Н. A. Добролюбов
Норманский период русской истории
Сочинение М. Погодина. Москва, 1859
Статьи и рецензии
ПРИМЕЧАНИЯ
НОРМАНСКИЙ ПЕРИОД РУССКОЙ ИСТОРИИ
Соч. М. Погодина
Норманский период русской истории, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1860
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Н. A. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах. Том шестой.
Статьи и рецензии М.,—Л., ГИХЛ, 1963
Довольно давно уже г. Погодин находится в приятном положении — повторять собственные старые мысли и не слышать на них возражений. Одна из этих мыслей есть, как известно, мысль о норманстве варягов, выдержавшая такую полемику и наконец-таки утвержденная г. Погодиным на незыблемых основаниях. Ныне изданная книжка составляет одно из бесчисленных повторений этой мысли, но ей не суждено уже величаво пройти при всеобщем безмолвном согласии, как проходили недавние повторения норманства в исследованиях г. Погодина. В нынешней книжке ‘Современника’ читатели найдут статью г. Костомарова о начале Руси,1 совершенно не признающую пресловутого норманства. Что теперь сделает г. Погодин? Всего обиднее то, что г. Костомаров и знать не хочет варягов, на имени которых г. Погодин основывал половину своих доказательств. ‘Мало ли кто звался варягами, — говорит новый исследователь, — нам нужны только те из них, которые назывались Русью’. И ведь справедливо и убедительно: прочтите сами. Выходит, что г. Погодин напрасно убивался над тем, чтобы тщательно собрать и свести все места, в которых только упоминается имя варягов. Ни к чему это повести не может, как оказывается… Другое дело — тоже очень обидное — то, что г. Костомаров воспользовался некоторыми из старых возражений против норманства варягов, возражений, представленных, например, еще Максимовичем, но разбитых тогда в пух и прах г. Погодиным.2 И теперь опять приходится начинать сначала. С Максимовичем он сладил легко, потому что тот защищал славянство варягов, которое защищать очень мудрено. Но теперь вдруг является нападение совершенно с другой стороны: г. Костомаров выводит Русь из Жмуди и, пользуясь лучшим из того, что говорили противники норманства в возражение г. Погодину, в то же время сам избегает несообразностей, в которые те впадали… Что тут делать?
Скажут: ‘Да что же об этом особенно сокрушаться-то? Велика важность, норманны или литовцы!..’ Да, вы можете так говорить, читатель, потому что вы не знаете сладости слов: ‘Я решил, я доказал, мое мнение принято всеми’. Слова эти повторял мысленно и даже печатно г. Погодин о норманстве вот уж лет двадцать, он привык к ним, сжился с ними и вдруг — разочарование! Подумайте, каково это!
А кроме того, есть и другая причина, по которой г. Погодин должен ужасно дорожить норманством. Он отчасти подвержен мистицизму (нельзя же: ‘Москвитянина’ издавал вместе с г. Шевыревым!)3 и в зарождении русского государства видит нечто особенно знаменательное. Он спрашивает сам себя: какое же значение имеет призвание Рюрика в дальнейшей истории России? и отвечает таким образом (стр. 138):
Главное, существенное в этом происшествии относительно к происхождению русского государства есть не Новгород, а лицо Рюрика как родоначальника династии, хотя он, подобно Ромулу, не имел, может быть (!) никакого понятия о своем будущем значении, Рюрика, который пришел с чувствами дружелюбными к племени, призывавшему его по доброй воле. Началось преемство, стало за кем следовать, хотя еще и в пустом пространстве. Вот почему это происшествие бессмертно в русской истории! Воздадим честь и Новугороду, старшему сыну России (рожденному, впрочем, прежде матери), за призвание князя, которого роду предназначено было основать впоследствии величайшее государство в мире.
Младенец Рюриков, Игорь, с его дружиною есть единственный результат норманского призвания в Новгород, единственный ингредиент в составлении государства, тонкая нить, которою оно соединяется с последующими происшествиями. Все прочее прошло, не оставив следа. Если б не было Игоря, то об этом северном новогородском эпизоде почти не пришлось бы, может быть, говорить в русской истории, или только мимоходом.
Таким неприметным атомом относительно к формации началось государство, зародышем, который именно едва поймать можно микроскопом исторических соображений. Это, употребим сравнение, корень бессмысленный слова, первый элемент звука.
Видите, до чего доводит г-на Погодина варяг-норманн Рюрик! Строгий ученый, гордящийся математическим методом собственного изобретения, входит в некоторого рода раж, вылезает из кожи и начинает нескладно бредить, чтобы только угодить этому лицу Рюрика, который — бедняк! — ‘сам, может быть (!), не имел никакого понятия о своем будущем значении’ и которого ‘единственным результатом был Игорь…’ Чего не наговорил в исступлении от этого лица г. Погодин! И сын, рожденный прежде матери, и Игорь как единственный ингредиент в составлении государства, и микроскоп исторических соображений!.. Просто даже страшно делается!..
И все это для чего? Для того, чтобы показать, что Россия рождалась долго, и рождалась не так, как иноземные государства. Как долго она рождалась, об этом можно судить из его отзыва, что при Олеге Русь еще ‘менее, чем зародыш, это математическая точка, почти идея’. А как рождалась Россия, это опять-таки можно видеть из рассказа г. Погодина о том же Олеге. Не угодно ли вникнуть в его красноречие (стр. 140):
Оставляя Новгород, Олег делался странствующим рыцарем с своей дружиною, лишался места. В эту минуту как будто пропало, скрылось из виду зачавшееся государство. Минута неизвестности! Семя предано произволу ветров!
Не должны ли мы трепетать за него? Что с ним будет? Куда понесется оно? Где найдет себе родимую почву?
Успокоимся! Благопромыслительной десницею несется оно именно в Киев, где ему приготовлено лоно, где государству поставлена цель. Мнимою прихотью Олега выражается воля провидения! Династия, оставшись в Новегороде, повела бы дела по необходимости иначе. Из Новагорода должна бы утвердиться у нас связь не только государственная, но и духовная, с Западом, латинством, папою, а, видно, было надо, по высшему предначертанию, чтоб Европа состояла пока из двух половин, чтоб распадавшейся в то время религии приуготовилась особая церковь на Востоке, чтоб там когда-то, чрез тысячу лет, среди славянских племен, народилось государство — наследник римскому Востоку, греческой империи, Константинополю, как римский Запад достался в наследство, с землею, жителями, религией и образованием, немецкому народу.
Олег пошел, точка двинулась, это, правда, точка, но более, но выйдет линия, и какая линия? Пол-экватора, треть меридиана.
С таковым же красноречием — достойным лучшей участи — рассказывает г. Погодин о последующих князьях, до Ярослава включительно, и заключает: ‘Так удалые норманны в продолжение двухсот лет раскинули план будущего государства, наметили его пределы, нарезали ему земли без циркуля, без линейки, без астролябии, сплеча, куда хватила размашистая рука’ (стр. 150).
А выходит, что не норманны и что дело не так было и не потому!.. ‘Есть от чего в отчаянье прийти!’4
Не в одном пустом названии расходится г. Костомаров с г. Погодиным и братиею, не один частный пункт древнейшей истории Руси подвергнут теперь опасности. Пошатывается все историческое здание, выведенное г. Погодиным с помощию славяно-русского мистицизма и украшенное таким слогом, каким говорили только герои повестей Марлинского в минуты безумных увлечений. До сих пор г. Погодин проповедовал о норманском характере древнего периода русской истории и даже наши сношения с Византией объяснял как-то особым магнитным притяжением навыворот — с севера к югу. Норманны, дескать, непременно должны были стремиться к югу, потому самому, что они — норманны, северные люди. И Лиутпранд5 так говорит: aquilouares homines! {Северные люди (лат.). — Ред.} Напрасно Максимович возражал ему, что северными людьми можно назвать и не одних только собственно норманнов, г. Погодин переспорил… И вдруг теперь г. Костомаров опять подымает Лиутпранда и в грош не ставит его свидетельство! Горько! Кто внимательно прочтет ‘Начало Руси’ г. Костомарова, тот увидит, что он (какова бы ни была степень решительности и несомненности его выводов в частном вопросе) стоит гораздо ближе к истинным воззрениям, нежели г. Погодин с своим математическим методом. Г-н Костомаров интересуется происхождением варягов потому собственно, что весь характер его исследований о древней Руси — преимущественно этнографический. Сближения, которые он делает между образованием русского государства в IX веке и литовского — в XIV, вовсе не похожи на те лирические клики, которыми г. Погодин венчал своих норманнов. Оттого с самого начала русской истории г. Костомаров предполагает следить в ней борьбу двух начал — вечевого и единодержавного. Г-н Погодин, напротив, в параллели русской истории с европейской истощается в доказывании того, что у нас никогда никакой борьбы не было, что везде была тишь да гладь, да божья благодать, что все было мирно и прелестно до последней степени и что в этом именно и заключается противоположность русской истории с историей Запада. Говоря о народе и земле, например, г. Погодин выражает вот какие мысли (стр. 191):
Земля на Западе досталась сполна пришельцам, а у нас осталась, как прежде, в общем владении народа, под верховною (отвлеченною) властию князя, который о ней не думал, потому что не имел никакой нужды. Народ на Западе, побежденный и покоренный, был обращен в рабство, а у нас остался свободным, как был, потому что не был покорен. Вся перемена состояла только в дани, которую он начал платить князю или его приказчикам, дани естественными произведениями, в коих был у него излишек и коих девать было некуда, — следовательно, не отяготительной.
Одним словом — наш народ был посажен на легкий оброк, а западный осужден на тяжелую барщину. Оброк и барщина сами по себе составляют теперь еще важное различие для поселянина, уже смиренного, ручного, а что сказать о тяжелом оброке и легкой барщине в первое время гражданских обществ, близкое к природе и естественной свободе?
И ведь известно, что такой взгляд на наш народ проводится г. Погодиным через всю русскую историю. Если же когда и приходится признать, что положение народа несколько неудобно и скудно, то у г. Погодина с Шевыревым есть на это превосходное объяснение. Дело все происходит, по их уверению, по доброй воле народа, от прекрасных свойств его. Известен знаменитый афоризм г. Шевырева: ‘Не жаден русский народ, не завистлив: летает вокруг его птица — он не бьет ее, плавает рыба — он не ловит ее и питается скудною и даже нездоровою пищею!..’6
Ничего подобного не в состоянии проповедовать новый исследователь, разрушающий результаты скандинаво-мистических воззрений, и вот это-то должно составить несчастие всех патриотов-мистиков, подобных г. Погодину!..
В данный том вошли статьи и рецензии Добролюбова, первоначально опубликованные в критическом отделе ‘Современника’ с января по декабрь 1860 года. К ним присоединена статья ‘Два графа’, впервые помещенная в No 6 ‘Свистка’ в этом же году. Важнейшие из статей и рецензий тома органически связаны и развивают направление, принятое в основных статьях 1859 года — таких, как ‘Литературные мелочи прошлого года’, ‘Что такое обломовщина?’, ‘Темное царство’.
В 1860 году, несмотря на обострение тяжелой болезни и вынужденный отъезд на лечение за границу, деятельность Добролюбова получила особый размах, силу и энергию, а его идеи приобрели особую завершенность и четкость. За этот год, второй год революционной ситуации, Добролюбовым были написаны программные статьи, богатые мыслями и обобщениями, оказавшие сильнейшее воздействие на современников и прочно вошедшие в основной фонд произведений революционно-демократической мысли 1860-х годов. Таковы статьи о романе Тургенева ‘Накануне’ и о ‘Грозе’ Островского, о рассказах Марка Вовчка, о повестях и рассказах Славутинского, о ‘Кобзаре’ Шевченко и стихотворениях Никитина, о повестях Плещеева, статья, посвященная Пирогову, две большие статьи на итальянские темы. Разоблачение всяческих иллюзий относительно ‘бумажного прогресса’, безусловное осуждение всяческих сделок и соглашений либералов с крепостниками, твердая уверенность в том, что только всеобщее народное восстание может принести решительное преобразование общества на истинно человеческих основаниях, безусловная решимость всеми силами содействовать этому единственно верному выходу и ‘торопить, торопить’ его, по словам Чернышевского, — вот что лежит в основе деятельности Добролюбова в это время.
В статьях и рецензиях 1860 года продолжалось обоснование принципов ‘реальной критики’ Добролюбова с ее политическими и эстетическими требованиями к литературе. В этом отношении особенно важны такие статьи, как ‘Луч света в темном царстве’, ‘Черты для характеристики русского простонародья’, рецензии на повести и рассказы С. Т. Славутинского и стихотворения И. С. Никитина. Мысли Добролюбова о народности и идейности литературы, о критериях художественности и о реализме в литературе, о значении прогрессивной тенденции в процессе художественного воспроизведения действительности, о воспитательной роли литературы, об ее общественном назначении имели исключительное воздействие на дальнейший ход развития передовой эстетической мысли в России и не утратили своего значения и в настоящее время.
Особый цикл составляют итальянские статьи Добролюбова, написанные под живым впечатлением непосредственно наблюдавшегося критиком подъема национально-освободительного движения в этой стране. Две из них — ‘Непостижимая странность’ и ‘Два графа’ — были опубликованы в ‘Современнике’ за 1860 год (см. об этом цикле во вступительных замечаниях к статье ‘Непостижимая странность’).
Произведения Добролюбова 1860 года писались в очень тяжелых условиях. Цензурные преследования при публикации их в ‘Современнике’ были особенно свирепыми, многие острые, ясные и точные выражения критика беспощадно вымарывались, должны были подвергаться переделке целые большие эпизоды статей. Лишь в издании 1862 года многие из таких цензурных пропусков и искажений были восстановлены и исправлены Чернышевским. Ценный материал для истории текста добролюбовских статей дают и сохранившиеся в отдельных случаях рукописные автографы и типографские гранки. В примечаниях к этому тому большое место занимает поэтому указание разночтений между основными текстовыми источниками, имеющих существенное значение и иллюстрирующих те поистине неимоверные усилия и находчивость, которые пришлось проявить Добролюбову и позднее Чернышевскому, чтобы довести до читателя основные идеи статей, несмотря на цензурные рогатки.
Реальные и историко-литературные примечания к двум статьям ‘итальянского цикла’ написаны В. А. Алексеевым, ко всем остальным статьям и рецензиям — Ю. С. Сорокиным, текстологические примечания и справки по истории публикации текста ко всему тому — В. Э. Боградом.
Впервые — ‘Совр.’, 1860, No 1, отд. III, стр. 104—108, без подписи. Принадлежность рецензии Добролюбову устанавливается на основании списка его статей, составленного Чернышевским (ЦГАЛИ), а также конторской книги ‘Современника’ (ИРЛИ).
Рецензия Добролюбова на книгу Погодина, осмеивающая реакционно-славянофильские утверждения его и Шевырева, а также опубликованная в этой же книжке ‘Современника’ статья историка Н. И. Костомарова ‘Начало Руси’, направленная против ‘норманской’ теории происхождения Руси М. П. Погодина, послужили ближайшим поводом к публичному диспуту между Погодиным и Костомаровым. Погодин, раздраженный этими выступлениями ‘Современника’, написал ответное письмо, в котором называл сотрудников ‘Современника’ ‘рыцарями свистопляски’. Ознакомив с этим письмом Костомарова, он вызвал последнего на публичный диспут по вопросу о происхождении Руси. Этот диспут состоялся в Петербурге 19 марта 1860 года, он привлек большое внимание публики и закончился победой Костомарова. В 3-й книжке ‘Современника’ описанию этого диспута было уделено много места. Добролюбов откликнулся на него в ‘Свистке’ No 4 (‘Совр.’, 1860, No 5) сатирической подборкой под общим названием ‘Наука и свистопляска’ (см. об этом подробнее в прим. к этому сатирическому произведению — т. 7 наст. изд.).
1. Статья Н. И. Костомарова ‘Начало Руси’ (‘Совр.’, 1860, No 1).
2. Имеется в виду полемика между М. А. Максимовичем и М. П. Погодиным о происхождении населения Украины. Максимович (см. ‘Филологические письма к М. П. Погодину’ в ‘Русской беседе’, 1856, No 3) считал его исконным, Погодин (см. его ‘Записку о древнем языке русском’ в ‘Известиях Академии наук’ за 1856 год) утверждал, что в Киеве до татар жило великорусское племя. Полемика между Максимовичем и Погодиным велась в ‘Русской беседе’ за 1856—1857 годы.
3. ‘Москвитянин’ — журнал реакционно-славянофильского направления (1841—1856), издававшийся М. П. Погодиным. В 1840-х и. начале 1850-х годов главную роль в его критическом отделе играл С. П. Шевырев.
4. Слова Чацкого в ‘Горе от ума’ (д. IV, явл. 4).
5. Лиутпранд Кремонский (ок. 922 — ок. 972) — средневековый историк.
6. Вольный пересказ одного места из ‘Поездки в Кирилло-Белозерский монастырь’ С. П. Шевырева (ч. 1, М., 1850, стр. 55). Данное высказывание Шевырева неоднократно являлось предметом иронических упоминаний в ‘Современнике’ (см. еще в статье ‘Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым’ — т. 3 наст, изд., стр. 288).
Статьи и рецензии