Владимир Тихонов
Владимир Тихонов
Ночь
Ночь
—————————————————-
Ночь, Тихонов Владимир Алексеевич, Год: 1892
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Громадный и богато обставленный кабинет Льва Аркадьевича тонет в каком-то теплом колеблющемся полумраке. Уголь в камине догорает, единственная зажженная лампа закутана темным абажуром. Воздух пропитан ароматом дорогих сигар. Маятник старинных бронзовых часов постукивает мягко, едва слышно.
Сам Лев Аркадьевич, высокий и плотный мужчина лет сорока восьми, полулежит в покойном сафьяном кресле. Красивая бородатая голова его слегка наклонена на сторону, глаза задумчиво смотрят в сумрак кабинета, руки упали на колени.
Из гостиной плавно доносится до него нежно-рыдающая мелодия Шопена. Это играет старшая дочь Льва Аркадьевича — Вера.
В доме везде тихо… Тихо и на широкой улице. Изредка прощелкают лошадиные подковы и глухо прокатится карета на резиновых шинах, еще реже продребезжит извозчик.
Лев Аркадьевич чувствует, что у него начинает разбаливаться голова, и он старается прижать левый висок к холодному сафьяну. Нервы слегка раздражены, кисти рук словно ниточками какими перетягиваются… Вообще, ему не по себе. Хорошо, что сегодня никуда не надо ехать и можно весь вечер провести дома одному, у себя в кабинете… Вся эта сутолока ему ужасно надоела… Да и зачем теперь ему еще хлопотать и беспокоиться? Чего ему еще — все у него есть, всего в волю и, что самое важное, все это приобретено им личным и честным трудом, вот этими самыми руками и этой головой.
— А еще говорят, что ‘от трудов праведных не наживешь палат каменных’. Да, ведь, я вот нажил же… Ни малейшего пятнышка не положил я на свое имя… Всегда и всюду был честен… Конечно, если разбирать с точки зрения разных там вопросов… Ну, да этими вопросами-то впору только юношам заниматься… Есть другие вопросы, посущественнее всяких политико-экономических, вопросы незыблемые, вековые… Вот те… Нет, положительно, это музыка меня так раздражает!.. Надо сказать Вере, чтобы она, или потише, или…
Лев Аркадьевич тяжело поднялся с кресла и ленивой походкой направился в гостиную. Свет следующей комнаты неприятно резнул его по глазам. Ему показалось даже, что тут и холоднее, чем у него в кабинете.
— Ты что, папа? — обратилась к нему Вера, когда он, войдя в гостиную, приостановился около рояля.
— Нет, так… ничего. Ты что это играешь?
— Да разве же ты не узнаешь? — удивилась девушка, отрывая на минуту глаза от нот.
— Ах, да! Это Шопен… Это его…
Но Лев Аркадьич не мог вспомнить название пьесы и прошелся раза два по мягкому ковру уютной комнаты.
‘А сколько же ей теперь лет? — задал он себе вопрос, приостанавливаясь и глядя на покачивающийся в такт музыки белокурый затылок своей дочери. — Девятнадцать, кажется? Да, девятнадцать! Как много лет прошло… А давно ли?..’ И вдруг эта стройная, красивая девушка вспомнилась ему маленьким, сморщенным кусочком красного тельца. Как он был счастлив, когда, стоя за притворенной дверью, он впервые услыхал ее хрипловатый, слабенький крик. Слезы, радостные слезы брызнули у него тогда из глаз. Он и плакал, и смеялся в одно и то же время, ноги у него дрожали, рука сама как-то творила крестное знаменье, а губы шептали какую-то молитву. — Можно войти? — робко спросил он, приотворяя дверь в спальню. — Можно… Теперь можно! — откликнулась молодая акушерка. — С дочкой поздравляю! Но он уже не вдыхал ничего больше. Перед ним, на поставленной посреди комнаты кровати, лежала его жена… Лицо ее было страшно утомлено, но счастье оконченных страданий так и сияло на нем… Он тихо опустился перед ней на колени, припал к ее худой руке и заплакал… А она так нежно, так любовно погладила его другой рукой по волосам. Акушерка снова выгнала его из спальни, боясь, как бы родильница не слишком взволновалась… Он только мельком успел взглянуть на сморщенное, как печеное яблочко, личико своей дочурки. А потом… Потом начались трудные дни… Жена лежала в постели, прислуга у них была одна, да и та какая-то невозможная… Акушерка, не предвидя хорошего гонорара от таких, очевидно, нуждавшихся людей, была очень небрежна, и ему совсем не приходилось спать по ночам, он сам перепеленывал и укачивал своего ребенка… Нервы были напряжены до последней крайности, а тут нужно было еще работать, работать и работать. И он работал! И вот выработал… выбился из нужды, и теперь он…
— Ты, что это, папа, задумчивый какой? Уж не болен ли ты? — полуоборотясь, спросила его Вера.
— Нет, ничего… так, голова немного болит.
— Так я перестану играть!
— Нет, нет, играй, пожалуйста, а я пойду к себе…
— Их дома нет-с! — доложил ему встретившийся в зале камердинер.
— Кого нет? — не понял он.
— Да господина доктора… они в Павловск уехали, вернутся с последним поездом, или завтра утром.
— А! Так доложи об этом Софье Апполоновне, — распорядился Лев Аркадьевич и, пройдя к себе в кабинет, он подошел к курительному столику, достал спичку и сам зажег свечи на письменном столе.
— Да, много нужды пережить пришлось, — задумался он опять, опускаясь в широкое кресло.
Много горя на его долю выпало. Вера росла тяжело, жена тоже не отличалась особенным здоровьем. Каждая копейка доставалась потом и кровью… А сколько обид, сколько неприятностей!.. Счастье улыбалось редко, но зато как же и радовались они малейшей его улыбке!.. С каким восторгом встречали они каждую вновь приобретенную вещичку! Какой-нибудь подержанный диванчик, купленный на рынке по случаю, составлял для них целое событие… Понемногу вили они свое гнездышко… Соломинку за соломинкой стаскивали они туда и весело любовались на него… А случалось, как вихрь налетала неудача и разметывала его во все стороны… Тогда они, как голуби в бурю, прижимались друг к другу, старались ободрить один другого и снова принимались за свою кропотливую работу. И горе, и радости, все было пополам у них. Но вот настал благословенный миг и счастье уже окончательно, и бесповоротно повернулось в их сторону… С тех пор они уже ни в чем не знали неудач… Словно из рога изобилия, хлынули разные блага земные на них… А лучше ли от этого им стало?
— Ну, да, конечно, лучше! — почти громко ответил он себе, — потому что все эти голубиные-то сентиментальности вздор… Легко, небось, было, когда эта же Вера скарлатиной заболела? Легко было? Доктора пригласить не на что… Ну, положим, после долгих и унизительных поклонов, доктор зашел даром… а за лекарством-то послать не на что было… у кухарки просили — не дала: за вами, — говорит, — и без того за два месяца… Ночь, достать негде… До самого утра друг у друга на плече проплакали, а утром в кассу ссуд… Легко ли было!.. А теперь вот сынишка прихворнул… Лучший доктор к нам ездит, спокойно, по крайней мере, и плакать не надо…
— Лев Аркадьевич, — тихо проговорила Софья Апполоновна, входя в кабинет. — Боре-то все хуже и хуже делается, а Рейнике, оказывается, в Павловск уехал…
— Да, ну так что же делать?.. Если хочешь, можно послать за другим, — отозвался из своего угла Лев Аркадьевич, невольно вглядываясь в увядшее лицо своей жены.
Губы у нее нервно подергивались, глаза были красны, очевидно, что она только что отерла слезы.
— Да разве же ему так плохо? — переспросил он, смягчая несколько тон.
— Да уж не знаю… поди, взгляни сам…
— Ну, что же я в этом могу понять! Температуру мерила?
— Мерила… Тридцать восемь и две…
— Ну, так это пустяки еще, просто лихорадочка… А чтобы не беспокоиться, пошли хоть за Грохотовым.
— Да, я непременно пошлю, а то дожидаться Рейнике до утра… Ты сегодня вечером дома?
— Не знаю еще… Может быть, в клуб поеду…
Софья Апполоновна ничего на это не сказала, а повторив только:
— Ну, так я пошлю, — тихо вышла из кабинета.
В гостиной музыка смолкла… В доме все словно замерло. Лев Аркадьевич приподнялся с кресла и подошел к окну… Откинув слегка тяжелую занавеску, он взглянул на улицу… Прямо перед домом, на противоположной стороне, болезненно мигал тазовый фонарь… Улица была черна и пустынна… панель, блестела от дождя.
— И зачем этого Рейнике в Павловск понесло? Неужели у него и там практика?.. Когда же, наконец, зима установится? Половина ноября, а тут грязь и оттепель… Нет, в такую погоду, положительно, невозможно дома сидеть, — неожиданно решил он и, отойдя от окна, подавил пуговку звонка. — Этак совсем расхвораться можно.
— Скажи, чтоб карету!.. — приказал он появившемуся перед ним камердинеру.
— Переодеваться изволите?
— Нет, только карету поскорей.
Зайдя в свою спальню, он смочил какой-то ароматной водой руки, бросил беглый взгляд на себя в зеркало и снова вышел в кабинет.
— А что, за доктором послали? — спрашивал он немного спустя, накидывая в передней шинель.
— Так точно-с, послано.
В клубе оказалось очень мало народу, так что ему едва удалось составить партию. Играли все вяло… Говорили о какой-то эпидемии, появившейся в городе… Самая непроходимая скука была написана на всех физиономиях.
К ужину подъехал Ростовцев. Он явился прямо из какого-то заседания и несколько оживил общество своими бесконечными рассказами и каламбурами.
Лев Аркадьевич не принимал почти никакого участия в общем разговоре: голова, переставшая было болеть за картами, разболелась снова, и он, чтобы как-нибудь отделаться от этого неприятного ощущения, пил вино.
— А ведь я, кажется, намерен расхвораться, уж не новая ли эпидемия это? — соображал он, пощупывая свои виски.
К концу ужина он порядочно захмелел…
— Что это, Лев Аркадьевич! Вам нездоровится, кажется? — участливо обратился к нему барон Гангаут.
— Да, что-то в этом роде, — отозвался он.
По дороге обратно, он чувствовал, что ему ничего теперь не надо, а только бы добраться поскорее до кровати, раздеться и лечь.
— И зачем я только в клуб поехал? Там такая же тоска, как и дома, как везде… А Ростовцев этот — просто пустой болтун и не умен даже совсем, только желудок у него хорошо работает, вот и все… И потом Гангауту вовсе не с короля надо было ходить… Если бы он пошел с дамы… Собственно говоря, в этих случаях не следует пить красное вино — от него только жар усиливается… — несвязно мелькало у него в голове, и ему казалось, что на поворотах карета очень сильно наклоняется набок… Он хотел сделать замечание кучеру, но было лень…
У себя в передней его удивило присутствие чьей-то посторонней шубы.
— Это что такое? — спросил он человека.
— Господин доктор-с здесь.
— Рейнике?
— Никак нет-с, другой.
Лев Аркадьевич, не заходя в кабинет, прошел прямо в детскую. По дороге с ним встретилась гувернантка, она как-то странно посмотрела ему в глаза. Уже совсем подходя к детской, он вдруг испугался, сердце у него мучительно сжалось, и ему показалось, что его сейчас ждет какое-то страшное несчастие… Горничная беззвучно проскользнула мимо него… Он на мгновение приостановился и взглянул на часы, было тридцать пять минут четвертого…
Около Бориной кровати сидел какой-то господин с большой рыжеватой бородой. Няня стояла с тазом в руках. Софья Апполоновна сделала к нему навстречу несколько шагов и тихо, дрожащим шепотом проговорила:
— Умирает!
Лицо ее после этого сейчас же мучительно передернулось, рот перекосился, из горла вырвался сначала глухой стон, а вслед за ним уже резкий крик. Лев Аркадьевич схватил ее за плечи и прижал к себе, она вся дрожала.
— Уведите ее! — тихо, но повелительно проговорил господин с рыжеватой бородой.
Софья Апполоновна идти не могла, ее пришлось почти вынести. Рыдания делались все сильнее и сильнее, так что, когда Лев Аркадьевич усадил ее в соседней комнате на маленький диванчик, она начала уже биться всем телом.
— Мама, мама!.. Выпей вот воды… — наклонилась к ней появившаяся со стаканом в руках Вера. Софья Апполоновна пить не могла: зубы ее стучали по стеклу, вода плескалась на платье, в груди что-то стонало и ныло…
— Что с ним? — тихо спросил Лев Аркадьевич Веру, вскидывая глазами на дверь детской.
— Не знаю… — отозвалась та, намачивая голову матери. Лицо у Веры было бледно, губы плотно сжаты.
Горничная опять беззвучно появилась в комнате, в руках у нее были небольшие свертки.
— Что это? — спросил ее Лев Аркадьевич.
— Из аптеки-с, — прошептала она и проскользнула в детскую.
— Мама, да успокойся… Бог милостив, может быть, он… вот погоди, — Рейнике приедет, — уговаривала Вера мать.
Софья Апполоновна мало-помалу начала стихать. Лев Аркадьевич осторожно приподнялся с дивана и направился к больному.
Там доктор развертывал из бумажек какие-то пузырьки и баночки.
— Доктор… ради Бога… что с ним? — робко обратился отец к бородатому господину. Тот, не отрываясь от своего дела, буркнул латинское название болезни. Лев Аркадьевич или не расслышал, или не понял.
— А это очень опасно? — переспросил он опять.
— Да, опасно…
— Но есть, все-таки, надежда?
— Мало… А это вот вашей жене — тридцать капель на воде… да дайте ей вина… — проговорил доктор, протягивая ему маленький темный пузырек и при этом как-то странно взглядывая на него поверх золотых очков.
— Доктор, ради Бога, спасите его… умоляю вас… что хотите… мне ничего не жалко… но спасите ребенка!.. — шептал Лев Аркадьевич, боязливо наклоняясь над кроваткой, в которой метался и хрипел семилетний Боря, единственный сын Льва Аркадьевича. Мальчик открыл глаза и пристально посмотрел на отца. Взгляд был настолько мучительно серьезен, такое страдание выражалось в нем, что Льву Аркадьевичу стало жутко… Ему захотелось как-нибудь приласкать, успокоить ребенка, взять его на руки, поцеловать, и он совсем было уж приблизил к нему свое лицо, но вспомнил, что от него должно пахнуть вином, что он пил в клубе.
— Дайте же капель вашей жене! — настойчиво повторил доктор.
Лев Аркадьевич как-то растерянно зашептал: ах, да! ах, да! — и покорно вышел из детской. Софья Апполоновна сидела все в той же самой позе, положив голову не плечо склонившейся над ней дочери.
— Вера, вот — дай матери тридцать капель… и вина… — проговорил он, передавая пузырек, и слегка покачиваясь, направился к себе в кабинет. Там он бессильно опустился на кресло перед письменным столом и больно стиснул руками кружившуюся голову.
— Если Боря умрет — все умрет! Все! — думалось ему. И весь этот кабинет стал для него каким-то чужим… вся эта обстановка — лишней… Зачем — когда Боря умирает? И вдруг ему показалось странным, что голова у него может думать, и даже довольно спокойно думать, в ней нет страданий, нет горя, муки нет. Но зато сердце — как оно болезненно ноет и сжимается!.. Хоть бы заплакать, легче бы было. А сколько планов связано с будущностью Бори, сколько мечтаний, и все это теперь должно рухнуть… Почему же должно? Это была бы такая несправедливость!.. И за что? За что? И опять он вспомнил, что барон Гангаут совершенно напрасно пошел с короля… Лев Аркадьевич пересел на оттоманку, но и тут ему было неловко и холодно. Он закурил папироску и сейчас же бросил ее…
— А что там теперь? Может быть, умер уж? Ему сделалось опять жутко здесь, одному в этом слабо освещенном кабинете, и он торопливо пошел к жене.
Софья Апполоновна встретила его робким, покорным взглядом, он протянул к ней руки, обнял ее, прижал к себе и заплакал…
— Соня, Соня! — шептал он, целуя ее редкие волосы. — Неужели он умрет?
Слезы не облегчали его… становилось все страшнее и страшнее… виски сами болезненно стискивались…
Время мучительно тянулось… В доме было все тихо, только из детской едва слышно доносилось хрипение больного, да часы в будуаре Софьи Апполоновяы однообразно постукивали.
Он хотел было войти в детскую, но дверь оказалась запертою изнутри, и на его стук няня слегка приотворила ее и прошептала каким-то испуганным голосом:
— Доктор не велит входить!.. Сейчас операцию… — и снова притворила за собой дверь.
Слово ‘операция’ не произвело на Льва Аркадьевича никакого особенного впечатления, и он опять беспомощно опустился возле своей жены. Собственное ли недомогание, выпитое ли вино, или другое что — совсем подкосило его, и он робел, как никогда еще в жизни, был слаб и беспомощен, как ребенок, и совсем не походил на того прежнего Льва Аркадьевича, сильного, энергичного.
Начинало светать.
Дверь из детской отворилась и доктор, бледный и усталый, вышел оттуда. Лев Аркадьевич поднялся к нему навстречу.
— Ну? — мог только прошептать он.
— Опасность миновала… Будет жив!.. Теперь только уход… У вас нянька хорошо это умеет… А я поеду домой… Часов в десять я заеду, наведаюсь… а пока, не ходите туда — он забылся.
Доктор протягивал ему руку, но Лев Аркадьевич не понимал хорошенько, что с ним делается… Ноги у него дрожали, слезы текли сильнее прежнего… Он понимал только одно: ‘будет жив, будет жив!’
Софья Апполоновна тоже плакала радостными слезами счастливой матери.
Доктор уехал, а муж и жена так и остались сидеть на маленьком диванчике в смежной с детской комнате… О чем говорили они — передать трудно, но оба были счастливы и с вновь пробудившейся любовью глядели друг другу в глаза… Вера, тоже успокоенная, ушла спать.
Настал день.
В девять часов приехал Рейнике, прямо с вокзала, осмотрев ребенка, он тоже подтвердил, что опасность миновала, но что уход должен быть самый тщательный.
Целую неделю Лев Аркадьевич не выходил никуда, никого не принимал, часто просыпался по ночам и тихонько, на цыпочках пробирался в детскую, чтобы взглянуть на своего выздоравливающего мальчика. Днем он подолгу и ласково беседовал с Софьей Апполоновной. Ему за эти дни, впрочем, слегка нездоровилось, но радостное настроение не оставляло его ни на минуту.
Источник текста: Владимир Тихонов. ‘В наши дни’. Санкт-Петербург, 1892 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.