К. М. Станюковичъ
К. М. Станюковичъ
Ночью
Ночью
I.
II.
III.
IV.
Ночью, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1897
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Надъ Атлантическимъ океаномъ давно опустилась ночь.
По обыкновенію, она явилась внезапно, почти безъ сумерокъ, эта чудная тропическая ночь, дышавшая нжной прохладой, полная чарующей прелести и какой-то волшебной таинственности.
Въ такія ночи дышется полной грудью. Какой-то безотчетный восторгъ невольно охватываетъ душу и является приподнятость настроенія, пока не притупятся нервы и не станетъ клонить ко сну.
Словно самъ охваченный дремой, старикъ-океанъ будто притихъ.
Ласковый къ морякамъ въ этихъ широтахъ сверо-восточнаго пассата, онъ тихо, совсмъ тихо и безъ признака гнва, рокочетъ, лниво переливаясь своими, казалось, сонными волнами и нжно, съ тихимъ любовнымъ плескомъ, лижетъ бока маленькаго трехмачтоваго военнаго клипера ‘Ласточка’.
Съ благодатнымъ пассатнымъ втромъ, мягкимъ и нжнымъ, почти безшумно несется клиперъ, слегка покачиваясь, подъ всми парусами, узловъ по семи въ часъ, оставляя за кормой слдъ въ вид широкой и блестящей фосфорической ленты. Брилліантовыя брызги воды разсыпаются у его носа.
А съ выси темнаго и далекаго, словно бы бархатнаго купола, съ важной томностью глядитъ полная луна (свтитъ во ‘всю рожу’, какъ говорятъ моряки), обливая серебристымъ блескомъ полоску океана, и ласково мигаютъ безчисленныя звзды.
Порой какая-нибудь ‘непокорная’ или ‘виноватая’, какъ называютъ матросы падающія звзды, сорвется и скатится яркимъ снопикомъ въ океанъ, и снова небо горитъ величаво-спокойное.
На ‘Ласточк’ царитъ тишина.
Вс, кром вахтенныхъ, крпко спятъ.
Вахтенный офицеръ, весь въ бломъ, съ растегнутымъ воротомъ сорочки, ходитъ себ взадъ и впередъ по мостику, остерегаясь прислониться къ поручнямъ, чтобъ не задремать. Онъ посматриваетъ на горизонтъ, взглядываетъ на компасъ, на паруса и, время отъ времени, сдерживая голосъ, чтобъ не разбудить спящихъ на палуб матросовъ (внизу спать душно), вскрикиваетъ:
— На бак! Впередъ смотрть!
— Есть! Смотримъ!— раздается обычный отвтъ.
И опять тихо. Только раздается храпъ.
Вахтенное отдленіе матросовъ стоитъ на своихъ мстахъ. Многіе, притулившись у мачтъ, дремлятъ. Нкоторые ‘лясничаютъ’ или кто-нибудь разсказываетъ сказку.
Но говорятъ вс тихо, почти шепетомъ, словно-бы боясь нарушить очарованіе этой волшебной ночи.
Колоколъ на бак пробилъ четыре раза, то-есть, четыре стклянки (два часа).
Часовые, сидвшіе на носу и смотрвшіе впередъ, повернули головы въ ожиданіи смны и возможности покурить.
— Эй, кому? Выходи, смна!— лниво проговорилъ сонный боцманъ.
И, чтобъ разогнать сонъ, подошелъ къ кадк съ водой, стоявшей впереди фокъ-мачты и, набивъ свою куцую трубчонку махоркой, закурилъ фитилемъ, тлвшимъ въ мдной коробк.
Изъ небольшой кучки баковыхъ, дремавшихъ у передняго орудія, выдлились два матроса. Одинъ—крупный, полнотлый блондинъ съ рыжими баками, другой—маленькій и худощавый съ небольшими усами. Оба были молодые. Блондинъ, впрочемъ, постарше.
Они подошли къ часовымъ и маленькій матросикъ, потягиваясь и звая, проговорилъ:
— Что, братцы, много насмотрли?
— Будетъ съ насъ. Смотри теперь вы, а мы покуримъ. Страсть хочется!— весело отвчалъ одинъ изъ часовыхъ.
Они вылзли изъ своихъ гнздъ на носу, у самаго бугшприта, и на ихъ мстахъ сли рядомъ новые часовые, обязанные немедленно крикнуть, если увидятъ огонекъ судна или силуэтъ его, когда ‘купецъ’, какъ часто случается, не несетъ по безпечности отличительныхъ огней.
Нсколько минутъ оба матроса сидли въ глубочайшемъ молчаніи.
Крупный блондинъ напряженно и, казалось, тоскливо и задумчиво глядлъ на серебристый, тихо рокочущій океанъ, теряющійся въ темной дали горизонта, надъ которымъ горли звзды точно внизу, у самаго океана.
Маленькій матросикъ сперва лниво посматривалъ то вправо, то влво, но скоро сталъ поклевывать носомъ. Втерокъ, обдувавшій его, такъ и наввалъ дрему. На носу покачивало точно въ люльк.
Сосдъ толкнулъ маленькаго матросика въ бокъ.
Тотъ встрепенулся и спросилъ:
— Видно что, Макаровъ?
— Ничего не видно, а какъ бы теб, Дудкинъ, боцманъ не начистилъ зубовъ… Онъ лукавый… Подкрадется и не услышишь…
— А и бда какъ ко сну клонитъ!— промолвилъ, потягиваясь, Дудкинъ. Главная причина—втеркомъ опахиваетъ…
И, взглянувъ вокругъ, прибавилъ:
— Экая вдь теплынь стоитъ въ энтихъ самыхъ, значитъ, тропикахъ! Не бойсь, въ Кронштадт теперь, какъ есть, закрутила зима, а здсь—благодать! И плывемъ себ, точно у Батюшки Христа за пазухой… Ни теб рифы брать, ни теб никакой опаски. Хо-ро-шо!— протянулъ Дудкинъ.
По сдержанно-задумчивому лицу Макарова казалось, что онъ далеко не раздлялъ восторга товарища на счетъ благодати плаванія даже и въ тропикахъ, и Кронштадтъ былъ ему несравненно миле.
Однако, онъ почему-то не выразилъ своего мннія и, подавивъ вздохъ, промолвилъ:
— Положимъ, здсь матросу вольготно, но только такихъ мстовъ у Господа совсмъ немного.
— То-то, матросы, кои въ ‘дальнюю’ раньше ходили, сказывали, что вовсе мало такихъ мстовъ.
— Мало и есть… Здсь-то окіянъ, гляди, какой, шельма, ласковый… Словно заманиваетъ…
Въ эту минуту недалеко, подъ носомъ клипера, раздался плескъ. На лунномъ свт изъ воды показалось какое-то громадное черное пятно и вслдъ затмъ съ шумомъ вылетлъ фонтанъ воды.
— Китъ!
— Онъ и есть!.. Играетъ, шельма!..
— И сколько, подумаешь, въ этомъ окіян всякой твари… Вчерась акулу видли… Попадись-ка къ ей!— замтилъ Дудкинъ и, нсколько разгулявшійся, не чувствовавшій дремы, сталъ смотрть на то мсто, гд показался китъ.
— Ушелъ видно!— проговорилъ, наконецъ, онъ.
— Не бойсь, онъ ходко плаваетъ. Да, братецъ ты мой, такихъ мстовъ немного,—снова началъ Макаровъ, словно бы чувствовавшій неодолимую потребность разочаровать увлекающагося Дудкина, съ которымъ онъ обыкновенно стоялъ на часахъ и былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ, хотя до сихъ поръ и не особенно откровенничалъ съ нимъ.—Вотъ минуемъ, значитъ, эти мста, опять матросу нудно станетъ, въ род бытто каторги… Извстно, флотская служба… Всего впереди повидаемъ: и штурмовъ, и этихъ самыхъ индійскихъ ‘вурагановъ’. Егорычъ сказывалъ, что страшнй ихъ ничего на мор нтъ…
— Ну?
— То-то: ‘ну!’ Помнишь, какъ по выход изъ Бреста-города мы Господа Бога вспоминали?
— Какъ не помнить? Форменная штурма была.
— Ну такъ она ничего не стоитъ супротивъ Индійскаго ‘вурагана’.
— Ишь ты, каторжный…
— Егорычъ объяснялъ, что окіянъ ровно въ котл тогда кипитъ, а вихорь со всхъ сторонъ такъ и крутитъ… И главное, говоритъ, дло, чтобы къ ему, къ анаем, въ самую пасть, внутро, значитъ, не угодить… Командиръ долженъ въ оба глядть, чтобы не допустить до нутра, значитъ…
— А ежели, примрно, угодишь?
— Тогда шабашъ! Смерть всмъ!— категорически произнесъ Макаровъ.
Впечатлительный Дудкинъ даже вздрогнулъ.
— Ну нашъ капитанъ не допуститъ… Онъ—башковатый…
— И доберъ—матроса жалетъ. Который ежели командиръ съ матросомъ доберъ, того и Господь хранитъ… Не дастъ затмнію найти… Однако, три года назадъ одинъ нашъ клиперъ ‘Опричникъ’ безвстно пропалъ… Можетъ, слышалъ?
— Слышалъ. Сказывали, ни одной души живой не осталось.
— Гд ужъ тутъ… Вс до единаго потопли въ этомъ самомъ ‘вураган’.
— А какъ же, Макаровъ, дознались, въ коемъ мст клиперъ потопъ?
— Дознались… Повсемстно опросъ пошелъ. Начальство, значитъ, разослало повстки во вс державы и ко всмъ, значитъ, нашимъ концырямъ. ‘Такъ, молъ, и такъ. Такого-то числа ушелъ съ Явы-острова россійскій карабль и не подаетъ о себ всти. Такъ не видалъ ли, молъ, кто россійское судно или, можетъ, не слыхалъ ли…’ Ну, опосля, какъ навели справки, и обозначилось. Одинъ ‘французъ’—купеческій, что тотъ же ‘вураганъ’ терплъ, видлъ нашъ бдный клиперокъ.
— Видлъ?
— То-то встрлъ. И было это, братецъ ты мой, какъ разъ на первый день Рождества Христова. И купеческій ‘французъ’ страху набрался, потерялъ гротъ-мачту, однако, въ центру этого дьявола не попалъ и его въ емъ не закрутило. Спасся. И какъ увидалъ онъ, какъ мимо пронесся нашъ-то ‘Опричникъ’ подъ россійскимъ флагомъ, французъ, какъ слдуетъ, обозначилъ въ шканечномъ журнал: ‘Такъ, молъ, и такъ. Ежели, говоритъ, русскій корабь будетъ итти этимъ самымъ курцомъ—попасть ему въ центру. Господи, спаси и помилуй. И мы потеряли гротъ-мачту и бдуемъ…’ По этой выписк у француза и открылось дло-то. Въ самый, значитъ, праздникъ наши-то смерть приняли въ окіян, далеко отъ своей стороны…
Нсколько минутъ длилось молчаніе. Дудкинъ, видимо, былъ подъ впечатлніемъ разсказа.
Наконецъ, онъ спросилъ:
— Поди, рыбы ихъ съли?
— Надо-быть, акулы. Тамъ ихъ страсть, этихъ самыхъ акуловъ.
— А души-то какъ?
— Души стонутъ, какъ буря поднимается… За другихъ Бога молятъ… Не бойсь, слышалъ, какъ въ погоду изъ моря ровно воетъ кто… Это и есть потопшія души…
— Давай, Макаровъ, лучше о чемъ другомъ говорить, а то ты все такое нехорошее да тоскливое заводишь!— проговорилъ вдругъ Дудкинъ.
Веселый и жизнерадостный, большой ухаживатель, плнившій не мало кронштадтскихъ кухарокъ и горничныхъ и восхитившій въ Брест молодую бретонку-прачку, любившій кутнуть на берегу, исправный матросъ, не особенно разборчивый въ лишнихъ тычкахъ боцмана,—Дудкинъ невольно протестовалъ всмъ своимъ существомъ противъ мрачнаго настроенія Макарова.
Такая чудная тропическая ночь, которая, казалось, такъ и дышетъ ласковымъ призывомъ къ жизни, а Макаровъ заводитъ такіе разговоры!
— Ай, не любишь? Теб бы только слушать про веселое?— тихо усмхнулся Макаровъ.—Ужъ такая, братъ, наша служба тоскливая. Хуже флотской, кажется, и на свт нтъ… Главное дло: не привыченъ россійскій человкъ къ вод…
— Это ты правильно.
— На сухой пути куда лучше… На сухой пути ты какъ есть въ полномъ разсудк. И опять же: шляйся по разнымъ морямъ да окіянамъ, когда, можетъ, тебя тоска нудитъ по своей сторон…
— Это что и говорить!— согласился Дудкинъ.—Кабы воля, разв кто пошелъ въ матросы, да еще въ дальнюю?.. Назначили… тутъ ужъ ничего не подлаешь. Терпи!
Макаровъ ничего не отвтилъ.
По прежнему задумчивый, смотрлъ онъ передъ собой и мысли его, казалось, были далеко, далеко отъ этого тихо рокочущаго океана.
— А вдь есть матросы, что сами въ дальнюю просятся!— заговорилъ Дудкинъ.—Вотъ у насъ, сказываютъ, двое просились…
— Просятся. И я вотъ просился!
— Ты!— воскликнулъ удивленно Дудкинъ.
— То-то, я. И могъ бы не итти, не трогали. ‘Ласточка’ не нашего экипажа, а вотъ пошелъ… У ротнаго своего просился.
Макаровъ проговорилъ эти слова съ какой-то грустной покорностью.
— И дуракъ однако ты, Макаровъ!— ршительно произнесъ Дудкинъ.—Самому тошно въ мор, а онъ просился… Какая такая причина?
— Пожалуй, что и дуракъ, а причина была!— значительно протянулъ Макаровъ.—Была, братецъ ты мой, причина!— повторилъ онъ.
Нсколько минутъ Макаровъ молчалъ и словно бы не ршался входить въ дальнйшія объясненія, раздражая своимъ молчаніемъ любопытство Дудкина до послдней степени.
Въ самомъ дл, какая такая причина могла заставить человка самому проситься въ ‘дальнюю’? Положимъ, на ‘Ласточк’ было двое старыхъ матросовъ, что сами просились. Но они шли во второй разъ и были, что называется, ‘отчаянные’—ничего не боялись и находили, что въ мор тмъ хорошо, что харчъ лучше и каждый день чарка идетъ, и есть на что погулять на берегу.
А Макаровъ былъ совсмъ не такой. Тихій, послушливый, исправный, онъ никакой матросской ‘отчаянности’ не выказывалъ и далеко не былъ лихимъ матросомъ. Такъ себ, самый заурядный.
— Можетъ, тебя въ экипаж притсняли, Макаровъ? Зря драли?— спросилъ наконецъ Дудкинъ.
— Нтъ, братецъ ты мой, этого не было… И драли меня за вс мои четыре года службы всего два раза—это когда я на корабл ‘Фершант’ {Такъ матросы передлали названіе корабля ‘Фершампенуазъ’.} первый годъ служилъ—по пятидесяти линьковъ всыпали—командиръ у насъ занозистый былъ и къ матросу лютъ… А что въ экипаж, такъ очень даже спокойно было. И ротный, и фитьфебель ничего себ, съ разсудкомъ люди и не зврствовали… Ну да и я всегда опаску имлъ… завсегда былъ смирнымъ и непьющимъ матросомъ, чтобы, значитъ, отъ грха подальше… Ну ихъ!…
— Такъ изъ-за чего же ты просился?…
Макаровъ не сразу отвчалъ, видимо стсняясь доврить свою тайну товарищу.
Расположила ли его къ откровенности эта чудная теплая ночь съ мигающими звздами, и онъ чувствовалъ потребность высказаться, или Дудкинъ вселялъ довріе къ себ, но только Макаровъ, посл минуты, другой нершительнаго молчанія, наконецъ, проговорилъ съ нкоторой торжественностью:
— Только смотри, Егорка, никому не болтай. Чтобы, значитъ, въ секрет…
— Не сумлвайся, Вась… Слава Богу, пріятели…
— Нтъ, ты побожись!
— Вотъ-те крестъ!
И Егорка Дудкинъ съ самымъ торжественнымъ и серьезнымъ видомъ перекрестился три раза.
Тогда Макаровъ, не спуская глазъ съ океана, тихимъ и словно бы виноватымъ голосомъ застнчиво промолвилъ:
— Причина вся, братецъ ты мой, вышла изъ-за бабы…
— Изъ-за ба-бы?— разочарованно протянулъ Дудкинъ.
‘И впрямь дуракъ!’—подумалъ онъ, взглядывая не безъ нкотораго снисходительнаго презрнія на человка, который изъ-за бабы могъ сдлать такую большую глупость.
— Изъ-за жены, значитъ…
— Такъ ты женатый? А я этого не зналъ…
— Опостылла, что ли, жена? Такъ ты бы ее въ деревню, а то изъ-за бабы да въ дальнюю… Чудно что-то?— недоумвалъ Дудкинъ.
— И вовсе не опостылла… Что ты?— почти испуганно проговорилъ Макаровъ.—Я ее очень даже почитаю и жили мы, какъ слдуетъ, согласно… Ни за что не ушелъ бы я отъ жены… Баба хорошая, разсудливая и изъ себя чистая, красивая и ядреная… однимъ словомъ форменная баба… Карактерная только маленько… командовать любитъ, а то никакой нтъ за ей недоимки,—описывалъ Макаровъ свою жену, видимо сдерживая себя и словно стыдясь передъ товарищемъ признаться въ своей безграничной любви къ ней. И тмъ не мене голосъ матроса звучалъ необыкновенной нжностью, выдавая его чувство.
— Ну хорошо, братецъ ты мой. Ноншнимъ лтомъ, какъ узнала она, что ‘Ласточка’ идетъ взаграницу, пристала ко мн: просись, да просись въ дальнюю. Жалко, говоритъ, тебя будетъ, да за то вся жизнь наша обернется. Денегъ, говоритъ, прикопишь, вернешься съ деньгамъ, лучше будемъ жить… въ оборотъ по торговл деньги пустимъ—она, братъ, у меня баба оборотистая!— вставилъ восторженно Макаровъ,—а то, говоритъ, теперь мы тыкаемся, мыкаемся… Силушки, говоритъ, моей нтъ… Пожалй свою женку… И то сказать… жалко ее было…
— Ишь тоже… А ты бы ее по загривку!— перебилъ возмущенный Егорка.
— Что ты? У меня и духу бы не хватило… Ни бабу, ни дитю нельзя забижать… На ихъ руку подымать не годится… Грхъ!
— Жену бить грхъ, ежели она, примрно сказать, дерздничаетъ?— удивился Егорка.
— То-то жалко, говорю… Пусть лучше куражится, Богъ съ ей… Да она, братецъ, и не изъ такихъ, что сустерпитъ… Сама, ежели что, огрызнется…
— Видно, такого дурака, какъ ты, она и сама учивала, а?— насмшливо спросилъ Егорка.
— А хоша бы сгоряча и вдарила, разв я за это долженъ надъ ей тиранствовать?… Если у тебя совсть есть—ты бабу прости, на то она и баба!— горячо проговорилъ Макаровъ, не ршаясь однако прямо сознаться, что любимая имъ женщина, случалось, костыляла его по ше.
— Однако баба ты самъ, какъ я посмотрю!.. Виданое ли дло, чтобы матросъ и такихъ понятіевъ!.. Облестила она тебя, значитъ, вовсе… Я никогда бы не позволилъ… И, главное, ты вотъ ушелъ, а она… гулять станетъ… Извстно, матроска безъ мужа… Видали мы ихъ въ Кронштадт-то!— хлыщевато проговорилъ Дудкинъ.
Макаровъ примолкъ и словно бы напряженно вглядывался вдаль.
— Что, не бойсь, и за это похвалишь, какъ вернешься?— безжалостно допрашивалъ Егорка.
Голосъ Макарова дрогнулъ, обнаруживая сильное душевное волненіе, когда онъ, наконецъ, отвтилъ:
— Не вс, братъ, такія… Хвалить за что же? Хвалить не за что, но ни бить, ни ругать не стану. Это я врно теб говорю.
— А я свою жену избилъ бы до смерти и подъ колнки… Къ черту, молъ, подлая. Сгинь, ежели закона не соблюдаешь.
— Это ты здря мелешь, Егорка!— строго остановилъ его Макаровъ.
— Чего здря? Извстно, какъ надо учить бабъ.
— Да вдь и она—живой человкъ… Баба молодая, жить ей тоже хочется… За что же я съ ей взыскивать стану… Разсуди… Чмъ она виновата, что мужъ въ море ушелъ.
Макаровъ проговорилъ это съ такой подкупающей, убжденной искренностью и съ такой простотой, что Дудкинъ опшилъ, пораженный словами Макарова, и въ первое мгновеніе не зналъ, что возразить.
— Однако… и чудной ты, какъ я посмотрю… Глупый, какъ есть, глупый ты матросъ… Бабы послушался, ушелъ добровольно, а теперь по ней же скучишь…
— То-то и есть… Такъ иной разъ тошно, что страсть… И обидно, что послушался… Теперь ничего не подлаешь…
— Она, что-жъ, на мст гд живетъ?
— Нтъ. Ларекъ держитъ на рынк. Торгуетъ по мелочи, такъ съ кваса на хлбъ перебивается… А мальченка нашъ при фатерной хозяйк, пока жена на рынк… Да ты врно видалъ ее когда… Такая высокая, здоровая матроска, румяная и горластая… Всхъ на рынк перекричитъ… Страсть бойка на языкъ.
— Звать-то ее какъ?
— Авдотьей… Торговки ее все больше ‘пучеглазой Дунькой’ зовутъ… А еще ‘булкой’, потому какъ она изъ себя полная да блая.
— Торговка Дунька твоя жена?— воскликнулъ Дудкинъ, и въ его голос прозвучала невольная нотка насмшливаго изумленія.
— А что? Ты разв знаешь Дуньку?— тревожно почему-то спросилъ Макаровъ и, быстро повернувъ голову, весь насторожился въ ожиданіи отвта.
Еще бы не знать ‘пучеглазой Дуньки!’ Кто изъ молодыхъ матросовъ не зналъ этой разбитной, энергичнаго вида молодой торговки съ большими, нсколько выкаченными впередъ срыми глазами, съ широкими бедрами и круглымъ мясистымъ лицомъ, черты котораго хотя и не соотвтствовали восторженному описанію мужа, но тмъ не мене обращали на себя вниманіе не особенно разборчивыхъ матросовъ. Она была полнотлая, румяная и веселая, ругалась не хуже боцмана и дарила кокетливыми, многообщающими улыбками матросовъ, зазывая къ своему ларьку. И еще лтомъ, передъ самымъ уходомъ ‘Ласточки’, Егорка былъ однимъ изъ многихъ счастливцевъ, которымъ Дунька давала милостивое разршеніе угостить ее стаканчикомъ водки.
— Такъ… видлъ разъ на рынк!— отвчалъ съ напускной небрежностью Егорка, стараясь скрыть охватившее его смущеніе.
И оба вдругъ примолкли.
Въ эту минуту въ полумрак ночи, потемнвшей отъ спрятавшейся за тучку луны, подъ носомъ, казалось, совсмъ близко, неожиданно появился громадный силуэтъ судна, идущаго подъ всми парусами на перерзъ клиперу.
— Судно подъ носомъ!— тревожно и громко крикнули они почти въ одно время, испуганные и изумленные.
— Право на бортъ!…—нервно и возбужденно скомандовалъ вахтенный офицеръ.
Вслдъ затмъ ‘Ласточка’ тотчасъ же взяла влво и прошла почти по борту ‘купца’. Слышно было, какъ тамъ залаяла собака и кто-то ругался на англійскомъ язык.
Еще минута и ‘купецъ’ исчезъ во мрак ночи.
— Экіе черти, огней не держатъ. Чуть было не проглядли!— сердито проговорилъ Макаровъ.
— Да… опоздай секундъ и быть бы бд… Однако просвтлло… Ишь мсяцъ опять выплылъ… Вонъ и ‘купецъ’ виднъ… Куда это онъ идетъ?… Какъ бы ты думалъ, Вась?— почему-то заискивающимъ голосомъ спрашивалъ теперь Дудкинъ, вызывая Макарова на разговоръ.
Но Макаровъ не отвчалъ.
Внезапное подозрніе невольно закралось въ его доврчивое сердце и онъ еще напряженне и тоскливе всматривался впередъ.
А Егорка искренно жаллъ ‘дурака’, точно чувствовалъ себя передъ нимъ виноватымъ, и въ то же время вспоминалъ веселую ‘пучеглазую Дуньку’, охваченный обаяніемъ этой чудной, ласкающей тропической ночи.