З. Н. Гиппиус
Ночь воскресения
(Из воспоминаний)
КОММЕНТАРИИ
Ночь воскресения, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1937
Время на прочтение: 3 минут(ы)
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО ‘Издательство ‘Росток», 2003
Помнится мне одна пасхальная ночь.
Это было в Петербурге, в те далекие времена, о которых кажется теперь, что их и вовсе не было. Впервые поднялся тогда ‘железный занавес’ за Николаевским вокзалом, отделявший ‘светский’ Петербург от ‘духовного’, церковного, от Александро-Невской Лавры со всем его населением и с особым его бытом: тогдашний обер-прокурор Победоносцев разрешил религиозно-философские собрания. Полутайные, правда, без ‘гостей’, только для членов, но это не помешало сделаться им сразу очень многолюдными. Почин шел от ‘светских’, духовенство откликнулось горячо, даже высшая иерархия, не говоря о молодых приват-доцентах Дух. академии, принявших ‘сан’ и еще не принявших.
Получить разрешение было нелегко: дело новое, подействовала, кажется, кем-то брошенная мысль, что это будет ‘миссия среди интеллигенции’.
Председателем собраний был еп. Сергий, — тот самый, что 20 лет, при большевиках, возглавляет гонимую церковь, нынешний ‘местоблюститель’ патриаршего престола. В те времена он был ректором Духовной академии, несмотря на молодость. Помню его хорошо: скромный, тихий русский человек, красноватое, широкое, добродушное лицо, блестят очки, русые волосы — вялыми прядками по плечам. Он так молод, что юные приват-доценты Дух. ак. (новые наши приятели, Карташев между ними) все боятся окликнуть его ‘Ваней’: они однокашники.
Еп. Сергий — не номинальный председатель, а настоящий, на каждом собрании присутствующий и нередко своей кротостью смиряющий страсти споров. А споры между сторонами, ‘светской’ и ‘духовной’, бывают горячие и ведутся свободно, как нигде.
Не помню, кто дал еп. Сергию мысль пригласить некоторых членов собраний, в ночь Светлого Воскресенья, на хоры лаврской церкви. Мы, конечно, с удовольствием на приглашение откликнулись.
Странная это была ночь. Впрочем, пасхальная ночь в прежнем Петербурге, когда ‘пустынны улицы, а храмы многолюдны’, всегда казалось странной. Даже если не заходишь в церковь, а лишь из холодной, бездонно-весенней темноты глядишь на извивающиеся факелы на верхних углах Исаакиевского собора, на эти огненные языки громадных небесных змей, или, если посмотришь в узкие окна маленького храма где-нибудь в переулочке и видишь кудрявое золото бесчисленных свечей, что трепещет внутри, везде, и там, внутри, и на темных улицах, одна притихшая странность — ожидания. Точно и воздух замолк, от неба до земли, точно и он ждет, сама тишина ждет… чего? Какой небывалой, какой невыносимой радости?
Много мне помнится этих зеленовато-темных, петербургских ночей. Но та, о которой говорю, была по-другому странна, и, вначале не имела, пожалуй, особенно торжественного настроения.
Академическая церковь примыкала к самому зданию академии, расположенной внутри лаврской ограды, в саду-парке. Дверь на хоры была прямо из широкого коридора во втором этаже. По сторонам коридора — двери в громадные, точно залы, жилые комнаты монашествующих иерархов-академистов. В одну из них дверь стояла настежь: там ‘хозяева’ (участники собраний) приготовили нам ‘разговенье’ на двух больших столах.
Но вот — пора, и мы идем, через коридор, в хоры. Они как раз против алтаря. Вся церковь нежно и длинно круглится под нами, с узкими окнами по бокам. В окнах еще поблескивает небесная зелень, — церковь темна, только тают, истаивают крупные свечи у плащаницы, да недвижным рдением разноцветятся в углах лампады. Полутемень — густее внизу: церковь полна народом. Гулко прокатывается голос чтеца, но звук лишь стены облетает, а в середке — шелестящая, живая, людская тишина.
А вот вспыхивают один за другим огни. Еще, еще… Светлее, но не светло. Загораются точками золота ризы, и тяжело колеблют хоругви негнущиеся полотнища…
Служба началась. Вновь, сразу, потемнело в церкви, — ушел крестный ход. Огни роятся за окнами, мерцают, мелькают. Пенье едва слышится: двери заперты.
И вдруг — сразу вскинулось, потоком вхлынуло с огнями, золотыми сверканьями, с людским дыханием и теплым восковым дыханьем свечей: ‘Христос воскресе из мертвых…’.
Заутреня не долга, даже и в ‘сослужении’. После ‘розговен’ в нашей комнате (не совсем все-таки похожих на ‘светские’ разговены, ведь рядом шла служба — на всю ночь) — многие уехали. Мы — остались.
В пасхальную ночь ранняя обедня особенно длинна. Еп. Сергий читал Евангелие, по уставу, на разных языках. Пасхальное пение все время, как бы нетерпеливо-радостно, прерывает службу. ‘Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? Христос воскрес!’.
Но кончилась и обедня. Опять люди, люди, рясы, кресты, помню, кажется и утомленное, доброе лицо Сергия…
Все прошло, затихают голоса, даже шаги. Мы почти одни, надо одеваться и уходить. Двери из коридора в церковь все так же раскрыты настежь. Почему мы не спускаемся сразу к выходу? Я не знаю. Но мы не спускаемся, мы еще раз идем в темную дверь, туда, на хоры. В церковь.
Церковь этой краткой минуты запомнилась мне навсегда. Что было в ней? Разве это не та же самая церковь, которую мы только что видели в ее торжестве из торжеств, в ликовании и сияньи? Да, та же самая. И странно, и страшно — другая.
Она была пуста. Сумеречна, но не темна. Рассветно-холодными полосами зеленели узкие окна. А там, за окнами, еще не догорели костры, и дрожащими, багровыми пятнами отливала зелень окон.
Церковь пуста — и вся полна тяжко плавающим кадильным дымом. Вот это, должно быть, и было ее страшное: пустота — и прозрачная, призрачная наполненность. Колеблется душный дым: он сизый, ало-сизый, — но не от зари его алость: темная алость, от пламени костров за окнами.
Нет, не пустота, — опустенье. И тишина другая: не ждущее притиханье перед радостью, но тишина замирающая, тяжело падающая, как и волны фимиама.
Почему так запомнилась эта минута, — эта жуткая и грозная красота опустелого храма, сизые дымы его в отсветах дыма и крови?
Впервые: Сегодня. Рига, 1937. 2 мая. No 120. С. 3.
‘Смерть, где твое жало?..’ — 1 Кор. 15, 55.