Ночь в болоте, Скубенко-Яблоновский Борис Михайлович, Год: 1915 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Скубенко Борис Михайлович

Ночь в болоте

Скубенко Борис Михайлович

Ночь в болоте

I

Вечерняя заря тихо догорала… Красное зарево, бросаемое из-за грани земли, постепенно меркло и смягчалось в тонах, какой-то неопределенный, похожий на марево, розовато-синеватый туман застилал всю видимую даль, и было тихо, тихо, как бывает иногда в начале погожей осени: ни малейшего ветерка, ни шороха… Только с севера медленно, почти незаметно наползали какие-то особенные свинцово-лиловые тучи. Одна косма их легла на тускнеющее зарево какой-то причудливо-хаотической массой и еще больше притушила редеющий багряный свет… Я шел один… Подле моих ног устало плелась собака. За день и я, и она изрядно поработали. Охотился я в изобилующей водоплавающей дичью местности, принадлежавшей богатому землевладельцу С-ву.

Все пространство на протяжении пяти-шести тысяч десятин сплошь было покрыто лесом, среди которого залегали большие топкие болота, густо заросшие высоким камышом, травами и так называемым резаком. К тому же болота эти изобиловали какой-то особенной плотной тиной, не достигавшей до поверхности воды не больше как на аршин. Глубина была разная. На чистинах она доходила до трех и четырех аршин, а среди камыша — не больше как до колен. Но главную опасность представляли собой так называемые ‘окна’. Их было хотя и немного, но все же попадались. Конечно, исчислить их не представлялось никакой возможности, так как иные места были совершенно недоступны для охотника. В одном болоте я как-то пробовал было проникнуть вперед на несколько десятков шагов от берега, но сейчас нее должен был отказаться от своего намерения… Не говоря уже о том, что камыш стоял непроницаемой стеной и тормозил ход, были и другие затруднения. Колючий резак с тиной так начинали сдавливать и теснить, что решительно немыслимо было протиснуться вглубь.

Осенью же набивалось в это поросшее камышом болото видимо-невидимо всяких пород уток. Кругом стена камыша, за этой стеной тихо… Решительно не подозреваешь, что в этой щетине целые сотни диких уток. Но вот собака потянула, рванулась и бросилась в камыш… С шумом порвалась какая-нибудь тяжелая шилохвость, грянул выстрел, и сейчас нее ружейный гром потонул в каком-то другом грохоте и шуме… Это с треском поднялись осевшие на чистинах болота сотни всевозможных уток. Я нисколько не преувеличиваю — буквально сотни. Землевладелец запрещал охоту, как в лесу, так и в болотах. Разрешением пользовались только четыре счастливца: это мой дядя, я и еще два господина, с которыми мне изредка приходилось встречаться в этих местах. И, конечно, благодаря своим юным летам я отдавался охоте со всем пылом страсти и чаще, чем остальные три счастливца, отправлялся в поиски за дичью. Каждое воскресенье или иной праздник были для меня особыми днями. Охотники, конечно, меня поймут. Сколько мечтаний, сколько нетерпения, пока подойдет желанный праздничный день.

И, конечно, как молодой увлекающийся охотник, я часто рисковал и лез в такие трущобы, откуда иной раз трудновато было выбраться… Но, как говорится, все сходило благополучно, и я возвращался домой цел и невредим, дичи привозил много. Меньше десятка не приходилось убивать.

К красотам же природы меня все больше и больше тянуло. К лесу я привык с малых лет. Отец мой брал меня на охоту, когда мне еще не было восьми лет. И с течением времени я так пристрастился ко всякого рода охоте, что буквально-таки предавался отчаянию и тоске, если меня оставляли дома… И вдруг такое счастье! Я охочусь в тех местах, где есть возможность отвести душу.

Про красоту местности имения С-ва нечего и говорить. (Находится в Харьковской губернии Сумского уезда.) Оно прелестно по своему обилию и воды, и леса. Все здесь есть: и родники, и многочисленные извивы речки, текущей в густом лесу, и луга, и поля… Картины меняются, глаз постоянно и с любовью поглощен этими красотами. Бывало, много уже оставишь позади себя верст, а все идешь и любуешься…

Не знаю, как теперь в этих описываемых мною угодьях, но тогда все было нетронуто. По утрам и ввечеру колоссальный утиный лёт. Выйдешь на полевые озера и видишь, как нескончаемыми вереницами тянутся стаи диких уток, под ногами беспокойно кшихают бекасы, а по сторонам носятся и как будто плачут многочисленные маленькие и большие кулики. Зверя тоже было немало. Каждый год появлялось по нескольку выводков волков. Не менее трех-четырех гнезд. К осени начинались волчьи песни… Далеко разносились они по лесу и жутко-тоскливо замирали вдали… Волкам было раздолье. К помещичьим лесам тут же примыкали крестьянские и таким образом увеличивали лесную площадь. Крепи, камыш, трава, бурьян, топкие с густой порослью луга — все это надежные убежища для зверей… И много, много надо бросить за собою верст, чтобы пройти к степям. За чертой высоких холмов начинаются они… В громадной же котловине бесчисленное множество болот и озерков… Все это уходит куда-то в синеющую даль и там окончательно исчезает из глаз… А взберешься на эти холмы, и перед тобою ровная, как стол, степная гладь пошла, и пошла, куда только глазом вскинешь…

И вот четырнадцать лет тому назад я был подле этих мест. Как уже сказано выше, это происходило осенью…

На ремнях с кольцами висело у меня шесть штук тяжелых кряковых, да в сетке еще около десятка дупелей. Случайно как-то наткнулся я на этих редких, даже в той обильной дичью местности, долгоносиков и в течение получаса всех и уложил. Пора было возвращаться к сторожке лесника…

Я довольно-таки устал, весь промок и с удовольствием уже помышлял о том, как приду в маленькую избу, переоденусь и закушу чем Бог послал.

До места же моей стоянки было не меньше пяти верст. Выйдя на полевые озера, я несколько задержался там и потому запоздал. Сумерки все больше и больше сгущались, багровый отсвет совсем погас… Свинцово-лиловые тучи точно пожрали его…

Я задумался… От окружающей тишины веяло какою-то таинственностью, в лесу, который шел слева от меня, изредка раздавались какие-то неясные шорохи… Справа же тянулось большое, все поросшее тростником, болото Камышеватое. На всем его немалом пространстве там и сям изредка слышались тревожные вскрики уток, да высоко в небе тянули с жалобным писком кулики… Это только и нарушало вечернюю тишину. Все же остальное точно дремало, точно погружалось в сон: и лес, и камыши… Но зато в чаще дубняка и орешины все больше учащались шорохи… По временам я останавливался и чутко вслушивался… Что-то особенное чудилось моему слуху, и я как зачарованный по нескольку минут не решался сдвинуться с места… Вскоре показалась луна. Она выкатилась из-за верхушек леса, огромная, ясная… Матовые снопы ее лучей уперлись в вершины столетних сосен, к стволам прильнули тусклые отсветы…

Засмотревшись на эту картину, я простоял не больше минуты и снова тихими, неслышными шагами пошел по маленькой тропинке вперед. Я знал, что должен буду проходить в том месте болота, где от самого берега идет довольно обширная чистина с группой небольших, поросших лозою островков… К этой чистине я стал подходить еще осторожнее. Помню, даже прикрикнул шепотом на собаку, приказав ей идти подле ног…

Неоднократно уже приходилось мне по вечерам подсиживать здесь уток. При лунном свете было довольно видно, и надежда что-либо подстрелить тем больше овладела мной…

Тихо крадучись, с ружьем наготове, я медленно продвинулся вперед. Камыши по-прежнему стояли неподвижно, таинственный свет луны, обливая верхушки деревьев, бросал на землю причудливые темные тени. На узкой дорожке они ясно вырезывались и пропадали, подбегая к сплошной стене тростника…

Но, чу! Что-то взмахнуло крыльями, точно ударило по воде… На мгновение я замер, сердце забилось усиленно. Ведь мне было тогда всего восемнадцать лет. Возраст, в период которого отдаются охотничьей страсти с безудержным пылом.

Так прошла минута… Всплеск не повторился, и я снова сделал несколько шагов… Еще миг, и последний край стены камыша открыл водную чистину…

Глаза мои быстро оглянули все пространство…

Светлым стальным отсветом белелась вода, и в двадцати шагах от берега виднелись несколько крупных кочек и густой куст уже слегшейся лепехи… На самой чистине не было ничего. За кочками же трудно было что-либо разглядеть…

Донельзя напрягая свой взор, я совершенно упустил из вида собаку, которая что-то уже прихватила и осторожно сунулась в камыши. Но тут самого незначительного шума ступившей в воду собаки было уже достаточно. Не успел я сморгнуть глазом, как что-то с глумом встряхнуло крыльями и с тревожным гоготом взмыло вверх… Над высокой сплошной и убегавшей вдаль стеной камыша вырисовались силуэты… Их было три…

— Дикие гуси! — мгновенно промелькнуло у меня в мыслях, и я сейчас же вскинул ружье и отсалютовал двумя выстрелами. И все это так свершилось быстро и неожиданно, что я едва мог опомниться.

Ясно только представляю себе одно: слышал, как тяжелая птица со всего маха ударилась о воду и хлопнула упругими крыльями…

Собака ринулась вперед, а сверху, удаляясь от меня все выше и выше в глубину темно-синего, освещенного мириадами звезд неба, доносилось тревожное, как бы ропотное гоготанье.

Встретить диких гусей в этой местности (болото входило в лес) я менее всего ожидал. Откуда они забрели в такое раннее время осени, трудно было сказать. Пролета еще не было. Но что это дикие гуси, я убеждался воочию: последние звуки тревожного гогота замирали где-то уже в необъятной выси. Скоро они совсем растаяли. Их поглотило громадное, безбрежное расстояние… Собака тоже скрылась из глаз и уже где-то в стороне отчаянно бултыхалась в водорослях… Я знал, что там дальше, в глубь болота, начинается колючий резак и старый, торчащий в воде острыми конечностями, поломанный камыш. Собаке с трудом можно было пробиться там, да и то она обыкновенно, изрезав все ноги, прихрамывая, едва возвращалась вспять.

Заранее предполагая все это, я в пылу какого-то особенного захватившего меня экстаза порешил, что гусь в такой густой чаще не сможет далеко уйти, и тотчас же сунулся в воду…

Помню, я был уже на середине чистины и вода доходила мне до пояса. Ноги же хотя и увязали в иле, но все же не настолько, чтобы не вытянуть их. Желание же во что бы то ни стало добыть гуся настолько сильно овладело мной, что, право, вспоминая теперь обо всем этом происшествии, я не могу представить себе, как это я так слепо и безрассудно, даже с уверенностью, что достану, забирался в воду все дальше и все глубже… И в ту минуту уже решительно ничто не страшило меня: ни то, что кругом на четыре версты нет жилья, ни то, что я могу попасть в ‘окно’ и утонуть…

В таком возбужденном инертном состоянии духа я добрался до густой стены камышовых зарослей и сразу же почувствовал, что тут ноги мои начинают все глубже и глубже увязать в ил и как бы парализуются. Но на это последнее (в горячности и впопыхах) я мало обратил внимания. С усилием вырывая ноги из трясины и делая несколько шагов в сторону, я надеялся выбраться на более устойчивую почву. Но, увы! Таковой не находилось, и мне снова приходилось метаться в поисках… И влево, и вправо все такая же густая засасывающая тина. Волей-неволей приходилось остановиться. Тут я несколько отдышался, сердце мое усиленно билось, руки судорожно раздвигали камыш, а ноги между тем все глубже и глубже погружались в ил… С тревогой отметив это последнее, я снова попробовал было выбраться, но, к своему ужасу, только бессильно и беспомощно завертелся на том же самом месте. Собака же моя по-прежнему возилась где-то впереди. Жалобно повизгивая, она также, очевидно, старалась пробить себе дорогу.

Увидя, что продвигаться дальше почти немыслимо, я решил не барахтаться и собраться с силами. К тому же мне пришла в голову мысль: ‘Быть может, она, собака моя, уже достала гуся и не может выбраться на берег?’ И снова, как ни странно, при таком критическом, почти безвыходном положении в моем воображении вырисовался дикий гусь и потянул к себе. И это последнее, не перестающее подмывать меня искушение снова удвоило мои усилия. Я рванулся как исступленный, как та ломовая лошадь, которая долго не могла сдвинуть тяжелой нагруженной колымаги, но все-таки сдвинула ее под градом ожесточенных палочных ударов. При этом сильном побудительном порыве я едва не лишился сапог, но все же пробился немного вперед и очутился на какой-то узкой, длинной прогалине воды. Эта прогалина доходила до берега, который в вечернем сумраке едва вырисовывался. Смотрели на меня сверху мохнатые верхушки сосен да метелки камышей…

— Бокс, Бокс!.. — окрикнул я собаку, но в ответ на мои призывы раздалось только отдаленно жалобное визжание…

Собака, очевидно, или не могла пройти ко мне, завязнув в тине и колючем резаке, или же, изрезав ноги, забралась на какую-нибудь случайно попавшуюся кочку и там, зализывая ноющие царапины, расположилась отдохнуть.

Выслушивая таким образом собаку, окруженный со всех сторон сплошным кольцом камышовых зарослей, я снова решил пройти в сторону, но тут же и вдруг окончательно почувствовал, что все старания мои окажутся тщетными…

Недавно я стоял еще по пояс в воде, а потом вдруг с ужасом заметил, что вода стала доходить до груди… И тут же все мое пылкое, азартное стремление сменилось каким-то скверным, угнетенным настроением.

‘Надо как-нибудь освободиться, вырвать ноги, что ли?’ — опять как-то судорожно промелькнуло в мыслях, но над этим своим последним решением я уже долго не задумывался, заранее считая его безрезультатным. Ноги мои точно кто привинчивал, все усилия по-прежнему оставались тщетными. И тут опять новое открытие: вдруг я ощутил, что вокруг меня скопляется какая-то особенная сдавливающая тина. Она точно кольцом охватывала меня и все теснее и теснее придушивала с боков. Ничего подобного я никогда не испытывал. Я словно очутился в каком-то железном страшном корсете, начиная от подмышек и до самой талии…

Это было какое-то особенное топкое болото со свойственным ему одному зарождением каких-то тягучих и плотных травянистых гущ. И чем я больше прилагал усилий выбиться из этого тесно сжавшего меня кольца водорослей, тем сильнее напирала на меня травянистая, клейкая, сцепляющаяся масса и душила уже так, что начинало перехватывать дыхание…

‘Да неужели же не выберусь?..’ — всполохнулась тягостная тоскливая мысль, и тотчас же я убедился, что все мое туловище, за исключением еще свободных рук, уже в плену медленно, но верно засасывающей глубокой трясины…

Тогда вся надежда моя обратилась к рукам. В них я судорожно задерживал ружье. И, чувствуя, что мне нельзя даже пошевельнуться без того, чтобы не увязнуть еще глубже, я решил использовать это самое ружье…

Уже застигнутый по грудь водой и тиной, я попробовал было достать из патронташа хотя один только патрон и выстрелить в воздух для призыва (авось кто выйдет из избы и обратит внимание), но, к моему ужасу, достать уже не мог… Я был сжат и сдавлен со всех сторон. Холодная дрожь пробежала по всему моему телу, жуткая тревожная тоска заполонила сердце и всколыхнула душу… ‘Где же отыскать, где же нащупывать необходимую точку опоры?!’ И опять я подумал о ружье. Как-нибудь опереться на него? Но опираться было не обо что. По бокам же, хотя и на аршин от меня, длинной стеной протягивался камыш. Он доходил до самого берега. ‘Так вот нельзя ли как-нибудь схватиться за него, что ли?’

И, лелея эту последнюю надежду, я протянул руку вправо… Но напрасно. Расстояние было больше, чем достигали мои руки. Пальцы едва дотянулись до него и скользнули по нему, а вода и тина еще приблизились, они уже почти у самого горла — на четверть от него. Через несколько мгновений они подойдут и выше…

‘Боже мой, так это уже смертельное, безвыходное положение?! Последние минуты мои?!’ — вспыхнуло и дрогнуло исступленное, объятое предчувствием близкой гибели мышление… Вспыхнуло и мгновенно куда-то кануло. Все в глазах у меня потемнело, сгладилось, и я с хриплой и зычной натугой вскрикнул, болезненно-трепетно вытянулся и как бы потерял самообладание. Звук моего голоса острой призывной волной прорезался в чащу леса, и оттуда ответило на него такое же хриплое и пронзительное, полное тоскующего страха и отчаяния эхо… И я тотчас же испугался этого ‘своего эха’ — столько в нем было напрасной мольбы и мучения. Оно точно говорило мне: ‘Напрасно, напрасно ты взываешь, все твои призывы останутся без отклика’. А ноги мои все ниже и ниже притягиваются, словно гири там пятипудовые привешены, и нет никакой возможности вырваться. И еще несколько мгновений, и вода приблизилась к горлу, плечи спрятались… Помню, я до неестественности вытянул шею и с какой-то отчаянной последней мольбой и верой устремил свой взор к небу. Там — в недосягаемой прозрачной выси — сверкали, вздрагивали и дробились лучистыми алмазными искрами неисчислимые созвездия… Небо было тихое, глубокое, спокойное и бездонное, но вместе с тем в нем чуялась какая-то громадная затаенная деятельность. Каждое вздрагивание звезды показывало, что там какая-то особенная, покрытая непроницаемой тайной, жизнь. Ни одно облачко не смущало темно-синей бесконечной небесной скатерти. ‘Услышит ли оно меня?’ — проскользнула мятущаяся взывающая мысль.

Все средства к спасению мною были уже использованы. Ружье, на которое я все еще не переставал надеяться, также не помогло (все время я держал его над головой). Я упирался на него, налегал на оба конца. Мускулы мои донельзя напряглись, кровь ударяла в голову. Даже, несмотря на холод воды, мне стало жарко. Я цеплялся, что называется, за соломинку. Это был уже, конечно, последний оплот. Душа не выдержала и дрогнула, в ней точно лопнули и беспомощно повисли последние струны терпения… Вода, как холодная вкрадчивая змея, скользнула под горло мое, защекотала его и опоясала… В мгновение ока предстала и промелькнула предо мною вся моя недолгая молодая жизнь, промелькнули дорогие образы кровных близких мне людей, и острый безнадежный вопль вторгся в душу мою и судорожно перехватил и горло, и грудь. Физический холод и пустота постепенно окружали все существо мое, в ногах тоже появилась какая-то особенная, никогда прежде не воспринимаемая легкость, так называемая предсмертная ‘невесомость’ открывала моему духовному взору какие-то новые, безграничные, полные свободы и пространства горизонты… Но ужас перед ‘неведомым’ не замирал. Подступавшая ко мне смерть казалась мне такой дикой, ненужной и бессмысленной. Я не хотел еще уходить от этой жизни, безгранично жаждал прилепиться к этой земле и насладиться всем тем, что она может мне дать, насладиться ее красотами, ее нервным биением пульса, ее творчеством… Но я был совершенно беспомощен. Тоска все росла, разливалась и поглощала душу мою с каждой новой секундой. И когда она уже как-то странно окутала и голову мою, так что мне стало даже невыносимо тошно и тяжело до потрясения, помню, вдруг увидел я до поразительной яркости всю обстановку лесного сторожа, точно сам невидимо присутствовал там, увидел, как он вместе с женой и детьми сидит за столом и медленно, не торопясь, вприкуску пьет из блюдечка горячий чай… И от всей этой мирной обыденной картины мне стало еще страшнее, холодный ужас с еще большей силой вторгся в мою душу. Такое жуткое, странное несоответствие: там тишина, радость и уют, а здесь уже вот-вот и смерть… через каких-нибудь несколько минут, а быть может, даже через несколько секунд я захлебнусь… Трясина ведь пожирала меня по сантиметрам, по вершкам… И, как новая насмешка над муками и горем других людей, о которых даже и не думают, что они где-то там умирают и сгорают в страданиях, вся эта мирная, довольная покоем и стаканом чая фигура все еще крепкого, бодрого лесника не выходила из памяти моей, и даже в последний миг сознания этот лесник и его изба точно повисли на мои глаза… И мне кажется, что это было даже нужным, необходимым самообманом, бессознательным или мало уяснимым внушением именно для того, чтобы как можно дольше подбодрить себя к отталкиванию смерти, которая уже совершенно скрала все расстояние и близко-близко стоит перед тобою и заглядывает тебе в глаза…

Но и в этот решительный, потрясающий момент в душе моей поднималось бурное протестующее противление… Она не хотела сдаваться в страшный, смертельный плен. Острой, пронзающей стрелой вырвалась мысль:

‘Кричи же! Без конца кричи!..’

И все существо мое повиновалось. С неестественной дикой силой я закричал так, что мне показалось, будто у меня в ушах лопнули перепонки… Потом мелькнуло бездонное небо, дрогнули мерцающим зигзагом звезды и все показалось мне каким-то безумным, кошмарным сном… Голова сильно закружилась, я потерял сознание…

II

Когда я очнулся, то первым, что увидел, — это то же глубокое темное небо.

Я стоял по шею в воде, а голова моя опиралась затылком на куст колючего резака и отчасти на убитых мною уток. Ремни были довольно длинны, и утки торчали сзади своими конечностями. И я думаю, если бы не этот случайный оплот, то в момент затемнения сознания я должен бы был неминуемо захлебнуться…

Вторичным же проблеском мысли явилось радостное сознание. С необычайной яркостью я почувствовал, что мои ноги упираются в твердый грунт.

По всей вероятности, под всей этой трясиной было твердое дно. Рост мой спас меня. Будь я на два вершка ниже — всему бы конец. Мне бы уже не пришлось описывать этой страшной ночи среди непролазного, отдаленного от людского жилья, болота. И хотя мне было все еще жутко, но все же надежда уже окрыляла меня. ‘Дальше не погружусь!’ — утешал я себя и даже отчасти подтрунивал над собой.

Удивительно быстро меняется человек, перейдя за черту опасности и постепенно приближаясь к некоторой надежде, хотя бы даже и смутной.

То же было и со мной.

Я оглянулся внимательнее… Луна по-прежнему сияла на небе и лила свой вкрадчивый свет, метелки камыша едва покачивались, точно кивали или кланялись кому-то, темные тени разбегались по воде у самого основания тростника, а там дальше узкой серебряной дорожкой дробился и бежал вкрадчивый матовый свет от месяца, деревья по-прежнему неподвижны, и вершины сосен также молчаливы и таинственно смотрят в небо… Где-то сбоку по необъятному темно-синему своду черкнула звезда, и хвост ее на несколько секунд ярко обозначился, немного правее от меня тревожно крякнула утка, да в лесу встрепенулся и закричал пересмешник-пугач:

‘Пу-гу, пу-гу-гу-гу!.. Хаг-ха-ха-ха!..’

И опять все стихло…

А я, как прикованный цепями к стене узник, продолжал стоять по шею в воде и в бессилии посматривал по направлению к берегу… И на несколько минут мне опять показалось, что я сплю, что все происходящее передо мною не действительность…

И чтобы рассеять это скверное состояние духа, я снова принялся звать на помощь…

— Гоп, гоп, гоп!.. — далеко разносился звук моего голоса и по-прежнему безрезультатно замирал вдали. Отклика не было. Помню, я кричал до того, что у меня надорвался голос. Но все напрасно. Это безмолвие на мой призыв ложилось на душу каким-то тяжким ужасом…

Так длилось это томительное возбужденное состояние духа, и я с трудом уже разбирался в окружающем. К тому же усталость брала свое и ясность восприятия внешнего мира ослабевала, глаза начинали слипаться, веки тяжелели… И когда я поймал себя на этом, мне опять сделалось страшно. Сознание как бы раздваивалось. С одной стороны, говорила действительность, с другой — какой-то фантастический, сказочный мир. Закружились и зареяли вокруг меня какие-то светлые дымчатые видения, коснулись своими прозрачными пальцами камыша, и весь этот камыш точно претворился в музыкальные инструменты. Он запел и заиграл какими-то неведомыми и незнакомыми моему слуху звуками. А за ним точно запело и заиграло все окружающее: запели деревья, запели лунные дробящиеся по воде лучи. Мне так и чудилось, что эти загадочные, таинственные лучи ударяют по воде, как по клавишам, и вода эта, послушная своему виртуозу — лучам, вздрагивает, пенится и мелодично переливает своими струями. И под эту неземную, сказочную музыку слезы, казалось, вздрагивают у меня где-то в груди, горячими трепетными струйками приближаются к горлу моему и повисают на глазах. И я плачу, плачу, как ребенок, потому что мне бесконечно дорога эта музыка, бесконечно дороги эти светлые дымчатые реющие видения. В них точно отголосок бесконечного божественного неба, бесконечной высшей гармонии, беспредельного торжества правды, добра и красоты. И эта дивная непередаваемая музыка долго еще колеблется в воздухе, долго еще вздрагивает, так долго, что мне вдруг начинает мерещиться, что эта музыка не прекратится никогда и что под эту дивную музыку я улечу куда-то в торжественную благоухающую даль, где такое же чарующее песнопение исходит от мириад опьяненных счастьем, ликующих цветов. И там, среди этой светлой, неземной музыки и среди этих чарующих благоуханных цветов,— величественная беспредельная любовь… И я как будто бы протягивал руки и с жаждой светлого трепета силился схватиться за край одежды реющих дымчатых видений… Но напрасно, напрасно! Руки мои одежд этих не улавливают. Эти светлые реющие видения не от мира сего… Они только ласково кротко улыбаются мне, исторгают перстами своими музыку из всего, до чего только прикасаются, и поют, поют под аккомпанемент этой ласкающей музыки великую торжественную песнь Всемогущему. И мне уже радостно, мне уже совсем не страшно… Я уже как бы давно свыкся со своим новым положением, я уже давно стал невесомым. Скоро, очевидно, и я превращусь в такое лее светлое, реющее видение и так нее точно начну исторгать из всего неземную музыку. Деревья, и травы, и былинки, и камыши, каждый листок станет послушным мне. Я буду действовать силой, взятой у Бесконечного… А в этой силе бессмертие… Ничто, ничто уже больше не страшит меня, и ни к чему я больше не привязан как к бесконечной всесильной любви… ‘Слава в вышних Богу!’ — почудилось мне. И я словно уходил и уходил из болота, уходил от его ржавой плесени, от его зловредного едкого дыхания — тумана. Легко и свободно скользила куда-то ввысь моя душа… Неиссякаемый источник молитвы окрылял ее. И чем увереннее, усерднее молился я, тем легче было возношение. И уже ничего, ничего не видно там снизу… с земной поверхности… Темное трущобное болото исчезло безвозвратно, словно растаяло… Неисчислимые белые видения заслонили его. Они, как громадный светлый покров над бездною, не давали взглянуть на него. Но что это?! Я словно сорвался с этой вышины, словно камнем ринулся в холодное море пространства, втиснулся в какие-то тяжелые свинцовые волны земной поверхности?! Невесомости моей словно и не было… Напротив, я очень явственно осязал холод, осязал свое измученное отяжелевшее тело… Боже мой! Да ведь это опять то нее самое болото, то же самое опасное положение, в которое я попал. Избави Боже! Спаси меня!

Странное загадочное созерцание покинуло меня, и хотя я не сразу вышел из него, но все же частичка трезвой уяснительной мысли нащупывала свой путь. Оставаться дольше в таком положении мне казалось немыслимым. Я опасался окоченения.

На мой взгляд, в то время было не больше одиннадцати часов ночи. Я собрался было снова закричать, но в тот же миг где-то неподалеку раздался переливчатый волчий вой… Песнь эта была довольно сложной и продолжительной. На эту песнь кто-то вздумал ответить устрашением. Прокатился выстрел… Ружейный гул раздался слабо, точно кто бичом хлестнул. Это, должно быть, стреляли крестьяне, водившие своих лошадей в ночное…

Но, несмотря на это устрашение, волчий вой не прекратился. Серые точно еще сильней взвыли, и где-то в стороне густым басом отозвался одинец матерый… Я с напряженным вниманием вслушивался в этот вой. Волки бродили по этой местности зачастую, и ничего не было бы мудреного, если бы они подкрались и к болоту. В болоте всегда могли быть подранки — утки, а волки, предполагаю, и за этим не побрезговали бы поохотиться. И тем более предположение мое могло быть правдоподобным, что не дальше как прошлой осенью я подстрелил волка почти подле самого болота, подсидев его на падали… Пал экономический большой вол. Он был зарыт (рабочими из имения) почти на четырехаршинной глубине, но волки в одну ночь отрыли его и всего почти съели. Потом некоторые из них приходили глодать кости. Тут-то я и подстерег серого… И вот тогда закралась у меня тревожная мысль: ‘Не забредут ли серые на болото?’ В ружье патронов нет… Повернуться в стороны я не могу. Одна моя беззащитная голова торчит из воды. За пятьдесят шагов учуять молено.

И я уже серьезно стал опасаться, как бы не набрели эти гости к Камышеватому болоту. Беспокоился я немало и за собаку, так как она решительно не подавала о себе вести. ‘Отобьется куда-нибудь в лесу, разнесут в клочья’,— мелькала у меня мысль.

А волки продолжали выть. Луна поднялась уже высоко, и прошло еще не меньше получаса, как они наконец оборвали свою песнь и смолкли окончательно. Воцарилась таинственная тишина, в которой чуялась, однако, ночная подвижная жизнь. То где-нибудь сонно обрывалась сухая ветка и гулко приникала к земле, то слышались чьи-то торопливые приближающиеся или замирающие вдали прыжки…

Мне стало холодно… Пока я был в возбужденном состоянии, то почти не замечал этого холода, когда же несколько угомонился, сразу ощутил во всем теле неприятный озноб. Челюсти стали прыгать, зубы — постукивать. К тому же в шею и щеки мои давно уже впились так называемые конские большие пиявки и преспокойно высасывали кровь. Узнал я об этом по какой-то странной тупообжигающей боли в правой щеке.

Пиявок в этих болотах масса. Они буквально набрасывались десятками. Я и без того уже сильно устал и затратил много энергии в борьбе за жизнь, а тут еще они обессиливали мою голову.

И я тут же стал их отрывать с шеи и щек. Вероятно, они были немалой причиной моего странного сказочного созерцания. Они и холод… Я как-то странно зацепенел, пиявки продолжали измучивать…

Некоторые держались еще слабо, но иные так сильно присосались, что я, отрывая их, ощущал очень чувствительную боль. Это последнее очень неприятно действовало на нервы и до крайности раздражало меня. И, помню, едва я только отбросил в сторону последнюю присосавшуюся к моему уху пиявку, как слева от меня подле берега что-то вкрадчиво шаркнуло по листу и встряхнулось… Стараясь не произвести ни малейшего шума, я повернул голову и замер… При ярком свете луны вдоль узкого просвета, среди камышей, довольно ясно виднелась фигура волка. Собственно, я видел только его левый бок и переднюю лапу.

‘Дело плохо…— подумал я про себя.— Хорошо, если один. А если их несколько да учуют — скверно придется. Волк не побоится топи…’

И, признаться, сердце у меня усиленно екнуло. Я опять представил себе свою беспомощную позу и беззащитную голову.

За всем происходившим на берегу приходилось наблюдать с возрастающим вниманием. Волк лакнул воды и продвинулся дальше… За ним показался другой, и я заметил, что он еще больше первого.

‘Идут куда-нибудь за добычей для молодых…— подумал я.— На Сыроватку, не иначе (так прозывается большое село в десяти верстах от имения С-ва). Там много держат гусей, да и за жеребятами можно поохотиться. Рвали часто в той стороне и коров, и лошадей’.

А между тем холод воды с каждой новой минутой все больше и больше меня терзал. Озноб бежал по всему телу беспощадными колючими мурашками и проникал до костей. Я судорожно стиснул зубы и до крови закусил нижнюю губу. Маленькая капелька крови теплой ниточкой скользнула у меня по подбородку и неслышно скатилась в воду…

Но тут опять явилось опасение: ‘Не дай Бог завизжит или залает моя собака!’

Я знал, что волки в этой местности смелы и дерзко нападали даже на людей. Зимой целая стая волков едва не разорвала земского почтаря, почти у самой деревушки. И теперь как я невыразимо сожалел, что у меня не было заряжено ружье. Хотя бы одним только патроном. Вот бы угостил хотя бы одного из серых приятелей!

Но буду продолжать. К моему неудовольствию, я еще насчитал двух куманьков. Они тихо, эластично прошли вдоль берега болота… Потом я очень явственно слышал, как один из них резко, точно вспугнутый чем, отфыркнулся и сделал несколько шумных скачков в сторону. За ним зашелестели и шарахнулись по листу и другие товарищи.

‘Слава Богу! — подумал я.— Продвинулись…— И тут же мне пришло в голову: — Почему лесник, у которого я остановился, не задумался над моим долгим отсутствием и не дает никакого окрика, ни сигнала?’ Но тут лее я вспомнил, что сам давал к тому повод. Иногда я имел обыкновение, возвращаясь с охоты на уток, посидеть где-нибудь в лесу или на опушке, подкарауливая зверя. Лесник об этом был осведомлен и потому нисколько не тревожился.

Иногда на этих засиДках мне удивительно везло и зачастую приходилось заручиться не только русаком, но и плутовкой-кумушкой. Возвращался я с этих засидок далеко за полночь. В особенности же в лунные периоды…

Но не всегда все складывается по-хорошему. ‘Не все коту масленица, придет и пост!’

И, хотя скверное стечение обстоятельств не предвещало мне ничего хорошего, все же я продолжал надеяться и в это время щелкал зубами от холода, как голодный волк… Челюсти мои сводило до невозможности, в ногах появилось онемение, и я их почти не чувствовал… Над водою длинными космами пошел туман… белый, густой, как дымное облако, он все гуще и гуще заволакивал болото и окутывал мою голову… Неприятной прелой сыростью ударило по моему обонянию… Отовсюду несло болотиной. И тут уж стала меня бить отчаянная невыносимая лихорадка. Я задергался и задрожал…

Повеяло предутренним сырым холодом…

‘Ну, — подумал я про себя, — много тебе отпустится грешков за эту ноченьку!’

А сумрак осенней ночи все еще не проходил, не рассеивался… Сплошная сырая мгла густо повисла над водой. Но все же утро уже чуялось… Несколько следующих за тем минут прошло с теми же пытками. Но наконец что-то дрогнуло, сплошная густая кисея тумана раздвинулась. Отдельными белыми космами бежал он и путался, наталкивался на тростник, проникал к нему и медленно растаивал. И все это в полумгле, в неясной серой паутине осеннего предутренника…

И я уже было порадовался, насколько, конечно, можно было радоваться в моем страшном, измученном состоянии. Света, света хотелось мне. Но что это? Снова потемнело все. Над головою разливалась какая-то непроницаемая чернильная мгла… а еще через несколько мгновений что-то ропотно и таинственно ударило по воде… Это первые дождевые капли обрывались со сплошной чернильной тучи. Со всех сторон меня окутала мгла…

Вообразите себе, какие ужасные призраки мне померещились!

III

По счастью, через несколько минут дождь прекратился. До самого рассвета я продолжал дрожать как исступленный и уже думал, что схватил тиф.

Холодный туманный рассвет окутывал меня со всех сторон, обрывки густого белого пара уже явственно заволакивали все окружающее. Но я уже так закостенел, что даже голос не шел у меня из груди.

‘Долго ли еще такая пытка?’ — заволновался я, но сейчас же снова почувствовал какое-то жуткое оцепенение, точно все тело мое парализовалось и кровь вот-вот должна была остановиться. Даже казалось, что и мысль как-то замирает и приостанавливается… Сначала она была сильно взвинчена, а потом что-то странное и даже хаотическое стало тяготеть над нею. Помню, что я уже терял самообладание, воля моя куда-то уплывала, находилась под чьей-то не объяснимой никакими словами, неведомой мне властью… Организм у меня был крепкий, но, мне кажется, и этого не вполне достаточно, чтобы выдержать ‘такую ночь’. Очевидно, держала больше волевая энергия, самый дух. И теперь я это более, чем когда-либо прежде, уясняю себе. Но и напряжение энергии имеет свои предельные пункты, хотя и творит чудеса… Последним моим сознанием было, что надо кричать. И я собрался кричать — и не мог… И горло, и грудь отказывались издать какой-либо звук. Их точно что защемило… Силы покидали меня, я буквально-таки застывал, мир действительности окончательно стал куда-то уплывать, и что-то необъяснимое, странное схватывало мою душу в свои объятия… Помню, было такое состояние, точно душа моя повисла над замирающим телом и смотрела, смотрела на него с каким-то ужасным, жадным и вопрошающим любопытством. Этого странного, выходящего за пределы понимания, созерцания нельзя забыть и до сих пор. Тогда же оно проявлялось с такой необыкновенной яркостью, что все существо мое испытывало какие-то нечеловеческие потрясающие мучения. Я бы сказал: муки разлучения души с телом.

И не знаю, что дальше происходило бы со мной, если бы не случилось нечто неожиданное.

Раскатистый ружейный выстрел грохнул по лесу, и вслед за ним сейчас же зазвенел металлический пронзительный звук рожка…

‘Владимир! — с потрясающей радостью зажглась во мне мысль.— Спасение!.. Скоро!’

И от этой надежды, этой радости я едва не потерял последних сил. Но кризис этот был к лучшему. Радостная надежда окрылила меня, и я закричал как только мог…

Звук вырвался слабый, горло точно зажимало что. Тогда я повторил… Вырвалось сильней…

— Сюда-а!.. Гоп-гоп-гоп!.. Сюда-а!..

И с каждым новым вскриком голос мой креп и креп.

— Гоп-гоп-гоп!.. — загремело и прокатилось мне в ответ.

— Сюда-а!..

И наконец мы скричались.

Стало едва брезжить тусклое осеннее утро…

Крик мой привел Владимира к самому болоту. Мы перекидывались с ним словами.

Взять меня из болота было возможным только при помощи челна. Челн же этот был на Дегтярном озере — почти с версту от нас. Владимиру приходилось возвращаться назад к сторожке, запрячь лошадь в телегу и ехать за челном, что он и сделал, а я все это время снова терпел едва уже выносимые пытки стужи и онемения всех членов.

Не раньше как через час приехал наконец Владимир с челном и веревками.

Подъехав на челне, он подхватил меня веревкой под руки, а сам снова отъехал к берегу и зацепил эту веревку за крепкий сук ближайшего дерева. Потом он стал тянуть.

Вначале все это выходило неудачно. Тина и грязь так крепко засосали меня, что в течение получаса все старания наши были почти напрасны.

Пришлось вторично подъезжать Владимиру и отжимать веслом тину, окружавшую меня со всех сторон.

В каждый из таких моментов я делал усилие вырваться из охвативших меня объятий, схватывался за натянутый канат и напрягал до крайности все свои уцелевшие силы.

Несколько таких тяжких потуг позволили мне понемногу выкарабкаться и как бы лечь грудью на тину… Ноги же все не отпускало…

Немало времени прошло, прежде чем я освободил их. Только после неоднократных попыток наконец я почувствовал, что они поехали кверху… И — увы! — без сапог. Вечная память им! Они навсегда остались в трясине.

*** * ***

Иногда в осеннюю пору мне особенно ярко вспоминается этот скверный случай, и я тогда словно переношусь к своей юной, обильной охотничьими приключениями, поре…

— А что же гусь? — спросите вы, дорогой читатель.

Да так и канул в этом трясинном, непроходимом болоте. Должно быть, когда стало подмораживать, хорошо позавтракала им лесная кумушка. Много подранков выживало до самых заморозков, и тогда кумушки работали на славу. Зачастую приходилось натыкаться на такие трапезные: укромное местечко и вокруг в изобилии нащипанные пух и перья.

Что же касается до меня, то, выбравшись из трясины, я изрядно хватил из фляги Владимира водки-перцовки, и все сопело великолепно. Никаких болезней не насело, собака же моя, изрезав все ноги о спицы поломанного острого камыша, выбралась где-то далеко от меня (так думаю) и, к удивлению моему, направилась к сторожке Владимира. Там она, вероятно, забралась в один из сараев на сено и преспокойно дремала до утра. Утром нее стала визжать и царапаться в двери.

Относительно же моего охотничьего пыла надо вам сказать, что он нисколько не остыл.

На другой же день я уже шел со стариком, так называемым ‘волчьим дедом’, подвывать волков. Подвыли хорошо, разузнали все ходы и через три дня, по проверке, учинили облаву. На мою долю пришлась матерая волчица.

Выпело в цепи больше двенадцати волков, но стрелки прямо-таки из рук вон плохо стреляли. Мой сосед справа (на сорок от меня шагов), уже пожилой и немало охотившийся, тоже закатил два знатных пуделя по двум матерым волкам. Взяли всего четырех.

Неудачники же стрелки учинили ‘велие возлияние’ за столом у помещика и долго толковали об облаве…

Оригинал здесь

Скубенко Борис Михайлович

Ночь в болоте

Скубенко Борис Михайлович

Ночь в болоте

I

II

III

* * *

Читайте также:

*** * ***