Новая фаза русской литературы.
Новая фаза русской литературы.
Статья А. Герцена (Искандера). Переводъ Вал. Яковенко.
(Окончаніе).
V.
‘Русское Богатство’, No 4, 1912
Новая фаза русской литературы, Герцен Александр Иванович, Год: 1912
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Головнинъ, этотъ приверженецъ независимости чиновниковъ, былъ назначенъ министромъ народнаго просвщенія вмсто адмирала Путятина. Человкъ честный, пользовавшійся къ тому же репутаціею философа, онъ такъ хорошо повелъ дла, что, говоря постоянно о свобод печати… въ будущемъ, онъ сдлалъ цензуру временно втрое боле строгой. Онъ приглашалъ къ себ редакторовъ подъ предлогомъ узнать ихъ мннія, а самъ давалъ имъ такіе краснорчивые совты, что тонъ газетъ измнился на виду у всхъ. Такая же тактика была пущена въ ходъ и въ длахъ собственно министерства. Посл того, какъ въ газетахъ цлые мсяцы толковалось о реформахъ университетской администраціи въ прогрессивномъ смысл, дло кончилось такими правилами для студентовъ, которыя лишали ихъ даже тни независимости. И въ особенности было замчательно въ этихъ правилахъ то, что ихъ предложилъ вовсе не министръ: Головнинъ предоставилъ иниціативу и разработку проекта совтамъ профессоровъ.
То, что продлывалъ Головнинъ, въ качеств мыслителя и философа въ министерств народнаго просвщенія, Валуевъ, какъ настоящій свтскій человкъ, продлывалъ въ министерств внутреннихъ длъ, но только съ большей откровенностью, т. е. съ еще меньшими предосторожностями. Правда, въ этомъ министерств матеріалъ для воздйствія отличался большею гибкостью: тутъ приходилось имть дло не съ старыми профессорами и молодыми учеными, а съ заслуженными полицейскими чиновниками и молодыми людьми, воодушевленными идеею… сдлать карьеру.
Валуевъ продлывалъ свои длишки относительно руководительства общественнымъ мнніемъ даже съ нкоторой игривостью. Было, напримръ, извстно, что одинъ журналистъ задолжалъ по горло, что онъ игралъ въ карты, обладалъ слогомъ и не обладалъ стойкими убжденіями, хотя и былъ либераломъ по воспоминаніямъ: его статьи считались поучительными. Простое чувство долга подсказывало министру пріободрить, поддержать талантливаго человка, который имлъ несчастье много проигрывать. Ну, вотъ его и пріободрили немного. Въ знакъ благодарности онъ пролепеталъ нсколько похвальныхъ словъ, выставляя на видъ внутреннія добродтели правительства — и потерялъ вдвойн. Тотчасъ же поощреніе прекратилось… и репутація также пала, такъ какъ, удивительное дло, вс знали, что редакторъ получилъ поощреніе. Годъ оканчивался — а съ нимъ и подписка (только въ 1863 г. публика стала читать съ удовольствіемъ поощряемыя газеты). Редакторъ былъ при послднемъ издыханіи, онъ отправился въ Петербургъ просить министра, чтобы тотъ спасъ его. Въ Петербург нашли, что это трудно сдлать, однако, его газет можно было бы предоставить право печатать, напримръ, объявленія военнаго министерства. Но и тутъ встртились нкоторыя затрудненія. Военный министръ не былъ такимъ передовымъ либераломъ, какъ Валуевъ. По странному совпаденію, редакторъ, впрочемъ, также почувствовалъ, что онъ день ото дня становится самъ все мене и мене либераленъ. Онъ получилъ привилегію на печатаніе объявленій, и попалъ также въ число поощряемыхъ журналистовъ.
Число газетъ и журналовъ, выходящихъ въ Россіи, очень ограничено, поэтому дла, благодаря примненію тактики поощренія и при поддержк, оказываемой ей доктриной министра народнаго просвщенія и двумя-тремя газетами in partibus infidelium, которыя выражали, такъ сказать, международное независимое мнніе Европы,— дла, говорю я, шли очень хорошо. У Головнина предавались обстоятельнымъ разсужденіямъ, у Валуева — смялись, а пресса съ каждымъ днемъ становилась все боле и боле консервативной.
Пожаръ, случившійся въ Петербург, былъ настоящимъ тріумфомъ тактики.
Генералъ Потаповъ, начальникъ тайной полиціи, такъ отзывался объ этой эпох одному изъ нашихъ знакомыхъ: ‘Въ настоящее время дло идетъ не о томъ, чтобы укрпить или опрокинуть то или другое учрежденіе,— объ этомъ можно было бы еще спорить, нтъ, дло идетъ о томъ, чтобы сомкнуть наши ряды, присоединиться къ правительству и спасти цивилизацію: она въ опасности’.
Всякаго, кто высказывалъ независимое мнніе, не согласное, къ его злополучію, съ мнніями, терпимыми правительствомъ, немедленно обвиняли, если не въ томъ, что это именно онъ поджегъ Петербургъ, то, по меньшей мр, въ сочувствіи поджигателямъ. И Потаповъ потиралъ руки. Обязанности его канцеляріи наполовину исполнялись литературой. Рвеніе, негодованіе газетъ превосходило всякую мру. Он вызывали правительство на исключительныя, на чрезвычайныя жестокости.
‘Вс ждутъ,— выкрикивалъ журналъ Краевскаго ‘Отечественныя Записки’,— что полиція разыщетъ этихъ каннибаловъ, вс хотятъ, вс требуютъ, чтобы имена ихъ были оглашены, для того, чтобы знать, кого нужно бояться. Вс хотятъ, вс требуютъ наказанія, народъ обрекъ бы этихъ злодевъ даже на такую казнь, которой нтъ и въ закон. Разстрляніе и повшеніе, по его мннію, слишкомъ легкія, слишкомъ благородныя казни для такихъ варваровъ. Еслибъ они попались въ руки народа, онъ бы разорвалъ ихъ на куски руками, онъ бы жегъ ихъ на кострахъ, онъ бы живыми закапывалъ ихъ въ землю или замуравливалъ въ т самыя стны, которыя стоятъ теперь печальными памятниками человческаго безумія и злобы. Во всякомъ случа народъ разсчитываетъ на вислицы, ждетъ ружейныхъ залповъ: онъ долженъ быть отомщенъ’.
‘Наиболе виновные поджигатели, — повторяли на вс лады ‘Московскія Вдомости’,— вовсе не т несчастные, которые подносятъ горящую головню, а т люди, которые проповдуютъ зажигательныя ученія’ {Одинъ духовный журналъ іезуитско-схизматическаго направленія, пошелъ еще дальше. ‘Когда разыскиваютъ вора, — говоритъ онъ.— то публикуютъ его примты. Хотятъ поймать поджигателей,— какъ же ихъ разыскивать?.. Нужно также описать ихъ примты. Поджигатель, это человкъ, который не вритъ въ Бога, у котораго нтъ религіи, который не признаетъ установленныхъ властей, проповдуетъ принципы западныхъ революціонеровъ и т. д., и т. д.}.
Непосредственныя и очень благопріятныя для правительства послдствія этого скоро сказались въ ожесточеніи, въ раздраженіи простой народной массы въ Петербург и Москв противъ студентовъ, которыхъ начали смшивать съ поджигателями и, что было еще хуже, съ самой ретроградной партіей дворянъ.
Одинъ журналъ осмлился поднять голосъ въ защиту оклеветанной молодежи,— онъ былъ запрещенъ, другіе стали боле осторожны.
Однако правительство не ограничилось однимъ запрещеніемъ ‘Современника’. Нкоторое время спустя былъ посаженъ въ Петропавловскую крпость его редакторъ, Чернышевскій, замчательный писатель и самый талантливый изъ преемниковъ Блинскаго (который создалъ этотъ журналъ и руководилъ имъ до самой своей смерти). Въ это же самое время публика узнала объ арест одного еще молодого человка, но пользовавшагося уже большимъ уваженіемъ.
Нелишнимъ будетъ сказать здсь нсколько словъ о Серно-Соловьевич: его исторія въ высшей степени характерна для этого времени.
Въ ту пору, когда проектъ освобожденія крестьянъ находился.въ рукахъ нкоторыхъ ретроградныхъ сановниковъ, относившихся къ нему враждебно, одинъ молодой питомецъ Царскосельскаго лицея,— столь справедливо прославившагося въ исторіи нашего общественнаго развитія,— только что начиналъ свою служебную карьеру въ канцеляріи Государственнаго Совта. Онъ служилъ въ отдленіяхъ, которыя занимались перепиской и приведеніемъ въ порядокъ длъ комитета по освобожденію. Члены этого комитета употребляли тогда вс усилія, чтобы запутать вопросъ, создать затрудненія и препятствія и затянуть подольше дло. Молодой человкъ, преисполненный энтузіазма, горячій, фанатически преданный длу освобожденія, былъ возмущенъ этими интригами и ршилъ отказаться отъ роли орудія въ рукахъ заговорщиковъ противъ народа. Но прежде чмъ оставить службу, онъ написалъ царю благородное, откровенное письмо. Онъ раскрывалъ ему, что длается, чтобы помшать его намреніямъ, и что были за люди, которымъ онъ доврилъ великое дло своего царствованія.
Положивъ въ карманъ это письмо, молодой человкъ отправился прогуляться въ царскосельскій паркъ и, встртивши государя, подалъ ему письмо. Императоръ, взглянувъ бгло на содержаніе записки, нахмурилъ брови и сказалъ молодому человку, что онъ прочтетъ ее и дастъ ему отвтъ. Вечеромъ графъ Орловъ веллъ позвать къ себ Серно-Соловьевича. ‘Государь,— сказалъ онъ ему, видимо недовольный этимъ порученіемъ,— приказалъ мн благодарить васъ и поцловать. Онъ прочелъ ваше письмо и приметъ его во вниманіе’. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Серно—Соловьевичъ оставилъ службу и напечаталъ въ Германіи свой проектъ освобожденія крестьянъ... съ выкупомъ земли.
Отъ этой брошюры вяло уже чмъ-то совершенно новымъ.
‘Я печатаю свой проектъ за предлами государства,— говорить авторъ въ предисловіи,— такъ какъ въ Россіи не разршили отпечатать его. Я подписываю его, такъ какъ наступило время дйствовать, какъ подобаетъ свободному человку. Если мы желаемъ, чтобы съ нами обращались, какъ съ взрослыми, то намъ не слдуетъ поступать по-дтски’.
‘Берегитесь’,— сказалъ автору генералъ Потаповъ, но ничего не сдлалъ ему. Преступленіе было совершено слишкомъ публично, слишкомъ открыто, слишкомъ, скажемъ прямо, по-рыцарски. Но спустя нсколько мсяцевъ Серно-Соловьевича запутали въ одинъ изъ такихъ мнимыхъ заговоровъ, разсмотрніе которыхъ обыкновенно возлагается на особыя инквизиторскія комиссіи, ведущія дла при закрытыхъ дверяхъ, безъ свидтелей, безъ защиты. Посл того, какъ подобнаго рода слдствіе бываетъ закончено, комиссіи эти, чтобы соблюсти юридическую благопристойность, передаютъ слдственные матеріалы на разсмотрніе Сената, присоединяя къ нимъ свое собственное заключеніе. Сенатъ, постоянно помышляющій о томъ, чтобы дать лишнее доказательство своей горячей преданности трону, не скупится на свои услуги, въ особенности, когда дло идетъ о врагахъ правительства. Онъ прибавляетъ нсколько лтъ каторжныхъ работъ, нсколько позорящихъ словъ — и все кончено.
Серно-Соловьевичъ и Чернышевскій, арестованные въ середин 1862 года, въ моментъ, когда мы пишемъ, томятся еще въ казематахъ {Дло Чернышевского окончилась благополучно посл того, какъ были написаны нами эти строки. Онъ приговоренъ къ семи годамъ каторжныхъ работъ и вчному поселенію. Этотъ актъ варварства, несправедливости, жестокости служитъ точнымъ показателемъ доброжелательности и либерализма правительства (1 іюня 1864 г.).}.
Освободившись такимъ образомъ, отъ серьезныхъ противниковъ, прекративъ, такъ сказать, временно ихъ существованіе, устрашивъ слабыхъ и пріобртя признательность подлыхъ, министерство смло покинуло свою оборонительную позицію для наступательной.
Возстаніе, вспыхнувшее въ Польш, представило прекрасный случай, которымъ министръ внутреннихъ ддъ и воспользовался, чтобы начать знаменитую отнын патріотическую агитацію, побуждая въ виду европейской войны подавать врноподанническіе адреса царю. Чиновники министерства стали колесить по губерніямъ во всхъ направленіяхъ, внушая властямъ мысль объ адрес и даже самый текстъ. Отпечатанный образецъ текста оставлялъ, однако, достаточно простора для мстныхъ варіантовъ и измненій, онъ вовсе не былъ обязательнымъ, лишь бы только тотъ, который составлялся взамнъ его, выражалъ еще большую преданность. Народъ былъ увлеченъ. Хотя способъ, какимъ осуществлялось освобожденіе и вызывалъ въ немъ недовольство, но онъ питалъ чувство признательности къ царю за самое освобожденіе и все ожидалъ отъ него золотой свободы, освобожденія въ землею. Его трогало, что ему сообщалось объ опасности, угрожающей отечеству, онъ думалъ о близкомъ нашествіи, подобномъ 1812 году, и началъ вспоминать свою старую ненависть къ полякамъ, которыхъ выставляли въ его глазахъ, какъ толпу баръ и ксендзовъ, возмутившихся противъ царя-освободителя.
Провинціальное дворянство не было настолько наивно, чтобы не видть въ патріотической преданности очень недорогое средство возстановить старинную дружбу съ правительствомъ. Когда возникъ вопросъ объ освобожденіи, дворянство затяло мелочную борьбу съ правительствомъ. Разбитое въ важныхъ вопросахъ, оно ухитрялось привязывать народъ все тсне и тсне къ престолу, тмъ, что раздражало крестьянъ мелкими придирками и упорствовало въ малыхъ длахъ. Но это не приносило никому никакой выгоды и могло вызвать со стороны правительства лишь желаніе пересмотрть указъ объ освобожденіи въ смысл народныхъ требованій, поэтому дворянство сознавало необходимость примириться, но не знало съ чего начать. Адреса представляли простое и дешевое средство выйти изъ затрудненія. И дворянство всхъ губерній и всхъ уздовъ почувствовало себя вдругъ охваченнымъ пожирающимъ пламенемъ патріотизма.
Оставалось еще образованное общество, та неустойчивая среда, въ которой образуется общественное мнніе: Петербургъ и Москва, вліятельное меньшинство въ провинціяхъ, литературные круги, молодежь.
Средства, пущенныя въ ходъ министромъ внутреннихъ длъ, носили ужъ слишкомъ примитивный характеръ, чтобы можно было разсчитывать на успхъ ихъ въ столицахъ. Здсь, главная роль должна была перейти къ Управленію печати, и успхъ Головнина былъ нисколько не меньше успха его коллеги, напротивъ, онъ оказался даже настолько великъ, что превзошелъ ожиданія самого министра, и послдній былъ даже обвиненъ въ индифферентизм и недостатк ршимости.
Правда, одно обстоятельство очень помогло правительству, у котораго вдругъ однимъ сильнымъ противникомъ стало меньше. Русское общество привыкло уважать,— быть можетъ даже слишкомъ,— мнніе Западной Европы. Но Европа своими нотами, своими демонстраціями безъ армій, своими миролюбивыми криками о войн достигла того, что не только потеряла свой престижъ, но что въ Россіи стали жадно искать всякаго повода, чтобы раздражить ее и бросать ей вызовъ.
Правительство, ршившееся раздлаться съ Польшею и скоре уничтожить ее, чмъ согласиться на какую-либо серьезную уступку, старалось вовлечь всю націю въ свою безчеловчную политику. Оно сумло искусно воспользоваться ея настроеніемъ.
Попытки завести офиціозную прессу въ Петербург не удались. Петербургъ не знаетъ жаргона неистоваго патріотизма и не обладаетъ престижемъ независимости. Оставалась древняя столица, центръ панславизма, русскій городъ по преимуществу, городъ университетскій, хотя нсколько и ослушный, но, при всемъ томъ, самый значительный очагъ реакціи.
Тутъ необходимы нкоторыя разъясненія. Съ начала ныншняго царствованія роль Москвы сильно измнилась. Во времена Николая Москва держалась въ сторон, носила на себ отпечатокъ скрытаго недовольства, дулась на:Петербургъ, и меньше его зависла, отъ правительства. Многочисленные собственники-помщики, Доводившіе зиму въ Москв, богатыя семьи, имвшія тамъ собственные дома, придавали московскому обществу характеръ мене офиціальный, мене покладистый, мене казарменный и чиновническій, чмъ Петербургское общество, однообразное и вчно подтянутое. Въ Москв много занимались университетомъ, и, дйствительно, московскій университетъ былъ великимъ источникомъ свта и знанія для всей страны. Доблестно руководимый, несмотря на всевозможныя препоны, которыя воздвигала бшеная реакція, своимъ духовнымъ представителемъ, профессоромъ Грановскимъ, онъ сталъ каедрой, съ которой обсуждались вопросы въ назиданіе не только студентовъ, но и самого общества. Гакстгаузенъ, присутствовавшій на живыхъ спорахъ славянофиловъ съ западниками въ салонахъ Москвы, былъ пораженъ тмъ, какъ ‘фрондёры древней столицы’ открыто высказывали свое мнніе, которое, конечно, не всегда было въ полномъ согласіи съ мнніемъ правительства.
Посл смерти Николая Москва приняла совсмъ иной видъ. Она тотчасъ преобразилась, лишь только давленіе сверху потеряло свою напряженность, и вопросъ объ освобожденіи крестьянъ коснулся земли. Отъ фрондёрства осталась лишь завистливая ревность къ Петербургу и оппозиціи, да и то лишь ровно столько, сколько нужно было, чтобы тормазить цлые мсяцы вопросъ объ освобожденіи крестьянъ. Самъ Государь вынужденъ былъ напомнить своему ретроградному дворянству о стыд.
Что общество рабовладѣ,льцевъ продаетъ свой либерализмъ за чечевичную похлебку, приготовляемую руками рабовъ, это печально, но понятно. Гораздо трудне понять отношеніе университета и литературныхъ круговъ. Профессорская корпорація состоитъ обыкновенно не изъ провинціальныхъ набобовъ, этихъ ‘русскихъ князей’, всегдашнихъ постителей минеральныхъ водъ и отелей, и даже не изъ лицъ аристократическаго происхожденія. Въ большинств случаевъ, это — сыновья священниковъ, класса очень образованнаго, но бдняго и демократическаго по своему положенію, это — мелкіе чиновники, предпочитающіе науку бюрократіи, наконецъ, потомки благородныхъ, но бдныхъ провинціальныхъ семей. Профессорская, вообще преподавательская корпорація играла большую роль у насъ въ дл образованія, и, за нкоторыми исключеніями, роль прекрасную. Учителя лицеевъ, гимназій, кадетскихъ корпусовъ были одинокими стражами, безвстными піонерами великой гуманитарной пропаганды, которая не доставляла ни славы, ни извстности. Они боролись съ бдностью и, отданные во власть безконтрольной грубой администраціи, они, случалось, поступались своимъ личнымъ достоинствомъ, но тмъ не мене продолжали проповдовать идею независимости и ненависти къ произволу. Посл литературы, преподавательская корпорація была вторымъ представителемъ пробуждавшагося сознанія.
Ни московскій университетъ, ни московская печать не защищали крпостного права, эта задача выпала на долю англійскаго клуба и такъ называемыхъ аристократическихъ круговъ. Вмст съ тмъ, въ обществ обнаруживалось видимое утомленіе. Посл долгой борьбы, которой было ознаменовано царствованіе Николая, люди стали чувствовать себя слишкомъ довольными, удовлетворенными, быть можетъ, усталыми. Сравнивая ужасные годы, наступившіе посл 1848, съ новымъ положеніемъ вещей, публика замчала прогрессъ и удивлялась, что молодежь не удовлетворяется этимъ. Тупое и безплодное доктринерство овладвало университетомъ, связь между профессорами и студентами, видимо, ослабвала.
Грановскаго уже не было. Онъ умеръ въ 1856 г., полный силъ, сорока лтъ отъ роду. Послдній взглядъ его упалъ на начало новой эпохи, исполненной надежды. Удалось ли бы ему остановить реакцію въ университет или, скоре, не счастье ли было для него, что онъ почилъ во время?..
Реакція шла такъ быстро и заявляла себя съ такой смлостью, что одинъ молодой профессоръ-юристъ, призывая тнь Грановскаго и говоря, что онъ считаетъ за честь быть его ученикомъ, открылъ чтеніе своего курса изложеніемъ философіи пассивнаго повиновенія. Онъ поучалъ своихъ слушателей, что еще нтъ никакой заслуги въ томъ, чтобы повиноваться и почитать справедливые законы, но что великій долгъ человка это — безусловное подчиненіе всякому закону, даже несправедливому и нелпому, потому только, что онъ законъ.
Такова была теорія, а практика еще превзошла ее.
Извстна печальная исторія съ демонстраціею, устроенной студентами московскаго университета. Здсь собирались примнить т же самыя правила, которыя вызвали противодйствіе со стороны студентовъ петербургскаго университета. Московскіе студенты хотли послать депутацію съ петиціею къ государю. Когда профессора увидли, какой оборотъ принимаетъ дло, они отступились отъ студентовъ. Сурово принятые властями, брошенные, преданные профессорами, студенты собрались передъ домомъ генералъ-губернатора, требуя права послать ему депутацію.
Эту демонстрацію приняли, или сдлали видъ, что принимаютъ за бунтъ. Жандармы пшіе и конные бросились давить студентовъ, толпа, подстрекаемая полицейскими агентами, преслдовала ихъ, и бдные молодые люди, избитые и раненные, были задержаны и брошены въ тюрьму. Ихъ юношеская кровь была пролита въ Москв впервые посл 1812 года.
Университетскій совтъ, чтобы отстранить отъ себя всякое подозрніе въ участіи и потворств, поспшилъ представить министру записку, въ которой онъ оговариваетъ литературу, общество, даже самого московскаго генералъ-губернатора и взваливаетъ, конечно, всю отвтственность на студентовъ,— и это въ такое время, когда половина университета находилась въ тюрьм. Эта записка будетъ всегда служить въ исторіи русскаго образованія демаркаціонной линіей, отдляющей новыя тенденціи московскаго университета отъ тенденціи предшествующей эпохи. Записку хотли скрыть, и потому она была отпечатана лишь въ пяти экземплярахъ, но она стала извстна въ Россіи, благодаря заграничной русской пресс.
Петербургъ остался доволенъ Москвою. Министръ поблагодарилъ профессоровъ за ихъ усердіе, а цензур отданъ былъ приказъ не допускать нападокъ на новый катехизисъ пассивнаго повиновенія. И вотъ въ Москв-то именно и задумали воздвигнуть главный оплотъ ретрограднаго патріотизма.
Тамъ же нашелся человкъ, который составилъ себ quasiлиберальную репутацію, редактируя журналъ въ эпоху, послдовавшую за смертью Николая, т. е. въ эпоху перваго пробужденія русской рчи. Катковъ, проповдывавшій съ нмецкимъ доктринерствомъ превосходство англійскихъ учрежденій и уваженіе къ законности, помщавшій въ своемъ журнал статьи, передланныя изъ ‘Westminster Review’, которыя принимались за его собственныя, считался за умреннаго либерала и выдавалъ себя одновременно и за поклонника англійскаго законодательства, и за почтительнаго ученика Германіи и всего нмецкаго.
Отъ редактированія журнала онъ перешелъ къ редактированію газеты ‘Московскія Вдомости’, органа полу-офиціальнаго, издававшагося подъ покровительствомъ университета. Тамъ онъ продолжалъ играть ту же роль: говорилъ постоянно съ глубокимъ презрніемъ о русскомъ обществ, поучалъ, по книг Гнейста, своихъ читателей восхищенію передъ Англіею и поносилъ по всякому поводу петербургскую молодежь. Роль водевильнаго дядюшки въ литератур показалась, наконецъ, кой-кому смшной, и это подало поводъ къ полемик, въ которой редакторъ ‘Московскихъ Вдомостей’ показалъ, на что онъ способенъ. На язвительныя насмшки онъ отвчалъ обвиненіями, на шутки — намеками, мало-по-малу онъ дошелъ до того, что сталъ громко и неоднократно доказывать моральное соучастіе молодыхъ людей, напечатавшихъ прокламацію, съ поджигателями. Онъ былъ замченъ.
Съ этого момента англоманія ‘Московскихъ Вдомостей’ начинаетъ тускнть, газета перестаетъ любить законность и уважать права личности и предпринимаетъ ожесточенный походъ противъ Польши. Она оправдываетъ одну за другой вс ужасныя мры, принимавшіяся русской администраціей, смло объявляетъ измнниками всхъ тхъ, кто не раздляетъ ея точки зрнія, и даже прямо указываетъ пальцемъ равнодушныхъ и подозрительныхъ.
Всякій крикъ негодованія, поднимавшійся противъ такихъ небывалыхъ у насъ до тхъ поръ пріемовъ, былъ для редакціи лишь поощреніемъ идти дальше по этому пути, непоколебимая наглость ея возраженій ясно показывала, что цензуры не существовало для нея, и что во всхъ этихъ случаяхъ она разсчитывала на врную защиту и прочную опору.
Чтобы дать понятіе о ‘Московскихъ Вдомостяхъ’, я могъ бы сказать, что они были монархическимъ и абсолютистскимъ ‘Pè,re Duchsne’омъ’ {‘Pè,re Duchsne’ — газета, издававшаяся крайнимъ якобинцемъ Геберомъ во время великой французской революціи. Прим. переводч.}. И все-таки такое сравненіе дало бы лишь слабое понятіе о нихъ. Во всхъ излишествахъ революціонныхъ листковъ чувствуется въ основ горячее убжденіе, пылкая страсть, фанатическая любовь. Злобствованія же московскаго ‘Pè,re Duchsne’а’ были неизмнно холодными, а отказъ его отъ англоманіи — слишкомъ слабо мотивированнымъ.
Сначала публика буквально была поражена и не могла прійти въ себя отъ изумленія, читая ‘Московскія Вдомости’. Никогда, ни въ какую злополучную эпоху не было ничего подобнаго.
Николай въ послдніе годы своего царствованія достигъ того, что заставилъ замолчать всю Россію, но онъ не могъ заставить ее говорить такъ, какъ ему хотлось. Тогда уничтожали книги — авторовъ, но не превращали литературу въ Отдленіе тайной полиціи. Впрочемъ, Николай и не интересовался этимъ. Похвалы раздражали его, онъ считалъ себя выше одобренія людей. Его мало заботило, довольны или недовольны его приказами, лишь бы приказы эти исполнялись, и никто не смлъ выражать свое неудовольствіе. Его идеалъ порядка было пассивное повиновеніе казармы.
Если опасность говорить была велика, то, по крайней мр, можно было безнаказанно молчать, никто не говорилъ во всеуслышаніе: этотъ человкъ молчитъ не потому, что ему нечего сказать, но потому, что онъ таитъ что-то про себя, или: этотъ человкъ печаленъ, не потому ли это, что онъ жалетъ поляковъ?
Лишь въ царствованіе Александра II правящіе круги занялись фабрикаціей популярности и литературы, бдящей и славословящей. Съ тхъ поръ литераторы надзираютъ гораздо тщательне, чмъ жандармы, и нравственный уровень понизился, благодаря непрекращающейся проповди истребительной политики и рабской философіи повиновенія.
Зло, причиненное ‘Московск. Вдомостями’, громадно. Раньше правительство еще сдерживалось, общество — тоже. Правительство, въ вид опыта, производило жестокія экзекуцій, отдльныя конфискаціи. Оно принимало зврскія мры, напримръ, преслдовало, тхъ, кто плъ гимны, сажало въ тюрьму женщинъ, носившихъ трауръ. Затмъ оно пріостанавливалось, выжидая, какое впечатлніе производитъ все это на русскую публику. Съ другой стороны въ обществ ощущались дикія поползновенія, но сознаться въ нихъ люди еще не осмливались. За отсутствіемъ нравственности и такое смущеніе очень похвально.
И вотъ среди этихъ-то сомнній, этихъ колебаній серьезнаў газета съ сложившеюся уже репутаціею, прикрываясь престижемъ университета и конституціонными убжденіями, ране защищаемыми, беретъ на себя самымъ надменнымъ и самымъ наглымъ образомъ, какой только можно представить, защиту ненавистнйшихъ мропріятій, совершенно безполезныхъ экзекуцій… Дурныя страсти общества тотчасъ подняли голову, а правительство удвоило энергію: оно могло это сдлать, получивъ поддержку не только со стороны ‘Московскихъ Вдомостей’, но также и другихъ злополучныхъ органовъ, и между ними ‘Сверной Пчелы’, которой мшала спокойно спать мучительная зависть и которая старалась превзойти ‘Московскія Вдомости’ преданностью полиціи и ненавистью къ Польш.
Всякое противодйствіе ‘Московскимъ Вдомостямъ’ было невозможно, приходилось ограничиваться мелкими нападками и карикатурами, не затрагивавшими существа вопроса. Страшная сила ‘Московскихъ Вдомостей’, сила, которая не только удерживала редакторовъ, но устрашала и самихъ цензоровъ, заключалась въ донос.
Журналъ ‘Время’, умренный, но честный и исполненный великодушныхъ симпатій органъ, редактируемый выдающимся писателемъ Достоевскимъ, мученикомъ, только что возвратившимся съ каторжныхъ работъ, напечаталъ по поводу Польши нсколько гуманныхъ словъ, которыя, весьма вроятно, прошли бы незамченными. Но ‘Московскія Вдомости’ указали на статью, и журналъ былъ пріостановленъ.
‘Но вдь, это уже не литература,— возражала ‘Московскимъ Вдомостямъ’ петербургская газета ‘Голосъ’, поблднвъ отъ сравненія ея съ польскими газетами и ‘Колоколомъ’,— вы переносите вопросъ въ другую область, это уже не споръ, а уголовный процессъ, возбуждаемый вами’ (20 августа 1863).
Литература, выкрикиваетъ Катковъ, литературные споры! Да разв мы занимаемся такими пустяками? Мы занимаемся тмъ, что выводимъ на свтъ дла, которыя насъ интересуютъ. У насъ не было еще времени, это правда, заняться вашей литературой, но мы намрены заняться ею и думаемъ, что не лишне будетъ присмотрться немного поближе къ тому, что длается въ петербургской журналистик’ (‘Московскія Вдомости’, 1863, No 222).
— ‘Да,— говорилъ онъ въ другомъ мст,— я добровольно служу хорошему длу и стараюсь разоблачать враговъ, которые мшаютъ видамъ правительства’.
Когда стало извстно о назначеніи ужаснаго Муравьева и по явились первые отчеты о его дяніяхъ, сохранившійся остатокъ человческаго чувства заставилъ содрогнуться сердца многихъ слабыхъ людей. И вотъ, чтобы ободрить ихъ, ‘Московскія Вдомости’ тотчасъ же напечатали слдующее: ‘Россія, конечно, не забудетъ великихъ услугъ, которыя будутъ оказаны ей въ эти трудныя времена. Она прославитъ людей, дйствующихъ, не виляя, въ атмосфер преступленій и клеветы. Эти люди должны знать, что Россія поддержитъ ихъ своимъ сочувствіемъ.— Это ея долгъ. Да, Россія должна собраться, какъ подъ щитъ, вокругъ этихъ людей, которые не отступаютъ передъ страшной необходимостью пустить въ ходъ вс строгости закона, чтобы спасти отечество. Если мы лицомъ къ лицу съ возмущеніемъ, то мы должны и подавить его. Мы были бы измнниками и трусами, если бы отказались исполнить свой долгъ. Никто не упрекаетъ полководца, увнчаннаго лаврами, въ кровожадности. Сановникъ, принимающій энергическія мры, не можетъ быть также обвиненъ въ жестокости’.
И посл всего этого кучка литераторовъ, профессоровъ, членовъ нашего жокей-клуба и нашей золотой молодежи… съ сдыми волосами устраиваетъ обдъ Каткову, обдъ, на которомъ въ первый разъ предлагается тостъ за Муравьева.
Мы не припоминаемъ, чтобы въ самые мрачные дни французской революціи устраивались банкеты въ честь Фукье-Тэнвилля, или празднества для прославленія подвиговъ Карье и Фуше.
Примру Москвы тотчасъ послдовала провинція и Петербургъ. Произошло нчто неслыханное въ исторіи: дворянство, аристократія, купечество, наконецъ, все культурное общество имперіи съ шестьдесятью-милліоннымъ населеніемъ, безъ различія національности и пола, стало превозносить самыя жестокія экзекуціи, посылать хвалебныя телеграммы, поздравительные адреса, иконы ужаснымъ людямъ, которые приняли на себя не отважный бой, а умиротвореніе посредствомъ вислицъ, не опасности битвы, а ничмъ не угрожавшія имъ конфискаціи вооруженной рукой.
‘Московскія Вдомости’ представляли, конечно, лишь наружную язву: испорченная кровь обращалась въ жилахъ всего организма. Агитація, предпринятая министромъ внутреннихъ длъ въ провинціи, показала, какъ велика еще была тамъ дикость и какъ глубока деморализація. Въ лиц Муравьева каждый маленькій деревенскій тиранъ любовался самимъ собою. Но при всемъ томъ значительная часть отвтственности должна пасть и на университетскую газету.
Ей принадлежитъ смлая иниціатива перваго слова. Она увлекла слабыхъ, положила конецъ колебаніямъ нершительныхъ. Сколько скверныхъ вожделній, зарождавшихся въ туман возможностей, исчезли бы, не оставивъ никакого слда, если бы не встртили поощренія! Многіе честные люди приняли участіе въ этихъ странныхъ демонстраціяхъ сильнаго противъ слабаго, будучи глубоко убждены, что исполняютъ свой патріотическій долгъ, произошло это потому, что они были увлечены единственной газетой, какую имли обыкновеніе читать въ своей провинціи {Многіе выписываютъ ‘Московскія Вдомости’ по привычк, кром того, он необходимы, такъ какъ пользуются монополіею казенныхъ объявленій. (Примч. Герцена).}.
Одна часть правительства замтила, наконецъ, что дло зашло ужъ слишкомъ далеко, но было поздно. Эта умренная часть правительства находилась уже за бортомъ, все, что мшало теченію, было снесено, опрокинуто партіей дйствія, имвшей къ своимъ услугамъ ‘Московскія Вдомости’ и виленскаго генералъ-губернатора.
Великій князь Константинъ не одобрялъ того, что длалось въ Литв, ‘Московскія Вдомости’ смло бросаютъ ему въ лицо слово ‘измна’, и братъ императора принужденъ покорно отправляться для леченья на горькія воды въ Германію.
Кіевскій генералъ-губернаторъ Анненковъ, человкъ далеко не мягкій и не гуманный, не проявилъ, однако, такой артистической ревности и беззастнчивости въ преслдованіи инсургентовъ, какъ Муравьевъ,— ‘Московскія Вдомости взяли его подъ подозрніе и съ тхъ поръ подсматривали за каждымъ шагомъ его. Случилось, что одинъ изъ бывшихъ студентовъ Кіевскаго университета, содержавшій въ Кіев школу верховой зды, Ромуальдъ Ольшанскій, задумалъ пристать къ инсургентамъ. Онъ былъ схваченъ, и Анненковъ предалъ его военному суду, приказалъ осудить и приговорилъ къ каторжнымъ работамъ. Такимъ ршеніемъ возмущаются предводитель дворянства Бутовичъ и нкій статскій совтникъ Юзефовичъ, — ни тотъ, ни другой не имли никакого повода вмшиваться въ дла правосудія, ни тотъ, ни другой не несли ни малйшей отвтственности, и, однако, они берутъ это дло въ свои руки, протестуютъ и требуютъ отъ генералъ-губернатора смертной казни этому человку. Анненковъ, опасавшійся уже, благодаря нападкамъ ‘Московскихъ Вдомостей’, что его кредитъ въ Петербург окончательно подорванъ, отмняетъ приговоръ, приказываетъ пересмотрть процессъ и приговариваетъ Ольшанскаго къ разстрлу въ кіевской крпости.
Опала, постигшая великаго князя, окончательно открыла глаза не только Головнину, который былъ очень близокъ къ нему, но и Валуеву и многимъ другимъ, не говоря уже о княз Суворов, никогда не принимавшемъ участія въ подобныхъ темныхъ длахъ. Они хотли обуздать патріотическое бшенство, заключить его въ рамки, предначертанныя ихъ канцеляріями, но, какъ мы уже сказали, пущенное въ ходъ орудіе оказалось слишкомъ тяжеловснымъ, чтобы они могли справиться съ нимъ и они окончательно утратили свое вліяніе.
Тогда положеніе, занятое съ одной стороны министерскимъ міромъ, а съ другой — правительственной печатью, представило совершено необычайное зрлище. ‘Московскія Вдомости’, выдерживая тонъ, приняли борьбу и, поддерживаемыя скрытой рукой, удвоили нападки. Не имя возможности нападать на личности министровъ, он съ ожесточеніемъ набрасывались на ихъ органы: ‘Сверную Почту’ и ‘Голосъ’.
Одинъ весьма комическій случай послужилъ знаменательнымъ показателемъ апогея вліянія ‘Московскихъ Вдомостей’. Министръ народнаго просвщенія хотлъ помстить въ ‘Голос’ объясненіе, оправдывающее управленіе великаго князя въ Польш. Цензоръ отказался пропустить его. Ему дали понять, что статья исходитъ отъ министра, т. е. отъ прямого его начальника. На это цензоръ отвтилъ, что онъ готовъ разршить статью, если министръ приметъ на себя отвтственность за нее, ‘такъ какъ,— прибавилъ цензоръ,— въ стать есть намеки на ‘Московскія Вдомости’: он донесутъ на меня, и я потеряю свое мсто’.
Если такой случай дйствительно былъ (о немъ разсказывалось въ ‘Кельнской газет’), то день, когда онъ произошелъ, долженъ считаться, конечно, самымъ прекраснымъ днемъ для ‘Московскихъ Вдомостей’. Он торжествовали. Но он не забывали о своемъ дл и съ новымъ ожесточеніемъ продолжали свирпствовать противъ измнниковъ. Он осмлились инсинуировать, что либеральная партія, стоявшая у власти, выдавала государственныя тайны корреспонденту ‘Times»а. Он осмлились третировать, какъ подозрительныхъ, какъ враговъ отечества выдающихся людей, не пожелавшихъ принять участія въ подписк, открытой для подношенья Муравьеву образа Архангела Михаила {Первый, имвшій мужество отказать въ своей подписи, былъ князь Суворовъ. Его примру послдовали Головнинъ и Валуевъ. (Примч. Герцена).}.
Посл этихъ громкихъ длъ газета сдлала еще нсколько шаговъ впередъ. Но идти еще дальше она уже не могла: кружилась голова. Мазаніэлло-Жаверъ журнализма, она дошла до безумія {Мазаніэлло — итальянскій мятежникъ XVII-го вка, сошедшій съума, какъ говорятъ, отъ необыкновенно быстрыхъ успховъ своего возстанія, поставившаго его во глав неаполитанцевъ въ ихъ борьб противъ испанскаго вице-короля. (Примч. редакціи).}. Она, простой газетный листокъ, не могла вынести всей тяжести достигнутаго величія и могущества. Она накидывалась на все, что носило отдаленный признакъ независимости, съ такимъ же остервенніемъ, съ такой же злобою, съ какой она упрекала правительство въ томъ, что оно пощадило дтей 14—15 лтъ, попавшихся между инсургентами, или что оно даровало слишкомъ большія права крестьянамъ, предоставивъ имъ судиться собственнымъ судомъ. Она трепетала отъ негодованія при малйшемъ дуновеніи свободы, все равно, проносилось ли это дуновеніе въ Австраліи или Аргентинской республик.
Скромный сеймъ собирается въ Финляндіи. Тамъ говорятъ о свобод печати, уничтоженіи смертной казни, мстныхъ интересахъ. ‘Московскія Вдомости’ слдятъ за каждымъ предложеніемъ рысьими глазами, говорятъ о сейм съ пною у рта и когда сеймъ собирается вытянуть полегоньку изъ-подъ лапы медвдя какую-либо крупицу свободы, ‘Вдомости’ уже тутъ, чтобы забить тревогу, оттнить, преувеличить все то, что хотли смягчить, сгладить.
Украинскіе писатели желаютъ печатать книги по малорусски. Они не питаютъ особенныхъ симпатій къ Россіи…. и не имютъ ни малйшихъ основаній питать ихъ. ‘Это — польская интрига,— выкрикиваютъ ‘Вдомости’,— они хотятъ отдлиться!’ — ‘Замолчите,— кричатъ имъ со всхъ сторонъ,— или вы не знаете, что по теперешнему времени вы ведете людей прямо въ казематы!’ — ‘Это меня не касается’,— отвчаетъ стоическая газета.
Въ покорной, скромной, жалкой палат въ Берлин раздаются маленькіе, слабые голоса въ защиту свободы.. ‘Московскія Вдомости’, этотъ международный церберъ, тотчасъ начинаютъ лаять.
Одного предположенія, что это демократы толкаютъ Копенгагенское правительство на энергическое сопротивленіе, достаточно для газеты, чтобы обрушиться со всею силою на датскихъ демократовъ.
Прочія газеты едва-ли заслуживаютъ того, чтобы говорить о нихъ. Одн изъ нихъ, какъ ‘С.-Петербургскія Вдомости’, длаютъ всевозможныя усилія, чтобы удержаться на линіи порядочности, но это не удается имъ, такъ какъ правительство частью не пропускаетъ статей, а частью, напротивъ, заставляетъ ихъ печатать сообщенія, изготовляемыя его агентами. Другія, какъ ‘Сверная Пчела’, тянутся за ‘Московскими Вдомостями’, стараясь достигнуть до ихъ высоты и вмст съ тмъ сохранить вс аллюры разсудительнаго петербургскаго либерализма.
Объ одной только газет еще слдуетъ упомянуть здсь. Изъ двухъ партій, которыя не присоединялись къ правительству, одна приведена была къ молчанію, почти совершенно задавлена, другая, не отдаваясь правительству, жила въ мир сд. нимъ, мы говоримъ о московскихъ славянофилахъ и ихъ орган ‘Дн’. Отношеніе этой газеты къ польскому вопросу почти ничмъ не отличается отъ ‘Московскихъ Вдомостей’. Только послднія, исходя изъ той точки зрнія, что народы и отдльныя личности служатъ лишь матеріаломъ для топки великой машины, называемой государствомъ, разсуждаютъ логичне, чмъ ‘День’, который исходитъ изъ діаметрально противоположной точки зрнія.
Ученіе славянофиловъ основывается на полномъ отрицаніи Петербургской имперіи, на уваженіи національностей, на подчиненіи вол народной. Въ глазахъ славянофиловъ русская имперія, подобно Польш, есть страна покоренная,— покоренная кучкой авантюристовъ, ренегатовъ, нмцевъ, которые со временъ Петра I и съ его помощью овладли правительствомъ. И вотъ органъ, долженствующій выражать такое мнніе, при первомъ крик независимости одного изъ славянскихъ народовъ, становится на сторону петербургскихъ нмцевъ, но вмст съ тмъ продолжаетъ ‘охранять свой обычный жаргонъ ‘московскаго фрондёра’, называя офиціальную Россію Russland, проводя различіе между публикой и народомъ и никогда не смшивая любовь къ отечеству съ патріотизмомъ, который представляетъ лишь любовь къ государству.
Извстная репутація редактора ‘Дня’, И. Аксакова, ставила его выше всякаго подозрнія, и, дйствительно, его византійская свирль наигрывала на тему безпристрастія въ то время, какъ правительство и его продажные органы разжигали международную злобу.
То, что другихъ побуждала длать страсть къ интриг, то газета Аксакова длала подъ вліяніемъ патріотической экзальтаціи, и простодушный человкъ, избгшій нечистой паутины полицейскихъ демагоговъ, попадалъ въ сти фанатизма.
Любовь къ отечеству, любовь къ государству… какъ ни мудри надъ этими схоластическими различіями, одно ясно: это — не любовь къ, истин, не любовь къ справедливости. Патріотизмъ всегда будетъ добродтелью, покоющейся на пристрастіи: онъ приводитъ иногда къ самопожертвованію, и всегда — къ завистливому, алчному желанію, къ скаредному и эгоистическому консерватизму. Любовь къ ближнему недалека здсь отъ ненависти къ сосду.
Нашъ печальный очеркъ почти законченъ, и читатель вправ сказать намъ: гд же во всемъ этомъ литература? гд новыя произведенія, новые таланты? гд — поэтъ, романистъ, мыслитель? Какіе созданы типы? Наконецъ, какіе идеалы, какой лиризмъ, какое страданіе нашли себ выраженіе въ искусств?
Ничего подобнаго. Ни одного новаго дарованія не принесъ съ собой этотъ кровавый прибой, эти свинцовыя, черныя волны. Даже дарованія прежняго времени, которыя еще уцлли,— теперь поблднли и сбились съ пути.
Нтъ боле книгъ въ Россіи. Газеты все поглотили. Къ счастью еще, у насъ много переводятъ. Не имя своихъ капиталовъ, мы живемъ займами. Наша экзотическая цивилизація продолжаетъ быть предметомъ ввоза. Какая-то тревога забирается въ душу, нарушаетъ покой, отнимаетъ спокойствіе, необходимое для труда я мысли. Ожиданіе реформъ, толчки на дурной проселочной дорог, ретроградное движеніе, ошибочные шаги правительства, постоянныя общанія боле свободнаго закона о печати и постоянныя вмшательства безпорядочной цензуры, безъ единаго руководящаго начала,— все это, не говоря уже о возстаніи въ Польш, поддерживаетъ лихорадочное и болзненное состояніе.
Мы присутствуемъ при всеобщемъ разложеніи, перестройк.
Успетъ ли воплотиться въ жизнь новая форма, къ которой стремятся, не зная ея? Никто не отвтитъ на это. Одно ясно: мы не возвратимся назадъ, къ государству, основанному на крпостномъ прав, къ государству безъ народа. Но какое разстояніе, какая пропасть между нашими новыми стремленіями, превосходящими все, что гд-либо существуетъ, предвосхищающими будущее, и призраками патріотизма XVI вка, съ его проповдью истребленія, крови и вислицы, имющею пока за себя большинство!
Самые выдающіеся люди предшествующаго періода растерялись подобно другимъ. Возьмите, напримръ, Ивана Тургенева. Онъ занялъ въ русской литератур видное и недавно еще независимое положеніе. Артистъ и наблюдатель, художникъ и философъ, онъ, по своему темпераменту, былъ далекъ отъ всякихъ партій. Далекъ не въ смысл нмецкаго отчужденія отъ реальнаго и бгства въ міръ фантастическій, нтъ, напротивъ, онъ бралъ свои краски и свои образцы изъ самой природы. Его очерки изъ жизни крпостныхъ, его поэтическая обвинительная рчь противъ крпостничества принесли огромное благо.
И, вотъ, онъ также покидаетъ свое спокойное созерцаніе и вдохновляется страстями, которыя бурлятъ вокругъ него, онъ становится человкомъ политики, онъ создаетъ, вмсто своихъ великолпныхъ картинъ во вкус Рюисдаля, романы съ тенденціями, изъ которыхъ каждый тотчасъ же узнаетъ, какія именно тенденціи никогда не были его тенденціями. Его герои превращались мало по малу изъ живыхъ людей, какими они были раньше, въ ходульныхъ носителей мысли, скрытой за кулисами.
Увлеченный прогрессивнымъ потокомъ, Тургеневъ рисуетъ намъ агитатора, фанатика націонализма, принадлежащаго къ міру, который страждетъ, но не возмущается, болгарскаго заговорщика, мечтателя, освободителя in spe, но который, будучи блымъ негромъ между своими, не знаетъ, что длать, и отправляется умирать еще очень молодымъ и кашляя отъ чахотки, подобно Травіат, на берега Адріатики.
Подхваченный противоположнымъ теченіемъ, Тургеневъ пытается создать типъ передовой молодежи въ Россіи,— задача не только художественная, но еще и весьма нравоучительная. Авторъ хотлъ дать головомойку молодому поколнью, постоянно противоставляя ему поколніе предшествующее… которое, однако, не отличалось вообще ничмъ, кром своего пассивнаго ничтожества и своей хлопотливой безполезности.
Время, типъ, все было выбрано неудачно. Романъ, появленіе котораго совпало съ возникновеніемъ реакціи, обрушивался на тхъ же самыхъ лицъ, что и она, высмивалъ т же самыя идеи и т же ошибки, такъ же преувеличивая ихъ, наконецъ, употреблялъ то же слово нигилизмъ, которымъ пользовались и московскіе реакціонеры, которые, уставъ называть своихъ противниковъ матеріалистами, изобрли терминъ нигилистъ, какъ бы желая тмъ подчеркнуть отягощающее вину обстоятельство, высшую степень матеріализма, А между тмъ этотъ терминъ, въ примненіи къ молодымъ людямъ, преданнымъ своему длу, т. е. наук, былъ лишенъ всякаго смысла.
Мы понимаемъ еще, что можно говорить въ извстныхъ предлахъ о трагическомъ нигилизм Шопенгауэра, этого философа смерти, или объ эпикурейскомъ нигилизм этихъ безсердечныхъ созерцателей людскихъ страданій, этихъ праздныхъ свидтелей кровавой борьбы, держащихся въ сторон и не принимающихъ никакого участія въ горестяхъ и страданіяхъ своихъ современниковъ. Но говорить о нигилизм молодыхъ людей, пламенныхъ и преданныхъ, лишь длающихъ видъ отчаянныхъ скептиковъ, это — грубая ошибка.
Нигилизмъ, какъ понимаетъ его реакція, появился не со вчерашняго дня: Блинскій былъ нигилистъ въ 1838 году — онъ имлъ вс права на этотъ титулъ. Сынъ мелкаго Пензенскаго чиновника, онъ прошелъ трудную школу, страдая отъ нищеты, пробиваясь черезъ всяческія препятствія, добывая себ одновременно и хлбъ, и знанія, и несмотря на все это, онъ уже въ 25 лтъ взялъ на себя роль учителя и былъ признанъ дйствительно учителемъ всей учащейся молодежью въ Россіи. Его появленіе во глав умственнаго движенія было весьма знаменательнымъ. Онъ пришелъ не тайкомъ, онъ не старался вызвать забвеніе относительно своего происхожденія. Онъ выступалъ такимъ, каковъ былъ. Задолго до него изъ среды духовенства, чиновничества выходили ученые, литераторы, государственные дятели, но они сливались съ той же средой, въ которую вступали. Теперь же обстоятельства измнились: не отдльные уже люди поднимались и карабкались на вершины, но уровень образованія, умственнаго пробужденія опускался все въ боле низкіе и низкіе слои.
Сынъ мелкаго чиновника, не желающій служить, какъ Блинскій, сынъ священника, который становится свтскимъ дятелемъ, какъ Чернышевскій, наконецъ, бдный провинціальный дворянчикъ баринъ-пролетарій, какъ Гоголь, начинаютъ играть большую роль. Они не представляли собою ни третьяго сословія, ни вообще какого-нибудь класса, но живую среду, которая набирала свою силу и снизу, и сверху. И чмъ дальше мы подвигаемся, тмъ больше убждаемся, что именно этотъ метаболическій слой, занимающій промежуточное положеніе между растущей безплодностью верховъ и некультурной плодовитостью низовъ, призванъ спасти цивилизацію для народа. Эти новые люди внесли въ литературныя формы нкоторую шероховатость, раздраженіе, нчто рзкое, неумолимое, имъ недостаетъ снисходительности и иногда изящества. Это оскорбляетъ вкусъ пуристовъ, не говоря уже объ обидчивости камергеровъ отъ литературы.
Блинскому и Гоголю,— этому единственному геніальному человку послдняго періода царствованія Николая,— ставили въ упрекъ именно то, въ чемъ реакція упрекаетъ въ настоящее время нигилистовъ. И тотъ, и другой своимъ пыломъ своими подчасъ вульгарными образами, эксцентричностями, неумренностью выраженій шокировали многихъ. Блинскій своей страстностью безконечно переходилъ границы всего того, что допускалось въ салонахъ. Непреоборимый пылъ увлекалъ его, а вмст съ нимъ и всю молодежь. Съ перомъ въ рук, среди своихъ импровизацій, которыя трепетали отъ негодованія, которыя обвиняли, метали анаемами ‘въ свинцовый сводъ, давившій его’, онъ не имлъ времени принарядиться въ блый галстукъ, да онъ и не хотлъ наряжаться. ‘Для этого человка нтъ ничего святого, ничего, заслуживающаго уваженія’, кричали литературные авторитеты. Это — нигилистъ, — сказали бы они теперь на реакціонномъ жаргон нашего времени.
Но серьезная сторона, сторона трагическая, вопросъ о томъ, какъ сложился тотъ складъ ума, который они преслдовали въ Блинскомъ, эта горечь, бродившая въ его крови, — вотъ что ускользало отъ пониманія его строгихъ судей. Они всегда обращали вниманіе на формы и никогда не задавали себ вопроса, откуда же въ немъ это разлагающее начало, которое причиняло столько разрушеній и вызывало столько надеждъ. Исторія нигилиста имъ была неизвстна.
Будучи ребенкомъ, онъ испытываетъ въ своей жизни рядъ несправедливостей. Ставши юношей, онъ, подъ давленіемъ враждебныхъ силъ, отрекается отъ своей юности, въ возраст, когда душа раскрывается всему міру, онъ недоврчивъ, и въ ту пору жизни, когда больше всего нуждаются въ поддержк, онъ разсчитываетъ лишь на свои силы. Оскорбленный тысячи разъ, онъ боится людей и въ особенности тхъ, которые являются dona ferentes. Онъ питаетъ отвращеніе къ тому міру, который унизилъ его отца и обезобразилъ его мать. Терзаемый скептицизмомъ, онъ старается выработать себ холодную мысль и дерзкую рчь, но молодое сердце его переполняется, онъ жертвуетъ собою, онъ погибаетъ, отрицая самопожертвованіе.
Что за задача — раскрывать истину съ терпніемъ Агассиса, наблюдающаго день и ночь зародышъ черепахи, улавливать связь, существующую между горечью сына и лихоимствомъ, неизбжнымъ воровствомъ отца, изслдовать, какъ слезы матери превращаются въ соціалистическія мечты! Да, подобная задача стоила труда. Но для этого надо было быть независимымъ отъ какихъ бы то ни было вліяній.
А Тургеневъ сдлалъ изъ своего нигилиста ‘буку-племянника’, надленнаго кучею всяческихъ пороковъ, какіе только мы знаемъ, пороковъ, которые онъ боится изслдовать глубже ихъ наружнаго покрова.
Его герой быстро проходитъ передъ вами… не имя даже времени реабилитировать себя въ вашихъ глазахъ. Судьба этого невроятнаго ‘нигилиста’ столь же несчастна, какъ и судьба невозможнаго болгарина: авторъ отдлывается отъ него на манеръ Брута, онъ убиваетъ его тифомъ. Спорный вопросъ, тяжба ‘отцовъ съ дтьми’, процессъ между людьми вялыми, людьми-фатами и наглецами не могъ закончиться за отсутствіемъ сторонъ. Нигилистъ и болгаринъ ничего не сдлали, они едва вступили на свое житейское поприще, откуда еще была видна школьная дверь, только что закрывшаяся за ними.
Случается, что люди умираютъ очень молодыми,— это правда. Но въ такомъ случа они не успваютъ сдлаться типами, а если и становятся, то лишь какъ выразители хрупкости человческаго тла.
И все таки этотъ романъ Тургенева — единственное замчательное произведеніе новой литературной фазы… литературы консервативной. Заглядывайте, сколько вамъ угодно, въ каравансараи нашихъ ежемсячниковъ, этихъ огромныхъ сборниковъ… вы не найдете тамъ ничего, ничего, кром того, быть можетъ, что цензура оставила по ту сторону и о чемъ надо догадываться, ничего, кром добровольнаго охранительства и завываній патріотическаго шакала.
Оживленная дятельность, вызванная первымъ пробужденіемъ посл смерти Николая, не породила великихъ произведеній, но она замчательна по многочисленности усилій, по воодушевленію, по множеству затронутыхъ вопросовъ. Не слдуетъ забывать, кром того, что эта эпоха оставила намъ одну страшную книгу, своего рода carmen horrendum, которая всегда будетъ красоваться надъ выходомъ изъ мрачнаго царствованія Николая, какъ извстная надпись Данта надъ входомъ въ адъ: это — Мертвый домъ Достоевскаго, страшное повствованіе, относительно котораго авторъ, вроятно, и не подозрвалъ самъ, что, очерчивая своей закованной въ кандалы рукой фигуры своихъ сотоварищей-каторжниковъ, онъ создавалъ изъ нравовъ одной сибирской тюрьмы фрески Буонаротти.
Наряду съ этой книгой ужасовъ мы должны поставить драму Островскаго ‘Проза’.
Въ этой драм авторъ проникъ въ глубочайшіе тайники неозападничавшейся русской жизни и бросилъ внезапный лучъ свта въ невдомую душу русской женщины, этой безгласной, которая задыхается въ тискахъ неумолимой и полудикой жизни патріархальной семьи. Островскій уже раньше избиралъ предметомъ своихъ произведеній соціальный слой, лежащій ниже образованнаго общества, и выводилъ на сцену поражающія правдой фигуры. Глядя на героевъ, которыхъ онъ выловилъ въ стоячихъ и разлагающихся водахъ буржуазіи, на всхъ этихъ пьяницъ-отцовъ семейства, на этихъ воровъ, осняющихъ себя крестнымъ знаменемъ, на этихъ глупцовъ и плутовъ, тирановъ и холоповъ, думаешь, что ушелъ далеко отъ жизни человческой и находишься среди медвдей и кабановъ. И однако, какъ ни низко палъ этотъ міръ, что-то говоритъ намъ, что для него есть еще спасенье, что онъ таитъ его въ глубин своей души, и это что-то, это невдомое, ignotum, чувствуется въ ‘Гроз‘. Тутъ чувствуется возможное оправданіе, никакой голосъ съ неба не возвщаетъ, какъ въ Фауст Гёте, отпущенія грховъ, но вс предчувствуютъ его,— и публика содрогнулась.
Странное совпаденіе: поэтъ выступилъ въ защиту такого отпущенія наканун дня, когда оно должно было понадобиться самой Россіи, его драма была какъ бы заключительной пьесой. И посл возгласа о прощеніи дикой жизни наступаетъ безстыдство цивилизованнаго патріотизма.
Не было-ли это знаменіемъ, что Россія императорская, Россія военная и дворянская, Россія по завщанію Петра I окончила свое существованіе? Быть можетъ, такъ. Не по этой ли причин вс прегршенія, вс мерзости, накопившіяся въ теченіе полуторавкового ея существованія, поднимаютъ свою гнусную голову и, предчувствуя свой близкій конецъ, цпляются за руль, чтобы повернуть судно назадъ?
Гакстгаузенъ взялъ за motto къ своей книг дв русскія пословицы: ‘Сидть у моря и ждать погоды’ и ‘Отъ одного берега отстать, а къ другому не пристать’. Вестфальскій баронъ примнялъ первую пословицу къ Россіи, а вторую къ Европ, это было въ 1846 г. Время шло, и вотъ теперь Европа сидитъ на берегу моря… не ожидая хорошей погоды и подводя счетъ своимъ кораблекрушеніямъ. Россія покинула гавань и плыветъ по прихоти втровъ. Достигнетъ-ли она другого берега? И какой это другой берегъ?.. Кто это знаетъ!
Нтъ ничего ршеннаго, нтъ ничего врнаго. Змя мняетъ свою кожу и — мы твердо знаемъ это, — никогда не облечется вновь въ старую.