Василий Немирович-Данченко
Василий Немирович-Данченко
Ночью и днем
Ночью и днем
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
———————————————————-
Ночью и днем, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1892
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Когда он вернулся домой, ему почудилось что-то таинственное, почти мистическое в тишине, окружавшей его. Точно он был здесь не один, будто около стоял, неподвижно стоял некто, кому не было надобности дышать, двигаться. Иван Николаевич попробовал кашлянуть, сказал первое навернувшееся ему слово, но и кашель и голос так странно прозвучали, как будто это сделал не он, а тот другой. Спички обыкновенно лежали на углу стола. Он ощупью стал их отыскивать и уронил на ковер. Пришлось за ними нагибаться. Холод пробегал по его спине и сосредоточивался в коленях. Он постоянно с тех пор испытывал это ощущение. Проснувшись ночью и найдя свечу сгоревшей, он торопился зажечь новую, только бы ни одной минуты ему не оставаться в темноте, Он знал, что мрак рождает загадочные призраки, что стоит только вспыхнуть огню, и вместе с потемками они от него поползут прочь. Он пробовал пересиливать себя, нарочно выдерживал целыми часами, лежал, открыв глаза и пристально глядя в самые недра тьмы, обступавшей его постель. И всегда на его глазах рождалось во мраке одно и то же. Сначала вдруг неожиданно вспыхивала слабая искорка. Голубоватая, трепетная, чуть заметная. Проступит и пропадет, потом проступит опять и вновь исчезнет… Наконец, удержится и дрожит, дрожит… Вокруг нее образовывается какой-то клубочек тумана, маленький, маленький, голубой внутри, сереющий по краям и, наконец, сливающийся с тьмой. Клубочек этот растет… Искорка вся растворяется в нем, точно давая ему жизнь. В нем что-то переливается, дымится, как дымится пар над стынущею рекой. Потом некоторые отливы, оттенки удерживаются, определяются. А в это время сердце бьется, страшно бьется, потому что он уже знает: в этом клубке определившимися и устойчивыми тенями сейчас обрисуются чьи-то опущенные веки. Чуть-чуть наметятся брови… Едва-едва… Лоб сольется с краями клубка, с тьмою, точно очертания головы распускаются в ней. Потом нос… бледный, безжизненный нос, такой же безжизненный, как и веки… Совсем бескровные губы, плотно сжатые, слипшиеся. И сколько бы он ни смотрел во тьму, сам себя убеждая, что это все пустяки, что мертвые не возвращаются, — лицо это неотступно будет перед ним. И он, не отводя глаз от этого видения, точно сторожа его, протягивал руку под подушку, отыскивал спички, зажигал их и по мере того как рассевалась тьма — призрак бледнел, бледнел, будто всеми своими атомами распускался в тусклом свете, уже наполнявшем комнату. Ивана Николаевича за последнее время пугало то, что прежде сомкнутые, даже казавшиеся ему слипшимися губы — ни с того, ни с сего открылись… Глаза оставались закрытыми. Веки так же плотно прилегали к ним, а эти бесцветные, бледные, бледные губы отделялись одна от другой. Теперь он уже не делал таких опытов. С него было довольно! Он спал со свечами… Он приказывал даже без него держать лампы зажженными, но старик-лакей, как случилось сегодня, забывал об этом.
Когда он нагибался за спичками — ему почудилось, что знакомая голубая искорка уже трепетала в неподвижном мраке. Дрожащей рукою он зажег свечу, и ему показалось, что это не мрак уползает в углы, под потолок, в гостиную, а черные шлейфы каких-то длинных мантий, до сих пор недвижно лежавшие на ковре. Свеча разгорелась — он ощупал лоб: лоб был холодный, весь покрытый каплями пота… Сердце захолонуло. В гостиной, куда поползли черные мантии мрака, вдруг прозвучал стон. Необыкновенно музыкальный и тихий в то же время, — точно последнее, умиравшее отзвучие лопнувшей струны… Как от призрака единственным спасением был действительный свет, так от этих галлюцинаций слуха он спасался настоящим шумом. Он нарочно уронил большую книгу. Но она беззвучно упала в пушистый и толстый ковер… Стон мог повториться. Он нервною рукою схватил колокольчик… Он знал, что прислуга спит внизу и его не услышит, но ему нужен был звон — чем резче, тем лучше. Он громко зазвонил, — и вдруг обмер… В черном четыреугольнике двери, которая вела в гостиную, показалась какая-то фигура… Этого еще не было никогда. О, если б он увидел в ее руках нож, — он бы не испугался. Разбойник, убийца был бы счастьем в эту минуту. Нет, перед ним очевидно совершалась новая метаморфоза его воплощенного страха. Он обернулся к этой фигуре, — та не пропадала.
— Зачем ты здесь?
Молчание.
— Кто тебя звал?
То же самое…
Он собрал последние остатки мужества и пошел прямо на нее, со свечою в руках. Пламя ее потянулось назад, словно в ужасе перед тем, что было в той комнате. Фигура подалась назад… Он вошел в гостиную со свечей — призрак исчез, но когда несчастный оглянулся назад, ему почудилось, что тот же силуэт стоит уже в его кабинете… Иван Николаевич зажег и в гостиной лампу. Только тогда он успокоился… Он сел в кресло и постарался собрать свои мысли, но каждая из них уносилась куда-то и трепетала как испуганная птичка… Когда, наконец, ему силой воли, как ему казалось даже страшным напряжением мышц головы, удалось одолеть этот ужас, — он встал, прошелся по комнате, налил и выпил большую дозу cali bromatum, взял склянку с одеколоном и опрокинул ее на свою голову. Чувство холода в темени несколько привело его в себя. Он вздохнул с облегчением, разделся и лег в постель.
— Ах, если бы заснуть! и вдруг ему вспомнилось макбетовское ‘Я убил сон’. — Ах, если бы заснуть!.. Скорей!.. Без грез и без снов. И зачем эти ночи так длинны? То ли дело летом, когда одна заря сменяет другую… Тогда нет призраков, тогда он может спать, воображение не работает… но теперь, теперь!..
Он закрыл глаза. Он привык к яркому свету и только при нем мог забываться…
Спал он однако всегда крепким, тяжелым сном… Но странное дело, — это продолжалось только часа три-четыре. Как бы ни был он утомлен накануне, — его точно что-то разом подымало с постели. Некоторое время он бессмысленно всматривался в знакомую обстановку кабинета, не понимая, что с ним и где он. Она сливалась для него с еще не улетучившимся сновидением, и он тщетно отыскивал блуждающим взглядом призраков, минуту назад толпившихся у его постели. Потом он замечал большой, черного дерева, стол, такое же кресло, темные обои, темные гардины окон, шкафы с книгами, зажигал другую свечу, чтобы было светлее, и ложился опять с открытыми глазами и больною головой, с странным сознанием чего-то ужасного в сердце. Его ждало несколько часов бессонницы. Он привык уже к этому. Он знал, что глаза его не сомкнутся, пока между гардинами не прорежется тусклая полоса света и рождающийся день не заставит побледнеть желтые огни свечей… А там опять крепкий сон до тех пор, пока старик лакей не придет, не откинет занавес у окна и не разбудит его обычным:
— Вставайте, Иван Николаевич!.. Десять часов уж, пора!
Начинался день, когда опять его нервы становились крепки, и он сам смеялся над своими ночными ужасами. Точно в нем было два человека: один здоровый, веселый и смелый — днем, другой суеверный, трусливый и больной ночью.
Странное дело! Прежде этого с ним не было.
После того случая, которому он собственно не придавал сначала никакого значения, прошли долгие годы, он пережил свою молодость, пережил ее бурно и весело. Еще бы! Были здоровье, средства, досуг… Потом, как и все, он делал карьеру и в ней успел. Это ему досталось даже так легко, что он потерял к ней вкус и накануне назначения его на довольно высокий пост ни с того, ни с сего взял да и подал в отставку. Уехал путешествовать — вернулся еще здоровее и ‘жизнерадостнее’, как выражался завидовавший ему полубольной приятель. ‘Ты счастливец, — говорил последний, — у тебя нервов нет. Попробовал бы ты с моими пожить!’ И действительно всю жизнь у него не было нервов. Ровный, спокойный, он только изумлялся истерической способности других создавать себе страхи, вечно жить в ожидании призрачных катастроф, волноваться и мучиться, Бог знает, по каким поводам. У него уже появились в висках пряди седых волос, в бороде показались серебряные нитки, у глаз наметились гусиные лапки и изредка ни с того, ни с сего начинало ломить спину, ноги. Подходила старость, но, он знал, что она будет у него безмятежной и ясной. Как эгоист, он радовался тому, что в свое время не обзавелся семьей. Теперь бы возись с нею. Еще неизвестно, чем бы она его порадовала. Он слишком навидался этих прелестей у своих знакомых. Жизнь его была полна и без того. Широкое образование, богатство давали ему возможность брать от нее все доступное человеку.
У него был большой и прекрасный круг знакомых. Он не замечал как идет время и вдруг…
Именно вдруг…
Случилось это нежданно-негаданно. Десятки лет спало и разом проснулось… Он забыл думать об этом… Самое происшествие слилось до такой степени с общим фоном его молодости, что даже контуры и краски слились и словно в старой картине потухли… Как-то вечером он вернулся домой… Просидел до полночи за интересовавшей его книгой, спокойно лег спать и заснул крепким и счастливым сном… И около двух часов — ни с того, ни с сего проснулся… Ему почудилось, что кто-то толкнул его что ли?.. Он поднялся и несколько времени смотрел в темноту, ничего не понимая. Он уже собирался перевернуться на другой бок и заснуть, как вдруг проступила, дрогнула и спряталась голубоватая искорка… Он протер глаза. Улыбнулся даже. Чудится!.. Вот опять проступила, задрожала и удержалась… Окуталась в легкий пар и вся растаяла в нем, озарив его чуть заметным светом… Он не без любопытства всматривался. Он не был суеверен, и галлюцинация интересовала его сама по себе, как редкое зрелище. Он даже стал соображать, что он ел сегодня… Вспомнил грибы — и успокоился. Верно от них… Но клубок пара стал определяться и густиться в середине… Появились какие-то очертания… Края его слились с темнотою и пропали в ней… Теперь уже он не мог бы оторвать глаз от этого странного, все же бесформенного призрака… Но помимо его быстро работавшей мысли, помимо глубоко лежавшего в его душе скептицизма — он впервые почувствовал, как сердце его сжимается, как что-то подступает к горлу, так что ему становится трудно дышать. Чувство глупого, бессознательного страха впервые прокралось к нему и холодом обдало ослабевшее тело… И вот в белом клубке обрисовались опущенные веки с бесцветными, плотно к щекам прилипшими ресницами… Линии заострившегося носа, сжатые бескровные губы… И ничего больше… А память работала во всю… Чем-то знакомым казался ему странный и бессмысленный призрак, чем-то знакомым, но ужасно далеким.
И вдруг он вспомнил назло годам и расстоянию! Вспомнил разом все, точно это случилось еще вчера… Он зажег свечу. Встал, облил голову холодною водою и опять лег. Но сна уже не было… .
— Какие глупости! вслух проговорил он и засмеялся даже.
Но смех его тогда прозвучал так странно, что он весь похолодел от него. Ему почудилось, что в следующей комнате кто-то засмеялся тоже… Отозвалось в углу под потолком!
— Шалят нервы!.. У меня нервы! Черт знает что такое!
Он протянул руку. На ночном столике лежало новое издание Боккачиевского ‘Декамерона’… Стал пробегать страницу за страницей, но сквозь строки итальянского текста проступало что-то другое. Читая, он не понимал напечатанного, но хорошо соображал это другое… Наконец строки стали сплетаться в какие-то узлы… И книга сама выпала у него из рук…
— Да разве она такая была? — опять вслух спросил он себя.
Именно такая!
Теперь он хорошо помнит ее. Странно как тридцать лет в нем спало, казалось даже умерло воспоминание, а тут воскресло разом, без всякого по-видимому повода… Собственно говоря, он и не сделал ничего особенного. Каждый день на белом свете творятся дела еще хуже, и никому от них не больно. Люди сходятся и расходятся. Мало ли таких? Он в этом отношении был похож на всех его товарищей. Молодость ключом кипела, хотелось жить, а тут подвернулась эта тихая и кроткая девушка, с робкой улыбкой и наивными голубыми глазками. Молчаливая, как мышонок в норе, она иногда по поручению матери, его квартирной хозяйки, заходила к нему в комнату. Раз осталась дольше обыкновенного, — и юноша ее поцеловал, смеясь и любуясь, как вспыхнуло ее бледное личико и загорелись наивные глазки… А там само собою пошло — под гору. Раз побежал человек, — остановиться ему трудно на крутом спуске. Ноги не слушаются головы. И его и ее точно каким-то вихрем подхватило и давай кружить. Да, он даже и теперь чувствует свою совесть спокойной. В самом деле, чем он виноват? Он не обещал ей ничего. Она, отдаваясь ему, не диктовала своих условий, и он не соглашался на них, не принимал их. Между ними не было никаких обязательств. Ни он не заикался о женитьбе, ни она не мечтала о ней. Еще бы! Он хорошей и богатой семьи. Даже скажи он ей, она бы с ужасом подумала, как она войдет в эту семью! Нет, это было бы решительно невозможно. Любили потому, что любилось и время пришло для обоих. Вот и все. Она смотрела на него доверчивым, робким взглядом, молилась, служила ему. Когда он уезжал, она даже не плакала. Она знала, что это так и должно быть. Он кончил курс, его ждала семья. Он не обещался вернуться. Надо отдать ему справедливость, он не успокаивал ее и не обманывал. Прощаясь с нею, он не услышал от нее упрека. Она сидела вся бледная, опустив бессильно руки на колена и глядя в землю. Только когда он, улыбаясь, сказал ей: ‘вернусь, пожалуй, застану тебя уже замужем’, — она вся вздрогнула и подняла на него недоумевающий взгляд. Так и читалось в нем ‘неужели ты сказал это? Или я ослышалась’. Он оставил ей денег, и она не отказалась от них. Так они на столике около нее и лежали, там, где он положил их. Его только поразило одно: в последнем поцелуе ее не было страстности. Он обнял ее, — она оставалась такою же неподвижною: точно он ласкал труп. На Николаевском вокзале, окруженный товарищами, он забыл о ней. Только когда поезд двинулся, вдали, у самых дверей залы для пассажиров, он заметил ее. Она не подошла к нему. Она только неотступно смотрела на него оттуда, на этот раз большими и печальными глазами. Он даже гордился собою во всем этом ‘казусе’, как он потом называл случайное приключение его молодости. Еще бы, их связь осталась никому неизвестной. Никто из его друзей даже не подозревал о ней. О, он поступил по-рыцарски. Она бы могла выйти замуж и устроиться как следует. Во всяком случае ее прошлое не воскресло бы перед нею, не заставило бы ее краснеть переданное устами кого-либо постороннего… Дома ему было не до того. Новые люди, новые знакомства, новые интересы. Все это захватывало, не давало опомниться. Только через два месяца он вернулся в Петербург. Не о Наде же ему было думать на первых порах. Начались служба, выезды. Скромная, наивная девушка с ее тихими ласками и робкою улыбкой совсем стушевалась в общем фоне его недавнего прошлого. Даже когда он вспоминал о ней, — что, надо сказать правду, случалось редко, — только чувство довольства собою являлось у него на душе. — ‘Ну что ж, потом разыщу, помогу ей открыть табачную лавку. Пусть живет! Она была удобная!..’ Но, разумеется, добрые намерения так бы и не исполнились, если бы раз вечером он неожиданно не остался наедине с самим собою. В театре, куда он собирался, не было места, поехал к знакомым — дома нет, к другим — тоже… Куда же деваться? А погода была скверная, — туман, холод. Дома тоже не знаешь как убить время… И в этот-то бесцельный досуг его потянуло съездить на старую квартиру, узнать, что поделывает та девушка, — пожалуй, если ее матери нет дома, взять ее с собою и к себе — часа на два, на три… Она вдруг дорога ему стала почему-то. Ему разом, без всякой причины захотелось опять этой робкой ласки, тихой, стыдливой улыбки, наивного, словно мерцающего взгляда голубых глаз. Они бы согрели его теперь в этот холод. Он поехал туда. — ‘Неужели я здесь жил?’ — задумался он, подымаясь по не особенно чистой лестнице во второй этаж. Он позвонил, заранее любуясь смущением и радостью милой девушки. Никто ему не отпирал. Позвонил еще. За дверями послышались тяжелые шаги.
— Здравствуйте, Анна! Не узнали меня? — спросил он у горничной.
Но та как-то бессмысленно смотрела на него, ничего не понимая.
— Что с вами?
— Иван Николаевич!.. Большое горе у нас случилось!..
— Что такое?..
Издали в коридоре показалась хозяйка. Растерянная, заплаканная.
— А, Надежда Ильинична?..
— Голубчик!.. Иван Николаевич! — заголосила та, — Господи!.. В какую минуту вы… Надя-то моя…
‘Сбежала!’ — досадливо мелькнуло у него в голове… Но он спросил:
— Больна?..
— Нет… Вот-вот… — И она сама не понимая, что она делает, старуха повернула к себе. Иван Николаевич так как был — в шинели, даже не сняв шляпы, последовал за нею. В первой комнате толкалось несколько жильцов, словно ждавших чего-то… И то же самое растерянное выражение молодой человек заметил на их лицах.
Надя не сбежала… Она и больна не была. Напротив, девушка оказывалась здесь, она лежала на постели, одетая в то же серенькое платьице, которое так нравилось Ивану Николаевичу, — скромное и простенькое, как она сама. Ноги ее странно и неподвижно торчали из-под него. Одна нога в туфле, другая в каком-то темном чулке… Кругом тишина… Старуха-мать даже не плакала… Она изредка только стонала, не отводя тусклого взгляда от этой смятой подушки, на которой, едва-едва бледнее, из наволочки выступало лицо ее дочери. Опущенные веки, и не только опущенные, но как будто сжатые с усилием, так что ресницы прижались к щекам. Заострившийся нос с синеватою тенью каких-то подтеков, плотно слипшиеся губы… Одна рука, тонкая, с длинными пальчиками, лежала на груди, другая висела с кровати на пол… На ней был золотой тонкий обруч браслета, подаренного когда- то Иваном Николаевичем.
Он так и остался в дверях, прикованный к порогу…
Кто-то снял с него шинель и шляпу, — он даже не заметил этого. Он не мог отвести глаз от мертвого лица, но которому как раз в эту минуту ползла муха. Остановилась, почистила лапки и опять поползла ближе к ресницам, — за нею по бледным щекам следовала ее маленькая тень. В головах стояла лампа. Керосин шипел в ней, и, странно, это шипение раздражало Ивана Николаевича. Что-то противное злобное слышалось в нем. Наконец, он отодвинулся немного и, заметив одного из жильцов, еще при нем занимавшего здесь комнату, бессознательно подал ему руку…
— Кто бы мог думать! — банально начал тот.
— Что случилось, ради Бога?
— Скучала все эти месяцы — шепотом и быстро, быстро начал пояснять тот — скучала все эти месяцы и как скучала! Слоняется бывало по коридору, жмет себе руки. Встретишься с ней, спросишь: что вы Наденька? — ‘Ах — тоска!.. Такая тоска!’ Тут смеяться начали было над нею. Объясняли — ‘девице замуж пришла пора’, а она заместо того сегодня заперлась и — вот видите…
— Что ‘видите’-то, что ‘и’?
— Отравилась!
Ивана Николаевича точно что-то в сердце толкнуло.
— Почему вы думаете, что отравилась?
— Пузырек нашли около… Доктор был и яд самый назвал. Дигиталис, что ли, или стрихнин — не знаю. Из тех, что столбняк вызывают… Записку оставила на столе, — странную, никто ее понять не может. …
— Какую?
— Коротенькая: ‘прости, мама… Не могла я больше… Прощайте и вы…’ Далее следовало должно быть чье имя, но его она старательно зачеркнула, с собой в могилу унесла тайну.
— Тайну? — холодея спросил Иван Николаевич.
— Да, несомненно. Доктор, осматривавший ее, сообщил нам… — и жилец еще более понизил голос: — сообщил нам, что она уже четвертый месяц должно быть в интересном положении. А мы все ее считали девочкой. Думали что…
Но тут вернувшаяся из той комнаты мать подошла к Ивану Николаевичу:
— Батюшка, милым вы мой!.. Голубчик!.. дочка-то, дочка.
Тот молчал.
— Хоть бы мне старой сначала. А то она! Жить бы ей да жить. Господи, Господи! Покарай же Ты его!
И опустясь на стул около, она заплакала как-то жалко, бессильно, по-старчески.
— Хоть бы знать-то, кто загубил ее. Вот Иван Николаевич жили вы здесь. Сами видели какая она была. Так ведь и ее не пожалели. Ребеночка-то, и того развратили у меня. Как цветочек росла. Я так думаю на старика одного Степана Пантелеевича. Из интендантских! Все на нее таращился бывало! Жил он здесь, богат был. А у нее в конверте-то деньги оказались, большие деньги. А на бумажке написано: ‘маменька, раздай бедным, пускай за меня Богу молятся!’
— Сколько денег? — совсем уже глупо спросил Иван Николаевич.
— Две тысячи!
Это было именно то, что он оставил ей.
— И ни на кого-то она, голубиная душенька, не жаловалась. А особенно про вас всегда жалеючи поминала. Любила вас покойница. Всегда вы с ней ласковы были. Что же теперь я буду, Иван Николаевич, что же я без нее-то? Господи!.. Хоть бы меня зарыли… с ней вместе. Не глядеть мне больше на белый свет.
Иван Николаевич вошел опять в ту комнату, где лежала Надя.
Он поднял свесившуюся руку, хотел ее положить на постель, но она опять тяжело и безжизненно упала. Не зная сам, что делает, он коснулся губами лба покойницы и почувствовал от нее такой холод, что он насквозь проник его до сердца. Поправив сбившиеся волосы ее и, как пьяный шатаясь, вышел вон. Его уже в передней догнали и подали ему шинель и шляпу.
— На похороны придете?
Он даже не заметил, кто его спрашивал.
— Да, да, непременно.
— Так после завтра… Завтра утром ее потрошить будут.
Но он уже не слушал. Весь в ужасе он спускался вниз по лестнице, поехал к себе… Но молчание его комнат было ему теперь не под силу. Он вышел и долго слонялся по улицам города, потом попал куда-то в ресторан и сидел там, пока не заперли дверей и не попросили его удалиться. Вспомнив, что Дюссо еще отперт, он поехал туда. Нашел знакомых, изумившихся его мрачности… Они заинтересовались, — начали его расспрашивать. Иван Николаевич не выдал им тайны, но замкнулся в такую загадочность, что стал даже рисоваться ею… На похороны он не поехал… Через неделю—две он даже забыл обо всем этом ‘происшествии’, и вот только теперь, через тридцать лет, нежданно-негаданно, безо всяких видимых причин оно воскресло перед ним именно в той форме, какую всего менее он считал бы возможной.
Через тридцать лет! Был ли он виноват перед нею? Нет. В глубине своего эгоизма он считал ее полусумасшедшей идеалисткой… Ведь она отдалась ему без всяких условий. Он никогда не обещал на ней жениться. Да она и сама понимала, что это невозможно. Разве она не могла выйти за какого-нибудь чиновника, помельче? Тот был бы даже рад той помощи, какую при этом оказал бы им Иван Николаевич. Ребенок!.. Она во-первых скрывала его, а во-вторых — он бы и на него выдал известную сумму. Зачем же эти призраки, безмолвные, немые, встают перед ним, зачем они нарушают покой его счастливого существования?.. Почему он не может остаться теперь лицом к лицу с прошлым, чтобы из глубины непроглядного мрака не показалось ему это мертвое лицо с опущенными веками и бледными, сжатыми губами?..
Сегодняшнюю ночь он проводил без сна…
Никогда еще огонь свечи так не раздражал его. Бог знает, что бы он дал за одну возможность затушить ее и остаться в темноте без видений, без грез. Почему-то именно сегодня он стал думать о том, что эта несчастная испытывала перед своей ранней кончиной… Отчего она не дала знать ему?.. Ведь его адрес был у нее. Из деревни письмо ее тотчас же переслали бы к нему в Петербург… Что заставляло ее молчать? Не стыд. Ведь не стыдилась же она своей любви, отдаваясь ему. Боязнь? Чего? Она вообще и ранее дичком была. Ей казалось ужасным быть навязчивой. Он не слышал от нее ни одного укора. Он вспомнил, скольких женщин он любил потом, и какие драматические представления они устраивали ему при всяком поводе, да наконец и без повода. Она была деликатнее, сдержаннее всех их. Едва ли не она одна и любила его как следует, по-настоящему. По крайней мере в одном ее чувстве было самопожертвование, другие, напротив, от него требовали жертвы! Отчего же этих других он ценил, больше? Отчего?
А существует ли еще ее могила?..
С чего ему пришел в голову этот вопрос? Он знал, что похоронили ее на Смоленском кладбище. Как-то вскоре после ее смерти встретил знакомого жильца из тех номеров и тот упрекнул его:
— А вы так и не проводили ее?.. Не сделали этой чести бедной девочке. Положим, вы чужой ей… Но мы все шли за ее гробом. Все.
— Я болен был! — потупился он.
— Разве что… Матушка ее ждала вас. С час не выносили гроба, — думали, что вы опоздали… Островерхов не приехал тоже. Но он, по крайней мере, цветов прислал. Покойница так любила цветы при жизни.
Потом он все собирался съездить к ней на могилу. Но не до того было: жизнь шла мимо кладбищ и неприятных воспоминаний. Теперь она опять повернула к ним… И это старое обещание — посетить ее бедную могилку — встало перед ним еще одним упреком.
— Да, надо будет съездить: — вслух проговорил он.
— Завтра же!..
И взглянул перед собою в полумрак, лежавший за дверями гостиной. Точно он кому-то дал обещание… Странное дело, ему стало несколько легче после этого. Точно он уже отчасти стал сводить с нею счеты… Заснул он под утро, и заснул крепко… Слуга, явившийся в десять часов разбудить его, был прогнан — с бранью, удивившею того. Иван Николаевич всегда был вежлив с людьми.
— Сами приказывали! — оправдывался тот в дверях.
— Разбуди в час!.. — И он заснул еще крепче.
К часу, впрочем, он сам проснулся — и долго лежал, припоминая, что он хотел сделать? Что-то лежало у него на совести, какое-то обещание, которое следовало исполнить сегодня же. Наконец, траурные рамки похоронных объявлений в поданной ему газете навели его на мысль.
— Да… съездить к ней…
Не изменяя заведенного порядка своей жизни, он с аппетитом позавтракал, затем оделся потеплее и вышел.
Кучер его уже ждал у подъезда.
— На Смоленское кладбище!..
— Чего-с? — изумился тот.
— На Смоленское.
Не изменяя выражения крайнего недоумения на лице, кучер повернул по направлению к Васильевскому острову…
‘Ну, вот и отлично… Да, давно бы следовало, давно — посетить ее могилу… Ах, какая была эта девушка!.. Ласковая, нежная, тихая! Таких нет теперь. И как любить умела! Бывало в глаза смотрит — робко, робко, а у самой взгляд так и теплится… Да, давно бы следовало’ …
Как и всегда день принес с собою спокойствие и жажду жизни. От призраков уже не оставалось ничего.
Кучер въехал на Николаевский мост.
Тут очень дуло, и ветер был северный, морозный. Щипало лицо, нос Ивану Николаевичу, как он ни кутался в бобровый воротник шинели… .
— Послушай… ты как думаешь… далеко еще ехать.
— Да… с час пожалуй… это ведь вон где… там и еще холоднее будет…
В самом деле… Притом объясняться со сторожами, в конторе. Отыскивать могилу… бродить по снегу…
Еще раз пахнуло. ветром…
— Фу, ты, черт! Какой мороз!.. Алексей…
— Чего изволите? — обернулся кучер.
— Поворачивай назад!.. — вырвалось у Ивана Николаевича.
Ото всех его добрых намерений только и осталось это восклицание…
— Куда прикажите?
— К Донецкой… ‘Сегодня, кажется, у нее — приемный день’, — сообразил он про себя.
‘А Надя? — шевельнулось у него в голове. — Она ведь ждет!’ …
Но день уже рассеял ночные страхи… Иван Николаевич даже проговорил вслух:
Мертвый в гробе — мирно спи,
Жизнью пользуйся живущий!..
Источник текста: Сборник рассказов ‘Сполохи’. 1892 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.