъ хотлъ просто собраться съ мыслями и приготовиться къ роковой бесд, даже просто хотлъ успокоить нервы видомъ пестрой толпы и шумомъ улицъ Парижа, такъ какъ чувствовалъ, что у него умъ за разумъ заходитъ и сказывается такое нравственное и даже физическое утомленіе, такое разслабленіе, что положительно не хватитъ силъ на вечернее объясненіе.
Такъ какъ погода была великолпная,— ясный, будто весенній день того времени года, что зовется l’t de la Saint-Martin, то было отдано приказаніе запречь коляску, новое ландо. Эльза быстро перемнила туалетъ, и они, странные оба, наружно веселые, но внутренно смущенные, выхали, косясь молча другъ на друга.
‘Да. Страшное состояніе, думалъ онъ, сидя въ ландо, которое франтовски шибко неслось въ Парижъ чрезъ предмстье Тэрнъ.— Состояніе близкое къ умопомшательству. Я ду глупо поболтаться въ толп. Почему? По той же причин, по которой присужденный къ казни преступникъ, за часъ до гильотины, пьетъ чашку кофе и куритъ сигару… и смакуетъ или критикуетъ то и другое… И когда онъ не рисуется, то поступаетъ дльно, осмысленно. Онъ обманываетъ себя, не даетъ себ думать объ гильотин, которую уже готовятъ и прилаживаютъ. Такъ и я теперь… Казнь сегодня вечеромъ и избгнуть ее нельзя. Но эта казнь страшне… Я долженъ быть сначала палачемъ дорогого существа, а потомъ уже и самъ жертвой’.
Когда они были вблизи бульвара Гаусмапа, Эльза вдругъ показала ему налво и радостно вымолвила:
— Когда-нибудь я надюсь говорить по праву: mon temple.
Аталинъ промолчалъ. Это была русская церковь, крестъ которой мелькнулъ между домами.
Вскор, окружающій шумъ, рокотъ и движенье развлекли ихъ, развеселили вполн. Они заговорили о всякихъ пустякахъ.
На углу улицы Royale и начала Большихъ бульваровъ оказалась, какъ и всегда, сплошная масса экипажей. Они похали шагомъ и, поровнявшись съ бюро омнибусовъ, противъ церкви Мадлены, должны были совсмъ остановиться, такъ какъ густая кучка народу окружала два-три омнибуса, поочередно наполняя ихъ.
Джонсъ напрасно хлопалъ бичемъ. Народъ, хотя и подъ самымъ дышломъ, все-таки не сторонился.
Аталинъ и Эльза невольно глядли на толпящихся мужчинъ и женщинъ, которыхъ ихъ ландо почти прижало къ омнибусу. Эльза прочитала надпись на дощечк омнибуса и обернулась къ Аталину.
— Скажи. Я все хочу узнать… Что значитъ: les filles du Calvaire. Странное названіе для бульвара. Что такое Calvaire. Я что-то такое учила, но забыла.
Аталинъ хотлъ отвчать, но она вдругъ тихо ахнула, глядя на кого-то среди кучки, стоявшей у самаго экипажа. Аталинъ глянулъ и какъ будто слегка смутился. Предъ ними, въ трехъ шагахъ отъ ландо, стояла и иронически смотрла на нихъ дама, просто, но изящно одтая, вся въ черномъ.
Въ рукахъ ея была контрамарка съ нумеромъ для мста въ омнибус, и она ждала своей очереди въ верениц пассажировъ.
— La Comtesse, шепнула Эльза, опуская глаза и называя такъ даму въ силу привычки. Это была бывшая графиня, ставшая госпожею Монклеръ.
Бывшая покровительница Эльзы упорно поглядла имъ въ лицо, потомъ усмхнулась насмшливо и ядовито и повернулась къ нимъ спиной.
Чрезъ нсколько мгновеній толпа растаяла, наполнивъ три омнибуса, и экипажъ ихъ двинулся.
— Мн непріятно, что мы встртили ее, заговорила Эльза.
— Почему?
— Теперь — непріятно… Посл — мн будетъ все равно.— Она сейчасъ сказала мн глазами, чмъ считаетъ меня. По отношенію къ графу — она ошиблась. А теперь?! Теперь она права… Пока — права!
Аталинъ не отвтилъ, но чрезъ минуту, около Оперы, остановилъ Джонса и вышелъ изъ экипажа.
— Я назадъ… Чрезъ Елисейскія поля, сказала Эльза.— Ты не опоздаешь къ обду? Смотри… А то твой любимый ragot будетъ испорченъ…
— Нтъ. Не опоздаю… сурово отозвался онъ, и когда экипажъ, съ трудомъ повернувшій назадъ въ тснот движенія, исчезъ въ плотной масс другихъ экипажей, Аталинъ двинулся, но остановился снова среди площадки предъ Оперой.
— Она и не подозрваетъ, шепнулъ онъ… Она смущается и боится, гадаетъ и ищетъ… Но какъ далеко мысль ея отъ истины, отъ дйствительности. Вотъ это и страшно!
И постоявъ нсколько минутъ, онъ спросилъ себя: ‘Куда же дваться? Что длать? Къ Гарнье? За совтомъ? Какой вздоръ!’
И онъ вдругъ вспомнилъ о Марьетт.
— Да. Объяснюсь прежде съ ней, ршилъ онъ.— Зачмъ? Самъ не знаю.
И взявъ фіакръ, онъ чрезъ двадцать минутъ былъ по доброй вол и собственно безъ всякой нужды у квартиры антипатичной ему когда-то женщины, и теперь лишь отчасти жалкой ему.
Дверь, на звонокъ его, отперъ Виганъ и, узнавъ его, воскликнулъ.
— Ah! Vous venez de sa part. Она у васъ! Пожалуйте! Объяснитесь.
Голосъ Вигана былъ крикливъ, рзокъ, почти грубъ, и Аталинъ, непріятно пораженный этою фамильярностью, недоумвалъ, по какому праву Виганъ вдругъ принялъ такой тонъ съ нимъ.
Они вошли въ гостиную, и Аталинъ увидлъ, что полуодтый Баптистъ, въ брюкахъ и рубашк, съ отстегнутыми и болтающимися сзади помочами, въ однихъ носкахъ, лохматый и будто неумытый еще, находится въ сильно возбужденномъ состояніи… Или пьянъ, или, по малой мр, съ похмлья.
Онъ хотлъ тотчасъ спросить Марьетту, но Баптистъ перебилъ его почти грубо.
— Какое порученіе дала она вамъ? Я предупреждаю васъ, что вы напрасно играете въ эту игру. Я ни ей, ни вамъ такъ шутить съ собой не позволю. Она не имла права спасаться къ вамъ въ Нельи. Ну-съ, какую новость вы мн привезли?
— Никакой, холодно и недоумвая, отвтилъ Аталинъ.— Я даже васъ не понимаю.— Вамъ нтъ собственно до насъ никакого дла, и намъ до васъ точно также.
— Что? Что — о? крикнулъ Виганъ, наступая, и лицо его, зеленоватое, будто усталое, какъ бы помятое отъ безсонницы и пьянства, вдругъ приняло безсмысленно-свирпое выраженіе.
— Что съ вами? Объяснитесь! разсердился Аталинъ, хотя ему было далеко не до того.
— Мн?.. Нтъ до нея никакого дла? Вы являетесь между нами судьей! По какому это праву, mon cher monsieur А!? Ну — съ? Qu’est ce que c’est, que cette etue. Отвчайте.
— Ну-съ, слушайте! вспылилъ Аталинъ… Я явился не къ вамъ и разговаривать съ вами не желаю. А такъ какъ Марьетта не хочетъ выходить, или ее даже нтъ, то я ухожу. А до меня и Эльзы,— знайте,— вамъ теперь нтъ никакого дла… Теперь далеко не то, что было прежде…
И Аталинъ быстро двинулся въ переднюю.
— Стойте! вскрикнулъ Виганъ.— Это недоразумніе.— Это такъ оставить нельзя.
Слово ‘недоразумніе’ взволновало Аталина. Это слово онъ самъ себ повторялъ теперь чуть не ежеминутно. И даже сегодня десятокъ разъ было оно у него на ум и на язык.
Онъ остановился, обернулся и хотлъ уже сказать:
— Это не доразумніе до васъ опять-таки не касается.
Но Виганъ предупредилъ его вопросомъ.
— Марьетта не у васъ? Не въ Нельи? Вы не отъ нея ко мн.
— Что вы? А qui en avez vous!
— Oh, que c’est bte! воскликнулъ Виганъ.— Простите. Nom de Dieu… Я съ ума спятилъ. Вы къ Марьетт. Вы даже ничего не знаете. Вдь ея нтъ. Нтъ. Я думалъ она къ вамъ убжала и собирался сегодня къ вамъ. Она пропала. Elle а fil. Она воображаетъ, что она меня броситъ. Такъ! Просто!.. Me planter? Moi!.. Какъ же?.. Позволю я. Ого-го-го! Меня испугаютъ? Кто это? Il n’est pas n, celui la!..
Аталинъ наконецъ понялъ все и, пожавъ плечами, хотлъ молча выйти, но Виганъ, нсколько успокоившись, снова остановилъ его.
— Je vous demande bien pardon, monsieur de Taline. Я прошу убдительно простить. Я такъ взволнованъ, что длаю и говорю одн глупости второй день. Марьетта меня бросила, пропала. Я вообразилъ, что она бжала къ вамъ и прислала васъ для переговоровъ. Voila le rbus — xpliqu. Но это не все. Позвольте мн теперь все-таки просить васъ заране — дать мн слово, что вы въ наше дло съ ней не впутаетесь. Она грозилась мн недавно, что возьметъ у васъ денегъ, чтобъ ухать изъ Парижа et passer la frontire. Я знаю, что это была не похвальба съ ея стороны. На то и русскіе, чтобы давать деньги кому попало и зря… Вы должны дать мн слово, что вы ей денегъ не дадите. Слышите.
Аталинъ снова разсердился и, дернувъ плечами отъ нетерпнья, самъ отворилъ дверь и вышелъ на лстницу.
— Не шутите со мной!— снова дерзко крикнулъ Виганъ ему вслдъ.— Gardez vous en bien.
Аталинъ сталъ спускаться по темной лстниц, насколько могъ быстре, но Виганъ вышелъ изъ квартиры на площадку и кричалъ черезъ перила:
— Gardez vous en. Je ne vous dis que a! Человкъ въ моемъ положеніи всякому опасенъ. Никто во всемъ Париж меня не испугаетъ и не переупрямитъ. Il n’est pas n encore celui la.
Аталинъ спускался внизъ уже спокойне, сердясь на себя лишь за то, что онъ могъ хотя на минуту потерять терпніе и самообладаніе.
‘До того ли мн теперь!— думалось ему.— А все-таки хорошо сдлала эта жалкая, женщина, что наконецъ бросила негодяя и звря, быстро къ тому же ‘просвтившагося’ въ Париж.
Выйдя на улицу, онъ остановился въ нершительности.
— Куда же дваться до обда?— вымолвилъ онъ вслухъ и тотчасъ прибавилъ:— Боже мой! Думалъ ли я когда-нибудь, что я буду избгать, хоть бы на часъ времени, оставаться наедин съ Эльзой.
И, пройдя нсколько шаговъ, онъ взялъ хавшій на встрчу свободный фіакръ и приказалъ кучеру рзко и ршительно, будто посл сильной внутренней борьбы:
— Au quartier latin.
Кучеръ спросилъ, конечно, улицу и нумеръ, но Аталинъ отъ смуты на душ окончательно забылъ и то и другое и напрасно силился вспомнить адресъ доктора Гарнье.
Онъ веллъ хать въ улицу Ecole de mdecine, надясь, что изъ нея пшкомъ самъ по памяти найдетъ и улицу и домъ. И онъ не ошибся. Правда, только чрезъ часъ и зды, и поисковъ пшкомъ, но онъ все-таки нашелъ друга-доктора.
По счастью у Гарнье уже кончался пріемъ больныхъ и камердинеръ его, обрадовавшись Аталину, проводилъ его въ кабинетъ и заявилъ, что баринъ тотчасъ освободится совсмъ.
Гарнье явился радостный, сіяющій, даже румяный и сильно пополнвшій.
— Ну-съ? Что случилось? Что прикажете? смясь вымолвилъ онъ.
Аталинъ сталъ было извиняться, что еще не собрался съ визитомъ побывать у его жены… Но Гарнье, приглядвшись къ лицу друга, прервалъ его.
— Вздоръ. Все это успется, когда вы будете въ нормальномъ состояніи. А теперь къ длу, къ длу. Вы за совтомъ? Ну и спрашивайте.
Аталинъ вздохнулъ и выговорилъ.
— Да. Я за совтомъ. Я погибаю. Слушайте.
И онъ разсказалъ другу все случившееся съ нимъ, хотя и кратко, но все-таки разсказъ его длился съ полчаса. Когда онъ, наконецъ, смолкъ, Гарнье развелъ руками и вымолвилъ.
— Говорилъ я… И опять скажу… И буду повторять такимъ людямъ, какъ вы… Pas de roman, mes bons amis, surtout pas de roman. Какъ же это?.. Не желая, да сдлать гадость. Быть честнымъ и попасть въ подлецы. Погубить единственную на свт личность, которую любишь и уважаешь. А все это потому, что вы вки вчные носитесь въ облакахъ.
— Посовтуйте! почти умоляя вымолвилъ Аталинъ. Я голову потерялъ и не знаю что длать.
— Тутъ только одно остается. И вы сами знаете что.
— Что?
— Разводъ и женитьба.
— И вдругъ нарушить клятву, которую я боле двадцати лтъ свято соблюдаю.
— Ну, вотъ… Du roman! А лучше, если вы это бдное, честное, любящее васъ существо, уморите, убьете… Прежде выбора не было, и можно было держать эту клятву — pardonnez moi — нелпую. А теперь надо выбирать. Или крпко схватить въ об руки свое и ея счастье, или разбить ея существованіе и свое… Судя по тому, какъ я ее помню и понимаю, и равно сообразивъ вс обстоятельства, — я предвижу трагическую развязку. Je pense que c’est trs, trs, trs srieux…
— Et moi donc!— воскликнулъ Аталинъ горько. Я тоже боюсь… Я больше васъ боюсь. Она стала еще ршительне, энергичне и, если это возможно только, еще честне, правдиве, еще строже къ себ и другимъ…
Наступило молчаніе, и наконецъ Гарнье заговорилъ медленно, дловито и откладывая пальцы правой руки, какъ еслибы считалъ:
— Rcapitulons! Она считалась любовницей графа Отвиля. И вы тоже ее сочли таковой. Злобствовали, завидовали, наконецъ простили и ршились опять любить, то-есть, иначе говоря, не смогли перестать любить. И вы ей предложили не словесно, не лично, а проклятою глупою запиской стать вашей petite femme. Вы подразумвали, что женщина, находящаяся въ связи съ старикомъ, никакъ не вообразитъ себ, что ей предлагаютъ руку и сердце, а пойметъ, что любившій и любящій ее человкъ предлагаетъ ей подобное же положеніе, такое, въ какомъ она находится… Но она-то, не будучи въ подобномъ положеніи, а совершенно въ иномъ, зная, что она та же честная и только зря ославленная двушка, поняла, что вы ршаетесь наконецъ на то, на что не ршались прежде, на женитьбу. И она безъ всякихъ объясненій бросилась къ вамъ, какъ безумная, и отдалась, зная съ какимъ честнымъ человкомъ она иметъ дло. Вроятно, она думаетъ и твердо вритъ, что разводъ давно у васъ уже въ карман. Вдобавокъ, когда вы собирались заговорить объ ея отношеніяхъ къ Отвилю, чувство стыда, чувство, именуемое pudeur или, скажемъ, гадливость, заставляло ее класть вамъ на губы свою ручку и говорить, мило умоляя: Tais-toi. Когда вы хотли заговорить затмъ о нкоторыхъ вашихъ сомнніяхъ, то снова отъ чувства ли стыда или отъ нежеланія грубыми человческими руками трогать и разворачивать святую святыхъ — то-есть вашу взаимную любовь — она снова защищала отъ васъ эту святыню, словами: Tais-toi… Ну… Ну вотъ вы и домолчались до романа, до бды, а затмъ уже сами, по собственной вин, умышленно молчите теперь. И домолчитесь до катастрофы. Повторяю. Она думала, врила, что если ваша жена не на томъ свт, то вы уже выхлопотали разводъ и съ нимъ явились во Францію. Итакъ, кром развода — я никакого другого исхода не вижу.
— Это невозможно!— воскликнулъ Аталинъ.
Гарнье не отвтилъ, и наступило молчаніе. И только чрезъ минутъ пять полной тишины въ комнат, докторъ заговорилъ снова.
— Oui!.. Voila par xemple… du roman. Да къ тому же еще романъ этотъ такъ глупъ — извините — что его и разсказать признаться, нельзя. Никто не повритъ… Всякій предположитъ, что вы балуетесь и морочите… que vous vous fichez du monde… Да какъ же въ первый же день не спросили вы у нея: ‘была ты въ связи съ Отвилемъ’? Какъ она не спросила у васъ: ‘гд и что твоя жена, умерла или ты развелся’? Ну, да однимъ словомъ, какъ вы въ первый же день не объяснились?
— Какъ же мн было спрашивать, когда она мн писала и затмъ не разъ, еще на своей квартир, говорила: не осуждать ее за ея поступокъ! Какой? Затмъ объяснила, что она осрамлена Отвилемъ, что она пошла ‘на это’ ради брата, а не денегъ… На что ‘это’? На иные же мои вопросы она зажимала мн ротъ рукой и просила даже жалобно молчать. Но вдь все это происходило только одинъ день у нея. Въ Нельи другой… И затмъ уже было излишне…
— Ну-съ… Вотъ вамъ,— заговорилъ Гарнье, улыбаясь,— мой послдній совтъ, которому вы, я надюсь, послдуете. C’est l’heure du repas. Оставайтесь у насъ обдать. И мы съ женой поздравимъ васъ съ ршеннымъ разводомъ.
Аталинъ вскочилъ съ мста и первый разъ съ тхъ поръ, что зналъ доктора, недружелюбно глянулъ ему въ лицо, какъ бы упрекая за неумстную шутку. Гарнье понялъ и развелъ руками.
— Pas autre chose, cher ami. Pas autre chose! Только это одно вамъ остается, или… Или вы ее убьете. Je le vois d’ii.
И то, что не разъ думалъ самъ Аталинъ, произнесенное теперь другимъ, стало ему какъ будто ясне и испугало его боле.
— Тогда, если что…— забормоталъ онъ… Если я увижу, что это ей смертельный ударъ и она способна Богъ знаетъ на какой безумный поступокъ… То тогда я… Я подумаю о моей клятв отцу.
— Les morts n’on rien faire dans les chauses d’ici-bas, произнесъ Гарнье и протянулъ руку другу.
Докторъ спшилъ, ибо пробило шесть часовъ, а жена его любила математическую точность въ своихъ дяніяхъ повседневной жизни, гд сонъ смнялся только дой, насыщеніе лишь прогулкой, а движеніе — дой и сномъ.

XLIX.

Аталинъ вернулся домой спокойне. Онъ будто,— какъ мореходецъ въ бурю среди окрестной тьмы,— вдругъ провидлъ вдали, смутно, едва видимо, тускло мерцающій маякъ, до котораго нельзя достигнуть тотчасъ, но можно держать его въ виду, можно надяться на спасеніе, не падать духомъ, а ждать и врить…
— Да. Кром развода ничего… Единственный исходъ, мысленно повторялъ онъ.— Я виноватъ. И я долженъ исправить невольный безчестный поступокъ. Да я и не могу, не хочу длать ее несчастной.
Эльза встртила его въ передней, нсколько оживленная или взволнованная. Глаза ея говорили, что за его отсутствіе произошло что-то необычное.
Онъ внимательно взглянулъ на нее, но она промолчала, взяла его подъ руку и, проведя въ гостиную, выговорила.
— Georges, Марьетта была здсь.
— Я этого ожидалъ. Она вдь бросила этого негодяя.
— Да. Но почему ты это знаешь?
— Я былъ у нея… И узналъ все отъ него самого… Онъ бсится и грозится.
— Зачмъ ты, не сказавъ мн, здилъ къ ней? Зачмъ она теб понадобилась? почти съ упрекомъ вымолвила Эльза.
— Такъ. Право не знаю… Такъ… Но что же она хочетъ длать?
— Она хотла остаться здсь. Я ее просила этого не длать. И я ей отдала мою тысячу франковъ, которые ты мн далъ на луврскій магазинъ. Она завтра удетъ изъ Парижа.
— И умно сдлаетъ. А ты хорошо поступила. Надо знать ея адресъ, чтобы послать ей потомъ еще.
— Какъ мн ее жаль!— вдругъ воскликнула Эльза.— Что съ ней сталось! Вдь я давно, давно не видала ее. Она старуха или… или хворая… Будто чахнетъ, таетъ отъ медленной, но неизлчимой болзни.
— Вотъ куда ведетъ подобная… началъ было Аталинъ, но Эльза положила ему ладонь на губы.
— Tais toi…
— О, это слово!…— вдругъ воскликнулъ онъ. Много зла оно сдлало намъ, Эльза.
Она не поняла и смотрла на него, улыбаясь.
— Что ты хочешь сказать?
— Узнаешь сегодня же!— вдругъ смло отвтилъ онъ. Довольно молчать. Надо скоре объясниться намъ, чтобы не было никакой, хотя бы малйшей или пустйшей тайны между нами.
— У меня никакой не было и нтъ отъ тебя и не будетъ никогда, твердо и будто гордо произнесла Эльза. Ты не такъ стало быть меня понималъ? Когда я просила тебя не разспрашивать меня, то это было по другимъ причинамъ…
И, будто подслушавъ, что говорилъ Гарнье Аталину за часъ предъ тмъ, Эльза, сидя около него на диван, положила руки ему на плечи и заговорила горячо…
— Послушай. Не все на свт просто… Есть нчто, и оно самое милое и дорогое, что хочется держать подъ спудомъ, хочется только знать и чувствовать, но не называть вслухъ и не обсуждать… Такъ бываетъ со мною… Почему, не знаю… Дальше вотъ что я теб скажу. Когда я иду въ церковь хорошенько помолиться, то я выбираю une messe basse, а не обдню съ громкимъ хоромъ и съ органомъ… И вотъ еще тоже… Я признаюсь теб теперь, чтобы объяснить то, чего я сама не понимаю… Я иногда наклоняюсь надъ тобой спящимъ и шепчу теб: ‘Georges. Я люблю тебя!’ Я знаю, что ты этого не слышишь. И мн это именно и пріятно… Все это глупости, шалости, но кому же отъ нихъ вредъ? Вотъ поэтому же я иногда просила тебя молчать. Помнишь, когда мы хали изъ улицы Бальзака въ Нельи, ты хотлъ заговорить о томъ, какое счастье быть, наконецъ, вмст, посл года горя и разлуки, но я просила тебя молчать… Надо въ тишин и въ тайн — молиться Богу. И надо тоже тайно или скрытно — любить. И чмъ больше полна душа отрады, тмъ больше хочется молчать… Когда говоришь, то будто истрачиваешь зря сокровище, которое надо хранить въ себ. Ну, вотъ… Une fois pour toutes… Понялъ ты меня?
— Понялъ, Эльза. И самъ почти такъ же чувствую! нжно отвтилъ онъ.
— Зачмъ же ты выдумалъ, что у меня есть тайны отъ тебя.
— Я этого не говорилъ.
— У тебя вотъ есть тайны отъ меня. Или одна, но за то большая и страшная…
— Да. И ты узнаешь ее сегодня. И ршишь, что длать.
— Я буду ршать!— оробвъ воскликнула она.
— Да. Ты ршишь то, что я на себя взять не могу. Впрочемъ я… почти лгу, потому что чувствую, что это ршено уже… Если не здсь, улыбаясь показалъ онъ себ на голову… Если не въ мозгу, который слишкомъ много и неумстно разсуждаетъ… то на сердц или тамъ, гд-то, глубоко — оно ршено… И мн легче дышется.
— Ты меня пугаешь, задумчиво произнесла она.
За обдомъ Аталинъ былъ веселе обыкновеннаго и самъ не понималъ, что съ нимъ происходитъ. Онъ чувствовалъ и сознавалъ, что обстоятельства принуждаютъ его насильно взять тотъ путь, или ту запретную тропу, которая одна ведетъ къ ихъ взаимному счастью. Онъ хорошо зналъ и видлъ эту тропу тому назадъ еще годъ,— но тогда онъ и думать не смлъ о томъ, чтобы взять ее и выйти на ‘блый свтъ’, на жизнь. Теперь, Богъ всть почему, онъ только ждетъ, чтобъ Эльза заставила его двинуться по этой троп, которая выведетъ ихъ изъ мрака нравственныхъ пытокъ и ненужныхъ призрачныхъ мученій. Теперь все такъ сложилось, что онъ даже обязанъ нарушить клятву, данную отцу.
‘Les morts n’ont rien faire ici-bas! И все къ лучшему на свт!’ думалось ему.
Посл обда, они вышли было въ садъ. Но на двор оказалось сыро, втрено и собрался дождь. Пройдя и погулявъ немного въ темнот и въ чащ, они тотчасъ продрогли и вернулись въ гостиную.
Аталинъ приказалъ зажечь каминъ и, когда пламя разгорлось, они придвинули два кресла и услись. Онъ началъ было снова робть предстоящаго разговора, но вдругъ, будто встряхнувшись отъ одолвшаго страха, смло заговорилъ, прямо и почти рзко.
— Эльза… Отвчай мн на мои вопросы не удивляясь, не сердясь. Я буду спрашивать непріятное теб, но такъ нужно.
— Не знаю, что ты можешь такое спросить, что мн будетъ непріятно.
— Эльза, тише и отчасти смущенно вымолвилъ онъ. Ты вдь не была въ связи съ Отвилемъ.
Она поглядла удивленно… потомъ разсмялась, но, замтя его серьезное и даже странно оживленное тревогой лицо, выговорила.
— Трудно даже понять? Что же это все значитъ. Ты думаешь теперь, что я была любовницей Отвиля, то-есть думаешь то же, что вс думали. Но прежде ты этого не думалъ, когда мн написалъ.
— Думалъ, Эльза, глухо отозвался онъ.
— Что?!
— Да. Думалъ! громко и рзко проговорилъ онъ. Скажи мн то, чего я до сихъ поръ не знаю. Какія были твои условія съ графомъ, когда ты пошла на эту жизнь съ нимъ. Ты объясняла не разъ, но намеками, что онъ обманулъ тебя…
— Условія? Платить за брата… И только…— отвтила Эльза и запнулась, но, помолчавъ мгновеніе, снова заговорила:— Все это просто, но противно вспоминать… Слушай. Я ему поставила условіемъ жить на маленькой квартир въ одну или дв комнаты и носить простыя платья, не бывать съ нимъ вмст нигд никогда и вообще скрываться отъ всхъ, но здить въ больницу и видать два раза въ недлю Этьена. Онъ долженъ былъ, въ случа огласки и подозрній, говорить, что я его пріемная дочь и крестница. Онъ объяснилъ мн свое предложеніе не человколюбіемъ, а эгоизмомъ, говорилъ, что лишившись семьи, чувствуетъ себя одинокимъ и желалъ бы имть хоть кого-либо, ему симпатичнаго, у кого проводить иногда вечеръ. Таковой онъ выбралъ меня. Ну, и все это оказалось вскор обманомъ. Едва я согласилась, едва Этьенъ былъ помщенъ въ санаторіумъ, какъ понемногу Отвиль началъ предъявлять всякія требованія, но исподволь, осторожно и искусно. Сначала перемнилась квартира на другую, лучшую, затмъ обстановка въ ней, затмъ и мои туалеты. Потомъ начались наши вызды съ нимъ, сначала тайно, потомъ явно. Наконецъ, его друзья начали понемногу знакомиться со мной, а вскор стали бывать у меня, приглашаемые имъ… Я боролась, но не могла ничего сдлать. Я знала, видла и понимала, что все это длалось не случайно, а было задумано заране и что ему, старому волокит, глупо-самолюбивому, нужно было avoir une matresse et l’afficher dans tout Paris. Зачмъ? Я не знаю. Но это такъ. Еслибъ я отказалась отъ туалетовъ и выздовъ и стала бы жить, какъ было условлено между нами, то онъ тотчасъ же бросилъ бы меня. А это повело бы къ тому, что Этьенъ былъ бы выброшенъ изъ больницы ко мн на руки… Куда? На улицу. Разв я могла бы его содержать, больного. Гд? Какъ? Зарабатывать я могла бы въ качеств мастерицы только франковъ сорокъ въ мсяцъ — самое большое. На что же стали бы мы жить съ Этьеномъ? А главное? Лченье?! Что же было длать. Я плакала втайн, но понемногу уступала Отвилю… И вскор я, разумется, увидла, что попала въ разрядъ сомнительныхъ женщинъ… И я за это не его винила, слагая всю вину на общество, судящее поверхностно. Но, наконецъ, въ начал лта я узнала наврное, что Отвиль дйствуетъ по отношенію ко мн лукаво и подло, такъ какъ самъ распространяетъ слухъ, что я его любовница… Я узнала это наврное… Тогда я возненавидла его, стала презирать всей душой и, конечно, стала было собираться бросить его… Но Этьенъ? Кончилось тмъ, что я сказала себ: Пускай, я осрамлена, но совсть моя спокойна. Это вопросъ лишь гордости и самолюбія, а не чести. Это сравнительно пустяки. Но дальше ничего не будетъ. Честь свою и ради Этьена я не въ силахъ отдать. Вдь не пойду же я ради него воровать и убивать. Ну, не пойду и въ новыя Сандрильоны…
Эльза смолкла и грустно стала глядть въ колыхавшееся пламя камина, какъ бы задумавшись о чемъ-то, что вдругъ возстало въ ея воспоминаніи.
— Требовалъ ли затмъ Отвиль, заговорилъ наконецъ Аталинъ нсколько глухимъ голосомъ…— Чтобы сдлаться… Чтобы ты стала… Чтобы ты ему принадлежала.
Эльза молчала, потомъ понурилась, положила голову на руки, опираясь локтями въ колна, и наконецъ едва слышно произнесла…
— Онъ требовалъ… не того, что теперь между нами. На это я отвчать не могу, не хочу. Онъ гадкій, мерзкій старикъ. Развалина… которой нужна я была, чтобы слыть за молодого. Вотъ какъ понимаю я всю эту его затю. Но когда у него явились прихоти… Я не хочу говорить про это… Я ему съ отвращеніемъ позволяла только цловать мои руки… И дальше не пошла и не могла итти… Поэтому за послднее время лченіе бдняги Этьена висло на волоск… И вотъ по счастью явился ты… Довольно объ этомъ… Тайнъ у меня нтъ. Но гадко вспоминать…
Она замолчала. А Аталинъ взволнованный собирался съ духомъ, чтобы продолжать.
— Эльза, получивъ мою записку съ предложеніемъ devenir ma petite femme, какъ поняла ты это выраженіе?
— Какъ поняла?!
Она выпрямилась, глядла на него пристально и молчала.
— Что это за вопросъ? тихо произнесла она наконецъ.
— Ты поняла… началъ было онъ, но смолкъ, не имя духу итти къ роковой минут.
— Ты меня пугаешь! Какъ могла я понять? Только на одинъ ладъ! Но вдь ты какъ будто… Если ты думалъ, что я въ связи съ этимъ отвратительнымъ старикомъ, то какъ же ты ршился предложить мн посл этого стать твоей женой.
— Я, Эльза, выразился petite femme, но я не…
И Аталинъ сразу смолкъ, увидя, что лицо ея измняется, освщенное колыхающимся пламенемъ камина, и становится блдно…
Она вдругъ нервно поднялась съ кресла, взяла щипцы въ руки, будто безсознательно и машинально, и начала, тяжело переводя дыханіе, поправлять дрова. Лицо ея, нагнутое близко къ пламени, становилось все блдне и страшне. Какая-то мысль, очевидно, поразила ее, ворвалась въ ея голову и сердце, и возникшее отъ нихъ чувство, казалось, забушевало въ ней.
— Говори скоре… глухо произнесла она.— Говори. J’ai la mort dans Fame. Скоре. Я думаю ужасное… Вдь я ошиблась? Да?
И голосъ ея, упавшій, хрипливый, больно схватилъ его за сердце.
— Стало-быть ты думала, что я уже выхлопоталъ и имю разводъ въ карман? сказалъ онъ.
— Разводъ? Какой?! выпрямилась она, изумленно глядя ему въ лицо.
— Разводъ съ женой.
— Съ женой?..
Эльза обернулась къ нему и замерла со щипцами въ рукахъ, а взглядъ ея, устремленный ему въ лицо, становился безсмысленъ.— Съ же-ной!.. протянула она снова, тихо, просто, какъ бы незначущее слово или же теряя способность соображать, что слышитъ и говоритъ сама.
— Эльза! воскликнулъ Аталинъ, робя.— Я еще не развелся. Въ какомъ положеніи былъ я годъ назадъ, въ такомъ же и теперь… Жена моя здравствуетъ. И если положеніе свое я скрываю отъ всхъ и мои знакомые, даже здсь мои люди не подозрваютъ ничего, то теб я еще годъ назадъ сказалъ, что я женатъ, чтобъ объяснить, почему я предлагаю оскорбительное…
Въ комнат раздался тихій сдавленный стонъ, и Эльза, осунувшись, будто подкошенная на мст, упала какъ снопъ, навзничь, головой къ огню.
Аталинъ дико вскрикнулъ и бросился къ ней… Она была въ обморок, мертво-блдная, съ раскрытымъ ртомъ, но безъ дыханія, безъ признаковъ жизни.

L.

Эльза была далеко не изъ хилыхъ женскихъ натуръ, легко теряющихъ самообладаніе, но на этотъ разъ полученный ударъ былъ настолько неожиданъ, настолько силенъ, что нравственное потрясеніе привело къ потери сознанія, а затмъ къ полной разбитости физической, какъ бы отъ паденія съ высоты на землю… Представленіе объ окружающемъ было смутное, какъ бы сквозь пелену. Мысли бродили, путались, обрывались. Общая слабость переходила въ горячечную дремоту.
Поднятая за-мертво у камина Аталинымъ и Мадленой и тотчасъ же перенесенная и положенная на диванъ, она пробыла безъ памяти минутъ десять, которыя показались Аталину вчностью. Придя въ себя, она долго озиралась кругомъ, какъ бы не понимая, что съ нею, и стараясь припомнить, что случилось…
Наконецъ она вспомнила и тихо простонала, взглянувъ на Аталина долгимъ испытующимъ взоромъ, какъ бы желая убдиться, что не сновидніе, а дйствительность бурно всколыхнула и возмутила все на глубин души ея. По виновато смущенному лицу его она прочла отвтъ, отвела отъ него глаза и съ этого мгновенія ни разу не взглянула на него снова, какъ бы умышленно избгая видть его лицо… Она лежала на спин съ широко открытыми глазами, но недвижно, безмолвно, и не отвчала ни слова на вопросы его, какъ она чувствуетъ себя и не хочетъ ли чего.
Затмъ спустя часъ, она тихо попросила снова позвать Мадлену. Когда горничная явилась, она приказала перенести и устроить ея постель въ той комнат, гд когда-то была она и хворала, въ первый разъ явившись въ Нельи.
Аталина больно кольнуло это распоряженіе, но онъ не сталъ противорчить.
Съ трудомъ вставъ и посидвъ нсколько минутъ на диван, она, при его помощи, чрезъ силу поднялась по лстниц въ эту свою прежнюю, а теперь вновь устроенную, отдльную спальню.
Аталинъ оставилъ Мадлену уложить ее, а самъ тотчасъ вышелъ пройтись по саду и подышать свжимъ воздухомъ. Онъ чувствовалъ себя тоже дурно отъ послдствій испуга и нравственныхъ пытокъ за т минуты, что она лежала, какъ мертвая…
Аталинъ боялся, что слишкомъ сильное нервное потрясенье перейдетъ сразу въ какую-нибудь болзнь. Опасные симптомы будто уже сказывались теперь… Выраженіе лица ея измнилось, цвтъ лица сразу сталъ землисто-темный, взглядъ большихъ, всегда яркихъ глазъ будто слегка потускнлъ и мгновеньями былъ испуганно-безсмысленный.
Вмст съ тмъ онъ недоумвалъ… Почему такъ страшно поразило ее объясненіе, что онъ еще не иметъ развода. Она даже какъ будто лишилась чувствъ отъ извстія, что онъ женатъ. Да вдь она же знала это, давнымъ-давно, боле года назадъ!
Вернувшись въ домъ, онъ слъ и просидлъ до разсвта около постели Эльзы. Онъ пробовалъ, когда она шевелилась и открывала глаза, заговаривать съ ней, но она не отвчала ни слова, тяжело вздыхала, или тихо стонала и начинала нервно двигаться, мнять положенье и позы въ постели, будто металась отъ жара или боли… Затмъ она стихала и будто въ оцпенніи лежала съ открытыми глазами, но безъ малйшаго движенія по цлому часу.
Только изрдка безсвязно шептала она. И только два слова, повторяемыя часто, могъ онъ разслышать и понять:
— Ca femme! Mari!
Такъ прошла вся ночь, и только на зар она дйствительно спокойно заснула и стала дышать ровне.
Посадивъ Мадлену около постели вмсто себя, измученный Аталинъ ушелъ въ свою спальню, показавшуюся ему унылой и опостылвшей, и, не раздваясь, легъ на диванъ, чтобы только долежать и отдохнуть съ полчаса. Но усталость взяла свое и онъ тотчасъ заснулъ глубокимъ, тяжелымъ сномъ. Проснувшись часовъ въ девять, онъ вскочилъ и быстро, но тихо и осторожно, двинулся къ комнат Эльзы и остановился у запертой двери, такъ какъ услыхалъ голосъ Мадлены.
Горничная громко разсказывала что-то такое, и это доказывало, что Эльз гораздо легче.
Не сразу понялъ онъ въ чемъ дло, но наконецъ сообразилъ… Мадлена разсказывала, что бываетъ и что было съ нею отъ испуга при пожар и съ ея братомъ, за которымъ гнался бшеный быкъ.
— Monsieur doit regretter de vous avoir ainsi fait peur, кончила она. Конечно, онъ не предвидлъ этого и не ожидалъ.
— Разумется. Я виновата, а не онъ, отозвалась Эльза. И голосъ ея показался Аталину слегка глухимъ, но спокойнымъ.
‘Слава Богу’, подумалось ему.
И онъ вошелъ въ комнату.
— Какъ ты себя чувствуешь? вымолвилъ онъ, стараясь придать голосу спокойный оттнокъ.
— Bien! кратко отвтила Эльза, но не поглядла ему въ лицо и даже не подняла глазъ. Помолчавъ, она прибавила:— Но я такъ страшно слаба, что останусь въ постели весь день.
Аталинъ выслалъ Мадлену, приказавъ подать кофе, и, оставшись на един съ Эльзой, съ волненьемъ ждалъ, что скажетъ она. Но долго напрасно ожидалъ онъ. Она упорно молчала. Онъ не ршался заговорить первый.
Мадлена подала кофе, пристроивъ и накрывъ маленькій столикъ около постели. Эльза сла въ кровати, взяла свою чашку, намазывала масло на жженные сухари или ‘торты’ и пила кофе, какъ всегда, какъ бы совершенно здоровая и спокойная. Только лицо ея было попрежнему темное, коричневое, что всегда случалось съ ней въ минуты крайняго возбужденія и волненія.
Аталинъ умышленно сдлалъ нсколько пустыхъ вопросовъ, она тихо, отрывисто, односложно отвтила. Со стороны казалось, что они въ пустой ссор и просто ‘будируютъ’ какъ влюбленные, по пословиц: милые бранятся только тшатся. А между тмъ онъ мучился отъ нетерпнія знать, къ чему пришла она и что ршила.
Когда Мадлена снова явилась, убрала все и ушла, онъ тихо вымолвилъ:— Что же? Эльза?
Но она не отвтила, какъ еслибы и не слыхала вопроса. Онъ порывисто поднялся съ мста и грустный, тревожный, двинулся было изъ комнаты. Эльза будто встрепенулась и остановила его движеніемъ руки.
— Одно слово! произнесла она вдругъ громко и ршительно, будто поневол заговоривъ отъ подступившаго гнва или мгновеннаго порыва отчаянія.
— Я готовъ и только и прошу объясниться вполн, отвтилъ онъ почти радостно.
— Объяснять нечего… Я только одно теб хочу сказать… Это нужно…
— Но вдь ты напрасно мучаешься, страдаешь. Пойми, Эльза, что все поправимо… Все въ нашихъ рукахъ, и если…
— Слушай… прервала она рзко… Пойми ты… Я же все поняла и знаю… Слушай. Когда ты говорилъ мн… Ну, тогда, въ Париж, годъ назадъ… Ты говорилъ, что ты женатъ. Я ршила, что ты лжешь, обманываешь. И я не знала… Пойми! Не знала, что ты женатъ. Иначе я никогда бы… О, никогда!.. Malheur moi!.. Я сама себя погубила. Ты поступилъ правдиво, честно. Я поврила росказнямъ болтуновъ въ замк Отвиль, а не теб… Я поступила безсмысленно. И вотъ я наказана. За мою срамную роль при граф — я тоже наказана. Недоразумніе ужасное, роковое, но понятное. Такъ и должно было случиться.
— Эльза, я могу, повторяю, имть разводъ и тогда все…
— Assez! Assez! махнула она рукой. Я все сказала…
— Это будетъ лишь простая формальность. Мы боле двадцати лтъ не видались съ этою женщиной, которую я презираю. А клятва, про которую я говорилъ теб, клятва умиравшему отцу…
— Au mon de Dieu, assez! воскликнула Эльза отчаянно. Уйди! Оставь меня… Потомъ… А теперь… Уйди.
Аталинъ растерянно и грустно поглядлъ на нее и медленно вышелъ. Часа черезъ два онъ снова пришелъ, но она отвернулась къ стн лицомъ.
И затмъ весь этотъ день прошелъ, томительный, мучительный, не разъяснившій ничего.
Что думала Эльза, онъ не зналъ, на что ршилась она, догадаться было нельзя. Говорить она упорно не хотла.
— Laisse moi, тихо отзывалась она на вс вопросы его.

LI.

На слдующій день, рано поднявшись и тихонько войдя въ комнату Эльзы, Аталинъ остановился на порог, непріятно удивленный.
У постели Эльзы сидла Марьетта. Она поднялась къ нему навстрчу и знакомъ попросила его выйти вмст въ другую комнату. Видъ ея, скромный и серьезный, какое-то темное шерстяное платье и исхудалое печальное лицо, съ впалыми тусклыми глазами, наконецъ будто надтреснутый, унылотихій и спокойный голосъ, когда она заговорила — сразу заставили Аталина иначе отнестись къ ея нежданному появленію. Марьетта окончательно становилась ему жалкой.
— Эльза просыпалась и опять задремала, заявила она почти шепотомъ. Мы говорили, но она отказалась объясниться. Скажите, что случилось у васъ.
Аталинъ вздохнулъ и отвернулся… Они стояли у окошка, и онъ, не отвтивъ, сталъ грустно смотрть на деревья предъ домомъ, которыя раскачивалъ осенній втеръ, срывая, крутя въ воздух и разнося послдніе листья…
— Она не жалуется ни на что, говоритъ, что здорова… продолжала Марьетта.— Но она два раза сказала… Сказала, мн…— Марьетта потупилась сурово и произнесла будто противъ воли.— Она говоритъ, что жестоко наказана за свою гордость, за то, что презирала меня, а теперь стала такая же…
Аталинъ молча слъ на подоконникъ и, прислонивъ локоть на холодную раму, уныло оперся на руку головой.
— Вы мн позволите остаться ходить за ней… Это будетъ для меня практика для начала. Mes dbuts de bonne soeur. Я ршилась итти въ сестры милосердія.
— Вы?! невольно вырвалось у него.
— Да. Вы удивлены. Что же… Лучше въ сестры, нежели въ горничныя или въ консьержи tirer le cordon.
— Конечно. Но это страшно трудно. Тутъ надо призваніе.
— Une vocation… Это такъ говорится. А моя вся жизнь была ли призваніемъ. Все случай длаетъ. Раскаешься, да поздно… Quand tout est parti… и все потеряно, молодость, красота, веселость. Quand personne ne veut plus de vous, rendez vous ncssaire autrement… Молодость прошла быстро, авось и старость не затянется. А то можно ее и сократить. Вотъ одна моя пріятельница, съ прозвищемъ Sot-l’y-laisse, на дняхъ распорядилась. Поставила около постели un chaudron съ жаромъ, заперла дверь и легла… Къ вечеру ее нашли мертвою. Pas plus difficile que a… Простое усыпленіе. Et a fait le compte.
— Послушайте, вымолвилъ Аталинъ.— Если Виганъ явится сюда длать скандалы… это будетъ мн крайне непріятно, въ особенности теперь, по многимъ причинамъ.
— Если явится, и я увижу, что мирно нельзя съ нимъ кончить, s’il fait du potin… Я съ нимъ уду, но чрезъ день опять его брошу и скроюсь гд-нибудь въ меблированныхъ комнатахъ…
— Узжайте лучше въ провинцію… Онъ сталъ совсмъ бшеный… Я думаю, онъ пьетъ.
— За послднее время онъ страшно пилъ и все абсентъ. Et l’on prtend que cela vous mne un abroutissement complet.
— Abrutissement, поправилъ ее Аталинъ.
— Ну да, не поняла Марьетта. Вдь эту гадость зовутъ теперь Fassomoir.
— Онъ отъ васъ не отстанетъ… Узжайте подальше и всего лучше въ Нормандію.
— Hors de Paris! покачала Марьетта головой. Трудно. Я привыкла. Какая же жизнь вн Парижа. Нтъ, я здсь хочу начать le mtier de bonne soeur de charit.
— Ce n’est pas un metier, ma chere mamzelle Mariette! нетерпливо отвтилъ онъ.— Обучиться этому нельзя. Нужно призваніе. Да потомъ васъ и не примутъ ни въ одну общину. Справятся о прошломъ и откажутъ.
— Вы думаете…
— Наврное.
— Стало-быть возврата нтъ. C’est joli. Ну, если не дадутъ сдлаться une hnnete femme… тогда останется то же, что сдлала Со-Ли-лэсъ.
Въ эту минуту въ спальн раздался голосъ Эльзы, которая звала сестру. Они вошли вмст.
Эльза была на видъ совершенно спокойна, вполн оправившаяся. Она поглядла на Аталина вопросительно, будто желая знать, какъ онъ относится къ появленію Марьетты. Онъ догадался.
— Если ты желаешь, сказалъ онъ,— mamzelle Mariette хочетъ за тобою ходить.
— Нтъ. Я совершенно здорова и потомъ я ей совтую скоре узжать изъ Парижа. И во всякомъ случа у васъ не оставаться. Если она сдержитъ свое общаніе начать жить на другой ладъ, то я можетъ быть… если не устроюсь иначе, какъ мн хочется… тоже къ ней переду, и мы станемъ вмст работать, а скопивъ денегъ магазинъ откроемъ.
— Voila qui serais amusant! быстро отозвалась Марьетта.— Цлый день народъ видишь.
— Ну… Если такъ… тихо сказала Эльза.— То лучше и не пробовать… Tu seras toujours la mme. Знаешь что, Марьетта. Мы вмст не магазинъ откроемъ, а вмст ляжемъ въ постель… И сдлаемъ такъ, какъ Со-ли-лэсъ…Вс мы должны такъ кончать. Nous autres…
— Эльза! горькимъ упрекомъ вырвалось у Аталина,
— Да что у васъ происходитъ? воскликнула Марьетта.— Вы любите другъ друга depuis un sicle и, наконецъ, зажили здсь вмст, спокойно… А дло опять не ладится отъ ея характера. Что же? Лучше разв быть любовницей d’une ganache, comme ton vieux Haute ville! Всякая, самая послдняя, пропащая женщина все-таки aimerait mille fois mieux—monsieur de Taline.
— Это пытка! шепнула Эльза, закрывая лицо руками.
— Перестаньте, рзко выговорилъ Аталинъ.— Эти разговоры неумстны. Дйствительно, лучше узжайте. Извините… Но я не могу согласиться на ваше присутствіе здсь.
— Да, узжай… И лучше всего подальше отъ Парижа, сказала Эльза.— Я тоже скоро уду.
— Alors… Si vous me chassez, отвтила Марьетта обиженнымъ тономъ, то длать нечего. Je me la casse! съ тривіально рзкимъ движеніемъ прибавила она.

LII.

Посл полудня Эльза, простившись и сбывъ съ рукъ Марьетту, поднялась съ постели, одлась и сошла внизъ въ гостиную. Она была на видъ спокойна, но лицо оставалось по прежнему темно. Не только выраженіе было суровое и жесткое, но и цвтъ лица не былъ обычный свтло-матовый, а коричневый… Она замтно похудла за эти два дня, щеки осунулись и глаза подернулись синевой, казались больше, но глубже впавшими. Аталинъ молча встртилъ ее, хотлъ обнять и поцловать, но она отстранилась, тихо вымолвивъ:
— Laisse moi…
Они сли у того же камина… Она понурилась въ своемъ кресл, задумалась и сидла, какъ бы предполагая не заговаривать цлый день.
— Эльза, вымолвилъ онъ черезъ минуту.— Вдь это же невозможно… Такъ…
— Что? отозвалась она разсянно.
— Мучиться задаромъ! Зачмъ себя терзать всячески, когда я теб говорю, что дло въ нашихъ рукахъ. Чрезъ полгода я могу быть свободнымъ человкомъ и ты сдлаешься моею женой.
— Никогда!.. шепнула она твердо.
— Почему?..
— Я не хочу этого. Я.
— Ты не можешь не хотть. Скажи, что тебя смущаетъ.
Эльза помолчала и затмъ произнесла холодно, какъ бы отдавая приказаніе.
— Разскажи мн подробно все… Какъ ты женился? Когда?.. Почему разошелся съ женой? Зачмъ скрываешь, что женатъ?.. И почему твой отецъ взялъ съ тебя такую клятву?
Аталинъ сразу ободрился, придвинулъ свое кресло ближе къ ней и заговорилъ съ одушевленіемъ.
Онъ сталъ разсказывать вс малйшія подробности своей незатйливой жизни съ дтства. Оіта слушала съ напряженнымъ вниманіемъ… Извстіе, что отецъ Аталина былъ простой крестьянинъ, поразило ее, и лицо ея на мгновеніе оживилось.
— Не даромъ я полюбила тебя! грустно отозвалась она. Я не понимала, какъ могу я любить un aristo. Теперь ясно.
Когда Аталинъ, разсказывая, коснулся обстоятельствъ своей женитьбы по приказанію отца и затмъ передалъ возмутительныя подробности поведенія своей жены, почти вскор посл брака,— Эльза покачала головой и выговорила, оживляясь:
— Horrible! Infame! Какъ можетъ женщина обманывать своего законнаго мужа, я этого никогда понять не могла и никогда не пойму. Можно возненавидть мужа, можно уйти отъ него въ монастырь, въ сестры милосердія, наконецъ просто уйти, жить одной… Но оставаться, взять любовника за его спиной и лгать, обманывать его и всхъ… Не понимаю…
Подробно разсказавъ, какъ госпожа Аталина сама ухала отъ него къ своимъ роднымъ и какъ старикъ призвалъ его, умирая, и потребовалъ отъ него клятвы… Аталинъ горячо и краснорчиво сталъ доказывать, что онъ не можетъ теперь сдержать общанное, а вслдствіе рокового недоразумнія между ними даже не долженъ… Онъ, напротивъ, долженъ, обязанъ, какъ честный человкъ, нарушить эту клятву и назвать ее своею женой. И законное стремленіе къ личному счастію, и разумъ, и совсть, и долгъ — все вмст требуютъ этого.
Аталинъ смолкъ и сталъ глядть въ лицо Эльзы, которое было теперь уже не сурово, а лишь печально. Онъ ждалъ, что скажетъ она.
— Почему отецъ твой потребовалъ это? заговорила она наконецъ. Почему онъ не считалъ тебя въ прав отомстить этой женщин разводомъ или если не мстить, то просто себя освободить, своей жизни не портить?
Аталинъ объяснилъ, что отецъ его, человкъ строгихъ правилъ въ жизни и глубоко врующій христіанинъ, слпо благоговйно относился ко всмъ постановленіямъ церкви. Поэтому онъ считалъ разводъ грхомъ и кощунствомъ. Если бракъ, сочетаніе двухъ людей на всю жизнь,— есть таинство, то люди не могутъ разрушать дло рукъ Божіихъ… Если же допустить, что могутъ, то стало быть бракъ — не таинство, а формальность, какъ простой контрактъ, купчая, нотаріальная сдлка…
— Странно!.. воскликнула Эльза. Какъ это странно!
— Что? удивился онъ.
— Да, именно… Это дло рукъ Божіихъ, съ печальнымъ восторгомъ заговорила она,— таинственное, Богомъ созданное и опредленное на земл людямъ. Соединеніе двухъ, мужчины и женщины, святымъ чувствомъ, громаднымъ, точно отдляющимъ ихъ двухъ отъ всхъ другихъ людей, живущихъ кругомъ… Это соединеніе чудное и священное и непонятное вполн нашему уму… Вотъ такое точно, какъ рожденіе или смерть. Я не знала, не могла это выразить, разсказать, но такъ, именно такъ считала всегда. Второй или третій бракъ — безсмыслица.
— Но Эльза!.. Если я… самъ… Если я не врю, что это таинство… то я могу допускать разводъ. Ради нашего счастія мы можемъ теперь…
— Вдвойн не можемъ… вскрикнула она горько. Мы… Ты и я… Я не могу стать женой, законной, Богомъ благословляемой и поэтому счастливой — человка женатаго, то-есть принадлежащаго другой женщин par devant Dieu et les hommes. Ты не можешь стать моимъ мужемъ по той же причин и кром того еще вслдствіе клятвы, данной отцу. Посл нарушенія подобныхъ священныхъ обязательствъ предъ близкими, ушедшими въ тотъ міръ — что же останется еще… Дальше… Итти убивать… Нтъ! Нтъ! Всему этому… Да. Конецъ! Конецъ!
Она тихо подняла руки, взяла себя за голову и прошептала что-то съ страданьемъ въ голос, но Аталинъ не разслышалъ словъ.
— Эльза. Ради Бога, вникни. Пойми… Нельзя же такъ играть своей и чужой жизнью.
— Да. Да. Жизнью играть нельзя!.. воскликнула она. Но вотъ что ужасно, что обстоятельства, случайности играютъ вами какъ грошевой игрушкой. За что? Чмъ я это заслужила?! И теперь?.. Теперь? Что же остается?.
Аталинъ снова горячо и страстно началъ убждать ее.
— Я это ршилъ, Эльза, безповоротно, кончилъ онъ.— И ршилъ со спокойной совстью. Если насъ, при нашей любви, не благословитъ небо, какъ ты говоришь, то кого же тогда… Повторяю, это ршенное дло. Ты не можешь оставаться въ этомъ положеніи любовницы. Поэтому успокойся и не терзай себя.
Эльза отняла руки отъ головы, обернулась къ нему и съ обычнымъ огнемъ въ глазахъ и въ голос, когда она бывала возбуждена, вымолвила твердо:
— Да. Я не останусь въ этомъ положеніи. Это выше силъ моихъ. Я не могу прожить даже мсяцъ, зная, что я не имю права и никогда не получу его — прямо смотрть людямъ въ глаза. Мн надо скоре стать законной женой честнаго человка, который меня будетъ любить и уважать, простивъ все… Или надо… Не жить!
— Что ты хочешь сказать? Я теб. именно, это же и говорю. То же самое…
— Нтъ. Нтъ. Не то же.
— Объяснись! тревожно воскликнулъ Аталинъ.
— Скоро. Завтра, посл завтра ты узнаешь. А пока боле ни слова объ этомъ.
И напрасно начиналъ онъ снова тотъ же разговоръ и всячески умолялъ ее объясните ему ея загадочныя слова. Она отвчала все то же, что онъ узнаетъ вскор, какъ она намрена поступить.
День прошелъ томительный, убійственный.
Наконецъ уже вечеромъ, посл горячихъ, неотступныхъ просьбъ Аталина ршить ихъ участь, Эльза вдругъ отвтила рзко:
— Laisse moi! Если ты будешь меня преслдовать такъ, то я уйду тотчасъ изъ этого дома… На улицу! Вдь мн же некуда больше. Сестра Ренъ меня — такую — не приметъ. Хочешь ты меня выгнать на улицу, чтобъ я была подобрана полиціей какъ бродяга — то продолжай просить о невозможномъ, не должномъ, безчестномъ и грховномъ… Лучше не мучай напрасно себя и меня…
И просидвъ молча весь вечеръ, она рано ушла на верхъ къ себ въ спальню.
Аталинъ одлся, вышелъ въ садъ и долго бродилъ, несмотря на втеръ и стужу.
‘Кажется былъ я несчастливъ здсь, горько думалось ему, годъ тому назадъ, когда она ухала вдругъ отсюда съ Марьеттой и затмъ пропала безъ всти. А теперь еще хуже! Да, хуже! Боже мой. Неужели нельзя пересилить ее, побороть’…
Наконецъ онъ вернулся въ домъ и тихонько, чтобы не разбудить Эльзу, такъ же, точь въ точь, какъ тогда, годъ назадъ, осторожно поднялся на верхъ. Проходя мимо дверей комнаты Эльзы, онъ остановился, прислушался и вдругъ вздрогнулъ, встрепенулся всмъ тломъ. Онъ разслышалъ страшныя, глухія рыданья. Она очевидно закрылась съ головой одяломъ и всячески душила эти неудержимыя рыданія. Онъ схватился за замокъ. Дверь была заперта. Онъ хотлъ начать стучать въ дверь, но рука замерла. Онъ понялъ, что это было бы полнымъ, жестокимъ и немыслимымъ насиліемъ надъ ней. И онъ быстро прошелъ къ себ, бросился на диванъ и, схвативъ себя за голову, снова воскликнулъ въ сотый разъ:
— Какъ убдить, пересилить? Неужели это невозможно? Можетъ быть завтра же, то-есть чрезъ нсколько часовъ, я, Богъ всть, что узнаю… Но что? Что?!

LIII.

На утро, около десяти часовъ, Аталинъ проснулся какъ отъ толчка. Что-то насильственно разбудило его, прервавъ крпкій сонъ, тяжелый, почти болзненный, какъ обморокъ. Какое-то странное чувство, еще во сн, вдругъ возникло въ немъ. Смутная боязнь, ожиданіе неминучей бды, предчувствіе несчастія.
— Не ушла ли она?.. Не бжала ли?— вдругъ спросилъ онъ себя и вскочилъ съ постели. И какъ это не пришло мн на умъ вчера. Что же я? Безумный, малый ребенокъ. Надо было распорядиться, не допускать этого.
Онъ позвонилъ и сталъ ждать трепетно и боязливо. Жакъ постучался и вошелъ.
— Mademoiselle?— выговорилъ онъ и, спохватясь, прибавилъ:— Que fait mademoiselle Elza? Гд она? Встала?
— Давно встала. Еще въ восемь часовъ… И теперь у нея кто-то въ гостяхъ.
Аталинъ изумленно и испуганно поглядлна Жака.
— Да-съ. Поднявшись и сойдя внизъ, mademoiselle объяснила, что если кто явится и будетъ ее спрашивать, то провести гостя въ библіотеку и доложить ей. Такъ я и сдлалъ.
— Кто же это?
— Простите. Я не счелъ нужнымъ спросить его имя и докладывать, такъ какъ mademiselle приказала заране принять.
— Но это не тотъ, не Виганъ? Не тотъ господинъ, что былъ здсь годъ назадъ.
— Pardon, monsieur… Это простой рабочій. Блузникъ. Маленькій, рыжеватый et Fair simple… trs simple.
И безъ всякой видимой причины, вдругъ то же чувство страха еще сильне нахлынуло на Аталина.
— Гд они? Въ библіотек?
— Точно такъ-съ!
Аталинъ быстро, спша, кой-какъ, не владя собой отъ волненья, началъ умываться и одваться.
— Завтра!— говорилъ онъ вслухъ. Да. Вотъ завтра… Нынче!.. Гость. Рабочій. Это онъ! Стало-быть онъ все ршитъ. Кто — онъ? Это не случайность. Она знала, предупредила людей. Онъ ршитъ. Что же это! Нтъ. Такъ нельзя.
Чрезъ четверть часа, отчасти овладвъ собой и наружно-спокойный, онъ спустился внизъ и, войдя въ библіотеку, остановился на порог.
Эльза сидла на стул у круглаго стола, гд клались газеты дня, а противъ нея сидлъ рабочій въ синей блуз съ иголочки, толстыми складками топорщившейся на груди и на плечахъ. Отъ новой дешевой матеріи, ни разу еще не мытой, слегка пахло ея обычнымъ фабричнымъ запахомъ. Онъ держалъ свой картузъ въ обихъ рукахъ, на колняхъ, и мялъ его. Быстро поднявшись при появленіи Аталина, онъ поклонился по крестьянски подобострастно, ради вжливости, улыбаясь и обнажая рядъ коричневыхъ зубовъ.
Лицо его черезчуръ простое, почти вульгарное, глуповато-доброе, покрытое веснушками, съ круглыми, сренькими глазками, затмъ цвтъ волосъ блокуро-рыжеватый, наконецъ, маленькій ростъ и широкія плечи, легкая сутуловатость и здоровенныя руки и ноги — все длало его крайне неказистымъ на видъ.
Эльза при вход и изумленіи Аталина нсколько мгновеній умышленно молчала, какъ бы давая ему время разглядть гостя. Когда Аталинъ перевелъ глаза на нее, то увидлъ, что лицо ея сохраняло еще слдъ ночныхъ горькихъ рыданій, а быть можетъ и безсонницы.
— Un ami moi,— произнесла Эльза, и голосъ ея былъ хрипливый, сдавленный будто судорогой.
— Очень радъ,— машинально отозвался Аталинъ.
— Это мой старинный пріятель, первый по времени другъ,— продолжала она. Мой и братнинъ. Etienne adorait jadis monsieur Frdric.
Гость этотъ былъ Альзасецъ изъ Теріэля, все еще служившій по прежнему въ багажномъ отдленіи желзнодорожной станціи.
‘Фредерикъ! Альзасецъ, преслдуемый за его произношеніе и неуклюжесть?— думалъ Аталинъ.— Какъ часто говорила она объ немъ’.
И Аталинъ сразу многое вспомнилъ, зналъ, что за человкъ предъ нимъ. И онъ измнился въ лиц отъ смутнаго чувства, отъ дикой мысли или невроятнаго предположенья, которое, какъ молнія, сверкнуло въ его голов. И въ то же мгновенье онъ будто слышалъ, или ощущалъ, или самъ себ говорилъ мысленно:
‘Онъ! Да! Ты съ ума сошелъ. Нтъ, это такъ! Именно онъ! Это безуміе! Да. Но такъ… Врно!’
— Сядьте и выслушайте,— сказала Эльза едва слышно и такимъ голосомъ, какъ если бы сильная судорога сжимала ей горло.
Взявъ стулъ слегка дрожащей отъ волненья рукой, онъ придвинулъ его и слъ. Фредерикъ тоже конфузливо опустился на край своего стула.
Скромнаго и глуповатаго Альзасца очевидно смущалъ этотъ визитъ и нахожденіе въ дом русскаго, котораго часто видалъ онъ на станціи Теріэля и въ замк Отвиль. Два раза русскій этотъ самъ росписался въ книг его, при полученіи посылокъ на его имя. Однажды Фредерикъ помогъ Аталину, снесъ въ вагонъ его вещи и получилъ на чай пятьдесятъ сантимовъ.
Аталинъ, съ своей стороны, ничего этого теперь не помнилъ, но лицо Альзасца было ему смутно знакомо…
‘Такъ вотъ ‘каковъ’, вотъ ‘который’ — этотъ Фредерикъ’, думалъ онъ, вспоминая все, что зналъ отъ Эльзы объ этомъ Альзасц.
Сколько разъ шутила и смялась она надъ тмъ, что онъ былъ собственно ‘первою любовью’ ея. И мало этого… Когда она вернулась въ Теріэль, посл отъзда изъ Нельи, Фредерикъ радостно встртилъ ее, два вечера просидлъ у нихъ въ домик… А когда они съ матерью и Этьеномъ двинулись навсегда изъ Теріэля — Фредерикъ вызвался провожать ихъ дв станціи… Когда же онъ совсмъ прощался съ ними — Эльза это помнила и надъ этимъ не смялась — въ глазахъ его стояли крупныя слезы… Но онъ никогда не обмолвился, ничего ей не сказалъ, ни прежде, ни въ эту минуту. Эльза все это оцнила, поняла и глубоко почувствовала. И съ тхъ поръ, боле года, изрдка она думала и даже иногда, кротко улыбаясь, говорила Аталину.
‘Се pauvre ami! Si c’tait recommencer?! Dieu sait!’
И все это забылъ Аталинъ, и все это вспомнилъ теперь.
— Monsieur Georges. Вотъ вкратц все… чрезъ силу выговорила Эльза, едва владя своимъ голосомъ, который дрожалъ, рвался и звучалъ хрипомъ… Я написала Фредерику записку и звала сюда… Я сейчасъ ему все объяснила. Онъ знаетъ все, что случилось со мной, и какъ случилось. Онъ по-прежнему любитъ меня и не… Продолжаетъ уважать меня. Я его уважаю и люблю давно. C’est un brave homme, un honnte garon. Мы ршили все… И мы не боимся. Nous travaillerons aux barrires, et nous n’aurons pas le temps d’tre malheureux.
— Эльза! Ради Бога! воскликнулъ Аталинъ, чуть не теряя разсудокъ и чувствуя, что готовъ упасть въ обморокъ.
— Умоляю васъ… примириться, выговорила Эльза съ чувствомъ. Другого исхода нтъ. Мы останемся друзьями, будемъ видаться, когда вы захотите. Фредерикъ ревновать не будетъ. Онъ меня знаетъ. Онъ дастъ мн то, что я ставлю теперь выше всего на свт — положеніе законной жены. И онъ знаетъ, что я не опорочу, не осрамлю это святое званіе. Правда, Фредерикъ, вдь это все такъ?..
— Oh, oui, отозвался восторженно Альзасецъ. Monsieur не иметъ понятія, обернулся онъ къ Аталину,— quelle brave fille que a est — la Gazelle. Vrai, у а pas d’autre. Я вдь ee зналъ еще крошкой. И по моему сужденію, она ни въ чемъ не виновна. Трудно сирот на свт жить. Злыхъ людей много. Я всю мою жизнь теперь ей одной… Я счастливйшій человкъ… Я теперь… Я…
Фредерикъ отчаянно махнулъ рукой съ картузомъ и воскликнулъ:
— Quoi donc! Qu’ est qu’y a encore bavasser. Нтъ того человка, который бы на mamzelle Elzire не женился! a va sans dire! Не я одинъ… Tout le pays. Вс знаютъ, какая это двушка — la Gazelle. C’est le bon Dieu! L! Мы будемъ счастливы. Она хочетъ, чтобъ я выхлопоталъ себ прежнее мсто Вигана, сторожа у моста. Ну, что же? Мн его дадутъ, я знаю. И возьмемъ изъ больницы le ‘petiot’ къ себ. On vivra en famille.
Аталинъ схватилъ себя за голову, блдный какъ полотно, и зашатался на стул… Эльза вскочила съ мста и съ крикомъ бросилась къ нему. Фредерикъ наивно растерялся.
Чрезъ мгновеніе Жакъ съ Мадленой были также въ комнат и ухаживали за потерявшимъ сознаніе Аталинымъ.
Но въ тотъ же день, въ сумерки, все-таки онъ былъ одинъ на вилл. Эльза простилась съ нимъ такъ же, какъ и со всми людьми, спокойно, твердо, съ суровымъ лицомъ… Онъ почти не сознавалъ, что творится…
— Mes jours sont compts, прошепталъ онъ невольно, послдній разъ подавая ей руку.
— Et les miens? вопросомъ, тихо и грустно, отозвалась она.

LIV.

Чрезъ недлю Аталинъ получилъ письмо по почт со штемпелемъ Теріэля и узналъ почеркъ Эльзы. Это было событіемъ среди унынія и мертвой тиши на вилл.
Въ четырехъ строкахъ было извщеніе, что она только что вернулась изъ мэріи и изъ церкви.
Онъ прочелъ и перечелъ нсколько разъ эти строки, потомъ поднялся и досталъ револьверъ изъ ящика стола.
Повертвъ его въ рукахъ нсколько минутъ, онъ бросилъ его на письменный столъ и вымолвилъ вслухъ.
— Нтъ. Такъ нельзя. Потомъ, конечно. Но не сейчасъ… Надо дла привести въ порядокъ… Надо передать все въ разныя московскія благотворительныя общества въ память отца. И надо тоже, чтобъ она была богата, а не была съ мужемъ de braves ouvriers. Пусть они будутъ счастливы не въ одни лишь рдкіе часы отдыха отъ работы. Стало-быть когда-же? Неужели придется хать въ Россію ради формальностей… Чта же длать!
Затмъ онъ поглядлъ на револьверъ и усмхнулся озлобленно.
— Когда ты узнаешь, ты поймешь, какъ я тебя любилъ. Поймешь поздно, что сдлала! И счастлива не будешь… Поймешь, что многое на свт ничто иное, какъ навязанная людямъ,— невдомо кмъ и зачмъ — отвратительная ложь, сугубый обманъ! Безсмысленные призраки отъ колыбели до могилы обступаютъ человка и мшаютъ жить, когда и безъ того мудрено и безотрадно это жалкое, случайное существованіе… Боже мой, да можно ли придумать что-нибудь безцльне этой жизни. Жизнь муравья неизмримо разумне. Онъ не стремится къ недостижимому. И неужели у Тебя нтъ другихъ міровъ, гд все… человчне… Гд существованіе на уровн хотя бы здшняго, даруемаго Тобою разума. Гд существа не презираютъ себя и окружающее и неспособны уходить самовольно со скрежетомъ и проклятіями, какъ я вотъ ршилъ уйти отсюда, не зная куда, но зная, что горше ничего не найду… Вчная тьма — разумная, тьма въ сравненіи съ этимъ мизерно мерцающимъ свтомъ, освщающимъ загадки и безсиліе.
Посл полученія рокового извстія отъ Эльзы, что онъ безвозвратно потерялъ ее и съ нею потерялъ все… Аталинъ занялся своими длами и убивалъ время въ мелочахъ, въ переписк съ сестрой, съ нотаріусомъ въ Москв и съ управляющимъ фабрикой.
‘Убивать время, вдь это — убивать себя! часто думалось ему. За то, убей себя и убьешь все и всхъ. Твой конецъ — будетъ концомъ міра’.
Чрезъ нсколько дней уныло-однообразная жизнь въ Нельи была снова прервана выдающимся случаемъ.
Рано утромъ на виллу явилась полиція… Комиссаръ разспрашивалъ прислугу и затмъ пожелалъ видть самого домовладльца.
Онъ желалъ попросить у Аталина нкоторыхъ свдній.
Дло шло объ извстной на вилл личности, которую сыщики и агенты тайной полиціи разыскивали по всему Парижу и окрестностямъ. Это былъ шатунъ и souteneur, скрывшійся посл совершенія возмутительнаго убійства, которое разсказывалось подробно на столбцахъ всхъ газетъ и взволновало даже такихъ обывателей, какъ Парижане, которыхъ удивить трудно.
Негодяй зарзалъ свою любовницу въ ея квартир, обезглавилъ ее и повсилъ ея голову надъ улицей, привязавъ за волосы къ ставн окошка…
Убійца усплъ, однако, бжать и скрыться, прежде чмъ прохожіе замтили кровь на троттуар и увидли женскую голову, висящую со стны дома.
Въ квартир, на груди изуродованнаго трупа, распростертаго на полу, была пришпилена булавкой бумажка — записка.
‘Cette pauvre fille а pay ce que la socit me devait. J’ai tu, parce que je voulais vivre! Quelle drision! Je sais que la guillotine m’attend. Mais elle attendra longtemps, la chre dame. Je file dans le nouveau monde, pour vous empecher de m’envoyer dans l’autre. Canailles!..
Полицейскій комиссаръ разсказалъ все это и подтвердилъ нумеромъ газеты, которая была при немъ. Онъ попросилъ Аталина дать свднія, какія только онъ можетъ.
Черезъ недлю Аталинъ узналъ отъ Жака, читавшаго газеты, что убійца попался въ дом депутата г. Грожана, куда нахально пришелъ, съ пьяну, вечеромъ, во время большого бала. Онъ явился съ запиской на имя хозяйки, въ которой просилъ тотчасъ выслать тысячу франковъ, грозясь, въ случа отказа, страшнымъ скандаломъ среди бала. Шантажъ не удался благодаря присутствію духа госпожи Грожанъ и преступникъ былъ тотчасъ арестованъ.

LV.

Прошло боле полугода. Весна была уже на двор, воскрешая природу, призывая все къ покой жизни, нашептывая даже людямъ начать жить сначала: ‘Авось будетъ хорошо! Лучше!’
Мстечко Теріэль, станція и въ полутора верст отъ нея маленькій сторожевой домикъ близъ рельсъ и огромнаго желзнодорожнаго моста — все одвалось зеленью. Передъ домикомъ, гд жилъ уже мсяца три новый сторожъ съ женой и больнымъ мальчикомъ, разводился и готовился садикъ, дорожки и клумбы.
Въ теплый, но туманный день, уже въ сумерки, въ сторожевомъ домик было тихо и пусто… Мальчикъ блдный, худой, изможденный болзнью, лежалъ одинъ въ постели. Ему хотлось пить, но онъ не могъ, не умлъ спросить этого… А т, кто за нимъ любовно всегда ухаживали, были въ отсутствіи… Сторожъ, крайне смущенный многимъ происшедшимъ дома въ эти послдніе дни, все таки пошёлъ дозоромъ по своему участку полотна.
Жена его, заперевъ заставы у моста въ ожиданіи скораго позда въ Парижъ, исчезла и противъ обыкновенія не ждала прохода его съ флагомъ въ рукахъ.
Однако не далеко отсюда, на полугор крутого берега, подъ самымъ мостомъ, бллось что-то. Это и была женщина въ простомъ ситцевомъ плать, полинявшемъ отъ мытья. Она сейчасъ спустилась сюда, бросила флагъ и сла на пробивающуюся траву, оперевъ локти въ колна, скорчившись и положивъ голову на руки. Казалось, будто она въ порыв горькаго отчаянія и неодолимой муки безсознательно схватила себя за черную, густо-кудрявую голову…
Прошло минутъ десять, она не двигалась, будто забылась… Вдали раздался глухой гулъ, потомъ стихъ, но тотчасъ же раздался ближе и громче… Скоро этотъ гулъ сталъ грознымъ грохотомъ, будто невидимая рука сыпала каменьями по окрестности… Два пронзительные свистка прорзали воздухъ… Наконецъ загрохоталъ, будто содрогаясь, огромный мостъ и отъ его трепета будто глухо вздохнула и застонала рка.
Сидвшая подъ мостомъ вздрогнула, очнулась, подняла голову. Черные глаза ея блеснули ярче, зловщимъ свтомъ, сверкнули отвагой безумія.
Въ мгновенье вскочила она, быстро вбжала на гору и стала у рельсъ на вызд съ моста, гд несся съ грохотомъ поздъ.
Паровозъ будто стоялъ среди моста, но выросталъ, становился все больше, все видне… И вотъ онъ передъ ней за десятокъ шаговъ…
— Georges,— дико вскрикнула она, взмахнувъ руками къ небу. И однимъ прыжкомъ бросилась она на встрчу позда и исчезла…
Паровозъ пронесся, за нимъ вереницей бжали вагоны, а подъ ихъ вертящимися колесами мелькало что-то блое… Вагоны пробжали вс и это блое — бллось уже на пустыхъ рельсахъ.
Но поздъ сразу круто остановился… Машинистъ, кондуктора и десятокъ пассажировъ, соскочивъ на полотно дороги, побжали назадъ къ мосту и окружили несчастную.
Женщина была раздавлена на смерть, колеса прорзали грудь… Она уже не дышала, и только въ большихъ черныхъ глазахъ еще не погасъ свточъ жизни…
Шумя, толкуя, крича и ужасаясь несчастію, женщину подняли съ рельсъ, бережно перенесли и внесли въ послдній вагонъ…
— C’est la femme du garde-barrires! сказалъ кто-то.
— Какъ? Да вдь они получили на дняхъ огромное наслдство за границей. Pas de chance!
Десятки пассажировъ повылзли между тмъ изъ вагоновъ и сбгались къ мсту происшествія… Но тутъ же раздался громкій и повелительный крикъ кондукторовъ:
— En voitures, messieurs. En voitures!
И снова полотно дороги быстро опустло… Вс исчезли въ вагонахъ. Поздъ тронулся, загремлъ, задвигался шибче, наконецъ понесся, и какъ змй, — скользя и извиваясь своимъ желзнымъ туловищемъ,— пропалъ за холмомъ.
На станціи сдали тло изуродованное и безжизненное…
Но мертвое лицо, обрамленное массой черныхъ кудрей, было красиво… Мертвые глаза, глубокіе, умные, кроткіе, все еще блестли и, пристально глядя на толпящихся любопытныхъ, смущали ихъ своею красотой, своею загадкой, вопросомъ о чемъ-то, на что у людей отвта нтъ!
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Пугачевцы, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1871
  2. Свадебный бунт, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1886
  3. Экзотики, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
  4. Заира, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1890
  5. Пятое колесо, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1876
  6. Барыни-крестьянки, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1889
  7. Фрейлина Марии Лещинской, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1889
  8. Ведунья, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1892
Электронная библиотека