Ночью.
(Разсказъ).
Ночью.
(Разсказъ).
О. Рунова.
‘Русское Богатство’, No 7, 1902
Ночью, Рунова Ольга Павловна, Год: 1902
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Узкая, похожая мстами на ручеекъ, рчка Калиновка отдляла такъ называемый городъ отъ горъ, гд въ невроятномъ хаос и скученности, напоминая сакли, тснились на голыхъ каменистыхъ скатахъ лачужки бдноты, около которыхъ не росло ни одного деревца, не зеленло ни одной былиночки. Въ верхнемъ теченіи Калиновки работало три мельницы, дв торговыхъ бани спускали въ нее свою вонючую воду, неприхотливыя жительницы горъ, стоя на первобытнаго устройства мосткахъ, полоскали въ ней свои пестрыя одежды. Ближе къ Волг Калиновка журчала по широкой и длинной долин, поросшей высокими, могучими ветлами. Весной Волга разливалась вплоть до постояннаго моста, соединяющаго горы съ городомъ, затопляя ветлы, мельницу и неосторожно выстроенныя близко къ вод избушки. Въ т года, когда вода стояла высоко, къ мосту подходили и разгружались около него неуклюжія баржи съ посудой, нефтью, лсомъ. И посл спада Волги въ овражкахъ и впадинахъ долины долго еще стояла и загнивала вода. Но такъ какъ въ город не было другого подходящаго мста, то съ перваго іюля и до конца августа подъ ветлами раскидывался рабочій станъ.
По ночамъ тамъ слышался скрипъ телгъ, подвозившихъ все новыя и новыя артели рабочихъ. Большинство рабочихъ были, однако, пшіе. Подъ ветлами, на вязкомъ, сыромъ берегу Калиновки они располагались какъ дома: обдали, чинили платье, ‘искались’ и тутъ же, въ ожиданіи наемки, устраивались на ночлегъ. Ночевать наверху, на улиц, было запрещено полиціей. Конечно, за исполненіемъ этого запрещенія никто не наблюдалъ, и боле опытный, бывалый народъ постоянно ночевалъ наверху, около рядовъ съ глиняной посудой. Проходить вечеромъ по Верхне-Калиновской улиц слдовало съ большой осторожностью. Везд лежали человчеcкія тла, слышались то возня, то храпъ, то пьяный бредъ, или ожесточенная ругань. Въ город существовалъ ночлежный домъ, длинное, мрачное зданіе съ мутными зелеными стеклами подслповатыхъ окошекъ, но лтомъ какъ пришлые рабочіе, такъ и мстная босая команда упорно избгали ночлежку. Ночевали на улицахъ, на берегу Волги, по-царски ночевали въ старыхъ дощаникахъ и лодкахъ, захвативъ гд-нибудь охапочку снца подъ голову, ночевали подъ амбарами и мельницами — везд, но только не въ ночлежк. Два раза въ недлю, по большимъ наемкамъ, къ рабочему стану приливалъ и отливалъ народъ. По праздникамъ и передъ наемкой на Калиновк ‘гуляли’. Стонъ стоялъ тогда тамъ отъ говора, ругани, пьяныхъ, хриплыхъ псенъ. На деревянныхъ мостахъ около бань плясали, глухой топотъ ногъ, визгъ гармоній, плескъ въ ладоши и вскрики пляшущихъ гулко отдавались въ ночномъ воздух и далеко за полночь тревожили сонъ мирныхъ обывателей.
Было часовъ пять нежаркаго іюльскаго дня. Съ Меркурьевской пристани шелъ берегомъ молодой парень лтъ восемнадцати-двадцати. Видно было, что онъ недавно перенесъ тяжелую болзнь и не усплъ еще отъ нея оправиться. Одтъ онъ былъ въ давно нестиранную блую съ черными полосками рубаху, темно-розовые домотканные штаны и старую рыжую жилетку. Онъ шелъ, часто переводя духъ и подправляя лвой рукой котомку съ сапогами, двумя рубашками и кое-какимъ столярнымъ инструментомъ. Звали его Николаемъ Бычковымъ, по уличному ‘Миколкой Хорошимъ’. Цлую зиму онъ провалялся въ Баку, въ злой, изнурительной лихорадк, весной поправился, началъ работать, опять захворалъ и ухалъ Христовымъ именемъ на родину. Онъ шелъ теперь къ рабочему стану, смутно надясь встртить кого-нибудь изъ своихъ односельчанъ, услыхать про мать и сестренокъ и, можетъ быть, найдти попутчика. Село Усовка, гд родился и выросъ Николай, отстояло отъ города верстахъ въ сорока.
Какъ разъ наканун была наемка и рабочій станъ пустовалъ. Николай прошелъ вдоль ветелъ, вызвавъ своимъ появленіемъ неодобрительныя замчанія трехъ оборванныхъ джентльмэновъ, расположившихся въ укромномъ уголочк для игры въ орлянку, потомъ прошелъ мимо ряда наскоро сколоченныхъ изъ гнилыхъ досокъ лавочекъ, и вышелъ къ дешевой столовой-чайной. Нигд не попалось ни одного знакомаго лица. Николай остановился, раздумывая, что длать — ночевать-ли въ город, или идти въ Усовку, заплатить-ли за ночлегъ на постояломъ двор послдній пятачекъ, или выпить на этотъ пятачекъ чаю, истративъ дв копйки на покупку кренделей. Не вполн ршивъ этотъ важный вопросъ, онъ прислъ на взгорочекъ и началъ переобуваться: снялъ лапти, вытеръ ноги листомъ тутъ же сорваннаго лопуха и перевернулъ на другую сторону вонючія, грязныя тряпки. Николай такъ углубился въ свое занятіе, что и не слыхалъ, какъ къ нему подошелъ рослый, красивый брюнетъ, лтъ тридцати въ черной старой бекешк и ухорски надвинутомъ на затылокъ картуз съ блестящимъ новымъ, козырькомъ.
— Миколка Бычковъ! Онъ и есть!— вскрикнулъ брюнетъ.— Еще здравствуйте.
Миколка всталъ, не спша стащилъ съ головы теплую, съ облзшей опушкой, прорванную шапку и подалъ руку своему односельчанину, Ефрему Никитичу Самарину.
— Изъ Баку, што ль? Эхъ, да и плохой же ты сталъ!
— Хворалъ я.
— Мы слыхали. Видно, похалъ въ Баку, да пролежалъ тамъ на боку. Нтъ, я ничего, слава Богу.
— Слыхали и мы. Всю зимушку деньги домой посылалъ. И теперь, чай, несешь не мало.
— Вота! Разв я дуракъ по дорогамъ ихъ таскать! Вс хозяйк отослалъ!
— Заработалъ бы и я, когда бы не дрянища привязалась,— угрюмо промолвилъ Николай.— Нашенскихъ искалъ. Думалъ,— съ кмъ хать.
— Нашенскихъ нтъ никого. Я утромъ еще прибылъ съ Самолетомъ. Насилу знакомаго мордвина-горшечника нашелъ. Сундукъ мой взялъ да узелъ… Стало быть вмст домой идемъ? По холодку-то гоже. Пойдемъ въ чайну. Угощу, что-ли на дорожку-то чайкомъ.
При этихъ словахъ Николай быстро взглянулъ на товарища и, облизывая свои сухія, истрескавшіяся губы, проглотилъ голодную надодливую слюну.
Въ лавочк Ефремъ купилъ кренделей и увренно, какъ человкъ, сознающій свое немаловажное значеніе въ жизни, подошелъ къ стойк, гд въ узенькомъ огороженномъ пространств, почти сплошь занятомъ полками съ посудой и чаемъ въ пестрыхъ фунтикахъ, стоялъ молодой, блдный завдующій столовой. Ефремъ долго рылся въ обоихъ карманахъ своихъ срыхъ, засаленныхъ, но недавно еще франтоватыхъ брюкъ, и не находилъ нужныхъ ему двухъ копекъ.
— Вотъ грхъ-то!— бормоталъ онъ.— Всего на-всего семишника не хватаетъ. Видно ужъ…
Изъ глубины кармана онъ досталъ черное потертое портмонэ-кошелекъ и, отвернувшись къ стн, началъ его открывать. Толстые, грубые пальцы плохо ему повиновались. Портмонэ выскользнуло изъ нихъ. При паденіи разстегнулся замочекъ, запиравшій среднюю часть кошелька, и на глиняный полъ, мягко зазвенвъ, покатилось нсколько золотыхъ. Вс окружающіе пришли въ необычайное волненіе. Завдующій съ любопытствомъ просунулъ голову въ окошечко, два служителя бросились со всхъ ногъ искать деньги, изъ столовой съ вопросомъ: ‘аль деньги обронили?’ вышло нсколько человкъ.
Ефремъ бросился на полъ, отстраняя сильной рукой служителей.
— Ладно, самъ найду. Грха тутъ съ чужими!— говорилъ онъ, вглядываясь своими острыми глазами и стремительно перекидываясь тломъ съ одного мста на другое.
Наконецъ, онъ всталъ съ пола, глубоко вздыхая и съ чувствомъ удовлетворенія засовывая портмонэ въ карманъ.
За чаемъ Ефремъ завелъ рчь о томъ, что давно уже основательно узналъ, встртившись съ Николаемъ разъ осенью въ Баку и разспрашивая о немъ общихъ знакомыхъ.
— Такъ ты всю зиму и провалялся? У Егора Смина на квартир лежалъ? Ужъ и душища тамъ, баютъ, была… Лошадь у васъ кругъ масленицы, слышь, пала. Мать-то пахать нанимала. Коровнку послднюю смотали. Какъ теперь убираться будете? Староста-то, баютъ, гонялъ ее, гонялъ за поданя. ‘Сдайте, баетъ, землю на общество, коли своихъ силовъ нтъ. Сами идите въ люди жить. Слава Богу, не маленькіе. Избнку, слышь, братъ мой купитъ’. Дошлый! Жать, что-ли, теперь наниматься станешь?
Николай отвчалъ на вс вопросы Ефрема вяло и односложно, не поднимая отъ блюдечка съ чаемъ своихъ усталыхъ глазъ. Не смотря на свою молодость, онъ хорошо понималъ, какое тайное удовлетвореніе доставляетъ Ефрему сознаніе, что онъ, Ефремъ, удачливый, а Миколка неудачливый. Николай зналъ также, что ему не разъ еще придется выслушать соболзнованія, сквозящія тайнымъ торжествомъ, и почти прощалъ Ефрема.
— Эхъ, парень, парень… Жаль мн тебя. Изъ всего села ты у насъ, парень, пословный, смирный. Чужимъ бабамъ ведра носилъ. На-кося! А вотъ нтъ теб задачи и нтъ! Я такъ…
— Ты что же это баишь, что вс деньги тетеньк Варвар сослалъ?— перебилъ Николай.— А этта-то у тебя сколько въ портманет?
Ефремъ засмялся весело и добродушно.
— Чай, не все людямъ сказывать надо, про себя надо кой-чего покинуть, чтобы было что съ собой подумать.
— Покажь мн ихъ!— произнесъ Миколка, протягивая товарищу черезъ столъ руку, ладонью вверхъ.
— Кого ихъ?
— Да деньги. Эти золотенькіе.
— Или ты ихъ никогда не видалъ?
— Видалъ маненько. Да гд мн ихъ часто видать-то? Покажь, что-ли. Ай жалко?
— Ну, погляди,— нершительно согласился Ефремъ, бережно доставая изъ портмонэ и кладя на ладонь Николая пять золотыхъ.
Одинъ изъ нихъ былъ большой, тяжелый, въ пятнадцать рублей, и ощущеніе чего-то гладкаго и вскаго доставило Миколк необыкновенное, почти страстное удовольствіе. Онъ приподнялъ золотой двумя пальцами, потомъ опять опустилъ его на ладонь, любуясь блескомъ и отчетливой чеканкой монеты. Радуясь, какъ маленькій ребенокъ, онъ положилъ вс золотые стопочкой одинъ на другой, потомъ опять разложилъ ихъ по ладони: четыре по краямъ, пятый въ середин.
— Буде, что-ли,— прервалъ его занятіе Ефремъ, ревниво собирая и пряча золотые.— Вотъ, пойдемъ дорогой, ты меня за нихъ гд-нибудь и пристукнешь…
Николай вскинулъ на Ефрема, какъ будто уличенный въ тайной преступной мысли, испуганные и удивленные глаза.
— Не пойду я съ тобою!
— Что такъ? Чего ороблъ? Али ужъ пошутить нельзя?
Ефремъ захохоталъ деревяннымъ, крестьянскимъ хохотомъ.
— Не пойду… и не пойду. Дрянища меня затрепала. Да и сердце болитъ… Вотъ какъ у меня сердце болитъ! Переночую на постояломъ, а утре выйду пораньше.
— Вотъ человкъ! Чай, съ товарищемъ-то все лучше. Дрянища? Я вижу — трясешься. Ты не лъ-ли рыбы, али воблы? Она, братъ, этого, ухъ, какъ не любитъ! Одинъ ты и вовсе не дойдешь. А ты не зазнавайся-ка! Вставай да собирайся.
Ефремъ долго угловато и оживленно жестикулировалъ, уговаривая Николая идти вмст. Парень сидлъ на скамейк, опустивъ голову и не поднимая глазъ, и на вс убжденія отвчалъ неохотно и невнятно: ‘Сердце у меня болитъ… не пойду я.’
— Ну, такъ прости Христа ради, коли этакое дло,— сказалъ Ефремъ, вскидывая сумку на плечо и направляясь къ выходу.— Скажу твоимъ, какъ увижу,— добавилъ онъ.
Ефремъ взялся уже за ручку двери, и вдругъ услыхалъ позади себя взволнованный, вырвавшійся какъ будто подъ вліяніемъ испуга, хриплый окрикъ:
— Дядя Ефремъ!
Онъ обернулся.
— Дядя Ефремъ, постой на часокъ. И я съ тобой.
— Надумалъ! Этакъ-то, братъ, лучше,— добродушно сказалъ Ефремъ.
Они вышли изъ столовой, выбрались въ гору и зашагали по широкой пыльной улиц, по дорог въ Усовку. Миновали площадь съ открытымъ бассейномъ для воды и подымавшимися отъ втра вихрями пыли. Каменные дома перестали попадаться. Пошли трехоконные сренькіе флигеля съ деревянными ставнями и выступившими на улицу палисадниками. Окутанные сизымъ дымомъ, сверкая ярко-блыми мловыми пятнами, шли навстрчу путникамъ тсно нагроможденныя горы, глубоко песчаная дорога, пропадавшая въ синвшемъ дубовомъ лсу и густо-зеленые сады, среди которыхъ выглядывали, какъ цвты, красныя и голубыя дачи съ рзьбой и балкончиками.
Былъ часъ, когда обыватели города N., подкрпившись послобденнымъ сномъ, пили чай. На улицахъ попадалось очень мало прохожихъ и прозжихъ, но на тхъ, кто встрчался, Ефремъ смотрлъ ласково и любопытно, для нкоторыхъ оборачиваясь даже назадъ. Миколка тяжело опирался на суковатую, толстую дубинку, поднятую имъ около пристани, и не обращалъ ни на кого вниманія. Только разъ, замтивъ стоявшаго у воротъ чьего-то дома бродячаго точильщика, онъ круто остановился, съ отразившейся на лиц игрою противоположныхъ чувствъ, и что-то пробормоталъ.
— Знакомаго, что-ли, призналъ?
Николай буркнулъ въ отвтъ что-то непонятное и товарищи молча продолжали путь. На самомъ вызд, тамъ, гд стоялъ длинный рядъ закоптвшихъ, покосившихся кузницъ и около нихъ другой рядъ грубо-сколоченныхъ станковъ, Ефремъ столкнулся съ выходившимъ откуда-то молодымъ человкомъ въ кожаномъ фартук и такой же фуражк.
— Петру Гаврилычу!— крикнулъ онъ весело.— На одномъ двор живали.
Они пожали другъ другу руки и начался разговоръ, состоявшій изъ краткихъ вопросовъ и отвтовъ. Къ разговаривающимъ подошло еще нсколько человкъ незанятыхъ кузнецовъ. Вновь встртившіеся знакомые оживились, пошли въ ходъ намеки и шуточки, которые, хотя не совсмъ понимались даже тми, къ кому относились, все же, благодаря попадавшимся въ нихъ словечкамъ, имли крупный успхъ и сопровождались отрывистымъ, громкимъ смхомъ.
— Одинъ, что-ли, въ Усовку шагаешь?— спросилъ, наконецъ, Петръ Гаврилычъ.
— Зачмъ одинъ? Съ товарищемъ!— отвтилъ Ефремъ, оглядываясь.— О! да гд онъ? Вотъ такъ разъ! Какъ сгинулъ!
— Потерялъ!— загрохотала компанія.
— Миколка! Я и вижу: ему идти не охота. Миколка-а!
— Кричи погромче. Въ старый соборъ діакона ищутъ…
— Да чего кричать! Вонъ онъ идетъ. Ну, человкъ!
Вс головы, какъ по команд, обернулись по направленію глазъ Ефрема. Миколка приближался быстро, почти бжалъ.
— Ты куда ходилъ?— крикнулъ Ефремъ.
Николай махнулъ рукой и прошелъ мимо, не останавливаясь.
Когда Ефремъ, торопливо распрощавшись съ Петромъ Гавриловичемъ, догналъ своего спутника, то увидлъ, что тотъ весь дрожитъ и что волосы на вискахъ смокли у него отъ пота.
— Экъ она тебя!— промолвилъ Ефремъ съ сожалніемъ.— Да ты куда убгалъ-то?
— Такъ,— проговорилъ Николай посл небольшого молчанія. Товарищъ не настаивалъ на боле опредленномъ отвт.
Они вышли за городъ. По одну сторону дороги тянулся сплошной дубовый лсъ, по другую — за пожелтвшими полями широко разбгались невысокіе, круглые холмы, далеко, далеко за ними темнли зубчатые края казенныхъ сосновыхъ лсовъ. Ефремъ обернулся назадъ. Въ оправ изъ желтыхъ песковъ, Волга тихо синла въ поко предзакатнаго часа. Видны были и кудрявыя ветлы, и осокори Заволжья, вдали чуть маячила мельница и крыши нмецкихъ колоній, сверкали, какъ большія капли воды, озерца и проранчики.
— Эхъ, прощай, матушка!— сказалъ Ефремъ и полушутя, полусерьезно приподнялъ свой картузъ.
Недавно омытый дождемъ, зеленый и могучій дубнякъ выдлялся въ прозрачномъ, тепломъ, нжащемъ воздух каждой своей вточкой, каждымъ вырзнымъ листочкомъ. Переская дорогу, бжалъ рельсовый путь. Поздъ, съ вьющимся надъ нимъ облачкомъ благо пара, стуча и пофыркивая, бжалъ подъ уклонъ. Кое-гд краснли чистенькія станціонныя зданія. Дти играли около будки, звонко оралъ птухъ, и медленно, усталыми шагами шла женщина съ свернутымъ выцвтшимъ флагомъ въ рук. Проволока на телеграфныхъ столбахъ гудла однообразно и протяжно. Море сплой пшеницы, начинавшееся почти отъ города, не переливалось срыми и зелсноватыми тонами, какъ мсяцъ тому назадъ: оно стояло спокойное, будто пордвшее, низко наклонивъ тяжелые, перепутанные колосья, и втеръ производилъ въ нихъ только шумъ, легкій, чуть уловимый, болзненно отдающійся въ сердц деревенскаго жителя,— шумъ осыпающихся зеренъ. Во многихъ мстахъ начали жать, кое-гд были уже сложены скирды. Навстрчу путешественникамъ нсколько разъ попадались длинныя дроги съ жнецами, нанятыми на работу. Усаженные по об стороны дрогъ, тсно прижатые другъ къ другу, люди хали съ веселыми, возбужденными лицами, говорившими о томъ, что этими людьми ясно сознается, какое важное, для всхъ необходимое дло дутъ они совершать. Многіе пли псни. Женщины смялись и кричали что-то Ефрему. Николай съ трудомъ поспвалъ за товарищемъ. Ему было душно и жарко, не хватало воздуху для того, чтобы облегчить грудь настоящимъ, глубокимъ вздохомъ. Онъ опять чувствовалъ приступъ лихорадки: дрожь и ломоту въ ногахъ, приливавшій ко всему тлу жаръ и страшную слабость, въ ушахъ у него звенло, во рту недоставало слюны, чтобы смачивать безпрестанно сохнущій языкъ.
Въ голов парня, какъ давно накопленныя сокровища, лежали давно продуманныя, горькія мысли о томъ, что жизнь его семьи и его собственная совершенно испорчена, что домъ разоренъ, что осенью, дйствительно, какъ бы не пришлось заколотить избнку и отправиться — кому въ люди, кому по міру. Дальше… больше… и никогда не справишься, никогда не станешь хозяиномъ. Пробатрачишь всю жизнь. Ждать помощи неоткуда… неоткуда… неоткуда… Каждый, какъ староста, норовитъ лишь живого мяса клюнуть… А онъ хотлъ было осенью жениться. Онъ не разъ мечталъ даже о томъ, кого взять! И какъ немного нужно было, чтобы поправиться. Рублей 50—60, нсколько блестящихъ тяжелыхъ золотыхъ, которые такъ пріятно холодятъ ладонь…
Николай не думалъ опредленнымъ образомъ, онъ чувствовалъ только, что надъ нимъ какъ будто сплывается густой, непроницаемый туманъ, и къ горлу, растилаясь по груди, ползетъ что-то тяжелое, неумолимо-давящее. И одна мысль, одно представленіе, которое онъ не смлъ облечь во что-нибудь ясное, вдругъ пронизывало его, обжигало огнемъ и осыпало морозомъ. Онъ отгонялъ отъ себя эту мысль и зналъ, что она опять скоро придетъ, ужасная и желанная, и пронижетъ его острымъ, жгучимъ напряженіемъ. Минутами его какъ будто отпускало: онъ начиналъ дышать легче, спокойне думать о томъ, что будетъ, слабо надяться, что съ помощью богатыхъ родныхъ, которые вообще, однако, никогда ему не помогали, онъ женится, уплатитъ подати и, ухавъ съ женой на зиму работать въ Астрахань, не только заплатитъ вс долги, но и вернется въ домъ хозяиномъ, купитъ лошадь, запашетъ яровой хлбъ. Въ эти минуты та страшная мысль, которую онъ отгонялъ и звалъ, пробгала передъ нимъ легко, легко, какъ струйка Лтняго, нагртаго воздуха, и сердце Николая замирало отъ ужаса, отъ проблеска сознанія. Проходило мгновеніе и опять ползла по его груди неумолимая, неотвратимая тяжесть, и опять жгучая преступная мысль жалила его змей и манила къ себ… Онъ вздыхалъ глубоко, прерывисто, въ нсколько пріемовъ.
— Что задумался?— спросилъ Ефремъ посл того, какъ путешественники прошли версты четыре.
— Такъ… тоскую. Сердце болитъ,— отвтилъ Николай глухо.— Не надо бы мн идти.
— Не надо бы идти? А то куда-жъ? Ну, парень… И говоритъ, какъ лапти ходятъ… Не ты первый. Какъ еще люди справляются. Я, вдь,— продолжалъ онъ, переходя въ дружескій, хвастающійся тонъ и какъ бы слегка извиняясь передъ Миколкой за превосходство своего положенія,— эти-то четыре золотыхъ съ куфарки одной смылъ… черный бы ее. Изъ Бакъ-то я по первому пароходу прибгъ. Въ Саратов больше двухъ мсяцевъ служилъ на спасательной. Тамъ старшимъ матросомъ нашъ же. Ты его, чать, знашь: Микифоръ Васильичъ. Ну, она, эта самая женщина, была съ однимъ матросомъ знакома, Бутыревъ — прозваніе, тихонько къ намъ на спасательную бгала, а то онъ къ ней ходилъ, какъ не былъ дежурнымъ: попозже, когда господа спать лягутъ. Ну, увидала она меня,— того ужъ ей стало не надо. Со мной познакомилась. Какъ увидала, тутъ же послала за бутылкой. Гармошку съ собой принесла. Всю ночь гуляли, ‘разлуку’ пли. Ну за два мсяца двадцать рублей мн и перетаскала.
— За что?
— Какъ за что? А за что я ее, старую, любилъ? Ей лтъ много больше сорока. Должна она понимать?
— Грхъ этакъ, дядя Ефремъ. Что въ самъ-дл? Тетеньк Варвар обидно.
— Больно ты много знаешь! Не въ подолъ я тетеньк Варвар принесу. Что за грхъ? Она вонъ какъ цну съ господъ мылитъ, да на провизіи… Учена кухарка. Стара базла, а любить ей молодыхъ да хорошихъ охота. Она едьк Бутыреву пиджакъ и сапоги справила. Я его хуже, што-ли? Я, братъ, и въ Бак не полоротничалъ.
Николай ничего не отвтилъ, а Ефремъ говорилъ безъ умолку. Шли они селомъ съ широкими, чистыми порядками и шатровыми избами, и Ефремъ разсказывалъ, какіе въ этомъ сел богатые мужики и почему они богатые, на пути встртилась глубокая канава, а по об стороны ея высокіе валы известковой подпочвы, и Ефремъ разсказалъ, какой человкъ князь, которому принадлежитъ обведенная канавой мстность, какъ онъ бросилъ красавицу жену и живетъ съ бывшей нянькой, старой двкой ‘чародйкой’, которая надъ нимъ ‘сдлала’. Когда эта тема истощилась, онъ началъ припоминать, какъ онъ жилъ въ Баку, работалъ въ Балаханахъ надсмотрщикомъ на промыслахъ, какое получалъ жалованье и какъ, по приказанію управляющаго, водилъ по промысламъ прізжаго англичанина и ‘втиралъ ему очки въ бльмы’.
— Ты, Миколка, этакъ въ люди не выйдешь, какъ я. Потому что я грамотный, окончаніе сельской школы имю и унтерцеромъ изъ полка ушелъ. А ты сиротскій сынъ. Когда теб было въ школу бгать? Ты скотину пасъ…
— А что, дядя Ефремъ,— неожиданно перебилъ Николай, упорно молчавшій все время,— у тебя, чай, еще деньги есть? Чай, не вс ты въ столовой растерялъ?
— Что теб до чужихъ денегъ!— возразилъ Ефремъ недовольно.— Такъ ли, этакъ ли, своихъ добивайся.
За княжеской канавой начались луга. На десятки верстъ тянулись они въ об стороны и только далеко на горизонт, синя, громоздились горы. Съ перваго взгляда, выкошенные еще съ половины іюня, луга казались пустынными и безжизненными. Но глазъ присматривался къ нимъ, и они оживали. Дв неширокихъ извилистыхъ рчки тянулись по нимъ то голубой, то серебряной лентой, виднлись мельницы, около нихъ толпились высокія кудрявыя ветлы, серебристо-срыя на солнышк и нжно-зеленыя въ тни, иногда доносился чуть слышный шумъ падающей воды, шевелились темныя и пестрыя пятна — пасущійся скотъ, изрдка къ дорог выходили сытыя коровы, изъ-за кустовъ выставлялась большая, рогатая голова и спокойными, важными глазами разглядывала путешественниковъ, въ прозрачномъ воздух маячили широко раскинутыя села, высились и блли колокольни сельскихъ церквей, рзко выдляясь между сливавшихся въ одинъ общій тонъ срыхъ деревенскихъ крышъ, то взлетая, то падая комкомъ на землю парили кругомъ зоркіе ястреба, съ прудовъ, изъ камышей, уже выметавшихъ свой цвтъ — толстыя, коричневыя шишки, несся окающій, хриплый крикъ дикихъ утокъ, стая срыхъ куропатокъ съ блестящими, умненькими глазками перебжала съ быстротой вихря дорогу и поднялась за рядомъ высокихъ, побурвшихъ стоговъ.
Вечерло. Солнце зашло за круглое съ темнымъ краемъ облако, и это облако какъ будто сдлалось легче и все освтилось огнистымъ золотомъ. Мелкія, частыя кочки по лугу запестрли, освщенныя съ одной стороны и темныя — съ другой, а гладкій лугъ весь залился тонкимъ слоемъ расплавленнаго золота. Золото было и на зелено-бурыхъ стогахъ, и на срыхъ домикахъ далекой деревни, и въ ея маленькихъ оконцахъ, отливавшихъ всми цвтами радуги, и на вспыхнувшей глади ркъ. Вотъ солнце выплыло въ синюю, блдную по краямъ лазурь, и облако опять сдлалось темнымъ и тяжелымъ, какъ душа, въ которой погасла любовь. Широкій, свтло-огненный кругъ расплывался на запад и въ середин его горло и какъ будто медлило закатиться яркое, вчное солнце. На восток сгущался синій сумракъ, отъ воды вяло холодкомъ, но земля дышала мягкимъ, нжнымъ тепломъ. Кузнечики трещали наперерывъ. Давно взошедшій, молодой, тонкій, какъ блое облачко, серебристый серпокъ мсяца освтился красноватымъ, металлическимъ огнемъ.
— Вотъ тутъ присядемъ!— объявилъ Ефремъ, останавливаясь около дамбы, выстроенной земствомъ и украшенной столбами, выкрашенными въ черныя и блыя полосы. Прозжую дорогу крестьяне наторили, однако, ниже дамбы, полуразрушенной весенней водой, которая бжала поверхъ моста. Внизу, у знблющихся пшеходныхъ кладокъ, Ефремъ вымылъ руки въ ручь, неторопясь, развязалъ свою котомку и обратился къ Николаю, лежавшему навзничь на песк:
— Ножа у тебя нтъ?
Кровь горячей волной прихлынула къ сердцу Николая и разлилась яркимъ румянцемъ по его щекамъ.
— Нтъ у меня ножа. Что у меня за ножи?— произнесъ онъ дрожащимъ, слабымъ голосомъ.
— И сердитый же ты только сталъ! Ай-ай!— замтилъ Ефремъ.— Это все она тебя дозжать, дрянища. У меня, пущай, свой ножикъ есть, да черенъ въ мъ не годится. Коли нтъ, обойдемся.
Онъ досталъ изъ котомки кусокъ калача, жирную, большую воблу, съ сожалніемъ посмотрлъ на свои потерявшіе форму валенки, которые надлъ еще въ город вмсто сапогъ и, отыскавъ по близости камень, ударилъ два раза по немъ съ размаху рыбьей головой. Потомъ онъ разорвалъ воблу пополамъ, отрзалъ кусокъ калача и съ довольной улыбкой пригласилъ Николая полдничать.
— Спасибо. Не охота мн. Самъ же сказывалъ: воблы не сть,— отвтилъ парень все тмъ же слабымъ, прерывистымъ голосомъ.
— Ну, калачика, коли, пошь.
Миколка въ отвтъ махнулъ только рукой. Со спины онъ перевалился на бокъ, машинально сорвалъ какую-то былинку и машинально сметалъ ею песокъ около своихъ исхудавшихъ, потныхъ пальцевъ. Только прилегши, онъ почувствовалъ всю свою усталость. Но то напряженное, безпокойное состояніе, которое дорогой покидало его мгновеніями, не ослабло отъ усталости. Онъ чувствовалъ, напротивъ, что это напряженіе и безпокойство ежесекундно растутъ въ его душ, что онъ весь,— какъ туго натянутая струна. Тло его дрожало мелкой, холодной дрожью, губы кривились въ непроизвольной усмшк. Николай не могъ уже терпть дольше, вскочилъ на ноги и пошелъ къ ручью. Сбросивъ шапку, онъ долго пилъ холодную воду, долго умывалъ лицо и мочилъ свои спутанные, мягкіе волосы. Ефремъ въ это время, подложивъ сумку подъ голову, началъ уже сладко задремывать.
— Дядя Ефремъ, а дядя Ефремъ, встань!— сказалъ Миколка, теребя его за рукавъ — Что разлеживаться? Скорй бы ужъ до дома. Пойдемъ… пойдемъ, Христа ради.
Ефремъ порывисто слъ и нсколько секундъ съ недоумніемъ смотрлъ на мокрую голову Николая и его умоляющіе, жалкіе и виноватые глаза. Потомъ онъ громко, закатами звнулъ и произнесъ:
— Што это теб не терпится? Да пойдемъ, пожалуй. Эхъ, спалъ бы я!.. Къ утру, стало быть, дома будемъ.
Быстро упали сумерки. На жнивьяхъ засвтились пылающія точки — костры оставшихся ночевать въ пол жнецовъ. Наступала тихая, теплая ночь, тепле, чмъ былъ день. Въ воздух стоялъ одуряющій, пряный запахъ коноплей.
Ефремъ и Миколка шли мимо барской усадьбы. Деревья въ саду шумли слабо и привтливо, тускло серебрилась за садомъ вода, неумолчно трещали кузнечики, этотъ первый признакъ наступающей осени, первый звукъ въ природ, говорящій о томъ, что весна прошла. Миколка не узнавалъ мстности. Верхняя, серебившаяся отъ луннаго свта доска палисадника казалась ему перилами моста, свтъ лампы — подъ краснымъ абажуромъ въ отворенномъ окн — огромнымъ, пылающимъ буфернымъ фонаремъ. Продолжая идти рядомъ съ Ефремомъ, онъ закрылъ на секунду глаза и когда открылъ ихъ вновь, то длинное зданіе барскаго зимняго бга, вырисовавшееся грубой массой на темнющемъ неб показалось ему внезапно выросшей передъ нимъ гигантской горой. Онъ остановился и спросилъ испуганно у Ефрема, что это такое. Тотъ засмялся въ отвтъ.
Какъ въ полусн шелъ Николай къ мельниц, туда, гд раздавался немолчный, мрно падающій шумъ воды. Тамъ, на узкомъ мостик, подъ густыми ветлами было совсмъ темно. Вода стояла узкимъ мрачнымъ каналомъ. Ее не было видно. Она лишь чувствовалась и влекла къ себ, какъ бездна. Въ узкій промежутокъ между сплетшимися верхушками высокихъ, черныхъ деревьевъ глядлъ закатывающійся металлическій серпокъ мсяца. Онъ уже не свтилъ. Миколка пропустилъ Ефрема впередъ и вдругъ остановился, потрясенный, и прислонился къ зыбкимъ, смутно блвшимся перильцамъ. Огонь какъ будто прошелъ по его тлу отъ шеи до пятокъ и острой, пылающей волной прихлынулъ къ лвому боку, гд неровными, учащенными ударами билось его сердце. Въ этой полной значенія, жуткой темнот, Николай понялъ, что онъ не уйдетъ отъ побждающей его мысли, что онъ ее выполнитъ.
Ночь наступила. Чернымъ, прозрачнымъ покрываломъ окутала она небо и только на запад, гд дрожалъ, догорая, блдный свтъ зари, раскинулись по широкому, темному простору два длинныхъ, нжно блвшихся облака, какъ два серебристыхъ лебединыхъ крыла. Ярко заблистали безчисленныя звзды. Кто-то щедро, не жаля, разсыпалъ ихъ по небу, большія, далеко ушедшія въ прозрачный мракъ, он искрились задумчиво и таинственно, маленькія — горли веселыми, близкими огоньками. Дорога, лсъ, избы, поле потеряли свои линіи и приняли новыя, чуждыя для человческаго глаза, формы. Съ луговъ вмст съ сырымъ, пахучимъ втеркомъ доносился рзкій крикъ коростеля и уханье выпи. Чуть слышно звенли камыши. Гд-то тяжело скрипли колеса телги, и этотъ непривычный для ночи звукъ наполнялъ сердце тревожнымъ, боязливымъ ожиданіемъ. На хуторахъ замелькали грустные, одинокіе огоньки.
Николай давно уже шелъ сзади бодро шагавшаго, хотя уже примолкшаго Ефрема. Парень шелъ, опустивъ глаза на дорогу и когда подымалъ ихъ, то всякій разъ при взгляд на широкую, темнвшуюся передъ нимъ спину спутника, испытывалъ то же потрясающее чувство, которое на мосту едва не заставило его упасть въ обморокъ. Ефремъ пересталъ быть для него знакомымъ, товарищемъ, вырзавшимъ когда-то дудочки изъ камыша и дарившимъ гостинцы на масленицу. Ефремъ былъ врагомъ, былъ добычей. Давнымъ давно когда-то шли они оба темной ночью по глухому, пустынному мсту и одинъ былъ охотникомъ, другой добычей. Миколка чувствовалъ, что это уже было когда-то въ его жизни и вотъ повторяется опять…
Дорога съ засянныхъ круглыхъ холмовъ сбжала въ молодой частый лсъ. Тамъ было совсмъ темно. Приходилось идти почти ощупью. Лсъ полонъ былъ ночныхъ звуковъ. Трещали И падали втви, какъ будто кто-то шелъ, ломясь черезъ весь лсъ, и рзко останавливался около самой дороги. Гд-то близко какъ будто говорили двое и отъ нихъ, должно быть, фырча и торопясь перебжалъ черезъ дорогу испуганный ежъ. Впереди метнулось что-то свтлое, безформенное. Тонкій, однообразный и протяжный звонъ шелъ изъ темной глубины. Молоденькія деревца раскачивались при порыв налетавшаго втра и трепетали короткой, тихо замиравшей дрожью.
Ночь роняла свои огни. Безпрестанно, ярко просіявъ синимъ огнемъ, какъ будто на мгновеніе взметывалась кверху, перевертывалась и исчезала сверкающая звздочка. Ефремъ каждый разъ крестился и бормоталъ что-то вполголоса.
— Я говорилъ: не надо бы идти. Заночевали бы тамъ подъ мостикомъ, а то въ Ольховку къ Погуляевымъ зашли бы,— громко сказалъ онъ, запнувшись о выдавшійся корень.
— Недалечко, положимъ. Вотъ только этотъ бойрачекъ пройдемъ, а тамъ лсу конецъ. Выселки, а тутъ и Усовки,— продолжалъ онъ, не дождавшись отвта отъ Миколки.
Отвта не послдовало и на этотъ разъ. Ефремъ пересталъ слышать за собой звукъ шаговъ и человческое дыханіе.
— Миколка, да ты гд?— окликнулъ онъ съ зазвучавшимъ въ голос недовріемъ.— Что сзади крадешься?
— Тутъ я,— отозвался, помедля, въ сторон чей-то хриплый, чужой голосъ.
— Да ты чего тамъ длашь? Изъ котомки, что-ли, чего выняшь?— спросилъ Ефремъ съ возраставшимъ безпокойствомъ.
Ночь подйствовала и на него. Въ душ его вспыхнула, какъ пламя, ненависть къ Николаю и жгучій страхъ передъ нимъ.
— То-то я вижу,— произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, приправляя свои слова страшнымъ ругательствомъ,— отставать вздумалъ. Хворый, а какую упряжку идетъ… Я те разъ дамъ, такъ душа на тотъ свтъ пойдетъ казеннаго пайка искать.
— Что ты, дядя Ефремъ… Чего мн вынять? Вотъ что: ступай себ съ Богомъ одинъ. Моченьки моей не стало. Ноги не идутъ.
На землю грузно опустилось тяжелое человческое тло.
Животный страхъ и гнвъ, овладвшіе было Ефремомъ, при этомъ звук сейчасъже уступили мсто его обычному добродушію.
— Ну, человкъ,— сказалъ онъ.— Присуждалъ я — такъ нтъ. Куда же я теперь одинъ пойду? Вмст вышли, вмст и придемъ. Ишь ты, брякнулся на дорог. Передетъ еще кто соннаго-то. Иди за мной сюда. Дойдешь, что-ли? Вотъ и поляночка. Гоже. Маленько отдохнемъ. Да и свтъ, чай, скоро. Звзды-то вонъ куда ушли. Стожаровъ давно не видать. Я на нихъ давеча поглядлъ. Ка-акъ они мн въ глаза-то брызнутъ.
— Самъ лзешь!— захотлось крикнуть Николаю грубо и зло, но онъ удержался и, поднявшись съ земли, молча послдовалъ за товарищемъ въ глубь лса.
Ефремъ выбралъ мстечко помягче, смялъ кругомъ себя некошенную высокую траву и легъ, сладко потягиваясь и вздрагивая отъ предутренней свжести.
— Миколка, ты что же сугорбился, сидишь?
— Сердце болитъ… Лежать-то мн хуже… Тоска…— отвчалъ Николай, стуча зубами.
Прошло нсколько минутъ. Ефремъ звнулъ разъ пять подрядъ, вытянулъ ноги и задышалъ рдко и ровно, какъ спокойно уснувшій человкъ. Николай все сидлъ, согнувшись, на земл. Услышавъ дыханіе Ефрема, онъ приподнялъ голову, прислушался, проврилъ себя. На колняхъ онъ сдлалъ первый ползокъ, за нимъ второй, третій. Въ правой рук онъ крпко сжималъ черенъ широкаго и длиннаго хлбнаго ножа. Отъ спящаго его отдляли только два-три шага… Со стороны дороги вдругъ ясно донесся скрипъ колесъ и человческій говоръ… Николай отпрянулъ отъ Ефрема, какъ дикая кошка, и уткнулся лицомъ въ землю. Онъ какъ будто получилъ сильнйшій ударъ по всему тлу, отъ котораго у него пошелъ жаръ по спин, звонъ въ ушахъ и холодный, липкій потъ выступилъ на лбу и вискахъ. Сердце его судорожно билось, готовое каждое мгновеніе разорваться отъ ужаса.
Черезъ минуту Николай ясно различилъ голоса и даже узналъ ихъ. Это хали съ мельницы, съ возами двоюродный братъ Ефрема и его шуринъ. Мужики шли рядомъ, изрдка покрикивая на своихъ привычныхъ лошадей, и говорили о томъ, что зерно изъ нови вышло легкое, щуплое, потому что около Владимірской его захватило ‘помахомъ’.
— Солома хороша. Про солому что байтъ…
— Тростникъ,— услышалъ Николай въ замиравшемъ скрип колесъ и шорох удалявшихся человческихъ шаговъ.
Ему живо представился собственный, волнующійся загонъ пшеницы, рчка въ пол между густыми ольховыми кустами, келья бабушки Домны, гд онъ въ позапрошлую зиму игралъ съ Катюшкой Лычковой въ скоморохи и цари… Отъ сердца парня какъ будто оторвалось и покатилось внизъ что-то тяжелое и горячее, причинившее сразу и жгучую боль, и облегченіе. Дрожащими руками Николай снялъ съ себя котомку, положилъ въ нее ножъ. Глубоко вздохнувъ и глядя на свтлющеее небо, онъ перекрестился широкимъ истовымъ крестомъ и, не обертываясь посмотрть на спящаго Ефрема, пошелъ прямо къ дорог. Ему нужно было сдлать лишь пятнадцать-двадцать шаговъ. Первые три онъ сдлалъ бодро и скоро, но потомъ походка его все замедлялась и замедлялась. Раза два онъ пріостанавливался. Выйдя къ опушк, онъ остановился совсмъ. Ночь уже разорвала свой покровъ и сбила его въ круглыя, темныя облачка, между которыми свтлло блдное, близкое небо. Рдкія звздочки на горизонт чуть-чуть свтились и только одна утренняя — горла, какъ синее холодное солнце. Все кругомъ стояло въ странномъ предразсвтномъ свт безъ тней.
Николай посмотрлъ на желтвшуюся дорогу, на деревья, казавшіяся отдленными другъ отъ друга чуть замтнымъ, тонкимъ туманомъ. Вздохнулъ гд-то втеръ и дыханіе его понеслось молодо и пробуждающе. На восток облачка длались легче, выше и какъ будто уже окрашивались нжнымъ отблескомъ готовой вспыхнуть зари. Съ озеръ донеслось радостное гоготанье утокъ. Ночь уходила…
Николай, насупивъ брови и удерживая тяжело рвущееся изъ груди дыханіе, повернулся и пошелъ обратно въ лсъ. На ходу онъ ловко вынулъ изъ котомки ножъ.
Подъ деревьями, гд сладко храплъ Ефремъ, было почти темно.
Николай легъ на свое прежнее мсто и, не сводя глазъ съ лица товарища, медленно началъ подвигаться. Онъ былъ почти около Ефрема, какъ вдругъ въ полусумрак ему показалось, что по лицу спящаго бродятъ лукавыя тни, что онъ не спитъ, а только притворяется, улучаетъ минуту и сейчасъ схватитъ его, Николая, за руки. Съ глухимъ вскрикомъ ‘а-ахъ’! Николай занесъ ножъ и съ размаху всадилъ его въ шею Ефрема подъ правымъ ухомъ. Подъ ножомъ затрепеталъ упругій, скользящій хрящикъ. Николай перерзалъ его, скрипя зубами и задыхаясь отъ злобы. Струя чего-то липкаго, темнаго и теплаго брызнула въ лицо убійцы. Ефремъ широко открылъ удивленные, быстро заморгавшіе глаза. Все тло его забилось. Страшная рана на его ше, разсченная почти до другого уха, дымилась кровью. Навалившись всмъ тломъ и придавивъ колномъ грудь убитаго, Николай порывисто выхватилъ ножъ изъ шеи Ефрема и началъ наносить еще теплому трупу безпорядочные, торопливые, изступленные удары, въ грудь, плечи, бока… Потомъ, выбившись изъ силъ, но не слзая съ Ефрема и не вынимая изъ его груди ножа, Николай залзъ лвой рукой въ карманъ убитаго и, дрожа отъ страсти, вытащилъ оттуда кошелекъ.
Весь залитый кровью поднялся убійца на ноги и съ лихорадочной поспшностью принялся закидывать трупъ Ефрема травой, прошлогодними листьями и буреломомъ. Какъ будто вспомнивъ что-то, онъ оставилъ свою работу и вывернулъ карманъ убитаго. Карманъ былъ пустъ. Тогда Николай досталъ изъ своихъ портовъ портмонэ, вынулъ оттуда золотые, подержалъ ихъ на рук, опять спряталъ. Окровавленными, липкими пальцами онъ началъ торопливо рыться въ сумк покойнаго. Не найдя въ ней денегъ, убійца зашвырнулъ ее въ кусты. Туда же онъ бросилъ и картузъ Ефрема.
А небо становилось все выше, все лазурне. Облачка уплывали вдаль. Воздухъ сдлался прозраченъ и необыкновенно гулокъ. Изъ Выселокъ доносился собачій лай, крики людей и хлопанье длиннаго бича. Всходило солнце и играло розовымъ свтомъ на листьяхъ тихо шептавшихся деревьевъ. Ночь улетла.
Поспшными шагами, продираясь прямикомъ черезъ деревья, Николай пошелъ къ знакомому ручью, протекавшему въ томъ послднемъ, лсномъ овраг, про который говорилъ Ефремъ. Тамъ онъ забрался въ самую чащу, раздлся до нага и, скорчившись надъ подмытымъ берегомъ, началъ отстирывать свою рубаху, портки, пиджачишко и онучи. Лапти тоже были вс въ крови: онъ бросилъ ихъ въ ручей и приткнулъ палочками, чтобы ихъ не унесло. Пятна крови поблднли, но совсмъ не отходили. Тогда Николай вошелъ въ ручей и началъ оттирать свою одежу пескомъ и мелкими камушками. Около него кружились и тонко пли комары. Лсъ стоялъ на гор высокій, тнистый, кое-гд тронутый раннимъ золотомъ… Солнце поднялось уже высоко, когда Николай понялъ, что работаетъ напрасно. Желтыя, расплывающіяся пятна не сходили съ его розовыхъ портовъ и срыхъ онучъ. Надо было бжать домой. Но какъ только онъ вышелъ изъ окружавшей ручей чащи, такъ мысль, что онъ оставилъ тло Ефрема настолько близко къ дорог, что трупъ трудно не замтить даже мимо идущимъ — ударила Николая какъ обухомъ по голов. Онъ думалъ пойдти скорй домой не дорогой, а извстнымъ ему оврагомъ, и дома отдать всю одежу матери, чтобы она вызолила ее въ корчаг, въ печи, но теперь съ этимъ дломъ нужно было подождать. Прежде слдовало убрать тло. Самое лучшее будетъ спрятать его здсь, у ручья, въ сплошномъ чепыжник, черезъ который не продерешься.
Николай опять вернулся на то мсто, гд лежалъ трупъ Ефрема. Рубашка на убитомъ уже высохла спереди и закоробилась. Около его сро-воскового лица жужали веселыя, золотыя мушки. Николай попробовалъ тащить трупъ подъ мышки. Мокрая спина убитаго и его тяжелая, повисшая голова легли на руки убійцы, какъ налитыя свинцомъ. Съ трудомъ протащилъ онъ трупъ нсколько шаговъ и въ отчаяніи бросилъ. Голова Ефрема гулко хряснулась о срубленный пень. Тогда Николай слъ, размоталъ свои веревочные оборы, оторвалъ зубами конецъ отъ портянокъ и этимъ концомъ перевязалъ свои ноги. Веревки же онъ связалъ вдвое, зацпилъ ими тло убитаго и поволокъ его къ ручью. При первомъ же препятствіи связанныя веревки лопнули въ двухъ мстахъ. Тогда Николай снялъ съ себя домотканные, крпкіе портки и захлеснулъ ими трупъ подъ мышки. Дло пошло удачнй. Голова Ефрема стукалась о пни и деревья, молоденькія деревца и травы сгибались подъ тяжестью грузно шуршащаго тла.
Николай спряталъ трупъ въ самой непролазной чащ кустарника, куда, казалось, никогда еще не ступала человческая нога. Убійца долго возился съ трупомъ, отходилъ и опять подходилъ, укладывая его и закидывая землей и сломанными втками. И опять онъ стоялъ въ ручь и теръ пескомъ вымоченныя въ сукровиц штаны и портянки.
И опять, только что онъ направился домой, его остановила страшная мысль: въ город Ефремъ видлся со своими знакомыми. Они могутъ свидтельствовать, что убитый ушелъ изъ города не одинъ. И это случится тотчасъ же, какъ только найдутъ трупъ Ефрема и начнутся разспросы въ город, откуда они вышли оба вмст. А найдутъ его непремнно и очень скоро. Съ холодомъ, проникающимъ въ жилы, Николай вспомнилъ, что узенькая, заросшая дорожка, на которой онъ стоитъ, называется ‘воровской тропой’, что по ней, какъ разсказываютъ, водятъ мужики-конокрады сосдняго села украденныхъ въ смежномъ узд лошадей. Ясно виднлась заломленная тропочка къ тому мсту, гд лежалъ трупъ. Нужно, чтобы тло никогда не нашли. Но какъ скрыть его? И что будетъ зимой, когда листъ облетитъ. Зарыть? онъ не сгніетъ и на будущій годъ… Внизу его вымоетъ полая вода, наверху каждый можетъ обратить вниманіе на свже-разрытое мсто, да и нечмъ рыть. Самое лучшее это — стащить трупъ въ такъ называемое ‘Чортово Болото’, куда никто не ходитъ и гд каждый годъ выводятся волки. Они съдятъ трупъ въ три дня… И опять Николай съ блуждающимъ, безумнымъ взглядомъ, съ искаженнымъ лицомъ, неузнаваемымъ подъ татуировкой пыли и крови, которую онъ позабылъ смыть, поволокъ тло въ гору, съ которой только что его спустилъ. За поясъ онъ заткнулъ ножъ. Если бы кто нибудь ему встртился, онъ убилъ бы на мст.
На землю ложились сумерки, когда убійца притащилъ, наконецъ, тло въ топкое мшистое мсто, съ болотными растеніями въ ростъ человка и гніющими на земл гигантскими деревьями. Опять сталъ онъ заваливать трупъ и тутъ только ршился взглянуть въ лицо убитаго… Нижняя челюсть Ефрема отвисла, обнажая рядъ блыхъ, крпкихъ зубовъ, глаза подернулись тонкой, тусклой пленкой, но они жили! Въ нихъ свтилась злорадная, торжествующая насмшка. Николай схватился за ножъ на пояс. Ножа не было. Онъ обронилъ его въ лсу… Обезсиленный, слъ убійца на землю, потомъ подошелъ къ Ефрему и попробовалъ сложить убитому руки крестомъ. Руки окоченли и не складывались. Нсколько разъ Николай уходилъ отъ трупа и нсколько разъ возвращался назадъ. Онъ долженъ былъ еще разъ взглянуть въ насмшливое, страшное лицо Ефрема, потрогать его холодную, тяжелую руку.
Когда совсмъ стемнло, Николай ршился выйдти изъ лсу. Луна блестла глубоко выгнутымъ серпикомъ. Кричали перепелки. Пахло полынью и коноплей.
Николай свернулъ отъ Выселокъ въ оврагъ и вдругъ бросился бжать. Надъ оврагомъ курился блесоватый туманъ, волнующійся и расходящійся какъ живой. Наверху росли подсолнухи. Они пропади и высохли еще на корню и теперь, при ночномъ втр, жалобно шумли и шуршали. Внизу тревожно квакали лягушки и гудли медвдки. Николай летлъ какъ на крыльяхъ, то держась края оврага, то скатываясь внизъ и ломая своей тяжестью кусты молодого оршника и дикаго вишняка. Хоръ ночныхъ голосовъ летлъ за нимъ. Онъ ясно слышалъ, какъ догоняетъ его что-то черное, безформенное, готовое каждую минуту впиться своими острыми когтями въ его спину…
Онъ очнулся только на задахъ Ефремова дома. Тамъ онъ перепрыгнулъ черезъ плетень и прижался въ темномъ углу повти. Корова замычала, услышавъ приближеніе человка, птухъ прокричалъ нсколько разъ нервно и задорно, на сел ему отвтили другіе птушиные голоса и опять все стихло. Черезъ часа полтора изъ снницы вышла доить корову Варвара, жена Ефрема, и обомлла на мст, увидвъ передъ собой всклокоченнаго, растерзаннаго человка, выскочившаго навстрчу ей изъ подъ повти.
— Это я, тетенька Варвара, не бойся,— проговорилъ знакомый голосъ.— Вотъ возьми порманетъ. Деньги здсь дяди Ефрема… Тридцать восемь рублей… съ мелкими-то.
— Да гд онъ самъ-то?— спросила Варвара, протягивая руку за портмонэ.
— А я… его… убилъ… Тамъ, въ Чортовомъ Болот… закидалъ…— произнесъ Миколка, съ ужасомъ глядя въ лицо Варвары, и такъ тихо, что она скоре догадалась, чмъ услышала, что такое онъ ей сказалъ.
Ужасъ сообщился и ей. Она молча въ продолженіе нсколькихъ секундъ смотрла, какъ зачарованная, на страшное лицо Николая. Желзное ведро вырвалось изъ ея рукъ и загремло, падая на землю. Она опомнилась и торопливо, съ суровымъ, непроницаемымъ лицомъ пошла въ избу — разбудить свекра, отца Ефрема. Въ изб послышались шумъ, суета. Маленькая двочка опрометью побжала за старостой. Новость съ быстротой молніи облетла село. Народъ текъ къ Ефремову двору, какъ живая рка. Кричали, спорили, бранились. Портмонэ переходило изъ рукъ въ руки.
— Не такъ ужъ это дло-то! Гляди-кось, на золотыхъ-то кро-онъ!— крикнула двушка, сестра Ефрема.
Отецъ подошелъ къ ней, вырвалъ портмонэ и унесъ его въ мазанку.
Николай неподвижно стоялъ все на томъ же мст, гд встртился съ Варварой. Къ нему подошелъ сотникъ, блокурый, красивый мужикъ и трое понятыхъ.
— Ты что же, это, а?— сказалъ сотникъ.— Правда, убилъ?
— Правда…— отвтилъ Миколка, чуть шевеля губами.
— Вотъ дла! Да за што это? Гд ты убилъ-то его?
— Пойдемте, я покажу.
Около дома Самариныхъ росла и прибывала толпа, многіе съ серпами въ рукахъ, и громко обсуждала событіе. Растрепанная, запыхавшаяся, съ невыразимымъ страданіемъ въ глазахъ прибжала туда и мать Николая, тетка Анна. Около нея бжали перепуганныя и заплаканныя три двочки отъ тринадцати до шести лтъ.
— Да что это?— заговорила тетка Анна, поправляя сбившійся платокъ.— Этакого и сроду не слыхали. Помутился онъ въ разум. Самъ на себя нагородилъ. Нешто этого отъ дрянищи не быватъ? Этакій-то парень! Мой-то Миколка! Да я сама въ лсъ побгу, погляжу…
Ей никто не отвчалъ. Ее какъ будто не замчали и только чей-то голосъ произнесъ равнодушно:
— Далеко они ушли, не догонишь. Дай срокъ: узнаемъ.
Народъ мало по малу разошелся по своимъ дламъ. Черезъ село, по направленію къ Выселкамъ, проскакалъ урядникъ и другой сотникъ. Ушли на свой загонъ и сестры Николая, только тетка Анна никуда не пошла и, присвъ на крыльц амбарушки, на самомъ солнцепек, просидла тамъ, не двигаясь, до той поры, когда понятые вернулись изъ лсу.
На мсто происшествія пошли, кром сотскаго и понятыхъ, еще двое родственниковъ Ефрема и Варвары. Высокая, худая, энергичная Варвара шла впереди, молча, съ насупленнымъ, строгимъ лицомъ. Казалось, она не совсмъ врила тому, что произошло. Сотскій нсколько разъ принимался разспрашивать Николая о томъ, какъ и зачмъ онъ убилъ Ефрема, но не получилъ никакого отвта. Николай только весь дрожалъ и безсмысленно-жалко улыбался.
За ночь кто-то разрылъ трупъ Ефрема и онъ лежалъ весь на виду, съ широко разведенными, окостенлыми ногами, съ открытымъ ртомъ и свернувшейся на сторону полуотрзанной головой. По его лицу и ше бгали какіе-то крылатые жучки. Мухи жужжали и забирались въ носъ и ротъ убитаго.
Толпа на нкоторое время замерла передъ зломъ. Слышенъ былъ только однообразный, ласковый шумъ деревьевъ. Гд-то весело застрекотала сорока.
И только увидвъ трупъ Ефрема, Варвара поврила, что ея мужъ убитъ.
— Охъ, о-охъ, охъ!— закричала она не своимъ, тонкимъ, жалобнымъ голосомъ и съ этимъ крикомъ упала на землю.
— Да… точно…— произнесъ кто-то.— Чего же теперь, Евлампій онычъ?
— Сейчасъ господинъ урядникъ подъдетъ. Лошадей они тамъ привязываютъ, здсь топко. Николая-то свяжите.
Одинъ изъ понятыхъ съ предупредительно захваченной на сел веревкой подошелъ къ Миколк, безропотно загнувшему руки назадъ. По его лицу съ застывшими кровяными брызгами и потеками бжали, смывая пыль и кровь, бжали, скатывались и опять бжали крупныя слезы.
— Что нюни-то распустилъ, убивецъ, душегубъ окаянный?— грубо спросилъ его дядя Ефрема.— Не съ ножомъ это видно, а?
— Жалко…— отвтилъ Николай, всхлипывая.— Дяденьку Ефрема жалко… тетеньку Варвару… ребятишекъ… За что я его?
Къ понятымъ подошелъ урядникъ, курносый, съ рачьими глазами и тоже остановился въ нмомъ созерцаніи убитаго.
— До господина пристава — ни-ни!— произнесъ онъ отрывисто.— Нарядъ поставить. Н-да-съ. Дла великолпныя. Связали вы уже его? Превосходно. Ты какъ же это, сучій сынъ, товарища убилъ?
— Ножомъ,— чуть внятно отвтилъ Миколка.— Своимъ, хлбнымъ… Обронилъ я его въ лсу.
— Ты чуши не пори: хлбнымъ ножомъ такъ человка не располосуешь.
— Точилъ я его въ городу.
— Ахъ, каналья! Съ заране обдуманнымъ намреніемъ,— произнесъ урядникъ злорадно.
Солнце перевалило за полдни, когда понятые съ связаннымъ Николаемъ, мертвенно-блдной, чуть идущей Варварой вернулись въ Усовку.
Тетка Анна еще издали все увидла и все поняла, но сердце ея еще безумно надялось.
— Што тамъ… какъ… Митрій Павлычъ?— спросила она раньше другихъ подошедшаго къ избамъ пожилого мужика.
— Какъ? Сама, чай, видишь, какъ. За хорошія дла не свяжутъ. Качества въ Миколк объявилось много,— прибавилъ онъ въ вид сочувствія.— А съ чего бы? Парень былъ смирный.
— Чего не парень! Плохъ ли! Смиренство!— поддержалъ сотникъ.— Столярь. Грхъ вышелъ… ночнымъ дломъ. Такъ видно тому ужъ и быть.
Тетка Анна обхватила крылечко амбарушки обими руками и припала къ нему лицомъ. Ея старое, сухое, рабочее тло тряслось отъ рвущихъ грудь рыданій.— Миколушка-а-а! Миколушка-а!— вырывалось у нея дикимъ, жалобнымъ воплемъ.
Никто ее не утшалъ. Она исполняла то, что ей единственно оставалось длать.
Николая повели въ холодную. Мальчишки и двчонки бжали за нимъ толпой, озабоченно и любопытно заглядывая въ его лицо.
А онъ весь дрожалъ и, не переставая, улыбался безсмысленной, жалкой улыбкой.